"Эрмитаж"
1. Раскадровка прошлого
До заката еще часа два, но город уже погружен в дождливый октябрьский сумрак, низкое небо – свинцовый молот, занесенный над асфальтовой наковальней. Автомобили проносятся по проезжей части с шумом, напоминающим радиопомехи, и поднимают волны из широких луж. Свет фар, подрагивая, растворяется в падающей сверху воде. На светофоре загорается зеленый – точнее, нижняя лампочка, которая, как я помню, должна быть зеленой, – и я перебегаю дорогу.
Выражение «черная тоска» – не просто фигура речи: снижение уровня эндорфина и серотонина в организме влияет на работу зрительных рецепторов, в результате чего цвета видимого спектра теряют свою яркость. Для человека, достаточно долго пребывающего в депрессии, мир действительно выглядит мутным серым маревом: очертания домов, фигуры людей, заштрихованные косыми линиями дождя, превращаются в смазанный карандашный рисунок. Приступая к его созданию, художник был полон вдохновения и энергии, но в процессе выяснилось, что он не умеет рисовать. Получившуюся мазню стоило бы выкинуть, спустить в унитаз или сжечь, но он почему-то хранит ее. Ему больно смотреть на исчерканную черным грифелем бумагу, но не смотреть он не может – это как зудящее желание сорвать коросту с раны, расковырять прыщ на лбу, водить и водить языком по больному зубу, сказать гадость любимому человеку в минуту слабости, раз за разом вдыхать сигаретный дым, ощущая, как он скребет изнутри стенки легких.
Бросаю окурок в лужу и двигаюсь сквозь серый кисель дождя навстречу своему неудавшемуся рисунку, представляя, что скользящие по лицу капли оставляют на коже черные полосы, что и меня тоже кто-то зачеркивает. Нажимаю на спусковой крючок, раздается громкий хлопок, и окружающая серость сжимается от боли, сгущаясь, превращаясь в сплошную непроглядную пелену тьмы.
– Бедный зверек, – прозвучал из темноты нежный голос, тихий, но с явственными нотками паники. – Ох, твоя лапка, сколько крови! Потерпи, сейчас я перевяжу… Энджел, скорее беги и позови Твайлайт. Энджел, пожалуйста, не капризничай, ты же видишь: дело серьезное…, – голос вдруг изменился, став резким и дребезжащим, как удары гвоздодером по стальному листу: – Немедленно приведи Твайлайт!
Невдалеке послышался дробный топоток по деревянному полу и стук закрывшейся двери, а я и сам почувствовал непреодолимый позыв подчиниться приказу и найти Твайлайт: хотя понятия не имел, кто она такая, и где ее искать, я просто должен был встать и бежать. Для начала я разлепил веки – и увидел мутное желто-розовое пятно, расплывающееся по окружившей меня тьме, как капля подсолнечного масла по воде.
– Нет-нет, бедняжка, я не тебе говорила, прости, пожалуйста, – залепетало пятно своим первым мягким голосом. – Лежи спокойно, скоро мы тебя вылечим.
Когда зрение обрело резкость, а тьма окончательно отступила, пятно превратилось в желтую морду с огромными, как у инопланетян, бирюзовыми глазами.
Что ж, я давно знал, что схожу с ума. С тех пор, как услышал три заветных слова: «Давай останемся друзьями».
Белые стены университетского коридора заливает водянистый свет сентябрьского полудня, его золото сочится сквозь стекла, стекает на каменный пол, от которого с гулом отскакивает и бьется рикошетом о стены эхо наших шагов. Мы несем каждый по высокой стопке трухлявых от старости книг. Преподаватель послал ее принести их и разрешил выбрать помощника. И она выбрала меня. В этот день в начале третьего семестра я еще не догадываюсь о том, какое значение имеет наша встреча…
В начале девяностых семья испытывает финансовые трудности, и меня не удается устроить в детский сад, поэтому целые дни я провожу у дедушки и бабушки по материнской линии. Поэтому в начальной школе я сижу за партой на всех переменах, в то время как сверстники носятся по классу и коридору. Они все знают друг друга с детского сада, им хватает себя самих, и они не приглашают меня в свои игры, а я не знаю, как знакомиться.
