Сборник драбблов
4.7х6.9. За чертой
Музыка: слегка переделанная Daddy's Girl — Scorpions.
Рассудок встрепенулся от глубокого сна внезапно, пронизанный глубокой тревогой. Одиночество ощущалось привычным и естественным, но лишь до тех пор, пока его не прорезало необъяснимое, сверхъестественное влечение. Объяснить его природу ни за что бы не получилось: далёкий, но эмпиричный нежный и печальный зов или сладостное, тоскующее стремление, столь страстное, что внушало воспалённому разуму образы, так похожие на реальность? Ответа не было, но его и не хотелось искать. Через слишком ветвистые и колкие тернии пришлось бы ради него пройти, что много сложнее, чем наскоком преодолевать неметафорические заросли, обрывы и стены раскалённого до устоявшейся красноты камня. И ответ этот был пространной, необъятной иллюзией, в отличие от горящего и пульсирующего внутри: «Приди!». Раздумье же приносило лишь усталость.
Солнце медленно и величественно разливало по пустынно-бледному небу свой разноцветный пожар, словно флагом отмечая очередной пройденный день. Сухая земля пылила из обшарпанных трещин золотящимся в его свете прахом. Невесомые частички подлетали выше, возмущённо клубились в беспорядочном вальсе, вспугнутые стремительным неутомимым топотом, и исчезали — частью осев на коротких щётках, частью прибившись обратно к выжженной бесплодной поверхности. Трёхтактная дробь галопа шлейфом эха отмечала путь.
Придёт.
Линия горизонта покато обваливалась в багряную тьму, но закат не мог загнать публику по домам. Ради представления в отблесках софитов на поляне с густой жёлтой травой собралось много пони, и все они, затаив дыхание, взирали на невысокую сцену, позади которой в воздухе твёрдо держались классические ярко-красные кулисы — и пусть себе плывёт на другую сторону планеты болезненно-зелёное солнце.
Свити Белль вышла из пустоты за занавесом, плавно раздвигая боками тяжёлую бархатную ткань, и толпа одобрительно зашумела, волнуясь и сверкая чем-то то тут, то там, как вспышками фотоаппаратов. Высокая, стройная, изящная и совсем взрослая, облачённая в длинное блестящее платье единорожка помахала зрителям копытом и улыбнулась своей фирменной улыбкой — робкой и блистательной одновременно. Каждая её черта излучала мягкий, чистый свет, и было непонятно: то ли так отражается от белоснежной шёрстки резкий свет прожекторов, то ли омега сама по себе слишком одухотворённа и свята для этого мира.
— Как настроение? — спросила она в микрофон, словно выплывший незаметно из её слепой зоны и вставший как ни в чём не бывало на край сцены.
Отныне он оттуда не двигался, и Свити пришлось подойти, балансируя на необструганных, слишком грубых досках, пока занозы впивались в её нежные копыта. Ничем не выдавая боли, она улыбалась, и толпа радостно ответила шквалом топота и фанатичного подвывания. Впитывая их любовь, единорожка зажмурилась и серебристо рассмеялась:
— Хорошо. Сегодня у меня для вас особенная песня…
В тишине Свити Белль покосилась на невидимый ранее экран прямо в сцене правее от себя, увидела название песни и лесенку нот с разломленными на крохотные слоги словами и не удержала нижнюю челюсть. Ей предстояло исполнить не просто особенную песню, а нечто не входившее в её стиль.
Звонкий и мягкий голос идеально подходил, чтобы выводить хиты, под которые будут танцевать и сходить с ума от первой любви молодые или ностальгирующие по юности омеги. Экспериментировала Свити Белль и с тяжёлыми, забойными репертуарами, которые могли прийтись по вкусу многим альфам — то было скорее в шутку и никогда не входило в итоговые альбомы. Но вот к монотонной и ровной музыке специально для ушей бет она даже не пробовала прикасаться. Артисты-беты пели спокойно и стройно, даже если речь в песне шла о слишком эмоциональных вещах — эту их способность использовали, чтобы как раз-таки усилить эффект, и перед Свити Белль, страстной и яркой в исполнении, была одна из таких композиций.
— Совершенно особенная песня, — повторила она, улыбнувшись теперь неуверенно и совсем не похоже на себя. — Покажите мне, как вы готовы к ней!
Единорожка быстро продышалась, пока не утихли очередные аплодисменты и подбадривающий свист. Прожекторы приглушили свет. Из-под сцены, обтекая всё тело
Свити Белль звуком и подхватывая её, словно оторвавшийся лист, зазвучал вступительный протяжный перебор гитары.
