Сборник драбблов

1.1. Дружба между альфой и омегой

Начало первой недели весны радовало приятной солнечной погодой. Золотые лучи озаряли Понивилль идеально: согревая воздух, но не испаряя из него приятную свежую влагу, оставшуюся с недавно убранной зимы; красиво просвечивая сквозь распускавшиеся юные листочки, но не слепя; тёплым бальзамом разливаясь по шерсти, но оставляя шансы пронырливому прохладному воздуху. Можно было валяться дома или устроить первый пикник, можно было накинуть шарф и лёгкий плащик или идти без них, потому что на улице не было ни холодно, ни жарко. Эта демисезонная пауза давала ощущение особенной свободы, затишья и отдыха, она была идеальным моментом для того, чтобы остановиться, посмотреть в голубеющее небо и прислушаться к ласковому пению жизни в ожидании волнительных перемен. Каждое обновление брало начало в том, кто его жаждал, и молодая весна создавала все условия для любого из них. Небольшой живописный городок так и звал художников и писателей, дыша вдохновением и притягивая капризных легкокрылых муз.

Шестеро лучших подруг лишь весело рассмеялись, практически столкнувшись нос к носу при попытке занять один и тот же столик. Чудесная погода выпала на выходной, и пони, не сговариваясь, решили провести его часть в кафе: официанты как раз гостеприимно развернули возле него летнюю площадку, и тяга пережить каждую прелесть нового сезона и ощутить его перемены прямо-таки зазывала первыми занять один из столиков и попробовать новое меню.

Если честно, двое из кобылок всё же договорились пообедать здесь вместе — это были Флаттершай и Рэрити, но у остальных просто удачно совпало свободное время. После схода последних снегов на ферме не слишком много работы, солнце должно сушить землю ещё целых две недели и не требовало активных смен погоды, дела страны не требовали внимания принцессы Дружбы, отпуская её почитать на свежем воздухе, а Пинки Пай просто была Пинки Пай, и ей не нужны были удачные обстоятельства для какого-нибудь забавного совпадения вроде этого. Никто бы не удивился, услышав от неё что-то вроде «минуту назад я замешивала крем для торта, и вот я здесь», но она просто засмеялась вместе со всеми и хвостом притянула к себе стул от другого стола, чтобы ловко примоститься между Эпплджек и Рэйнбоу.

Вшестером за одним круглым столиком было тесновато, подруги нечаянно толкались локтями и хихикали, но даже Рэрити отступилась от своей манерной благовоспитанности и согласилась разделить веселье, игнорируя удивлённые или даже косые взгляды от других частых посетителей и лишь вежливо подвинувшись, чтобы дать дорогу, когда официантка принесла их многочисленный заказ.

Единорожка сноровисто расставила каждой кобылке заказанное ею блюдо, ничего не перепутав, несмотря на то, что неотрывно плавила Рэйнбоу Дэш кокетливым взглядом. Пегаска подыгрывала вошедшей в первую пору молодости омеге, расправляя плечи так, чтобы заиграли накаченные мышцы широкой груди, и красовалась лишь пуще, наблюдая, как расцветают румянцем щёки кобылки и как она мило поджимает губы, пряча смущённое, но довольное хихиканье. Уходя от стола, та якобы случайно вильнула хвостом, чтобы лёгкий весенний ветерок донёс до радужногривой пони насыщенный молочный запах шоколада.

На Рэйнбоу ароматная воздушная волна не произвела никакого эффекта, а вот Флаттершай и Эпплджек ощутимо вздрогнули и качнулись за уходящей кокеткой. Последняя опомнилась быстрее первой и наградила свою шаловливую подругу суровым:

— Рэйнбоу Дэ-эш.

— Что? — пегаска хихикала, решительно довольная собой. — Я не виновата, что меня принимают за альфу.

— Могла б не подыгрывать, — надавила Эпплджек, всё ещё подёргивая ноздрями, словно стремилась ещё раз втянуть ими чудный аромат. — Особенно в такой период. Неужто не соображаешь, что, заставляя омежек попусту распускать свои фермомоны, можешь подставить их и толкнуть в неловкую ситуацию?

— Феромоны, — машинально поправила Твайлайт, не отрываясь от принесённой с собой книги. Чтобы не мешать другим, она держала чтиво над своей головой и безропотно изучала его, сильно задрав голову.

— Может быть, — небрежно махнула светлым хвостом альфа и так резко надвинула шляпу глубже на голову, словно стремилась накрыть и потушить невидимый пожар.

— Да ладно, ЭйДжей, ничего плохого не происходит! — продолжая паясничать, Рэйнбоу вальяжно заложила передние ноги за голову, демонстрируя развитые мышцы и на них тоже. — Я же не влюбляю никого в себя или что-то в этом роде — я просто… тешу своё эго.

— Может, твои проблемы с Соарином — как раз из-за того, что ты «тешишь своё эго», притворяясь альфой? — невинно осведомилась Рэрити и снова обхватила губами соломинку, выдавая всю хитрость манёвра прищуром безупречно накрашенных глаз.

Рэйнбоу Дэш кашлянула, покраснев на этот раз сама и встрепенувшись так сильно, что едва не опрокинулась вместе со стулом. Она моментально сдулась, переставая красоваться и стараясь стать как можно более неприметной:

— Проблемы с Соарином? Пф-ф-ф, у меня никаких проблем с Соарином! Не путай меня с, эм… — малиновые глаза забегали, взглядом ища кого-нибудь, на кого можно было бы перевести стрелки, но безуспешно. Пегаска рыкнула в поражении и, забравшись передними копытами на плечо Пинки Пай, чтобы перегнуться через её голову, прошипела Эпплджек в лицо: — Хрен я ещё раз пойду с вами на пижамную вечеринку с секретничаньем!

— Нет такого слова, — бесцветно, но неизменно осведомила Твайлайт.

— Давай ты меня ещё учи, — беззлобно огрызнулась Рэйнбоу, садясь на место.

— Не за что.

— Если честно, Твайлайт, я немного завидую тебе каждый раз, — пробормотала Флаттершай, нервно стискивая края ромашкового сэндвича в копытах. — Быть такой невозмутимой в любое время года — хотела бы я так уметь.

— О-о, дорогая, — сочувственно приобняла подругу Рэрити. — Но не могу с тобой не согласиться, — она вздохнула, насупившись. — Иногда мне очень хочется быть бетой, чтобы не отвлекаться от бизнеса на, м-м… гонг природы. И это особенно неприятно, когда ты всё ещё находишься в поиске особенного пони!

— Или когда ты на самом деле его нашла, но он сам об этом ещё не знает, — с таким же ангельским взглядом в сторону не преминула вернуть шпильку Рэйнбоу Дэш. Единорожка в ответ изобразила саркастичное вежливое «ха-ха».

— Рэйнбоу! — живо отреагировала Пинки Пай, возмущённо ахая. — Не надо задевать Рэрити за живое! Это очень похвально, что она ждёт своего единственного принца!

— Это в корне неверная формулиров… — беспомощно подняла копыто единорожка, сконфуженно прижав уши, но земную пони, особенно в царящем духе весны, было уже не остановить.

— Сейчас совершенно нормально проводить охоту с симпатичным альфой, даже если он — не твой истинный, но Рэрити демонстрирует уму не постижимую силу воли, как будто знает, что её особенному пони будет приятно узнать, что она берегла себя для него всё это время!

— Не то, чтобы… — снова торопливо попыталась открыть рот кобылка, но Пинки ещё не закончила.

— Все уважают твою гендерную бинарность, но тебе не стоит злоупотреблять ей или использовать её, чтобы задевать других пони, — решительно припечатала она, глядя Рэйнбоу в лицо и с тем же выражением непоколебимой уверенности громко обрушиваясь ртом в пышно украшенный взбитым кремом кекс на своей тарелке.

Флаттершай коротко втянула голову в плечи и бросила короткий взгляд на сосредоточенно читающую с задранной вверх головой Твайлайт, но никаких правок от дотошной беты не последовало, и пегаска деликатно поправила:

— Но, Пинки, я лучше других… эм, если у вас нечего возразить на это, конечно же… знаю, какой Дэши может быть понимающей и заботливой.

— Да кто ещё может такой быть, — фыркнула без тени стыдливости пегаска.

— И, если бы ты не была омегой, — вдруг распушила грудь Флаттершай, возвышаясь перед Пинки, — я бы вызвала тебя на бой за оскорбление Рэйнбоу.

Твайлайт уронила книгу из телекинеза на потерявшее бесстрастность лицо, Рэрити поперхнулась латте, а Эпплджек не донесла до рта ложку с салатом. Но при взгляде на грозно надутые щёки Флаттершай никто не выдержал, и над столиком грянул хохот. Эпплджек одобрительно похлопала подругу по спине, не рассчитав свою богатырскую силу и почти впечатав ту ритмичными ударами в край столешницы:

— Эт было очень эффектно, Шай, правда.

— Ещё бы! — заливалась Пинки Пай, приваливаясь к Рэйнбоу и дружески подталкивая её локтем. — Дерущаяся Флаттершай! Я бы тройной шоколадный кексик отдала, если бы увидела!

Пегаска, хрипловато смеясь вместе с веселящейся омегой, наградила смущённо заправляющую длинную гриву за уши Флаттершай ласково-гордым взглядом, и та, покраснев, радостно затрепетала крыльями.

Рэйнбоу Дэш усмехнулась. Их совместная работа всё ещё продолжалась, и у пегаски были, казалось, безграничные запасы терпения и преданности, чтобы радоваться так же, как Флаттершай, даже самому мизерному успеху. Поддержка подруг была бесценна, но только они двое могли по-настоящему справиться с тем, что свалилось на них обеих.

---

Медосмотр почти пятнадцать лет назад стал для пегасят летнего лётного лагеря событием не только волнующим, но и определяющим. Кобылки и жеребцы возбуждённо кружили над небольшой будкой с красным крестом, временно закрывшей свои двери, чтобы медсёстры внутри упорядочили результаты. Флаттершай, не только скромная от природы, но ещё и обделённая полётными способностями, переживала волнение по-другому, сидя в стороне от всех и закручивая копытами нежно-розовую гриву. Она была бы совсем одинокой, если бы рядом — или, вернее, вокруг и наверху — не накручивала маленькие виражи Рэйнбоу Дэш.

— Вот теперь-то я утру нос Дам-Белу! Он назвал меня маминой омежкой месяц назад, ха!

— Но ты уже тогда утёрла ему нос, когда обогнала в гонке, — робко напомнила Флаттершай, улыбаясь из-под длинной чёлки.

— Ага, — с деланной беззаботностью триумфально отозвалась кобылка. — Но сейчас, когда вывесят список альф, я утру ему нос дополнительно! Списком!

— Буквально, — попыталась пошутить её застенчивая подруга. Юмор для маленькой спортсменки оказался слишком тонким, поэтому она лишь небрежно согласилась:

— Да-да, именно. О, вот они! — и она с места в карьер рванула к едва приоткрывшейся двери медицинского корпуса.

Флаттершай не обладала ни прытью, ни настойчивостью Рэйнбоу, поэтому пробираться ей приходилось через толпу — долго и аккуратно, да и то ей удалось подойти к стенду с парой длинных списков лишь когда все уже разошлись. Осталась перед ними только радужногривая пегасочка, но… вряд ли из-за того, что ждала подругу.

По списку, крупно озаглавленному «АЛЬФЫ», она едва ли не водила носом вплотную, как заправская ищейка.

— Ничего не понимаю, — бормотала растерянно Дэш. — Тут что, вторая страница? — она начала подковыривать края списка копытами, крыльями и зубами.

Флаттершай непонимающе посмотрела на её настырство, но не стала мешать и мелкими шагами приблизилась к списку, обозначенному противоположно — «ОМЕГИ».

— Эм… Дэши… я нашла тебя…

Пегаска подпрыгнула с возбуждённо зажужжавшими крыльями и отстранилась вбок, освобождая подруге место перед списком альф:

— Правда? Где?!

Флаттершай, поняв, чего ожидает Рэйнбоу, неловко пискнула и закусила нижнюю губу. Задиристая улыбка Дэш дрогнула, а затем медленно увяла, когда дрожащее пастельно-жёлтое копыто слепо ткнуло в какое-то имя среди омег.

Имя радужногривой сорвиголовы, которая даже жеребят и даже крупнее её самой могла оттаскать за гривы, как щенят.

— Да ну-у, — с сомнением протянула Рэйнбоу, навострив одно ухо, и снова вернулась к списку альф, но лишь для того, чтобы оторопеть, по странному совпадению тут же наткнувшись на имя подруги. — Чего?! Так, подожди! — она вбодалась в бумагу, грозно сверля её взглядом. — Тут какая-то ошибка.

— Рэйнбоу…

— Точно! Мы же шли на обследование вместе, потому что ты боялась без меня. Нас просто перепутали, только и всего!

— Рэйнбоу…

— Миссис Ленс! — уже танком пёрла в медицинский отсек Дэш. Флаттершай только пискнула, густо заливаясь краской, и юркнула за ней. Маленькая пегаска решительно протопала к обернувшейся на зов пожилой кобыле-медсестре. — По-моему, вы тут что-то перепутали. Меня зовут Рэйнбоу Дэш, а это — моя подруга Флаттершай, — она метко ткнула копытом прямо в нос подоспевшей кобылке, даже не оборачиваясь.

Старая пегаска задумчиво хмыкнула и потянулась перьями к тонким папкам, бормоча названные имена в процессе поиска. Рэйнбоу хранила невозмутимый вид, но от неясной сильной эмоции её глубокое дыхание сделалось оглушительным.

— Рэйнбоу Дэш и Флаттершай, — наконец провозгласила весело миссис Ленс. — Омега и альфа.

— Нет! — решительно топнула первая. — Должно быть наоборот. Мы просто вместе обследовались, наверное, папки местами перепутались.

— Это невозможно, — добродушно засмеялась медсестра. На своём веку она повидала много таких случаев, теперь они вызывали у неё лишь умиление. — Сложно ошибиться в таком деле, просто «перепутав папки».

Она присмотрелась к пыхтящей Рэйнбоу.

— Хотя… ты ведь перескочила?

— Да, — гордо приосанилась пегаска. — Я самая младшая в отряде! И самая лучшая!

— Несомненно, — улыбнулась миссис Ленс. — Но, если ты ещё маленькая, на это следовало сделать акцент и перенести обследование годика на три вперёд. Сейчас, конечно же, может произойти ошибка, потому что ты ещё слишком…

— Да пофиг на меня, — взъерошилась Рэйнбоу. — Я и будучи омегой набью кому угодно нос! Это обследование же не просто так, да? Нас разделят на группы? — она дождалась озадаченного кивка. — Флаттершай не выдержит среди альф.

— Рэйнбоу… — снова попыталась та, но уже совсем тихо и нерешительно, краснея от упоминания своей слабости.

— Пожалуйста, — проскрежетала Дэш, теряя свою воинственность и вся становясь выражением мольбы, — поменяйте нас местами. Отправьте меня к альфам, а её — к омегам. Никто ничего не заметит, мы не будем выделяться среди остальных, потому что я уже колотила любого из альф раньше, а Флаттершай… ну, это Флаттершай.

— Малышка, дело не только в том, справитесь вы или нет, — взволнованно возразила миссис Лэнс. — Понимаешь, наступит момент, когда вы станете старше, и…

— Но он пока не наступил! — выкрикнула Рэйнбоу. — А к тому моменту, может быть, Флаттершай действительно станет альфой! Но пока, прошу Вас, пожалуйста, поменяйте нас местами! Она просто не сможет тягаться с остальными альфами и вылетит из лётного лагеря с позором!

Сзади раздался писк, и Дэш поняла, что, забывшись, переборщила. Флаттершай сидела на крупе, обнимая себя копытами и всхлипывая. Её большие печальные глаза наполнились слезами при мысли о возможном унижении.

— Пожалуйста, — повторила тихо Дэш, глядя миссис Лэнс в глаза. — Пожалуйста.

Медсестра смотрела на них, переводя взгляд с решительной омежки на трусливо скулящую альфу, и этот контраст неумолимо растапливал сердце. «Сейчас, пока они маленькие, — размышляла пожилая пегаска, — и не понимают, о чём просят меня, чем это грозит. Но… ох, ч-чтоб мою слабохарактерность, я не могу смотреть на то, как эта милашка плачет, а сколько слёз ей придётся пролить, если она и впрямь не сумеет конкурировать с альфами? Зачем портить бедняжке жеребячество… да и мне всего через пару месяцев на пенсию, ах, была не была! Я почему-то верю в этих двоих, пока они вместе — всё будет нормально».

— Но ведь списки альф и омег уже все видели, — напомнила миссис Лэнс, всё ещё сомневаясь.

— А, пф, — фыркнула Рэйнбоу, и вместе с надеждой на благополучный исход к ней вернулась уверенность, с которой она отмахнулась. — Это на самом деле ерунда, правда? Важны только те, которые формируют группы, а там — просто чтоб все знали, кто есть кто.

— И все уже знают.

— Ну, это уже моя проблема — как заткнуть им рты, — бросила Рэйнбоу, ощущая себя как никогда в жизни крутой, и медсестре пришлось думать о любых серьёзных, скучных или даже грустных вещах, лишь бы не рассмеяться. Она посмотрела на протянутое ей копытце и стукнула его своим, лукаво прищурившись:

— Ладно-ладно, но при одном условии.

— Каком?

— Ты всегда будешь вместе с Флаттершай, будешь защищать её, и не важно, альфа она или омега.

— Да как будто я собиралась поступить по-другому! — вскричала радостно Рэйнбоу, бросаясь к переставшей плакать подруге и сгребая её в объятья. — Друзья навсегда!

— Д-друзья навсегда, — прошептала согласно альфа и прижалась к омеге крепче.

Закрывая медицинский корпус на ключ и улетая домой, миссис Лэнс краем глаза увидела, как Рэйнбоу Дэш сурово пушит крылья и скалится, закрывая собой Флаттершай от парочки недружелюбно смеющихся над ними альф.

---

Флаттершай, громко всхлипывая в копыта, плакала в туалете университета. Она резко прекратила, услышав, как открывается дверь, и загнанно посмотрела в сторону звука, но рыдания вернулись с новой силой, стоило пегаске увидеть вошедшую и ощутить окутывающие с каждым её приходом чувства безопасности и доверия. Рэйнбоу Дэш.

— Кто? — только и спросила она, подходя к съёжившейся в углу подруге.

— Х… Хуп… — прорыдала альфа, закрываясь от омеги крыльями, но та непреклонно притянула её к себе и обняла, утешающе поглаживая по спине. — Д-дразнил меня… прово-во-воцировал, и… и… Опять все надо мной смеялись, а мистер Мунтерс… он… — очередная волна горестного плача не дала Флаттершай продолжить.

— Я голыми копытами похороню этого ублюдка в грозовом облаке! — свирепо прорычала Рэйнбоу Дэш. — Ты никогда никому не делаешь зла, он сам нарывается на неприятности!

— Н-нет, Дэши, — пегаска слабо заскребла по ней копытами. — Н-не надо из-за меня, тебя снова захотят отчис… что это?

Она разом забыла про своё несчастье, случайно наткнувшись на шершавость бинтовой повязки. Та корсетом стягивала рёбра Рэйнбоу, удерживая внутри реальную, чудовищную боль, пока Флаттершай мелочно переживала из-за стояка на тренировке.

— Ерунда, — буркнула пегаска, скидывая копыта подруги с травмированного места. — Сцепилась с альфами. Всего-то.

Флаттершай заскулила, но уже совсем по другой причине. Она была безмерно благодарна Рэйнбоу за то, что та не побоялась в своё время вступиться за неё и не только поменяться с ней местами, но и ставить на место каждого, кто пытался сказать что-то против, однако эта затея с годами потеряла в своей успешности. Половое созревание накрыло группы пегасов течками и гонами, и двум подругам, оказавшимся в окружении противоположных гендерных типов, пришлось нелегко. Причём у Флаттершай страдала по большей части только гордость: она мучилась от зова природы, пыталась найти себе омегу, но, даже если и привлекала кого-то кротостью и нежностью — появлялся настоящий альфа, брутальный и целеустремлённый, который своей силой и грубостью будил в омежке инстинкты и обожание — и застенчивая пегаска в лучшем случае оставалась ни с чем. В худшем её били для укрепления зародившейся любовной связи между парочкой, но такое случилось только один раз, когда Рэйнбоу не успела подоспеть на выручку. Рэйнбоу же… Рэйнбоу приходилось намного тяжелее. Одно дело — терпеть неудачу за неудачей в попытке заполучить любовь или секс, и совсем другое — раз в несколько недель отбиваться от целого табуна альф, озверевших в урагане гормонов рядом с подтянутой, привлекательной омегой.

Иногда, как сейчас, не удавалось просто уйти, обставив их скоростью. И каждый раз Флаттершай тайком плакала ещё горше, ненавидя себя за свою несостоятельность и беспомощность. Обычно она смирялась с тем, что Рэйнбоу Дэш, будучи омегой, защищает её, альфу, но когда подруга подвергалась избиению, а так называемая альфа не могла никак её защитить…

— Да всё фигня, Шай, забей, — крепко обняла её Рэйнбоу. — А этот умственно отсталый, Хуп, от меня ещё получит. Так получит, что рот будет только для минета разевать. Хочешь, я его заставлю? — ободряюще встряхнула она Флаттершай.

— Н-нет, — трусливо помотала головой альфа. — Не надо.

Дэш вздохнула, гладя пегаску по пастельно-розовому затылку. Она была такой нежной, хрупкой и беззащитной, что а-тип действительно был насмешкой природы. Со своими пышными бёдрами, мягкими крыльями и огромными ласковыми глазами Флаттершай бы быть омегой за спиной сильного альфы — такого, на которого столь сильно походила Дэш. Сухая, мускулистая, с мощными неутомимыми крыльями, она оставляла позади даже а-жеребцов, которые считались лучшими во всём университете, а её личный запах был лишён приторности или даже выраженности — морозная свежесть высокого зимнего неба, улавливающаяся, только если прижаться носом к тонкой коже за ушком и хорошенько втянуть в себя аромат шерсти. Но никакой ошибки, несмотря на надежды подруг, не было. Два раза в год Рэйнбоу Дэш накрывали очень убедительные, яркие течки, а у Флаттершай при должных усилиях со стороны коварных омег наливался кровью клитор, трансформировавшийся со временем во внушительных размеров член. И с этими факторами ничего нельзя было сделать.

Рэйнбоу в незнакомом кругу любила притворяться альфой — в основном из оставшейся после всевозможных инцидентов с Флаттершай ненависти к о-типу и из желания поставить строящих ей глазки прелестниц и красавчиков в неудобное положение. Флаттершай же не могла позволить себе такой роскоши по трём простым причинам. Во-первых, она хотела омегу, семью и жеребят. Во-вторых, ложь очень легко и очень скоро бы вскрылась, и пегаска прекрасно понимала последствия такого розыгрыша — намного тяжелее, чем это было у Рэйнбоу, потому что обративший на неё, Флаттершай, внимание а-тип мог действительно влюбиться в неё, а после открытия истинного типа своей зазнобы воспользоваться тем, что перед ним стоит такой же альфа, и в расстроенных чувствах серьёзно намять бока. В-третьих…

Ей бы хоть альфой для начала научиться притворяться.

— А Хупа я всё же отметелю, — решительно закончила Рэйнбоу какой-то монолог, который погрузившаяся в свои печальные размышления Флаттершай успешно прослушала.

— Не надо, Рэйнбоу. Я ухожу из университета.

Пегаска поперхнулась воздухом.

— Я-я… — альфа сделала глубокий вздох. — Я не решалась сделать этого раньше, потому что мои родители очень надеялись на меня… и на тебя тоже. На то, что ты меня вытянешь. Но теперь я не могу, Рэйнбоу, просто не могу прикрываться тобой, когда это… в-вот так для тебя оборачивается. Я всё равно не смогу стать таким хорошим лётчиком или хоть каким-нибудь ещё спортсменом, так что… я завтра же заберу документы. И у ректора больше не будет оснований отказывать тебе в переводе к омегам.

— Да ты смеёшься! Не думаю, что мне будут рады там, где я абсолютно каждую лицом по потолку шваркнула! Это ж и была основная причина отказа, что я бы их всех переубивала там!

— А разве, — дрожащим голосом возразила Флаттершай, — ты сама рада сейчас, когда тебе приходится спасаться от… от… принуждения, Дэши?

Пегаска туго сглотнула, опустив уши. Альфа погладила копыта омеги своими.

— Не волнуйся за меня. Я уйду, тебя переведут к омегам, и без меня у вас больше не будет поводов для конфликтов. А я пойду учиться на ветеринара.

Рэйнбоу оторопела.

— Н-но… ты ведь крови боишься? — не поверила пегаска. — И ни за что за острый предмет не возьмёшься, а там одни щипцы и скальпели…

Флаттершай неловко усмехнулась, вытирая слёзы и почёсывая загривок.

— Я кое-как убедила себя, что стоит недолго делать животному больно, чтобы потом ему стало лучше.

— А кровь?

— Я столько раз перевязывала тебя, что… в общем, фобия в прошлом, — бодро улыбнулась альфа и обняла подругу за шею. — Спасибо тебе. За всё. Я больше не хочу, чтобы ты страдала.

Небесно-голубые крылья с тонким морозным запахом укрыли её спину.

— Если ты правда решилась, то я не буду тебя удерживать, — пообещала омега, награждая Флаттершай поцелуем в висок, ощутимо пахнущий розмарином. — Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива.

— Я чувствую к тебе то же самое, — пробормотала пегаска, краснея.

Малиновый и бирюзовый взгляды встретились. Волна холода, холода от свежести естественного аромата Рэйнбоу, который Флаттершай вдруг ощутила крайне отчётливо, окатила её шкурку. Альфа прерывисто выпустила воздух из лёгких и, подрагивая в укоренившемся страхе получить отказ, потянулась к губам подруги.

А-тип всё же помог ей остаться выше, пусть и на пару дюймов.

Вдруг литые мышцы под обнимающими пастельными копытами отвердели.

— Шай. Ты чего?

Альфа моментально отпрянула, больно врезаясь спиной и крыльями в ледяную стену позади себя.

— П-прости! — пискнула она и вскинула голову, скалясь. — Дурацкий гон, я совсем не соображаю! Да ещё и сразу после того, как тебя чуть не… о-о-ох, Дэши, прости, мне так стыдно… И… сильно бить Хупа тебе действительно не стоит…

— Ещё как стоит, — нахмурилась пегаска, садясь. — Мне самой не стоило… Ну да не важно. Слушай, — нарочито весело позвала Рэйнбоу. — У меня есть одно предложение. Оно тебя заинтересует, но если ты не готова идти до конца.

Обычно предложения от Дэш содержали прямо противоположное условие, и Флаттершай удивлённо посмотрела на неё в прореху розовой завесы волос.

---

Предсказуемость чужда Понивиллю. Наползшие от Вечносвободного леса тучи перекрыли небо над городком, нарушая график просушки земли, и Рэйнбоу пришлось вернуться из воспоминаний в реальный мир. Пегаска прыжком со стула взвилась в воздух, громко выругавшись со взглядом на причину своего будущего выговора или даже штрафа: прельстившись солнечным выходным деньком, омега распустила свою погодную бригаду на этот день. Как же, ничего ведь не случится! Но помилуйте — в университете Дэш скорее практиковалась в боевых искусствах, чем училась.

— Лети, Рэйнбоу Дэш, — обеспокоенно разрешила Флаттершай. — Я всё оплачу.

У погодницы уже не оставалось времени на кивок и поощрительный взгляд — она бросилась в бой с гигантской тучей. В системе баллов никто за столиком, кроме неё, не разбирался, но подруги предполагали, что эта громадина уверенно подбирается по опасности к верхним отметкам. Остальные пегасы, в том числе команда Рэйнбоу, тоже устремились разбивать помеху метеорологии на более мелкие составляющие, чтобы затем оттолкать их туда, откуда они пришли, но бескрылые пони не слишком верили в их успех, потому что начали торопливо сворачиваться и уходить. И были правы.

…Частые дождевые капли сплошным потоком заливали окно, и это водяное месиво ломало и путало любые хрупкие узоры по стеклу, за которыми Флаттершай неизменно наблюдала, но вовсе не лишение одного из любимых зрелищ заставляло её беспокоиться. Сжимая пустую кружку, пегаска всматривалась в непроглядную стену ливня снаружи.

У погодников не вышло победить Вечносвободный лес.

Яростная барабанная дробь в дверь подбросила её на пуфике. Альфа ахнула от неожиданности, но тут же бросилась открывать — ей не хотелось, чтобы ищущий спасения пони заболел под ливнем по её милости. В мгновение ока в тепло и сухость коттеджа ввалилась Рэйнбоу Дэш. Она задыхалась и подрагивала, проливая на коврик литры дождевой воды с шерсти, перьев и гривы.

— Рэйнбоу! — заверещала Флаттершай, с несвойственной себе скоростью улетая за полотенцами. — Сумасшедшая! Зачем ты летела ко мне через весь город?!

— Я устала, как собака, спасая Понивилль от потопа, а ты ещё и говоришь, что не рада меня видеть? — криво ухмыльнулась омега, чуть розовея.

— Твой дом ближе, он за несколько километров отсюда! Ещё и под таким дождём!

— Да, мой дом ближе, но он пустой, одинокий и холодный, — выразительно посмотрела на Флаттершай Рэйнбоу, и та счастливо вдохнула, распушив грудь.