Надо мной начинают смеяться, плюют, хватают мои вещи.
В средней школе меня начинают бить.
В седьмом классе Антон накидывает мне на шею цепочку от ключей и душит. Металл обжигает. Все кругом стоят и смеются. Когда мне кажется, что я уже не вернусь домой, Антон отпускает меня и ерошит волосы. Резко вскакиваю и толкаю его, он падает спиной на стулья и орет матом, по толпе прокатываются удивленный гомон и смешки. Понимаю, что, как только Антон поднимется, мне придет конец, поэтому не позволяю ему встать: набрасываюсь на него и впиваюсь зубами в нос. Стискиваю челюсти до боли в деснах, слышу хруст хряща. Не помню, что происходит после, не помню его крика, не помню, как меня оттаскивают. Помню только крупные ярко-алые капли на желтом линолеуме с рисунком «под паркет».
Тяжелые разговоры с директором и родителями, с милицией. Говорю им, что не понимаю, в чем моя вина, ведь я много раз просил Антона, просил их всех оставить меня в покое, говорю, что Антон и остальные – звери, которые не понимают слов. Они отвечают, что я сам во всем виноват.
Принято считать, что в школе люди учатся, но речь здесь не о биологии, географии или алгебре. В школе люди учатся унижать, лгать, жульничать, драться. Учатся сами, без учителей – те только преподают свои предметы и иногда смотрят, чтобы никого не убили и не покалечили слишком сильно. Это лицемерие, обман: все кругом говорят о передаче знаний, цивилизации и просвещении, а на деле – мы в диком лесу. Школа – не светоч, школа – сортировочный конвейер, приспособление для разделения людей на сильных и слабых. Мне надоедает быть слабым – и я калечу Антона, но это почему-то не поднимает меня по эволюционной лестнице. Наверно, я чего-то не понимаю, упускаю нечто важное, благодаря чему люди могут сосуществовать нормально.
После инцидента с Антоном одноклассники меня больше не трогают. Никогда. Возможно, боятся, но я боюсь их больше – постоянно ожидаю мести за разорванный нос – мести за то, что посмел оказать им сопротивление. Я говорю себе, что никому больше не позволю унижать себя, и тренирую перед зеркалом злобный звериный взгляд, но внутри – дрожу от страха.
Ко времени выпуска почти забываю о прошлом. Радуюсь жизни: учусь, читаю, смотрю телевизор, сижу за компьютером. Один. Я существую отдельно ото всех, разговоры с окружающими ограничиваются набором ритуальных фраз. Я настолько не понимаю их значения, что иногда путаю: подходя к двери, говорю «алло», уходя к репетитору, бормочу «спокойной ночи», когда положено благодарить, у меня вырывается «не за что».
Поступаю в университет, и ничего, кажется, не меняется. Одногруппники обращают на меня внимание только, когда им требуется узнать или списать домашнее задание, а во время зачетной недели и сессии моя популярность взлетает до небес. Это утомляет. Предпочитаю, чтобы от меня отстали. Несколько раз меня из вежливости приглашают на вечеринки, но я отказываюсь. У меня уходит год на то, чтобы запомнить их имена.
И я очень удивляюсь, когда в этот осенний день в начале второго курса выясняется, что девушка из другой параллели знает мое:
– Кирилл, – спрашивает она, – почему ты всё время молчишь?
– А что говорить? – отвечаю я, и мое дыхание выдувает из стопки старых книг, которые я несу перед собой, облачко пыли.
– Ну, не знаю…, просто общаться.
Она говорит, что наблюдала за мной весь прошлый год, но боялась подойти, потому что я такой мрачный. Хочу ответить, что я не мрачный, а вполне довольный жизнью, но пыль из книг попала мне в нос, и я, не в силах больше сдерживаться, громогласно чихаю и роняю свою стопку на пол. Она смеется и помогает мне собрать учебники.