Слышишь, дитя,
Что ты знаешь
О реальности дня?
Слишком мал, чтоб осознать,
Что он хочет от тебя…
Дыша носом и ртом одновременно, омега старательно удерживала голос в среднем диапазоне, оставляя его едва ощутимо мурлыкать на гребнях риффов, а не взлетать горькой пеной к беззвёздному небу.
Мир — он таков,
Что нельзя в нём
Слушать чьих-либо слов,
И, как только день сгорит,
Преступленье он творит.
Голос единорожки предательски дрогнул, стоило ей догадаться о смысле песни. К её облегчению и благодарности, переход в нотной тетради ощутимо взлетал, давая высвободить осуждение и отчаяние, и Свити Белль зажмурила глаза, хватаясь за эту возможность, но стараясь не пускать в голос лишнюю импульсивность.
А мама твоя?
Только лишь в стыду
Бы спрятать глаза
И не слышать — сын ревёт,
И молясь —
Всё пройдёт и пронесёт.
Край сцены потёк. Занозистые доски, тая, медленно сползали прямо в импровизированный зрительский зал, чьи обожающие лица расплылись и перемешались в уродливую клейкую чёрную массу с безликими белыми глазами, густо блестящими ехидством. Свити Белль испугалась, попыталась попятиться, но отстающие деревянные щепки вдруг обернулись гвоздями, не дающими двинуться с места. С нарастающим отчаянием в зелёных глазах, не в силах перестать петь, омега дрожала всем телом. Жадное адское дыхание единой монструозной публики плавило лак на причёске, и хитро запрятанные на затылке гладкие кудри разворачивались беззащитными пушистыми локонами.
А море молчанья
Зальёт твою боль,
Но вновь этот ужас
Ночью будет с тобой.
Первое смоляное копыто-щупальце в три кольца обвило вздёрнувшуюся переднюю ногу, только-только с боем отвоёванную у вязкой сцены. Небо гневно и глубоко пульсировало космической чернотой, рваная дыра зияла в нём на месте луны, а под красивое сверкающее платье полезли клейкими побегами усы, отделяющиеся от смешавшейся в единое закручивающееся тёмное месиво толпы. Ткань громко затрещала, методично разрываемая в мелкие клочки. Из-под неё обнажалось беззащитное чистое тело.
— Нет! — прервав песню, взмолилась Свити Белль и попыталась вырваться. Вязкая публика держала крепко, утопив уже все четыре её ноги по колено. Мотая головой и раскачиваясь всем телом, единорожка кричала от страха и отвращения. — Отпустите меня! Нет!
— Ты сама этого просила, — зазвучало у неё в черепе искажённым хором, и тысячи белоснежных глаз — перекрученных, изуродованных, бугристых — раскрылось всюду вокруг неё, чтобы впиться дрелями взглядов. — Своим красивым лицом, своим упругим телом, своей молодостью и своим сладким, сладким запахом! Ты сама просила этого! Разве не этого ты хотела?
— Я не просила этого! — голос Свити Белль перешёл в фальцет. Чудо, но под копытами, которым не позволяли издать ни цоканья, внезапно хлюпнуло.
— Нет, именно этого ты и просила, ведь ты красива, а значит, ненасытна и тщеславна. Красота даётся лишь к похоти, а похоть даётся для ублажения альф! Но, когда мы закончим с тобой, ты больше не будешь чувствовать себя ни любимой, ни желанной, потому что придут омеги и воздадут тебе то, чего ты на самом деле заслуживаешь!
Воплощения сотен грубых копыт сжали круп, гриву, вымя, стискивая слишком сильно и разрывая кожу, как бумагу. Несмотря на единство физического воплощения, истинное количество чувствовалось пугающе-чётко: не может одно существо проявлять столько рвения, похоти, конкурентной жадности. Свити Белль последним отчаянным рывком выскочила из размякшего отчего-то плена. Капли крови из многочисленных ран, ветвистыми растяжками расчертившие идеальную кожу, размазались ещё сильнее в её стремительном прыжке.
— Вернись! — тоскливо завыло сзади, пока она сломя голову бежала в чернеющий недостижимыми зубчатыми вершинами лес. — Мы же ждали тебя! Стой же! Исполни свою песню!
— Это не моя песня, — прошептала Свити Белль, плача от страха.
