Если кто ловил кого-то

Глава 1

Если бы здесь была Симфония, она бы точно захотела, чтобы я начала рассказывать эту историю с самого начала — прямо со своего детства и того момента, когда я еще кобылкой впервые стала играть музыку. Тогда я только и могла что плюхнуться на стул перед фортепиано и начать беспрерывно стучать по клавишам, пока кто-нибудь не говорил мне прекратить. Конечно, я занималась не только фортепиано, но это уже другое дело, и я совсем не думаю, что вам будет так уж интересно узнать, как я добралась до виолончели. Это совсем не захватывающая дух история, даже несмотря на то, что в ее конце я получила свою собственную кьютимарку и все такое прочее.

Так что вместо истории о том, как я нашла свой особенный талант, и остальной тротвуд-клопперфилдовской мути, я лучше расскажу об Университете Кантерлота, о том, почему я его бросила, и как вернулась обратно в Мейнхеттен.

Дело было прямо накануне Дня Согревающего Очага, перед самыми каникулами. В ту пятницу все ученики собрались на большом поле университетского стадиона. То, что на улице было холоднее дыхания Виндиго, никого совсем не волновало, как и редкие снежные хлопья, уже начинавшие падать с неба. Перед тем, как разъехаться по домам, все ученики каждый год устраивали еще одну, самую последнюю и самую шумную вечеринку. На ней даже принцесса Селестия появлялась. Увидев всю эту чепуху, вы сперва непременно должны были понять, какое большое дело эта вечеринка, а потом ужасно расстроиться, потому что весь следующий месяц не увидитесь со своими университетскими товарищами.

Моя соседка по комнате, Аметист Стар, тоже пыталась меня туда затащить, но я отмазалась. Я сказала, что мне нужно заняться кое-чем другим, и что я появлюсь на стадионе попозже. Тогда я так и собиралась сделать, но теперь, когда я стояла на этом холме, глядела на стадион внизу и слышала, как все там начинали тянуть какую-то песню, мне вдруг захотелось оказаться в любом другом месте Эквестрии. То есть, я, конечно, в своих музыкальных классах много раз играла разные песни на День Согревающего Очага, с самого своего детства играла, и кое-какие из них были очень даже классными. Но ничто другое не разрушает хорошую песню быстрее, чем гигантская толпа, внезапно решившая ее спеть. Большинство пони даже и слов не знали, так что половина из них просто бубнила что-то, пытаясь попасть в тон, пока пони из другой половины орали так громко, будто хотели, чтобы вы твердо поняли, что уж они-то и слова знают и петь умеют. Но хуже всех были те, которые пытались оставаться посередине. Как будто этой огромной группе орущих неумех для полного успеха только и нужно было, что пара квартетов с то и дело срывающимися голосами, пытающимися повторить самую высокую ноту, которую там услышали.

Поэтому, вместо того, чтобы пойти туда встречаться с Аметист Стар, Лирой Хартстрингс и другими пони, с которыми в эти дни околачивалась моя соседка, я решила пойти к своему учителю математики, Ферсту Одеру, который просил меня зайти к нему перед тем, как я уеду на каникулы. Он, как и другие мои учителя, в этом году меня завалил, и я думала, что он хотел, чтобы я точно знала, какая я дурочка. Хотя я совсем не злюсь на него — он все-таки хороший пони, даже несмотря на то, что представляет собой самого типичного учителя по математике. И я совсем не радовалась тому, что провалилась по его предмету. Просто, мне кажется, у меня тогда не было должной мотивации стараться. У меня, если честно, мотивации тогда совсем не было.

Ферст Одер почти все время сидел в своем кабинете, так что я пошла именно туда, хотя занятия уже день как не проводились. Правда, корпус математики находился на противоположной стороне кампуса, а на улице становилось так холодно, что я уже хотела вернуться в общежитие за своим новым шарфиком, который я недавно купила. Но вместо этого я во всю прыть побежала к корпусу. Наверно, выглядела я и впрямь жутко, пока как сумасшедшая неслась по обледенелой дорожке, но об этом тогда я не думала. Тогда я только и хотела, что добраться наконец до кабинета Ферста Одера и поговорить с ним, даже если в процессе я могла бы подскользнуться и свернуть себе шею.

Когда я добежала до корпуса, мне все никак не удавалось открыть обледенелую дверь, и я промерзла насквозь. И не сказать, чтобы в самом корпусе было намного теплее. Большей части построек на кампусе было столько же лет, сколько и принцессе Селестии, а отапливались они только каминами, которые разжигали только зимой. В коридорах можно было даже увидеть пар, который выходил изо рта при дыхании. Хорошо, что кабинет моего учителя был, наверно, ступеньках в семидесяти к верху, так что я попыталась пробежать как можно больше пролетов лестницы, пока мне это совсем не надоело. Зато я порядком согрелась, и к тому моменту, когда уже подошла к кабинету, чувствовала себя очень неплохо, если не считать сбившегося после беготни по ступенькам дыхания.

Я постучалась в дверь. В кабинете с минуту слышалась возня, и я подумала, что, наверно, оторвала мистера Одера от каких-нибудь ужасно важных расчетов, которые он вечно проводил. Было слышно, как он вроде бы что-то писал на доске, а потом выронил мел и растолкал целую кучу парт, пытаясь, наверно, достать его прежде, чем тот куда-нибудь укатится.

— Кт... Да, кто там? — крикнул он, когда шум за дверью утих.

— Это я, Октавия. Вы сказали мне прийти, пока я не уехала на каникулы.

Целую минуту стояла тишина. Затем дверь открылась, и Ферст Одер посмотрел на меня так, будто я ему врала насчет того, кто я такая, или что-то типа того. Меня с ума сводило, когда такие себе на уме преподаватели ведут себя так ушло и рассеянно. Многие из самых хороших учителей тоже точно такие. Средненькие кажутся самыми скучными в мире пони, но действительно хорошие — это полная их противоположность. Они всегда все делают по-своему, намного эксцентричнее. Их мозги в это время, наверно, путешествуют где-то по закоулкам Вселенной, так что они не могут вспомнить даже элементарных вещей; расчесать гриву, например, или то, как открыть дверь, не разнося при этом вдребезги целый класс.

— Да, да, Октавия. Я хотел с тобой поговорить. Заходи же, наконец.

"Заходи же, наконец". Это меня убило. Как будто это не он держал меня тут на морозе, пока сам битый час крушил парты.

Когда я зашла в класс, все стояло на своих местах, так что я понятия не имела, в чем там было дело.

— Пожалуйста, присаживайся, — он показал на стул напротив доски. — Не хочешь чаю? Я только что поставил чайник.

— Нет, спасибо, — сказала я. — Я, наверно, долго здесь не останусь, но...

— Ну и хорошо, хорошо. Как ты и сказала, я позвал тебя, потому что хотел перекинуться с тобой парой слов, пока ты не уехала, — я попыталась не обращать внимания на то, что он меня перебил. Будто ему было все равно, что я там дальше собиралась сказать. — Ты, конечно же, понимаешь, что пропускную оценку я тебе не поставлю, да?

— Да... мне сказали, — я старалась, чтобы он по моим словам не подумал, что мне это совершенно все равно. Потому что с какой-то стороны мне на самом деле было не все равно. Но не так сильно, как он бы этого хотел. Я просто не хотела никого обижать, даже в той ситуации, в которой я тогда оказалась. Хотя с математикой у меня, вообще-то, было все в порядке, дело было в том, что я с большим трудом сосредотачивалась на таких вещах, которые казались мне не сильно важными.

— Ты производишь впечатление довольно умной пони, Октавия. Я знаю, что с музыкой у тебя все очень хорошо. С ней у тебя все просто отлично. Вот поэтому я никак и не могу понять, почему ты совершенно не стараешься на моих занятиях. Если говорить совсем честно, то ты единственная моя студентка, у которой такие большие проблемы.

Он с минуту глядел не меня, вроде как ожидая, что я ему что-то на это скажу, хотя ничего такого, на что мне нужно было ответить, он не произнес. Я уже жалела, что вообще здесь появилась. Лучше бы я пошла к себе в общежитие или даже на стадион, хоть там и не думали прекращать тот жуткий ор.

— Я знаю, тебе, наверное, кажется, что музыка и математика никак не могут быть частями одного и того же, но на самом деле это не так. На самом деле, между этими двумя науками есть множество пересечений. Математики и музыканты всегда в некоторой степени вдохновляли друг друга.

Ну и дела. Учитель по музыке, между прочим, ни разу не пытался мне наплести, что для музыкантов математика — важная штука. Но возьмите, например, учителя такого предмета как математика, с которой большинство пони и связываться не хотят, и он непременно найдет способ, как вам втереть о связи математики и любого другого действительно интересного предмета.

Он снова посмотрел на меня так, словно ждал, что я ему отвечу. На этот раз я и правда решила ответить.

— Я понимаю, что в теории музыки много всякого математического, — сказала я, и, по сути, это была правда. То есть, я имею в виду, что я, по крайней мере, понимаю концепцию теории и все такое, — но когда я играю, я этого не замечаю. То есть, я, когда играю, просто не думаю о балансе, о гармонии тонов и о всех таких вещах. Я просто играю.

Не думаю, что он знал, что со всем этим делать. Он вроде как кивнул, и я было подумала, что он мне что-то на это скажет, но он просто сменил тему.

— А как у тебя дела по другим предметам?

— Плохо, — сказала я сразу. Не знаю даже почему. У меня не было никакого желания об этом разговаривать. — То есть с музыкой у меня все хорошо, но с остальным...

— Мне жаль это слышать. Правда жаль. Но я и не могу сказать, что очень уж удивлен. Я столько раз это видел, что и думать об этом больше не хочу. Я про студентов, которые могли бы стать круглыми отличниками, но вместо этого сосредотачивались только на своем любимом предмете и ни на чем больше.

Дела становились все хуже. Теперь я как никогда хотела оттуда сбежать.

— Ну, какие твои дальнейшие планы? Как думаешь, ты будешь стараться в следующем году?

— Не знаю, — ответила я, хотя на самом деле отлично знала. Я уже точно решила, что больше в Университет Кантерлота не вернусь. Даже если они не выгонят меня из-за неуспеваемости, я не собиралась еще два года слушать наставления чокнутых профессоров о том, что мне нужно больше стараться на занятиях, которые я буквально ненавижу. — То есть, прямо сейчас трудно сказать.

Он снова кивнул, и я стала отчаянно искать предлог, по которому смогла бы оттуда убраться. Но тут он снова начал говорить.

— Октавия, я никогда не злорадствовал над неуспевающими студентами, даже если они этого заслуживали. Но я не всегда усаживал их вот так перед собой и говорил с ними обо всем этом. Для тебя я это делаю только потому, что точно знаю, что ты можешь учиться намного лучше, чем сейчас. Я делал так много раз. И я могу отличить того студента, который НЕ МОЖЕТ стараться, от того, который просто не хочет. Ты из второго типа. Уже поздно, чтобы что-то менять в этом году, но если во время каникул ты обдумаешь для себя мои слова, я знаю, ты сможешь успевать по всем предметам точно так же, как и по музыке. Я просто не желаю видеть, как апатия мешает твоим амбициям...

Он замолчал, и я поняла, что это, наверно, мой единственный шанс оттуда сбежать. Прямо сейчас я хотела вернуться в свою комнату в общежитии и наконец послушать ту кассету, которую я купила неделю назад. В тот момент мне все казалось таким далеким, словно в тысяче милях от меня.

— Я очень благодарна вам за то, что вы со мной поговорили, — сказала я. Это прозвучало банально, но лучше я все равно ничего бы не придумала. — Правда, спасибо вам. Я запомню это на следующий год. Но сейчас мне пора идти. Мне нужно доделать кое-какие вещи перед тем, как я уеду.

— Да, хорошо, просто помни, что независимо от того, в какой класс математики ты попадешь в следующем году, я всегда готов помочь студентам, которые хотят исправиться.

— Я запомню, — сказала я, поднимаясь со стула. — Спасибо еще раз за помощь.

Он кивнул, снова, и что-то пробубнил, но я его не расслышала. Я в общем-то была даже рада, что не расслышала, потому что это, наверно, опять была одна из его эксцентричных фразочек, которые просто выводили меня из себя. И из-за этого я пуще прежнего захотела хоть куда-нибудь, но только поскорее оттуда уйти. Я уже собиралась закрыть за собой дверь, как вдруг почему-то до смерти перепугалась, что закрой я ее слишком сильно, и со стены обязательно слетит доска или еще что-нибудь в таком духе. Поэтому я прикрыла ее так мягко, как только могла, а затем потащилась в общежитие, чувствуя себе совершенно несчастной. Нет ни одного чувства хуже того, когда вы подводите кого-то, а потом вам совершенно все равно, что вы его подвели. Это одно из самых низких чувств, которые вы только можете себе представить.

Глава 2

Когда я вернулась в общежитие, там было так пусто и тихо, что я от нечего делать стала громко топать копытами по полу. Все равно я бы никого не потревожила — все до сих пор были на той вечеринке. Мне всегда нравилось, как шаги разносятся по пустому коридору. У получавшегося эха был такой резкий и четкий звук, какой вы даже в ударных инструментах редко услышите. Конечно, это и потому, что оркестры с ударными не играют в похожих на длинные узкие коробки коридорах, но сейчас дело было не в этом. Мне просто нравился звук шагов, даже при том что я уже много раз старалась громко не топать — я прямо ненавижу себя, когда при мысли о ком-нибудь другом, или при занятиях, или стараясь заснуть, или когда-нибудь еще, мне в голову вдруг приходит мысль устроить какой-нибудь бедлам.

Я не удивилась, когда не нашла в комнате своей соседки. Аметист Стар была слишком уж общительной, и я точно знала, что если кто до сих пор и веселился на стадионе, так это точно она.

Зато так у меня наконец появилось время послушать мою новую кассету. Я подошла к книжной полке и сняла оттуда маленькую коробочку. Это была та самая кассета, о которой писала Симфония, моя самая лучшая подруга в Мейнхеттене; она мне как-то написала, что я обязательно должна ее послушать. Хотя я не понимала почему, ведь это была запись троттингемской Филармонии, которая вовсе не была самым лучшим оркестром в мире. Они ставили какие-то адаптации раннего эквестрийского музыкального творчества. Музыку вроде такой я сама ни за что бы не заметила, но я доверяла Симфонии, поэтому как только она прислала мне письмо с требованием немедленно приобрести эту кассету, я ее тут же купила.

Обычно в комнатах общежития слушать музыку просто невозможно. Там даже в ванной не всегда можно было уединиться, а про спальни и говорить нечего — по коридору постоянно шныряют пони, которые, не закрой вы дверь, обязательно зайдут вас проведать, если им вдруг станет скучно. Это особенно видно, если твоя соседка — одна из самых популярных пони в университете. Подружки Аметист все время то выходили то заходили и при этом всегда говорили о всяких дурацких вещах, типа платьев, только что появившихся в магазинах, которые стояли на главной улице, или о том, с кем они будут встречаться на будущих выходных. Этот идиотизм творился здесь все последнее время, поэтому я не могла даже достать кассету из коробки. Я знала, что если бы все-таки попыталась ее послушать, то в конечном счете просто разозлилась бы на всех из-за постоянных прерываний.

С тех пор, как я последний раз брала в копыта свой проигрыватель, прошло очень много времени, и когда я достала его из-под кровати, на нем уже появился тонкий слой пыли. К моей радости, Аметист его не слушала. С чужими вещами она всегда обращалась очень небрежно; ведь сама-то она уже привыкла покупать на деньги родителей замену любой штуки, которую она разломала. Но хотя мой проигрыватель был в этом плане слишком старомодным и простеньким, я не собиралась его менять. Я его купила в Мейнхеттене много недель назад, когда мы с Симфонией стали достаточно взрослыми, чтобы заработать свои собственные деньги и пойти купить какую-нибудь музыку только для нас одних. На одной неделе мы зашли в тот маленький темный магазинчик с пластинками. Продавцом там был один жеребец-зазнайка; тогда ему было столько же, сколько мне сейчас. Он постоянно сидел за своим прилавком, читал книжку, а на клиентов не обращал никакого внимания. В магазине было не так уж много новой и популярной всячины, но зато там имелось столько разной классики, сколько вы только можете себе представить. Когда мы только начинали туда захаживать, ни одна из нас не знала о музыки вообще ничего, но к тому моменту, когда я поехала учиться в Кантерлот, мы уже развили в себе вкусы к хорошим песням. А в тот раз мы просто потратили все наши деньги на кассеты, о большей части которых вообще не слышали. Купили мы их потому что они были дешевыми, ну и еще нас тогда в них что-то привлекло, даже не знаю что. Потом мы пошли ко мне домой и стали их слушать на этом дешевом проигрывателе, который я купила там же. Однажды, когда нам было дико скучно, Симфония написала на внутренней стороне его крышки пару строк из стихотворения, которое она тогда читала. С тех пор мы всегда записывали там всякие такие мелочи, которые казались нам важными. Иногда это были стихи, иногда чьи-нибудь цитаты, а иногда просто наши детские мысли, которые нам в то время казались действительно серьезными. И если уж вы на самом деле хотите знать, то после моего прибытия в Кантерлот, я становилась по-настоящему счастливой только тогда, когда смотрела на наши записи на крышке моего проигрывателя. Вот почему я так радовалась, что Аметист никогда не взяла его в копыта, чтобы потом погнуть его ручку или раздолбать кассету. Она бы, конечно, тут же принялась извиняться, а потом, наверно, купила бы мне модель по-новее. Но даже если бы новый проигрыватель и звучал лучше, слушать его я все равно бы не стала. Не думаю, что Аметист вообще когда-нибудь в своей жизни слышала фразу "близкое сердцу".

Не успела я и две минуты послушать кассету, как в дверь легонько постучали. Я сразу поняла, кто там стоял, потому что единственная пони, которая тоже бы не пошла на вечеринку в честь окончания года, жила прямо за моей стеной. Я вдруг обрадовалась, что слушала кассету в наушниках, хотя знала, что меня это все равно не спасет. Дверь открылась. Я старалась туда не смотреть, но краем глаза все-таки заметила прокрадывающуюся в комнату фиолетовую единорожку.

Во всем университете Твайлайт Спаркл считалась самой жуткой неумехой в плане общения. Но вы не подумайте ничего такого, она не была ужасной пони или что-то в этом роде. Много кто думал, что она была такой, потому что не только по природе своей не любила общаться, но еще и потому что прямо с детства начала изучать магию под руководством самой принцессы Селестии. Не могу сказать, что я была в восторге от ее ученицы — когда Твайлайт все-таки решалась завязать разговор, она выбирала для этого самые худшие моменты; например, когда вы просто хотите посидеть сами с собой и послушать музыку. Но она, по крайней мере, хотя бы пыталась быть вежливой. А такое не про каждого пони в Кантерлоте можно сказать. Наверно, такого нельзя сказать и про большую их часть.

Сразу же зайдя в мою комнату, Твайлайт начала что-то говорить. Я даже наушники с головы стянуть не успела. Вообще, на одну минуту я уже подумала совсем их не снимать и посмотреть, поймет ли она намек, но я не хотела показаться настолько уж грубой. Я все-таки потянула время, осторожно поднимая крышку проигрывателя, и все такое.

— Твайлайт, я вообще не слышу, чего ты там говоришь.

— Ой, извини! — запнулась она. Выглядела она растерянно. Вообще, она всегда выглядела как-то растерянно. Можно даже сказать, что ей во всех ее делах виделись оценочные тесты, которые она должна была раз за разом проходить. Из-за этого каждый раз, когда она в разговоре делала какую-нибудь мелкую глупость, она могла тут же скиснуть.

— Я просто удивлялась, что ты не пошла со всеми на стадион, — сказала она. — Я думала, что только я одна туда не пошла.

Мне показалось, что она это сказала даже с каким-то стыдом. Из-за этого я вдруг разозлилась — и на себя и на нее.

— Мне просто не очень хотелось, — я еще никому не говорила о своем решении уехать из университета насовсем. Даже не собиралась. Если честно, это было вовсе не их дело. И уж Твайлайт Спаркл я бы точно ничего из этого не рассказала. — Я хотела посидеть тут и просто послушать вот эту кассету.

— Ой, я тебя полностью понимаю, — заверила Твайлайт. — Я так долго готовилась к финальным экзаменам, что потом я только и хотела, что потратить хоть немного времени только на саму себя.

— Вот и я так.

Ну, конечно, это было страшное вранье — по крайней мере, в той части про подготовку к экзаменам. Единственный экзамен, к которому я тогда подготовилась, был по музыке, но это мне так понравилось, что я и трудом все это назвать не могла. Учебников по другим предметам я, кажется, вообще не открывала.

Пока Твайлайт все болтала, я снова начала натягивать на голову наушники.

— А что ты слушаешь?

— Просто одну кассету, — сказала я.

— Это понятно, — она вдруг стала бродить по комнате, поглядывая на вещи Аметист, — а какую именно?

— А-а. Ну, это запись троттингемской Филармонии. Один друг из Мейнхеттена мне ее посоветовал.

— Ну и как?