Месяц спустя провожаю ее до дома после занятий, держа над ней зонт. Уже темно, и дождь со снегом окрашивается в рыжий цвет уличных фонарей, блики светящихся вывесок смешиваются на мокром асфальте, как краски на палитре художника, переливаются хаотичным калейдоскопом, завиваются в водовороты, и когда ее нога ступает в центр такой воронки, я вздрагиваю и крепче стискиваю ее локоть, боясь, что она провалится. Мокрый ветер свистит в ушах и, взметнув ее прямые соломенные волосы, запутывает тоненькую прядку между спиц зонта. Она вскрикивает. Мы останавливаемся, и я начинаю левой рукой освобождать ее волосы из оков нержавеющей стали. Когда мне это удается, я поворачиваюсь, чтобы продолжить путь, а она, не замечая моего движения, начинает тянуться ко мне, чтобы поцеловать в щеку, как делала уже не раз. В миг, когда наши тела соприкасаются, в том месте, куда она целилась, оказывается не щека, а губы. Мой первый поцелуй, ощущения которого я до сих пор могу вызвать в памяти: мягкое тепло, влажность – не важно, главное – единение: я со всеми своими комплексами и проблемами будто перестаю существовать, растворяюсь в ней и в этом моменте – не ощущаю себя, но в то же время я жив, как никогда прежде. Стылый сырой ветер согревается от нашего дыхания, и кажется, будто время останавливается: тяжелые пропитанные водой снежинки замедляют свой хоровод, закручиваясь вокруг нас, подобно спирали ДНК. Я еще не знаю, что мою первую запоздалую любовь постигнет та же участь, что и этот первый снег.
Мы везде ходим под ручку, и все сокурсники, чьи имена я, наконец, запомнил, говорят, что у нас над головами будто светятся нимбы. Она заставила меня понять, что та жизнь, которой я радовался, – унылое одинокое убийство времени. Я наслаждался пребыванием в темной пещере, потому что не знал, что вокруг – огромный яркий мир. Она вывела меня в этот мир, разорвала непроницаемый кокон, отделявший меня от людей с самого рождения. У меня появляются друзья – ее друзья. Она обожает людей и стремится подружиться со всеми, кто попадает в поле досягаемости, с каждым она мила и очаровательна. Пытаюсь подражать ей и быть таким же приветливым. Не знаю, действительно ли у меня получается, но все говорят, что я – отличный парень: я привык думать, что мне нечего сказать людям, но она и наши друзья с интересом слушают мои «пещерные» тирады о жизни.
Проблемы появляются после Нового года: начальная эйфория прошла, и я понимаю простую неизменную истину: я слишком долго жил один, одиночество стало моей натурой, и даже если я хочу быть с ней, я все равно хочу быть один – у нее. Те, кого я считал друзьями, превращаются в рой назойливых насекомых, отвлекающих ее от меня. Я ревную – не только к парням, но и к девушкам. Хочу, чтобы она всегда была со мной и только со мной, думала только обо мне. Засыпаю ее вопросами о том, что она делала, когда меня не было рядом, с кем встречалась, куда ходила. Названиваю ей вечерами, чтобы быть уверенным, что никто другой ей не позвонит, и скрежещу зубами, когда узнаю, что во время разговора со мной она умудряется переписываться с пятью людьми в интернете. Кричу на нее, и она говорит, что я перегибаю палку, говорит, что надо сделать «паузу в отношениях».
Сердце мое кипит от гнева, но умом я понимаю, что неправ, поэтому соглашаюсь с ней. Неделю наблюдаю за ней издали: она в окружении друзей и подруг, смеется, щебечет, как ни в чем ни бывало, как будто совсем не скучает по мне. Что это значит: то, что ей нет до меня дела, или то, что она просто вечно носит маску веселости? Последний вариант заставляет меня усомниться в том, что я вообще когда-либо знал ее, что она показывала мне лишь то, что хотела, таким образом, манипулируя мной. Ревность и жажда контроля окончательно заливают мой обретший было яркость мир кровавым маревом. Я хочу убить каждого, кто заговорит с ней, чтобы никто, кроме меня, не дарил ей радость.
Я преследую ее.
Ору на нее.
Бросаюсь на нее, но не могу ударить.
Радости больше нет.
Она отвергает меня, и я возвращаюсь в свою темную пещеру. Но тот, кто видел свет, не может больше жить во тьме. Начинаю принимать приглашения на вписки одногруппников, хотя и не понимаю, зачем они меня зовут, и, сидя там в темном углу, напиваюсь до потери сознания. Становлюсь курильщиком: сигареты надежнее людей – ты знаешь, чего от них ждать.