Она наугад перепрыгнула вспаханный против пожара ров и нашла спасение под переплетшимися ветками рябины и дикой яблони. Толпа преследовала её — медлительно, туго перекатывающимся желейным комком, цепляющим на себя прошлогодние листья и хворост. С каждым преодолённым ярдом чудище приобретало вид всё более грязный и отвратительный, топорщилось прилипшим лесным гнильём, но не переставало стенать в пространство на десятки голосов:
— Вернись… вернись…
Свити прижалась к траве, зелёной и свежей, но её острый запах отдавал неожиданной смесью имбиря и лесного мха. Будто не сумев почуять зефирную сладость за этой остротой, живая смоляная масса проползла мимо, и её зацикленная мольба затерялась среди отдалённых зарослей. Постепенно успокаиваясь, единорожка всё же не смела двигаться с места и выползать из спасительной живой хижины.
— Мне нечасто приходилось встречать пони, нашедших спасение от кошмара до того, как я сама отыскала его для них.
Омега испуганно обернулась. Принцесса Луна стояла, привалившись к морщинистому стволу дерева, и посреди гнетущего тёмного пейзажа даже она казалась ясным светочем надежды. Её полуприкрытые бирюзовые глаза на безэмоциональном лице смотрели на единорожку почти заинтересованно.
— П-принцесса? — медленно произнесла Свити Белль, поднимаясь на ноги и отряхивая с груди прилипший кленовый листочек, но всё это — не отрывая взгляда, чтобы аликорница не исчезла, едва на неё перестанут смотреть. — Это кошмар?
Единорожка осмотрелась внимательнее, приободрённая присутствием кого-то дружелюбного и знакомого. Не подстёгиваемая страхом, она наконец сосредоточилась и увидела до смешного огромное количество абсурдных деталей в ужасающей обстановке — заваленная линия горизонта, дыра вместо светила в небе неестественного цвета, ни на чём висящие кулисы над дальним краем расплывшейся, как сливочное масло, сцены. Даже кровь оказалась не больше, чем субстанцией, оставшихся после пытавшихся изнасиловать её щупалец, и Свити брезгливо отряхнулась. Мерзость безропотно слетела с девственно-чистых шерстинок. Само её тело немного укоротилось, возвращаясь к форме прямиком из реального мира.
— О, как же я счастлива, что это сон! — прозвенела омега, грациозным прыжком преодолевая расстояние между собой и принцессой. От облегчения хотелось смеяться, но тут лицо Луны вытянулось печально и сконфуженно, и это желание испуганно приглушилось.
— Ты не спишь, дитя, и это не сон… но и не реальность.
Она дотянулась копытом в тонком серебряном обрамлении до точки у себя над головой, и водяные круги лениво поплыли от места в воздухе, куда она прикоснулась. Свити Белль резко выдохнула, качая головой.
— Я умираю? Это ад?
— Нет, но ты и не живёшь. Единственное, что тебе будет полезно — несмотря на то, что я могу проникнуть сюда, у меня нет власти, коей я обладаю в обычных сновидениях. Здесь она вся твоя. Хотела бы я, чтобы наша новая встреча была похожа на первую, но ты за чертой между сном и бодрствованием, между жизнью и смертью.
— Вы можете вернуть меня обратно?
— Не могу. Ты должна выбраться самостоятельно.
— Но как?
Луна не ответила, лишь переведя взгляд на лесную хижину, в которой Свити Белль хоронилась от монстров своего подсознания.
— Красивые деревца. Необычно, что они растут вместе. Я думала, рябина не терпит ничьего соседства.
Удивившись познаниям принцессы в ботанике, единорожка поначалу ничего не отвечала, но спустя несколько секунд встрепенулась:
— Это же не просто деревья, правда? Это образы?
Луна степенно кивнула.
— Это образы, — благоговейно зашла под сень нежно переплетшихся ветвей Свити, — двух моих истинных.
Она обернулась из-под мягкого зелёного света тонких деревьев безмятежной, почти благодарной улыбкой.
— Я нашла в себе смелость… быть с ними… именно благодаря вам, принцесса.
— А я пришла к тебе, потому что чувствую себя виноватой за это. Беззащитные омеги не должны расплачиваться за мои решения.
Свити Белль перестала улыбаться, вспомнив. Дёрнув уголком рта и цокнув языком, она пренебрежительно взмахнула вьющимся хвостом.
— Омеги, напавшие на меня, были не такими уж беззащитными.
Принцесса неуверенно пошевелила крыльями, удобнее укладывая перья, и прижала их ближе к телу, как защитный жилет, прежде чем неловко признаться:
— Я с самого первого вхождения в твой сон чувствую в тебе родство и теперь не могу отделаться от чувства, что ты пострадала за меня. Вместо меня. Как мученица. Я не чувствовала себя по-настоящему виноватой за то, что сделала, пока не услышала, что Твайлайт Спаркл призвала королевский кортеж не просто для путешествия, а для того, чтобы доставить тебя в больницу после избиения, и не узнала всё, что привело к сему.