Пегаска лишь посмеивалась, позволяя подруге вытирать себя десятком полотенец. Жмурилась от удовольствия, позволяя вложить в свои копыта огромную, больше похожую на кастрюльку кружку с горячим шоколадом и укутать свои плечи чистым пушистым пледом. Насмешливо хихикнула, позволяя унести себя на диван и расположить среди горы подушек. С интересом наблюдала за тем, как альфа устанавливает проектор, позволяя ей справиться самой, и наградила ту обожающим взглядом, когда дело было сделано. Расслабленно привалилась к боку обнимающей её крылом альфы, позволяя самой себе наблюдать за сюжетом немой романтической комедии. Довольно урчала, позволяя Флаттершай исследовать губами кожу своей шеи под изобилием разноцветных прядей и кутать себя теснее в плед и пастельно-жёлтые перья. Она позволяла подруге всё то, чего та не могла проделать с любой другой омегой, и позволяла себе принимать то, чего не хотел дарить ей никакой другой альфа.

У них было бы всё это с кем угодно, но они были слишком… индивидуальными. Мало какой пони согласился бы выслушать их историю, понять их разногласия с природой и помочь решить все проблемы. Только они двое действительно понимали, как тяжело жить и сосуществовать с пони, темперамент которых не идёт вразрез с полом, и мирились с недостатками и неполноценностью друг друга. Каждую неделю, а то и несколько раз, они проводили сутки вместе, играя в пару, которой никогда не стали бы по-настоящему, ведь хотели от жизни разных вещей. Флаттершай — жеребят и семью, а Рэйнбоу…

Просто помочь своей подруге.

И даже когда они научатся своим гендерным ролям и смогут играть их с другими, такие тёплые и уютные вечера останутся, как традиция, нарушаемая лишь в гон и течку, которые подруги будут проводить раздельно.

Потому что дружба между альфой и омегой — не миф, пусть и выглядит немного странно.

2.1. Деловые партнёры

Беты никогда не знали, каково это — впадать в экстаз сладострастия, забывать про значение и важность любой вещи в мире, кроме тела, обвивающегося вокруг них в том же животном порыве, терять зрение и слух от сокрушительной силы оргазма. Они жили практически в целомудрии, находя радость в совершенно других вещах — вещах, двигавших вперёд мир, науку, магию и искусство, пока альфы и омеги предавались превосходной, пьянящей похоти.

Фэнси Пэнтс иногда задумывался о том, чего лишён, но эти мысли мало занимали его даже в подростковом возрасте — чего говорить о его нынешних годах. Он прекрасно понимал, как устроен этот мир, и осознавал, как ему повезло. Статус самого влиятельного пони в Кэнтерлоте, а, значит, и во всей Эквестрии требовал определённых жертв. Манеры, имидж, чёткий график, самоограничение, в конце концов — единорог не знал, как справился бы со всем этим, обладай буйной головой альфы или уязвимой ранимостью омеги. Но он был бетой, и бесстрастность, близкая к аскетичности, стала для него подругой ближе Флёр де Лис.

Он догадывался, какие мучения это подчас приносит другим, и знал, что без своей холодности наверняка сошёл бы с ума от чувства вины.

---

Партнёрство со столь занятым и авторитетным пони, как Фэнси Пэнтс, вполне становилось самой ослепительной улыбкой фортуны в жизни подавляющего большинства пони, с которыми ему приходилось работать, и жеребец был прекрасно об этом осведомлён. Он видел множество вычурных и пышных приёмов, насмотрелся на лесть и лебезятничество, но к нему никогда не бросались с объятиями после первого же звонка в дверь, как случилось с мисс Рэрити.

Бета удивился. Они сотрудничали довольно давно, единорог с интересом и одобрением наблюдал путь единорожки от провинциальной швеи до владелицы сети бутиков, но прежде утончённая и воспитанная кобылка не позволяла себе ровным счётом никакой вольности. Впрочем, уже спустя секунду Фэнси Пэнтс понял, что положение не изменилось, а её падение ему в копыта является случайностью: Рэрити отпрянула и быстро посмотрела ему в лицо, не выдавая взглядом ни крупицы обожания или вожделения, какие жеребец не удивился бы заметить в омеге.

— Искренне прошу прощения, — изменяя неторопливой и тягучей манере речи, звонкой и вместе с тем благородно-глубокой, протараторила единорожка, — но мне придётся попросить Вас подарить мне ещё немного Вашего драгоценного времени — не больше двадцати минут. В крайнем случае — получаса, большего не требуется.

— Рэрити, не волнуйтесь так, — попросил Фэнси, сглаживая напряжение заботливой улыбкой. — Я не затаю на Вас обиду, если мы решим перенести встречу…

— Pas-pas-pas, — от волнения кобылка перешла на пранцузский, но исправилась в следующее же мгновение. — Всё, на что я отвлекусь — быстрый поход в аптеку, и мы сможем обсудить все волнующие нас вопросы. Пожалуйста, располагайтесь, — она гостеприимно раскрыла дверь перед гостем и учтиво указала передней ногой на диван и кофейный столик. — Ещё раз прошу извинить меня за заминку.

Фэнси Пэнтс хотел уточнить, действительно ли единорожке не нужен перенос встречи или его помощь, но понял, что лишь отнимет минуты от того скромного получаса, который она просит, так что просто кивнул. Рэрити невнятно улыбнулась ему то ли в благодарность, то ли в извинение, и сорвалась в галоп. Бета запоздало дёрнул уголком рта и прошёл в указанном направлении. На столике исходила тонким ароматным дымком чашка кофе, с его запахом переплетался зефир. Единорог не видел ни одной креманки с этим лакомством, но уже само наличие напитка говорило о том, что форс-мажор настиг Рэрити внезапно — она действительно готовилась к их встрече.

Жеребец снял со спины папку с документами, прежде чем усесться на диван, и принялся перепроверять их, беззвучно прихлёбывая ещё горячий кофе. Запах зефира уже становился навязчивым. Единорог отыскал взглядом окно, намереваясь открыть его телекинезом и впустить немного свежего воздуха, но вдруг расслышал тяжёлое дыхание и шорох по стене. Фэнси Пэнтс обернулся. Через несколько секунд с лестницы, виднеющейся через ведущую в жилую часть дома арку, светящимся в вечернем сумраке призраком спустилась Свити Белль.

Её шаг был нетвёрд, а глаза подёрнуты поволокой, как мазутной плёнкой. На белоснежных щеках горел румянец, дыхание шумно вырывалось через нос и открытый рот с припухшими губами. Единорог звучно — скорее от неожиданности и вынужденной резкости телекинетического движения — поставил недопитый кофе на стол.

— Рэрити? — язык кобылки заплетался. Стало понятно, что искать вазочку с зефиром было изначально бесполезным занятием: Свити Белль пахла им, как целый кондитерский цех. Даже бета мог по всем этим признакам узнать первую течку, а конкретно Фэнси Пэнтс знал, что конкретно эта ещё и пробивает любую шкалу по своей интенсивности.

«Понятно, проветривание отменяется. Ещё не хватало, чтобы бутик осадила толпа голодных альф», — подумал единорог.

— Рэрити скоро придёт, мисс Белль, — успокаивающе сказал он. Побочно бета мобилизировал и шерстил все свои воспоминания и знания об омежьей охоте. — Здесь только я, мистер Пэнтс.

— Мистер Пэнтс, — путано повторила единорожка, вряд ли узнавая визитёра, и бессильно прислонилась к косяку. Единорог придержал её телекинезом, а затем совсем поднял им в воздух. Свити Белль протестующе взбрыкнула и застонала, покраснев ещё отчётливее — любое движение отдавалось в паху. Зефирный запах, кажется, впитался в великолепно уложенную гриву беты на всю оставшуюся жизнь.

— Всё хорошо, не бойся. Я хоть и жеребец, но бета, — у единорога ожидаемо было мало опыта общения с жеребятами, тем более — вступающими в пору взросления, тем более — в такой мощной охоте, но он правда пытался.

— Я думала, — осмысленный диалог давался кобылке нелегко, — Вам с Рэрити это нисколько не мешает…

— Что?

— Она постоянно, — единорожка сглотнула набежавшую в рот слюну и копытом сдвинула липнущие к лицу кудри, — зовёт Вас по имени во сне… или не во сне…

Жеребец остановился в озадаченности, моргнув. Очевидно, Свити Белль не владела собой и бредила. Он тряхнул головой, отгоняя моментально появившиеся вопросы.

— Давай отнесём тебя в постель.

Найти её оказалось нетрудно, хотя Фэнси Пэнтс сомневался, что потом выйдет оттуда без сахарного диабета. Внезапная догадка заставила единорога не без осторожности уточнить, перейдя для большей доверительности на неформальный стиль общения:

— Свити, ты знаешь своего истинного?

— Да… — пробормотала Свити Белль, и новая волна охоты разлилась по её телу очередным каскадом сладкого аромата. Единорог сразу и порадовался своей сообразительности, и поругал себя за то, что, возможно, сделал только хуже.

Он уложил единорожку в постель, слушая её напряжённое и слишком глубокое дыхание. Она моментально, пусть и крайне медленно, потянулась к одеялу, обвиваясь вокруг него и пропуская его часть между задних ног. Свити Белль задрожала, явно сдерживаясь, чтобы не начать тереться.

— Я поищу подавители, — бросил Фэнси и поспешно вышел из комнаты, давая юной омежке уединение, а себе — глоток свежего воздуха. Он решил, что чрезвычайная ситуация даёт ему некоторое право пошарить по дому деловой партнёрши, поэтому направился на поиски аптечки. Глупость, если в доме двух омег не найдётся подавителей! Искомое им хранилище лекарств стандартно висело на стене, но было в духе Рэрити витиевато украшено и не выбивалось из интерьера.

Единственные подавители, обнаруженные внутри, оказались просрочены почти на два с половиной года. Фэнси Пэнтс слегка стукнул себя по переносице: единорожка же прямо сказала, что уходит в аптеку! Он закрыл отделанную недорогими, но гармоничными тканями дверцу и замер.

Рэрити отправилась за свежими подавителями только сейчас? Чем же она спасалась в собственные течки? Или же она предпочитала в них общество альф?

Единорог знал, что не должен гадать о ней в таком ключе, но его подвижный ум подбросил ещё один факт, который напрямую приобщал его к этому делу: Свити Белль проговорилась, что из спальни блистательной единорожки по ночам доносится его имя.

Фэнси Пэнтс зажал копытами виски, хмурясь и пытаясь отогнать наваждение. Репродуктивные циклы Рэрити действительно не должны были вызывать у него столько интереса, но если бы дело ограничивалось только разумом! Какая ревность в нём всколыхнулась при мысли о других альф и какое облегчение снизошло на него, стоило только вспомнить об оговорке младшей омеги!

«Но, — тяжело размышлял единорог, — действительно ли оговорка, а не течный бред? Бедняжка, должно быть, сейчас зациклена на сексе. Она о любой вещи будет говорить только с этой точки зрения, даже о собственной сестре. Неудивительно, что меня зацепило это, ведь Рэрити — объективно привлекательная молодая кобылка, ещё и омега… но почему — не только физически?».

Он привык к бесстрастности, к холодности, к полному контролю над собой. Но что, если всё это годами оставалось непоколебимым не потому, что реально существовало и было основой его личности, а потому, что не находило того, что сумело бы его поколебать? У него не было гона — Фэнси Пэнтс мысленно относил себя к альфам, когда это условно требовалось, — но у него были чувства, как у любых других пони. То, что он умел их контролировать, могло не означать, что он также был способен их начисто подавлять.

Как бы то ни было неловко, единорог не привык ходить вокруг да около и разводить драму на пустом месте, поэтому к повестке сегодняшних разговоров с Рэрити прибавился ещё один вопрос. Через мгновение после того, как Фэнси принял это решение, раздался запыхавшийся голос вернувшейся единорожки, зовущий его по имени.

— Я здесь, всё нормально, — показался ей на глаза единорог. — Свити Белль искала Вас, но я её успокоил.

— Ох, — выдохнула единорожка, немного успокаиваясь. — Не знаю, как Вас благодарить, дорогой Фэнси. Я знала, что Вы чудесный партнёр, но не ожидала, что на Вас можно положиться даже в таком деликатном деле.

— Пожалуйста, поспешите, — усмехнулся жеребец. — Ваша сестра очень тяжело это переживает, ей пригодится помощь. Вы уверены, что мне не стоит предоставлять вам больше времени и переносить встречу?

— Ваше время стоит дорого, — по-деловому ответила Рэрити, отказываясь, но затем смягчилась. — Это норма в нашей семье. Немного лекарств, снотворного и покоя — и Свити Белль полегчает.

Она рысью ушла по лестнице вверх. Пачка подавителей скромно плыла перед её грудью.

Рэрити действительно вернулась через пару минут, заклинанием освежила воздух в комнате и, ещё раз извинившись за задержку, приступила к делам. Фэнси Пэнтс не терял нити обсуждений, но неизменно наблюдал за единорожкой. Ничего в её поведении не выдавало чрезмерного интереса к нему, затаённого обожания или чего-то подобного — только бизнес. Прицепиться к чему-то выходящему за рамки было столь сложно, что, когда время их переговоров закончилось, Фэнси Пэнтс не нашёл ни единого изящного способа направить обсуждение в то русло, которое его теперь действительно заинтересовало. Очень редкое явление — недостаток гибкости и красноречия у элиты среди сливок общества.

— И всё же, Рэрити, — почти у дверей решился единорог, — если простите мне моё любопытство, как так вышло, что в доме двух омег не нашлось ни единого подавителя?

Глаза единорожки прикрылись в такой манере, что по этому движению ресниц бета побоялся, что его тотчас выставят за порог. Но Рэрити лишь пространно ответила:

— Я слишком привыкла к тому, что Свити Белль — милая, невинная малышка. Даже тот факт, что она растёт бок о бок с двумя альфами, постыдно не возвращал меня к реальности. Хорошо, что её первая охота застала её дома, а не в одной из их с подругами проделок. Мне следовало быть более внимательной, но я, словно мамочка, забыла о том, что моя сестра тоже может взрослеть.

— Но что насчёт Вас? — понизил голос Фэнси Пэнтс, глядя на омегу сверху вниз. — Как Вы переживали это без подавителей?

Рэрити медлила с ответом, и единорог не удержался:

— Не будет никакого риска предположить, что у Вас нет недостатка во внимании молодых и могучих альф, которое приходится кстати в такие периоды.

Взгляд синих глаз, обычно живых и благородных, заледенел с трескучей ненавистью.

— Удачно Вам добраться до Кэнтерлота, — степенно склонила голову Рэрити, холодно улыбнувшись.

— Я оскорбил Вас? — тихо и мягко уточнил Фэнси. Его голос нежно источал раскаяние.

— Вы меня разочаровали, — в том же тоне, но с иронией вместо извинений ответила единорожка. Это удивило бету.

— Разочаровал? Чем же?

Рэрити с дребезгом выдохнула, отводя взгляд и нервным движением копыта подбрасывая налаченный и прыгучий локон гривы.

— Как Вы думаете, что вызывало во мне такой трепет и признание перед Вами?

Сердце единорога забилось быстрее, но скоро успокоилось. Не было никакой удачи, и Рэрити не открыла ему свои чувства по наитию: вопрос интонационно ничем не отличался от интереса, какую ткань сделать основной в следующей линейке платьев — бархат или атлас. Оба образца в итоге оказались в папке беты. Тем не менее, Фэнси Пэнтс чувствовал, что ответ на него лежит намного глубже того, о чём он привык думать… и у него, что тоже нечастое явление, не хватало опыта понять, на что намекает омега.

— Я догадываюсь, что это не просто вершины, которых я сумел достичь, и не связи, которые я могу открыть Вам. Какие-то мои личные качества?

— Ваше отношение ко мне и к таким, как я.

— Простите?

Лёгкая улыбка с оттенком превосходства, в котором Фэнси, впрочем, сомневался, тронула губы Рэрити. Она сдержанно, но всё же жестикулировала копытом, пока отвечала на его невысказанный вопрос, и единорог знал, что, когда контролируются голос и лицо, тело может выдать истинные мысли собеседника лучше всего остального:

— Как устроен этот мир? Какие пони занимают ступени иерархии? Я не упоминаю бет — они стоят особняком, поскольку их заслуги никогда не ставятся под сомнение, они очевидны и кристально честны. Но выше всех стоят альфы. И мне, омеге, могло повезти меньше, только родись я жеребцом — тогда я точно была бы почти бесправным существом, нуждающимся в защите, зависимым и ни на что не годным, кроме роли живой утробы для жеребят. Признаться, мистер Пэнтс, это всю жизнь было моим единственным утешением. Не подумайте, что я жалуюсь — это всего лишь констатация фактов, но Вы не сумеете их оспорить: что бы я ни делала — это обесценивалось или очернялось лишь из-за того, что я родилась кобылой-омегой. Первая и едва ли не единственная роль, которую мне пророчили с самого жеребячества — роль матери. Мне не было позволено хулиганить или играть в активные игры, поскольку это возмутительно для маленькой леди и может повредить ей, как будущей невесте и жене. Мои старания выглядеть красиво и эффектно вызывали одобрение лишь с точки зрения того, что так я смогу привлечь альфу получше, а когда даже после всех знакомств с ними я и не думала появляться на публике с животом, меня обвинили в… распущенности и неразборчивости лишь из-за того, что я ухаживаю за собой всеми возможными способами и люблю своё тело, гриву и лицо, но до сих пор не надела кольцо на рог. Увлечение модой и шитьём также объяснялось тем, что я всего-то и хочу, что штопать мужу форму и кроить пелёнки для будущих жеребят. Когда же я открыла бутик, все в лучшем случае чуть не умерли со смеху — куда это полезла омега-кобыла, провинциальная выскочка, чего она пытается добиться, да ещё и в высокой моде?!

Рэрити с яростью выпустила воздух ноздрями и затем втянула его мерно и глубоко, успокаиваясь.

— Только пара пони по-настоящему верили в меня. Мы потом вместе посмеялись над недоброжелателями, но какими же усилиями я заработала право это сделать! Стоило только какому-нибудь инвестору почувствовать омежий запах — надо мной как минимум насмехались. Я была вынуждена проглатывать все унижения и лишь улыбаться, иначе не получила бы ничего, а потом крошить зубы, вспоминая об этом. Некоторые альфы практически прямо говорили, что мне стоит заплатить за те блага, что они могут предоставить, собственным телом, и на любой ступени добивали, что мне явно не привыкать, раз я смогла сюда забраться. Моя внешность давала им дополнительный повод так оскорблять меня — как будто, если кобылка не запускает себя до состояния, извините, мешка с картошкой, и не стремится к замужеству, она делает это исключительно для того, чтобы торговать собой! И непременно, в любом, даже самом отдалённом от темы конфликте, мне указывали на то, кто я есть, и где моё место. Кобыла-омега. За спиной альфы, который платил бы мне едой и защитой за…

Рэрити горестно отмахнулась. Фэнси Пэнтс ласково погладил её копытом по опустившемуся плечу, приободряя. Единорожка неубедительно улыбнулась краем рта.

— Я рассказываю это не чтобы пожаловаться, а чтобы Вы поняли: чтобы получить хотя бы половину того признания, которое просто так достаётся альфам, я должна была работать вдвое тяжелее, чем они. И вдруг я столкнулась с Вами, и Вы поверили в меня. Не сочтите за узколобость, но Вы были бетой, а значит, Вас действительно интересовало то, что у меня в голове, а не то, что у меня под хвостом. Вы увидели мой талант и потенциал и дали ему развиваться под своим покровительством. Я благодарила судьбу за встречу с Вами, за то, что Вы видите во мне творческую личность и бизнеспони, а не потенциальный инкубатор или мишень для оттачивания языка, как многие другие… — она разочарованно взмахнула копытом, скучно заканчивая: — И вот Вы, мало чем отличаясь от них, заявляете мне, что считаете меня способной удовлетворить страсть с кем угодно, у кого есть соответствующие органы и пульс. Возможно, все те пони не зря подтрунивали над моей омежьей сущностью, но Ваше замечание действительно задело меня, посыпав соль на старые раны.

— Я заметил, Рэрити. Вы никогда раньше не были так откровенны. Даже то, что Вы засыпаете с моим именем на устах, я узнал от Вашей сестры.

Единорожка беззвучно подавилась воздухом, выкатив глаза, а к её щекам бросилась кровь. Фэнси Пэнтс с неясным удовольствием подумал, глядя на её реакцию, что попал в точку. Что Свити Белль ничего не придумала.

— Не вините малышку, — добавил жеребец. — Она была в разгаре охоты и не владела собой.

Губы единорожки дрогнули от обиды, в уголках глаз мелкими каплями собрались слёзы. Они не выкатились, даже когда Рэрити гордо, вопреки владеющему ей смятению, вскинула голову и смерила Фэнси уничижительным взглядом:

— И что же теперь? Вы будете смеяться надо мной?

— А я похож на ученика средней школы? — он помолчал. — Почему Вы не говорили об этом?

— Не заставляйте меня оправдываться, — холодно отрезала омега. — Вы и без того поставили меня в неудобное положение и больше не услышите ни единого слова по этой теме.

Фэнси Пэнтс непонимающе приподнял брови, на мгновение потеряв зрительный контакт, когда Рэрити закрыла глаза. Стоило ей открыть их — и перед ним стояла акула, какой единорожка изредка становилась на поздних этапах карьеры, отстаивая свои интересы.

— Я не разрываю сотрудничество с Вами, оно выгодное, — заявила Рэрити. — После всей проведённой рекламной кампании и у Вас это тоже сделать не получится, а после премьеры нашей коллекции Вы снова поймёте, что нам лучше сотрудничать, а не враждовать. Но… лишь сотрудничать. Не дружить. Не откровенничать.

Единорог почувствовал себя оглушённым. В их отношениях ничего не изменится. Всё так же будут дела и общие проекты, они по-прежнему будут улыбаться бок о бок на камеры папарацци и как бы случайно будут пересекаться на светских мероприятиях. Но больше не будет запрятанных секретов в беседах ни о чём, не будет якобы случайно и не к месту оброненных фраз, в которых разгадается намёк, не будет их многолетней, терпеливой, очаровательной игры во флирт — настолько кружевной и невесомый, что ощущался лишь кончиками взмахивающих ресниц и разбивался от чересчур резкого, несдержанного взгляда.

Искусная игра голосом и глазами, сочная, насыщенная манера речи и даже проскальзывающие двоякие комплименты наделяли Рэрити таким шармом и противоречивостью, что не принять вызов было невозможно. Пресытившемуся интригами высшего общества бете вдруг стало интересно играть с омегой, застывшей между родной искренностью и хитрой гибкостью, привитой ей тлетворным влиянием сливок общества. Фэнси Пэнтс обнаружил, что их странное состязание негласно растёт вглубь, постепенно раскрывая обоих друг другу и делая их ближе, чем кого-либо ещё. Собственно, больше никто не мог уловить негласных правил и играть по ним, даже если удостаивался предложения — и количество участников оставалось неизменным. Кажущаяся неспешность этого процесса кружила голову, но, позволяя себе приостановиться и посмаковать открывшиеся подробности, омега и бета не замечали за той же самой неспешностью, как каждая открывшаяся крупица души друг друга корнями прорастает к их собственной сути, связывая двух пони безо всяких цепей.

Услышав прямое предложение прекратить это, Фэнси Пэнтс едва не рухнул. Едва не рухнул перед омегой в преклонении.

Его ход был грубым, мальчишеским — таким, от которого нельзя уйти и который не выйдет проигнорировать. Ответом должно было стать только раскрытие чувств, ведь у Рэрити больше не осталось места для маневра, слишком много улик, слишком много — для них двоих — утекших секретов. Но единорожка ответила ему настоящим шахом: либо уходи без единого ответа и признавай своё поражение, либо извиняйся, оправдывайся, раскрывайся сам, отступайся от своей главной жизненной защиты в виде невозмутимости и бесчувственности.

Ломай природу беты ради неё, доказывай, что завёл этот неловкий разговор из личного интереса, интереса непосредственно к ней.

В глазах единорога огненно мелькнуло восхищение.

— Вы так категоричны, — кротко склонил он перед Рэрити голову. — Но я ценю не только наше партнёрство, но и наши отношения с Вами…

— У нас с Вами есть отношения? — это было настолько карикатурное удивление, что в случае с любым другим пони Фэнси Пэнтс тут же вежливо распрощался бы, не выдержав наглой фальши. Но нужно было признать: эта единорожка сумела поймать его на крючок, теперь он простил бы ей и большие ошибки.

Тем более, ошибкой это, с уважением признал бета, не было. Она снова припёрла его к стенке. Один-два в её пользу. Единорог обнаружил, что не может думать достаточно быстро, чтобы просчитать все варианты событий.

— Внесём обсуждение этого вопроса в план следующего визита, — прикрыла глаза Рэрити, бархатно улыбаясь.

Ещё и оставила за собой последнее слово? Ну уж нет.

— Мне лестно, что Вы так хотите это обсудить, — елейно ответил бета и сделал эти слова своим прощанием: ему пришлось развернуться и уйти, чтобы спрятать улыбку от того, как вспыхнули щёки единорожки.

Чувствительный, сладкий укол в сердце от вида её смущения снова придал счёту их игры традиционную неоднозначность.

В поезде единорог пытался работать, но любые бумаги перебирал телекинезом, словно в трансе, и не мог сосредоточиться ни на едином абзаце. Его взгляд то и дело соскальзывал на лоскуты атласа и бархата, которые продемонстрировала и затем подарила ему Рэрити. Не понимая, зачем это делает, бета поднёс один из кусочков ткани к носу и медленно вдохнул.

Духи. Тот ненавязчивый запах с бледным оттенком ванили, которым пользуется единорожка — ровным счётом ничего необычного. В высшем обществе принято глушить или маскировать свой естественный аромат, равно как магические и лётные способности, а также кьютимарку. Рэрити податливо соблюдала это правило ещё до того, как присоединилась к свету Кэнтерлота. Но Фэнси продолжал изучать осевший на ткани запах, хоть и не обладал нюхом альфы.

Наконец он замер, почувствовав то, что искал. Мята. Свежая, прохладная мята — единорог не ожидал, что Рэрити на самом деле пахнет именно ей, он ожидал что-то кондитерское, как у её сестры, или безжизненно-холодное, как камни на её метке, но освежающий аромат растения стал для него приятным сюрпризом.

Фэнси Пэнтс прислонился виском к стеклу, выдыхая, закрывая глаза и унимая сердцебиение.

Надо отдать единорожке должное — она одержала победу в их сегодняшнем раунде даже на расстоянии.

3.1. Соулмейты

Предупреждения: 18+, классика НЦы омегаверса, групповой секс.

Шайнинг смело мог назвать их с Кейденс историю любви одной из самых романтичных, удивительных и революционных.

Жеребцов-омег тактично называли «основой иерархической лестницы», на самом деле имея в виду «вы находитесь на самой нижней ступени». Один из них, Шайнинг Армор, унаследовал от матери белоснежную шкуру, а от отца — синих оттенков гриву, и его окрас почти идеально совпадал с той внешностью, которую даёт королевским гвардейцам вплетённое в их доспехи заклинание. Никто не удивился, когда четырёхлетний жеребёнок начал грезить рыцарями и драконами, но и не воспринял всерьёз. Однако неверие окружающих не остановило Шайнинг Армора, он изъявлял желание пройти рыцарскую подготовку: читал исторические и документальные книги о расцвете той эпохи и просил отца записать его на курсы какого-нибудь боевого искусства. Найт Лайт, устав от нелепых капризов сына, решил раз и навсегда отбить у него охоту и выбить из головы все фантазии — он договорился с грандмастером жёсткого боевого искусства, которое могли освоить разве что альфы-земнопони, взять его заморыша позаниматься неделю. И тут настал момент для настоящего шока: Шайнинг Армор начал преуспевать.

Разумеется, не сразу. Альфы-земнопони смотрели на щупловатую единорожью фигуру с насмешкой, в спарринге дрались в пол-силы, боясь его покалечить, и всё равно побеждали. Но даже наставник удивлялся терпению и упорству Шайнинга: омега с каждым разом сражался всё лучше и к концу испытательной недели подошёл к грандмастеру, чтобы тихо и серьёзно попросить дать ему ещё один шанс, несмотря на все его поражения — техника хоть и улучшалась, но результатов не приносила. Для земного альфы это могло стать экспериментом, к которому другие его, более традиционные, ученики относились с пониманием и сильно омегу не били, поэтому он сумел уговорить Найт Лайта дать добро.

Если жеребята из его группы отнеслись к этому с энтузиазмом, конкуренты были возмущены до глубины души. С выскочкой-омегой их не связывала дружба, и не было ничего, что могло бы помешать им вылавливать его после занятий и толпой показывать, чего тот на самом деле стоит и где его место. Именно нападки задир и раззадорили единорога: он начал ещё усерднее тренироваться и совершенствовать боевые заклинания. Тогда же, в этих жеребячьих драках, он понял, что одним только нападением победить нельзя, поэтому стал прорабатывать также и защитные заклинания.

Шайнинг быстро набирал мышечную массу, становился крепким и хорошо сложенным жеребёнком. Недавние соперники посматривали на него с опаской; омега стал одерживать победы, ходить на соревнования и побеждать во многих из них, блестяще кладя на обе лопатки даже земных пони. Конечно, старшие борцы-альфы этой расы одолевали его, но единорогам и тем более пегасам, а ещё редким омегам так повезти практически не могло.

Если бы не старый грандмастер — Шайнинг Армор не стал бы капитаном королевской стражи в будущем. Но он усвоил, что честность, трудолюбие, терпение и дисциплина творят чудеса вне зависимости от твоего пола — хоть первого, хоть второго. Он не попирал эти принципы даже в любви.

Шайнингу хотелось уже тогда, пустобоким юнцом, приносить пользу, защищать и опекать кого-нибудь. Он часто видел ровесников с младшими братьями или сёстрами и очень им завидовал. «Я тоже мог бы защищать своего брата или сестрёнку от хулиганов и тоже мог бы чему-нибудь научить. Я бы даже подарил ему свою коллекцию наклеек», — думал омега каждый раз и стал просить родителей о ещё одном жеребёнке. Те никогда не препятствовали его противоречащим омежьей природе желаниям, но конкретно эта просьба стала забрезшившей надеждой на пробуждение в Шайнинге родительского инстинкта — инстинкта, без которого жизнь омеги считалась тусклой и бессмысленной. К тому же, рвение молодого единорога защищать и обучать другое маленькое существо совпало с планами взрослых, поэтому очень скоро семья пополнилась милой пурпурной кобылкой, названной Твайлайт.