«Инопланетянин» с желтой мордой куда-то исчез, и, хотя тело сковывала слабость, я попытался оглядеться: я был раздет по пояс и лежал на застеленном мягким ковром дощатом полу, вокруг стояла пара кресел и диванчик с зеленой обивкой, слишком маленькие, чтобы на них мог поместиться взрослый человек. На коричневых стенах висели картины с бабочками, к потолку прибит скворечник, из которого доносился птичий клекот. Хотя в комнате было по-летнему тепло, без рубашки я почувствовал себя беззащитным. Приподнялся на локтях, озираясь в поисках одежды, и вдруг увидел, что кисть правой руки отсутствует, а культя туго замотана белым бинтом. От этого зрелища меня замутило.
Увечье притягивало взгляд, так и подмывало сорвать бинт, чтобы увидеть кровавую плоть и кости. Я провел по культе левой рукой, и по телу пробежал озноб.
От неприятных ощущений отвлек скрип двери: в комнату вошло четвероногое фиолетовое существо, очевидно, той же породы, что и «инопланетянин», вокруг него прыгал белый кролик странных пропорций, а над ним висела в воздухе окруженная сиреневым сиянием толстая книга. Во лбу существа торчал светящийся тем же цветом короткий рог.
– Флаттершай, – позвало существо женским голосом, – я здесь. Ой, он очнулся! Привет, дружок.
«Единорог» уставилась на меня, книга раскрылась перед ней, и страницы начали перелистываться сами собой.
– Не похож, – бормотала фиолетовая «инопланетянка», – нет, тоже нет, не то…
Вновь накатило ощущение беззащитности. Я попытался подняться на ноги, но голова сильно закружилась, и получилось только сесть по-турецки, качая забинтованную руку. Я подозрительно смотрел на фиолетовую, а она переводила взгляд с меня на свою книгу.
Позади раздался топот, и к фиолетовой подбежала желтомордая. Остальное ее тело тоже было желтым, длинные грива и хвост – бледно-розовыми, рог отсутствовал, зато к бокам жались маленькие крылья.
– Твайлайт, спасибо, что так быстро пришла. Я нашла этого раненного зверька на опушке Вечнодикого леса и обработала его рану, но нужно, чтобы ты опознала его, а то боюсь, как бы мое лечение не оказалось неподходящим для этого вида животных.
Я содрогнулся – не от того, что меня назвали животным, а от того, что вспомнил, где уже видел этих существ.
В начале мая она сама останавливает меня в коридоре – в том самом, где мы познакомились. Она говорит, что до нее доходят слухи о моем пьянстве, и она за меня волнуется. Говорит, что хочет быть моим другом. Радость от того, что я вновь слышу ее обращенный ко мне звонкий голос, вижу ее улыбку, густо напудренные щечки, смеющиеся сине-зеленые глаза борется во мне с ненавистью: мне, которому она признавалась в любви, предложено стать ее «другом»? Что за гнусная подачка? Разве я похож на попрошайку, который рад любой копейке? Мне нужно всё или ничего.
Но радость побеждает, и я расплываюсь в улыбке:
– Мир, дружба, жвачка.
Мы стоим в углу залитого желтым светом, нагретого майским солнцем коридора, мимо нас проносятся спешащие на занятия студенты. Кое-то косо поглядывает – узнает нас, вспоминает, какими мы были. Она достает из сумки небольшую бело-синюю плюшевую игрушку и протягивает мне:
– Это тебе в знак моей симпатии. Слышала, парням твоего возраста нравятся такие пони. Эта вот – Рэрити, самая щедрая.
«Ты себя, что ли, возомнила щедрой? – с досадой на собственную мягкотелость думаю я. – Какой большой дар – дружба! Тем более, твоя дружба, которую ты предлагаешь всем подряд». Уверен: когда у человека много друзей, происходит своего рода инфляция – дружба обесценивается: тот, кто обладает талантом заводить новых знакомых, не дорожит старыми.
– Вот ты приходишь домой – а она тебе радуется, – улыбается она, прерывая мои размышления.