Свити Белль нахмурилась, осмотрела себя, на пробу перетаптываясь каждым копытом.
— Я не чувствую себя так, будто меня избили. Конечно же, я помню это, но так, будто это произошло с кем-то другим, а не со мной. На мне ни царапины.
— Твой разум спасается от того, что ему пришлось пережить, — объяснила Луна, покровительственно проводя крылом над невредимой спиной единорожки. Свити Белль прикрыла глаза от коснувшейся хребта ночной прохлады, приятной и свежей. — Ему незачем нести в это место те травмы, от которых он пытается оградиться.
Свити опустила уши, прислонившись щекой к гладкому рябиновому стволу и закрыв глаза.
— Он оставил… где-то там… не все травмы, и не самые тяжёлые, — прошептала она и снова несмело посмотрела на Луну. — Что со мной будет?
— Предполагаю, тебя вылечат. Ты помнишь всё, что произошло — значит, рог пострадал не так критично, чтобы оказать влияние ещё и на мозг. Какое-то время ты проведёшь на реабилитации, а затем тебе разрешат…
— Нет, — смущённо прервала Свити Белль, и, несмотря на робость и неохоту, с которой она перебила принцессу, та покорно затихла, как при более грубом обрывании. — Я имела в виду, за то, что я сделала. Что со мной будет?
— Но что именно ты сделала? — села рядом с ней Луна, поняв, что омега не хочет покидать столь символичное укрытие.
Единорожка глубоко вдохнула. В глубоком нежном свете яблоневых листов и рядом с уравновешенной, спокойной аликорницей даже в таком угрюмом месте находиться было нестрашно.
— Я разбила Фезервейту об голову его фотоаппарат, — выпалила она на выдохе. — Потому что однажды он провожал меня домой в одну из моих течек, и я догадываюсь, что подстроил всё так… ну… чтобы неприлично меня сфотографировать.
Луна милостиво понимающе кивнула, и Свити снова набрала воздуха в грудь.
— Он натравил приезжих альф на Эпплблум и Скуталу, а затем распечатал те самые фотографии и раздал их каждому в Понивилле, чтобы все увидели меня… вот так, — омега опустила глаза, и на её нижние ресницы тут же натекли слёзы. Это был первый раз, когда ей случилось настолько лично осознать произошедшее. Свити хлюпнула носом. — Я так разозлилась…
— Мне кажется, ты поступила с ним слишком мягко, — пространно рассудила Луна и спохватилась, чтобы не дать волю своей тёмной стороне. — Я хотела сказать, что тебе можно найти оправдание и ты поступила так храбро, как могла.
— Но это было неправильно? — скосила вверх на принцессу глаза Свити Белль.
— Не могу сказать, — процедила та, скривившись. — Но твой гнев естественен. Однако как в твоём маленьком городке отнеслись к тому, что у тебя сразу две истинных? Они обе альфы, верно?
— Угу. Я шучу, что они — как бы т.А.В.р.о наоборот.
Луна ошеломлённо моргнула, её передёрнуло от мерзкого воспоминания из далёкого прошлого:
— Причём здесь тавро?
— Оу, я забыла, — невольно хихикнула Свити. — Нет, все буквы разделены точками; это название группы из двух омег, которые поют о любви друг к другу и говорят, что такие чувства нормальны. Это… крайне эпатажная группа, даже её название расшифровывается очень вызывающе, но я вдохновляюсь ими.
— Интересно, — выдавила Луна, тихо прокашлявшись и проглотив культурный шок, — как всё поменялось за тысячу лет.
— Я могу провести Вам быструю музыкальную экскурсию, если хотите. Кажется, экскурсы в историю — это всё, чем я отныне буду связана со своей мечтой.
— Но почему? — подняла брови принцесса Луна. — Твои голосовые связки тоже пострадали?
Свити Белль распахнула глаза в ужасе, и аликорница запоздало прикусила язык.
— Я надеюсь, что нет, но, — сильно заикаясь, ответила омега, — когда моя сестра разбудила меня и показала ту газету, где распечатали мои фотографии, она сказала одну вещь… очень справедливую… что, возможно, мне не удастся пробиться в музыку после такого. Что все будут думать, что я сделала это, эм, нечестным путём. И что никто даже не посмотрит на мой талант.
Луна печально хмыкнула:
— Надо же. Оказывается, за тысячу лет изменилось не так много, как я думала. Знаешь, что это за песня, которую ты пела?