— Первая минута была великолепна, — я не любила острить и все такое, но Твайлайт мои намеки никак не понимала. А если и понимала, то не показывала этого. Она сейчас только и смотрела на вещи моей соседки. Магией она подняла расческу, которая лежала на нашем с Аметист маленьком трюмо. Должна сказать, что расческа была и в самом деле шикарной — серебряная, с вырезанными рисунками и с вставленными сапфирами на задней стороне. Аметист про нее не говорила, потому что никогда не любила рассказывать, какие у нее богатые родители, но я чувствовала, что эта расческа была какой-то их семейной реликвией уже несколько поколений.

— Тебе, наверное, стоит все-таки спросить у Аметист, перед тем как хватать ее вещи, — заметила я.

Я была не в настроении говорить Твайлайт, как нужно себя вести в гостях, но я все-таки еще злилась на нее за то, что она так нагло прервала мой отдых.

Она вдруг удивленно посмотрела на расческу — не так, как если бы она была какой-то сумасшедшей, но если бы вообще не имела понятия о том, что сейчас делает. С ней всегда так было. Она наверняка однажды свалится в какую-нибудь огромную дыру и переломает там себе все копыта, потому что так будет занята изучением звезд, что и не заметит, что прямо перед ее носом. А вообще она должна была стать отличным профессором. Все эти их чудачества уже были при ней.

Я уже в сотый раз собралась натянуть на голову наушники, но тут в комнату ворвалась Аметист. Она влетела в дверь как какой-нибудь ураган. У меня чуть сердце не хватило, честное слово. Наверно, на улице стало еще холоднее. В гриве Аметист еще виднелись несколько снежинок, а холодом от нее разило так, словно она была какой-то сумасшедшей ледяной статуей.

— Святая Селестия, на улице просто какая-то дрянная холодрыга! — вообще, Аметист могла быть довольно грубой, когда хотела.

Она сначала не заметила замершую Твайлайт, поэтому, когда они наконец изумленно уставились друг на друга, я чуть было не захохотала. Аметист сразу же стала по-спокойней.

— Ой, ну-у... Извини, Твайлайт, — сказала она. Никто не хотел вспоминать Селестию, пока рядом крутилась Твайлайт. Она ведь была ее особенной ученицей и все такое.

— Все в порядке, — сказала Твайлайт. Наверно, ей было еще страшнее, ведь минуту назад она без спроса крутила по воздуху вещи Аметист, — я уже все равно ухожу. Мне еще нужно доделать один доклад до каникул.

— Что-то мне кажется, что я ей не нравлюсь, — заметила Аметист, когда Твайлайт ушла.

— А мне кажется, что ей вообще никто не нравится, — сказала я. — Она просто не знает, как это делается. Не обращай внимания.

Аметист подошла к зеркалу, взяла расческу, с которой только что дурачилась Твайлайт, и принялась расчесывать гриву.

— Там метет как черт-те что, — сказала она вроде как самой себе. — У меня вся грива будет мокрой. Слушай, ты собираешься куда-нибудь сегодня вечером?

— Я пока не думала. А что?

— Ну, у меня сегодня ночью вроде как свидание, и если ты будешь тут, то я хочу попросить тебя кое о чем. Тут мне нужно написать сочинение для фортепиано; это мое последнее задание. Я большую часть уже написала, но не могла бы ты просмотреть его, ну и, может, чего-то там изменить? Ну и дописать еще. Должно получиться очень мелодично, но только безо всяких там гармоний и всего такого. И допиши его так, чтобы звучало просто, ну, чтобы было неясно, что это ты его писала.

— Я честно не знаю, что буду вечером делать, — сказала я, потому что последней вещью, которой хотела заниматься, это писать музыкальное сочинение для полного профана в музыке, — ну, наверно, все-таки посмотрю, если будет время.

— Правда? Вот это было бы просто здорово!

Аметист снова уставилась в зеркало, магией начиная доставать из своего шкафа разные украшения, при этом даже на них не глядя. Единороги, если захотят, то со своей магией могут придумать вообще что угодно, но в кантерлотском Университете они только и знали, что таскать предметы по воздуху.

Мне к тому времени совсем расхотелось слушать музыку. Я встала с кровати и принялась ходить по комнате. Заметив, что Аметист выложила на стол ноты своего сочинения, я без особой охоты подошла к ним и стала изучать. Музыка у моей соседки получилась дико банальной, но у меня все-таки были идеи о том, как ее улучшить.

— Так и с кем у тебя свидание? — спросила я. — С кем-то из университета?

— Нет, вообще-то она из Мейнхеттена, — сказала Аметист.

Я немного удивилась, что она идет на свидание с кобылкой. Не то, чтобы однополые отношение тут были в редкость, ведь тут вообще в любом месте кобылок было намного больше, чем жеребцов. Но все-таки тут были и гетеросексуалы, и я, на самом деле, всегда считала, что Аметист одна из них. В прошлом я даже иногда видела ее с жеребцами.

— Может, ты ее даже знаешь. Ее зовут Винил Скретч.

— Что? — я тут же кинула ноты обратно на стол; половина из них свалилась на пол. Аметист посмотрела на меня так, будто я только что через сам стол перепрыгнула или что-то типа того. Я даже не поняла, что чуть ли не прокричала это во весь голос.

— Подожди-ка, так ты ее на самом деле знаешь? Я ведь сейчас просто пошутила.

— Ну да, ну да, я ее знаю. Хотя я ее уже пару лет не видела. Мы раньше были соседями. Но мои родители ее выносить не могли, потому что она была такая шумная и...

— Но она крутая и все такое, а? То есть, у нас сегодня будет что-то типа двойного свидания. Его Лира устроила; она просто хочет выбраться куда-нибудь с одной кобылкой из Понивилля и с собой она хочет взять еще кого-нибудь, кто мог бы болтать без умолку.

Одна моя часть говорила мне, что беспокоиться было не нужно, что Аметист просто хочет так убить вечер. Вот это была еще одна особенность ее жизни — туда не могло пробиться никакое такое чувство типа любви. Вообще, она об этом болтать не любила, но из того, что она мне все-таки рассказывала, я знала, что она редко встречается с одними и теми же пони больше пары раз. То есть, когда она спросила, "крутая" ли Винил, она подразумевала, захочет ли Винил втягиваться после этого вечера дальше в отношения.

— Если она не изменилась, то, конечно, она все такая же ветреная. Она всегда любила компании, и чтобы там замечали ее музыку. А она тебе об этом говорила? Она говорила, как у нее дела?

— Нет, она даже не сказала, что она музыкант. Ну, то есть, я бы могла, конечно, догадаться об этом по ее кьютимарке и все такое, — она вздохнула и снова посмотрелась в зеркало. — Как же так случилось, что в моей жизни оказалось так много музыкантов? — Аметист закончила причесывать свою гриву и стала надевать пальто. — Ну, видимо, я не смогу сдать этот экзамен без тебя.

Хотя голос у нее и был раздраженный, я знала ее достаточно хорошо, чтобы понять, что она шутит.

— Слушай, а ты не могла бы не говорить Винил про меня? — попросила я, хотя и понятия не имела зачем. Ну и конечно Аметист и так бы ей ничего про меня не сказала. Ей было совершенно все равно.

— Хорошо, — сказала она. — Увидимся тогда вечером, если ты еще не будешь дрыхнуть, когда я вернусь.

И Аметист вышла из комнаты. Я села обратно на кровать. Рядом лежал мой проигрыватель, но слушать музыку мне уже не хотелось. На самом деле, мне уже вообще ничего не хотелось делать, но я знала, что хоть что-то делать нужно было, иначе я бы всю ночь провела, раздумывая об Аметист и Винил. Даже если она и не хотела серьезных отношений, это не значило, что между ними ничего не будет. Из того, что Аметист мне говорила про свои свидания, я уже знала, что у нее почти всегда что-то все-таки бывает.

Я встала с кровати и начала ходить по комнате, но никак не могла заставить себя не думать обо всем этом. Я почти не вспоминала про Винил с тех пор, как приехала в Кантерлот, но мысль о том, что прямо сегодня она пойдет на свидание с другой пони, которая не слушала целое лето, как она придумывала буквально абсолютно новый стиль музыки, которая не выбиралась с ней по ночам на крышу дома, чтобы послушать про новые, изобретенные ею только что аккорды, отчего-то выводила меня из себя.

В конце концов, не зная, как еще можно было бы успокоиться, я решила спуститься в кафетерий. Уже подходило время обеда, и я подумала, что если пройдусь под снегопадом, то тогда смогу наконец выкинуть из головы всю эту муру. Хотя мне и не очень-то хотелось есть те отвратительные харчи, которые там выдавали.

Я схватила шарф, который как-то недавно купила. В тот день мне было жутко скучно, а Аметист с Лирой позвали меня пройтись по магазинам. Шарф был из толстой шерсти, с каким-то ярко-красным рисунком. Обычно я не обращала внимания на всякие такие причиндалы. Носила я их только зимой, когда было действительно холодно. Но вот именно в этом шарфе мне что-то очень сильно понравилось, хотя он и был намного ярче тех черных и серых вещей, которые я обычно ношу.

По пути я столкнулась с одной пони по имени Минуэт. Она была одной из немногих пони в университете, с которой мы по-настоящему подружились. Во-первых, она была очень хорошей. Я говорю не про постоянные улыбки или хорошие манеры, хотя все это она тоже умела делать. Хорошей она была потому, что делала все это именно тогда, когда сама хотела. Если она улыбалась, это значило, что ей на самом деле было весело, а с другими она была вежлива, только когда сама считала, что они того заслужили. Если вы вдруг увидите кучу разных богатых пони, собравшихся в одном месте, типа кантерлотского Университета, то там вы увидите еще и кучу липовых улыбок вместе с фальшивой вежливостью. Все это скручивает вас в один миг. Лучше бы мне дали дни, полные самой настоящей грубости и уныния.

Но что мне больше всего нравилось в Минуэт, это широта ее взглядов на кьютимарки и особенные таланты. Серьезно, я еще не встречала ни одного пони с такими мыслями по этому поводу. На ее кьютимарке были песочные часы, и в институте она была лучшей ученицей по математике и физике. Но вместо того, чтобы сразу идти прямо к своей судьбе и пытаться получить работу в какой-нибудь лаборатории по изучению перемещений во времени, она всегда пыталась использовать свои знания как-нибудь совершенно по-другому. Иногда она так делала, чтобы просто подурачиться, как, например, одной ночью, когда мы с ней чистили зубы в ванной, а она вдруг начала читать мне лекцию о том, сколько раз за минуту нужно провести щеткой по каждой стороне челюсти. У нее всегда выходило очень занимательно, и хотя можно было сказать, что ее особенный талант ей самой совсем не интересен, мне казалось, что ее жизнь будет намного красочнее, чем у тех пони, которые думают, будто не существует никакого другого будущего, кроме уже высеченного на их боках.

Еда в кафетерии всегда была ужасной, но в тот день можно было бы подумать, что всех поваров уже списали, хотя учеников в Университете было еще много; они спешили сдать свои последние экзамены до воскресения. Но пока мы болтали с Минуэт, выбирая из нашей порции самые съедобные части, дела казались мне в общем-то неплохими. Я все еще не была в настроении открывать подруге, с какими плохими оценками закончила год, и Аметист с Винил так и не выходили у меня из головы, так что мы в сущности болтали попросту ни о чем, а когда закончили, я даже начала смеяться и чувствовала себя уже намного лучше. Когда мы вышли на улицу, солнце уже зашло, а снег почти перестал идти. Минуэт магией сделала из падающих хлопьев снежок и запустила его в группу выходящих из кафетерия пони. Те засмеялись и тоже принялись делать снежки. Должна признать, что тот момент показался мне на самом деле милым. Всегда есть что-то милое в таких моментах, когда все вокруг веселятся, и ты точно знаешь, что это и вправду веселье, а не просто игра на публику.

Подурачившись немного у кафетерия, мы с Минуэт пошли обратно в свои комнаты, а поскольку за обедом мы так толком и не наелись — и еще потому, что Минуэт, кажется, все-таки заметила, что я чем-то расстроена, хотя была слишком вежливой, чтобы просто меня об этом расспросить, — она предложила поехать в город, найти там какое-нибудь кафе и перекусить, или сходить в кино, или что-нибудь такое. Идея про кино мне не понравилась, но сидеть одной до самого рассвета я не хотела, так что согласилась.

Мы пришли к комнатам, раздобыли там одежду потеплее, и тут мне вдруг пришла в голову мысль спросить у Твайлайт Спаркл, не хочет ли она поехать с нами. Я постучалась к ней в дверь. Там, наверное, с минуту стояла гробовая тишина, потом дверь чуть приоткрылась. Из ее комнаты сейчас же понесло чем-то до жути отвратным.

— Привет, Октавия, — сказала Твайлайт больше с удивлением, чем с настоящим приветствием. Хотя она и жила у меня за стенкой, весь этот год я с ней почти что не пересекалась.

— Привет, Твайлайт. Слушай, мы с Минуэт тут разговаривали насчет того, чтобы поехать в город пообедать. И мы тут решили тебя спросить: не хочешь с нами?

— Ой. Ну, вообще-то я сейчас работаю над рецептами одних зелий, но, думаю, я могу это отложить на потом. А куда мы поедем?

— Без понятия. По дороге выясним.

Твайлайт слегка наморщила лоб. Я снова начала на нее злиться. Не то чтобы я делала ей прямо такое огромное одолжение, пригласив пройтись с нами, или типа того, но могу точно сказать, что информация о том, в какой ресторан мы направляемся, была для нее чуть ли не важнее самой прогулки.

Я не хотела снова начинать злиться на весь белый свет, поскольку после болтовни с Минуэт мне уже стало порядком легче, так что я поспешила взять дело в свои копыта прежде, чем Твайлайт нашла бы повод еще к чему-нибудь привязаться.

— Если мы идем, то нам уже нужно выходить.

— Хорошо, — сказала она, все еще недовольная таким раскладом. — Я только возьму пальто.

Потом мы втроем сели на поезд до города. Обычно мы ходили туда пешком, но сейчас на улице стоял просто дикий холод. В поезде даже Твайлайт стала по-спокойнее себя вести, и когда мы наконец добралась до какого-то ресторана, нам было порядком веселее. Пару недель назад моя бабушка послала мне кое-какие деньги на день рождения, и деньги, надо сказать, немалые, так что я даже угостила всех десертом, после того как мы расправились с основным. Закончив, мы вышли на улицу. С полными животами идти в кино нам не захотелось, поэтому мы, погуляв еще немного около ресторана, поехали обратно в университет.

Как только мы туда вернулись, Твайлайт тут же понеслась проверять свои зелья и смотреть, спит ли до сих пор ее маленький дракончик по имени Спайк. Хотя вечер я провела весело, мысль о том, что мне придется вернуться к себе в комнату и сидеть там в одиночестве, до смерти меня пугала. Я чуть ли не умоляла Минуэт пойти ко мне, чтобы мне было с кем посидеть, но она, наверное, неправильно меня поняла, потому что сказала, что собирается поиграть в какие-то игры на Moondancer или что-то там. Вообще-то, это было не оправдание, потому что это ведь именно она пригласила меня сегодня в город. Решив, что хуже тошного одиночества в пустой комнате может быть только то же одиночество в комнате с толпой пони, которых я почти не знаю, я повернула назад и пошла к себе.

Глава 3

Когда я сегодня днем ушла в кафетерий, я, оказывается, совсем забыла про маленький каминчик в нашей с Аметист комнате, и когда я сейчас туда вернулась, холод там стоял как на Кристальных Горах. Я заново разожгла огонь и опять начала крутиться по комнате. У меня никак не получалось не думать о том, чем занимаются на своем свидании Аметист и Винил. Я уже начала укладывать свои вещи в чемодан, но и это не помогло. Наконец я решила, что успокоиться мне можно, только заняв свой мозг чем-то еще. Я подумала про виолончель, но идти по снегопаду к репетиционной комнате мне не хотелось, а играть в общежитие я ненавидела, хотя некоторые студенты точно так и поступали. Вместо этого я начала заново просматривать сочинение Аметист и думать о том, как его можно было бы закончить.

Аметист там понаписала самые простецкие вещи: три четверти времени были только обычные аккорды и парочка кое-каких мелодичных приемов. Я еще несколько месяцев назад начала составлять сочинения, в которых не использовалось ни одной из изучаемых нами в университете музыкальных фигур, — на занятиях у нас всегда были строгие, никому не нужные правила — поэтому я решила все же немного усложнить ее сочинение. Внезапно мне вспомнилась часть одной импровизации, которую когда-то написала Симфония. Мы с ней тогда учились в мейнхеттенской Академии Актерского Мастерства. В отличие от работы Аметист, у Симфонии был другой ритм, но аккорды и сама мелодия, когда я поразмыслила, оказались очень похожими. Сперва я соединяла эти два сочинения только в шутку, но потом мне это даже понравилось. У Симфонии музыка всегда выходила немного разукрашенной, так что мне бы пришлось упростить ее, чтобы учитель Аметист купился, что это и впрямь она писала. Но когда я попробовала так сделать, то конец, составленный из двух сочинений, оказался намного лучше, чем начало, которое написала Аметист. Недолго думая, я полностью переписала ее сочинение.

Писала я так долго, что и не заметила, как в комнате опять стало холодать. Камин, про который я уже совсем забыла, снова чуть ли не погас. Я подошла к нему, с минуту раздувала угли мехами, потом подложила туда еще один журнал. Вскоре пламя снова разгорелось. Я села перед камином и не отрываясь стала глядеть на огонь. Мне вспомнился одни парк в соседнем с моим домом дворике в Мейнхеттене; в детстве я часто туда ходила. По сути, там мало что было: только пара скамеек и крохотная детская площадка. Но мне очень нравилось смотреть оттуда на закат. Тогда все вокруг становилось розовым и оранжевым. Это самое спокойное место, которое только есть на свете. Последний раз я была там три года назад, когда мы с Симфонией выбрались туда на прогулку. Я попыталась было вспомнить, как же тот парк называется, но тут дверь распахнулась.

В комнату зашла Аметист, и хотя я сидела перед самым камином, меня тут же пробрало холодом до самых костей. Сначала я даже смотреть на нее не хотела. Я чувствовала, что начинаю дрожать. Не знаю, почему так было: из-за того, что я вконец на нее разозлилась, или потому что чуть ли не плакала. Так и не понимая, что со мной происходило, я просто продолжала тихо сидеть и смотреть на огонь. Аметист тоже молчала. Она, наверно, пыталась сообразить, что такого сделала, что я не желаю с ней разговаривать. Обычно она всегда возвращалась со свиданий намного позднее, но сейчас меня это совсем не утешало.

К тому времени, когда Аметист повесила свое пальто в шкаф, тишина стала совсем уж гнетущей — для меня, по крайней мере. К счастью, Аметист наконец решила что-то сказать.

— Эй, ты так тут и сидела?

— Нет, я съездила в город пообедать с Минуэт и Твайлайт Спаркл.

Мне было так трудно сказать это спокойным голосом, что показалось, будто я промолчала уже несколько лет.

— Отлично. А то я беспокоилась, что ты здесь до ночи останешься.

Я услышала, как она упала на свою кровать. На самом деле, я хотела спросить ее только об одном. Смотреть на нее я все еще не решалась.

— Ну как прошло? — спросила я.

Аметист долго молчала.

— Слушай, Октавия, я не знаю, что там у вас с Винил случилось, но я правда не пыталась...

Хоть даже я и спросила ее об этом, больше всего на свете я не хотела слушать, как Аметист говорит о Винил. Потому что она ее совсем не знала. Даже если она расспросила Винил о ее жизни на свидании, Аметист все равно не знала ее полностью. Даже я не знала ее всю, а ведь я провела с Винил намного больше времени.

— Мы когда-то были соседями, — прервала я Аметист, просто чтобы она наконец замолчала. — Но сначала я с ней почти не пересекалась. В то время она вроде как почти ни с кем не общалась. Я видела ее только, когда она выходила купить кассеты с музыкой. Она часто так выходила. Однажды я налетела на нее в магазине с пластинками и мы разговорились, потому что она ведь в тот раз покупала...

Теперь Аметист меня прервала. По правде сказать, она правильно сделала. Я повела себя как-то слишком по-детски.

— Октавия, пожалуйста. Я же тебе сказала, что это случайность. Я ведь не думала, что ты ее знаешь, а когда узнала, то давать заднюю было слишком поздно. И ведь, на самом деле, я пошла туда только потому, что Лира попросила.

— Да знаю я! Ты что, думаешь, я от этого счастливее?

— Ну а что я тогда по-твоему должна была делать?

Вместо того, чтобы еще сильнее на нее закричать, я поступила, наверно, даже еще хуже. Я вдруг вскочила на копыта и выбежала из комнаты. Я не знала, куда мне идти, но только бы подальше от той комнаты, подальше от Аметист, подальше от тех пони, которых я действительно уважала, и которые шли на свидание с теми, кто, встречаясь с ними, делал кому-то там одолжение.

Как только я выскочила в коридор, мне тут же захотелось убраться прочь из этого треклятого общежития, но пока я спускалась по лестнице, я начала понимать, что поступить так будет очень неразумно. Так что вместо этого я направилась в ванную комнату. Оказавшись там, я отчаянно заплакала. Про себя я утешалась тем, что я все-таки сдержала слезы перед Аметист. Я даже вздохнуть не могла — так сильно плакала.

Немного успокоившись, я умылась. Мои глаза жутко покраснели, а грива стала мокрой из-за воды, которую я расплескала по всей ванной. Выглядела я так, будто меня только что протащили до врат самого ада и обратно, но мне было все равно. Я больше думала о том, как мне снова придется вернуть обратно в комнату, обратно к Аметист.