Конечно, Шайнинг больше хотел брата, но и Твайлайт он тоже был очень рад и надеялся, что она окажется альфой. Сразу после учёбы он нёсся на тренировку, а после неё — домой, чтобы поиграть с сестрёнкой, если она не спала. Омега просто обожал сестру, называл её ласково Твайли, у него всегда было для неё время. Шайнинг рассказывал ей о рыцарях, показывал картинки драконов и рисовал вместе с нею. Родителям почти не приходилось заниматься с младшей дочерью: всё это делал их сын.

Однако время шло, у взрослых единорогов всё прибавлялось забот, а Шайнинг стал ходить на курсы во дворце, становясь всё ближе и ближе к своей заветной мечте. Для Твайлайт было решено нанять сиделку.

Найт Лайт состоял на государственной службе, он был довольно близок к Принцессе Селестии, поэтому няню для своей дочери решил искать через своих коллег. Ему посоветовали кобылку по имени Кейденс. Сначала единорог подумал, что это шутка — где это видано, чтобы молодая аликорница выполняла работу низкородных кобыл? Но очень скоро Найт Лайт и юная принцесса пересеклись, и она лично сообщила, что была бы рада работать у него и заниматься с Твайлайт. Это было удивительно, но, отказывайся альфа от столь выдающихся предложений — он не продвинулся бы так высоко по карьерной лестнице.

Когда Кейденс пришла познакомиться с Твайлайт, дома был только Шайнинг. Родители предупредили его о приходе кобылки, которая станет няней его сестры, и он уже настроился на какую-нибудь взрослую пони-омегу, поэтому был очень удивлён увидеть на пороге розоватого оттенка аликорницу с трёхцветной гривой и недвусмысленным запахом альфы.

Шайнинг Армор гордился своей природой. Он даже в юном возрасте сумел накачаться, создать рельефное тело, способное справиться с любой нагрузкой и с любым пони, его магия была хоть и узконаправленной, но тоже очень сильной, а течки проходили так мягко, что он никогда не испытывал классических омежьих страданий и тяги к сексу, не говоря уже о том, что и в нормальном состоянии легко обходился без альф и не нуждался в их обществе, как потенциальных ухажёров. Даже член, который у омег считался рудиментом, находился в прекрасном рабочем состоянии и выглядел немного менее убедительным, чем альфий. Но после встречи с Кейденс все успехи в борьбе с собственным гендером моментально обнулились.

Единорог с первого взгляда в её лиловые глаза понял, что пропал. Он влюбился, как глупая беспомощная омежка в разгаре первой охоты. Многие жеребцы-альфы обходили его стороной, боясь его нрава и силы — и вдруг Шайнинг превращается в заикающееся, нервно несущее чушь, краснеющее и мямлящее ничто. Он сам себе не верил после того, как Кейденс исчезала из поля зрения, и ясность мысли возвращалась к нему. Аликорны вызывают трепет, уважение и даже раболепие. Но никак не стоны в подушку впотьмах, пока одно копыто гладит шёлковую кожу стального члена, другое дразнит истекающее смазкой подхвостье, перед глазами стоит образ Ми Аморе Кадензы, с каждой секундой становящийся всё развратнее, всё дальше от реальности, а с омываемого слюной языка рвётся похотливым возгласом её имя, когда пустой, бесплодный эякулят пропитывает простыни длинными тугими струями.

Как казалось Шайнингу, Кейденс относилась к нему с добродушным безразличием и жалостливым пониманием, и это, несмотря на приносимую боль и жадное посасывание под ложечкой, устраивало единорога. Он всерьёз боялся, что очередное безобидное «привет», которое и так давалось ему в лучшем случае с третьей попытки — побери Дискорд наивное желание показаться крутым и остроумным при любой возможности, лишь бы привлечь внимание альфы, когда абсолютно ничего подходящего под эти определения не лезет в голову! — превратится в один прекрасный момент в искреннее и честное «эй, может, смахнёшь домашнее задание Твайли со стола, разложишь меня на нём и трахнешь хорошенько?».

Когда благоговейная дрожь и рвение стать хоть ковриком, который заслужил бы прикосновение прекрасных розовых копыт, сменились на дёрганые побеги и совершенно глупое игнорирование, Кейденс изумилась и никак это изумление не стремилась скрыть. Шайнинг, передвигаясь широкими резкими шагами по стенке, как какая-то гусеница, со сжигающим стыдом чувствовал провожающий его удивлённый взгляд лиловых глаз, краснел, но тактике своей не изменял. Беспокойство и (наконец-то хоть какой-то!) интерес желанной альфы не могли перевесить тот факт, что приход охоты был не за горами, и омега боялся действительно наброситься на Кейденс. А кто устоит против запаха течки? Разве что беты, но своей сестры жеребец никогда не боялся.

Он избегал аликорницы, глотал стянутые у матери подавители, хотя этой привычки за ним никогда в жизни не водилось, и в день Х предусмотрительно заперся у себя в комнате на все замки. Через секунду после этого, точно в дань прежней дисциплинированности и самоконтролю единорога позволив ему по всем правилам завершить приготовления, тело Шайнинга предало его.

Омега впервые в жизни испытал подобное. Каждая прежняя его течка проходила едва ли не скучно: ему действительно нечем было заняться на протяжении целой недели, потому что мать настаивала, чтобы он сидел дома и не провоцировал альф своим запахом, странным, чем-то похожим на смесь сушёных и живых васильков, но будто накаченным пополам с цветами афродизиаком. И вот в эту неделю Шайнинг Армор традиционно читал, тренировался на заднем дворе или попросту плевал в потолок, лишь иногда морщась от редких подкатывающих к паху волн да с раздражением меняя поутру промокшую за ночь от его смазки жёсткую, плотную простынь. Грозило ли ему то же самое сейчас? Как бы не так.

— О-о-ох, мама-а… — не по-своему тонко заскулил Шайнинг, когда в глазах у него помутилось, а дыхание сбилось с привычного ритма. Петли спазмической, тянущей, засасывающей боли простирались из низа живота во все концы тела, цеплялись крючками и прорастали дурманящими соцветиями.

Единорог из последних сил вспомнил золотую троицу, которой прежде никогда не пользовался и надеялся, что в этом ничего не поменяется: подавитель, маскировщик запаха и антидепрессант. Мать во время одной — и единственной — приватной беседы о течках раскрыла секрет полного подавления всех симптомов, который можно применять строго при самых тяжёлых охотах. Шайнинг, чувствовавший, как подкашиваются ноги, а по телу, как при болезни, разливается жестокими толчками жар, сомневался, что его нынешняя относится к лёгкой.

Он почти ничего не соображал. Его мозг кипящим маслом залила похоть, направленная неизвестно на кого — хотелось задрать круп, прижавшись грудью к полу, и толкаться им в воздух, не заботясь о том, как это выглядит со стороны, но заставляя внутренние мышцы работать, двигаться, содрогаться. Набирающее силу возбуждение тут же коварно шепнуло, что это не поможет: ему нужен член, крепкий член альфы, который раздвинет истекающее смазкой анальное отверстие плоской головкой, проникнет внутрь, распирая спазмически подрагивающие стенки, горячие, влажные, такие готовые к нему, будет двигаться внутри, задевая простату мясистым медиальным кольцом, а затем затопит жаждущие глубины густым горячим семенем, тут же запирая его широким узлом…

Единорог громко застонал, в самом деле падая на грудь и протягивая оба копыта под животом к подхвостью. Одно обхватило подёргивающийся член, с которого уже капала собравшаяся на головке смазка, другое нашло приоткрывшийся анус и безумно попыталось протолкнуться в него. Обилие жидкости не смогло уменьшить боль от резкого движения — девственное отверстие моментально сжалось, заставив Шайнинга заскулить и вспомнить о том, что могло облегчить страдания: подавитель, маскировщик, антидепрессант.

У омеги так плыло в глазах и так конвульсивно дрожало всё тело, что он, с пристаныванием выдыхая разом ставший ледяным по сравнению с его варящимся изнутри телом воздух, никак не мог нашарить ручку двери. Когда у жеребца всё-таки получилось, он с ужасом и отчаянием услышал, как щёлкает входной замок.

Разум помутился окончательно. Всё, что мог сделать Шайнинг — с силой захлопнуть дверь обратно и, шатаясь и роняя частые капли смазки, добрести до постели. Он почти не видел своего пути из-за дымной пелены в глазах. Пусть омега больше ничего не соображал, его гордость не могла позволить ему показаться кому-либо в таком состоянии. Однако, когда дверь снова приоткрылась, а внутрь заглянула втягивающая ноздрями воздух Кейденс с расширенными, дико блестящими зрачками, эта тварь с чистой совестью заткнулась.

Обернувшись с постели и встретившись с аликорницей взглядами, омега задрожал всем телом и испустил нуждающийся стон сквозь зубы. Кейденс никогда не смотрела на него так. В её лиловых глазах была не просто похоть — нет, настоящее восхищение плескалось в огромных зрачках, жажда, словно отражение страсти течного единорога. Дыхание перехватило начисто, а сердце пропустило удар: он никогда прежде не чувствовал себя таким прекрасным, желанным, полноценным.

Его охота заскакала чечёткой: присутствие молодой аликорницы утихомиривало жар и в следующую секунду тут же раздувало его до невозможности. Он, в целом, мог немного здраво мыслить… но только если это в конечном итоге приведёт их обоих к соитию.

— Кейденс… — выдохнул он и низко застонал сквозь сжавшиеся зубы, ощутив, как сильно напрягся прижатый к постели член — до ломящей боли, до бьющейся дрожи. — Н-нет… Подавители…

Как под гипнозом аликорница прошла вперёд, остановившись на полпути к кровати, словно слово дошло до неё с запозданием, лишь сейчас продравшись сквозь пропитавший комнату васильковый наркотик.

— Они помогут тебе? — негромко спросила Кейденс, переставляя передние ноги, чтобы скрыть что-то. Шайнинг застонал. Он знал, что именно — вернее, успел во всех вариациях нафантазировать в течение почти двух сотен предыдущих ночей. И сейчас, когда его мечты находились в шаге от обретения формы, омега с похотливой нутряной дрожью осознал единственный, простой ответ на этот вопрос:

— Нет.

Отрицание Шайнинга было его согласием. Да чтоб раскрылись врата Тартара, он сам был согласием, живым, трепещущим, беспомощным согласием, манящим к себе и умоляющим! Кейденс, тяжело дыша в тщетных попытках не вдыхать сразу много пьянящего василькового воздуха, усердно сдерживаясь, медленно подошла к единорогу. Она давала ему шанс передумать, пока идёт, сказать ещё что-нибудь, но омега плавился в безвольное ничто под её взглядом.

Альфа вбирала его всего от кончика рога до кончика копыт. Одни только глаза ласкали бугрящуюся мышцами шкуру так, что по ней табунами искристо пробегали мурашки, и каждый раз Кейденс возвращалась к голубым глазам. Не к истекающему анусу, не к прижатому к животу члену, несмотря на то, что единорог в накатившем бесстыдстве полной готовности к соитию приподнял круп и отвёл хвост, а к глазам, и аликорница смотрела на него так, будто видела впервые в жизни.

И не видела ничего прекраснее. Этот взгляд возносил эго Шайнинг Армора до небес. Тяжёлый скручивающийся в паху комок истомы замер, разливаясь внутри бальзамом, который одновременно успокаивал и будоражил, течка моментально превратилась из тошнотворного мучения в счастливый дар.

Шайнинг слабо приподнялся на передних ногах и развернулся, переползая к краю кровати, к ней. Нежное розовое копыто тронуло впалую скулу и полновесно, плотно, но нежно провело к затылку, зарываясь в синие пряди гривы и лаская кожу головы. Почти невинное прикосновение заставило омегу мелко захлопать ртом, ловя глоточки воздуха.

— Ты бегал от меня всё это время, потому что хотел меня, — звук её благословенного голоса резонировал в голове, сердце и члене, задевая все струны души жеребца и заставляя его естество петь в ликовании и счастье от одного присутствия Кейденс рядом с собой. Он вжался щекой в изящную переднюю ногу, приласкался к ней, покрывая чувствительную внутреннюю сторону поцелуями, и от этого его ответа аликорница нежно заурчала. — Не потому, что я была тебе противна.

— Противна? — повторил омега. Он не понял, отчего, но у альфы моментально вздыбилась шерсть, а из-под верхней губы вырвался глухой рык. Что бы там ни собирался сказать Шайнинг — а это, похоже, впервые в жизни было что-то романтичное и эффектное! — это начисто вылетело у него из головы. Он лишь сумел хрипло уточнить: — Твайли?

— В гостях с родителями у Мундэнсер, — на едином дыхании выпалила аликорница. — Я хотела просто занести её рюкзачок.

— Ох…

Единорог одержимо качнулся вперёд — и Кейденс поймала его губы в поцелуй.

Так будет только в этот раз, подумал омега какой-то частью сознания, которая сохранила способность мыслить, но всё же была совершенно беспомощной перед этой лаской. Шайнинг Армору показалось, что он подвергся заклинанию молнии — тысячи разрядов побежали по нервам, будя ощущения, о которых он раньше даже не подозревал. Похоть безраздельно владела его разумом, но в неё удивительным, доводящим до неровных стонов образом вливалось нечто на несколько порядков выше.

То, как Кейденс ласкала его рот своим, целуя так, чтобы максимально соприкоснуться каждым уголком губ, позволяя проникать к себе языком и обвивая тот собственным, дразняще посасывая и пуская простреливающие удовольствием волны по позвоночнику — это была не похоть.

То, как аликорница прижалась к нему, запуская оба копыта в его гриву и властно запрокидывая голову, чтобы сделать поцелуй донельзя глубоким и вырвать беспомощный восторженный стон, пока передние ноги, наигравшись с кожей его головы, ласкают шею и спускаются к слишком широкой и мускулистой для омеги груди — это была не похоть.

Даже то, как альфа уверенно перевернула его на спину, разрывая поцелуй и нежно кусая в шею, ключицы, рёбра — это была не похоть.

Каждый их вздох в унисон был пропитан ничем иным, как любовью, и она обволакивала омегу, как наркотический дым, приносящий лишь видимое удовольствие, а по окончании эффекта награждающий глубочайшей ломкой. Это мутило разум, заставляя просить ласку.

— Кейденс… — хриплый выдох, исполненный перебродившего вожделения, взбудоражил пропитанное васильковым ароматом пространство комнаты.

Альфа поняла всё по одному только слову, переставая дразнить, но омега был не в состоянии осознать, что его возглас был облегчением в первую очередь для неё. Запах охоты, устилая носовую полость, оставался на её рецепторах будто бы на века, и аликорница обнаружила, что ничего не имеет против. Это был восхитительный аромат, который ей хотелось вкушать с губ Шайнинга, втягивать носом с его шерсти, собирать языком, проводящим от подобравшихся яиц до мокрой головки, когда омега с таким желанием выдыхает её, только её имя.

Прикосновение языка почти подбросило единорога на кровати, он часто задышал, инстинктивно раздвигая перед Кейденс ноги. Его хвост бестолково подрагивал, пытаясь хлестнуть, но Шайнинг беспомощно ослабел перед лаской. Он весь был обнажён перед восхитительной, прекрасной альфой, и страшно от неё зависим. Охваченный охотой разум оказался не подготовлен к такой бомбардировке чистыми инстинктами, заставляющими сдаться, подчиниться, принять в себя член до упора. А аликорница медлила, истязая его ласками, вылизывая подёргивающийся от вожделения ствол единорога по всей длине, забирая в рот мясистую головку и зарываясь носом под тугую мошонку, чтобы скользнуть языком в нисколько не сопротивляющийся анус, обводя его по кругу и глотая смазку, мгновенно в изобилии выделявшуюся ещё. Она залила весь край кровати за то короткое время, пока альфа, мутясь рассудком от сдерживания, пыталась обеспечить какое-то подобие прелюдии в виде рандомных укусов и путаного, неровного минета.

Будь Шайнинг в здравом уме — эти ласки лишь сбили бы его с толку, но он был омегой в разгаре первой настоящей, классической охоты, поэтому даже они показались ему откровением опытной жрицы любви… и лишь раздразнивающим его зависимое тело издевательством. Кейденс снова почувствовала это, переставая впустую распалять омегу и мощно влизавшись в его анус. Её собственные инстинкты пробудились от вкуса течки, и она наконец начала делать всё мощно, правильно, принося омеге полновесное, насыщенное удовольствие. «О-о-ох, какой же умелый у неё язык, — атаковали разум смятённого, выгибающегося и стонущего единорога греховные, пошлые мысли. Он знал, что в нормальном состоянии сгорел бы от стыда, ещё почувствовав все эти слова в зачатке, но сейчас они подхлёстывали приносимое ртом аликорницы наслаждение, задевали те струны его натуры, что, похотливо ревя, натянулись в его сознании между членом и мозгом. — А мои яйца сейчас должны лежать у неё прямо на переносице, Дискорд, надо было согласиться вмонтировать зеркало во весь потолок, мама плохого не посоветует!».

Стоны и вкус Шайнинга нешуточно распаляли Кейденс больше и больше. Её крылья развернулись за спиной в жёстком стояке, подрагивая рядами перьев, словно розовыми гребнями волн. Она впилась копытами в кьютимарки Шайнинга, раздвигая половинки крупа, чтобы ещё глубже вбуриться языком в истекающие глубины его тела, но попытка помять омежий круп не увенчалась успехом — такое ощущение, что именно эту часть единорог истязал тренировками в спортзале усерднее всего. Теперь казалось, что такой круп во всём городе был только у Шайнинг Армора и у памятника Селестии.

Но Кейденс отметила, что позавидовать смело можно было не только бедренным и ягодичным мышцам: член омеги заставил бы прикусить языки и иных альф. Аликорница бы бессовестно солгала, заявив, что этот перевитый крупными венами ствол не распаляет её воображение, блестящий лоск головки не манит язык попробовать себя на вкус, а пара подобравшихся, упругих яиц не вызывает желания…

Додумать кобылка не успела: с чавкающим звуком вытянув язык из текущего ануса, она неожиданно для обоих обхватила мошонку губами, с отчаянным мычанием посасывая её и деликатно прикусывая. Шайнинг от такого громко подавился воздухом, широко распахивая глаза, но не смея останавливать Кейденс — ещё бы он захотел! Язык, перекатывающий и вылизывающий его яйца, посылал в голову шипучие россыпи искр, фейерверков и взрывов. Член омеги, дрогнув, залпом исторг из себя тонкую струйку эякулята, и она разбилась о макушку и уши ублажающей его альфы, а затем бледно-жемчужное семя залило головку и ствол. Стоящий во рту Кейденс, чьи блаженно прикрытые глаза светились похотью, вкус васильков, тонущий под запахом мускуса и пота, не помешал сравнить эти сатиновые потёки с глазурью, которую немедленно захотелось слизать, чем аликорница и занялась, недолго думая.

Шайнинг заскулил. Он секунду назад испытал оргазм и знал, что, скорее всего, просто-напросто умрёт от касания жаркого влажного языка к пульсирующей головке, но Кейденс пощадила его, начав вылизывать основание члена. Впрочем, понятие пощады у аликорницы было своё — она не позволяла единорогу расслабиться, перемежая ласки с поддразнивающими укусами во внутренние стороны бёдер, низ живота и даже опухшее анальное отверстие. Такие шалости заставляли омегу взвизгивать, хныкать и трепыхаться под крепко держащей его кобылкой, всё же умудрившуюся найти способ страстно сжимать его каменный узкий круп, растягивая, комкая, искажая рисунок кьютимарок и подрумянивая кожу под бледной шерстью страстными шлепками.

Всего этого было так много и разом, что омега не мог вымолвить ни слова — он лишь стонал в блаженной уверенности, что Кейденс вознамерилась убить его посредством доведения до экстаза. Он чувствовал себя совершенно беспомощным и вместе с тем непривычно, крайне счастливым: альфа вбирала его член в расслабленное горло, сосала с неприкрытым рвением добыть в свой алчный рот всё, что осталось у него в яйцах, и смотрела, утыкаясь носом в пах, с таким обожанием в расширенных зрачках, что здесь кто угодно почувствует себя богом. Принцесса, делающая страстный минет ему, простому смертному — ох, он будет очень огорчён, если это окажется какой-нибудь течной горячкой, о которой он не подозревал.

Аликорница вдруг будто беззвучно поперхнулась и, игнорируя умоляющее скуление, вытянула мокрый от слюны и предэякулята член изо рта. Вернувшаяся тянущая неудовлетворённость Шайнинга обернулась тихим ужасом, когда он увидел, что Кейденс иронично смотрит ему между ног. Мгновение назад всё было нормально, она ублажала его так, будто совершала священнодействие — что могло измениться?

— Кажется, — она свезла копытом с груди оставшийся на шёрстке густой слой смазки из крупа единорога, глядя ему в глаза, — твоё тело чего-то хочет?

Единорог судорожно кивнул, и щёки его заалели.

— Т-только… только не в меня.

Кейденс чарующе улыбнулась и медленно поднялась с пола, на котором полулежала всё это время, ублажая Шайнинга — и тот забыл, как дышать.

Если древние были правы, если их верования не были наивными и смехотворными, если Афродита действительно существовала — из морской пены она выходила именно так. Источая аромат нежных роз, мастерски управляя своим стройным, пластичным телом, искушая движениями, медлительность которых позволяла рассмотреть её во всей красе. Трёхцветные локоны взлохматились и рассыпались по острым плечам, когда удерживающая их лента развязалась и слетела на пол, помутившиеся от удовольствия лиловые глаза будто отсвечивали, грудь вздымалась и опускалась в разгорячённом дыхании, ероша шерсть и чётко обрисовывая полочки ключиц, узкая талия соблазняла переходом в поджарый живот, который частично перекрывался вздыбленным членом.

Несмотря на то, что Шайнинг подвергался ласкам, которых чаще удостаиваются альфы, и получал от них ни с чем не сравнимое удовольствие, при взгляде на этот твёрдый подрагивающий фаллос затрепетал чисто по-омежьи. Приоткрывшийся в жажде рот наполнился слюной, ему хотелось отплатить Кейденс за те умопомрачительные вещи, которые она с ним творила — да, у него мало опыта, но она почувствует это значительно ярче, чем он! — однако всё, что сделал его огненно пульсирующий в охоте мозг — дал телу команду перевернуться на живот и выпятить круп, задирая хвост и безропотно открывая альфе всё, что под ним находилось: плотную мошонку, основание видневшегося из-под неё отполированного ртом аликорницы члена и припухшее румяное анальное отверстие, призывно приоткрывшееся и блестящее от смазки и слюны альфы. Крупные капли стекали по собранным в мелкие тугие складочки краям, щекоча чувствительную кожу гениталий и обоняние Кейденс.

Гормоны и так свели её мысли в одну точку, а умоляющий похотливый взгляд Шайнинга из-за его плеча и вовсе толкнул вперёд, заставив скользнуть на его широкую рельефную спину, зашарить копытами по телу, обнимая, поглаживая, сжимая, уткнуться носом во взмокшую гриву, втягивая её сенно-васильковый запах. Положение, её, стоящей задними копытами на полу, и его, распластавшегося под ней на постели, было идеально — аликорница не помнила, было ли ей когда-нибудь удобнее в этой позе. Она провела языком по кромке уха Шайнинга, завершая свой путь несильным укусом, и разделила с единорогом сладостную мелкую дрожь.

— Кейденс, — задыхался омега, скуля. — Не дразни, я больше не могу ждать…

Она сама не могла ждать. Головка обожгла прикосновением, Шайнинг сжался в секундной неуверенности, но аликорница повернула его голову к себе и двинулась вперёд, касаясь его губ своими в поцелуе и вместе с тем проталкиваясь внутрь по обильно выделяющейся смазке. Мышцы стягивались вокруг её члена, их нежный жар просачивался сквозь шёлковую кожу и окаменевшее пещеристое тело, воспламеняя изобильные нервные окончания — Кейденс потеряла голову от ощущений и энергично толкнулась вперёд. Единорог вскрикнул в поцелуй, но по его взгляду из-под дрожащих коротких ресниц альфа поняла, что это было выражением вовсе не боли. Стоило только установить зрительный контакт — и тела моментально нашли нужный ритм сами…

Наслаждение, которое они оба испытывали, нуждалось в специальном названии, но найти его можно было только непосредственно в тот момент, когда никакие разумные мысли невозможны. Кейденс врывалась в текущий анус снова и снова, в устойчивом, бесперебойном ритме, и это было правильно и хорошо, как никогда прежде — переплетшиеся в обоюдной кипучей страсти тела идеально подходили друг другу, их соитие не рождало ни неудобств, ни боли, ни стыда. Этот одержимый секс, когда течка одного будто вызывает приступы гона у другой, мог продолжаться вечно — наполняя комнату рифмующимися запахами васильков и роз, разбивая о стены стоны, вскрики и скрип кровати, которая, кажется, не сможет уцелеть к концу. Единорог и аликорница кончали снова и снова, запирали свои оргазмы мощным лоснящимся узлом, растягивающим восторженно содрогающиеся стенки, и Кейденс неразборчиво и нежно шептала в многоцветную синюю гриву, целуя бредящего в экстазе омегу в затылок, уши, шею. Он был счастлив, одуряюще-пьян в затопившем его блаженстве…

А затем морок схлынул.

Шайнинг Армор проснулся в одиночестве. Если бы простынь не липла к его телу от спермы, он бы принял всё произошедшее за сон или взаправдашний течный бред, но всё указывало на обратное: кровать, разломанная от беспощадных толчков, приятная ломота во всём теле пополам с небывалой удовлетворённостью, анус, который, кажется, навсегда утратит способность сузиться обратно и закрыться, беспорядочные пятна засосов с неровными краями по всей шее и плечам… и, что самое убедительное — притаившаяся под гривой метка.

Метка.

Кейденс вонзила в него клыки во время спаривания.

Кейденс кончала в него во время спаривания.

Кейденс запирала свою сперму узлом во время спаривания.

— Кейденс, просил же, — бессильно прошептал Шайнинг Армор в отражение.

Теперь он был меченым, что обнуляло шансы пользоваться популярностью у альф. Но, если это могло облегчить жизнь, в возможной — и высоковероятной — беременности плюсов было ощутимо меньше.

За окном угасали последние солнечные лучи, была ночь. Единорог чувствовал, что охота сошла на нет, но это слабо его успокаивало. С колотящимся сердцем он как мог убрал беспорядок, скомкал постельное бельё как можно компактнее и, пряча его за спиной, крадучись отправился в ванную. Но первое же случайное столкновение взглядом с родителями, сидящими на кухне вместе с послушно пьющей своё вечернее молоко Твайлайт, превратило желудок Шайнинга в комок льда: они всё знают.

Конечно же, они знают! Они наверняка вернулись не только что, они слышали и, возможно, даже чуяли происходящее в его комнате! Стыд едва не прожёг щёки омеги насквозь.

— Кейденс уже ушла? — как можно непринуждённее осведомился единорог, и сперма с постельного комка безразлично капнула ему на холку, заставив истерически поёжиться.

— Уже да, — зловеще ответил отец, и Шайнинг Армор, сглотнув, поспешил ретироваться.

Его первый раз из лучшего в мире стремительно превращался в ужаснейший из всех. Надо было всё-таки не пренебрегать заклинанием телепортации, выучить его и отправиться на луну.

Жеребец принял душ, в процессе как мог смывая семя с простыни, бросил её в стирку и быстро снарядил постель чистым бельём. Спать хотелось не так уж сильно, но единорог отчаянно нуждался в иллюзии привычного хода вещей. Вычеркнуть произошедшее из жизни его потянуло совершенно определённо, когда в спальню со стуком зашла мать. По её светло-голубым глазам было ясно, что она послана поговорить «как омега с омегой».

Хотя по жёлтым глазам отца Шайнинг помнил его желание поговорить с ним «как жеребец с жеребцом». Но, видимо, пока он принимал душ, приоритеты родителей сменились.

— Малыш, — фальшивость происходящего бросилась в глаза сразу же: единорог уже лет десять не слышал от Твайлайт Вельвет этого обращения, — мы с папой знаем, что произошло между тобой и Кейденс.

Единорог стиснул зубы в последней надежде не покраснеть.

— Ага. И?

— Ты не должен винить себя или считать произошедшее неправильным… с биологической точки зрения. На самом деле тебе очень повезло, что ты не альфа… вы же предохранялись, не так ли?

Шайнинг Армор торопливо кивнул. Он не знал, зачем солгал, но тугой узел внизу живота, там, где, возможно, уже зародилась новая жизнь после их с Кейденс соития, затянулся ещё туже.

— Тогда, — вздохнула с облегчением мать, — тогда всё закончится ещё легче, чем планировалось. Дорогой, ты же не был влюблён в неё? Она — видная пони, но ты не был так наивен, чтобы надеяться на что-то большее? Твой, м-м, пыл был обусловлен лишь охотой и ничем больше?

— Ничем больше, — осмелился подтвердить только последнее Шайнинг, подумав, что его инициативы в произошедшем вряд ли было слишком много. — Но почему ты спрашиваешь?

— Это хорошо. Именно этим ты и оправдаешь себя, если что-то случится.

— Что ты хочешь сказать? — удивился жеребец.