— Нет, — покачала головой Свити и нахмурилась. — Я смутно припоминаю, что как-то раз видела где-то точно такую же нотную тетрадь, по которой её и исполнила, но по-хорошему я не знаю, что это за песня.
— Она переписана на современный мотив, но сам её текст очень древний, и проблема из него тоже не молодеет.
— Про то, как альфа насилует собственного сына-омегу? — поёжилась Свити Белль. — Мерзость. Хорошо, что меня никто не насиловал… Но тогда даже странно, что я не спела ничего про раны или кровь.
— Эту песню исполняли в омежьих гаремах Кристальной Империи, ещё когда в моде были мелодии всего из двух нот, — дождавшись конца комментария единорожки и её сконфуженной улыбки, продолжила Луна. — И главная её трагедия не столько в изнасиловании, сколько в том, что родитель-омега закрывает на это глаза.
Свити задумалась ненадолго, распахивая свои.
— У меня не было времени обратить на это внимания.
— У тех пони — тоже, — пожала плечами принцесса Луна. — Я помню музыку тех времён так, будто слышала её только вчера, и она была для омег едва ли не единственным способом выразить себя.
— Что? Но почему?
Луна улыбнулась:
— Что ж, дитя, если тебе интересно, не вижу причин не развеять немного твоё одинокое пребывание здесь… и, возможно, провести встречную музыкальную экскурсию. Слушай же. Кристальная Империя была центром древнего мира, и порядки в ней были специфическими. Всем заправляли альфы и главенствовали настолько, что омеги даже в любви были пустым местом. Они годились лишь для продолжения рода, да и то им редко давали выращивать жеребят самим — новорождённые передавались в знатные семьи из отца или матери жеребёнка… и ещё одного партнёра-альфы. Сложно представить более бесправное и покорное существо, чем гаремного омегу тех времён. Все функции омег сводились к репродукции и услаждению чувств альф — музыка, которой их учили, служила этому же. Однако омеги со временем заметили интересную разницу восприятия: альфы вслушиваются только в музыку, уделяя словам мало внимания, в то время как омеги как раз падки на текст и не придают мелодии большого значения.
— И они начали петь о своих проблемах и горестях? — догадалась Свити Белль, пошевелив ушами. — Ого… и альфы помогали им?
— Вообще-то, нет. Они слушали лишь музыку, помнишь? Даже когда омеги обращались к ним безо всяких песен, к ним относились не серьёзнее, чем к канарейкам. Их могли послушать, если их голос был достаточно приятен, но сами слова не несли никакой ценности. Омеги воспринимались как глупые существа, которые не могут сказать ничего важного. Самой большой милостью к ним со стороны альф было «оберегать» их от внешнего мира и дать правила, по которым тем следует жить взаперти. В конечном итоге образовались две основных иерархии, одна в другой: общепринятая, утверждённая альфами, и внутренняя, та, которую придумали сами для себя омеги, чтобы своими силами разбирать споры, до которых не считали нужным снисходить их господа. У них были и самосуд, и беспорядки, и даже кровная месть — потому что альфам не было до них никакого дела, кроме продолжения рода, и омегам самим приходилось решать свои конфликты. Только вместо хорошего образования и судебных законов у них были лишь сильные эмоции и уверенность в собственной правоте, так что во внутренние гаремные разборки не рисковали соваться даже смотрители-беты.
— Я смотрю, это стало чем-то вроде генетической памяти, — пробормотала Свити Белль.
— Верно, дитя. Дурной пример заразителен, а порядки Кристальной Империи вообще стремилась перенять каждая стремящаяся к благополучию страна — и скоро гаремы из омег и других способных к рождению детёнышей полов стали нормой жизни, как и самоуправство в них. Единственная свобода для бедняг осталась лишь в сочинении стихов и пении, а вот музыка была целиком во власти предпочтений альф и смотрителей-бет — им тоже не хотелось слушать то, что не приходилось по нраву. Много веков музыку омег судили по внешнему виду певиц, и очень часто — даже по тому, как та проявляла себя наедине с альфой.
Луна помолчала немного, прежде чем осторожно пробормотать в сторону:
— Послушав некоторых современных певцов-омег, я бы даже сказала, что последний способ был для них единственным, чтобы пробраться в эстраду… да и для некоторых альф тоже. Кхм, — она неуверенно улыбнулась на согласное хихиканье Свити Белль. — Одним словом, в том, чтобы пробиться на сцену, тебе те фотографии не помешают — может, даже напротив, помогут. Ты права: даже спустя тысячу лет пони первым делом поступают так же, как их далёкие предки, а не как современники.