– Спасибо, – говорю я и, не рассматривая, запихиваю пони в сумку.
Возвращаюсь домой: пусто – родители развелись, едва я окончил школу, и отец постоянно пропадает у приятелей. Прохожу в свою комнатку, вытаскиваю из сумки тетради и белую пони. Ставлю ее на письменный стол. Она пялится на меня пластмассовыми голубыми глазами, улыбается ртом-ниточкой. Я видел картинки с этими «цветными конями» в интернете, но они были лишь частью информационного шума – меня интересовали и волновали совсем другие вещи. Отвожу взгляд и несколько минут тупо смотрю на диван: вспоминаю, как она в последний раз сидела на нем, натягивала колготки и жаловалась на декана, вспоминаю запах кожного жира на ее голове, смешанного с ароматом шампуня и духов, вспоминаю, вспоминаю…
Сажусь за стол и пытаюсь подготовиться к завтрашнему зачету, но в мысли постоянно лезет разговор с ней, мешает сосредоточиться. Она надеется откупиться от меня этой никчемной игрушкой? В ярости смотрю на отвратительно умильную в своей тошнотворной доброжелательности плюшевую тварь. Хватаю пони и начинаю ее душить, потом впиваюсь зубами в мягкий белый рог и рву изо всей силы: трещат нитки, во рту мерзкий привкус синтетической ткани. Отплевываюсь от катышков и отрываю пони один глаз, второй, швыряю игрушку на пыльный пол и начинаю топтать ногами. Понимаю, какое это жалкое зрелище, но не могу остановиться – я хочу уничтожить ее фальшивую плюшевую радость. Приношу с кухни нож и втыкаю ей в живот, запускаю в получившееся отверстие пальцы и разрываю материю – наружу лезет желтоватый поролон. Рву его на мелкие частицы, кромсаю остатки ткани ножницами. На месте пони я представляю ее.
Желтый пегас подлетела ко мне, держа в передних копытах миску с горячим бульоном, и по-человечески улыбнулась:
– Скушай, и тебе полегчает, обещаю. М-м-м, вкусно! – она почти окунула морду в миску, делая вид, что сейчас сама всё съест.
Я подумал о волшебной силе искусства. Однажды видел в интернете фотографию девушки, которой с помощью «Фотошопа» придали черты анимешной школьницы: то, что в рисованном виде могло выглядеть миленько, в реальности оказалось довольно жутким. Эти пони напомнили мне ту фотографию: покрытое густой короткой шерстью четвероногое с гривой и хвостом из человеческих волос, с непонятно, как помещающимися в черепе гигантскими глазными яблоками, с уплощенной мордой, немного гипертрофированно выражающей весь спектр человеческих эмоций.
– Можно мне рубашку? – спросил я и тут же вскрикнул, потому что пегас выронила миску, и ее содержимое вылилось мне на джинсы.
Крылатая пони отскочила от меня и, взмыв на секунду под потолок, спикировала за кресло.
– П-п-простите, – донесся из укрытия ее писк, – я не хотела, я… эм, я думала…
– Хм, сэр, – кашлянув, обратилась ко мне единорог. – Я вижу, вы разумное существо. Не могли бы вы сказать нам, кто вы?
– Кирилл.
– Кирилл, кирилл, кирилл…, – забормотала она, перелистывая страницы своей книги, – кашалот, кенгуру…, нет, кириллов нет.
– Это имя, – пояснил я.
– Ох, я забыла манеры! Позвольте представиться: я – Твайлайт Спаркл, а это, – единорог указала на трясущееся кресло, – моя подруга Флаттершай. Она нашла вас без сознания, принесла к себе домой и залечила вашу рану.
– Очень приятно, – сказал я то, что следовало говорить в таких случаях, – спасибо за помощь. А почему вы прячетесь?
Из-за кресла послышался неразборчивый шепот, и Твайлайт Спаркл перевела:
– Флаттершай очень любит животных и обладает особым талантом обращаться с ними, но в общении с разумными созданиями она очень застенчива, поэтому, когда вы заговорили, для нее это стало шоком. К тому же, вы такой… большой. И все-таки, к какому виду вы относитесь? Минотавр?