Твайлайт Вельвет пустилась в пространные рассуждения о том, как она безмерно гордится своим сыном-омегой, его силой и целеустремлённостью, и всё, чего ему удалось добиться, имеет для неё огромное значение… но остальная часть королевства может не согласиться с ней. Пони вопреки своей природе могут быть жестоки, в особенности если кто-то, кто считался не преуспевающим, но преуспел, объявит о каких-либо завидных связях с королевскими особами. Омега, нервно теребя край хрустящего от чистоты одеяла, разъясняла, что, несмотря на всю добродетельность, отзывчивость и, возможно, даже нежность, Кейденс — принцесса, и в первую очередь обществом воспринимаются социальные роли, а не личные качества. Шайнингу, как омеге пусть и из хорошей семьи, но совершенно заурядному с точки зрения семьи королевской, не стоит придавать этой интриге слишком много значения и как-либо преследовать Кейденс, а также разглашать о случившемся, чтобы не пострадала репутация и карьера отца.

Метка под синими и голубыми прядями протестующе запульсировала. Стала бы Кейденс метить кого попало? Словно прочитав мысли сына, Вельвет деликатно напомнила ещё и о том, что она — аликорн, чьи порядки и строение тела могут существенно отличаться от того же самого у простых смертных.

Единорог разбито согласился с матерью, лишь бы она пожелала ему спокойной ночи и вышла, дав побыть одному и спокойно подумать. Шайнинг Армор был омегой, который всю жизнь успешно сбегал от своего гендера и лишь в этот день, словно отыгрываясь за все предыдущие победы, проиграл своей природе: он стал омегой в самом правильном и естественном понимании этого слова, испытывал желание подчиняться и принимать в себя своего альфу… и ему это понравилось. А ещё он был подростком, чей опыт межполовых отношений ограничивался единственной пони, от которой ему мягко, но настойчиво порекомендовали держаться теперь подальше. Это было несправедливо и неправильно, но Шайнинг очень просто понял, почему ему не хочется яриться и крушить всё вокруг: он верил в Кейденс.

Её любовь стояла наравне с их похотью этим безумным, головокружительным днём, и жеребец, охваченный эмоциями после первого раза, не в состоянии был вспомнить, что до этого единственной связью между ними, часто встречающимися под одной крышей, были его воспоминания об этих ничтожных, крохотных столкновениях, да его неиссякаемая надежда вкупе с её молчаливым ироничным любопытством ему вслед. Но, опьянённый сказочным сексом и теми наслаждениями, которые принесла в него принцесса Ми Аморе Каденза, Шайнинг меньше всего хотел вспоминать о таких формальностях. Подобной силы и яркости искры вспыхивают только между двумя связанными чем-то пони.

Нежно погладив копытом рисунок на шее и слабо покраснев, единорог спокойно уснул с намерением завтра найти Кейденс и объясниться с ней. Он не знал, что на следующий день его замершее сердце с отвратительным хрустом растрескается на осколки, когда он отыщет аликорницу. В окружении ещё одной беты, нескольких омег и пары альф из золотой молодёжи.

Его принцесса состояла в табуне. В табуне, для которого коротать досуг так, как это сделала с ним она — обычное дело.

Шайнинг обнаружил, что на открытой золочёной площади вдруг стало очень мало кислорода. Задыхаясь и жмурясь от набатом отдававшихся в памяти вчерашних слов матери, единорог развернулся и опрометью кинулся вон.

Пони, которых он увидел, служили дурным примером для благовоспитанных кобылок и жеребчиков, ими пугали жеребят бедняки и перед ними лебезили богатые. Распущенные, своевольные и дерзкие, они не причиняли другим вреда, но их тлетворное и развратное влияние было столь неприкрыто и велико, что уже само существование подобной группы было опасным. Шайнинга никогда это не волновало, но теперь все прошёптанные предупреждения обрели силу — слишком поздно, когда он сам по наивности и неопытности стал их жертвой. Игрушкой.

Сомнений в том, что Кейденс состояла в этом табуне, не было — слишком тесно она обнималась с его членами, слишком искренне смеялась над шутками и следовала всюду с горящими глазами. У Шайнинга, оглушённого осознанием и горем, застывшего скорбным мраморным изваянием, оказалось достаточно времени, чтобы понаблюдать за гуляющими популярными ровесниками. Аликорница была так увлечена ими, что даже не смотрела по сторонам. Не заметила его совсем рядом, не почувствовала его боль.

Метка была ложью. Её нежность была ложью. Ложью было всё, кроме слов матери, и Шайнинг Армор решил им последовать, но уже после дня порознь осознал, что готов выть от тоски и предательства. Подойдя к отцу с мрачным видом, который у него просто не было сил скрыть, омега попросил отправить его продолжать обучение в самый отдалённый и суровый кадетский корпус.

Найт Лайт уронил с носа очки, но Твайлайт Вельвет, проходившая мимо за спиной сына, сделала мужу страшное лицо.

Они не были предназначены друг для друга. Единорожка могла бы быть со своим истинным в молодости, но всё сложилось слишком жестоко. Она яростнее всех не одобряла — хоть и вместе со всеми скрывала — стремление Шайнинга построить военную карьеру, но между опасностями и невзгодами спартанской жизни и разбитым сердцем желала сыну первое.

Отец нахмурился, но согласился и задействовал все свои связи.

Омега со страхом ждал подтверждения беременности, но, как ни странно, она так и не проявилась. У жеребца не было времени обдумать это, потому что цель, ради которой он попросился в этот ад на земле, оправдывалась: тренировки, испытания и конкуренция между кадетами выбивали из головы любые мысли, кроме боя и выживания. Шайнинг Армор выкладывался на полную, убиваясь в ноль ежедневно, и всем казалось, что так сильны его амбиции и его страсть оставить позади каждого альфу, хотя на самом деле оставить позади он хотел всего одного.

Годы шли. Шайнинг мужал. Метка не выцветала. Никакая боль и усталость не могла вытеснить Кейденс из его мыслей.

Он злился на себя. Злость эту единорог вымещал на противников в спарринге, да так крепко, что прослыл совершенно безжалостным отморозком. В юном возрасте его стали отправлять на опасные задания на рубеж — вместе с закалёнными бойцами и в задних рядах, но это было бесценным опытом, потому что с тем же остервенением, как на тренировочных аренах, омега прорывался в первые. Свирепость его росла и росла. Ведь Кейденс не таяла в памяти.

Шайнинг знал о ней лишь из рассказов сестры — знал многое, и какое дело, что это влюбляло его в себя, если он не испытывал ни одно из возносимых качеств на себе, лично? Чей опыт важнее — учёного, способного подсчитать количество жизни в океане, но никогда не видевшего его, или жеребёнка, плещущего бескрайнюю горько-солёную воду своими копытами?

Время от времени метка разгоралась под коротко стриженой гривой, распространяя вокруг себя жар и зуд, но даже в такие моменты омега не мог взаправду ненавидеть оставившую этот знак альфу. В минуты нестерпимого дискомфорта ему, напротив, казалось, что его сознание проясняется, и попытки вырвать Кейденс из сердца приносят ему страдания несоизмеримо большие, чем если бы тогда он решился поговорить с ней. Он же сбежал, даже не дав ей шанса объясниться.

Хотела ли она — её проблема. Это он с годами понял, что хотел.

И, как бы он ни просил копытоводство бросать его в самые опасные места, рано или поздно настал бы момент, когда его самоотверженность должна быть вознаграждена. Вместе с остальными пони, прошедшими жёсткую военную школу, его отправили в Кэнтерлот.

Родители получали его письма, но мама всё равно закричала, прижав копыта ко рту, и заплакала, увидев своего сына живым и гораздо более сильным, чем в момент его отъезда. Судя по глазам Найт Лайта, папа тоже не верил в его успех и перемену. Оказавшись дома, Шайнинг Армор почувствовал себя победоносно, и это чувство не сумели омрачить даже хлынувшие в разум воспоминания о Кейденс.

Очень скоро они взяли верх, направив его желания и намерения только в сторону этой альфы. Единорог знал, что сумеет встретиться с ней на балу, и с нетерпением ждал этого момента. Однако встреча в очередной раз ударила его в самое сердце, и без того расколотое в каждой доле.

Принцесса снова была не одна. Она приветствовала гостей наверху лестницы, и её под копыто держал высокий светлогривый единорог, красивейший из всех когда-либо виденных омегой жеребцов, но при этом не оставлявший сомнений в том, что он — альфа. Шайнинг Армор замер, озадаченный. Может, такой же омега, как он?

Сердце неясно забилось быстрее. Неужели он так запал Кейденс в сердце, что теперь та выбирает спутников ему под стать — не похожих на свой гендер, мужеподобных, лишённых всякой жеманности в облике?

…Впрочем, под эти критерии стоящий рядом с ней жеребец не совсем подходил. Его холёная белоснежная шкура всё говорила о чистоплотности и самовлюблённости единорога. Шайнинг обладал подобным окрасом, но никогда не пробовал поддерживать его в таком лоске, чтобы тот светился, как первый снег — к величайшему, но тайному огорчению матери, которая справедливо считала чистый белый цвет самым удачным, с которым можно было родиться.

Омега всматривался в Кейденс и с замирающим дыханием впитывал каждую перемену — как глобальную, так и сиюминутную. Она перестала завязывать гриву, и шёлковые водопады, вьющиеся на концах, уютно прикрывали её плечи, грудь и передние ноги. Она немного подросла, а её и без того соблазнительная фигура стала ещё более изящной, гармонируя с ростом. Её крылья стали такими большими, что требовались видимые усилия для их складывания, а кончики перьев обрели бледно-фиалковый отлив. Она начала носить неброские золотые регалии, в том числе — небольшую корону с самоцветами, подчёркивающими глаза. И, как только им больше не нужно было держать счастливый и приветливый взгляд перед очередным подходящим пони — становились печальными и усталыми.

Шайнинг Армор чувствовал, что это вызвано вовсе не балом, а тем, с кем ей приходится его вести, но только ли балом ограничивается их союз? Нет — единорог заметил, что принц Блюблад, как почтительно называли спутника Кейденс гости, обращается и относится к аликорнице, как к своей кобылке.

Причём — омеге.

Шайнинг заметил, что рычит на грани слышимости. Он не мог взять в толк, что такое должно было случиться, чтобы принцесса-аликорница попала в сети этого ублюдка и была вынуждена подчиняться ему — унизительно, беспрекословно и непременно. Омега сравнивал эту пони с альфой, которая забрала его девственность — да, он бережно и любовно хранил это воспоминание, даже от самого себя — и не обнаружил никаких сходств. Кейденс никогда не стала бы опускать глаза, сутулиться и прочими способами выказывать свою покорность. Это было на неё не похоже, и Шайнинг Армор не мог просто смотреть.

Он решительно направился к паре. Блюблад, встретившись с ним взглядами, вскинул брови и оторопел: альфа очень проницательно почувствовал, что совсем скоро ему не избежать драки. А учитывая навыки надвигающегося на него омеги и места, где эти навыки приходилось применять — не драки, а избиения.

Кейденс же беззвучно ахнула, распахивая глаза. Она вытащила переднюю ногу из хватки принца, шагнув навстречу взлетающему по ступеням жеребцу:

— Шайнинг? Шайнинг Армор? Это ты?

Наступление единорога прекратилось. Он плавно остановился перед Кейденс, вглядываясь в её лицо — посветлевшее, с заигравшими в глазах искрами, улыбающееся во взволнованном неверии.

— Кейденс, — Шайнинг сознательно выдохнул это тем же тоном, который звучал между ними в последнюю их встречу — в жаркий, безумный, течный день.

Зрачки аликорницы расширились, а по горлу вниз челноком прокатилась слюна. Крылья дёрнулись, словно собираясь откликнуться на вложенные в имя эмоции и развернуться от дежавю. Единорог еле смог сдержать улыбку.

— Вы знакомы? — неуверенно предположил Блюблад, и Кейденс преобразилась, весело представив:

— Да. Шайнинг Армор, это принц Блюблад, мой дальний родственник и партнёр. Блюблад, это лейтенант Шайнинг Армор, тот самый пони, о котором я тебе много рассказывала.

Омега невиданным чудом сумел сохранить лицо и не поперхнуться. «Тот самый»? «О котором много рассказывала»? Единорог едва не расклеился. Попытки взрастить ненависть к Кейденс, как один из способов забыть её и отдалиться от неё, оказались стёрты из времени и пространства обыкновенной недлинной фразой.

— О, — отозвался Блюблад безразлично, дёрнув ухом, и протянул Шайнингу копыто, предлагая вложить в него своё. — Любопытная встреча.

Единорог предложение этикета отверг презрительным взглядом и упрямо посмотрел озадаченному принцу в глаза:

— Да, любопытная. Простите мою прямоту, Ваше Высочество, я провёл несколько лет вдали от света. Но правильно ли я понял, что Вы относитесь к Кейденс, как… как к своей омеге? — его светлые глаза сурово блеснули.

Блюблад посмотрел на аликорницу, словно хотел вспомнить, точно ли о ней идёт речь.

— Верно. Мы состоим именно в таких отношениях.

— Тогда я буду вынужден вызвать Вас на дуэль.

У принца, судя по всему, что-то замкнуло в мозгу. Незнакомый омега отказывает подать копыто для поцелуя, а затем бросает вызов на поединок. Омега! Ну и вечерок.

— Простите, это шутка?

— В Вас хватает наглости и бесчестия, — вздёрнул подбородок Шайнинг, — подавлять дух и природу принцессы. Вы заставляете альфу вести себя, как омегу — из каких соображений? Вас связывает интрига, шантаж? Как бы то ни было, сегодня я положу её унижениям конец.

Когда Блюблад после паузы расхохотался безо всякой присущей случаю гениальной злобы в голосе, единорог почувствовал, что что-то не так. Кейденс поджала губы и сконфуженно отвела взгляд, но Шайнинг продолжал твёрдо стоять перед альфами.

— Вы не были в свете действительно долго, не так ли? — пропел принц, отсмеявшись.

Кейденс осмотрелась и шагнула вперёд, наклоняясь к стоящему на пару ступеней ниже Шайнингу. Она пару секунд рассматривала его глаза, словно стремясь найти ключ к чему-то, и наконец негромко изрекла:

— Я не альфа, Шайнинг. Но и не омега.

Единорог толком не успел ни переварить, ни удивиться.

— Я гамма. Каждый видит во мне того, кого ему хочется.

Теперь что-то замкнуло в мозгу у него.

— Наполовину альфа… наполовину омега? — шёпотом выговорил Шайнинг, тараща глаза. Кейденс неопределённо повела плечом.

— Скорее это работает так: альфа видит во мне омегу, омега — альфу.

— Н-но-но-но когда мы с тобой… — начал заикаться единорог, и аликорница с доброй улыбкой накрыла его губы копытом.

— У меня есть все… здравствуйте, мистер Мэйнсон, — молниеносно выпрямилась и улыбнулась она, приветствуя подошедшего жеребца с каким-то диким раскрасом на лице. Когда он, провожаемый широким оскалом принцессы, прошёл мимо, она снова вернулась к Шайнингу. — У меня есть два набора половых органов.

Единорог почувствовал себя полным дураком и невеждой. Он слабо закачался, но возможность слететь с лестницы — последнее, что его волновало.

— И мой личный цикл, когда мы с тобой переспали, соответствовал омежьему — поэтому я не боялась… дать себе волю.

Она вдруг застенчиво улыбнулась и убрала копытом наползшую на лицо гриву.

— Я скучала.

Бам.

Годы в армии в долю секунды оказались выброшены на помойку. Шайнинг едва не осел на задние ноги, когда его сердце воспламенилось, а в голову оттуда словно потянулась струя наркотического дыма.

Она скучала по нему. Она рассказывала о нём. Она называла его «тот самый». Вопросы о гермафродитах отправились следом за годами армии. Какая, к Дискорду, разница.

На губах Кейденс, которые умеют так восхитительно целовать, заиграла шаловливая улыбка.

— Думаю, у тебя всё равно остались вопросы, — она придвинулась ещё ближе, смешивая их дыхания — розовое и васильковое. — Как насчёт того, чтобы я ответила на них… очень лично?

Шайнинг рефлекторно дёрнул хвостом, боясь потечь здесь и сейчас.

— В качестве примирения, — мурлыкнул Блюблад, окидывая омегу взглядом, который медленно становился благосклонным, — приглашаю тебя присоединиться к нашему маленькому табуну… и, по сути, создать его, потому что мы не принимали новых участников с того момента, как решили встречаться.

— Ты решил, — пробормотала Кейденс, закатывая глаза. — Мне уже пришлось подыгрывать, потому что ты едва не скомпрометировал меня.

— О да, это я умею, — принц выглядел очень довольным собой. Он наклонился к Шайнингу, по-прежнему стоящему ниже на ступенях: — Советую прислушаться, лейтенант. Мне нравится твоя дерзость, это будет глотком свежего воздуха.

— Встретимся после бала, — мягко улыбнулась аликорница омеге и кивнула.

Шайнинг Армор рассеянно взял телекинезом бокал шампанского с подноса пробегающего мимо официанта-пегаса. Годы без алкоголя — да и вообще единорог никогда не славился тягой к вредным привычкам — сделали своё дело: даже с этого небольшого количества он почувствовал лихой шум в голове, а картинка перед глазами весело заколебалась и запульсировала. Потерев копытом висок, омега вышел на балкон, чтобы проветриться, и очень скоро к нему присоединилась Кейденс. Она держала в лазурном телекинетическом поле бокал с шампанским и время от времени делала маленькие глотки. Единорог догадывался, что это далеко не первый её бокал на самом деле, но владела собой аликорница лучше, чем он.

— Почему ты сбежал от меня тогда? — тихо и серьёзно спросила гамма. — Твои родители даже отказались давать мне адрес, я не могла написать ни единого письма.

Шайнинг Армор вдруг впервые за всё это время почувствовал укол вины. У него не возникало мысли, что Кейденс может лгать, обманывать, что это может быть жестокой шуткой, чтобы посмеяться над ним, потому что этого не удалось сделать тогда. Безграничное доверие и открытость перед лицом аликорницы поглотили единорога, и от метки разлилось расслабляющее тепло, ласкающее шею и затылок.

— Почему это отказались?

Гамма опустила уши, не глядя на омегу.

— Ещё когда я вышла из твоей комнаты, они выглядели напуганными и разгневанными одновременно. Нужно было видеть, как они путались в словах, заикались и перебрасывались взглядами, подбирая слова, балансирующие между «твоё внимание к нашему сыну — большая честь» и «как ты могла так легко забрать его девственность, забыв о любых последствиях». Они, кажется, так и не определились со своими чувствами, и сочли лучшим решением забыть об этом событии, разлучив меня и тебя и не давая ему шансов получить развитие.

По-болезненному густая пелена напитала голову единорога тяжестью гнева, но торопливое прикосновение копыта Кейденс рассеяло её:

— Не сердись на них. Они поступили правильно, просто в этот раз на месте любого пони из королевской семьи оказалась я. Твои родители были воспитаны и обучены, чтобы стать единорогами определённого сорта, занимать определённое место в обществе и выполнять определённую задачу. Моё существование выбивается из правил игры, которые они привыкли соблюдать всю жизнь, а понятие истинных, которое может расходиться с расчётами знатных семей — пустой звук. Их растерянность естественна.

Глубоко дыша, омега смог утихомирить злость на Найт Лайта и Твайлайт Вельвет. В конце концов, они делали ровно то, что он хотел. Хотел стать военным, несмотря на свой пол? Пожалуйста, они задействовали все связи и поклонились не одному пони, смирившись с тем, что традиционная роль омеги у их потомков сыграна не будет. Хотел забыть о Кейденс? Пожалуйста, они поняли его желание и помогли ему и здесь. Не было их вины в том, что он сам не знал, чего хотел.

— Я хотел забыть тебя, — слова давались тяжело, теперь Шайнинг сам не верил в намерения многих лет. — Никогда не пересекаться с тобой, чтобы не нажить бед.

— Бед? — единорог вздрогнул от обиды и боли, звучавших в голосе Кейденс. — Ты считаешь, что я могла причинить тебе боль?

— Ты — принцесса-аликорн, — отвернулся единорог. — А я был обычным кадетом. Что там, даже моё нынешнее звание никак не приближает меня к тебе, не делает достойным…

Гамма безошибочно объяла телекинезом несколько прядей гривы жеребца и подняла их. Метка, не бледнеющая и цветущая, всё ещё чернила белую шерсть витиеватым узором, сплетающимся с корнями волос.

— Ты всё ещё считаешь, что ты недостоин? Что я дарю это любому, с кем сплю, как если бы убийца делал насечки на оружии в память о каждой жертве?

— Я не могу знать, Кейденс, — начал заводиться Шайнинг. — Ты намекаешь на то, что я избран тобой, но это не мешало тебе, — он кивнул через арку на Блюблада, беседующего с двумя кобылками, — также выбирать и других.

— Ты сбежал от меня, даже не поговорив, — нахмурилась аликорница. — Я могу простить твоих родителей, они не выглядели счастливыми от нашего союза, и я не хотела провоцировать ненависть ко мне, но когда я в следующий раз пришла в твой дом, тебя там уже не было. А дальше я уже совсем не могла тебя обнаружить!

— Зато я нашёл тебя. В составе табуна Джет Сета.

— Я вышла из него сразу после того, что между нами случилось, — прижалась лбом к груди единорога Кейденс. Костяное тепло рога приятно коснулось его шеи. — Но я вернулась в твой дом, а тебя там уже не было.

— Я ушёл в армию, — пробормотал омега, обнимая аликорницу за плечи. — Я надеялся, что смогу забыть тебя.

— С меткой на шее? — ласково пожурила Кейденс. — Ты думаешь, я бы так просто отпустила тебя, наконец найдя? — Шайнинг вопросительно посмотрел на неё. — Просто поверь в это. Ты не поймёшь, если я попробую объяснить всё — в это уже не верят в наше время.

— Всё же расскажи.

Они говорили до рассвета. Принцесса раскрыла ему любовь, которую несла через столетия и которая переживала тленные тела, обманывая смерть реинкарнацией, и Кейденс каждый раз готова была терпеливо искать и ждать, воссоединяясь с ней раз за разом. Шайнинг выглядел не впечатлённым, и аликорница, усмехнувшись, перечислила некоторые из его предпочтений, о которых точно не должна была знать и узнать ниоткуда не имела возможности: это касалось мелочей вроде его любимых блюд в жеребячестве, первого любимого цвета и сокровенных страхов. Омега распахнул глаза в неверии, но страха не было. По сердцу разливалось тепло, какое бывает, если с лютого мороза и колючего ветра входишь в родной дом, старый, полузабытый, но в котором тебя кто-то ждал и даже жарко растопил к твоему приходу печь.

— Но в одном мои родители правы, — пробормотал Шайнинг Армор в какой-то момент их разговора. — Ты — принцесса, а я — выскочка-солдафон в глазах общества.

— …Позволишь мне поцеловать тебя? — спросила Кейденс, помолчав, и глаза её лучились улыбкой.

Омега потянулся к ней сам. Нежно взял её голову в копыта, поглаживая скулы, и неловко от непривычки захватил губы аликорницы своими, выдохнув, когда её длинные ресницы щекотно мазнули по его лицу. Ещё до того, как поцелуй из прикосновения кожи к коже перерос в чувственную ласку, Шайнинг еле слышно застонал от облегчения. Кейденс рядом с ним, просит целовать её — и как будто узел мучивших его тревог, который он не мог разрубить ни одним мечом, сразу показал ту нить, что надо тянуть — и он моментально распустился, освобождая единорога.

— Это не имеет никакого значения для меня, — жарко прошептала Кейденс, когда их рты оказались свободны. — Ты — мой истинный, я нашла и узнала тебя, все остальные могут, как на свадьбе, молчать до конца дней своих, — её копыта, ласкающие гриву на затылке млеющего омеги, мягко взъерошили пёстрые синие волосы. — Но я понимаю, что ты, хоть и счастлив, не веришь в это так, как верю я, и не можешь перечеркнуть свою жизнь до того, как я появилась в ней. Мы можем держать наши отношения в тайне, чтобы никто не подумал, что каждое новое звание ты заслуживаешь не храбростью, а похотью.

Омега положил голову ей на плечо.

— Знаешь, тогда, после нашего секса, я думал о том, что это было и что со мной теперь станет. До того, как мать пришла и объяснила мне всё, я думал… я доверял и был благодарен тебе так сильно, что даже был готов отказаться от всех своих амбиций и стать с тобой семьёй, — он поцеловал Кейденс в шею, заставив ту звучно выдохнуть и запрокинуть голову. Единорог продолжил, лаская шею аликорницы своими губами: — Но я хочу быть достойным тебя.

— Шайнинг…

— Достойным тебя до того, чтобы никому не удалось в чём-либо нас упрекнуть — даже принцессе Селестии, — твёрдо сказал жеребец.

— Она уж точно не будет упрекать нас, — смех гаммы чуть вибрировал, и её веселье волшебным, чудесным образом передалось единорогу, словно подтверждая укрепление их связи.

Некоторое время они молчали. Шайнинг Армор исследовал нежную кожу аликорницы губами и языком, пробуя её сладость, та млела от ощущений и спокойно смотрела на луну.

— Я не хочу делить тебя ни с кем в будущем, — прошептал единорог, гладя копытами тонкие бока и изящную спину.

— Так и будет, — озарила его Кейденс ясным взглядом. — Но свет уже привык видеть нас парой с Блюбладом, придётся сначала уладить все дела с этим союзом. Пока ты молод, нужно попробовать всё, так что… не хочешь попробовать себя в табуне?

Единорог задумался. Гамма воспринималась им как альфа, и он приревновал бы её, предложи она привести в табун ещё одного омегу, но Блюблад совершенно однозначно им не был. Это выглядело гаремом скорее для него, Шайнинга — из двух альф, чем для Кейденс.

— Я не против, — наконец решился единорог.

Его согласие в тот же вечер было донесено до Блюблада, и, не теряя времени — Шайнинг, прислушавшись к себе, действительно стосковался по ощущению чужого тела на (и в) своём, как бы ни пытался это скрывать, — троица сразу после бала уединилась в покоях принца.

Шайнинг не подумал о том, что Блюблад воспринимает единорога и аликорницу в его постели, как двух омег, и теперь вынужден был смотреть на то, как чистопородный альфа рисуется перед ними, но, надо признать, от этого представления и вправду захватывало дух. Принц по классическим канонам и вечной моде обладал мощным телом, а его безукоризненная белая шкура не была осквернена ни единым шрамом. Он избавлялся от контрастирующего с шерстью чёрного костюма и рубашки с пышным жабо, нарочито выставляя себя бесстрастным, как на приёме у врача, но с такой грацией, позволяя рассмотреть себя со всех сторон, что у омеги потекли слюни. Блюблад был прекрасен, он походил на идеально сбалансированный клинок — сила и изящество крепких мышц, облачённых в бархатную кожу и атласную шерсть, отороченную переливчатым золотом гривы и хвоста.

Рядом с изумительным лебедем перекаченный, покрытый грубой сеткой шрамов омега смотрелся несуразным утёнком. Блюблад раскрыл свою натуру, ясно указывая Шайнингу на его место, уделяя больше внимания столь же красивой, как он, Кейденс, и не упуская шанса унизить или обделить единорога. Но аликорница окупала всё.

Она смотрела на омегу с восхищением, рисовка Блюблада ни капли не волновала её. Постепенно забывая вовсе про присутствие альфы в постели, гамма проводила языком по каждой боевой отметине на шкуре Шайнинга, целовала его шершавые, обветренные губы, входила в него и двигалась нежно, страстно и глубоко и стонала от наслаждения, когда единорог, освоившись с забытыми ощущениями, начал вовремя сжиматься, подаваться ей навстречу и массировать основания расправившихся крыльев. Блюблада, пристроившегося сверху и входившего в Кейденс, пока та вбивалась в Шайнинга, словно не было рядом — омега лишь мимоходом заметил в какой-то момент, что тот до зависти прекрасен даже в момент эякуляции. А затем альфа, потеряв всякий интерес к его двум омегам, перестал мешать им и сбивать их ритм своими фрикциями — и апартаменты впервые за долгое время наполнились парными стонами страсти, шлепками плоти о плоть и впитывающимися в постель брызгами жидкостей.

Утром возмущению Блюблада не было предела. По обыкновению чистый, отглаженный, идеальный до кончиков волос, он отчитывал нежащихся в объятиях друг друга Кейденс и Шайнинга:

— Это неприемлемо. Ми Аморе Каденза, ты казалась мне аристократкой до мозга костей. Ты просто не могла предаваться утехам, как… как фермерша-земнопони в стогу сена! Посмотрите, до какого состояния вы довели простыни, в каком беспорядке разбросали подушки! Я промолчу о вашем собственном внешнем виде только лишь потому, что единственные слова, которых он достоин, не пристало произносить знатному вельможе…

— Надоел, — шепнула Кейденс в припухшие от поцелуев губы Шайнинга, коротко стрельнув глазами в сторону разоряющегося Блюблада. — Даже в самый ответственный момент думал, эффектна ли его поза и не растрепалась ли причёска. И не приведи Селестия я потеку чуть сильнее, и на его драгоценном шёлке останутся разводы.

— Вот дурак, — усмехнулся вполголоса единорог, заинтересованный тем, как можно возмущаться оргазмами партнёров — именно на это сейчас ругался где-то сбоку от них двоих принц. — Надо бы рассказать ему, что секс — это пот, слипшиеся волосы и сломанные кровати.

— Да пошёл он в Тартар, — сочно ответила аликорница — это явно было тем, что она давно хотела произнести, да всё не выдавалось случая. — По-хорошему для удовлетворения ему нужно только зеркало.

Омега и гамма хихикнули и разделили очередной поцелуй, вызвав ещё более ядрёный взрыв негодования у альфы, понявшего, что его выговоры влетели парочке в одно ухо и вылетели из другого.

---

— Господин капитан…

Странное обращение заставило Шайнинга остановиться посреди коридора и заозираться. Голос, произнёсший его, был до сладости знаком и мил сердцу.