— Вы так считаете? — вежливо спросила немного приободрённая омега. Но не сказать, чтобы она была в восторге — понятное дело.
— Если перед тобой не стоит задачи перевернуть общественные устои, ничем не омрачая своё честное имя, и ты просто хочешь петь для пони — да, я так считаю. Хотя, конечно, ту мысль, что на самом деле именно омеги задавали тон революционным движениям в песнях и что почти все музыкальные новинки были созданы альфами, давшими себе труд посмотреть на тексты омег, вдохновиться их настроениями и перенести каждое на музыку, я нахожу очень вдохновляющей.
— Нет, я не такая, как моя сестра, — вздохнула Свити Белль. — Я не умею ничего отстаивать.
— Зная, как ты расправилась с Фезервейтом, я бы сказала, что ты начинаешь учиться это делать, — искренне улыбнулась принцесса.
— Спасибо, Ваше Высочество, — невесело усмехнулась Свити. — Но пока у меня получится искренне радоваться разве что тому, что я не живу в гареме.
— Для некоторых омег это было не самой плохой жизнью… — ненадолго задумавшись, Луна лукаво дёрнула ушами и ностальгически прикрыла глаза. — Представь: треск цикад эхом отдаётся в расписных кристальных стенах гарема, плутая в покрывалах, подушках, тонкой работы кубках с разбавленным вином и свежих цветах. А омеги, все в золоте и драгоценных каменьях, подаренных богатыми альфами за усладу очередной ночи, возлежат полукругом на мягких ложах, каждый со своим инструментом, и выводят прекрасные мелодии. Слова, робко ложащиеся на них, столь душевные, искренние и близкие всем, что рифмы не заставляют себя ждать и льются ладным и стройным потоком, рождая красивые, но грустные песни прямо поверх задорных и боевых мотивов.
Свити Белль, завороженная рассказом и до дрожи навострившая уши, не поняла, почему принцесса вдруг прервала его и начала осматриваться с хитро-победоносным видом. Повторив за ней, единорожка ахнула. Исчезло уродливое небо, сменившись раскидистым магическим сиянием, а яркий солнечный свет озарил интерьер, роскошнее которого Свити в жизни не видела.
— Вау, — не удержалась она от восторженного выдоха, вертясь волчком в попытках поспеть за собственными разбегающимися глазами.
Посмотреть было на что. Резные кристальные арки игриво вились волнистой линией, разграничивая пространство древнего гарема. Спускающиеся с них серебристые лески занавесок из многогранных прозрачных бус загадочно постукивали на ветру, рассеивая солнце тысячей радужных бликов. Игривые зайчики вальсировали по низким расшитым диванчикам, скакали по лёгким волнам фигурного бассейна, дразня крупных гривастых золотых рыб, и любопытно бегали по струнам кифар и тростям авлосов.
— Это Вы сделали? — в огромных зрачках, обратившихся к Луне, искрился восторг.
Принцесса мягко улыбнулась, подмечая, что в этих глазах не осталось ни тени печали или страха.
— Нет. Это сделало твоё воображение, воспалённое моим рассказом. Я же говорила: вся власть здесь — твоя. Я лишь… немного скорректировала твои видения ради исторической точности. Прости мне мою ностальгию.
Свити взволнованно огляделась. На её лице медленно расцветала и ширилась улыбка.
— Это значит, что…
Обстановка неуловимо, но стремительно переплавлялась. Дворец исчез. Его заменил ночной лес, но совсем не тот, что затянул Свити Белль в кошмар, а пряный и вместе с тем свежий. Над ним серебряными колодцами сияли большие звёзды, от стволов лохматых деревьев тянуло не успевшим выветриться дневным теплом, пахло росой, ягодами, печёным зефиром и костром. Он швырял вверх жаркие земляничные искры, и они, кружась, возносились высоко над вершинами, чтобы затеряться в конечном итоге среди острых звёздных игл ночного света. Теперь была очередь Луны залюбоваться обстановкой.
— Это та самая ночь, — захлёбываясь от впечатлений, Свити Белль полетела в высокую траву, — в которую мы с девочками поняли, что мы значим друг для друга!
И она поскакала к танцующему вдалеке пламени столь длинными, высокими и нетерпеливыми прыжками, словно была ланью, а не единорожкой. Свити, беспечными зигзагами удаляясь от не успевшей и рта раскрыть Луны, играла в весёлую чехарду с падающей росой и слышала лишь шорох раздвигавшейся перед её грудью шёлковой травы да счастливую сердечную чечётку.