Как выяснилось, снова с ней видеться мне не пришлось. Я решила уже вернуться в комнату, извиниться и сказать, что больше говорить обо всем этом не буду, но когда я туда пришла, Аметист уже не было. Не знаю, пошла ли она меня искать или она тоже не хотела больше меня видеть. Может, она тоже об этом не знала. Но тут мне в голову пришла другая идея. Ведь я уже начала собирать вещи; оставалась только виолончель с проигрывателем. Так что я решила, не теряя ни минуты, уезжать из Кантерлота. Я подумала, что все еще могу успеть на последний поезд, а даже если не успею, то посплю до утра на скамейке в зале ожидания. Это было намного лучше, чем дожидаться утра здесь, в общежитии.

Кроме виолончели и проигрывателя у меня вещей больше почти не было, поэтому до станции я добралась в два счета. В общежитии имелись такие маленькие тележки, в которых студенты, когда въезжали или выписывались, возили свои вещи. Эти тележки даже не держали под замком, а в коридорах все равно никого не было, кто бы мог заметить, как я стащила одну из них и покатила ее к парадной двери. На улице до сих пор было холодно и снег все еще немного шел. Накинув шарф на шею, я пошла к станции. Дорога до нее на самом деле была не такой уж длинной, да и я была так счастлива, что наконец убираюсь из этого города, что и вовсе не заметила, как пришла на вокзал.

Пришла я как раз вовремя, чтобы успеть на последний поезд. Забравшись в вагон, я вдруг заметила, что на одной стороне тележки есть выведенная по трафарету надпись: "Собственность Университета Кантерлота". На минуту я стала такой несчастной из-за этой своей дурацкой идеи сбежать от всего мира; ведь кто-нибудь мог бы увидеть надпись и вернуть меня обратно в университет, чтобы меня там... не знаю, начали расспрашивать обо всем этом и все такое. Но, конечно, ничего такого не случилось. Расположив тележку рядом с собой, я села и принялась дожидаться отправления. Устала я тогда жутко, но, несмотря на это, я не прекращала думать о Винил Скретч и о том, чем она занимается в этот момент.

Главы 4

Когда поезд тронулся, я, убаюканная покачиванием вагона и мерным стуком колес, тут же заснула и проснулась, когда состав уже подъезжал к станции “Найагра Фоллз”. Туда постоянно приезжали туристы, чтобы поглазеть на местные водопады, поэтому сейчас на перроне почти никого не было. Точнее сказать, там стояла только одна взрослая кобыла. На ней было короткое пальто, поэтому я сразу же разглядела ее кьютимарку — три оранжевых клина. Кобыла была земной пони, поэтому я бы сразу же сказала, что она фермер или типа того, но ее пальто и украшения были слишком уж дорогими, а гриву она заплела в узелок; так любили делать только те леди из Мейнхеттена, которые понемногу превращались в старых кляч. Но про нее я ничего такого сказать не хочу – кобыла выглядела очень даже молодо, хотя уже и годилась мне в матери.

Зайдя в вагон, она села прямо напротив меня, хотя пассажиров здесь почти что больше и не было. Выглядела она сонной, что неудивительно в такое позднее время, и еще очень измотанной, будто день у нее выдался на самом деле тяжелый. Когда официант подкатил к нам тележку с напитками, мы обе заказали по бутылке воды. Акцент у нее был и впрямь мейнхеттенский, как у светских дам. Выспавшись, я чувствовала себя намного лучше, поэтому решила завязать с ней беседу.

— Возвращаетесь в Мейнхеттен? – спросила я ее, когда мы открыли бутылки. Вряд ли моя семья была ей ровня, но, я так думаю, акцент у меня был достаточно похож на мейнхеттенский, чтобы она его узнала и не подумала, будто я говорю с ней из-за каких-то подлых мыслишек.

— Да, и причем — чем скорее, тем лучше, — ответила она, немного улыбнувшись.

— Наверное, водопады совсем не изменились с тех пор, как я последний раз там была, — сказала я.

— Нет, они все та же ловушка для туристов. Меня сегодня навещали мои родственники из Понивилля, и перед тем как уехать, они все хотели на них посмотреть. Я несколько лет не видела свою племянницу Эпплджек, поэтому мы в каком-то смысле потеряли чувство времени. Конечно, все эти неимоверно завышенные цены на напитки в ресторанах нас при этом отнюдь не радовали, — она улыбнулась мне краткой понимающей улыбкой и тут же начала мне нравиться.

— Думаю, мне нужно представиться, — сказала она, протягивая копыто. — Я Клементина Орендж.

— Октавия, — ответила я.

— Итак, что заставило вас оказаться здесь в такой поздний час, Октавия?

На одну секунду я думала ей соврать, но сейчас я не была в настроении сочинять какую-нибудь дикую историю.

— Я еду домой на зимние каникулы. Я учусь в Университете Кантерлота.

— О, я обожаю Кантерлот. Жаль мой муж всегда очень занят с его делами, поэтому съездить туда еще раз мы никак не можем. Думаю, он не сильно изменился.

— За два года, которые я там прожила — совсем нет, — сказала я.

Она засмеялась.

— Нет, этого бы быть не могло. Это слишком консервативное место. Жить там я бы никогда не смогла, но я рада, что оно существует. А что вы изучаете?

— Музыку, — ответила я. — Я играю на виолончели.

— Вы планируете остаться в Кантерлоте, когда закончите учебу?

— Я точно не знаю, — я пожала плечами. — На самом деле, я бы скорее вернулась в Мейнхеттен, но если вы музыкант, играющий на классических инструментах, то стремиться вам следует в первую очередь в кантерлотскую Филармонию. Хотя, на самом деле, мне больше нравится идея играть в маленьких группах. Если честно, мне больше всего нравится играть в квартетах.

— Что ж, мне кажется это достойным — однако заметьте, что я вовсе не являюсь авторитетом в музыкальном деле. К слову говоря, сын одного моего друга учится там же. Они единороги, поэтому, я так полагаю, они изучают магию, но, может быть, вы его знаете. Его зовут Скай Дрим.

Скай Дрим. Она была права — я слышала это имя, но лично его самого не знала. Хотя хорошо знала его репутацию. Как говорила Аметист и ее друзья из программы по изучению магии, он был посредственным студентом, но подхалимом — отменным. Конечно же, я не собиралась рассказывать это мисс Орендж, поскольку говорить мне с ней было и впрямь приятно. Я вдруг внезапно почувствовала, что все-таки немного лгу ей.

— Ах, Скай Дрим, — сказала я, стараясь, чтобы голос у меня казался задумчивым. — Да, я слышала о нем, хотя, как вы сказали, лично его не знаю. Моя соседка, Аметист Стар, — она тоже единорог — много о нем говорила. Если честно, мне кажется, что она немного в него влюбилась.

Мисс Орендж немного при этом хихикнула, и мне показалось, что она сама знала, каким липовым был этот Скай Дрим. Мне даже стало почти стыдно за то, что я приплела сюда Аметист. Почти.

— Должна рассказать об этом Стару, — тихо сказала она, больше самой себе, чем мне.

Дальше мы по большей части разговаривали про жизнь в Мейнхеттене и том, как он отличается от Кантерлота. Дорога от водопадов до Мейнхеттена была не такой уж длинной, но разговаривая с мисс Орендж, я вообще не заметила, как пролетело время. Я ждала, что моя остановка будет немного раньше чем ее, поскольку те пони, которые были и правда богатыми, в основном жили ближе к центру города. Так и получилось — мне от этого было даже немного грустно, потому что про себя я почти что решилась пригласить ее выпить в какой-нибудь ресторан, если мы выйдем на одной остановке. Я точно не знала, было ли мне просто радостно разговаривать с кем-то, напоминавшем мне дом, или я вроде бы даже немного в нее влюбилась. А может быть, я слишком устала, чтобы рассуждать здраво. Наверное, комбинация из всех этих трех вариантов. Но, в конце концов, значения это не имело, поскольку моя остановка была сразу же перед ее, так что я с ней только попрощалась и вылезла из вагона. На платформе я почувствовала себя немного одинокой, потому что стояла уже полночь, и на станции никого не было, кроме тех пони, которые там работали. Но все-таки — наверное, было лучше оказаться в одиночестве, чем оказаться в ее глазах дурой. А я могу быть настоящей дурой, когда выпью, поэтому нечего и говорить о том, что я могла бы устроить, если бы пригласила мисс Орендж. Иногда мне хочется стать настоящей монашкой, честное слово.

Глава 5

После того, как я задумала пригласить мисс Орендж в ресторан, я уже не могла выбросить из головы мысль о выпивке. Я вспомнила, что рядом с вокзалом должен стоять один отель под названием "Бранденбургер". До него пришлось бы порядочно идти, но зато там можно было бы переждать пару дней, пока я не решусь вернуться домой и начать ругаться там с родителями. А поскольку я не хотела таскать по всему городу виолончель с проигрывателем, пока разыскивала бар, то я решила первым делом снять себе там номер.

Из-за того, что на дворе стояла ночь пятницы, по улицам до сих пор бродили случайные пони, — большинство которых были вдрызг пьяные — смотревшие на меня со всевозможными выражениями своих осоловелых глаз, завидев, что именно я везу в тележке. Чтобы отвлечься, я начала размышлять об отношениях, о сексе и всех таких вещах. Серьезно, это всю ночь не давало мне покоя после всей этой гадости с Винил и Аметист, а потом даже и с мисс Орендж. Не поймите меня неправильно — в обычных условиях я не считаю, что о таких вещах типа секса нужно много думать. Если уж говорить совсем честно, во всей моей жизни была всего лишь одна такая вещь, которую вы бы назвали отношениями, и были они у меня с жеребцом по имени Стар Гейзер. Это было само по себе странно. То есть я никогда в жизни не привязывалась к жеребцам так же, как к кобылками, но я всегда превращаюсь в полную размазню, когда пытаюсь пригласить кобылку на свидание. Как это было с Винил Скретч, например — ведь у меня все-таки была причина, по которой я с ней так долго общалась. Я уверена, что всему этому есть какое-то объяснение из психологии; я никогда не чувствовала, что смогу долго продолжать отношения именно с жеребцом, поэтому на свиданиях со Старом мне нужно было изо всех сил выдавливать из себя слова, чтобы мы смогли хотя бы нормально поговорить. Но если говорить про романтику, то в этом плане кобылки нравились мне тоже не все, как, например, Минуэт — при разговоре с ней я всегда тщательно слежу за тем, что говорю и делаю, и за тем, что она, глядя на все это, может обо мне подумать, что, в конце концов, мне всегда кажется какими-то грязными намеками. Вот почему Симфония — моя самая лучшая подруга. Она единственная кобылка, с которой мне абсолютно приятно и легко. Мы больше сестры, чем кто-либо еще. Всегда ими были. Вот почему мне никогда не приходила в голову мысль завязать с ней романтические отношения.

Но что касается Стара Гейзера, то мне никогда не было с ним скучно. Конечно, как большинство богатеев, которых я знала, в нем тоже был этот тоненький слой помпезности, но это, как правило, у него превращалось в достаточно едкий сарказм о тех вещах, которые казались ему дурацкими. А так как он был и правда умным, то, что он считал дурацким, действительно оказывалось дурацким. В любом случае, если бы вы сами с ним познакомились, то поняли бы, что в действительности он вовсе не такой подлый, как можно было бы сперва подумать. На самом деле, он, в общем, даже довольно вежливый. Мы немного повстречались, — ничего такого серьезного — а потом он встретил другую кобылку, с которой, как ему показалось, у него могло бы получиться нечто большее, и порвал со мной. Грустно мне от этого не стало, потому что мы никогда не прекращали частенько друг с другом болтать. Но меня все еще влекло к нему, и можно сказать, что почти весь свой опыт, в котором есть хоть один намек на сексуальные отношения, у меня связан только с ним. Почти весь. К тому времени, как я подошла к "Бранденбургеру", я решила, что было бы неплохо увидеть его, перед тем как закончатся каникулы. Как и Симфония, он учился в Университете Мейнхеттена, поэтому я знала, что найти его будет не трудно.

Кстати говоря о "Бранденбургере" — только переступив порог отеля, я поняла, что ничего толком про него не знала. В действительности, это была та еще халупа. Повсюду висели декорации двадцатилетней давности, а та пара пони, которые ошивались в фойе, были вовсе не теми ребятами, к которым вы бы захотели подойти. Когда я добралась до столика регистрации, то уже почти жалела о том, что решила здесь остановиться, но примириться с мыслью, что мне придется таскать свой багаж по всему городу, у меня никак не получалось. Дожидаясь носильщика, я спросила у пони, стоящей за стойкой, есть ли в отеле хотя бы маленький дракончик, который мог бы отправлять письма посетителей. Дракончик там был, так что я отправила одно письмо Стару Гейзеру, в котором спросила, не хочет ли он встретиться со мной на следующий день, и еще одно Симфонии. Я точно не знала, что можно было ей сказать, поэтому просто написала, что в субботу я сильно занята и что очень попытаюсь встретиться с ней в воскресенье. Я не сказала ей, как плохо у меня все вышло с учебой, поэтому мне нужно было время обдумать, что мне говорить ей при встрече. Не то чтобы она примется ругать меня за неуспеваемость — этого она делать точно не будет. Но больше всего меня мучила мысль, что ей станет меня жаль. Я не хотела взвалить на нее это паршивое чувство.

Носильщик наконец пришел и отнес мои вещи в комнату, которую мне выделили на втором этаже. Как только он закрыл за собой дверь, я мельком оглядела себя в зеркало. Из-за поездки я чувствовала себя немного грязной, но внешне все было в порядке, поэтому я решила все-таки прогуляться до какого-нибудь ресторана и немного там выпить. Сперва я думала пойти в бар в "Бранденбургере", но вскоре поняла, что встретить сейчас там достойную компанию можно было с точно таким же успехом, как если бы я оказалась на какой-нибудь темной аллее. Поэтому вместо бара я решила направиться в клуб, куда несколько раз ходила со Старом Гейзером, пока мы встречались. Клуб "Марвелюкс". Да, название туповато, но там даже была своя певица, Сапфир Шорс, которая и правда отлично пела, даже несмотря на то, что были времена, когда она давала свои концерты в заведениях получше этого.

Даже глубокой пятничной ночью клуб был битком забит пони. Я кое-как уцепила за копыто официанта, заказала себе стакан бренди, а потом принялась искать свободный столик. Один такой оказался как раз в самой задней части комнаты. Вид на сцену оттуда открывался просто ужасный, однако я сюда пришла не столько для того, чтобы поглазеть на Сапфир Шорс, сколько чтобы просто немного выпить и попытаться больше сегодня не думать обо всех таких странных вещах.

Как только я села, я тут же заметила трех кобылок, сидящих за соседним столиком. Все они были земными пони, и по тому, как живо они общались и как яростно крутили головами, оглядывая клуб, я сразу же решила, что это были туристы. Просто ради развлечения я подумала про себя о том, чтобы завязать с ними разговор. Обычно я чересчур застенчива, чтобы подойти и просто так с кем-то заговорить, не имея хорошей на то причины, но после нескольких глотков я перестала так уж сильно об этом беспокоиться. Скоро осушив свой стакан виски с содовой, я сейчас же заказала еще один. Те кобылки за соседним столиком выглядели вполне неплохо, но одна из них, с пурпурной шкурой и двухцветной гривой, приглянулась мне больше всего. Я подумала, что из них троих она наверняка самая умная, и уже точно решила заговорить сначала именно с ней. Пока я глядела на нее, ее подруга, перед которой на столе стояла, наверно, целая сотня пустых стаканов, заметила это и начала что-то шептать пурпурной кобылке. Но из-за ее громкого голоса и тихой музыки, которую сейчас играли на сцене, я могла бы расслышать практически каждое ее слово.

В этот момент я решила, что теперь уже могла бы к ним подойти. Я встала и аккуратно проскользнула между наши столиками — получилось так, что к их месту я подошла с противоположной от той, где сидела подвыпившая кобылка, стороны, прямо между симпатичной пурпурной и ее третьей подругой. Я уже начала говорить, как вдруг пьяная кобылка сию же секунду меня прервала.

— Эй! Йа Берри Панч! Прйатно пзнаакомиться!

— Привет, — ответила я, отчаянно стараясь ничего вокруг не замечать, хотя та кобылка чуть ли не выпала из кресла, пока лезла представляться. — Не возражаете, если я к вам присоединюсь?

— Конечно, здесь есть лишнее кресло, — сказала кобылка с рыжей гривой. Она поднялась и передвинулась на соседнее кресло, так, чтобы я села между ней и той, ради которой я все это и начала.

— Я Голден Харвест, — сказала рыжая, когда мы все устроились. — Это Черили, а Берри Панч, я думаю, тебе уже представилась.

Черили улыбнулась и немного наклонилась вперед.

— Простите нашу подругу, — сказала она. — Она впервые в большом городе, и, ну, скажем, что отметила она это чересчур сильно.

Я засмеялась, изо всех сил пытаясь подключить к делу все свое обаяние, хотя общение с поддатыми кобылками никогда не было моим коньком.

— Так значит вы все не отсюда? А откуда тогда?

— Из Понивилля, — ответила Голден Харвест, хотя спросила я именно Черили.

— Какое совпадение, — сказала я. — Недавно в поезде я познакомилась с одной кобылкой, и она сказала, что у нее гостила племянница, которая живет в Понивилле. А чем вы там занимаетесь?

— Ах, ничего такого интересного, — ответила Черили. — Я учитель младших классов, Голден Харвест торгует на местном рынке, а Берри Панч...

— Эй! — воскликнула вдруг подвыпившая кобылка, очевидно, не услышав ничего из того, что сказала Черили. — Хочешь потанцевать?

Это она говорила мне. Голден Харвест хихикнула, Черили посмотрела на меня извиняющимся взглядом. Но когда я уже собиралась деликатно отклонить такое щедрое предложение, мне вдруг показалось, что это могло бы оказаться не самой плохой идеей. Конечно, она, возможно, напилась уже до того, что и на копыта встать не сможет, не говоря уже о танце под теперь уже быстрые ноты. Но что-то мне говорило, что это был не первый раз, когда она напивалась до такой степени, и чувствовала, что выполнить свою часть предложения она в состоянии. В любом случае, я подумала, что, потанцевав с Берри Панч, можно было бы разбить эту холодную стену первого знакомства, что могло бы помочь мне заговорить с Черили уже на другом уровне.

— Конечно, Берри, — ответила я ей. — Пойдем.

Черили посмотрела на меня как на сумасшедшую, но я попыталась ободряюще ей улыбнуться. Судя по ее ответной улыбке, мой план работал.

Мы с Берри насилу пробились через забитый пони клуб к танцевальной площадке. Тут же оказалось, что на копытах она стоит тверже, чем можно было подумать. Должна признать, что после этого она заинтересовала меня побольше. Она, конечно, ужасно много выпила, но мне почти казалось, что в действительности она больше притворялась жутко пьяной, чем была такой на самом деле.

Много об этом думать она мне не дала. Когда мы добрались до площадки, я решила повести, потому что точно еще не знала, сможет ли она переставлять копыта как надо. Мы начали танец, и я была до жути удивлена тем, что она не только МОЖЕТ танцевать, но еще и тем, что она, скажу вам честно, была самым лучшим партнером, который у меня когда-либо был. Конечно, это мало что говорит — не так уж со многими я танцевала. Но в партнерах у меня были и Винил Скретч и Стар Гейзер, и оба они танцевали очень неплохо, хотя каждый по-своему. Но Берри Панч была вообще из другого типа. Не то чтобы она точно знала, какое движение нужно сделать в каждую определенную секунду. В ней было что-то еще, полная свобода, из-за которой постоянно казалось, что она вот-вот перестанет себя сдерживать, хотя это было не так. Мне кажется, Берри не давала себе спуску ни на один момент, но сама об этом просто не думала. Когда музыка закончилась, я почти что задумалась, не стоит ли мне обратить внимание на нее вместо Черили.

— Спасибо за танец, — сказала она, прижимаясь ко мне, когда мы остановились. Я заметила, что теперь она мямлила гораздо меньше. — Теперь возвращайся к нам и поговори с Черили. Думаю, ты ей нравишься, и одна только Селестия знает, когда у нее в последний раз была компания.

Не говоря больше ни слова, Берри направилась к бару, а я пошла обратно к нашему столику. Черили и Голден Харвест о чем-то разговаривали, но когда я подошла ближе, замолчали. Мне это было все равно — мы ведь знали друг друга не больше пяти минут. Хотя Голден Харвест, казалось, была чем-то обрадована.

— Ты, наверное, профессиональный танцор, — сказала она, когда я села и еще раз отхлебнула из своего стакана. — Я даже не думала, что Берри сможет хотя бы встать!

— Я тоже, — сказала я, — но она классная. Как танцор.

— Думаю, ты себя недооцениваешь, — сказала Черили. — Я знаю Берри несколько лет, и никогда не видела, чтобы она так танцевала. Я заметила, что у тебя музыкальная кьютимарка — может, ты от природы так хорошо танцуешь?

Я хихикнула.

— Ну, по большей части я играю классическую музыку, поэтому не думаю, что это поможет мне танцевать под джаз. Но, наверно, может и помочь.

— Есть только один способ это выяснить, — сказала Голден Харвест. — Теперь тебе нужно потанцевать со мной!