Кейденс обнаружилась выглядывающей из ближайших покоев. Дай богини, они не были заняты, потому что её голова оказалась оплетена уздечкой с кокетливой бахромой, а похотливо приоткрытый рот демонстрировал поблескивающий на языке трензель. Затуманенный лиловый взгляд скользнул по сторонам, но никого, кажется, не было — и аликорница открыла дверь шире. Её грудь и передние ноги тоже оплетала развратная упряжь, и Шайнинг при одной мысли о том, как эта сластолюбивая кобылка обошлась с находящимся за пределами видимости крупом, срочно оттянул телекинезом воротник капитанского мундира — стало слишком жарко.

— Как насчёт того, чтобы отпраздновать Ваше повышение? — промурлыкала гамма, изящно припадая грудью к полу и провокационно виляя крупом. Коротко звякнули прицепленные к чему-то бубенчики.

Она находилась в омежьем цикле, в одной из двух охот в году — между двумя гонами, которые тоже приносили Шайнингу сюрпризы, но это…

«Она предлагает мне доминировать. Полностью, — трепыхались последние внятные мысли в распаляющейся фантазии единорога. — Омега над альфой. Омега над альфой, разодетой, как-Селестия-помоги-нам-обоим-я-заплачу-за-всю-мебель-которую-мы-сломаем».

Практически оторвав пуговицы в попытке быстро избавиться на ходу от одежды, Шайнинг Армор ринулся в покои и отрезал развратный смех Кейденс от пространства дворца хлопком двери и торопливым щелчком замка.

4.1. Ревность

Предупреждения: 18+, но немного.

То, что Свити Белль была омегой, никогда не становилось проблемой у её подруг-альф. Пройдя типичный для всех жеребят медосмотр, Скуталу и Эпплблум лишь пожали плечами на то, что белая единорожка отличается от них в чём-то — это не стало для них сюрпризом. Свити всегда была самой нежной, слабой и чувствительной из них. Она предпочитала оставаться в стороне от шумных и опасных шалостей, которые затевали пегаска и земнопони, и, если ей это удавалось, умом блуждала в неких отвлеченных пространствах, в мире дум и грез. Что она там находила — не знал никто, даже, быть может, она сама, потому что на поддевающие вопросы подруг крупно вздрагивала, как от неожиданности, и лишь неловко улыбалась, не в силах ответить. Более грубые пони назвали бы это несобранностью, заторможенностью или даже глупостью, но Скуталу и Эпплблум видели в подруге лишь таинственность и некую притягательную скрытность.

Они всегда старались защитить и уберечь её, ведь из их троицы она одна совершенно не могла за себя постоять и скорее расплакалась и убежала бы домой, чем дала бы обидчику достойный отпор. Свити заботилась о подругах в ответ — обеспечивала уют в их походах, готовила пищу, следила, чтобы они не перебарахтались в снегу и не заболели — беспокоясь о них абсолютно кошачьим попискиванием. Как будто омега переняла привычки не только от своей сестры, но и от своей кошки… хотя вряд ли, Опал была настоящим дьяволом, а юная единорожка казалась ангельским созданием не от мира сего.

Пусть Свити Белль и предпочитала наблюдать за бабочками, обнюхивать цветы и любоваться закатом, при желании ничуть не отставала от своих гиперактивных подруг. Она могла так же быстро бегать, так же высоко прыгать, так же проявлять свои уникальные расовые способности — словом, была полностью нормальным жеребёнком, чья омежья сущность не отделяла её от кобылок-альф, разве что драться единорожка совсем не умела, а задача вскарабкаться на дерево без безопасной и крепкой лестницы вызывала у неё ступор. Скуталу и Эпплблум любили Свити такой, какая она есть, и были уверены, что ничего никогда не изменится, но в один памятный вечер единорожка вдруг начала отставать.

Они выполняли долг, которым одарили их кьютимарки, и помогали засидевшемуся в пустобоких пегасёнку-бете преодолеть неуверенность.

— У тебя хорошо получается! — кричала Скуталу, иронично галопируя по земле, но время от времени подбадривающе взмахивая крыльями, травмированными и запущенными слишком давно, чтобы их теперь можно было вылечить. — Не переставай махать!

Чуть выше деревьев, распахнув от усердия и удивления рот, трещал крыльями их подопечный. Он был поражён тому, что летит, но не сбрасывал до странности быстро развитую скорость. Метконосцы скакали за ним по парковой дорожке, и Эпплблум, специально отстающая от Скуталу, сдерживалась, чтобы не начать смеяться над этой сценой. Но вскоре странные звуки сзади привлекли её внимание больше комичности ситуации.

Впервые за всю жизнь Свити Белль отставала. Земная пони видела, что это не было следствием её обычных далёких мысленных странствий, но по старой привычке весело крикнула что-то побуждающее — и это не помогло. Скуталу тоже почувствовала, что что-то не так, отвлеклась от выкрикивания в небо инструкций. Единорожка скакала, припадая попеременно на задние ноги, морщась, как от травмы, и скуля сквозь зубы. Взгляд её стал мутным и масляным, и хвала Селестии, что на дорожке не было ни единого камня — омега запнулась бы о первый же.

— Закончи без меня, Скут, — быстро попросила Эпплблум, замедляясь, и поймала единорожку передними ногами. Та запоздало затормозила, а потом привалилась к жёлтой груди, тяжело дыша. — Что с тобой, сахарок? Ты потянула мышцу?

— Я не уверена, — промямлила Свити Белль, и в этот момент фланки жеребёнка озарились сиянием распахнувшей крылья колибри — птицы, чей стиль полёта пегасёнок перенял, чтобы оторваться от земли.

— Получилось! Получилось! — донёсся из поднебесья его восторженный крик, и метки трёх кобылок вспыхнули радостной вибрацией.

Это добило омегу. Она задушенно ахнула, краснея и всем весом падая в удерживающие её передние ноги, а Эпплблум, почувствовав щекотнувший ноздри запах зефира и всё осознав, беззвучно шепнула:

— Лягать.

— Вы видели? — горделиво прогарцевала к ним Скуталу. — Завершила задание в одиночку, да это практически повод для медали! — она радостно засмеялась, пока Свити Белль, краснея, потихоньку начинала втираться носом в шерсть на шее земной пони, а та крепко поджимала губы и считала до десяти. Нет, до двадцати пяти. — И даже нашла тему для письма принцессе Твайлайт: так же, как мы учим пони, пони тоже могут научить нас. Я это к чему: может, и у меня прокатят такие полёты? — она демонстративно зажужжала крыльями раньше, чем Эпплблум смогла её остановить. Запах зефира разогнало по площади, как вентилятором. — Эй, а чем это так вкусно пахнет?

— Свити Белль, — бесцветно ответила земнопони, поглаживая кудрявую гриву. — Кажется… пора.

— Чего пора? — зрачки Скуталу расширились, лохматый лилово-малиновый хвост взбудораженно подёргивался, но она была совершенно несведущей в вопросах половых отношений.

Это Эпплблум росла на ферме, видя совокупляющихся животных, и имела брата и сестру (а в сезон яблочного сидра — ещё и щедрую на рассказы бабушку), которые могли подробно всё объяснить. У Скуталу была совершенно обратная ситуация. Несмотря на — или, наоборот, из-за — преуспевающих родителей, она росла, как в поле обсевок, и была хороша в четырёх вещах: побеге от нянь, спорте, метких оскорблениях и драках, хотя преимущество последнего неохотно преуменьшила, когда полученная травма навсегда отрезала её от родного для пегасов пространства — неба. Но, так или иначе, её интересы никак не были связаны с сексом, а появившаяся привычка ради имиджа бунтарки прогуливать занятия, в том числе — полового воспитания, вообще не оставили кобылке шанса приобщиться к теории радостей естества. Демонстративные рвотные позывы, а то и тумаки, которые Скуталу щедро раздавала за попытки кого-либо из сверстников поговорить с ней о жеребцах и кобылках, альфах и омегах, завершали незадачливую картину. Лихая причёска, пирсинг в ушах, подкаченное тело и пристрастие к одежде в стиле рок-музыки делали из пегаски завидную альфу, и, казалось бы, уж у неё точно не должно было остаться вопросов о том, как работают и взаимодействуют разные гендеры… Однако Скуталу с легендарным упрямством игнорировала не то, что намёки, но и прямые предложения любых омег.

Земнопони выдохнула и объяснила:

— У Свити Белль начинается охота. Ну, знаешь… та самая.

— А, — понимающе кивнула Скуталу и выкатила глаза, догадавшись. — О.

Она перемялась с копыта на копыто — не столько из-за неловкости за своё невежество, сколько из-за пробуждающихся внутри порывов, которые не привыкла воспринимать и осмыслять.

— Что будем делать? — осведомилась пегаска. Эпплблум задумалась.

«До дома Скуталу слишком далеко. До моего — тоже, да и там полно народу… Конские перья. Я же обещала всем помочь сегодня, а задание выдернуло меня прямо из сада. Ох, всё очень плохо, даже несмотря на то, что у нас есть штаб. До которого тоже далеко и который тоже в саду! Проклятье!».

Она открыла рот, намереваясь озвучить план, но её прервал голос, словно поражённый зачатками простуды: пока не исказившей его совсем, но уже заставляющей контролировать громкость.

— Скуталу! Твои мамы тебя обыскались!

Та обернулась. Над дорожкой к ней летел Фезервейт — омега настолько худой, что его голова казалась чересчур огромной для тела, а висящий на шее фотоаппарат грозил переломить позвонки своей тяжестью. Рот пегаски скривился, потому что этот жеребчик был самым навязчивым её поклонником, но в следующее мгновение глаза распахнулись в ужасе. Фезервейт был настолько одержим идеей однажды отправиться со Скуталу под венец, что сдружился с её матерями и ходил хвостом если не за своей зазнобой, то за ними. Те, в свою очередь, обожали миленького и услужливого омежку, а в особенности — его сверхспособность находить их непутёвую дочь где угодно и когда угодно.

— Они сказали, что дело срочное, и если ты не появишься, они лишат тебя всех карманных денег…

— Ты правда считаешь, что я не сумею их заработать? — рупором из крыльев усилив свой голос, прокричала в конец дорожки Скуталу. В карих глазах омеги вспыхнуло обожание, а хилое сердечко затрепыхалось от такой ауры целеустремлённости и напористости, но он преданно закончил:

— …и сделают так, чтобы ни одна мастерская не доверила тебе ни винтика!

— Седлать твою мать! — выругалась пегаска, сплюнув, и с беспокойством посмотрела на Свити Белль. В фиолетовых глазах зарождалась паника.

— Иди, — Эпплблум кивнула, прижав голову единорожки к своему плечу. — Я позабочусь о ней.

— Я не могу оставить её в таком состоянии! — рьяно возразила Скуталу. Фезервейт, приблизившийся к троице, резко остановился в воздухе, как от удара.

Ещё никогда эта альфа не говорила так ни об одной омеге, а молодой пегас был готов продать душу за то, чтобы самому услышать этот тон — собственнический, заботливый и ревнивый одновременно.

— Я тоже, в этом и проблема! — прорычала Эпплблум, еле удерживая себя от того, чтобы не запустить нос в пастельные кудри и не вдохнуть зефирный запах кожи. — Сейчас. Просто. Не Время. И для споров, и для… всего остального, — она неясно махнула копытом и тут же воспользовалась этим, чтобы отпустить наконец Свити Белль. Она могла стоять на ногах, но не хотела этого: гормоны первой охоты уже завладели её разумом, и единорожка льнула к альфе, искушая её. — Иди, Скуталу. Я отведу её домой. Фезервейт, — довольно повернувшийся было за пегаской жеребчик остановился и испуганно обернулся на земную пони. — Извини, что тебе пришлось это услышать.

— А, — облегчённо выдохнул омега, махнув небольшим крылом, и сделал пару шагов по направлению к дому Скуталу, чтобы проконтролировать, что та точно дойдёт дотуда. — Ничего.

— И, раз уж ты всё знаешь, ты мне поможешь.

— Чего?!

Фезервейт вскинулся, чуть не подавившись воздухом. Скуталу, только успевшая внутренне проворчать на его прилипчивость, спрятала ехидную улыбку.

— Мне нужен кто-то, — чуть покраснев, продолжала земная пони, — кто смог бы возвращать меня в реальность, если ты понимаешь, о чём я. Кто-то, кто не чувствителен к запаху Свити Белль. И, раз уж у нас под боком нет ни одной беты — остаёшься только ты.

— Но… я… это… — забулькал пегас.

Обидно? Нечестно? Не хочется?

— Фезервейт, — легло на тощее плечо оранжевое копыто. — Я надеюсь на тебя.

Рот омеги беспомощно округлился под магией тона Скуталу, который он не рассчитывал услышать — доверительный и проникновенный.

— Из всего мира я могу доверять здесь только тебе.

Фезервейт осознал, что вот-вот воспарит без крыльев. Он словно попал в рай ещё при жизни.

— Я не хочу, чтобы что-то случилось со Свити Белль, ведь она — моя истинная, — закончила Скуталу, и эти слова дались ей на диво просто, а пегас почувствовал, что его низвергнули в пучины замёрзшего ада.

— Вот как, — скучно отозвался Фезервейт, чувствуя глубоко в душе клокочущую злобу вперемешку с болью.

«Займись ещё чем-нибудь, кроме того, чтобы теребить на меня свой стручок и жаловаться моим мамкам, дрищ», — злорадно подумала Скуталу, кивая со скорбным выражением лица:

— Да. Поэтому будь умницей и проследи, чтобы Эпплблум ничего с ней не сделала.

Она похлопала жеребца по плечу, в последний раз вдохнула аромат зефира и рысью устремилась прочь. Земная пони окликнула оглушённого случившимся Фезервейта:

— Ты идёшь, тростиночка?

— Угу, — буркнул пегас, поддерживая Свити Белль с другого бока. — Конечно.

Эпплблум зубами вырвала из придорожной травы стебель, который бесконечно жевал Биг Макинтош. Название этой травы было забавным, но она оказывала такое воздействие, что альфа от постоянного её применения нравом больше походил на бету — вечно спокойный, непоколебимый и даже флегматичный. Эпплджек тоже иной раз перекатывала стебелёк во рту, но она делала это по мере надобности, а у старшего брата была к нему прямо-таки нездоровая мания. Сейчас младшая из семьи была благодарна за знание об этой травке, потому что она, брызнув соком на язык, притупила её реакции на течную омегу рядом.

— Почти пришли, Свити, — утешала Эпплблум подругу, которая с каждым пройденным ярдом дышала тяжелее и контролировала себя хуже. Фезервейт хранил мрачное молчание, оберегая единорожку от падения, и помог ей усесться под дерево рядом с бутиком.

Она нашла земную пони расфокусированным взглядом.

— Иди, — прошептала омега. — Я посижу тут немного и зайду домой.

Эпплблум очень хотелось забрать Скуталу от её матерей и притащить сюда. Иначе она не хотела, иначе она не смогла бы прикоснуться к Свити Белль, потому что они всегда были вместе, втроём. Их личности слишком сильно переплелись — так крепко, что любовь между ними была чем-то очевидным, самим собой разумеющимся. Возникнув ещё в первый год неразлучной дружбы, когда жеребята не могли определять подобные чувства, она пропитала все их слова, жесты и взгляды, стала тем, что неизменно держало троих кобылок рядом друг с другом и заставляло возвращаться на их общее место раз за разом. Эпплблум всегда ощущала это острее — как земная пони, она была ближе к природе и чувствам. Сейчас, в зефирном дурмане, потребность разделить его с ещё одной подругой запульсировала в мозгу раскалённой иглой.

Очевидно, что Свити Белль чувствовала то же самое. Как бы ни горело её нутро, как бы ни искажался разум под текучим жаром охоты, она не смела отступить от того, что было намного старее этих новых явлений, не могла предать одну из своих подруг, за её спиной предпочтя другую. Эпплблум понимала. В их троице никогда не было недостатка во взаимопонимании.

Ей захотелось обозначить своё согласие поцелуем, прижаться к пылающим губам своими, но она ограничилась любящим прикосновением к кончику рога. Свити Белль ахнула, задрожав, и оперлась копытом о кору дерева.

— Фезервейт, проследи, чтобы её никто не обидел, — почти приказала Эпплблум. Пегас в ответ кивнул, и, напоследок ткнувшись с единорожкой носами, альфа рысью побежала к себе на ферму.

Омега провожал её тяжёлым взглядом, затем медленно перевёл его на страдающую от течки Свити Белль:

— Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно, — не стала отпираться единорожка, копытами растирая глаза и щёки. — Особенно теперь, когда в-все ушли…

— Я могу позвать кого-нибудь, чтобы тебе стало легче, — карие глаза болезненно засверкали. — Кого-нибудь из альф. У меня много знакомых альф. Хочешь альфу?

Свити Белль вздрагивала от каждого слова, румянец шире расползался по её лицу, наливаясь, как спелеющее яблоко. Фезервейт загорелся настоящим садизмом, жадно глядя, как единорожка силится свести задние ноги. Приторный запах её охоты забирался в глубину ноздрей, доводил до тошноты, бесил.

— Я знаю много альф, — повторил пегас, видя, как одно упоминание действует на кобылку. — Но мне нужна только одна альфа. А она предпочла тебя, потому что ты якобы её истинная…

Фезервейт всмотрелся в затуманенные зелёные глаза, прикрытые до середины в сдерживаемой похоти, огляделся по сторонам, чтобы не было свидетелей, и влепил единорожке пощёчину похожим на палку копытом.

— Приди в себя, Свити, — ласково сказал пегас, чтобы проверить, как хорошо понимает его омега, и перестал сдерживаться, гневно зашипев: — Ты считаешь, что лучше меня? Красивее? Что у тебя нет этих зубов, которые выпирают? Или ей нравятся твои фланки? А то и вовсе рисунок, который на них изображён? — Фезервейт сузил глаза. — Ты — пустышка, от твоего запаха режет глаза, ты ничего не умеешь, почему она выбрала тебя? Тебе нет до неё дела, ты совсем ей не интересуешься. Почему ты? Ах, как было бы… как было бы хорошо, если бы тебя просто не было!

Почти выкрикнув это, омега отшатнулся в страхе за свои мысли, его сердце дико колотилось в тощей, заморенной груди. Он не был способен на убийство. Он даже не мог представить, что существует кто-то отличающийся от него в этом. На минуту это отрезвило Фезервейта, но горящая в душе обида лукаво нашептала, что Свити Белль вовсе не обязательно умирать…

Физически.

Достаточно сделать так, чтобы она умерла для Скуталу.

Фотоаппарат приятно оттянул шею своим весом, и Фезервейт нежно погладил его корпус.

— Хочешь, я приведу тебя к альфам? — чуть трясясь от нездоровой радости, прошептал пегас. — Куча здоровых, похотливых альф. Они будут вылизывать тебя и трахать до потери пульса.

Свити Белль задышала чаще, запрокидывая голову и распахивая глаза.

— Эпплблум… — страстно выдохнула она.

— О, Эпплблум туда тоже придёт, — широко ухмыльнулся Фезервейт, воровато озираясь, но включая камеру. — Вместе со Скуталу. В самом конце, когда ты будешь лежать в луже спермы и будешь покрыта ей до кончика хвоста.

Никого не было. Пегас обернулся на окна бутика, убедился, что Рэрити не выглядывает наружу, и развёл отчаянно сжимаемые бёдра единорожки в стороны. Она жалобно заскулила, краснея ещё ярче, но Фезервейт заговорил, уничтожая инстинктами остатки стыдливости:

— Представь, как копыта альф лапают тебя, мнут вымя и круп, натягивают гриву, заставляют сосать, запихивают в горло…

Он заботливо подвёл копыто течной омеги к раскрывшейся, блестящей от дурманящей ароматом смазки вульве, и положил его кончик прямо на распухший пульсирующий клитор, венчающий аккуратную щёлку. Свити Белль испустила тихий благодарный стон и начала мастурбировать, отрешившись от мира мечтательно сомкнувшимися веками. Она бормотала имена своих подруг, поэтому Фезервейт решил отказаться от записи видео, но фото выходили отменными.

Пегас ощутил, как заводится сам. Это было неправильно — возбуждаться от вида омеги, но он ничего не мог поделать — единорожка, собравшая все штампы угловатого подростка и казавшаяся в жизни немного неуклюжей, клопала с божественной эстетичностью. Закусив свободное от ласк переднее копыто, запрокинув голову, разведя стройные задние ноги, Свити Белль не скрывала ничего. В объектив камеры попадали и румянец на щеках, и лебяжья шейка, и округлившееся вымя с напрягшимися сосками, и твёрдый мокрый клитор, и налившиеся кровью губы. Копыто скользило по ним, осязая чуть волнистые края, оттягивая их и обнажая беззащитное розовое нутро, проникало к нетронутой плоти и, собрав обильно выделявшуюся смазку, вело по самому центру горячей влажной плоти вверх, чтобы ещё сильнее увлажнить и помассировать обнажённую жёсткую головку клитора.

— Да, я могу сделать так, что тебя пустят по кругу, — нервно посмеивался Фезервейт, наблюдая сладкую омежью агонию через глаз камеры. — Десятки членов попользуют тебя так, что от твоего чистого запаха ничего не останется — только смесь всех сортов вони с какой-нибудь помойки…

Свити Белль уже ничего не воспринимала и не соображала, двигая копытом яростнее в попытке унять пульсирующую внизу живота истому. Выдохи превращались в тонкие короткие стоны, фотоаппарат щёлкал всё яростнее и чаще.

— Даже необязательно искать какую-нибудь подворотню — ты пахнешь так сильно, что достаточно будет вывести тебя на центральную площадь. Она как раз тут, через мост.

Фезервейт уселся на круп, снова бегло осмотрелся и, решившись, перешёл в режим видеозаписи. К Дискорду. Он должен был запечатлеть всё. Свити Белль уже улеглась спиной на дерево, её кудрявый хвост похотливо елозил в траве, а стоны становились развратнее с каждым движением копыта: омега приближалась к оргазму.

Пегас тяжело дышал в унисон с нею, изменяя план съёмки лишь для того, чтобы показать возможному зрителю обладательницу текущего подхвостья и искусно снующего по нему ухоженного копытца, но неизменно задерживался и на лице тоже. Удовольствие придало чертам ещё большую мягкость и красоту, а от выражения, которое они складывали, захватывало дух — столько искренности и откровенности было в этой эмоции, где похоть переплелась с любовью к вышёптываемым именам. Пегас всё-таки не пожалел о том, что решился записать видео: прекрасный голос, ставший сердцевиной таланта Свити Белль, превращал её шёпот и стоны в нежную гипнотическую симфонию.

И даже в порыве оргазма, когда внутри созрела последняя сладостная судорога, единорожка оказалась до отвращения прекрасной. Фезервейт, забыв, как дышать, смотрел, как дико заблестели её зелёные глаза, как задрожало в экстазе тело, как аккуратный ротик бесплодно захватил воздух несколько раз, пока женственные соки орошали основание скручивающегося в узлы хвоста — и кончил тоже, выбрасывая на мягкий белый живот Свити Белль струи своего бесцветного эякулята. Тяжело дыша, пегас остановил съёмку и отодвинул фотоаппарат, ошарашенно рассматривая свой небольшой член.

С нетипичной, заострённой головки всё ещё капали остатки выплеснутой жидкости.

Он действительно кончил, глядя на то, как ненавистная омега ублажает себя.

С этим оргазмом и его злость как-то вылиняла, утратила свою силу. Мрачно постукивая худым копытом по камере, поверх которой Фезервейт наблюдал за посторгазменным бредом Свити Белль, пегас думал, что теперь его шансы быть замеченным крайне возросли — он чувствовал, что сидит в луже смазки, и в щиплющий глаза запах зефира вплетаются его собственные, чайные нотки. Он посмотрел на дисплей фотоаппарата и быстро пролистал отснятое. Материала — компромата — хватит с лихвой, а вот отбиться от какого-нибудь альфы, которому не захочется ждать своей очереди, чтобы поразвлечься с любезно предоставленной течной омежкой, грозит стать очень сложной задачей.

— Пойдём, Свити, — слабо произнёс Фезервейт, чувствуя себя ослабевшим и выгоревшим. Он потянул единорожку за копыто и с трудом, кряхтя от тяжести её разомлевшего после оргазма тела, поставил на ноги. — Я провожу тебя до порога. Скуталу не простила бы мне, если бы с тобой что-нибудь случилось.

5.0. Принцессопроблемы

— Ваше Высочество, все приготовления завершены. Определены воздушные отряды, усилено оцепление вокруг Кэнтерлота, в патруль каждого крыла откомандированы маги с набором вентилирующих заклинаний. Кроме того, мои пони заблаговременно поймали и препроводили домой омегу, который каждые полгода распевает серенады под окнами.

— Спасибо, Тэмпест. Ты можешь быть свободна.

Грозного вида альфа Тэмпест Шэдоу, новый капитан королевской стражи, поклонилась Селестии и тяжёлым, громким, чеканящим шагом направилась прочь. Она словно привыкла находиться на плаце и муштровать солдат, и теперь наличие красной дорожки под копытами и золотой лепнины над головой не имело для неё никакого значения. Разом напрягшиеся и вытянувшиеся постовые распахнули перед командиром двери, и, не сбиваясь с темпа, рослая единорожка покинула светлый тронный зал. Врата за ней закрылись, и в тишине чётко раздалось отражающееся от мраморных стен «ПШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШ».

Селестия флегматично опустошила баллон освежителя воздуха, разливая его газовую струю бесцветной горной радугой над своей головой. Затем она левитировала мусор в копыта ожидавшей этого омеги, на носу которого красовался пластиковый зажим. Земной пони спрятал баллончик в сумку и подал принцессе новый, после чего наконец снял с морды диковинный аксессуар.

— Спасибо, Креол, — ласково посмотрела на жеребца Селестия и подавила тяжёлый вздох, когда тот всё равно зарделся и начал что-то булькать под освобождённый нос, явно задыхаясь от восторга, словно и не было пущено в ход полкило освежителя.

Принцессу Селестию любила вся страна. Во все времена, начиная с момента, как она явилась обычным пони, всё её существо источало мистический магнетизм, в золотом сиянии которого каждый земной пони, пегас и единорог словно обретал чувство спокойствия и дома. Изящный, складный облик, нежный взгляд и бархатный голос вкупе с добрыми делами и благодетельностью расположили к ней каждое отзывчивое и любящее сердце, но было у такой народной популярности ещё одно, более деликатное объяснение. Её запах. Если чейнджлинги искусственно подстраивали свои ароматы под то, что нравится их жертве, и в итоге выдавали себя за истинных, то Селестии не требовалось никаких ухищрений — она от природы обладала сложным, но гармоничным букетом, который удивительно приходился по вкусу как омегам, так и альфам.

Аликорница могла бы точно идентифицировать свой собственный запах и назвать его, но это ничего бы не дало. Она была древним существом, заставшим забытые времена с забытыми явлениями, и понятия оттуда были бы ясны разве что его обитателям. И, к счастью или к сожалению, прототип её аромата как раз и канул в небытие. Тем не менее, это не мешало каким-нибудь парфюмерам хотя бы раз в год презентовать духи, которые, по заверениям, являются точной копией этого букета. Но каждый раз запах напоминал либо лес после дождя, либо что-то цветочно-цитрусовое, либо белый шоколад и кофе, но никак не всё это вместе, и непременно утрачивалось сердце композиции — то самое, что было уничтожено веками, но сохранялось на шерсти, волосах и в дыхании Селестии.

И, если в повседневности трепетное преклонение кобыл и жеребцов перед этим невесомым шлейфом было забавным или милым, гон превращался в проклятье.

Селестия была в состоянии сохранять здравый рассудок и работоспособность — комплекс дыхательных упражнений из забытого монастыря, фитнес, правильное питание и элементарный самоконтроль нивелировали излишнюю возбудимость и успокаивали разум, но она была не в состоянии научить тому же самому окружающих. Её дивный аромат заполнял всё пространство вокруг неё, заставляя омег сходить с ума. Не то, чтобы аликорница не могла защититься или хоть раз подверглась изнасилованию, но это определённо добавляло неловких ситуаций, особенно если учесть, что некоторые отчаянные пони даже залезали по дворцовым стенам в окна. Как бы забавно это ни звучало, но вторжение в свою спальню Селестия стерпеть могла, а вот эффектное появление текущей омеги во время переговоров с соседним государством — это уже не та вещь, которую легко обернуть в шутку.

Во всех этих шпионских проникновениях была дополнительная мотивация, поскольку Селестия была абсолютным рекордсменом среди романтических и эротических фантазий. Всемогущая прекрасная альфа, обращающая внимание на серую мышку-омегу и берущая её под крыло (и под брюхо) вопреки мнению общества и двора — самая избитая и самая безобидная из них, но как же она воспламеняла воображение юных и впечатлительных особ! В этом отношении принцесса самую каплю, лишь в самые неловкие моменты завидовала своей сестре. Та, хоть и тоже пахла одуряюще приятно, внешне была образцом сдержанности, холодности и неприступности. Её суровость и твёрдость, являющаяся следствием не грубости, но редкой аристократичности и элегантности, могла стать мечтой только пони, слишком трусливых в реальной жизни, чтобы претворять свои фантазии в реальность — поэтому омега наслаждалась покоем и без особых проблем хранила кое-кому верность. Этот факт Селестия считала гораздо интимнее любых сценариев с её участием, но общественность, к тому же, не посвящённая во все детали — и слава Лорен — не разделяла её мнение и продолжала подпольно клепать произведения искусства, сексуализирующие её образ.

С этим было бесполезно бороться. Подавители не работали, потому что организм аликорна попросту подавлял все вещества, которые считал враждебными, а ограничение сексуальности воспринималось им как прямая угроза репродуктивной функции. Поэтому Селестии не оставалось ничего, кроме как выделять часть личных средств на масштабную покупку освежителей два раза в год.

ПШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШ, Дискорд побери.

— Ваше Высочество, — уведомила Рэйвен Инквелл, по обыкновению своему появившаяся бесшумно и словно бы ниоткуда. — К Вам посетитель.