Выскочив на расчищенную поляну, она встала, как вкопанная, чуть не повредив себе напружиненные колени, словно врезалась в незримую стену. Разведённый среди овальных полированных камней костёр развлекал своим треском пустоту, а единственными седоками на брёвнах вокруг него были возящиеся туда-сюда рыжие отсветы.
— Но… ведь… мы сидели здесь, — жалобно прошептала Свити, обходя костёр, но следя, чтобы пламя не подпалило крупные кудряшки ни хвоста, ни гривы. — Жарили зефир, пекли яблоки, Эпплблум и Скут стрелялись рябиной, а я пела те песни бет-бардов, которые они заказывали, когда побеждали… Где теперь?..
— Здесь нет никого, кроме нас, — сообщила растерянной и разочарованной Свити Белль Луна, нагнав её неторопливым царственным шагом. — Ты можешь оказаться где угодно, но ты не в силах призвать каждого, кого захочешь.
— А Вы? — отчаянно посмотрела на неё единорожка. — Вы можете призвать?
— Сюда? — подняла брови принцесса почти укоризненно. — В карман между жизнью и смертью?
Свити Белль медленно опустила голову, виновато пробормотав безликое вежливое согласие.
— Но как же Вы сами тогда проникли сюда?
— Это место — островок в подвластном мне море Снов. Обычно в нём не возникает ничего подобного, но каждый раз, когда случаются исключения, я обязательно навещаю его и, если требуется, отгоняю смерть. Пусть ты и не спишь в прямом смысле этого слова, проникнуть в твой разум мне оказалось под силу. Конечно, если сюда забредёт ещё один сноходец — он тоже сможет, но вряд ли, дитя.
— Ох, — вздохнула Свити Белль и зажмурилась.
Зал кристального гарема вернулся, растворяя лес поздним летним вечером вокруг них.
— В-Вы сказали, что скучаете по этому, — смущённо объяснила омега на удивлённый взгляд Луны. — Я решила… Вам будет приятно снова увидеть это, и подумала, что это — всё, чем я могу поблагодарить за компанию… или Вам неприятно это вспоминать? — она прервала тараторящую речь аханьем. — Вы же не были омегой в таком гареме?!
— Нет, конечно же, нет, — успокоила Луна. — Мне всего лишь случалось гостить в Кристальной Империи вместе с моей сестрой. Тот визит… полностью изменил мою жизнь.
Идеальный слух Свити Белль не позволил ей пропустить, как до неузнаваемости смягчился тон величавого голоса. Пока он звучал так нежно и далеко, в печальные бирюзовые глаза пыльным бархатом ложилась столь хорошо знакомая единорожке любовь. Но, если она множила её на пару альф, то инстинктивно угадывалось, что принцесса Луна думала о всего одном. Глубина и сила её чувств поразили юное сердце.
— Вы встретили там свою истинную? — возликовала Свити.
— Истинного, — с улыбкой поправила Луна и трепетно провела копытом по витиеватой резьбе на спинке одного из диванчиков.
— Ах, и что же случилось потом? — почти воспарила омега, сев на круп и прижав копыта к груди.
Глаза аликорницы потемнели от боли — столь неотвратимо и густо, что Свити устыдилась своего любопытства, опустила передние ноги и укрыла все четыре кольцом хвоста.
— А что случается со всем, что дорого существам, неподвластным течению времени? — горько отозвалась Луна. — Потом я его потеряла.
Свити почувствовала, как сильно и испуганно колотится прямо в грудь. Она, дрожа, прошептала мольбу о том, чтобы эта доля не постигала её, Эпплблум и Скуталу как можно дольше. Омега и представить не могла, каково это — лишиться хотя бы одной истинной. Сейчас их не было подле неё, и она печалилась, но к ним, по крайней мере, можно было вернуться немного позже — и она обязательно вернётся.
И тогда альфы снова заключат её в крепкие объятья, согреют под пледом в их родном старом домике, принесут смешные мягкие пеньки любимого зефира и будут полушутливо драться за возможность сварить своей любви какао, который, впрочем, у каждой из них получается одинаково плохо — но Свити Белль всё равно будет делать вид, что прикрывает глаза от удовольствия, а не от ложащегося на язык песочного осадка, чтобы насладиться видом неподдельной пышной гордости любимых и хихикать над их юношеским бахвальством.
Но… остаться без этого навсегда?..
Луна в грустной задумчивости пошла вдоль витых арок, расправленным крылом с мелодичным звоном осязая закрывающие проходы бусы:
— Потеряв его, я очень скоро потеряла и себя саму. Без него ничего больше не имело смысла. Мы пробыли вместе слишком мало, но даже такой отрезок времени сказал мне всё. Что уж там, я с первой минуты поняла, что больше никто не сможет войти в моё сердце, и до сих пор не смогла в этом ошибиться, как бы ни хотела.