В ее поднятом настроении было что-то милое, и выглядела она тоже неплохо и все такое, но я бы сейчас скорее поболтала с Черили.

Однако показаться снобом я тоже не желала.

— Давай, — сказала я, стараясь, чтобы это не прозвучало равнодушно. — Не хочешь подождать, пока они закончат? — к тому моменту, когда мы с Берри разошлись, музыканты начали играть новую песню.

— Да, мы тогда просто станцуем под то, что они будут играть после этого, — сказала она, отпивая из своей кружки с пивом. — Вот это будет сюрприз!

К нас вернулась Берри Панч. В копыте у нее был новый стакан. Судя по количеству его собратьев, стоявших на столе, в прошлом ей доводилось пить нечто покрепче.

— Эта кобылка чертовски хорошо танцует, — сказала Берри Черили, усевшись в кресло. — Ты сама должна попробовать.

Я мельком глянула на Черили, чтобы посмотреть, как она отреагирует. Она выглядела немного смущенной, но обычно такие глаза значат, что их владелец не против подобной идеи.

— Конечно же, — сказала я. — Мне будет стыдно, если за эту ночь я не перетанцую со всеми вами.

Не успела Черили ответить, как группа заиграла следующую песню. Она была среднего темпа. Голден Харвест тут же схватила мое копыто.

— Теперь моя очередь, — заявила кобылка. Она была немного навеселе, но мне показалось, что это слабо отличается от ее обычного поведения. Поскольку песня была медленнее, я прижимала Голден Харвест ближе к себе, чем Берри Панч. Она позволила мне вести, и сама танцевала очень неплохо, но она даже и близко не стояла рядом с Берри. В любом случае, было совершенно ясно, что больше она хотела только поговорить.

— Ну ладно, Октавия, после этого ты должна будешь пригласить Черили.

Я засмеялась.

— Ну, я так и хотела сделать.

— Нет, кроме шуток! — сказала она, словно я с ней спорила. — Мы с Берри взяли ее с собой сюда отчасти потому, что она слишком занята на своей работе, чтобы с кем-то встречаться.

— Но вы все живете в Понивилле, — сказала я. — Это немного далековато, чтобы начинать постоянные отношения.

— Я знаю, — немного вздохнула Голден Харвест. — Но когда ты танцевала с Берри Панч, Черили говорила о тебе так, будто ты ей понравилась. Я несколько лет не слышала от нее таких слов.

Если честно, ситуация переставала мне нравиться. Я не очень-то хотела заниматься с кем-нибудь психотерапией, особенно когда мне самой, строго говоря, не мешало с кем-то на эту тему поговорить. Но в тот момент я просто хотела повеселиться, и, ну, из-за мисс Орендж мне в голову стали лезть мысли о том, как бы это могло быть с пони, которая старше меня самой. Черили не была настолько старше меня, но мне так показалось, что она была намного опытней тех пони, среди которых я жила весь последний год в Кантерлоте. Опытнее даже большинства профессоров. Знай я, что будет дальше, я бы тотчас же удрала прочь, но пока что я хотела довести задуманный план до конца.

Песня закончилась, и в этот раз к бару отошла я. Взяв там стакан скотча с содовой, я вернулась к нашему столику. Я знала, что Сапфир Шорс скоро устроит себе перерыв, и тогда к бару пробиться будет почти невозможно. Также я прихватила еще одну пинту для Черили. Сама я за весь вечер выпила только два стакана, но в Кантерлоте я пила так мало, что после них у меня теперь не слабо кружилась голова. Наверное, еще и поэтому я не почувствовала, что нужно было уходить, когда впервые об этом задумалась.

Черили немного смутилась, увидев, что я принесла ей стакан, но после него стала больше открываться. Она принялась расспрашивать меня о моей жизни, и я, более или менее правдиво, рассказала ей о том, кто я и чем занимаюсь. Конечно, о том, что собираюсь уйти из университета, я не сказала, поскольку точно знала, что, в любом случае, после этой ночи больше ее не увижу. Потому и не было причины говорить всю правду.

Наконец Сапфир Шорс сошла со сцены. Голден Харвест по этому поводу разволновалась и начала делиться впечатлениями с Берри Панч, которая к тому времени была уже далеко за стенами этого бара, чтобы как-то воспринимать слова подруги. Когда я уехала из Мейнхеттена, Сапфир стала немного известнее и начала давать концерты в других городах страны. Так мне рассказала Черили, но по тому, с каким скучным выражением лица она это сделала, мне показалось, что здесь одна только Голден Харвест интересуется певицей. Как бы там ни было, это начало развязало мне язык.

— Так что, не хочешь потом говорить, что танцевала на концертах Сапфир Шорс еще до того, как она стала знаменитой? — спросила я, кладя свое копыто на копыто Черили. Я никогда не могла такого сделать, пока хотя бы немного не выпила. Кроме шуток, именно поэтому я в последнее время так редко прикладываюсь к стакану. Я бы не смогла все время быть такой приторной занудой.

— Только не смейся над тем, как плохо я танцую, хорошо?

— Не волнуйся, — сказала я все тем же сладковатым голоском. — С таким количеством народу на площадке нам все равно придется танцевать медленно.

Это был не только повод при танце держаться к ней поближе. Я всего несколько раз была в этом клубе, и сегодня я, по крайней мере, во второй раз видела в нем столько посетителей, чтобы нельзя было протолкнуться. Хотя это очень огромное заведение.

Черили начала довольно робко, и первые несколько секунд я думала, что вся ситуация грозит обернуться полной катастрофой. Она была так напряжена и неподатлива, когда я пыталась вести, что мне отчаянно захотелось, чтобы на ее месте снова оказалась Голден Харвест. Но очень скоро она начала расслабляться и ловить ритм танца. Из-за жара тел посетителей клуба и алкоголя, текшего по нашим жилам, внезапно стало совершенно неважно, умеет ли она танцевать или нет. Все, что тогда можно было сделать, это позволить телу двигаться так, как оно само того хочет, и ловить мгновения.

Когда закончилась первая песня, Черили немного облокотилась на меня и засмеялась:

— Я так давно не вытворяла ничего подобного, — сказала она. — Я всегда так занята, чтобы по-настоящему повеселиться!

— Знаю, — сказала я. — Со мной в университете было то же самое, — я не потрудилась рассказать ей, что большая часть моих идей о том, как мне можно повеселиться, пока я не пишу музыкальные сочинения для занятий, заключалась либо в прослушивании других музыкальных сочинений, либо, ради разнообразия, в игре на виолончели.

В перерыве между песнями Сапфир что-то сказала публике, но я не разобрала что именно. Из того, что я смогла вспомнить с прошлых ее концертов, которые я застала до отъезда из Мейнхеттена, это, наверно, была обычная речь, которую попсовые певички толкают со сцены, надеясь заинтересовать публику, и которая на самом деле была просто набором бессвязной чепухи. Как раз в тот момент, когда я заметила, что она заговорила, группа вновь начала играть, на этот раз быстрый ритм.

— Хочешь продолжить? — спросила Черили.

— Ну конечно.

Все нежелание танцевать, с которым она пережила первую песню, к моменту начала второй уже давно исчезло. Но Черили, даже преодолев свою застенчивость, все равно не была хорошим танцором. Она просто дергалась всем своим телом, стараясь попасть в ритм, и когда она врезалась в меня, было очень трудно сказать, старалась ли она таким образом показать мне свою открытость для контакта, или же просто ничего перед собой не видела. Когда ритм песни стал поспокойнее, я рискнула притянуть ее поближе к себе, и мы с ней поплыли по течению музыки.

— Я очень давно ни с кем так не танцевала, — сказала она, отводя глаза.

— Если ты не хочешь...

— Нет, — сказала она. — Я хочу.

Когда песня закончилась, она нервно рассмеялась.

— Наверное, нам нужно посмотреть, чем занимаются Берри с Голден.

Мы нашли их рядом с задней частью танцевальной площадки. Голден Харвест до сих пор восторгалась Сапфир Шорс, а Берри радостно танцевала с каким-то жеребцом, на физиономии которого ясно читалось полное непонимание того, как он оказался в такой ситуации. Черили что-то сказала Голден Харвест, на что та с понимающим взглядом кивнула, и затем вернулась ко мне.

— Ты знаешь, мы бы могли отойти куда-нибудь, где потише, если ты хочешь, — сказала она.

— С твоими подругами ничего не случится?

— Голден Харвест не уйдет до тех пор, пока шоу не закончится, а Берри даже в таком состоянии может сама о себе позаботиться. Мы остановились в одном отеле, так что нам есть где встретиться.

Мы забрали свои вещи со столика и вышли на улицу. Там теперь стало холоднее, и Черили пошла рядом со мной, чтобы сохранить тепло.

— А ты живешь здесь?

— Нет, мои родители живут чуть подальше, в верхней части города, но я им пока не сказала, что вернулась. Я просто хотела приехать на пару дней раньше и увидеться с некоторыми своими друзьями, пока не приду к родителям и все такое. На самом деле, я остановилась в отеле.

Черили слегка улыбнулась, глядя на меня, когда я это сказала. Я решила подхватить намек.

— Так что, если хочешь, мы могли бы пойти туда.

— Звучит прекрасно, — ответила она. И снова прижалась ко мне. Если бы вы были там, то сами бы поняли, почему я позволила ситуации зайти так далеко.

Глава 6

Когда вы пьете в баре, особенно в таком баре, где от запаха пота и перегара кучи пьяных танцующих пони нельзя вздохнуть, вам будет легко найти ты приятную, почти эйфорическую степень опьянения. Знаете, когда все вокруг становятся милыми, виски — приятнее, а группа, которая играет на сцене, теперь самая лучшая группа, которую вы когда-либо слышали. Все заканчивается в тот момент, когда вы выходите из бара в промозглую ночь Мейнхеттена. К тому времени, когда мы с Черили добрались до "Бранденбургера", я была все еще пьяна, но опьянения уже не было. Оно исчезло. У меня начинала кружиться голова, слипаться глаза, и вдруг, ни с того ни с сего, я снова вспомнила про Винил Скретч.

Мы все же поднялись в мой номер, и могу сказать, что Черили к тому моменту до сих пор оставалась в том же веселом настроении. Она извинилась, сказала, что ей нужно "освежиться", и ушла в ванную. Это заставило меня хотя бы улыбнуться, потому что я никогда еще не слышала, чтобы кто-нибудь так говорил.

Дожидаясь ее, я стащила с шеи шарф и растянулась на кровати. Я вовсе не старалась принять какую-то там соблазнительную позу или еще что. На самом деле, я больше боялась, что засну раньше, чем Черили вернется из ванной. Много времени она там не провела, и когда вышла в комнату, то решила, что я так приглашаю ее присоединиться, и сейчас же легла рядом. Все это было как-то забавно — я никогда еще ни с кем не заходила так далеко, а теперь это получилось совершенно случайно.

Мы уставились друг на друга. Черили хихикнула:

— Не могу поверить, что это я лежу здесь, а не Голден Харвест, — сказала она.

— О чем это ты?

— А, ну, я просто привыкла, что все внимание обычно достается ей.

— Ну, да, она милая и все такое, но я подумала, что с тобой у меня будет больше о чем поговорить.

Она вдруг наклонилась и легонько поцеловала меня в губы.

— Ты так подумала, посмотрев на меня только один раз?

— Конечно. Когда я увидела вас троих там, за столиком, то сразу подумала, что ты не сильно обращаешь внимание на окружающих и, просто, ну, что тебе просто хорошо с самой собой. А Голден Харвест, кажется, только искала место, где собираются известные и богатые пони. Я сразу поняла, что с тобой можно было бы интересно поговорить, а она только бы постоянно отвлекалась.

Пока я говорила, Черили начала слегка поглаживать мое копыто, и я подумала, что она уже готова к тому, что я остановлюсь. Я подалась вперед и начала ее целовать, а она — меня. В одну секунду мы крепко обнялись и плотно прижались друг к другу. И именно тогда все пошло крахом.

От выпитого спиртного у меня немного кружилась голова, и когда я закрыла глаза, то почувствовала, как стала вращаться комната. И я не знаю как, но это головокружение заставило меня снова вспомнить о том месте, где я по-настоящему хотела оказаться с того момента, как вернулась обратно в отель. Это случилось прошлым летом в Мейнхеттене, в доме, где жили мои родители. В квартиру напротив только что переехала новая семья, и моя мама тут же их невзлюбила, потому что кто-то из них взял за привычку играть поздними ночами громкую музыку. Скажу, что лично меня это не сильно раздражало, но здесь я и правда мало что могла сказать в защиту наших новых соседей, ведь я и без того знала, что мои родители не слишком рады моей виолончели, которую они слышат по утрам. Это, знаете ли, инструмент вовсе не для тихой музыки или типа того.

Однажды вечером у соседей снова заиграли, и мама вновь начала твердить свои обычные причитания о том, какие они грубые, что они не уважают тех пони, которые тоже здесь живут и которые не хотят слушать их чертову музыку, и все в таком духе. И я, просто не в настроении тогда слышать ни музыки ни чертыханий матери, вышла на площадку и постучалась в соседнюю дверь. Мне пришлось стучать целых двадцать минут, пока мне мне наконец не открыли. Я ожидала увидеть кого-нибудь постарше, но за дверью на меня смотрела белая единорожка, примерно моего возраста. У нее были такие большие ярко-красные глаза и синяя грива, которая напоминала драконьи шипы, что я так удивилась, увидев ее, а не еще какого-нибудь скучного богатенького ребеночка, что, думаю, вид у меня был как у гидры, пробравшейся в жилые кварталы.

Я попросила, не могла бы она немного убавить громкость, и мне показалось, что сперва она даже обозлилась на меня за такое предложение. Но потом, когда я сказала, что мне все равно на ее музыку, но что я не могу больше слушать, как из-за нее проклинает все на свете моя мама, она согласилась. Она даже засмеялась, услышав это. Мы представились друг другу. Увидев мою кьютимарку, она завела разговор о музыке. После этого дня мы стали общаться и даже иногда выбираться куда-нибудь погулять. В ней было что-то, что мне очень-очень нравилось, и что я никак не могла понять. Кажется, она никогда ни о чем не волновалась — ни о будущем, ни о других пони, ни об одной из тех вещей, на которые отвлекалась я. Она постоянно улыбалась своей широкой и простодушной улыбкой, которая выглядела даже еще более дико, когда на ее глазах были те здоровые фиолетовые солнечные очки, закрывавшие большую часть ее лица.

Вместе мы провели почти все лето. Я так сильно к ней привязалась, что иногда даже почти забывала про Симфонию. Мы никогда не говорили о том, чтобы встречаться, или о чем-то другом в этом смысле, но иногда, когда мы шли на концерт или на какой-нибудь фильм в кино, как-то так получалось, что мы брались за копыта или даже немного друг другу прижимались. Я не знаю, почему мы никогда не говорили о том, что в действительности уже делали. Просто тогда казалось, что это правильно, что сейчас все просто замечательно и что если одна из нас что-нибудь скажет, то все только развалится на части.

Если сказать по правде, именно это случилось за несколько недель до того, как я уехала в университет. Иной раз после ужина я забиралась на крышу нашего дома, чтобы спокойно попить там кофе и посмотреть на закат. Несколько раз мы с Винил ходили туда ночью, но не думаю, что она знала, что я хожу туда одна. И как-то раз, когда я поужинала и снова пришла на крышу, я увидела Винил, которая уже там сидела. Я не почувствовала, чтобы что-то было не так, поэтому попыталась заговорить. На ее глазах были солнечные очки, но я сразу же заметила, как слезы ручейками текут по ее щекам. Я спросила, в чем дело. Она сказала, что мне тут не о чем беспокоиться, но после этих слов я поняла, что все стало только хуже. Увидеть ее вот так, в таком положении, для меня было все равно что получить удар в грудь. На самом деле все было плохо, и все, о чем я могла думать, — это как сделать так, чтобы все было снова хорошо. Перед тем, как я поняла, что делаю, я подбежала к ней и стала целовать ее лицо, целовать щеки, глаза, лоб, но не губы. Минуту она ничего не говорила, только смотрела перед собой. А потом, не говоря ни слова, повернулась и убежала обратно в дом. Это был последний раз, когда я ее видела, и последний раз, когда я кого-то целовала.

И теперь, когда я и Черили лежали на кровати, прижимались друг к другу, целовали друг друга, это было единственное, о чем я могла думать. Сию же секунду я почувствовала себя неимоверно одинокой, более одинокой, чем когда-либо, и чувство это было таким сильным, что оно буквально ударило меня в живот. Мне даже показалось, что я не могу дышать, и на секунду я отодвинулась от Черили.

Она тут же посмотрела на меня.

— Что такое?

— Ничего, — едва пробормотала я. И вот тогда я в конец убила настроение. Нет, конечно же, мне до сих пор хотелось, но теперь, может быть, это было не так очевидно для меня самой. — Просто у меня дыхание на секунду сперло.

По тому, как она на меня посмотрела, я сразу же поняла, что она мне не верит. Мне стоило знать, что из всех пони Эквестрии у меня ни коим образом не получилось бы соврать школьному учителю начальных классов.

— Дело не только в этом, да? — спросила она. — Я уже видела этот взгляд раньше.

— Какой взгляд?

— Взгляд, который говорит, что ты думала о ком-то еще, и теперь жалеешь, что привела меня сюда. Хотела бы сказать, что впервые его вижу.

Мы с ней сидели кровати, и вдруг, ни с того ни с сего, кровать эта показалась мне шириной в семнадцать миль. Хуже всего было то, что голова до сих пор была так занята воспоминаниями, что я едва ли услышала, что она мне говорит.

— Так что, хочешь излить то, что у тебя на душе, или мне просто уйти?

— Мне правда очень жаль, Черили.

— Не жалей, — сказала она, вставая и направляясь к двери. — Я тоже это чувствовала. Но сейчас я не более заинтересована в том, чтобы быть решением твоей проблемы, чем ты сама в том, чтобы твоя проблема была решена.

Я собралась было предложить ей деньги на такси, чтобы ей не пришлось идти пешком до своего отеля, но она скрылась за дверью еще до того, как я успела что-нибудь сказать. После того, как она ушла, я легла на кровать и пролежала долго, очень долго, но мне казалось, что заснуть мне не удастся. Теперь мне нужно было постараться забыть и о Винил и о том, какой дурой я была наедине с Черили. Сперва я встала и немного походила по комнате, выглядывая в окно каждый раз, когда я мимо него проходила. В конце концов я решила принять душ, и там уже посмотреть, смогу ли я расслабиться после него, или нет.

В ванной комнате была электрическая розетка, так что пока ванна наполнялась водой, я подключила свой проигрыватель и наконец послушала ту пластинку, которую пыталась поставить еще в общежитие, когда меня прервала Твайлайт Спаркл. Сначала, даже когда я опустилась в горячую воду и почувствовала, как каждый мой мускул начинает растягиваться, я не могла полностью прийти в себя. Но пока я лежала там, чувствуя, как алкоголь выветривается из моей головы и как смущение от последнего разговора становится все слабее, я начала понимать, почему Симфония так отчаянно хотела, чтобы я послушала эту пластинку.

Как я и сказала раньше, никто никогда не считал троттингемскую Филармонию самым лучшем оркестром Эквестрии. Но эта мелодия раннего эквестрианского века, которую я сейчас слушала, как нельзя лучше им подходила. Она не была битком набита контрапунктами из стиля барокко, которые были популярны в классической музыке. Вместо этого она была прямая и простая, даже напоминавшая панихидный марш. Но я всегда чувствовала какую-то привязанность и нежность к тем простым мелодиям, темп которых, как я думала, не могли бы повторить более престижные оркестры.

Такие же ладные в больших и грандиозных аранжировках, как оркестры типа кантерлотской Филармонии или Симфонического Оркестра Балтимэра, эти мелодии, как правило, начинают звучать немного механически, когда дело доходит до более личных их частей. По какой-то причине троттингемской Филармонии эти части никогда не удавались.

Я не смогла удержаться от улыбки, когда подумала о том, как Симфония слушает ее в первый раз. Она всегда оценивала музыку по-своему. Мне могло что-то нравиться — то есть, я имею в виду, по-настоящему нравиться — и никто бы об этом не узнал, потому что внешне это было совсем не видно. Симфония, напротив, очень бы постаралась сделать так, чтобы все об этом узнали. Она не была фанатиком или что-то такое — она никогда не стала бы выводить вас из себя, пытаясь сделать так, чтобы вам понравилось то, что нравилось ей. Но она точно бы не стала скрывать, если ее на самом деле что-то впечатлило. Она не станет болтать без умолку, не станет рассказывать, что по этому поводу написал какой-то важный критик. Нет, она будет чувствовать то, что хотел бы сам композитор, так, как должна была по его умыслу чувствовать себя его аудитория, и что самое главное, она бы точно это показала. Если мелодия была грустной, то выражение на ее лице становилось таким, словно ей и правда было больно ее слушать. Если мелодия была веселой, она улыбалась, и, может быть, закрывала глаза, и вроде как даже кивала ей в такт. Конечно же только я одна понимала это; больше никто не думал, что она серьезно показывает то, что музыка оставляет в ее душе, а не просто дурачится. Почти все пони, которым нравилась классическая музыка, и хорошие картины, и все такое прочее, считали, что вам все время нужно быть ужасно серьезными и научными, когда вы об этом говорите, как будто для пони, которые писали эти картины и эту музыку, которую мы слушаем с такими опущенными в воду физиономиями, нельзя придумать лучшей награды, чем погасшая улыбка. Что, знаете ли, полная чушь, если вы прочли хоть что-нибудь о жизни великих классических композиторов, но большинство из нас притворяется, что дальше знать нам ничего не нужно, поскольку, наверно, так мы выглядим серьезней, что ли. Но как бы там ни было — когда я думаю о Симфонии, я всегда думаю, что она намного умней тех пони, которые безумно боятся показать, как искусство влияет на их чувства.