Белая единорожка с тёмно-каштановыми пучками гривы и хвоста относилась к редкой породе бет, которые не тяготели ни к омега-, ни к альфа-типу — чистое воплощение сосредоточенности, хладнокровности и исполнительности безо всяких лишних эмоций. Селестия ни разу не пожалела, что сделала её своим личным секретарём — с такой помощницей ничто не ускользало от взгляда.

— По записи?

Ничто.

— К сожалению, нет.

Дискорд материализовался на троне Луны с громким хлопком, уронив своё длинное тело из подпространства и тут же начиная устраиваться удобнее, что могло затянуться:

— Тебе не стоит раздавать кошачьи глаза направо и налево, Селестия, это убивает всю интригу.

Селестия прикусила язык, что этот смотрящий в иные измерения артефакт существует в единственном экземпляре, да и то не у Рэйвен Инквелл, и лишь заметила:

— А тебе не стоит пытаться облюбовать этот трон. Луну можно будет оставить в Тартаре вместо цербера, и никто не заметит разницы, если она узнает, что ты опять в него телепортировался.

— Пусть не обманывает себя. Никакой стульчак никогда не заменит её родное креслице, то самое!

— То самое, которое по твоей милости убежало смотреть мир.

— Ах, — драматично замер Дискорд, скорбно сползая на пол и понуро плетясь по ступеням вниз. — Старые обиды всё ещё не забыты, а ведь я исправился! — клятвенно приложив лапы к груди, драконикус обернулся и захлопал огромными блестящими глазками. — Но нет, — он раззанавесил витраж на окне, открывая тренирующую армию Тэмпест. — Только пони могут рассчитывать на всепрощение. Не слишком демократично для страны дружбомагии и равенства, м?

— Ты хотел что-то сказать мне, Дискорд? — перевела тему Селестия, снисходительно улыбаясь на его жеребячество.

— Кроме того, что древний бог вынужден жить в собачьей корзинке у захолустного лесника-ветеринара? — зашторил витраж обратно драконикус и снова очаровательно захлопал ресницами. — Разве же я не могу просто взять и проведать дорогого друга?

— А прибыл ты сюда, надо думать, в кошачьей переноске.

— Не совсем, — щёлкнул орлиными когтями Дискорд, и сверху грохнулся гигантский шар для хомяков. Селестия подняла взгляд. Секундой ранее это была люстра. Весьма недешёвая люстра.

Вздох.

ПШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШ.

Дискорд тихонько подвыл, постукивая костяшками львиных и орлиных пальцев:

— Несомненно, я вовремя. Неприятности с зовом природы?

— Если только у других, — вздохнула Селестия, левитируя слуге опустевший баллон и забирая взамен новый. — Ты же знаешь, как проходит мой гон.

— Я бы сказал, протекает, — вкрадчиво поправил Дискорд и взял печальный тон. — Но, чтобы ты не сочла мой визит напрасной тратой времени, а меня — плохим другом, не уважающим твоё хобби — это я про управление страной — я хочу предложить тебе помощь в этом непростом вопросе.

— Что-то мне подсказывает, что на это лучше не соглашаться.

— Отлично! — проигнорировал это мудрое суждение Дискорд и щёлкнул пальцами. Селестия инстинктивно прижала уши и прищурилась, но скоро, моргнув, нерешительно расслабилась. Ничего не произошло. — Моя работа здесь закончена.

— Но ты же ничего не сделал, — недоумевала принцесса.

Дискорд лишь пафосно взмахнул кожистым крылом и растворился в складках взметнувшегося следом воздуха.

— Ваше Высочество, Вам необходимо согласовать с поваром Вашу новую летнюю диету, — невозмутимо и ровно напомнила Рэйвен Инквелл. Кажется, ей и во время нашествия Дискорда было всё равно на его выходки — не то, что в простой мимолётный визит.

— Конечно, — кивнула Селестия, поднимаясь с трона и оправляя перья. — Спасибо, Рэйвен.

Омега с освежителями посеменил за ними.

Шеф-повар, как и подавляющее большинство заведующих обслуживающим персоналом, был бетой, а ещё, что не столь типично — грифоном. Селестия одобрила его во многом из-за кондитерской специализации — никакой катаклизм, даже само время, не мог умерить любовь аликорницы к сладостям. Густав ле Гранд не сразу заметил принцессу, занятый отчитыванием какого-то поварёнка. Пухловатый земной пони серо-сизой расцветки пытался спрятать за спину перепачканный чем-то малиновым огромный котёл и краснел под хлёсткой руганью грифона, страшно жестикулировавшего подвижными пальцами и то и дело срывающегося на родной язык, звучащий на порядок грознее и жёстче эквестрийского. Про него шутили, что на нём невозможно приласкать жеребёнка, не причинив ему вреда.

Селестия некоторое время наблюдала за этой сценой, переводя всё у себя в голове. Суть конфликта оказалась в том, что сизо-серый жеребец совокупился с джемом и пытался пустить его обратно в работу, но был пойман с поличным — из-под его брюха всё ещё капала малиновая жидкость, потому что стояк даже не думал пропадать.

«Пожалуй, я больше не буду сетовать на порнографию со мной», — рассудила аликорница и отвлеклась на звонкое мурлыканье кошки, трущейся о её передние ноги. С три десятка этих милых животных бегали по дворцу, избавляя его от грызунов. Селестия улыбнулась и погладила мурлыку, а затем дала знать о себе лёгким покашливанием. От неожиданности Густав распушился, и очередное цветастое ругательство зацензурилось его же высоким взвизгом. Селестия была готова поспорить, что грифон побледнел под перьями.

— Пошёл вон! — взревел шеф-повар и пнул провинившегося повара львиной лапой. — И чтобы я не видел тебя больше!

Тот не удержался на ногах, покатился вместе с котлом по полу и застрял в нём передней половиной тела, но угроза расправы оказалась значительнее этого казуса: жеребец поднялся на задние ноги и стремительно пошагал предположительно на выход, на деле постоянно звонко врезаясь котлом в стены и в других поваров.

— Ваше Высочество! — раскудахтался Густав, подлетая к принцессе и кланяясь ей; его безукоризненная белая рубашка, не испачканная ни единым брызгом карамели, от недавней ярости грифона расстегнулась и сбилась набок. — Могу заверить Вас, что лично, лично! Проконтролирую каждого работника на предмет подобных неординарных фетишей, а их продукцию — на норму белка! Такое больше никогда не повторится, но, правда, — он нервно посмеялся, не находя места своим когтям — они то пытались пригладить (ерошили) перья под колпаком, то стремились застегнуть (дорывали) рубашку, то складывались в умоляющем жесте (с этим проблем не было), — кто бы мог подумать, что такое возможно?

— Надеюсь, что Вы оправдаете моё доверие, — прохладно ответила Селестия, и Густав обмер с дрожащей нижней половиной клюва, но аликорнице не хотелось бы, чтобы подобные инциденты оказались восприняты, как норма. — Итак, насколько я поняла, у Вас есть некие идеи по поводу моего летнего меню?

— Да-да, конечно, Ваше Высочество! — заквохтал грифон, пробираясь к своему кабинету хвостом вперёд. — Прошу, кхах, за мной, Ваше, кхе-кхе, Высочество! — он замахал орлиной лапой перед лицом, разгоняя воздух. — Что за вонь? Что за день?! Проверьте просрочку, это невыносимо! Клянусь, Ваше Высочество, — снова рассыпался Густав в извинениях, то и дело заходясь кашлем, — это — первый раз, когда творится такой бардак…

Принцесса украдкой закатила глаза и проигнорировала его оправдания. Она полуобернулась на Рэйвен, свою верную тень, и та, поняв аликорницу без слов, сделала соответствующую пометку: пусть разбирается управляющий, у Селестии нет на это времени. Заодно аликорница заметила, что тёршаяся о неё кошка преданно семенит позади, и к ней присоединяется ещё парочка, но лишь беспечно улыбнулась на такое явление.

Несколько минут Густав рассказывал принцессе концепт новых блюд специально для неё, старательно сдерживая кашель, и аликорница даже расслабилась, в окружении увязавшихся за ней усатиков позабыв о всплывшем неприятном факте. Но потом у грифона начали течь слёзы. Медленно расширив глаза и начав тайком рассматривать Селестию, он торопливо раскрыл окно и вернулся к обсуждению, но его лапа то и дело дёргалась то к платку, то к стоящему на полке книжного шкафа одеколону — независимо от своего владельца. При взгляде на этот жест принцесса спохватилась и обернулась, чтобы распылить очередную порцию освежителя. Омега уже всё сделал сам — пузырчатая струя горной лаванды устремилась к потолку, поливая воздух.

Тут-то и всплыл источник неприятного запаха.

Селестия замерла, внюхиваясь. «Чем это… от меня… так… воняет?» — различая ноты всё более и более отвратительных компонентов нового аромата, ужасалась она про себя.

— Простите, Ваше Высочество, Вы не приобретали никаких заболеваний? — как мог деликатно осведомился Густав, всё же добираясь до одеколона и обильно брызгая себе прямо в ноздри. — Я мог бы скорректировать меню и добавить больше антисептических ингредиентов.

— КА-А-А-АК ЖЕ ХО-О-ОЧЕТСЯ ТИ-И-ИЕЧКУ-У-У-У!!! — оповестил всех гнусавый надрывающийся ор из-под окон, и у Селестии упали уши:

— Тв-вою мать. Тэмпест, ты же мне обещала.

— КА-А-А-АК ЖЕ ХО-О-ОЧЕТСЯ ТИ-И-ИЕЧКУ-У-У-У, — брякнула следом расстроенная гитара.
— ХВОСТ ЕЙ ПОКРУТИТЬ,
ШЁРСТКУ ПОМЯТЬ,
ГРИВКУ ЕЙ ПОКУСАТЬ,
Э-Э-ЭХ, КАК ЖЕ ХОЧЕТСЯ ТИЕЧКУ!!!

За свою почти пятитысячелетнюю жизнь Селестия видела много поклонников — рыцари, короли и даже боги. Она влюблялась и любила, добивалась предметов своего вожделения и была счастлива весь тот срок, который они могли ей посвятить. В жизни принцессы случались разные периоды, и не всегда она вожделела достойных или знатных пони…

Но без глубоких знаний стихосложения и вокала ни один из них ей серенады петь не брался.

Рвение же этого омеги пропеть всему миру о своих высоких чувствах каждый раз соблазняло Селестию объявить эвакуацию. И каждый раз ей казалось, что это было бы хорошей, гуманной идеей.

— БЕЛАЯ ШЁРСТКА — КАК ЛЁГКИЙ БРИЗ,
ПАХНЕТ СОЛНЦЕМ И ВАНИЛЬЮ,
ЕЁ МОЖНО СЪЕСТЬ НА ДЕСЕРТ, — от души плохо исполнял до боли — в ушах — знакомый омега.

«Да-да, понюхай меня сейчас», — злорадно подумала Селестия, но на деле лишь вздохнула и поднялась с подушки:

— Нет-нет, это пройдёт, сэр Густав. Благодарю, у меня появились…

— Я БЫ ЛЮБИЛ ТИЮ,
ЕСЛИ БЫ НЕ БЫЛО ДРУГО-О-ОЙ,
ОНА МНЕ УМ ВЫНОСИТ,
НЫРЯЯ В ОМУТ С ГОЛОВО-О-ОЙ!!! — с тонким, но громким звуком одна из струн гитары не выдержала и лопнула. Судя по качеству музыкального сопровождения, она вообще могла оказаться одной из трёх.

— …не менее важные заботы.

«Неужели уроки пения и курсы игры на музыкальных инструментах в стране сейчас так дороги? — раздосадованно думала Селестия, широким шагом идя по коридору и зажимая уши парочкой кошек, которые, как ни удивительно, от такого обращения заурчали только звонче. — Надо сделать внушение министру культуры и сообщить Тэмпест, что текущей версией можно пытать алмазных псов. Кстати, где, провались она в Тартар, Тэмпест?».

Вместо Тэмпест перед Селестией возникла Луна. В мятой пижаме в аляповатые полумесяцы, с дёргающимся правым веком, торчащими из ушей клоками перьев из подушки и покрасневшими глазами. Вопреки романтичному трагизму её жизни — не от слёз.

— Сестра, какого сена? — вкрадчиво поинтересовалась младшая аликорница. — Стоит мне лечь спать — приходит самое грязное зло этого мира: параспрайты, Кризалис, Дискорд, твои поклонники. Я могу хоть один раз уснуть и не удивиться, когда прос… о звёзды, — пробормотала она, телекинезом вытаскивая пучки перьев из ушей и вместо этого забивая ими нос, — вдобавок кто-то ещё и умер?

— Нет, это уже Дискорд, — буркнула Селестия и слегка потрясла задней ногой, чтобы стряхнуть кошку, которая взбиралась по ней, как по дереву. — После его так называемой помощи всё погружается в хаос.

— Удивительно! — вскинула крылья Луна, и от её саркастичного фырканья подушечные перья так и выстрелили в стороны.

Пение тем временем возобновилось после короткого перерыва:

— ПРИНЦЕ-Е-ЕССА ТИ-И-ИЯ,
ЧТО ЖЕ С ТОБОЙ НЕ ТАК?..

Луна послушала секунд десять, щурясь и подёргиваясь, когда омега особенно жёстко фальшивил.

— Стража не справляется. Селестия, зови Элементы Гармонии.

— Ваше Высочество, — как часы, сработала Рэйвен Инквелл. — В данный момент Вы должны вершить суд над некромантом-нелегалом. Мы можем сократить график, привязав его около того омеги.

— Я запрещаю, это противоречит законам гуманности.

Селестия чуть не споткнулась об тридцать кошек, собравшихся перед ней с обожанием в глазах, и телекинезом раздвинула их в стороны. Стоило ей пройти между пушистиками — ряды сомкнулись обратно, и аликорница запуталась в ногах уже серьёзнее.

— Брысь! — взмахивая крыльями и отрываясь от пола, приказала принцесса, но им хоть бы хны. Они начали хватать лапками воздух и подпрыгивать, стараясь достать Селестию и забраться на неё.

Луна принюхалась к волнам, которые взмахами гнала от себя её сестра.

— Ты пахнешь, как валерьянка, — констатировала принцесса ночи.

— Я думала, как заплесневелые носки, три дня мариновавшиеся в навозе.

— Это тоже. Но больше — как валерьянка. Фу, мать моя Матриарх, — не выдержала Луна, отгораживаясь от мира магической сферой. Её голос зазвучал приглушённо. — Эта вонь усиливается. Спокойного дня, я теряю время своего отдыха.

— Сладких снов, — отдирая повисшую на хвосте кошку, пожелала Селестия и сколдовала слабенькую ударную волну, чтобы отбросить животных, но не причинить им вреда. — Рэйвен, можешь не ходить со мной.

— Всё нормально, Ваше Высочество. Как бета, я совершенно не чувствую никаких запахов.

— Нет, Рэйвен, — собираясь с мужеством, сквозь зубы процедила Селестия. — Останься.

Она шла к выходу, и дворец был пуст и просторен. Аутентичности обстановке придавали лишь мяуканье увязавшихся за ней пёстрым шлейфом кошек да доносившиеся снаружи вопли самого крупного кота:

— АНГЕЛЬСКИЙ ЦВЕТОК
ПРИВЛЕКАЕТ ВЗОР,
СВОЕЙ КРАСОТОЙ ОБЖИГАЯ,
С ТОЙ ПОРЫ В НАРОДЕ ЛЕГЕНДА ПРОСЛЫЛА
О СЕРОМ РЫЦАРЕ СВОЕЙ ЖЕ ЛЮБВИ.

— Какой кошмар, мороз по коже, — прошептала аликорница, позволяя нескольким кошкам умоститься на своей спине. Одну, впрочем, пришлось скинуть: та мало того, что повисла на крупе когтями, так ещё и принялась сношать кьютимарку.

Глубоко вдохнув перед выходом и тут же закашлявшись от собственной вони, Селестия телекинезом распахнула дворцовые врата, быстро выскользнула наружу и закрыла их, отрезая себя от кошек. Благословение небу, пение тут же ошеломлённо прекратилось.

— Беляша! — затрепетал от радости ждущий аликорницу пегас, роняя видавшую виды гитару. И впрямь без двух струн. — Я…

Он задохнулся от долетевшего до него запаха, позеленел и торопливо закрыл рот обоими копытами, сдерживая рвотный позыв. От текущего аромата Селестии у него глаза сбились в косую кучку, брызнув слезами. Принцесса придирчиво осмотрелась. Ни одного солдата, даже из обещанного воздушного патруля.

— Это не то, чего я ждал, — выдавил омега.

— И не говори, — угрюмо согласилась Селестия.

— Но это не важно! — пылко заверил пегас, рывком поднимаясь на все четыре ноги. Он бросился вперёд, споткнулся о гитару и пропахал носом дорожку. Это его тоже не смутило, и омега снова вскочил, с обожанием и колючими песочными усами глядя на аликорницу. — Дорогая принцесса Селестия…

Та в тихом ужасе перестала дышать. «Вряд ли ты чему-то научился сегодня. По крайней мере — уж точно не петь», — мелькнула мысль.

— …я давно мечтал Вам сказать…

— Оборона прорвана!!! — раздался отдалённый рёв Тэмпест.

И земля задрожала. Начали подпрыгивать трупики птиц, сражённых пением омеги.

Селестия медленно направила свой взгляд к горизонту. Среди поднимающихся клубов пыли замелькали зрачки-щёлочки, когтистые лапы, пятна и полосы.

Полчища кошек неслись к ней, одержимые любовью, приманенные запахом и мечтающие впитать его в свою шерсть. Самое ужасное было то, что к домашним питомцам присоединились тигры, львы и гепарды, разломавшие клетки зоопарков ради того, чтобы вдохнуть запах Селестии вблизи. Сузившимися от ужаса зрачками она различила среди мяукающей и визжащей лавины даже мантикор и подумала отчего-то: «Аллергики в очень глубоком крупе…».

Серый, почти незаметный телекинез утянул её обратно в дворец — и дверь захлопнулась. Селестия сбросила ступор и тряхнула головой, находя взглядом вечно невозмутимую помощницу:

— Сп-пасибо, Рэйвен.

— Я оценила ситуацию и приняла решение нарушить Ваш прямой приказ, — сообщила Рэйвен и грохнула на врата засов. Очень вовремя — они содрогнулись под натиском тысяч кошачьих тел и десятков тысяч когтей. Снаружи завизжал голос, который всего несколько минут назад выдавливал из себя проникновенные серенады.

Когда мантикора ударом лапы прорубила добротную дверь, выдернула когти и продолжила сокрушительные атаки, Селестия ахнула и подпёрла врата защитным барьером, но и он задрожал под настиком кошачьей страсти. Продолжая подпитывать заклинание магией от какого-то накатившего критического давления ситуации, аликорница заскрежетала зубами и воскликнула:

— Да чтобы солнце с небес упало, от моего естественного запаха проблем было меньше, чем от этого!

Неизвестно, от чего, но на всём этаже вдруг лопнули стёкла. Неизвестно, почему, но через них не начали заливаться во дворец кошки. Таранить двери тоже перестали, и Селестия осмелилась показать нос наружу.

Животные, словно озадаченные, что они тут делают, осматривались и обнюхивались. Некоторые от растерянности начали умываться или шипеть друг на друга, очевидно, определяя, кто займёт новую территорию. Услышав вполне понийский стон, аликорница уронила взгляд. Вдоль и поперёк исцарапанное тело омеги подёргивалось конечностями перед ней. Масса кошек растоптала его до неработоспособного состояния.

— Ох, — оценила состояние пегаса Селестия, опустив уголок рта и подняв бровь. — Рэйвен, позови медика, пожалуйста. Желательно — вместе с психиатром… и учителем пения, потому что надолго его закрыть вряд ли выйдет.

— Беляша-а-а…

6.1. Сватовство

Во дворце на самом деле было несколько тронных залов, но действующими считались три — по одному на каждую кантерлотскую принцессу и ещё общий, наиболее известный большинству посетителей столицы. Два персональных зала имели меньше шансов на огласку, поскольку использовались Селестией и Луной для рассмотрения дел и прошений в частном порядке — только исключительные и сложные случаи находили дорогу в их личные рабочие пространства. Но зал Луны был «обжит» гораздо больше. Ночная стража и прислуга могли бы предположить, что причиной тому — бедный наплыв посетителей в её время суток, но лишь ассистентка принцессы, Мунлайт Рэйвен, имела представление о правде.

Луна отпустила её сегодня. Любимый тронный зал должен был принять гостя без лишних свидетелей, ведь и обсуждение намечалось особенное, не для чужих ушей, какой бы родной и надёжной ни стала элегантная готическая единорожка за недолгое, но красноречивое время своей службы… Аликорница вздохнула. Она подумала о том, что предназначение присудило ей быть частью и хранительницей большинства тайн в этом мире — тысячи маленьких секретов, которые маленькие пони доверяют ночи, очарованные её особой магией. Миллионы откровений, сплетающие нить, пронизывающую всё мироздание, на чьих бусинах застыла история, и в каждом блике — отражение единственного альфы во Вселенной.

Возможно, только в этих неверных отблесках и оставалось искать его, но Луна по старинной привычке шла сквозь мрак, ища самую густую тень, надеясь, что нечестивые глаза откроются в ней и безошибочно найдут взглядом путь к её душе. Потому что её душа устала ждать этого взгляда — стоило омеге самой опуститься, как на подушку, в царство сновидений, она видела один и тот же сон, прекрасный, невыразимо горький и нежный. Пробуждаясь от него в капкане простыней и одеяла, аликорница переживала маленькую смерть. Любимая луна каждый раз становилась в её сознании похожей на монету, которую кладут в копыто мрачного лодочника, что перевезёт умершие души на полагающийся им суд.

Но вместо этого омега поднимала монету выше и вела её по небосводу всю ночь, и даже её свет не достигал спасительного мира забвения.

Она ждала тысячу лет. Оставался только один способ прервать мучения.

— Принцесса Луна, — почтительно и оттого почти робко доложил стражник, войдя в тронный зал и поклонившись, несмотря на то, что аликорница стояла спиной к нему, невидящим взором скользя по стене за троном. — Прибыл командующий Фаринкс из…

— Я знаю, — решительно перебила Луна. — Пусть войдёт.

Она развернулась, и звёздные полотнища её гривы и хвоста взорвались несколькими сверхновыми, озарившими серебряный воздух тёмно-синего зала блёклыми красными и жёлтыми всполохами. Омега поднялась на трон по нескольким нежно-сапфировым ступеням, выделяющимся в общем мраке, и телекинезом поправила корону.

Чейнджлинг вошёл, поклонившись сразу после того, как постовые закрыли за ним двери и предоставили двух господ самим себе. Фаринкс не слишком изменился даже после трансформации: его расцветка стала лишь схематично светлее, оставаясь всё ещё загадочной, сдержанной и мрачной по сравнению с обликом его собратьев. Он уничтожил пластину хитина в сияющих прожилках на своём хвосте и, наверное, сделал бы то же самое с крыльями, если бы не боялся утратить способность летать — таким образом, весь его вид шептал о затаённой опасности и силе. Он выглядел так, как подобает выглядеть защитнику и военачальнику молодого народа, нуждающегося в защите. Но его вид внушил Луне мгновенно и тщательно скрытое отвращение.

Если другие альфы не казались даже бледной тенью, этот непосредственно походил на какое-то насекомое.

— Здравствуй, Фаринкс. Ты уверен, что не хочешь отдохнуть после дороги? Дело может подождать одни сутки.

— Дело — может, я — вряд ли, — прямолинейно отозвался чейнджлинг. — Пользу этого предприятия мы обсуждали как лично, так и двое на двое. Вы не изменили своего решения?

Луна посмотрела на главнокомандующего стеклянными глазами. Забыть о своём истинном, признать его погибшим вслед за всем миром и в память о нём лишь не позволить никому больше пойти по его пути. Оставить его в прошлом и начать новую веху своей жизни, покориться судьбе и долгу. Поступать, как принцесса своего народа, наследовать бремя сестры и делиться с братскими расами своим великодушием, добросердечием и мудростью.

— Нет, сэр Фаринкс. Я не изменила своего решения, — голос Луны был не живее её взгляда. Чейнджлинг заметно смягчился, его голос, лающе-рычащий, сделал попытку звучать не так отрывисто.

— Такая официальность ни к чему.

Аликорница не отвечала, пытаясь подавить воскресающий бунт в своём сердце, и Фаринкс взял на себя ответственность настроить их встречу на нужный лад, надеясь, что Луна действительно будет слушать его, а не делать вид:

— Вы понимаете, что мой брат стал властителем народа лишь номинально, по чистому совпадению и первенству отказа от вампирической любви. Поначалу чейнджлинги решили, будто он знает, что делает, но теперь всем и каждому ясно: из Торакса очень слабый лидер, и даже пол гаммы не в силах это исправить. В нём ничего от альфы. Рефлексирующий недотёпа-омега, поглощённый собственными травмами и обидами. Кто-то должен взять на себя обязанность поддержания порядка. Пусть это и было благоразумно скрыто от общественности, чейнджлинги и пони испокон веков своеобразно сотрудничали до того момента, как королева Кризалис не захотела большего. Нам всем необходимо убедиться, что этого не повторится вновь, и династический брак станет самой лучшей гарантией и для того народа, который питается любовью, и для того народа, который любовью живёт.

— Ни в каком другом браке нет меньше любви, чем в том, который заключается по расчёту, — горько отозвалась Луна, бродя от одного окна к другому. Царственность осанки и поднятой головы, впитанная с молоком матери, не дрожала, несмотря на очевидную подавленность принцессы.

Фаринкс немного помолчал. Те материи, о которых зашла речь, всегда были для него не больше, чем пищей — энергией, на которой можно протянуть ещё один день. Для чейнджлинга, чейнджлинга старого типа, которым он оставался в душе и которого не смогла победить яркостью и блёстками настигнувшая его трансформация, любовь была средством, а не целью существования. Он даже не планировал использовать её, как аргумент. Фаринксу оказалось странным обнаружить в аликорнице именно такой элемент сомнения.

— Однако ни одна любовь не переживает ту, которая возникла со временем, из здравого рассудка, а не гормонального буйства, — пожал наконец плечами чейнджлинг, подходя чуть ближе к Луне. Он не решался преодолеть ту дистанцию, которая ночной прохладцей пролегла между ними от принцессы. — А я уважаю Вас, Луна. В Вас чувствуется достоинство аристократки, но больше меня притягивает именно тот самый здравый рассудок, о котором я говорю. Быть может, я ошибаюсь, но он разве не должен пресекать те сантименты, которые Вы переживаете?

— Это довольно непривычно для меня, — пресно проговорила Луна, меланхоличным взглядом пересчитывая загорающиеся на небе звёзды. Они ликующе переливались каждый раз, когда вставали на свои места в созвездиях. — Даже в древние времена Эквестрия была в достаточной мере самостоятельна и сильна, и наших с сестрой усилий хватало, чтобы поддерживать её благополучие. Очень скоро с ней начали считаться, и нам не требовалось заключать династических браков, чтобы обеспечить её нужды. Я не ожидала, что в какой-то момент нужно будет сделать это не ради выгоды нашей страны, но ради благополучия соседней.

— Чейнджлинги страдали достаточно, — согласился Фаринкс, изучая принцессу монотонными фиолетовыми глазами. — И я не разбираюсь во всех тонкостях этикета, но Ваш ответ звучит, — он поморщился, — заученным. И неправдоподобным. Какой правитель… кроме Торакса, разумеется… испугается перемен и непривычной обстановки? Вам не следует вилять со мной. Вы приняли решение прервать свою изоляцию — мужественное решение, но всё ещё колеблетесь. Почему? Эта причина — чисто политическая, хотя минуту назад Вы негодовали из-за отсутствия в этом браке любви.

Луна закрыла глаза.

— Всего одно мгновение, сэр Фаринкс.

Она развернула одно из крыльев, собирая все перья в подобие щепоти и указывая ими на стену за своей спиной:

— Всего… одно… мгновение…

Луна поднялась в зенит.

Тронный зал с преобладанием оттенков голубого и синего казался сдержанным и даже простоватым по сравнению с личным залом Селестии, выполненным в сочном и ярком стиле барокко. Но, как только лунные лучи озарили сумрачное пространство лазурно-серебряным светом, видимость растерялась в бесконечно­сти фиолетовых крупиц-бликов. Фаринкс с поражением увидел, что стена на самом деле рельефна, составлена наподобие мозаики из удивительных кубических кристаллов, внутри которых неровными, дроблёными осколками находились другие. Не успел чейнджлинг задуматься, каким волшебством их поместили туда, не повредив породу и не пустив по ней ни единой трещины — они загорелись.

Они вспыхнули перламутром, агатом и задымлённым стеклом, их короткие лучи слились в единый облик, призраком озаривший лунный зал, облик серого единорога с чернейшими волосами и тревожно-красным рогом, и ни плоскость контуров и текстур, ни краткосрочность этого явления не могли скрыть такую величественность и силу фантома, что Фаринкс невольно содрогнулся.

— Изгнанный король? — прошептал чейнджлинг, наблюдая за тем, как проекция оседает в мозаике, исчезает, поглощаемая чёрными обломками внутри кристаллов. — Вы были близки?

Он посмотрел на Луну и застыл, потрясённый озарением. Целый зал, тайно посвящённый Сомбре, открывающий свою суть лишь в несколько секунд самого яркого полнолуния, когда сама душа аликорницы озаряет его своим светом…

— Вы были истинными. Вот она — причина Вашего затворничества. Причина отказа.

Фаринкс недоверчиво помотал головой, а затем протёр фасеточные глаза копытом. Луна по-прежнему неотрывно смотрела на ярко-серебряный диск в небе, но чейнджлинг чувствовал: всё её внимание на самом деле обращено к нему.

— Вы правы, — внезапно сказала аликорница. — Мне не следовало «вилять» с Вами. Этот брак — моя попытка… забыться. Забыться, как забываются от несчастья в горьком алкоголе.