– Человек разумный, хомо сапиенс.
– Чейнджлинги, черепахи…, – снова уткнулась в книгу Твайлайт Спаркл, – нет, человека тоже нет. Где ваша родина?
Я счел, что не стоит так с ходу заявлять, что пришел из мира, в котором Твайлайт Спаркл и ее подруга – персонажи девчоночьего мультика, который странным образом полюбили многие юноши и взрослые мужики, поэтому неопределенно махнул рукой:
– Далеко.
Флаттершай тем временем выползла из-за кресла и начала приближаться ко мне с тряпкой в копыте, похоже, намереваясь вытереть лужу бульона, в которой я до сих пор сидел, как идиот.
– Давайте, я сам, – я по привычке протянул к тряпке правую руку, и мой взгляд вновь против воли упал на обмотанную бинтом культю.
– Кто же сделал это с вами? – спросила Твайлайт Спаркл.
– Должно быть, какое-то ужасное жестокое дикое чудовище, – дрожа, пролепетала Флаттершай.
Я счел, что не стоит признаваться этим странным, нелепым, наивным созданиям, что жестокое дикое чудовище – я сам.
Лето проходит незаметно. Всё время провожу либо в своей комнате за компьютером, либо у дедушки. Стараюсь не выходить без надобности на улицу, чтобы случайно не встретиться с ней. Пытаюсь не смотреть ее страницу в социальной сети, но пальцы меня не слушаются, и я вижу ее статусы о том, как прекрасна жизнь, ее фотографии в окружении смеющихся друзей и подруг. Вижу, что у нее появился новый парень – совершенно мне не знакомый. Почему-то я представляю себя не на его месте, а на ее: погожим днем я иду с ним под ручку по центральной улице, смотрю на него, щурясь на солнце, и он щурится в ответ. Завидую ей: ей легко сходиться с людьми, легко общаться, легко нравиться. Она не понимает, каково это – быть в полном одиночестве. Я не могу простить ей ее счастья.
К концу лета уже почти обретаю душевный покой, но приходит время возвращаться в университет, и при виде ее меня вновь охватывают злоба, досада, презрение, ненависть. Я больше не хочу убивать ее друзей, я хочу уничтожить ее – не убить, нет, я не уподоблюсь Карандышеву с его знаменитым «Так не доставайся ж ты никому!» Я должен увидеть, как она останется одна, уловить момент, когда она осознает, что не нужна никому. Когда я отгрызу ей щеки, нос, изрежу уши, сдеру кожу со лба, сожгу волосы, выпотрошу грудь, исполосую шрамами всё тело, – тогда посмотрим, сколько у нее останется друзей! И еще хочу, чтобы она знала, что это сделал с ней я, пусть даже тогда мне не миновать тюрьмы…
За запотевшими окнами кружатся грязно-желтые и бордовые листья, от особо сильных порывов осеннего ветра позвякивают стекла – в дедушкиной квартирке, как всегда, жарко натоплено: плюс к раскаленному рефлектору недавно включенные батареи излучают тепло с такой силой, будто соскучились за лето по своей работе и рады к ней вернуться. Дедушке постоянно холодно с тех пор, как умерла бабушка.
С тех же пор я навещаю его несколько раз в неделю: приношу продукты, делаю уборку, слушаю его рассказы о былом и едкие комментарии о нынешнем. Когда он принимается расспрашивать о моей жизни, отделываюсь общими фразами, потому что моя жизнь – не его дело: не люблю его, не ощущаю никакой духовной близости, никакого родства, – я просто исправно выполняю семейный долг.
Не люблю никого на свете, кроме нее. И то, начинает казаться, что мои чувства к ней – не более чем желание быть нормальным, быть, как все: с девушкой и друзьями, – или же просто собственничество, жажда безраздельного обладания, зависимость сродни наркотической. Она – Кольцо Власти, а я – Голлум, которого оно выманило из пещеры, и который не может теперь ни вновь обрести его, ни вернуться обратно.
Дедушка не знает ничего о моих мыслях, поэтому спокойно рассказывает о том, как во время похода в поликлинику на него набросилась бродячая собака, и он решил сделать пистолет-пугач, чтобы отбиваться от уличных животных. Дед – мастер на все руки, инженер советской закалки. Он демонстрирует мне изготовленный из толстых железных листов пистолетик, говорит, что убить им нельзя, но в лицо лучше не направлять.