Наконец первая сторона пластинки закончилась, и мне пришлось вылезти из ванны, что ее перевернуть. Сперва я собиралась затем снова вернуться в горячую воду, но потом я захотела только свернуться калачиком под одеялом и слушать музыку до тех пор, пока не усну. Симфония всегда была права. Это никогда не переставало меня удивлять.

Глава 7

Я, должно быть, в конце концов заснула, пока слушала пластинку, потому что следующей вещью, которую, как помню, я увидела сразу после того момента, были лучи солнца, пробирающиеся в мой номер через окно. Я буквально умирала с голоду, хотя прошлым вечером неплохо наелась, когда гуляла с Минуэт и Твайлайт. Выглянув из окна, я увидела, что на улицах городах стоит та самая погода, когда небо полностью заволочено облаками, которые настолько белоснежны, что солнечный свет, падающий на них сверху, под ними становится еще сильнее. Снег, выпавший в Кантерлоте прошлым вечером, тоже начинал слепить мне глаза. Из-за всего этого в воздухе стояла какая-то светлая, искрящаяся снежная пыль, однако я знала, что в любую минуту дела могут стать намного хуже.

Поскольку Кантерлот расположен так близко к Клаудсдейлу, погода там почти полностью контролируется пегасами. Мейнхеттен по большому счету был городом земных пони, и местные жители постоянно жутко гордились тем, что никогда не принимали помощь со стороны — до тех пор пока это был не вопрос жизни и смерти. Без пегасов, которые могли бы очистить небо, светящиеся пылинки снега, такие, как, например, те, что заполнили улицы города сегодня ночью, за несколько часов могли превратиться в полноценную метель. Я решила пораньше сделать все задуманные вчера дела, просто в том случае, если погода станет еще хуже.

Снова нацепив себе на шею шарф, я спустилась вниз. Днем лобби отеля выглядело еще хуже, чем прошлой ночью, но долго в нем ошиваться я не стала. Я пошла к дракончику-посыльному, чтобы узнать, не ответила ли Симфония или Стар Гейзер на мои письма, которые я им послала вчера. От Симфонии еще ничего не было, но Стар уже прислал ответ, в котором говорил, что нам обязательно нужно встретиться, пообедать и потом сходить в кино. Он ждал меня к полудню. Я даже немного удивилась тому, как радостно мне было читать его письмо, но я свалила это на то, как отчаянно я хотела наконец увидеть дружеское, знакомое лицо.

После этого я выбралась из отеля в поисках места, где можно было позавтракать. Я никогда не любила есть рядом с вокзалами. С одной стороны, здесь есть пони, которые готовятся к долгой поездке и которые, как вы сами понимаете, очень взбудоражены тем фактом, что следующие несколько часов им придется провести на одном месте. С другой, здесь также есть и те, которые только что приехали и которые вечно ужасно уставшие и угрюмые. Счастья в том, чтобы завтракать в их компании, было столько же, сколько было и в завтраке на поминках. Поэтому вместо того, чтобы пойти в одно из кафе рядом с "Бранденбургером", я взяла такси в соседний район, где как раз и стоял тот самый магазин пластинок, в которым мы с Симфонией когда-то просадили все свои деньги. Я вспомнила, что рядом там помещалась небольшая закусочная, и понадеялась, что она до сих пор работает.

К счастью, так и вышло. Я села у стойки, тянувшейся вдоль окон, и заказала себе несколько гречишных кексиков и кофе. Я так долго прожила в Кантерлоте, что даже немного удивилась тому, как резко ответила мне официантка, но это еще и помогло мне напомнить себе самой, что я была дома. В Кантерлоте пони из сферы обслуживания относятся к вам словно вы из королевской знати, даже если вы на самом деле полные негодяи. В Мейнхеттене они сразу же держат вас за полных негодяев, даже если вы и правда из королевской знати. Если бы вы выросли здесь, то оценили бы, как это освежает голову.

Пока я ела, мысли в моей голове снова принялись останавливаться не на том, что надо. Я все продолжала думать о том, какой же дурой я была с Черили прошлой ночью. Но себя я чувствовала больше смущенной тем, что произошло, а не жалеющей об этом, из-за чего я немного даже взволновалась. Я попыталась заставить себя поразмышлять над тем, что скажу Симфонии, когда наконец ее увижу, о том, какая чепуха произошла со мной в Кантерлоте, и почему, как я думаю, она со мной вообще произошла. Проблема была в том, что я не имела никакого представления о том, как мне на этот вопрос отвечать. Я снова вспомнила, как прошлым днем разговаривала с Ферстом Одером, как он мне сказал, что я достаточно умная, что могу хорошо учиться и все такое прочее. В то же время я думала, что он все-таки не совсем уж был не прав. Я никогда не чувствовала, что я не умная, и было ли это правда или нет, меня определенно брала некоторая ГОРДОСТЬ за то, что я, по его словам, была умнее большинства студентов. Но даже то большинство пони, про которых я точно знала, что я умнее их, училось лучше, чем я. Они могли бы неплохо закончить университет. Я тоже всегда любила учиться, по большому счету просто из-за самого процесса; просто тут дело в этой дурацкой общественной иерархии, с которой я никак не хочу мириться.

К тому моменту, как я окончила завтрак, я была так измотана и огорчена всеми этими рассуждениями, что прежде чем вернуться в отель и встретиться там со Старом, я решила немного прогуляться по местному району. Поскольку почти все начальные и высшие школы здесь уже объявили каникулы, я ожидала увидеть на улицах множество пони, но сейчас я словно брела по заброшенному городу. Снежные пылинки, которые посыпались с неба утром, начали превращаться в целые хлопья, а небо стало темнеть. Внезапно я оказалась на улице совсем одна. Я даже сначала в это не поверила, и начала представлять себе, что снегопад станет только сильнее и сильнее, пока все вокруг не будет завалено белыми хлопьями, и что на свете останусь только одна я. Этой фантазии хватило, чтобы я жутко перепугалась и захотела спрятаться под какой-нибудь крышей, поэтому я направилась в единственное место, о котором только могла думать, — мой старый магазин пластинок.

К счастью, магазин был все еще там, и по крайней мере внешне совсем не изменился. Скрипучую деревянную дверь не убрали; она все так же затрещала, когда я ее толкнула, и над моей головой зазвенел все тот же бессмысленный колокольчик, на который все так же не повернул голову ни на что не обращающий внимание жеребец, сидевший за стойкой. Он был слишком занят чтением. Вдоль стен тянулись те же самые потрескавшиеся старые полки, которые выглядели так, словно переходили от одного магазина к другому. На их месте как будто и нельзя было представить что-то еще. Кое-что, конечно, все-таки изменилось. На полках стало больше пластинок с поп-музыкой, чем когда я заходила сюда в последний раз, и жеребец за стойкой был другой, моложе прежнего, хотя он точно так же не обращал внимания на изучающих товар клиентов, как и тот, которого я помнила. В комнате дул сквозняк, но из-за слабого света от ламп, маленького пространства и тихой музыки она чувствовалась теплой и словно приглашающей в гости.

Кроме продавца в магазине был еще только один пони, жеребец постарше, который пробирался по разделу джаза и выглядел так, словно весь остальной белый свет для него попросту не существовал. Я направилась прямиком к полкам с классикой и начала перебирать пластинки, на самом деле не сильно обращая на них внимания. Больше всего я просто хотела побыть в каком-то знакомом мне месте, где я оказалась бы не совсем одна. Спустя пару минут бесцельного перебирания пластинок, во время которого я ни на что толком и не взглянула, я начала успокаиваться и решила, что мне нужно купить что-нибудь для Симфонии к нашей первой за такое долгое время встрече. Из-за учебы у меня никогда не было времени изучать музыкальные новинки, и сейчас мне даже пришлось немного подумать, с чего мне вообще стоит начинать поиски. Наконец я вспомнила одну группу, которую обожали многие студенты нашего музыкального факультета, — "Нэшнл Хант". Лично я была не совсем уверена на их счет. Они определенно были виртуозными музыкантами, но то, как они соединяли эквестрианский фолк с классическими композициями, показалось мне немного надуманным, когда я в первый раз их услышала. Однако мне все равно было интересно увидеть, как к ним отнесется Симфония, потому что, как я уже говорила тысячу раз раньше, я всегда доверяла ее вкусу. Если она что-то в них увидит, я, скорее всего, тоже это замечу, если только немного об этом поразмыслю. И в конце концов, они давали концерты в Кантерлоте, поэтому, если больше мне придумать было нечего, я бы подарила ей эту пластинку, хотя бы просто чтобы познакомить ее с тамошним музыкальном вкусом.

Мне пришлось покопаться — в магазине никогда не было порядка — но наконец я нашла то, что оказалось единственной пластинкой "Нэшнл Хант", которая здесь была. Я еще немного по-оглядывалась, надеясь, что ностальгия подарит мне более хорошее настроение, но спустя несколько минут я поняла, что все хорошее, что можно было здесь придумать, я уже сделала, поэтому принесла пластинку на кассу для оплаты. Жеребец положил свою книгу, стряхнул лохматую гриву с глаз и посмотрел на мою покупку.

— "Нэшнл Хант", — сказал он. У него был жутко скучный голос, по нему вы никогда не можете сказать точно, просто ли его владелец комментирует вашу покупку или сразу же принимается ее критиковать. — Не многие пони здесь о них знают.

— А, ну, я просто вернулась из кантерлотского Университета, — сказала я. — Они там очень популярны, по крайней мере у студентов музфака.

Он засмеялся — или, если точнее, просто фыркнул себе под нос. Как и многие другие пони, выставлявшие себя "не такими как все", он изо всех сил старался дать понять каждому встречному, что смех как будто выводит его из душевного равновесия.

— Хотел бы я, чтобы у нас здесь был второй их альбом. Они уже записали много разных песен с тех пор, как выпустили этот.

— Обязательно его послушаю, — сказала я. Я не очень то хотела разговаривать с ним об этом, раз он знал о них больше, чем я. — Я по большому счету покупаю его для подруги.

— Ей должно понравиться, — сказал он одобряюще. — Это будет двенадцать битов.

Я ему заплатила и как можно скорее выбежала из магазина на улицу. Снег шел меньше, но небо теперь стало еще темнее, чем раньше, и вокруг повсюду была та самая мокрая грязная каша, которая появляется, когда снег начинает идти очень быстро, а земля недостаточно холодная, чтобы снежинки на ней не таяли. Время подходило к полудню, поэтому я направилась обратно в отель на встречу со Старом Гейзером. Я все еще хотела его увидеть, даже несмотря на то, что день начался не самым лучшим образом. Хотя, пока я шла по улице, случилось кое-что, что очень приподняло мне настроение. Когда я уже подходила к вокзалу, передо мной шли двое: маленькая единорожка и кобылка побольше — как я решила, ее старшая сестра. Маленькая единорожка немного отставала, то спрыгивая с тротуара на мостовую, то запрыгивая обратно, а кобылка, шедшая впереди, не очень-то обращала на нее внимания. Прыгая так между тротуаром и дорогой и тоже не очень обращая внимание на то, что другим пони приходиться чуть ли не врезаться друг в друга мордами, чтобы не наткнуться на нее, она все продолжала петь ту песенку: "Если кто ловил кого-то вечером во ржи". Она была в своем собственном мире, а ее сестре было совсем все равно, если какой-нибудь пони из-за нее упадет и сломает себе все копыта. И по какой-то причине эта маленькая сценка была такой хорошей, такой замечательной, что я сразу же почувствовала себя лучше, пока за ней наблюдала.

В конце концов я вернулась в отель. Поезда теперь были битком набиты пассажирами. Еще бы, ведь это был субботний полдень, и каждый куда-то спешил. Хотя прошлой ночью я много времени провела в ванной комнате, тогда я только и сделала, что провалялась весь вечер в горячей воде, поэтому сейчас я снова забралась под душ и тщательно вымылась. До встречи со Старом у меня было много времени времени, чтобы мои грива и хвост полностью высохли. Стар хотел встретиться в одном маленьком местечке, — такой себе дыре-в-стене — в котором ошивались все его школьные приятели. Подавали там в основном обычные блюда, типа сандвичей или жареного сена, но подавали там их в очень пижонской манере. Такие штучки очень нравились Стару, но мне в общем-то было безразлично, поскольку прошлой ночью я выпила достаточно, чтобы даже после хорошего завтрака какая-нибудь жирная и нездоровая еда показалась мне сейчас очень аппетитной.

Когда я туда пришла, Стар еще не появился, так что я немного походила снаружи, поджидая его у входа. Заведение было маленькое и полностью забитое столиками, поэтому внутри не нашлось ни одного хорошего места, чтобы можно было подождать там. К счастью, Стар пришел довольно скоро. Я была рада видеть, что он не сильно изменился — по крайней мере внешне. Только его грива была теперь зачесана обратно — получился такой себе помпадур. Для меня это было новым, но в остальном он был все тем же давним Старом Гейзером, высоким и немного круглолицым, но все таким же по-мальчишески привлекательным.

— Октавия! — воскликнул он, завидев меня, и по его голосу я поняла, что он был искренне рад меня видеть. Было странно слышать от него такую радость. Если вы ему не нравились, то с вами он мог быть порядочным снобом, но если наоборот, то он оказывался и вправду милым. — Прости, что заставил тебя ждать. Мои родители хотели, чтобы я утром помог им нацепить декорации в честь праздника, ну а мою маму ты знаешь. Предела совершенству нет.

И Стар вовсе не преувеличивал. Его мать была одна из тех старых кляч, ни одного дня в своей жизни не проработавших, и вместо этого вкладывающих всю свою энергию в придирки к своим детям. Было удивительно, что Стар не превратился в маменького сынка, а рос под копытом своей матери только так, как сам того хотел. Я даже представить себе не могу, с каким жалким видом она указывает ему и остальным своим родственникам, куда вешать украшения. Она наверняка только и делала, что раздавала указания.

— Я сказал родителям, что ты в городе, — говорит он мне. — Они бы хотели, чтобы ты пришла и помогла с остальными украшениями, если ты сегодня свободна.

Я всегда нравилась его родителям — или, по крайней мере, его отцу. Думаю, они расстроились сильнее, чем сам Стар, когда мы с ним разошлись. Честно говоря, для меня было не так уж ужасно снова с ними встретиться, но я вдруг почувствовала, что долго ладить с его матерью у меня не получится, поэтому отговорилась.

— Я пока не знаю. Я послала Симфонии письмо прошлой ночью, но она мне еще не отвтеила. Я думаю, может быть, мы соберемся вместе сегодня вечером.

Не нужно мне было врать, но я не хотела начинать этот полдень с того, что поссорюсь с первым другом, которого я увидела с момента возвращения в город.

Мы вместе зашли в ресторан. Там нам пришлось подождать несколько минут, пока не освободят какой-нибудь столик. Какое-то время мы просто болтали о пони, с которыми учились в школе, и как обычно в компании Стара мне стало так приятно, что я почти тут же выложила ему все, что со мной случилось: о плохих оценках, о том, что случилось с Аметист и Винил, даже о моем дурацком разговоре с Ферстом Одером. Я бы даже рассказала ему и о Черили, если бы он, осознав, что дела мои совсем плохи, не попытался сместить наш разговор на более приятную тему. Бедный Стар, он никогда не знал, что со мной делать, когда меня начинало вот так выворачивать ему на уши. По большому счету, именно из-за этого мы и расстались, если уж вы хотите знать всю правду.

Пообедав, мы пошли в кино. Я не очень большой фанат кинофильмов — это если говорить совсем уж мягко. Я вовсе не одна из тех пони, которые дико боятся технику и которые ненавидят каждую новую вещь, хоть как-то относящуюся к электричеству. На самом деле больше всего я не люблю не сами фильмы, а актеров. Я думаю, что актеры в кино даже еще хуже артистов, выступающих на сцене. Там у них хотя бы есть причина, почему они переигрывают. На сцене им нужно орать во всю глотку, чтобы зрители во всем зале их слышали и понимали, что за чертовщиной они там занимаются. В кино это не нужно, но актеры — даже те, про которых вся говорят, что они лучшие, — все равно продолжают надрываться изо всех сил. Говорят, что так они просто восхитительно передают эмоции, что на самом деле, если вы спросите меня, полная чушь. Если для того, чтобы почувствовать эмоции, вам нужно видеть, как какой-нибудь актер брызжет слюной во все стороны, вам нужно ходить не в кино — вам нужно ходить к психотерапевту.

Стар — просто по сути своей — был большим любителем кино. Он считал, что смотреть кинофильмы теперь очень модно, поскольку большая часть критиков-искусствоведов до сих пор думает, что кино делается для дураков и исключительно ради денег. Я предложила, чтобы фильм выбрал он, потому что сама не имела ни малейшего понятия о том, что стоит смотреть; или, если говорить точнее, не знала такой фильм, на котором он не стал бы постоянно трещать мне в самое ухо, доказывая, почему съемки вышли не такие хорошие. Стар выбрал одно новое кино, режиссером которого был Вестерн Сан — по нему сходили с ума все киноманы страны. По дороге к залу Стар был просто обязан — видимо, перед самим собой — рассказать мне всю его биографию. Вестерн Сан был земным пони из Эппллузы, ранее снявшим всего еще один фильм. Актрису, которая там играла, Скай Рокет, после него стали называть "звездой неба кино" или что-то такое. В этом фильме она тоже снялась и на этот раз даже написала вместе с ним сценарий. Ни одна из этих новостей надеждой меня не наполнила, но Стар очень уж сильно распинался, так что я подумала про себя, что попытаюсь его не разочаровать.

Когда мы пришли в зал, там практически не осталось свободных мест, и если бы Стар уже не купил билеты, я бы предложила просто бросить это дело и вместо этого заняться чем-нибудь еще. В первую очередь я и так едва ли любила ходить в кино, но сидеть в зале, где все постоянно, шаркая, ходят мимо тебя, или безумно громко чавкают, или без конца спрашивают своих друзей о том, что только что произошло на экране, практически невыносимо. Однако теперь я плюнула на все это и просто попыталась радоваться вообще всему, что перед собой видела. Думаю, Стар лучше знал, какие у меня в голове на самом деле мысли, но как обычно, он был слишком вежливый, чтобы что-то по этому поводу мне сказать.

Фильм был таким ужасным, что вы бы мне даже и не поверили. Скай Рокет там играла странную, постоянно смущающуюся школьницу из старших классов, хотя было очевидно, что она достаточно взрослая для такой роли. По сюжету в эту школу приходит новый учитель — умный и точно такой же странный жеребец, и конечно же она по уши в него влюбляется, потому что ведь он такой странный и умный, но такой серьезный, что все другие кобылки ее возраста думают, что он для нее слишком занудный и скучный. Конечно, этот жеребец тут же влюбляется в богатую старую клячу, которую он встретил в картинной галерее или чего-то там еще — честно сказать, я смотрела только одним глазом. Короче говоря, героиня Скай Рокет и та кляча вроде как борются друг с другом за того странного учителя, борются очень странно, очень надуманно, пока, наконец, главная героиня не рушит, похоже, вообще все связи между всеми ними. Но — конечно же — все заканчивается тем, что учитель и кляча остаются вместе, а Скай находит себе хорошего, тоже странного жеребца своего возраста, который, наверно, был просто невероятно странным, раз она заметила его только под конец фильма. В фильме все было надуманным и ненастоящим, но хуже всего дело обстояло с шутками. Насколько я могу сказать, весь юмор там сводился к тому, что герои постоянно упоминали книги или других пони, и для того, чтобы о них знать, вам нужно было университетское образование. Но это ведь даже не были настоящие шутки — они просто мимоходом упоминали имя, или книгу, или что бы там ни было еще, и все в зале смеялись. Это была самая липовая вещь, которую вы только видели в своей жизни.

Когда кино наконец кончилось, я захотела убраться подальше оттуда как можно скорее. И тут Стар, конечно же, наткнулся на одну кобылку, которую знал еще со школы, по имени Претти Вижн. Он быстро представил нас друг другу и рассказал мне, что она изучала дизайн модной одежды — поэтому я и не удивилась тому, как она была одета. Они тут же принялись обсуждать кино, и это было настолько показушно, что я чуть ли не ушла без них. Претти Вижн сказала, что "конечно же" фильм был не так хорош, как первая работа Вестерн Сана, но Скай Рокет тут была просто "ангельской". Ангельской, дорогая моя Селестия. Они топтались на месте, наверно, часов десять, каждый раз чуть ли не начиная кричать, когда один из них высказывал то, что, как он думал, было каким-нибудь блестящим отзывом настоящего критика. Все это время я просто стояла рядом, не говоря ни единого слова (а даже если бы и захотела, то мне все равно бы было некуда его вставить — они говорили почти без умолку), и пыталась выглядеть так, что мне было интересно. Кроме шуток, в этот момент мне на самом деле было стыдно за всех нас троих.