— Сколько лет Вы ждали этого? — расплывчато поинтересовался Фаринкс, всё ещё немного растерянный.

— Больше десяти веков.

— Почти всё это время Вы пробыли в заключении.

— В полном сознании, — резко повернула к нему голову Луна, и чейнджлинг ощутил мимолётный укол разочарования, обнаружив в её болезненно сверкающем взгляде что-то от младшего брата — эгоцентризм и жалкую, беспомощную злопамятность. — Я жила тысячу лет, надеясь, что это будет не напрасно. А если бы оказалось напрасно — я придумывала любые способы, чтобы обернуть всё так, как должно быть. Я была готова… Вы… Вы когда-нибудь теряли соулмейта?

Фаринкс, моргнув, покачал головой:

— У чейнджлингов не может быть истинных.

— Вам повезло больше, чем кажется, — кривая улыбка рассекла губы Луны, и ровные белые зубы тусклой полосой узко сверкнули меж ними. Серебристый блик исказился неправильной фигурой, поскользнувшись на тонкой плёнке слюны.

Чейнджлинг хотел рефлекторно облизнуть собственные губы, но вместо этого тихо выдохнул, невольно качнувшись вперёд:

— Расскажи мне…

«Ты» — как к равной, не как к богине, как к смертной, которой тоже свойственно горевать, ошибаться, сходить с ума. «Ты» — как будто ему не безразлично, как будто он не стремится отгородиться от эмпатии субординативным «Вы», бросающим между говорящими пропасть мезальянса.

Луна прерывисто выдохнула ртом, вскинув точёную голову. Несмотря на то, что было лето, с её дрогнувшего языка сорвалось облачко морозного пара.

— Ты не мог забыть, как питался любовью — представь, что ты мог питаться любовью только одного существа во вселенной. Ты не умирал без неё, но ты не чувствовал себя полноценным. Ты смутно знаешь, что жаждешь кого-то — это знание сильнее твоей души, оно переживает твоё тело; ты любил кого-то ещё до того, как вы оба появились на свет. В какой-то момент ты встречаешь это существо — и по только вам двоим понятным знакам, по тому, как одно копыто идеально ложится в другое, или по тому, как вы смеётесь вместе до потери пульса, или по тому, что с ним говоришь честнее, чем с собой, ты понимаешь, что всегда любил именно его и никого больше. Всегда. Любил и ждал, сквозь все времена и пространства. А когда в твоём распоряжении — вечность, ты понимаешь острее кого угодно, насколько это мог быть долгий путь… и следом же мгновенно понимаешь, сколько страданий и одиночества, сколько пустоты и неполноценности пришлось пережить вам обоим, пока вы не встретились, и за твоего истинного тебе всегда больнее, чем за самого себя.

Аликорница переступила всеми четырьмя ногами, разворачиваясь к стене, напротив которой призрачным знаменем выступил несколько минут назад профиль Сомбры. Но Фаринкс догадывался, что это — лишь видимость. Ему никогда не проследовать туда, докуда долетает взгляд широко распахнутых бирюзовых глаз.

— В считанные дни вы переплетаетесь, обретаете связь, сильнее которой нет ничего на свете, потому что вы были повязаны дольше, чем этот свет существует, повенчаны любовью в самой её сути. Вы понимаете, понимаете без слов, что каждое событие в вашей жизни было нужно, чтобы привести вас друг к другу — физически, душевно. Без этого ничего не имело бы смысла. Сама вселенная не имеет смысла, если вы не можете быть в ней вдвоём.

Луна зажгла рог, и тронный зал поплыл маревом вокруг Фаринкса, но он не боялся, зачарованный рассказом аликорницы. Она не омрачит воспоминания о своём истинном, он не подозревал её ни в каком злодейском намерении.

— Я бессмертна. Он же казался обыкновенным единорогом, и всё, что я могла — радоваться, что боль разлуки выпадет не ему. Я не думала о том, как буду жить без него, на что будут похожи тысячелетия, в которых никогда не раздастся его голос, в которых никогда перед сном я не сосчитаю удары его сердца. Но вдруг он победил смерть. Он перешагнул все пределы, которые готовит жизнь для смертных, на которых он был так похож, и счастью моему не было предела: мы всегда будем вместе. Наконец любое бремя мы разделим пополам, а любое счастье умножим и сохраним в сердцах, сросшихся в одно.

Благодатные цветочные поля, иллюзией простирающиеся перед Фаринксом, залитые солнечным светом и алмазной росой, внезапно содрогнулись, и с деревьев тревожно вспорхнули птицы, улетая прочь. Они не хотели пасть жертвой розово-фиолетовой шахматной доски, покрывавшей, захватывавшей и искажавшей каждую поверхность в этом мире, но всё равно не смогли спастись — небо перевернулось, сворачиваясь вокруг их вопящих тел и раздавливая в ничто.

— Но мы были слепы. Мы были ослеплены своей радостью взаимного обладания друг другом и не понимали, что наше бессмертие вовсе не даёт возможности увидеть будущее — оно навсегда запирает в прошлом. Сколько бы тысячелетий мы ни проводили бок о бок — мы останемся древними легендами, окажемся запечатлены в прошлом без шансов выбраться из этой ловушки. Время убивает каждого. Даже бессмертных. Просто с ними оно делает это иначе, нежели со смертными. И, даже если мы осознавали это в глубине души… о том, что нам придётся испытать это порознь, мы догадаться не могли. Физически он, Сомбра, мой Сомбра, был совсем рядом. Но его разум становился всё дальше, как бы он ни противился. Удар Дискорда предназначался мне — Сомбра принял его на себя, но мы всё равно проиграли оба. Мы были обречены в любом случае.

Розовую шахматную доску искажёнными фигурами вспороли чёрные кристаллы. Они прорывались, росли и множились, и Фаринкс сглотнул от накатившего приступа клаустрофобии.

— Мне пришлось изгнать своего возлюбленного, заточить его во льдах своими собственными копытами, потому что, поверь мне, я перепробовала всё, пытаясь не допустить этого крайнего средства. Оно было единственным, что оставалось — буквально заморозить Сомбру во времени, пока не появится лекарства достаточно мощного и безопасного, чтобы вернуть его мне, вернуть сердцем и душой, а не только лишь оболочкой, в которой теперь извивалось и визжало одержимое зло без разума и любви. И разлука была немыслимой после столетий союза. Я просто забыла, как это… быть в одиночестве. Я забыла, как это — встречать удары судьбы в спину, потери, проклятия, поражения, прозвища, казни, но не делить их на двоих и не стремиться забрать всё себе, ни о ком не заботиться, никого не закрывать собственным телом. Когда я потеряла истинного, мой мир перевернулся. Никакое привычное заклятье больше не работало, любые традиции утратили силу, потому что смысл они имели, лишь когда один заканчивал их за другим. У меня осталась Селестия. Но у неё не осталось такой избранной власти.

— Но как же так? — не поверил Фаринкс. — Разве вы — не сёстры? Разве она не была с тобой дольше, чем Сомбра? Разве она — не воплощение доброты и понимания?

— Сейчас — может быть, — в голосе Луны не было ни крупицы теплоты, и чейнджлинг не поверил её краткому небрежному допущению. — Но она никогда не посвящала себя мне, не должна была этого делать и не требовала такого от меня. Селестия — та же живая пони, у которой, возможно, тоже существует истинный, но также у неё была её собственная жизнь. Жизнь, наполненная событиями, пони, планами и достижениями. Эта жизнь была похожа на мою, но — лишь до того момента, как я встретила Сомбру. Когда ты встречаешь соулмейта — это одновременно дар и проклятие. Дар — пока можешь быть с ним… и проклятие — когда эту возможность утрачиваешь. Прозвучит цинично, но для Селестии потеря близких была рутиной. Она даже научилась экономить своих друзей, связывалась не со всеми подряд, а лишь с лучшими, одарёнными, носящими тайну или драму за своими плечами, умела вовремя незаметно подготовить стареющему другу достойную, не менее интересную замену. А я утратила любую необходимость в этом, потому что всё, что мне было нужно, нашла в одном-единственном альфе, который, как я верила, будет со мной всегда. Когда я его лишилась — я лишилась всего и всех.

— У тебя всё ещё была свобода, — надавил чейнджлинг. — Она есть у тебя сейчас. Тебя любят и почитают, у тебя есть подданные и слуги, и…

Принцесса психопатично рассмеялась, и Фаринкс замолк в испуге.

— И среди них, — закончила Луна сквозь неровные выдохи, — не оказалось никого, кто стал бы мне хоть отдалённо так дорог, как Сомбра. Знаешь, из-за чего на самом деле появилась Найтмер Мун? Знаешь, ради чего она вернулась? Знаешь…

Аликорница буквально поймала себя за язык, резко захлопывая рот. Фаринкс навострил уши, завороженно наблюдая за игрой света на зрачках омеги — ему казалось, что они на мгновение превратились в вертикальные щели, и ещё ему казалось, что Луна только что едва не выдала главную свою тайну. Самую циничную, немыслимую, поверх которой, как неудобный костюм, как тяжёлые королевские регалии, натянут образ верной соправительницы Эквестрии. Взятая напрокат маска, что призвана скрывать нечто опаснее, сильнее и выше глупой, жеребячьей борьбы за власть и общественную любовь.

Войну за любовь собственную.

Альфа чувствовал, как колотилось его сердце от созерцания этого хождения по грани, а дыхание проваливалось куда-то в пропасть между выдохом и вдохом.

— Ты всё ещё Найтмер Мун, — прошептал он практически в страхе. — Ты всё ещё та безумная, которая пошла войной на собственную сестру. Меня считали отмороженным ублюдком, для которого нет ничего святого, но своего брата… я не бросал и не предавал никогда, каким бы тупым он себя ни выставлял.

— О? — подняла брови Луна, прикрывая глаза. — А твой брат задвигал тебя стыдливо в свою тень, потому что ты не сочетаешься с его друзьями?

«Всем будет лучше, если он уйдёт! Ты должен прогнать его!» — «Я не могу так поступить».

— Нет.

— Твой брат оставлял тебя наедине с твоим горем и потерей, предоставляя разбираться с этим одному?

«Я уверен, Фаринкс любит меня. По-своему. И я знаю, в нëм сохранилось хорошее, поэтому я защищаю его».

— Н-нет.

— Может, — в притворном удивлении округлила глаза Луна, — твой брат хотя бы изгонял тебя невероятно далеко от дома, когда ты доходил до крайней точки отчаяния после того, как он проигнорировал все твои мольбы о помощи?

«Зачем ты здесь?!» — «Чтобы спасти тебя!» — «Убирайся! Я сам разберусь!» — «Ни за что».

Каким-то образом омега выпрямилась ещё больше, высясь над альфой, как скала.

— Ты считаешь меня психопаткой. Думал ли бы ты иначе, если бы я примирилась с отвергнутостью, забытостью, небрежением, предательством? Если бы молча вынесла все издевательства, насмешки и унижения, не пытаясь пресечь их? Если бы я забыла о пони, который любил меня больше жизни саму по себе, в пользу тех, кто любил меня лишь пока у меня были голубая кровь, стать с красотой и могущество, чтобы сделать их жизни благополучными и счастливыми? Сомбре не были важны не только изменения, происходящие со мной. Что ты знаешь о короткой эпохе его правления в Кристальной Империи? Скажи мне первое, что придёт в голову.

Как назло, всё вылетело из памяти именно после этого вопроса. Фаринкс натужно покраснел, бегая взглядом по гладкому полу, и с заиканием выдавил из себя кое-как:

— Он захватил Империю, поработил каждого её жителя, заставил их жить в страхе, лишил Кристального Сердца и-и стал одним из самых жестоких тиранов в истории.

— Истинный диктатор, перешагнувший заложенный природой инстинкт «не навреди другому», не правда ли? Теперь я скажу тебе кое-что, о чём не говорят в учебниках истории. Наша битва с единорогом, подчинившим себе тьму, в один день захватившим могущественнейшую цивилизацию своего времени и обуздавшим мощнейшую реликвию безо всякого для себя вреда… — Луна сделала паузу, давая осмыслить перечисленное, и медленно закончила: — Длилась ровно семь секунд.

Глаза Фаринкса помимо его воли медленно раскрылись так широко, что уязвимые края глазных яблок, обычно скрытые веками, больно защипал воздух.

— Сомбра перешагивал через собственное безумие, чтобы не нанести мне ни одного удара, даже если придётся умереть ради этого, а родная сестра без колебаний убрала меня при всём своём здравомыслии, чтобы не отрываться от наслаждения всеобщим почитанием.

Шёпот омеги хрипел, и в нём свербела обида и боль — отчаянная, загнанная в угол, не поддавшаяся пониманию и недоступная прощению. Но, когда она величественно пошагала обратно к окнам, больше не скрытым миражом, любые следы этих пробравших Фаринкса до костей чувств исчезли:

— Конечно же, она была молода и могла рассчитывать на благодарность и признание за то, что делала ради такой же молодой страны. Конечно же, она изменилась и выросла с тех пор, и время и ценности нации улучшились вместе с ней — или она подстроилась под них, не важно. Важно то, что она не справилась бы с задачей облегчить мою боль, даже если бы захотела, а сейчас уже совсем поздно.

— После всего, что ты рассказала мне, идея просто-напросто заменить Сомбру кажется мне неестественной. Даже если я приму его облик — я не приму облик всего того, что было важно для тебя… и для вас двоих.

— Я буду жить ещё очень долго, — Луна снова стояла спиной к нему, и альфа увидел, как она пожимает плечами. — Намного дольше, чем ждала Сомбру и пыталась его вернуть. Я больше не чувствую своей родственной души, не встречаю в путешествиях по снам, его следов нет даже в Тартаре. И я думаю, что дозрела до… — аликорница сделала паузу, и привыкшие к темноте глаза Фаринкса уловили попытку её ушей горестно прижаться к голове, — попытки отпустить его и пойти дальше с кем-нибудь другим.

— Почему со мной?

Луна обернулась, глядя на него тупым, невидящим взглядом.

— Ты до сих пор не понял? Слукавлю, если скажу, что мне стыдно, но я использую тебя, потому что ты удобно подвернулся под копыто.

Альфа сумел подавить рык, но его верхняя губа всё равно вздёрнулась вверх, инстинктивно обнажая клыки.

— Ты перебарщиваешь с откровениями.

— А ты проявляешь слишком много обидчивости для чейнджлинга, который в начале нашей встречи заявлял, что любовь — совершенно необязательное дополнение к династическому браку.

— Любовь — абсолютно точно обязательное дополнение, если хочешь забыть предыдущую любовь, а твоё отношение ко мне что-то не пышет радушием.

— Мне процитировать твои слова про взращивание любви из незамутнённого рассудка?

— После всего, в чём ты мне призналась, в чистоте своего я уже не так уверен. Состояние твоего тоже не внушает доверия.

Луна усмехнулась безо всякого веселья:

— Мы разве уже не выяснили, что я сумасшедшая?

— Нет. Сумасшедшая, за какую я тебя принял в первую минуту, не приняла бы без своего истинного ни единого важного решения, без колебания провела бы всю жизнь, гоняясь за его следами по всей галактике, а потом и положила бы её на алтарь его имени, потому что так и не смогла бы отыскать. А ты сумела осознать необходимость прекратить это и, как у нас говорили раньше, выплюнуть мёртвого любовника… Я не ждал, что это прозвучит так цинично в контексте. Словом, ты, конечно, долго думала… но я не уверен, что значит «долго» для аликорна, поэтому шансы на выздоровление у тебя есть. Будем надеяться. Было бы неудобно прожить остаток жизни с психически неуравновешенной.

Он вздохнул, переводя дух, и не так категорично спросил:

— Знаешь ли ты, что чейнджлингам для заключения брака мало подписей в журнале и обрядовых слов? Они чувствуют запахи и ауры. Если мы не скрепим союз в постели — никто со стороны моего народа в него не поверит. Ты точно готова на это пойти? По отношению к Сомбре это будет изменой.

Луна вздрогнула. Она не ожидала существования такой деликатной тонкости и рассчитывала, что этот брак станет лишь отправной точкой её исцеления — типичный династический союз, в котором каждый получает для своей стороны то, что желает, и вежливо не вмешивается в дела супруга. Лишённый какой-либо сентиментальности и романтичности Фаринкс, влюблённый разве что в старые времена, когда позволялось совершать налёты и рейды ради удовлетворения потребностей, подходил для этой цели идеально. Да, аликорница хотела хоть немного умерить свою тоску по Сомбре — не находя выхода и цели, та уже начала отравлять её изнутри… но она не была готова так сразу предать любую память о соулмейте. Да ещё и с тем, кто не пробуждает в ней ни единой искры.

Хоть бы одна летучая мышка взвилась у неё в животе, хоть бы одна…

— Мы можем не торопиться? — рвано выдохнула наконец Луна, запуская одно из копыт в эфирную гриву у затылка. — Объявить о помолвке, чтобы подогреть интерес народа и подготовить его, а в это время узнать друг друга получше?

— Если для вас, пони, это так важно, то да, — пожал плечами чейнджлинг.

«Для нас, пони, важно совсем другое, — мрачно подумала аликорница после того, как с рассветом слуга проводил Фаринкса в его покои. — Но оно для меня недосягаемо вот уже больше тысячи лет».

1.2. Омеги

Рэйнбоу Дэш не любила омег. Исключение представляли Рэрити и Пинки Пай, но она знала, за что их можно и нужно уважать. Обе соответствовали ожидаемым от них канонам и при этом оставались уникальными в своём роде. Рэрити прятала за наивным выражением мордашки острый, сметливый ум, позволивший ей достичь завидных для любой омеги высот. Пинки Пай была самой солнечной и дружелюбной кобылкой в Понивилле, если не во всей Эквестрии, вела себя жизнерадостно и мило и никогда не притворялась — даже в том, что на самом деле далеко не является глупой. Пинки легко могла не только воспринимать любое сложное научное объяснение от Твайлайт, но и перекладывать его безо всяких существенных искажений на простой язык для остальных подруг. Рэйнбоу иногда ловила себя на мысли, что с такими мозгами, способными, например, запомнить самую незначительную мелочь о каждом пони или в мгновение ока отсчитать дни от одной даты до другой, Пинки Пай могла выучить что угодно. Но вместо этого она стала комедиантом, шутом, и в этом Рэйнбоу тайно видела пример самой настоящей свободы, уважала земную пони, кажется, больше, чем Рэрити, в которой претенциозности и даже снобизма было через край.

И если остальных омег Рэйнбоу Дэш не любила, то Зефир Бриза по-настоящему, искренне, бессрочно презирала.

Кьютимарка пегаса намекала на то, что он вечно будет метаться от одного к другому, кувыркаться в полёте, как невесомое пёрышко, подхваченное ветром и летящее туда, куда его понесёт, но в его действиях не было ни доли бунта, что импонировал Рэйнбоу. Зефир представлял собой высокий, но нескладный и щербатый обелиск безответственности и жизненной беспомощности, и любая выходка ставила под удар не его самого, а родителей или сестру, и жеребец не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу. Он привык к тому, что всё делают за него, причём делают то, что он сам решил. Обретение работы не слишком его изменило. Вернее, подумала Рэйнбоу, увидев, как он плывёт к ней через дрыгающуюся под долбёжку клубной музыки толчею, совсем не изменило.

— Как ты вообще нашёл меня в такой толпе? — нервно дёрнув задней ногой с барного стула, недовольно осведомилась пегаска громким голосом.

— А тут ещё и толпа была? — осклабился Зефир в гримасе, которую считал соблазнительной, и Рэйнбоу очень захотелось разбить об неё полупустую пивную кружку. Пива пегаска обычно избегала, но в Филлидельфии оно оказалось самой ближайшей альтернативой сидра, который досюда, видимо, просто не доходил. Одним словом, остатков алкоголя было не жалко, тем более — если пустить их на такое благое дело.

Пегаска раздражённо рыкнула, закатив глаза и повернувшись к барпони. Зефир не унимался, продолжая пытаться поддерживать беседу:

— Не ожидал увидеть тебя здесь. Причём не на дискотеке, а именно в городе, и как же так вышло, что мы столкнулись в одном и том же клубе? Не иначе, судьба.

— Мы не сталкивались, — ворчливо процедила Рэйнбоу, горбясь так, что почти опускала нос в широкое горло кружки. — И я весь вечер делала всё, чтобы оно так и оставалось.

— Ты почувствовала меня раньше, чем я тебя! — обрадовался пегас совершенно жалким, почти нищенским образом.

— Толпа похабно ржущих альф как-то привлекает внимание.

— Ах, мне не нужен ни один и ни одна из них, — взмахнул тощей передней ногой Зефир. Из-за этого движения показалось, что пробежавшие по ней красно-сине-жёлтые лучи лазерного проектора должны были триумфально взлететь к потолку, но на деле лишь потонули в клубах сизого дыма. — За мной ухлёстывают самые завидные альфы города, и это, конечно, приятно… особенно видеть их глаза, эти удивлённые глаза, когда я без колебаний бросаю их и просто иду к тебе, едва увидев. Видела бы ты, как они обалдели и как начали умолять остаться ещё немного, но я был непреклонен.

Рэйнбоу Дэш подумала, что если оно и было так, то лишь из-за того, что тем альфам не хотелось сильно заморачиваться с поиском доступной и, что немаловажно, ухоженной омеги для ночного отрыва, но не стала этого говорить. Как будто неперевариваемая смесь наклеившихся друг на друга запахов чужих альф от Зефира была недостаточно красноречива. Но, видимо, в свободном плавании это было для него единственным способом получить крышу над головой. Судя по довольной роже — не самым для него плохим.

— Эй, ты же тут из-за выступлений, так? Значит, косоглазие схватила именно там? А у меня, кажется, скоро нервный тик начнётся из-за двух кредитов.

Пегаска тут же выровняла взгляд, вздрогнув и передёрнув сложенными на спине крыльями:

— Зэф, шёл бы ты отсюда. А то твоя армия ёб… почитателей вот-вот без тебя заскучает и разойдётся, — для убедительности Рэйнбоу показала копытом порхающий жест куда-то прочь и сконфуженно улыбнулась, когда случайно задела передней ногой чей-то плывущий в телекинезе коктейль.

— Простите мою кобылку, — моментально отреагировал Зефир Бриз на несколько пролитых капель тошнотворно развязным образом. — Я куплю Вам новый.

Дэш фейсхуфнула, чтобы скрыть конвульсивно задёргавшуюся верхнюю губу. Пегасу было не важно, в какую неприятную ситуацию он попадёт (или, что вероятнее, заставит попасть Рэйнбоу), лишь бы произвести впечатление как минимум золотого магната.

— Всё в порядке, извините, — неуклюже пробормотала пегаска, переводя взгляд на озадаченного этим явлением бету и тут же отдёргиваясь. Даже бетам было понятно, что альфой Зэфир быть не может, и поэтому никому не было понятно, почему он так отчаянно увивается за омегой (а ведь специально для этого вечера Дэш постаралась подчеркнуть свою оставшуюся женственность, нанеся на ресницы тушь и тщательно расчесав и чуть завив на кончиках гриву).

Рэйнбоу пыталась найти этому объяснение. В их первую встречу, когда у Зэфира ещё даже перья не начали меняться, пегас принял её за альфу и с первого взгляда влюбился без памяти. Когда недоразумение прояснилось… изменений не последовало. Зефир всё так же пытался соблазнить её, а затем, сменив модель поведения — самому пригласить на свидание, надоедливо и неумело флиртовал и глупо шутил, надеясь сразить такую же омегу, как он, остротой мысли и нестандартностью мышления. Хотя, судя по снисходительному виду, с которым Зэф это проворачивал, уже сама смелость такого ухаживания должна была возбудить Рэйнбоу Дэш до дрожи. И она действительно тряслась — сначала от смеха, потом от злости.

Сейчас странная помешанность Зефира мешала и вредила ей больше всего.

— Серьёзно, Бриз, — прошипела Рэйнбоу, сверкая вишнёвыми глазами. — Вали отсюда. Поскорее и подальше.

Омега посмотрел на неё так удивлённо, будто слышал такие слова впервые в жизни. Он недоумённо осмотрелся, и сердце пегаски остановилось на пару мгновений, когда его взгляд остановился ровно там, куда она косилась весь вечер. На другом конце барной стойки, где не так долбили басы из колонок и не так слепили световые вспышки, улыбчиво переговаривались Соарин и Спитфайр. Бета оставалась спокойной, облокотившись о столешницу, а вот альфа уже давно покинул свой стул и притоптывал передним копытом, ожидая конца беседы и возможности сорваться в танец. Судя по тому, что капитан команды закономерно не показывала желания пуститься следом за ним, Рэйнбоу могла сделать пляс Соарина не таким одиноким…

— Серьёзно? С этим летающим лосём? — воскликнул Зефир Бриз.

«…если бы один колченогий гомосек снова не влез, куда не просят», — мысленным рыком закончила Рэйнбоу Дэш и сглотнула, увидев на лице пегаса не только обиду, но и мстительность.

Вот поэтому она не любила омег. В одну минуту они пищат и щебечут, как беспомощные большеглазые котята, а в следующую готовы расколотить тебе копытами лицо. Толпой, потому что по отдельности они и есть беспомощные котята.

Над незатейливым, но наверняка действенным планом нависла угроза. Пегаска сглотнула снова, судорожно соображая, как бы отвлечь Зефира от всего, чего бы он там ни задумал.

— Один танец! — взмолилась Рэйнбоу напрямик, так ничего быстро и не сообразив. — Всего один танец, и я буду тусоваться с тобой хоть весь вечер!

— Звучит заманчиво, — проглотил наживку Зефир Бриз. — А не хочешь заставить его ревновать? Как только он увидит, что ты извиваешься в танце перед бравым жеребцом — сам захочет стоять рядом с тобой, и тебе больше не придётся так его караулить.

— Да это же бред какой-то, — нахмурилась Рэйнбоу, невольно шаря взглядом по толпе над головой омеги. — Я только пытаюсь ему понравиться, а после такого он только подумает, что я… — она осеклась, когда Зэф взмахнул крыльями и с эпплвудской улыбкой указал копытом на своё скуластое лицо с неяркой щетиной. Гримаса была одна из самых смехотворно-самоуверенных. — Сомбрина бабушка.

— Всегда к твоим услугам! — Зефир Бриз сделал то, из-за чего Рэйнбоу внутренне впала в истерику: схватил её за копыто и энергично дёрнул со стула в сторону танцпола.

— Не-не-не-не!!! — завопила пегаска едва ли не громче музыки и обвила одну из ножек хвостом. Стул грохнулся, подсёк ей ударом сиденья задние ноги и заставил распластаться на полу совершенно не эротичным образом в тот самый момент, когда Соарин посмотрел на неё.

Дэш хотелось сдохнуть.

— Вставай, — засмеялся самый ненавистный омега во всём мироздании в любой момент времени.

— Я-то встану, — пророкотала пегаска, поднимаясь и распутывая хвост. Она схватила копытом запрятанные в сложную причёску космы Зефира и рванула их вниз, заставив пегаса взвизгнуть. — А вот ты — вряд ли!

— Тихо-тихо! — испугался омега, поскуливая. — Слушай, сейчас единственным путём для тебя спасти лицо будет пойти танцевать, будто всё так и задума-а-а!

Следующим рывком Рэйнбоу увлекла его за собой, шустро огибая танцующих по пути к чёрному выходу. Зефир тащился за ней на буксире, плаксиво вскрикивая и сокрушаясь над тем, что пегаска выдирает ему волосы; та не слушала. В её груди бешено клокотала ярость, кровь кипятилась пузырьками спирта, а разум туманился от злости. Поводов ненавидеть омег прибавилось: даже не претендуя на одного конкретного альфу, один из их братии всё равно сумел ей всё испортить!

Пегаска вывалилась в сырую темень ночи, освещённую сигаретными огоньками курящих у чёрного выхода. Не подходит. Свидетели. Рэйнбоу целеустремлённо ринулась дальше, заодно шваркнув Зефира всем телом о ряд пустых мусорных баков, что вызвало у отглаженного омеги ещё одну волну горестных протестов. И вот наконец уединённый угол, в который Дэш швырнула пегаса спиной и сходу рявкнула на него:

— В сотый раз повторяю: отвяжись от меня! Ты, дискордов псих, на что вообще надеешься?! Я не интересуюсь омегами! У меня нормальная ориентация!

— Ориентация не может быть норм…

— Заткнись, падла! — замахнулась Рэйнбоу, и Зефир вскрикнул, закрываясь покоцанными крыльями.

— Но моей сестрой ты тоже не интересуешься! Что мне остаётся думать?

Упоминание Флаттершай накрыло голову пегаски волной отрезвляющего холода. Она медленно опустила копыто и спокойнее, хоть и не без раздражения, ответила:

— Твоя сестра — и мне как будто сестра. Но это не значит, что я не смотрю на альф! Мне омеги вообще не нравятся, совсем, так, как ты себе и представить не можешь! Да я просто терпеть вас не могу!

— Да кого ты вообще любишь, кроме себя? — выпалил Зефир, вскидывая крылья.

— Ебать тебя не должно! — всё же влепила ему затрещину Рэйнбоу неуловимым, стремительным движением.

— Тупня того белого? — обиженно продолжал пегас. — Да он даже не смотрит на тебя, как ты перед ним хвостом ни виляй! Только унижаешься, и мне больно на это смотреть, не такой я тебя полюбил!

— Вали. Домой.

— Тебе правда глаза колет, — не унимался вконец разошедшийся Зефир Бриз. — Ты ведь сама как альфа, а всё к ним ползёшь. Не видят они в тебе кобылку, которую хочется любить, хоть красься ты, хоть нет! — он небрежно махнул копытом в сторону лица Рэйнбоу, и она отчего-то спрятала один глаз за огненной чёлкой. — Чего тебе плохого сделали омеги? Чего тебе плохого сделал я?