Когда дедушка засыпает, я забираю оставленное на журнальном столике самодельное оружие и ухожу. Оно идеально для задуманного: выстрелю ей в лицо – она не умрет, но останется обезображенной.
На следующий день я не прихожу на занятия. Караулю ее на остановке через дорогу от здания университета, скрываясь от серого дождя и чужих взоров под капюшоном и кепкой, притворяюсь простым горожанином, курящим в ожидании автобуса. Я представляю себя неудачным карандашным наброском, представляю ее и всё, что между нами было, неудачным карандашным наброском. Пришла пора зачеркнуть нас, стереть, скомкать, разорвать, сжечь.
Завидев ее, я бросаю сигарету в лужу, взвожу курок лежащего в кармане пистолета, его рукоять скользит в потной ладони. Перебегаю дорогу, на ходу поднимаю руку с оружием и, когда считаю, что подошел достаточно близко, когда она уже заметила меня и поворачивается ко мне с приторно-приветливой жемчужной улыбкой, спускаю курок.
Пистолет взрывается у меня в руке. Кто-то зачеркивает меня и всё вокруг жирным черным карандашом.
Заботливая пони-пегас вернула мне мою рубашку, судя по запаху, недавно выстиранную. Пододвинула низкий столик с новой миской бульона и ложкой. Держать прибор левой рукой было непривычно, и я полностью сосредоточился на процессе питания. Бульон оказался довольно жидким, из одной морковки и петрушки, но на вкус был приятен. Белый кролик по имени Энджел провожал каждое движение моей руки подозрительным взглядом.
– А зачем тебе вообще понадобилось идти в Вечнодикий Лес? – спросила единорог.
– Ох, Элизабик опять сбежала из курятника, и я подумала, что она снова забрела в Лес. Кстати, мне все еще нужно ее найти. Ты не присмотришь за Кириллом, Твайлайт?
Трудно поверить, что это лепечущее создание могло говорить и тем голосом, который я слышал при пробуждении – резким, командным, не терпящим возражений.
– Да, конечно, – кивнула единорог. – Будь осторожна.
– Буду, а если что, положусь на Взгляд. Ты точно не против остаться с Кириллом, это не отвлечет тебя от твоих занятий?
– Нет, разве что немного. Но я уверена, что знакомство с новым видом разумных существ того стоит.
Пегас поблагодарила ее и вышла из дома, а единорог обратилась ко мне:
– Мне нужно задать вам столько вопросов, Кирилл! Мне понадобятся пергамент, чернила и перья, чтобы составить их список и записать ваши ответы…, – окинув меня взглядом, она уточнила: – Очень много пергамента, чернил и перьев. Что же мне делать? Я не могу пойти за ними, потому что обещала Флаттершай посидеть с вами, и не могу начать расспрашивать вас прямо сейчас, потому что боюсь забыть то, что вы расскажете.
Мне тоже хотелось задать несколько вопросов. Умер ли я, и если да, то рай это или ад? А если я просто без сознания, что ждет меня, когда очнусь, – жизнь инвалида и ее презрение за то, что я пытался сделать, а может, еще и суд за покушение на убийство? Или я окончательно свихнулся, и сейчас разговариваю в психушке с парой врачей, которые кажутся мне разноцветными пони? А что станет с дедушкой, когда он узнает, что я стащил его пистолет, и как им воспользовался? Задать вопросы мне хотелось, а вот узнать ответы на них – нет.
– Ну, я не собираюсь никуда убегать, так что можем просто подождать, пока вернется…
– Флаттершай, – подсказала пони.
– Флаттершай, – кивнул я, – и тогда вы сможете сходить за пергаментом.
– Имеет смысл, – почесала она подбородок копытом.
И тут я совершил ошибку – решил, что следует вести себя как можно более доброжелательно, в духе детских мультиков, – и старательно улыбнулся.
Твайлайт Спаркл отпрянула, издав пронзительный вопль. Ее рог окутала сиреневая аура, и в следующий миг вокруг меня материализовалась железная клетка.