Наконец симпозиум Стара и Претти подошел к концу спустя уже порядочно времени после того, как все остальные зрители вернулись к своим делам. Стар сказал, что до обеда ему заняться больше нечем, и спросил меня, не хочется ли мне зайти в один бар, о котором он как-то услышал, и немного там выпить.

— А ты точно не хочешь догнать Претти Вижн и пригласить и ее тоже? — сказала я.

— Ну брось, Октавия, — ответил он, и я тут же поняла, что он обиделся. — Ты разве еще не выросла из этого?

— Из чего? — я отлично знала, что он имеет в виду, но мне очень хотелось отплатить ему за то, что мне пришлось слушать их дурацкий импровизированный разбор полетов.

— У тебя все всегда виноваты, до тех пор пока не доказано обратное. Ты бы узнала, что Претти Вижн чудесно милая, если бы потрудилась сперва узнать ее, прежде чем критиковать.

В каком-то смысле он был прав. Не обязательно о Претти Вижн — она, может быть, и правда чудесно милая, но там в зале она вела себя как показушная идиотка. Он был прав, когда говорил о моем отношении к вообще всем вокруг. Я и правда нехотя открываю другим свою хорошую сторону, но это только потому, что все это заканчивается тем, что такой мой новый знакомый на следующий день назначает свидание пони, которая живет напротив моей квартиры и в которую втрескалась — или типа того — сама я.

— Ну хватит, давай лучше забудем и пойдем уже в тот бар, — говорю я ему. Почему-то я вдруг поняла, что мне совершенно нечего ему ответить.

Бар тот находился немного далековато от кинотеатра, так что мы взяли такси. Во время пути я начала заниматься тем, чем, в общем-то, никогда не занимаюсь, а именно — начала кокетничать как какая-нибудь зазнайка. На самом деле так я себя вела только со Старом, хотя он сам, как мне кажется, об этом даже не подозревал. Даже зная меня настолько хорошо, чтобы не думать, что это и есть настоящая я (ну, под своей черствой наружной оболочкой и все такое), он всегда, вроде как, хотел это. Чтобы я так себя с ним вела, я имею в виду. Меня просто бесило то, что ему это нравится, если вы хотите знать, но я все равно продолжала разыгрывать из себя принцессу. Может быть, мне было слишком уж одиноко, чтобы заботиться о том, что я сама по этому поводу думаю, или, может, какой-то моей части и правда тайно нравилась эта роль. Как бы там ни было, сейчас Стар мне не отвечал. Я была уверена, что он до сих пор злится на меня, что я сорвала его Серьезнейший Критический Кинообзор. Однако к тому времени, когда мы подъехали к бару, он уже чуточку развеселился.

— Твайлайт Скай рассказал мне об этом месте, — говорил Стар, пока мы выбирались из такси. — Он прочитал о нем в "Нейбохуд Никер", но сам здесь никогда еще не был.

Это все объясняло — Стару больше хотелось не столько просто выпить, сколько растрепать всем вокруг, что он обнаружил какое-то новое модное заведение, пока о нем не узнало слишком много его знакомых. Хотя к тому времени мне было безразлично. Мне уже хватило вида всех этих напыщенных дураков на экране и теперь я просто хотела расслабиться и поговорить со старым другом за парой стаканов. Конечно, это благое намерение не помешало мне купить пинту пива, чтобы Стар, заказавший себе свой изысканный бокальчик мартини, почувствовал себя немного не в своей тарелке.

— Итак, ты сказала, что не собираешься возвращаться весной в Кантерлот, — напомнил Стар, пока мы располагались. — Ты просто сюда переехать?

— Не знаю, — ответила я. — Наверно. То есть, ну, здесь мне нравится намного больше, но мне нужно остаться в университете, если я хочу хоть когда-нибудь начать играть профессионально. Просто я так устала от всей этой дрянной жизни там. От скучных соседок по комнате и учителей по математике с вечно растрепанными волосами, которые, если ты стучишься в их дверь, устраивают тебе настоящую сцену, от того, что тебе никогда нельзя найти место, где тебе можно послушать пластинку и хотя бы немного расслабиться. Я хочу учиться, я хочу знания, но я просто, я просто не хочу находиться в этом мелочном, бессмысленном обществе, чтобы их получить.

— Я только хочу, чтобы ты поняла, что многое из всего этого ты создаешь сама, Октавия, — сказал Стар с этим дурацким выражением одухотворенности мудреца на его физиономии, и я бы точно вышла из себя, если бы он не продолжил. — Вот как сейчас получилось с Претти Вижн. В ту минуту, когда ты замечаешь кого-то в первый раз в своей жизни, ты тут же решаешь, как будешь к нему относиться до конца своих дней. В лучшем случае, им удается сказать всего одно предложение, прежде чем ты или по уши в них влюбляешься или проклинаешь. Все, о чем ты сегодня на самом деле хотела поговорить — это то, как сильно ты ненавидишь свою соседку по комнате, или своего учителя по математике, или тех пони, которые сегодня были в кино. Ты одна из самых умных пони, которых я знаю, но ты так сосредоточена на музыке и на одном или двух пони, которые тебе нравятся, что самое лучшее, на что приходится надеяться всем остальным — твоя вежливая терпимость к тому, что они осмелились просто существовать на свете. Иногда я и правда думаю, было ли когда-нибудь у тебя такое, чтобы ты просто наслаждалась чем-нибудь в твоей жизни, без того чтобы превращать такие моменты в краеугольные камни твоего существования во имя Селестии.

Тут мне следовало разозлиться, но он был прав. Действительно был прав. Я быстро выхлебала большую часть своего пива, и хотя я все-таки не опьянела, я вдруг почувствовала себя необыкновенно энергичной.

— Послушай, я знаю, что ты прав. Я знаю это. Все было бы лучше, если бы я могла просто смириться с той тупостью, с которой мне приходится мириться каждый день, вместо того чтобы давать ей сгрызать меня вот так, как сейчас. Я знаю. И кстати говоря, ты не прав в том, что мне в моей жизни нравится только один или двое пони. Мне нравится Винил. Мне нравится Симфония. В Кантерлоте была одна единорожка по имени Минуэт, с ней было просто замечательно общаться. И мне нравишься ты. Это по крайней мере четверо, и...

— Меня ты могла надуть, — вставил Стар.

— Что?

— Меня ты могла надуть. В том, что я тебе нравлюсь. Каждый раз, когда мы оставались вместе, ты постоянно думала, как вести себя со мной сегодня: или ругаться или быть тихой-претихой и делать глаза, как у лани. — Это меня просто убило. Раньше у него не было проблем с тем, что я становилась "тихой-претихой и делала глаза как у лани". — Меня никогда полностью это не устраивало отчасти и потому, что я до сих пор пытаюсь понять — за каким чертом ты хочешь быть рядом со мной.

— Потому что ты практически самый умный пони, которого я знаю, и разговаривать с тобой всегда легко, — сказала я. Теперь я была не в настроении устраивать еще какие-нибудь спектакли. — И если честно, ты единственный жеребец, который, как я думаю, действительно хорошо выглядит. Это притягивает.

— Но ты не показываешь, что думаешь, что я самый умный. И никогда не показывала. Не пойми меня неправильно, я вовсе не жажду, чтобы ты думала так про меня каждую секунду, но мне было бы неплохо, теперь и тогда, учитывая наши отношения, чувствовать, что ты не считаешь меня полным кретином.

Я и понятия не имела, с чего он это взял. Честно говоря, я думала, что он до сих пор на меня злился из-за того, что я не повелась на его способность восторгаться плохими, липовыми фильмами с ужасными и надуманными сюжетами.

— Я не знаю, как еще это показать, кроме как проводить с тобой время. Поверь мне, я бы никогда не стала гулять с теми пони, которых считаю идиотами. А если бы стала, то у меня до конца жизни не осталось бы тогда ни одной свободной ночи.

После этого Стар на некоторое время замолчал, только потягивая свое мартини и глядя на развешанные по всем стенам картины, которые, должна сказать, были не такими уж и плохими. Они были лучше всего, что вы бы смогли увидеть в модных барах Кантерлота, это уж точно. Но я еще не закончила.

— То, что я на самом деле хочу, это просто ненадолго уехать подальше от всего этого. Я имею в виду, пока я снова не пойду в какой-нибудь университет. Куда-нибудь, где тихо, куда-нибудь подальше от больших городов, и липовых лицемеров, и всего остального. Я просто хочу прожить где-нибудь в хижине, прожить так год или типа того, играть на виолончели, и слушать пластинки, и читать книги, и делать все то, на что у меня никогда не хватает времени, потому что я слишком занята из-за всех этих глупых и дурацких заданий, которые мне нужно выполнять, чтобы меня не вышвырнули из университета, ходить в который, в конце концов, я никогда и не хотела на самом деле!

— Октавия, отдышись.

Я замолчала, тут же схватила стакан, допила остатки своего пива и со звоном опустила стакан на стол.

— Тебе не кажется, что это очень неплохо звучит, правда ведь? Просто ненадолго убежать от всего, использовать это время, чтобы насладиться тем, что мы любим, пока мы не прожили остатки наших жизней, работая и веселясь только в то время, пока нет более важных дел?

— Подожди, теперь ты пытаешься втянуть в это и меня?

— Конечно, почему нет? Мы могли бы уехать сразу после праздника — просто сядем на поезд и уедем куда-нибудь типа Холлоу Шейдса или даже Понивилля. Мы, наверное, могли бы прожить так даже год. Только ты и я.

Стар засмеялся. Это была первое настоящее, что я услышала от него за весь этот день.

— Только не после того, как меня убьют мои родители, — сказал он. — А они обязательно меня убьют, если я выкину такую сумасшедшую штуку.

— Но это вовсе не сумасшедшая штука! — Должна признать, теперь меня чуть ли не трясло. — Нет ничего сумасшедшего в том, чтобы идти за тем, что тебе по-настоящему нравится.

— То, о чем ты говоришь, вовсе не значит идти за тем, что тебе нравится. Это как раз полностью противоположное. Ты убегаешь от вещей, которые тебе нужно делать, чтобы добраться до того, что тебе нравится. Ты сама так сказала. Чем дольше ты будешь заканчивать школу, тем больше у тебя уйдет времени на то, чтобы начать играть в настоящих оркестрах.

По какой-то причине это последнее его заявление окончательно добило меня. Ведь я и правда не хотела, чтобы Стар поехал со мной. Пока я это говорила, это звучало очень хорошо, но вся эта мысль, эта идея словно явилась из ниоткуда, и я просто включила в нее и Стара, сама даже этого не понимая. Но как только он замолчал, как только рассказал мне все это, я поняла, как ужасно было бы, если бы он и правда поехал со мной.

— Мне стоило догадаться, что ты не поймешь, — сказала я, поднимаясь из-за столика, даже не сознавая, что делаю. — Ты слишком хорош для всей этой бессмысленной чепухи, чтобы хоть когда-нибудь о ней подумать.

Стар еще что-то говорил, пока я выбегала из бара, но я не знаю что. На самом деле мне все-таки хотелось еще с ним поспорить, но больше всего я хотела убежать, пока он не заметил, как сильно я плакала.

Глава 8

Что идти пешком, что садиться на поезд — оба эти варианта казались мне намного более проблемными способами добраться обратно до отеля, чем мне того желалось, но и брать такси я бы тоже не стала — потому что не хотела, чтобы водитель видел меня в таком состоянии. Я решила немного пройтись, до тех пор пока окончательно не приду в себя, чтобы потом воспользоваться каким-нибудь другим средством перемещения. Улицы были забиты прохожими еще больше, чем раньше. Конечно — потому что невозможно отдохнуть на улице без толпы, которая появляется там, кажется, именно для того, чтобы на тебя поглазеть.

То, насколько сильнее теперь шел снег, я поняла, только пройдя пару кварталов. Хлопья стали большими и мокрыми, и если бы вы сейчас подняли голову точно вверх, то увидели бы, как они спускаются, словно кружась по огромной спирали. Ко мне снова вернулось то чувство, которое у меня появилось, когда я вышла из магазина с пластинками, чувство, что я просто-напросто исчезну в этом снегу, и никто меня больше никогда не увидит и не услышит. Размышляя так, я то и дело поглядывала себе под копыта, чтобы убедиться, что я не сошла с тротуара. В конце концов я так себя перепугала, что поспешила зайти в здание местной железнодорожной станции, просто чтобы успокоиться.

Поскольку я и так оказалась у железной дороги, я купила билет и села на поезд до вокзала, рядом с которым был мой отель. К тому времени, как я туда приехала, мне удалось достаточно успокоиться, чтобы не побояться подойти к стойке регистрации и посмотреть, не ответила ли Симфония на то письмо, которое я послала ей прошлой ночью. Оказалось, она ответила, и пока я читала ее ответ, мне приходилось изо всех сил держать себя в копытах, чтобы не разреветься прямо в лобби отеля. Даже не знаю, почему.

"Октавия! Не могу дождаться, когда снова тебя увижу! В субботу я тоже немного занята с семьей и все такое, так что давай выберемся в воскресенье. Встреть меня у ледового катка в час, мы пойдем оттуда."

Симфония всегда просто с ума сходила по катанию на коньках, и каждую зиму мы много времени гуляли у катка в парке, который был рядом с домом ее родителей. Серьезно, я ужасно долго следила за тем, как она катается, и сама тоже пыталась неуклюже покататься вместе с ней, стараясь хотя бы просто не падать на лед, но это всегда было жутко весело. У меня появилась идея прямо тут же послать ей еще одно письмо, в котором я постаралась бы уговорить ее отделаться от родственников и встретиться со мной прямо сейчас, но я не хотела, чтобы она подумала, будто я совсем отчаялась увидеть знакомое лицо или что-то типа того, так что я только ответила, что завтра буду на месте, и затем ненадолго зашла в свой номер. Почти сразу как только я там оказалась, я принялась ходить по комнате прямо как прошлой ночью. Я снова думала о Винил Скретч, в первую очередь о том, что она делает сейчас у себя в Кантерлоте. Вернулась ли она в Мейнхеттен после свидания с Аметист или осталась в столице с друзьями. Я понимала, что очередное пережевывание тех же мыслей, которые копошились в моей голове последние двадцать четыре часа, ничего хорошего мне не принесет, но с какой-то стороны я даже и хотела, чтобы мне снова стало плохо. Однако мне хватило ума хотя бы попытаться оставить эти размышления. Проблема была в том, что мне было больше не о чем думать, чтобы занять остаток ночи. Я разругалась со Старом Гейзером, а после того, что я устроила прошлой ночью с Черили, ни в какие бары я идти тоже не хотела.

И тут, ни с того ни с сего, мне в голову пришла эта идея. Я не очень-то хотела возвращаться в мой родной район, просто потому что меня там могли бы увидеть знакомые моих родителей и рассказать им, что я вернулась, но сейчас мне отчего-то снова вспомнился тот парк, в котором я играла, когда еще была маленькой, и я начала размышлять о том, чтобы этой ночью постараться снова его разыскать. Из моей головы напрочь вылетело его название и я никак не могла вспомнить точно, где он располагался, но я решила, что если я вернусь в свой родной квартал и немного по нему погуляю, то обязательно все вспомню. Я даже не знала, почему мне так сильно хочется туда отправиться. Мои самые лучшие воспоминания, связанные с этим парком, были о том, как я приходила туда летом, когда все вокруг не было завалено снегом, а небо не было целиком застлано облаками. Но эта мысль уже захватила меня, и никакого другого дела у меня все равно не было, так что я снова закуталась в свой шарф, закинула на спину седельные сумки и спустилась в лобби.

Прежде чем уйти, я отправила Симфонии еще одно короткое сообщение, просто чтобы подтвердить, что время, которое она нам назначила, для меня удобно. Я даже начала было писать еще одно письмо для Винил Скретч, решив узнать, вернулась ли она из Кантерлота, но в конце концов передумала и в последнюю минуту выкинула его прочь. Наверняка клерку, стоявшему за стойкой, жутко не понравилось то, что я так нагло перевела бумагу, но я тут же заплатила половину стоимости отправки письма и ее это немного успокоило.

На вокзале было довольно много народу, поскольку для субботней ночи теперь наступило что-то вроде обеденного перерыва, и снег, выпавший днем, уже немного растаял. Вагон, в который я попала, был битком забит пассажирами. Эта толчея никогда не переставала меня раздражать, даже несмотря на то, что всю свою жизнь я прожила в больших городах. К счастье, я оказалась прямо у двери вагона, рядом с двумя маленькими кобылками, которые меня даже немного поразили. Когда я была кобылкой, в поездах я тоже всегда хотела стоять прямо перед дверью вагона. По тому, как аккуратно были уложены их гривы, можно было сказать, что они обе были из богатых семей. Они стояли там и вели просто невероятно серьезную беседу. На свете нет ни одной более серьезной вещи, чем беседа между двумя маленькими кобылками. Одна из них была земной пони, а другая — единорожкой, и ни у одной из них еще не было кьютимарки. Из того, что я услышала, они говорили о том, чем их семьи будут заниматься в праздник. Единорожка уезжала из города, и могу сказать, что она не очень этому радовалась. Самое забавное было то, что земная пони явно из-за этого переживала, хотя она вовсе не собиралась открыться и рассказать подруге о том, что чувствует. Она все пыталась узнать у единорожки о ее планах, что та собирается делать в доме своих бабушки и деда или типа того, несмотря даже на то, что сама единорожка тоже очевидно не хотела об этом говорить.

По мере того, как мы приближались все ближе к моей остановке, пассажиров в вагоне становилось меньше, так как почти все направлялись в деловые центры, а не в пригороды. Те две кобылки вышли на моей же остановке, и я подумала о том, чтобы спросить у них, где здесь парк. В конце концов я все-таки промолчала, поскольку обе они выглядели так, словно мысли насовсем унесли их с этого света. Я была почти уверена, что тот парк стоял севернее дома моих родителей — по крайней мере, в совершенно другой стороне от моей старой начальной школы. И я помнила, что та часть города была еще не совсем забита особняками и небоскребами, так как моим главным воспоминанием о том месте было то, как я смотрела оттуда на рассвет. Поэтому начать я решила с того, чтобы подобраться к дому моих родителей, — настолько близко, насколько это было для меня безопасно — и потом просто идти в том направлении, которое, как мне покажется, скорее всего выведет меня к парку.

В конце концов все вышло так скверно, как вы и подумать не могли бы. Каждый раз, когда я замечала что-то знакомое — здание, или какой-нибудь перекресток, или еще что — я волновалась все сильнее и шла все быстрее, но затем, проходя около квартала, становилось ясно, что я снова пришла не туда. Даже когда я возвращалась назад, к тем местам, которые как будто бы вспоминала, и пыталась идти от них в другие стороны, я в итоге оказывалась там, где по-моему никогда в своей жизни и не была. Все это выводило меня из себя и попросту нагоняло тоску, и хотя я все же не ушла настолько далеко от родного квартала, чем больше я металась в поисках, тем больше чувствовала, что заблудилась. Один раз я была почти уверена, что вспомнила, где это, но в том месте я нашла только одну из тех грустных и маленьких игровых площадок, с бетоном вместо земли, на котором были нарисованы квадратики классиков, и стоящей рядом парой небольших заборчиков, через которые должны были прыгать догоняющие друг друга жеребята и кобылки. Я присела на скамейку, хотя из-за того, что она была металлической, было такое чувство, словно я села на глыбу льда. Как раз закончился пятый час вечера, закончился вместе с последним вздохом сумерек, после которого наступила настоящая темнота. Внезапно я снова стала думать о всех тех, кто остался в Кантерлоте, о том, что они сейчас делали. Снова подумала об Аметист, о том, что к этому времени она будет уже знать, что я не вернусь обратно в Университет. Я и понятия не имела, будет ли ей не все равно, но я вдруг почувствовала себя немного виноватой, подумав, что она, возможно, будет переживать, потом скажет кому-нибудь в университете, и тот свяжется с моими родителями. К этому времени я уже успела нагулять себе аппетит, но когда я представила, как мои родители сидят дома и думают, что со мной произошло, мне хотелось только выпить. К счастью, это было легко сделать в любом месте Мейнхеттена.

Проблема была в том, что я все еще не хотела идти в бар — или, по крайней мере, в первый попавшийся бар. Единственным местом в городе, которое мне нравилось, была одна дыра под названием "Фонарь". Это было то место, где я в последний раз видела Винил Скретч, перед тем как испортила все своими поцелуйчиками на крыше. Вся ее музыка еще была слишком новомодной, и у нее были проблемы с поиском места, где она могла бы выступать не только перед своими друзьями. Но в "Фонаре" всегда позволялось устраивать развлечения, совершенно непохожие на другие, и поэтому они дали Винил — или DJ Pon-3, как она представлялась, когда выступала, — ее первый шанс. Все прошло очень неплохо, и они условились, что теперь Винил будет выступать там регулярно. Последний раз, когда мы с ней говорили, еще до ночи на крыше, был здесь, за парой стаканов, сразу после ее выступления.