Свити Белль вскинула на неё боязливый взгляд.
— Принцесса?
Луна откликнулась на зов спокойным взглядом.
— Не будет слишком дерзким спросить, с кем Вы… кого Вы предпочли генералу Фаринксу недавно?
— Будет, — мягко ответила аликорница.
— Извините, — потупилась Свити. — А что с Вами стало после этого?
— Смешно сказать, но сестра посадила меня под домашний арест, — неловко подбросила на копыте одну из кристальных нитей Луна. — Сны — единственное место, куда я могу ходить.
— Ого, — неловко усмехнулась омега, прижав уши, — вы прямо как обычные сёстры.
— Не совсем. Позволь показать тебе, — аликорница протянула копыто, и Свити, не колеблясь, положила своё на плоскую подошву серебряного накопытника. — Это будет длиться всего несколько секунд, потому что я не хочу случайно вырвать твою душу из тела, поэтому смотри внимательно.
Дождавшись кивка, Луна зажгла рог неестественным белым светом, телепортировала их астральные тела в свою спальню и, не мешкая, сотворила следующее заклинание. Его название было неизвестно Свити Белль, но, прокатившись тёмной волной по комнате, оно исчерпывающе выдало своё назначение: на спящей в кровати прямо поверх одеяла принцессе Луне проявились золотистые силуэты колодок.
— Это визуализация чар, удерживающих меня в пределах покоев, — пояснила аликорница, при переходе в реальность ставшая, как и единорожка, полупрозрачной.
— Довольно жестоко, — оценила Свити.
— Нет, моя сестра вовсе не такая. Я не испытываю никакого…
— Простите, а что вот это?
— Где?
— Вон там, за балдахином кровати, фиолетовое.
Луна прищурилась, смотря поверх указывающего изящного копытца. К изголовью её кровати крался слишком знакомый рогатый силуэт, обернувшийся невидимым, но случайно обнаруженный бесплотным заклинанием принцессы. Она встревоженно вскинула крылья.
— Дитя, — быстро произнесла аликорница, повернувшись к юной омеге, — я вынуждена прервать нашу встречу, чтобы вернуться в своё тело, и очень срочно.
— Хорошо, — её волнение передалось Свити Белль, как по поводку. — Это что-то опасное?
— Нет времени! — повысила голос Луна и ослепила единорожку вспышкой рога.
Свити Белль вдохнула, как из-под топящей её воды.
Она распахнула ослепшие от бирюзового всполоха глаза, выгибаясь на постели. Всё тело тут же прострелила первозданная боль, но уже спустя мгновение, даже не дав единорожке закричать, сдулась до мимолётной и совсем неважной. Зрение вернулось, проявив очертания предметов прямо сквозь шумящий белый монохром. Стояла ночь. Свити повертела не головой, чтобы не тревожить её, а глазами, но даже глазные мышцы от такого немедленно заныли.
Сбоку горели мелкими зелёными и синими глазами лампочки на массивном металлическом механизме, набросившем на омегу усы полупрозрачных пластиковых проводов. Ассоциация с чёрными щупальцами злорадно пробралась в перебинтованную голову, но единорожка отогнала её, не желая дёргаться, пока что-то постороннее прикреплено к её коже и пропущено сквозь вены. Она долго выдохнула носом и вслушалась в собственное тело.
Вдоль рога пролегали тонкие не очень удобные, но всё же терпимые штыри, словно удерживающие его от раскрашивания или искривления. Грудь неприятно стягивали липковатые с внутренней стороны пластины — они заинтересовали Свити, и та аккуратно прижала подбородок к шее, рассматривая. Ленты из неведомого фиолетового материала слабо светились из-под одеяла, становясь ярче там, где в них были продавлены руны, и, похоже, позволяли ей дышать. «Хорошие пластины», — решила омега и вернула затылок на подушку. Из-под него что-то хрустнуло, как фольга, но никаких ощущений не принесло — ни плохих, ни хороших.
В качестве последней проверки Свити Белль тщательно перебрала воспоминания и, не обнаружив никаких провалов… хотела было успокоиться, но у неё это не вышло. В перекрытой неизвестными руническими пластинами груди червём развернулась тоска.
Её истинных не было рядом.
«Надеюсь, хотя бы у принцессы Луны всё будет хорошо», — подумала единорожка. Почувствовав себя глубоко несчастной, она прикусила губу, беззвучно всхлипнула и незаметно провалилась обратно в сон.