Может быть, я хотела оказаться там, потому что думала, что она и сейчас может там выступать, но, кажется, я все-таки знала, что я до сих пор слишком близка к тому, что случилось прошлой ночью, чтобы сейчас суметь нормально с ней поговорить. Действительно — я думаю, что мне просто хотелось пойти в хоть какое-нибудь место, о котором у меня сохранились хорошие воспоминания. "Фонарь" был местом, где я всегда чувствовала себя ближе всего к Винил. Когда я смотрела, как она играет свою музыку у себя дома, в спальне своих родителей, она всегда нервничала — как-то неуверенно обращалась с треками, с разными эффектами и все такое. Но как только она выходила на сцену, все эта ее неуверенность тут же исчезала. Она была великолепна перед толпой — так это отличалось от тех моментов, когда мы оставались с ней вдвоем. Я очень любила смотреть на нее такую. Тогда я впервые поняла, что она не просто мне нравится, а что я по-настоящему схожу по ней с ума.

"Фонарь" был в Норе, большом пустыре, который находился между кучей бизнес-районов и богатыми кварталами пригорода. Когда я была маленькой, в том месте как будто и вовсе не было цивилизации. Такое положение дел уже начинало меняться к тому времени, когда я закончила высшую школу, и стало совсем другим, когда я уехала в Кантерлот. Почти весь Мейнхеттен менялся медленно — если вообще менялся — но Нора была огромным исключением. В этом месте был совсем другой дух. Зимой в спальных районах кричало как будто все вокруг, но как только заходило солнце, на улицы опускалась тишина. В центрах всегда было шумно и грязно и воняло алкоголем, и едой, и развратом. Нора была совсем другим случаем. Он был похож на только что родившегося жеребенка — столько шума, но столько же обещания и какой-то странной невинности.

Даже хотя воздух теперь стал холоднее, я все же решила пойти туда пешком. Во-первых, еще было слишком рано, и пройдет больше времени, если я доберусь до "Фонаря" на своих копытах. Во-вторых, мне вдруг стало до жути жаль тратить оставшиеся деньги, хотя сильно кутить или еще чего-то там делать я и не собиралась. Просто я стала немного волноваться насчет того, что будет, если мои родители действительно взбеленятся, когда я расскажу им о том, что решила бросить Университет. Если они меня выгонят, мне будут нужны какие-нибудь сбережения, до тех пор пока я не найду, где можно будет немного пожить. В любом случае, мне даже нравился холод. Я никогда не чувствовала себя по-настоящему несчастной, если в это время замерзала на холоде. Как будто мое тело тогда принималось тратить все мои силы, чтобы жить дальше, поэтому я даже думать ни о чем не могла, кроме того, что видела перед собой. В жару гораздо хуже. Когда вам жарко, тогда вы только и можете что лежать и зацикливаться на просто отвратительных вещах.

На то, чтобы добраться до Норы, у меня ушло немногим меньше часа, и еще несколько минут на то, чтобы вновь разыскать там "Фонарь". Я ходила сюда только вместе с Винил, и с той самой минуты, когда она ступила своими копытами на эту землю, она, похоже, чувствовала себя здесь как дома. Мне же ориентироваться здесь было немного труднее. Пусть мне и нравилась вся эта креативность, мне там никогда не было уютно. Если бы вы не знали, что Винил родилась в богатой семье, то по ее виду вы бы никогда такого не сказали. Я ее вовсе не оскорбляю. Она могла общаться с разными классными ребятами так, как мне бы никогда не удалось. Я всегда неохотно раскрывалась перед кем-то и, признаю, была предвзятой. А Винил было плевать. Она хотела весело проводить время и приносила это чувство с собой всюду, куда бы не пошла.

Как я и думала, в "Фонаре" почти никого не было, когда я туда пришла. Парочка растрепанных жеребцов готовили сцену к чьему-то выступлению, за одним столиком сидела еще пара жеребцов, но постарше. Я ненавижу приходить в бары слишком рано, но из-за мороза, а также из-за того, что у меня не было желания снова что-нибудь есть, я решила, что у меня нет выбора. Клуб был маленьким, в нем было всего около трех столиков. Я взяла себе пинту черного пива и присела за один из них. Некоторые пони очень не любят пить в одиночку, но мне это всегда было все равно. Это просто еще один дурацкий социальный прием, который каждый принимает за какую-то сакральную догму.

К тому времени, как я осушила свой первый стакан, в клубе заиграла музыка, и посетителей понемногу начало становиться все больше. Я подошла к барной стойке, заказала еще одну пинту и поспешила обратно к своему столику, чтобы никто не успел его у меня украсть. Меня немного удивило, что музыка, которая только что заиграла, была того же типа, который Винил играла под именем DJ Pon-3. Признаю, я считала, что она всегда была себе на уме, когда играла те свои штучки. Здесь я впервые поняла, что на самом деле она была частью чего-то куда большего, что когда-либо случалось с музыкой нашей страны. Мне даже стало немного страшно. Я увидела, как пони, рассевшиеся за столиками, общаясь друг с другом и попивая напитки, почти бессознательно кивали в такт, который лился из динамиков. Конечно, музыкальные клубы появились в Эквестрии еще несколько десятилетий назад, но этот был особенным. В таких местах как "Марвелюкс" вы просто пьете, болтаете с кем ни попадя или танцуете под песни, которые играет группа на живых инструментах, чтобы разогреть публику, что в общем-то на самом деле просто еще один способ поболтать с кем ни попадя. Потом, когда на сцене появляется Сапфир Шорс, вы уже совсем начинаете терять голову из-за музыки. Всего этого в "Фонаре" просто не существовало — не в те минуты, когда здесь начинался этот, совершенно другой ритм, под который, кажется, двигалась каждая вещь под этим потолком. Насколько все происходящее здесь отличалось от происходящего в "Марвелюксе", настолько же это было вовсе не похоже на концерты классической музыки, на которые я ходила и в которых я даже иногда играла. Трудно было избавиться от чувства, что все, чему я отдала свою жизнь, быстро исчезало под напором чего-то другого, конкурировать с чем я не могла и надеяться.

После второго стакана меня немного закололо — верный признак того, что я на правильном пути. К этому времени в клубе стало уже совсем полно посетителей, и я собралась взять еще одно пиво — как я решила, последнее, перед тем как перейти к чему-нибудь покрепче. Теперь мне стало теплее, удобнее. Я начала рассматривать пони, сидевших за столиками. Большинство было похоже на Винил, их гривы были тщательным образом уложены так, как будто их вообще не собирались укладывать, но некоторые также напоминали каких-нибудь богатых мажоров, с которыми ошивался Стар Гейзер. Это было очень странное сборище, вроде как сочетание богатых и бедных, которое вы не часто увидите в Эквестрии. Было трудно не заметить, что в мире клубных тусовок очень скоро наступят большие перемены, даже если это значило и то, что все, на что я потратила свою жизнь, в будущем будут считаться устаревшим.

Мое третье пиво исчезло довольно быстро; я снова направилась к барной стойке, на этот раз за порцией виски с содовой. Почти никто из посетителей клуба не заказывал коктейлей — бармену ужасно давались самые простые из них. Я не стала жаловаться, когда он почти до краев наполнил мой стакан виски, но пожадничал с содовой — в высококлассных местах типа заведений Кантерлота происходит точно наоборот. Конечно, виски был здесь дешевый, но моим целям он послужил бы не хуже любого другого. Когда я вернулась к своему столику, рядом с ним стояла кобылка; можно было сказать, что она как будто меня ждала. Алкоголь замедлил мою реакцию, так что мне потребовалось время на то, чтобы узнать Претти Вижн, и понять, что ситуация принимает не очень удобный оборот. Даже когда у меня в голове наконец сложилась полная картина всего происходящего, я до сих пор не могла поверить своим глазам.

— Привет, Октавия, — сказала Претти. С тех пор, как мы встретились в кинотеатре, она успела переодеться — ее нынешний наряд вдруг показался моей неимоверно запутавшейся в мыслях голове дико смешным. К счастье, мне еще хватило сил сдержаться и просто улыбнуться ей в ответ.

— Претти Вижн, да? — спросила я ее. — Не думала встретить здесь знакомых. Хочешь присесть?

— Конечно! — ответила она. Должна сказать, она была намного милее, когда не болтала о каком-то дурацком фильме в компании Стара Гейзера. — Так значит ты тоже пришла сюда послущать "Хуф Битс"?

Я понятия не имела, о чем она говорит, но попыталась поддержать разговор.

— Это группа, которая сейчас играет? Я ничего о них не знаю. Вообще-то, я зашла сюда немного выпить, потому что до того, как уехать из Кантерлота, я выбиралась сюда с подругой.

— Здорово, — сказала она. — "Хуф Битс" сейчас только начинающие, так что я подумала прийти сюда посмотреть их выступление, пока они не отправились в свой тур по Эквестрии и не стали по-настоящему знаменитыми.

Тут в помещение стало чуть шумнее, Претти быстро повернула голову к сцене. Сейчас на ней стояли четверо пони с лохматыми гривами, на каждом был черный костюм и такой же черный галстук. Пони в зале принялись их приветствовать. Претти Вижн вскочила со стула и не говоря ни слова направилась ближе к сцене. Хотя мне тоже захотелось узнать, что это была за группа, которая при одном только выходе сорвала такие овации, я не понимала, как место у самой сцены поможет мне по достоинству оценить их музыку. Именно за это Винил упрекала меня первые несколько раз, когда я смотрела ее выступления. Она всегда говорила, что единственный способ понять ее, то, что она делает там, наверху, это оказаться внизу, в самой гуще толпы, танцуя там и полностью утопая в музыке. Но это противоречило всему, чему меня учили о том, как надо правильно оценивать мелодии. Настоящее понимание того, что играет музыкант, значило внимание, размышления, взаимодействия с музыкой на интеллектуальном уровне. Здесь не имеется в виду, что тогда вы не сможете насладиться мелодией так, что потом чуть не потеряете голову, но это значило, что при прослушивании вы не должны заниматься несколькими делами одновременно. Я даже пыталась объяснить это Винил, хотя вдаваться в эти объяснения так, насколько я того хотела, я тоже не могла — я думала, что рассказать ей о том, что настоящая причина, почему я отношусь к ее музыке так же, как и к классике, заключалась в том, что я только хотела дать ей то же уважение, какое я питала к любому другому композитору, будет уже слишком. Может, мне и надо было сказать, но мне это всегда чувствовалось как какая-то глупая и подлая уколка лично в ее адрес.

Как только "Хуф Битс" начали играть, я сразу поняла, что даже учитывая мое нынешнее состояние, они мало чем смогут меня заинтересовать. Их стиль был ужасно простым: всего пара легких аккордов, которые они чередовали уже три минуты подряд. Они запели на какой-то неряшливый и нестройный лад, из-за которого все в зале, похоже, совсем сошли с ума. Я начала думать, почему это их выступление задевает меня гораздо больше, чем выступления Винил. Сперва мне показалось, что это только потому, что я их не знаю или ничего не чувствую к ним как к пони. Но когда я поразмыслила еще немного, до меня дошло, что это неправда. Когда Винил целые минуты беспрерывно крутила свои диски, она пыталась вызвать у своей аудитории что-то дикое, что-то первобытное; это очень хороший прием при ее композициях. Но то, что сейчас играли "Хуф Битс", больше указывало на отсутствие у музыкантов умения. К тому времени как они добрались до третьей песни, я допила стакан и очень хотела взять следующий, но теперь из-за огромного числа пришедших посетителей, в клубе стало просто не протолкнуться. Даже на улице была толпа.

Дальше дела стали только хуже. Я так задумалась о группе, и о толпе, и о том, как мне пробиться к барной стойке, что не заметила другого своего знакомого пони, насилу пробившегося через толпу к моему столику, до тех пор, пока он не поставил передо мной еще один стакан виски с содовой. Это был Стар Гейзер.

— Привет, Октавия, — сказал он. — Кажется, тебе нужен еще один такой стаканчик. По крайней мере, я так думаю, если ты все еще пьешь виски с содовой.

— Стар, — поприветствовала я его, уже слишком пьяная, чтобы говорить хоть как-то выразительно. — А-а... спасибо.

— Можно мне сесть?

— Конечно.

Он едва ли смог вытащить стул из-под стола, чтоб хоть как-то на него присесть — так вокруг было много других пони.

— О том, что было раньше, — начал он. То есть, мне кажется, что начал. Группа с толпой орали так громко, и я сама была уже не в том состоянии; мне самой только наполовину верилось в то, что он сидит тут, передо мной, и что-то говорит.

— Нам правда не нужно об этом больше говорить, — сказала я.

— Хорошо, если ты и правда этого не хочешь. — Я хотела, но тут просто было не место и не время. Я отпила из нового стакана. — Почему ты сюда пришла? — спросил он. — Я не думал, что тебя нравятся такие ребята, типа "Хуф Битс".

— Они мне не нравятся. У меня просто есть хорошие воспоминания об этом месте. — Мои губы совсем занемели, я мямлила как черт знает что, хотя очень старалась выговаривать каждое слово. Еще я не знала, нормально ли я говорила или уже кричала, но Стар мне в ответ только кивал, так что я решила, что пока все хорошо.

— Слушай, я собирался встретиться здесь с Претти Вижн, — сказал он. — Ты ее, наверное, не видела, да?

Я должна была понять, и мне жутко не хотелось говорить со Старом после того, что случилось днем, но после этого его заявления мне стало очень больно. Я как будто даже возненавидела их обоих. Я пыталась оставаться спокойной, но поскольку я и так уже с трудом управляла своим голосом, то вышло, что когда я ему ответила, это, наверно, было похоже, как будто я говорила впервые после того, как кто-то по книжке объяснил мне, как это надо делать.

— Она ушла к сцене, когда они начали играть.

— А, замечательно, — сказал он. Он даже не стал надо мной подшучивать. — Ну, настало время еще одной эпической битвы. — Это заявление у него получилось жутко наигранным, но, тем не менее, он все-таки развернулся вперед и стал проталкиваться сквозь толпу в поисках Претти Вижн.

Повсюду было так много пони, и я была такой пьяной, что я вовсе не хотела подниматься со своего стула, хотя больше всего на свете мне хотелось уйти из этого бара, уйти хоть куда-то, пока мои счастливые воспоминания о том, как я была здесь вместе с Винил, не исчезли насовсем. А поскольку встать на копыта я и так не могла, я просто сидела там, допивала свой виски, пытаясь не обращать внимания на музыку, и выискивала в толпе Стара и Претти Вижн. Они нашли друг друга и теперь пытались потанцевать — с таким же успехом, с каким это удалось бы любому в такой массе народа. По большей части они просто дергались то вверх то вниз, но кроме того еще и терлись друг с другом боками. Это не должно было меня трогать. К Стару у меня не было никаких чувств или чего еще. Но я просто не могла смотреть, как он тратит свое время на того, кто наверняка не такой умный, как он. Чем больше я об этом думала, тем чаще с силой опускала стакан на стол, но даже когда он опустел, я не чувствовала себя лучше — мне стало только хуже, из-за всего, что происходило вокруг. Тогда я и заметила стакан, который заказал себе и оставил на моем столике Стар. Я смутно вспоминаю переполняющее меня чувство, острую необходимость не проводить еще одну ночь с трезвой головой, и то, как я потянулась за стаканом Стара, потянулась так сильно, так уверенно, словно это была единственная вещь на свете, которая действительно была мне нужна.

После этого все вспоминается мне неясным. Я помню, как группа прекратила играть, как все начали выходить из бара на улицу, как я, ни о чем не думая, шла вслед за ними, потому что мне захотелось вновь оказаться на холоде. Огромная толпа тогда уже снова разбивалась на отдельные группы, и я лавировала между ними, ходила взад и вперед, слышала, как кто-то смеялся, и я смеялась вместе с ними, хотя потом мне казалось, что скорее всего это смеялись надо мной. И тут я увидела, как мне показалось, то, что я и искала. Маленькую компанию богатых модников, сгрудившихся вместе, и прямо там, повернувшись ко мне спиной, с самого краю стояли Стар и Претти, обнявшись, чтобы не было так холодно, но по большому счету — чтобы только быть рядом друг с другом.

Я влетела в них, почти в самую их гущу, и вклинилась прямо между Старом и пони, стоявшем напротив него. Я знаю, вы мне никогда не поверите, но на самом деле я на него даже не злилась. Я не знаю, о чем я тогда думала, но это была не злость. Наверное, я просто хотела почувствовать, как исчезаю из жизни каждого. Я не знаю, заговорит ли Стар хоть когда-нибудь после того, что я сделала, но по крайней мере, я хотя бы буду знать, что он никогда меня не забудет.

— Стар! — закричала я ему, хотя стояла прямо перед его лицом. — Так ты нашел Претти Вижн?

— О, Селестия. Октавия, сейчас правда не время...

— А, кажется, нашел! — Я повернулась к пони, перед которым только что влезла. Он выглядел порядочно сердитым. Как и все другие друзья Стара, было похоже, что он очень большого о себе мнения. — Она стоит прямо рядом с ним! — сказала я таким голосом, как будто раскрывала ему какой-то великий секрет. Забавным это ему не показалось, хотя лично я просто не могла перестать смеяться.

— Эй, Октавия, — начал Стар. Его голос изменился. Теперь, вместо того чтобы кричать, он говорил со мной, словно я была маленькой кобылкой. Это должно было вывести меня из себя, но я дошла уже до того, что все вокруг казалось мне до коликов веселым. — Почему бы мне не вызвать тебе такси до твоего отеля? Мы можем поговорить обо всем завтра, когда ты...

— Нет! Завтра будет слишком поздно! Слишком поздно. — Стар попытался меня прервать, но все говорила. — Я не могу помочь твоим родителям с украшениями, потому что завтра я буду гулять с Симфонией.

— Все хорошо, Октавия. Правда, давай я вызову тебе такси, и...

— Я не могу тебе помочь, но знаю того, кто сможет! Тебе нужно попросить Претти Вижн! Твои родители ее обязательно полюбят. Меня они никогда не любили, но ее они точно полюбят! Ей и нужно украшать их дом!

Кто-то из компании засмеялся, но — как же горько стало Стару и Претти Вижн. Особенно Стару. Я никогда еще не видела, чтобы он так злился.

— Я сейчас, — сказал он, и до меня, наверное, целую минуту доходило, что сказал он это не мне. Он стал подталкивать меня вперед, подальше от компании его друзей, прямо к мостовой.

— Я не знаю, какого черта ты пытаешься здесь устроить, Октавия, но если ты только не вусмерть пьяная, я к чертовой матери просто рассвирепею.

— Я просто...

— Не говори со мной больше! — закричал он, и я точно знала, что его друзья отлично нас слышали. До этого момента все казалось мне таким веселым, но когда он прокричал это, ничего смешного больше не было. Мимо по улице проезжало такси; Стар махнул ему, а когда машина остановилась, буквально запихнул меня внутрь. Он сказал водителю, где мой отель, и отстегнул ему несколько банкнот. Еще до того, как я успела понять, что происходит, водитель съехал с обочины и рванул вперед. Стар уже шел назад к свои друзьям. У меня еще оставалось достаточно рассудка, чтобы осознать, что я была в такси, водителя которого совершенно не знала, и что я должна бы удержать свои эмоции под контролем. Он высадил меня у отеля и унесся вперед, как только я сошла на тротуар. Даже не попытался помочь мне выбраться. Это Мейнхеттен во всей его красе, но я его за это не виню.

Теперь я очень жалела о том, что сделала. Я с большим трудом удерживала слезы, но в отель я возвращаться не хотела. Я никуда не хотела идти, но идти туда я правда не хотела. Вместо этого я пошла вперед по улице. Большинство жителей Мейнхеттена повидали в своей жизни слишком много всего, чтобы обращать внимание на случайного пьяного, проходящего мимо, но несколько прохожих все-таки исподтишка поглядели на меня, наверно потому что расслышали, как я шмыгаю носом, и плачу, и все остальное. Со всем этим снегом, подающим с неба, мне, пьяной, рыдающей там, у всех на глазах, бесцельно бредущей куда-то вдаль, начало казаться, что я попала в один из тех дурацких фильмов, которые так любил Стар, где всегда должна быть какая-то кобыла, про которую вы должны думать, будто у нее выдалась очень трагичная жизнь, потому что, даже хотя с ней все было хорошо и никаких серьезных проблем у нее не было, она не знала, как говорить с другими пони, и оттого ей приходилось ходить одной, а наедине с собой быть загадочной и очаровательной. Вот поэтому я так сильно эти фильмы и ненавижу. Они заставляют вас жалеть их глупых, думающих только о самих себе героев. Как будто быть милым, истязающим самого себя отшельником может быть самой лучшей вещью, к которой вы только можете стремиться.

В конце концов я уже больше не хотела идти. Я не хотела спать, или плакать, или думать о Старе или о Винил, или о Симфонии, или о моих родителях и о том, что они будут думать обо мне. Больше всего я не хотела жалеть себя и превращаться в одного из скучных, странных, маленьких и целомудренных отшельников Вестерна Сана, который в тайне ждет, когда ее спасет какой-нибудь пони, достаточно умный и интересный, чтобы наконец разрушить все стены, которые она вокруг себя и построила. На одну минуту я задумалась о том, чтобы просто сесть тут, на тротуаре, и подождать, пока я достаточно протрезвею, чтобы вернуться обратно в отель и заснуть, и проспать так прямо до моей следующей попойки, до даже это чувствуется мне каким-то выдуманным. Если я собралась добраться до самого дна, я не хотела делать это как какой-нибудь плоский персонаж дурацкого фильма. Вместо этого я тут же повернулась и пошла обратно. Мне до сих пор было немного тошно, у меня до сих пор немного кружилась голова, но всю эту неделю я только и делала, что волновалось по каждому поводу. Я знала, что мне в этом случае надо было делать.

Глава 9

Проснувшись следующим утром, я даже не смогла вспомнить, как заснула. Первое, что я заметила, — понятия не имею почему — что мой шарф исчез. Хотя я не помнила, чтобы я снимала его тогда в клубе. Сперва я чуть ли не обезумела и принялась перерывать всю комнату, пытаясь его найти, но потом мне показалось это просто неважным. В конце концов это вещь, которую я купила в Кантерлоте, а не какая-то незаменимая реликвия.

Из-за прошлой ночи у меня до сих пор немного болела голова и живот, поэтому я тут же направилась в душ и простояла там до тех пор, пока не кончилась вся горячая вода. На выходе я немного поскользнулась и чуть не разбила себе голову. Я подумала, что меня тут же вырвет, но я сдержалась — просто присела на пол и попыталась немного отдышаться. Тут я вновь занервничала из-за того, что совсем забыла о нашей встрече с Симфонией, и сколько сейчас времени я тоже не знала, потому что в ванной часов не было, а на те, которые стояли в спальне, я попросту не посмотрела.

К счастью, было только одиннадцать, но вместо того, чтобы околачиваться по отелю до часу дня, я решила пойти к катку прямо сейчас. Пусть я и так уже вернулась в Мейнхеттен, я все старалась вспомнить хоть о каких-нибудь хороших вещах, связанных с моим родным городом, о чем-то, что помогло бы мне забыть вкус Кантерлота, крепко засевший в моем рту, — и всякий раз у меня это не получалось. Каток был вроде как моим последним шансом, и просто в том случае, если даже с Симфонией у меня все будет плохо, я хотела выделить себе еще немного времени — чтобы просто посидеть там и подумать о хорошем.

Чтобы добраться до того катка, нужно было сесть на поезд и доехать до одного из нескольких огромных вокзалов Мейнхеттена, и как только я там оказалась, я тут же почувствовала себя счастливее. Везде ходили разносчики, торгующие горячей едой, и все эти украшения, развешанные к празднику, были очень красивыми и сверкающими — не теми яркими дешевками, которые вы теперь видите в большинстве больших городов. Но лучше всего было то, что на вокзале оказалось просто полно народу, хоть сейчас даже и стояло утро воскресенья. Это была обычная мейнхеттенская толпа. Каждый выглядел так, словно ужасно торопился попасть в какое-то место; родители тянули за копыта своих жеребят и все в таком же духе. Сейчас я впервые за весь этот год почувствовала наступление по-настоящему большого праздника, и то, что к нему готовился абсолютно каждый. У разносчика я купила одну из тех маленьких шоколадных вафелек и умяла ее в один присест, пока направлялась к лестнице, ведущей вниз на улицу. До этого до меня даже не доходило, какая я была голодная.

Улицы оказались даже еще красивее, чем вокзал. Там было еще больше пони, но каждый из них если и не был взбудоражен, чувствуя дух приближающегося торжества, то ему точно было приятно просто быть здесь, просто идти вместе со всеми и смотреть по сторонам. Впервые за день я увидела, что небо стало полностью белым, а снег вновь превратился в искрящуюся пыль, какая была в тот самый первый мой день здесь, только теперь мне больше не казалось, что он предвещает мне что-то плохое. Сейчас, скорее, было похоже, как будто теперь он имел право на то, чтобы искриться и звенеть в воздухе.

Ледовый каток был лучше всего. Как и во всех других местах, в которых я была в этот день, он был забит под завязку, в основном маленькими кобылками и жеребцами, но и несколькими пони постарше. Огромное дерево, стоявшее на другом конце катка, как и всегда, возвышалось над веселящимися пони. Это было самое высокое и самое великое дерево из всех, которые я видела в своем детстве. Я спустилась вниз, к скамейкам и столам, выстроившимся вокруг катка, и принялась выискивать свободное место. Большинство из них было занято, но в конце концов я нашла один маленький столик, за которым могли сидеть только двое. Хоть до назначенного времени оставался еще целый час, я села за стол, чтобы когда появится Симфония, нам не пришлось бы снова бегать по всей округе.

Обычно когда я жду, я начинаю до смерти скучать, но сейчас я даже и думать забыла о скуке. Сейчас я просто смотрела, как катаются другие — или, в каких-то случаях, пытаются кататься, но их копыта постоянно разъезжаются в разные стороны, и они падают на лед — и могу точно сказать, что эти минуты стали самыми лучшими минутами в моей жизни. Вчера ночью, когда я думала об этом, меня беспокоило, что я и здесь увижу каких-то подлецов. Я не атлет, конечно, но мне очень понравилось то, что ни один пони там внизу, пытаясь встать на копыта, не напускал на себя какой-нибудь важный и притворный вид. Конечно, на льду были и кобылки, которые очевидно умели кататься и носили маленькие разукрашенные юбчонки и все такое, но в худшем случае могло показаться, что они из-за своего умения продержаться на копытах дольше всех просто немного выделяются из толпы. Нельзя было подумать, что они специально катаются так, чтобы только показать всем вокруг, какие они мастера.

Я так засмотрелась на катающихся, что даже и не заметила, который теперь был час, пока вдруг на одно мгновение краем глаза не увидела кобылку с желтоватой шкурой и фиолетовой гривой, направляющуюся прямо к моему столу. Симфония. Ни с того ни с сего мое сердце будто бы замерло, я жутко занервничала. Я почти забыла, что я собиралась сказать ей при встрече. Я даже повернуть голову в ту сторону не решалась и уже чуть ли не надеялась, чтобы это оказалась не она.

— Октавия! — Это была точно она. Никто в Мейнхеттене не мог так счастливо кричать, радуясь тому, что наконец тебя увидел. Я встала из-за стола и попыталась взглянуть самым счастливым выражением своего лица, которое я только могла на себя натянуть. Даже при том, что я жутко нервничала, это было совсем нетрудно.

— Симфония! — Как только я раскрыла рот, она обняла меня так крепко, что я едва могла вздохнуть. Я чуть ли снова не заплакала, но все слезы, наверное, вышли из моих глазах еще прошлой ночью.

— Я так по тебе скучала! Почему ты до сих пор сюда не переехала? — Наверное, сейчас было самое время вывернуть перед ней всю себя наизнанку, все, что накопилось в моем сердце, но это было бы слишком уж неожиданно. И в любом случае, я хотела счастливо провести время со своей самой лучшей подругой в самом лучшем месте во всем Мейнхеттене столько времени, сколько было возможно, пока я вновь не начну всю эту грязь.

— Я тоже по тебе скучала. Поверь, если бы мне можно было взять тебя с собой в Кантерлот, я бы тут же это сделала.

Симфония наконец меня отпустила и убежала купить нам пару стаканов кофе. Я вдруг поняла, что забыла взять с собой ту пластинку, которую купила ей вчера. Тут я и впрямь почти заплакала — по какой-то совсем уж дурацкой причине. Ведь в конце концов это был не единственный мой шанс подарить ей ее. Когда Симфония вернулась, на ее лице была все та же улыбка, растянувшаяся от уха до уха. Так редко можно увидеть такие улыбки. В каком-то смысле я даже не могла поверить, что она и правда родилась в Мейнхеттене.

— Ну, как твои дела в Кантерлоте? Не могу дождаться услышать, что ты там выучила. Мы наконец начали изучать что-то немного более продвинутое, но пока что все это просто неимоверная скука.

— В Кантерлоте почти все так же, — сказала я. — Тонны музыкальной теории, анализов великих композиций и все такое. Я бы скорее занялась применением всего того, что мы проходим, на практике.

Она очень обрадовалась, услышав это.

— Правда? Тебе наконец-то начало нравиться написание музыки?

— По сравнению с тобой — ни чуть, но, думаю, я была бы не против однажды попробовать — если мне хоть когда-нибудь покажется, что мне есть, что написать. То есть, я имею в виду, когда я уезжала, я как раз закончила сочинение, которое писала моя соседка к своим занятиям, и мне это — ну, даже понравилось.

— Вот видишь? Ты уезжаешь в Кантерлот, начинаешь помогать своим друзьям мухлевать с их заданиями, интересуешься написанием песен... похоже, что я тебя будто бы больше и не знаю!

Она, конечно же, шутила, но даже сейчас, пока я ее слушала, эти слова меня немного задели. Мы все болтали, разговаривали о всяком разном. К счастью, она не поднимала по-настоящему серьезных тем. Но наконец, она подошла к одной из них, от которой я так старалась отойти.

— Ну а как твои домашние? — Моей первой мыслью было попытаться увильнуть от ответа, но я понимала, что в конце концов нам все равно придется об этом поговорить. Еще мне пришло в голову, что у меня все-таки получится начать и закончить этот разговор прямо сейчас.

— Если честно, с тех пор, как я вернулась, я их еще не видела.

— Но разве ты приехала не в ночь пятницы? Где ты тогда ночевала?

— Я остановилась в отеле до завтрашнего утра. Слушай, понимаешь, есть много чего, о чем я тебе не рассказала — вещи, о которых я не писала тебе весь этот год, но я понятия не имею, как начать. Понимаешь, в Кантерлоте у меня все не так уж хорошо. Я... не думаю, что вернусь туда после каникул.

Симфония ничего не сказала. Она только сидела передо мной, шокированная моими словами.

— Не понимаю. Я думала... не знаю. Просто я думала, что ты мне скажешь, если дела пойдут плохо. Не то чтобы я могла тебе помочь или что-то, но просто...

Я почти подумала, что она сейчас заплачет, поэтому тут же начала говорить. Последней вещью, которую я хотела видеть, было то, как она плачет.

— С музыкой у меня все великолепно. Преподаватели меня любят — по крайней мере, так они мне говорили. Но со всем остальным у меня все ужасно. Я с трудом выношу любого пони из того Университета, проваливаюсь — или почти проваливаюсь — на каждом предмете, который не связан с музыкой, ругаюсь со своей соседкой, потому что она каким-то образом назначила свидание именно Винил Скретч, именно ей из всех других пони Эквестрии... и хуже всего то, что я думала, что я могу исправить все, приехав сюда, вспомнив свои старые дела, но вместо этого я просто напилась и несколько раз выставила себя на посмешище, и теперь меня ненавидит Стар Гейзер, а я даже забыла принести пластинку, которую я тебе купила.

— Октавия, спокойнее. — Я замерла и посмотрела на Симфонию. Теперь я поняла, что она не собирается плакать. Она только смотрела на меня, немного сосредоточенно, но уже не так удивленно как раньше. — Прежде всего, ты должна знать, что ты можешь рассказать мне что угодно и когда угодно. Я не расстраиваюсь, что ты мне не сказала. Честно. Я больше беспокоюсь, потому что раньше ты всегда говорила мне, и я не знаю, что сейчас не так.

— Я, я просто устала всех разочаровывать. Я хотела точно знать, что у меня до сих пор есть кто-то, кто во мне еще не разочаровался. — До меня дошло, как по-детски это звучит, но я понадеялась, что сумею в конце концов выбросить это из головы.

Симфония очень крепко о чем-то задумалась, и целую минуту мы просидели молча. Наконец она опустила глаза и начала.

— Постарайся не сердиться на меня за то, что я тебе сейчас скажу, но именно об этом я вроде как и собиралась с тобой поговорить, когда ты уезжала. Наверное, мне все-таки нужно было это сделать, хотя я не знаю, стало ли бы тогда все по-другому или нет. Так же сильно, как я тебя люблю и как не могу и мечтать о лучшем друге, я очень долго беспокоилась о том, как плохо ты относишься ко всему, что тебе нужно встретить в жизни. Так было, когда мы заканчивали школу, — ты ненавидела половину учителей и, скорее всего, всех учеников, кроме Стара и меня. Мне часто казалось, что ты ненавидела даже музыку, — это я никогда не могла понять, потому что ты, наверное, самая талантливая пони из всех, что я знаю.

— Это неправда, Симфония, — ты намного талантливее...

— Нет, это не так. И я не знаю, в этом ли вся проблема — что ты не раскрываешь весь свой потенциал и обращаешь внимание на пустяки, и поэтому так злишься и обижаешься. Я всегда надеялась, что смогу вытянуть тебя из этого, показывая, что есть на свете кто-то, кому не все равно, что кто-то думает о тебе, но, наверное, это не сработало.

— Симфония, если бы не ты, все было бы гораздо хуже.

— Но я не могу быть твоим единственным другом, и я чувствую, что дело заключается именно в этом. Я не знаю, что произошло со Старом, и я не знаю, почему Винил пошла на то свидание. Но одно я знаю точно — я видела, как ты по какой-то странной причине из пони, которая так увлекалась музыкой и которая играла ее так здорово, что даже получила кьютимарку, превратилась в кого-то, кто, кажется, пытается уничтожить самого себя.

— Я не пытаюсь себя уничтожить. Как я сказала, с занятиями по музыке у меня все замечательно. Но это не из-за какой-то дурацкой картинки на моем боку. Это потому, что это то, за чем я хочу провести всю свою жизнь, то, что я люблю. Если бы я могла вывести ее со своего бока, если бы я могла перестать чувствовать себя, словно один из дутых приятелей Стара, я бы сделала это за одну секунду. Мне все равно, что все знают, что именно у меня получается лучше всего. Я бы играла на виолончели, заперевшись в чертовом чулане, если бы пришлось. Я бы играла, даже если бы была худшим виолончелистом в Эквестрии. Но я бы выбрала это, и ничто другое.

Я с таким жаром говорила, что под конец чуть ли не задыхалась. Симфония глядела на меня, ее серые глаза были широко раскрыты, но казались все такими же умными, как всегда. Она соврала, когда сказала, что я играю лучше, и я ни разу не умнее ее. Никогда не была. Я знала, кто я, и боялась этого, но в то же время и хотела это услышать.

— Стой, так значит в этом все дело? Ты думаешь, что раз у тебя такая кьютимарка, то тебе нужно жить по ее законам?

— Нет, не жить по ее законам, не это. Но да, мне почему-то кажется, что мы должны как будто не отходить от того, что показывают нам эти картинки. Особенно когда моя такая очевидная.

— Да нет же, послушай, Октавия. Ты говоришь мне, что из-за того, что у тебя есть кьютимарка, — штука, которая в конечном итоге появляется у каждого пони в Эквестрии, — тебе кажется, словно тебе необходимо стать великим музыкантом. Даже хотя ты сама хочешь выступать перед публикой. И ты позволяешь этой глупости сорвать твой шанс на окончание лучшего университета Эквестрии? Слушай, я понимаю, что ты не хочешь быть как друзья Стара, я правда это понимаю. Я рада этому. Я тоже не хочу, чтобы ты становилась как они, потому что для того, чтобы быть интересной и замечательной, тебе никогда не надо было привлекать к себе внимание. Но ты не можешь с такой силой ненавидеть всего лишь вероятность того, что ты сама можешь такой стать. Из-за этой ненависти ты сдалась.

— Я не сдалась, я...

— Нет, сдалась! Ты можешь по-прежнему успевать на своих музыкальных занятиях, но это не будет иметь значения, если ты вылетишь из университета из-за того, что ни в чем себя больше не попробовала. А когда вылетишь, тогда ты, конечно, уже сможешь обвинять всех своих учителей за то, что они были такими ужасными пони, поэтому ты не хотела учиться на их занятиях, чтобы из-за этого не казалось, что они хорошие преподаватели! Знаешь, некоторые пони и правда очень раздражительные, и дутые, и эгоистичные, и жадные до внимания, и они, как правило, собираются в местах, связанных с искусством. Но если ты любишь музыку и любишь играть другим так, как ты сейчас говоришь, ты пройдешь через все это и заберешь с собой и плохое и хорошее, и прекратишь выдумывать оправдания своим неудачам, потому что единственная причина, почему ты провалилась на занятиях, это потому, что так решила именно ты.

Как же я была рада, что выплакала все, что можно, еще вчера ночью. Вместо того, чтобы во весь голос зарыдать, — что я вроде как и хотела — я только сидела там, тоже во всей глаза глядя на Симфонию. Мое лицо, наверное, стало сердитым, потому что я увидела, как с Симфонии начинает исчезать ее уверенность.

— Ну давай, — сказала она. — Скажи, что я неправа.

Но она была права. Я это знала. Я была еще не в том состоянии, чтобы принять ее совет — я не собиралась сейчас же мчаться в Кантерлот и разбирать проблемы, которые я устроила для самой себя за эти первые два года. Но я знала, что подумаю над ее словами.

— Нет, этого я говорить не буду. Потому что это не так. Но даже если я решу вернуться в Кантерлот, в чем я еще не уверена, я могу закопаться во всем этом так сильно, что потом не смогу выбраться.

Симфония больше не смотрела на меня; могу сказать, она сильно расстроилась. Я ужасно себя чувствовала за то, что испортила ее день, когда она была так рада меня видеть. Но тут она снова меня удивила. Она посмотрела на меня и улыбнулась самой милой улыбкой из всех, что я видела.

— Это все, что я хочу, — сказала она. — Только не сдавайся. Особенно из-за того, что ты боишься, что пони, которых ты никогда не видела, решат, что ты не та, кто ты есть на самом деле. Если они послушают твою музыку, взаправду ее послушают, они все поймут.

После этого мы какое-то время сидели молча, смотрели на катающихся внизу пони и пили кофе. Спустя почти двадцать минут Симфония наконец улыбнулась мне и взяла меня за копыто.

— Ну что, так мы идем кататься или нет?

— Давай, — сказала я. — Пошли.

С последнего раза, когда я сюда приходила, я так и не научилась кататься лучше, но Симфония как всегда была хороша. Она все время была рядом. Я едва ли могла перестать хохотать, пока скользила по льду, хотя меня до сих пор немного знобило и голова чуть болела от похмелья. Мы катались до тех пор, пока наши копыта не стали подгибаться. Тогда мы вернули арендованные коньки и условились встретиться на следующий день, после того, как я поговорю со своими родителями. Сперва мне было страшно возвращаться обратно в отель, страшно снова оставаться одной, но остаток дня я ни о чем больше не волновалась. Впервые за все эти два года, я чувствовала, что все теперь хорошо.

Эпилог

У меня всегда была одна главная причина, из-за которой я предпочитаю музыку россказням всяких историй. Окончание музыки почти всегда является делом ее формы, того, как она должна выглядеть, а не того, из чего должна состоять; по крайней мере, если композитор, который ее написал, не был чересчур умным. Очень часто, однако, писателям кажется, что им нужно закончить историю, чтобы вы подумали, что в жизни любого ее персонажа больше не случилось ничего по-настоящему важного.

Я не знаю, что случится в моей жизни, но мне кажется, что мои каникулы в Мейнхеттене не будут самой интересной в ней вещью. Я только знаю, что после того дня, когда я встретилась с Симфонией, вещи немного изменились. На следующий день я пошла домой и рассказала все родителям. Конечно, они выдали мне такое обвинение, какое никто в Эквестрии еще никогда не выслушивал, но они хотя бы старались меня понять. По крайней мере, они не сказали мне, что разочарованы. Зато выдали мне порцию справедливой злости, как я просила.

Симфония была такой же милой и великодушной как обычно, но потом она немало меня расстроила, сказав, что я просто обязана вернуться в Кантерлот и закончить обучение. Иногда казалось, что она только об этом и хотела поговорить. Я поговорила с теми бюрократами, которые там ошиваются, и они сказали, что я могу вернуться, но при условии, что меня выпрут, если я не покажу значительные улучшения в течение первой половины моего третьего учебного года. Они даже предложили мне переехать в совершенно новое общежитие, с новыми соседями и все такое. Я до сих пор не знаю, встречусь ли снова когда-нибудь с Аметист Стар — чего мне определенно не хочется. Я все продолжаю говорить себе, что у меня полно времени на то, чтобы решить, точно ли я возвращаюсь обратно или все-таки нет, но в конце концов, думаю, я и без того уже знала, что собираюсь сделать.

Может быть, самой лучшей вещью, которая случилась со мной за все эти выходные, было то, что Винил Скретч прислала мне письмо. Я не собираюсь рассказывать, что там написано, потому что прямо сейчас считаю его каким-то святым сокровищем, и даже никому о нем не говорила. Только Симфония о нем знает, и даже ей я не сказала, что в нем, так что теперь вы знаете, что никому больше о нем я рассказывать не буду. Может, это ужасно по-детски, не знаю. Но если говорить честно, то я бы спала с ним как с плюшевой игрушкой, если бы не переживала, что оно может порваться.

Конечно, это не все, что произошло со мной за время этих каникул, но вам, вероятно, будет не очень интересно узнать, как я заболела, когда наконец переехала к себе домой, и как я снова поговорила со Старом Гейзером, и все такое. Или, может быть, я больше не хочу ни о чем об этом рассказывать. Если честно, ни по одной из этих вещей я не переживаю до такой степени, чтобы сходить из-за этого с ума, но в то же время мне кажется, что я должна была заставить себя пройти через все это, если хотела найти какой-то смысл во всем этом дурацком испытании. Нельзя сказать, что мне нужно было все это устраивать, — ни коим образом нельзя. Но теперь, по крайней мере, все это кажется мне немного менее болезненным, менее стыдливым и менее бессмысленным.

Так что нет, ничто из этого не кончается, но в этом-то все и дело. Если спросите меня, окончания — это для музыки. Истории никогда не кончаются. Взаправду — никогда.