— Ты сейчас ещё больше выхватишь! — пригрозила Рэйнбоу, но рык этот был какой-то ослабевший, вылинявший. — Вали куда угодно! Домой, к толпе альф, которых тебе мало какого-то Дискорда, и ты жизнь мне портишь!

— Да не нужны мне эти альфы, — тихо произнёс омега совершенно серьёзно, не глядя больше пегаске в лицо. — Я с каждым из них был только для того, чтобы ты прилетела и увела меня.

Пегаска посмотрела на него без тени уважения, умиления или признания. Она сухо кинула:

— Кретин. С чего ты вообще решил, что я так сделаю? Ревновать тебя начну?

— А зачем ты пытаешься с альфой оказаться? — обиженно зыркнул на Рэйнбоу Дэш пегас. — Неужели охота наплодить с полдесятка жеребят?

— Нет, — брезгливо скривила рот омега.

— Может, хочешь быть с кем-то слабой и капризной?

— Что? Зачем? — игры с Флаттершай действительно были играми и воспринимались едва ли не как стёб, но Рэйнбоу не могла так сразу представить, что вела бы себя подобным образом от чистого сердца.

— Мечтаешь вести дом и ничем не заниматься?

— Эй, эй, эй, — остановила его взмахом крыла Рэйнбоу Дэш. — Я тебе не так уж сильно по башке врезала.

— Зато себе свою на тренировках совсем отбила, — сверкнул глазами омега. — Никак не выйдешь за свои драгоценные рамки. Думаешь, бунтарка? Думаешь, для этого достаточно слушать рок и иметь пару приводов в полицию? Да грош этому цена, если ты вопреки всему продолжаешь пытаться жить так, как все. Так уж хочется альфу? Или иллюзию того, что ты не хуже других?

— Так, — брякнула грозно пегаска, — психоаналитик недоделанный…

— Получишь ты Соарина, — смело перебил Зефир, сделавшись вдруг почти не похожим на себя, — и что ты будешь с ним делать? Тебе в универе альф не хватило? Ты знаешь, как живут альфа и омега? Знаешь самого Соарина? Знаешь, чего он сам хочет? Знаешь, чего хочешь ты сама?

Рэйнбоу ощутила, как сдувается с каждым вопросом, забивающим по гвоздю в крышку гроба её уверенности. Крылья словно слиплись с боками, уши опустились, ноги оказались поставлены как можно ближе друг к другу. Пегаска сама не поняла, как приняла такую уничижительную позу, больше подходящую Флаттершай, но ничего сделать с этим не могла.

— Ты меня недооцениваешь, оскорбляешь и отвергаешь, а я понимаю, что ты будешь несчастна, если сделаешь то, что надумаешь. Тебе нравится гнаться за этим, а результат наскучит самое долгое через месяц, только ты сама этого сейчас не понимаешь.

Зефир глубоко вдохнул, набираясь смелости. Вид смущения Рэйнбоу придал ему немного сил.

— Давай попробуем? Мы с тобой. Если бы ты перестала упрямиться — мы бы с тобой были совершенно счастливы, оба свободные, с любимым делом, без обязательств и рисков — всё как ты любишь.

Пегаска долго молчала. Действительно, что она будет делать, если и впрямь заполучит Соарина? Или какого-нибудь любого другого альфу? В качестве ответа всплывали абстрактные, размытые, манекенные картины неясно откуда, и Дэш никакими силами не могла вписать в них себя. Её увлекал азарт борьбы. Неужели этот недоумок прав, и желание бороться вызвано лишь… необходимостью куда-то деть энергию, выбрав для этого традиционный и одобренный социумом способ? Или, что ещё хуже, всё это было слишком далеко зашедшей привычкой гоняться за кем-нибудь из «Вандерболтс»?

— Ну? Что скажешь? — поторопил Зефир. Омега прислушалась к раздраю внутри себя.

— Скажу, что я тебя ненавижу.

— Рэйнбоу?..

— Не приближайся ко мне, — устало произнесла пегаска, мотая головой и разворачиваясь. — И не вздумай за мной тащиться, ублюдок. Флаттершай поймёт, если я на этот раз разобью тебе харю.

— Тебе надо всё обдумать, понимаю, — замельтешил, кивая, Зэф, и Рэйнбоу захотелось выполнить свою угрозу побыстрее, но он согласно требованию не двигался с места и поводов для этого, вроде как, не давал. — Но, если что, ты знаешь, где меня найти.

«Не знаю, — подумала Рэйнбоу, распахивая крылья и улетая. — И знать не хочу».

Омега проводил её взглядом и наконец расслабил колени, позволяя им затрястись. Пегаска в этот раз была действительно зла. Манёвр мог обойтись Зефир Бризу как минимум в две конечности, и просто чудо, что Рэйнбоу не убила его сразу и даже выслушала. Жеребец облегчённо выдохнул, проводя копытом по лбу, и повернул уши на открывшуюся дверь. Его блаженная улыбка слетела с лица: через дверь на задний двор вышел Соарин, озираясь, и сигареты в его перьях не было.

— Эй, дружок, — найдя взглядом показавшегося смутно знакомым Зэфа, позвал он. — Мне показалось, или с тобой выходила вот такая радужногривая пегаска? — Соарин копытом показал рост.

— Не показалось, — непринуждённо подтвердил омега, прикрывая глаза. — Мы обсуждали с ней личные вопросы.

— О чём, если не секрет?

— О нас с ней, — многозначительно поднял брови Зефир. Соарин округлил рот.

— Она?..

— У нас сложный период в отношениях, — отполировал копыто о шерсть на груди омега.

Соарин удивлённо шагнул назад.

— Странно. Я бы никогда так не сказал. Даже наоборот — она в последнее время как будто… старается оказаться ко мне поближе? — он наклонил голову набок.

«Сила есть — ума не надо, — презрительно подумал Зефир Бриз. — Прямо как все альфы».

— О, так вот что она имела в виду? — хрустально рассмеялся омега. — Она у меня такая озорница. Пытается заставить ревновать. Теперь-то я вижу, что… ах, ну сущая хитрюга.

— В таком случае, — помявшись, вернулся в клуб Соарин, — не буду вам мешать.

Едва за ним закрылась дверь, типичное выражение глупенького омежки разгладилось с лица Зефира.

— Не нравится мне сомнение в твоём голосе, — прошептал он, ненавидяще сощурив глаза. — Ещё встретимся.

7.1. Семейные узы

Предупреждение: лактация.

Твайлайт Спаркл относилась к жеребятам, как к чему-то абстрактно-милому, что существует где-то вдали от неё без её ведома и желания — как цветы на соседской клумбе. Проходя мимо, она может полюбоваться и улыбнуться, но не станет испытывать желания разбить собственную. Зачем, если у неё есть книги, корона, встречи с друзьями и, в конце концов, Спайк? Природа беты также накладывала свой отпечаток: «биологические часы» добропорядочно молчали, и у Твайлайт не возникало мысли усыновить жеребёнка. У неё попросту нет на это времени. Но с рождением Флёрри Харт она открыла в себе неожиданные качества.

Спайк шутил про «тётушкин инстинкт», который проснулся в его покровительнице и вместо завтрака закинул себе в рот пакет горьких кофейных зёрен, а затем запил его литром энергетика. Твайлайт смущённо хихикала, но ничего не могла с собой поделать: маленькая аликорночка была настолько милой, что это было практически незаконно. Её большеглазую мордашку можно было делать лицом жеребячества — демографические показатели в Эквестрии взлетели бы до небес. Был тому причиной врождённый трепет перед аликорнами или крепкая связь Твайлайт с одним из её родителей, но абсолютно всё, что делала Флёрри, казалось невероятно милым. Даже — иногда — разрушения, которые она учиняла. Ну посмотрите, какую ровную дырку она проплавила в потолке, как по циркулю, талантище.

— Мне кажется, что я начинаю пользоваться своим положением и буквально выискивать предлог, чтобы лишний раз приехать в Кристальную Империю и повозиться с этим чудом, — прямолинейно заметила Твайлайт, щекоча носом мягкий пушистый живот безудержно хихикающей малышки.

— Я в любом случае рада, что ты приехала, Твайли, — усмехнулась Кейденс, присевшая на пол рядом с кроватью и подперевшая копытом голову. — И мне определённо нравится, как быстро мы стали решать любые вопросы, если по завершению всех дел тебя ждёт встреча с Флёрри Харт. Как бы я не начала использовать это в качестве шантажа.

— Я не смогу тебя за это винить, — расплылась в улыбке младшая аликорница, когда Флёрри обхватила её лицо всеми четырьмя ногами в сильном объятии. — Думаю, ты сможешь решать с её помощью не только имперские проблемы.

— Делегации послов будут состоять не из министров и советников, а из моей дочери и её нянь. Что ж, мне нравится. Экономно.

Одна из них, кристальная пони темноватой расцветки, аккуратно складывающая рядом с ними крохотную одежду своей подопечной, весело усмехнулась, но не стала влезать в разговор.

— Как здоровье Шайнинг Армора? — поинтересовалась Твайлайт, вспомнив об этом, когда ужасающе длинный рог Флёрри Харт каким-то образом ткнул её прямо в ухо, заставив поморщиться от краткого дребезжания.

— Он до сих пор очень часто спит, но, разумеется, идёт на поправку, — улыбка Кейденс чуть потускнела. — Хотела бы я пройти через это вместо него.

Твайлайт помедлила, чтобы не выпалить «А я бы — нет».

— Ты действительно очень любишь его, если говоришь такое.

Малышка вдруг замерла, а потом беспокойно заёрзала, хныча и озираясь по сторонам. Твайлайт встревоженно вскинулась:

— Что такое? Я слишком сильно её сжала?! Ох, Флёрри, прости-прости-прос…

— Не переживай, Твайлайт, — тихо засмеялась Кейденс, зубами беря дочь за шкирку и притягивая к себе по покрывалу. Как ни странно, от такого обращения та только засмеялась, и принцесса дружбы мгновенно взяла это на вооружение, несмотря на тревогу в сердце. — Она просто проголодалась.

Няня подняла на кристальную принцессу взгляд:

— Отнести её к принцу Шайнинг Армору?

— Нет, не нужно, — успокоила Кейденс. — Он спит, незачем его будить, если мы можем справиться сами.

— Смесь? — предположила Твайлайт и моргнула, озадачившись. — Подожди. Я никогда прежде об этом не думала. Как Шайнинг Армор мог накормить её?

С кобылами всё было понятно: у них были молочные железы, способные вырабатывать молозиво. У жеребцов же, не важно, омеги они или альфы, не было ни намёка на вымя или хотя бы соски. Всё, что у них было — это…

— …о, — медленно покраснела Твайлайт. — Это то, о чём я думаю? Серьёзно?

— Да, — хмыкнула Кейденс, вытаскивая из беззубого рта Флёрри кудрявую прядь своих волос, которую малышка ловко захватила губами и принялась сосать. — Обычно сперма омеги натурально пустая, не полезнее воды, но после родов запускаются процессы, насыщающие её питательными веществами… это не слишком, Твайлайт?

— Нет, — покачала головой красная, как томат, аликорница, — не слишком.

— Тогда я продолжу: которые, однако, не идут ни в какое сравнение с питательными веществами в сперме альфы.

Младшая принцесса подавилась воздухом и протестующе запищала одновременно. Кейденс любопытно наклонила голову на получившийся необычный звук.

— Н-но у кобыл же… — слабым голосом попробовала возразить Твайлайт.

— Молоко кобылок больше подходит для вскармливания, да. Но у семени жеребцов тоже есть свои преимущества, и в целом полезность и питательность и у того, и у другого одинаковая. Идеально, если жеребят кормят оба родителя, но это мало кем практикуется. К тому же, что ты прикажешь делать паре из двух жеребцов, особенно бедных? — широко улыбнулась Кейденс. — У таких не было возможности найти кобылу-кормилицу.

— Д-да, — запнувшись, кивнула принцесса. — Верно. Ох, не верится, что я раньше не задумывалась о таком… важном вопросе.

— У тебя не было поводов.

— Но ты ведь гамма, так? — нервно хихикнула Твайлайт. Она воспринимала Кейденс как омегу, однако правда была ей известна. — Это значит, что ты… ты-ы…

— Могу выкармливать Флёрри обоими способами, — легко кивнула аликорница и поспешила успокоить: — но предпочитаю кобылий. Надо же оставить что-то Шайнингу, хе-хе… хочешь посмотреть?

Твайлайт издала непонятное верещание, пушась всей шерстью и перьями и прячась за крыльями. Кейденс недоуменно смотрела на неё, и через несколько секунд тишины аликорница сумела с собой совладать. Резко сложив крылья и сделав глубокий вдох, она с намёком на достоинство протараторила:

— Это большая честь для меня, но я не хотела бы становиться одним из тех учёных, для которых не существует ничего святого или и-интимного в вопросах исследований.

— К чему такая официальность, Твайлайт, мы же семья? — переливчато засмеялась Кейденс, забираясь на кровать. Её бывшая воспитанница отодвинулась, и она задумалась. — Впрочем, если тебя это действительно смущает, я не буду настаивать. Я предложила это для помощи в твоём интересе, а не из-за каких-нибудь своих фетишей.

— Я… — сипло протянула принцесса дружбы и откашлялась. — Я останусь, но не буду пялиться, обещаю. Ит-так… — заикнулась она, делая вид, что очень заинтересовалась кристальной резьбой на потолке, пока Кейденс устраивалась удобнее перед нетерпеливо возящейся Флёрри.

— На самом деле, — задумчиво изрекла кристальная принцесса, — мне очень нравится эта тема — во многом из-за того, какое место она занимает в области, где пролегает мой талант. Она очень личная, но также и трогательная, ведь именно здесь родительские и семейные узы скрепляются особенно надёжно.

— Из-за того, что потомство могут выкармливать оба родителя? — предположила Твайлайт, силясь побочно думать о чём-нибудь нейтральном, что изгонит румянец с её щёк. Это было интересно, но воспитание накладывало на бету определённые блоки.

— Теоретически — да, как я уже говорила. Но это не слишком распространено, потому что выкармливанием обычно занимались альфы.

— Альфы?! — воскликнула аликорница, забывшись и быстро переведя взгляд на Кейденс. Оторвать его она уже не смогла: в открывшейся ей сцене того, как Флёрри тихо присосалась к матери, на удивление не было ничего пошлого. Это было… уютно. И то, как принцесса любви обернула свою дочь хвостом — особенно.

В голосе Кейденс почувствовалась тоска, когда она кивком подтвердила:

— Организм омеги часто оказывался ослаблен беременностью и родами, потому что плод забирал все недостающие вещества именно из него. В итоге, и чаще это случалось именно у жеребцов, омега мог только наполнить желудок жеребёнка и создать у него иллюзию сытости, чтобы он перестал плакать и уснул, но фактически большой пользы от этого не было. На помощь приходили или кормилицы, или мужья-альфы, ну или жёны-альфы, если они так переживали за супруга, что тоже начинали вырабатывать молоко.

Твайлайт немного подумала, и её осенило:

— Ответ на вопрос о назначении истинных пар лежит именно здесь, да?

— Схватываешь на лету! Истинные подходят друг другу биологически и психически, но также их связь была гарантией того, что пара не распадётся, и жеребята в любом случае будут обеспечены пищей. Даже если омега не в состоянии будет выполнить эту обязанность — альфа придёт ему или ей на помощь.

— Это действительно очень романтично, — с благоговением пробормотала Твайлайт.

— Древние не разделяли твою точку зрения, — отчего-то хитро прищурилась Кейденс. — Потому что, пока альфа сидел с жеребёнком, омега разыскивал корм для всей семьи. Да, это кажется невероятным, когда сейчас, в современности, забота о потомстве оказалась полностью переложена на омегу, а альфа утвердился в роли добытчика, но тогда это считалось обоснованным. Пони думали, что омеге вредно залёживаться после родов, и в движении его тело быстро заживёт — а для поиска съедобных трав и плодов много активности не нужно, ровно то количество, которое необходимо для растянутых или израненных тканей. А альфа в это время мог не только кормить жеребят, но и защитить их от хищников — он-то не был измотан их рождением.

— Н-но омеги? — почти ужаснулась Твайлайт. — Что, если бы опасность настигла их именно во время сбора пищи? А… они ходили группами, да?

— Бинго, — с улыбкой хлопнула в копыта Кейденс. — Древесные волки, молодые драконы и прочие мясоеды чаще всего боялись связываться с целым табуном, а уж альфы это или омеги, жеребцы или кобылы — издалека редко кто мог различить. Но, если всей группе и случалось погибнуть, альфы всё равно имели много шансов выходить потомство. С биологической точки зрения такая тактика оправдана.

— Ох, надеюсь, такое случалось редко.

— Мы не можем об этом знать, — пожала плечами принцесса любви. — Никаких сведений не сохранилось, к тому же, хоть один альфа в качестве полноценного охранника их сопровождал. Но я тоже надеюсь, что отсутствие записей о таких трагедиях не было следствием их обыденности — иначе пони просто не выжили бы, если бы так часто массово теряли омег.

— Тёмные времена…

Твайлайт поёрзала. Несколько раз набрала воздуха в грудь.

— Ну? — насмешливо протянула Кейденс. — Спрашивай. Я специально избрала максимально сухую манеру повествования, чтобы ты не смущалась больше положенного.

— Вряд ли у тебя получится, когда я задам этот вопрос, — пробурчала аликорница и сделала ещё один глубокий вдох. — А-а-а… как им-менно Шайнинг кормит Флёрри? Это… не считается инцестом?

Принцесса любви укоризненно посмотрела на неё, но в следующий момент это выражение сгладилось, и она сдержанно ответила:

— Твайлайт, инцестом считается секс между родственниками. Шайнинг Армор — не такой жеребец, если он всё рассказал мне о своих отношениях в семье.

— О-он бы никогда! — подтвердила Твайлайт с пылом, который был далёк от того, что освещал сейчас её щёки. — Но… неужели… это похоже на… — она с трудом свернула копыто напротив своего рта, но не решилась продемонстрировать жест и быстро поставила переднюю ногу обратно на покрывало.

Кейденс вздохнула, наложила на увлечённую сосанием Флёрри короткое заклинание беззвучия и возразила:

— Нет, дорогая, к фелляции это не имеет никакого отношения, если только жеребцу не нравится, что головку его члена пожёвывают для дальнейшего притока. Угх, я точно сниму с Шайнинга обязанность кормить Флёрри, когда у неё прорежутся зубы.

Твайлайт гулко сглотнула, нервно вороша ровно подстриженную гриву и не зная, куда деть глаза. Кейденс милостиво исправила положение:

— Но ты же могла слышать о сцеживании? М-м… материал можно добыть предварительно и залить в бутылочку, чтобы это точно не было похоже на инцест, — лёгкая саркастичность не смогла укрыться от принцессы дружбы.

— Извини, если я обидела тебя, — искренне попросила она. — Я не имела в виду ничего такого и… просто была взволнована. Да.

— Я понимаю, но не могла над тобой не подшутить, — нежно ткнулась в её щеку носом Кейденс, и Твайлайт неуверенно усмехнулась, но рано. Принцесса любви продолжила озорным тоном: — И именно для того, чтобы у жеребёнка всегда было вдоволь еды, омегу после родов нередко накрывает повышенное сексуальн…

— Нет! Не-е-ет! — вспыхивая с яркостью кровавой сверхновой, аликорница наложила заклинание беззвучия уже на собственные уши. — Я не хочу ничего слышать! Я услышала достаточно! Ни, за, что!

6.2. Вера и неверие

За тысячу лет можно было приучиться делать то, что не хочется, но нужно. Выбирать обучение вместо веселья, нарушать условный моральный кодекс, давать лживые обещания, предавать и забывать друзей, убивать неугодных, изгонять соулмейта, готовиться к свадьбе. Принцессы не были безгрешными — их путь к величию не обошёлся без крови, боли и грязи, несмотря на то, что вверившуюся им страну они как могли стремились вести по другой тропе, обрамлённой цветущими полями и устланной ароматной соломой. Луна никогда не оценивала высоко свои достижения в этой миссии, не забывая о каждой совершённой подлости, гнусности и небрежности — вынужденной ли, напрасной ли. Она искренне раскаивалась, страданиями стремилась обелить свою душу и принимала любую ношу, даже если она размазывала её своей тяжестью в ничто. Но организовывать собственное бракосочетание с чейнджлингом, которого она не любит и не уважает, было слишком жестоко даже по её самоуничижительным меркам.

И одним из самого тяжёлого было то, что Пинки Пай прекрасно видела её состояние. А одним из самого худшего — что аликорница даже не пыталась его скрыть. Она знала, что напускной энтузиазм будет смотреться ещё жальче и хуже, чем искренняя подавленность, но это не отменяло того, что рядом с неизменным весельем земной пони это смотрелось едва ли не неблагодарно.

— Прости, что я не разделяю твоей радости, Пинки Пай, — не выдержав, извинилась перед ней Луна. — Я ценю твой труд и знаю, что никто не помог бы мне организовать всё лучше, чем ты, но…

— Принцесса, Вам не за что просить прощения, — мягко улыбнулась в ответ земная пони. — Я с самого начала поняла, что Вам не по себе, и надеялась подбодрить. Нет причин грустить в день своей свадьбы, если она не поневоле!

Луна была благодарна за то, что Пинки не смеялась. Принцесса увидела в её словах приглашение обсудить то, что глодало бессмертную душу, и прониклась к омеге искренней признательностью. Земнопони с самого начала располагала к откровенности — раньше, чем аликорница смогла это осознать. Иначе она легко спрятала бы свои чувства за привычной маской стального безразличия.

— Вообще-то, — невесело усмехнулась Луна, — тогда у меня есть причины грустить.

Пинки Пай задумчиво постучала копытом по подбородку, хмурясь в раздумьях:

— Разве Эквестрия находится в таком отчаянном положении, что без союза с чейнджлингами никак не обойтись?

— Скорее наоборот — чейнджлинги не могут обойтись без Эквестрии. Это было бы трагично и для нас тоже, особенно после того, как они исправились. Но недоверие к ним по-прежнему сильно, пони не так легко забыть злодеяния королевы Кризалис, что значит…

— Политика — это скучно, — с лукавым прищуром протянула Пинки Пай, перебивая. — Ни за что не поверю, что Вы или Селестия не могли решить этот вопрос, в чём бы он ни состоял, не прибегая к браку. А ещё я не верю, что Ваша сестра вынудила Вас на такое пойти. Так что оставим политику! — омега весело взмахнула копытом. — Зачем делать то, что не хочется, тем более — такое?

Принцесса нерешительно отвела взгляд.

— Тебе сложно это понять, правда, Пинки? Вы, пони, всегда копытоводствовались только зовом сердца, и сама мысль о том, чтобы выйти за пределы концепции соулмейтов, пугает вас. Я не уверена, что смогу объяснить тебе.

— Сможете, — уверенно и весело опровергла омега. — Я не отношусь к таким пони.

— Как это понимать? — подняла бровь Луна.

— Я не верю в свою родственную душу.

От удивления крылья принцессы распахнулись сами собой. Хранительницы Элементов Гармонии были одними из самых чистых душ в Эквестрии, и подобное заявление никак не вязалось с устоявшимся мнением. Любовь между соулмейтами считалась самым прекрасным, что только могло произойти в мире, её культ воспевали и возвеличивали, и даже сама Луна доподлинно знала об этой силе и красоте. Она жила этим. Она черпала из этого силы.

Сомбра был вплавлен в каждую мелочь. Куда бы принцесса ни обратила взгляд — она везде видела его, потому что он был всем, что она хотела видеть. Мир был перемешанными осколками разбитого зеркала, в каждом из которых то и дело мелькала чёрная грива, кровавые глаза, тёмно посеребрённая шерсть, хищные клыки и загнутый рог. Луна передвигала своё неживое, стынущее тело от одного отражения к другому, потому что память — всё, что ей осталось. Только в воспоминаниях она обретала жизнь, её сердце наполнялось жаром и кровью, и она могла дышать. Воспоминания были её защитой и отдушиной, они обволакивали и оберегали от невыносимой одинокой реальности. Одна только память о соулмейте давала силы жить дальше, а Пинки Пай, оплот Смеха, воплощение Надежды, заявляет, что не верит в это?..

— Как это возможно? — выдохнула Луна, тряхнув головой. — Почему?! Пинки Пай, ты — последняя пони, от которой я ждала таких слов!

— Ещё недавно Вы говорили, что Вам будет сложно что-то мне объяснить, — захихикала земнопони. — А теперь сами не отказались бы от объяснений!

Перестав пушиться, Луна слабо усмехнулась.

— Да. Иронично. И всё-таки — почему ты не веришь в соулмейтов?

— О, я верю, — возразила Пинки Пай. — Верю в родственные души и идеальные пары — это романтично! Но не думаю, что это про меня, потому что я не могу ждать.

— Не можешь ждать?

— Да! Ожидание делает меня несчастной! Когда Рэйнбоу Дэш только поступила в академию, я только и делала, что ждала письма от неё. Я была так взволбудоравинчена, — Пинки выпалила это на одном дыхании, а Луна споткнулась ещё на мысленном воспроизведении, — тем, как она устроится там, найдёт ли себе друзей, не будут ли её обижать, встретит истинного или заклятого врага, что не могла думать ни о чём другом, и никому от этого не становилось лучше! В конце концов друзья подсказали мне не ждать ответа на письмо, а доставить его лично и тут же получить реакцию — тут же лично. Но я знала, где искать Рэйнбоу Дэш! Я знала, как выглядит Рэйнбоу Дэш! Я знала, кто такая Рэйнбоу Дэш! А про своего соулмейта я такого сказать не могу. Где он? Кто он? Что он за пони? Определённо, самый идеальный на свете для меня, — омега похлопала грифельными гнутыми ресницами. — Тоже обожает розовый, тоже любит сладкое, тоже… хи-хи-хи, я замечталась! Одним словом, мы были бы с ним, как сыр и конфетти. Но что мне делать, пока я не встречу его?

Пинки Пай метнулась к окну, облокотилась на него и перекинула через подоконник волосы, которые внезапно оказались длиннее, чем Луна помнила, и кудряшки легкомысленным водопадом запрыгали вниз.

— Проводить дни у окна в ожидании его, пропуская мимо всё удовольствие и радость жизни? — тоскливым тоном протянула омега, и её грива слегка пожухла со сдувающимся звуком. — Будет ли он любить меня такой, если он сам — весельчак под стать мне от природы? Я стану для него страшно скучной, и мне даже не о чем будет с ним поболтать, а ведь он точно будет таким же болтуном, как я!

Аликорница переступила ногами, заинтересованно шагая ближе к земной пони.

— Однако ты всё же веришь в родственные души и в то, что у тебя она тоже есть.

Пинки Пай фыркнула, поднимая голову. Грива уму непостижимым образом свернулась до своего нормального размера, как кудрявящаяся леска йо-йо.

— Вера — не столько сумма идей, которыми Вы обладаете, сколько сумма идей, которые обладают Вами, — назидательно оповестила омега. — А идея соулмейта мной никак не обладает. Я — истинный агностик, — несмотря на важный тон, грудь Пинки Пай под клятвенно уложенным на неё копытом мелко подрагивала от сдерживаемого смеха.

Луна распахнула рот.

— Ты процитировала Роберта Кольтона, — удивлённо заметила Луна.

— Вы тоже изучали этот вопрос, чтобы сформировать своё мнение о соулмейтах? — наполовину игриво, наполовину уважительно поинтересовалась Пинки.

— Нет, я с ним пила, — не подумав, ляпнула принцесса и тут же захлопнула копытцем рот. — Я хотела сказать… мы были знакомы. Ещё когда он был жив.

— Ох, — выдохнула Пинки, и её глаза заблестели. — О-о-ох! Иногда я забываю, что Вы жили тысячу лет назад, принцесса! И даже не думала об этом с такой стороны — Вы, должно быть, и Мэйрцарта знали! Ох, подождите, Вы в эту эпоху были в изгнании…

— Так или иначе, — настойчиво, но тягуче перебила Луна, — ты всё-таки в каком-то смысле веришь в наличие своего соулмейта.

Пинки Пай немного подумала. Затем улыбнулась.

— Если считать, что верить можно только в невероятное — да, я верю. Вот Вы верите в своего соулмейта?

— Я точно знаю, что он существует, — осторожно ответила Луна.

— И как Вы проявляете свою веру?

Принцесса нервно усмехнулась, пожав плечами:

— Наверное, то, что я выхожу замуж за другого, служит очень плохой рекомендацией моей вере, и я уже проигрываю тебе, Пинки.

— Ответьте, Ваше Высочество, — хитро попросила омега.

Луна перевела дыхание и снова глубоко вдохнула, закрывая глаза. Сердце бескомпромиссно выстучало шесть округлых букв.

— Я помню. Сколько бы ни прошло лет — я помню его каким-то особенным образом. Я забываю мелочи, детали, фрагменты, но заставь тысячу жеребцов-альф говорить и смеяться одновременно — своего я найду в течение минуты, потому что любой другой будет не тем, что мне нужно. Ни один не сможет заменить его, ни один не сможет стать даже похожим. Каждое утро перед тем, как заснуть, я чувствую чужую… нет, совсем не чужую фигуру, она прижимает меня к себе, и нет объятий, в которых мне было бы безопаснее и удобнее. Это — призрак, игра моего незащищённого разума, но аромат я ощущаю явственно, и мне кажется, что, если бы кто-то ещё был рядом со мной в этот момент — он почувствовал бы его тоже. Так мне кажется, и так я верю. И… если бы моя жизнь была книгой — моя родственная душа была бы в ней не страницей, а нитью, которая удерживает всю копытопись вместе.

Принцесса открыла глаза, опасаясь, что с ресниц сорвутся непрошеные слёзы. Пинки не улыбалась больше, серьёзно, проникновенно слушая её признание.

— Скажи, — тихо попросила омега, прокладывая коридор между душами через две пары смотрящих друг в друга глаз. — Скажи, когда ты поверила? Когда ты поняла, что нашла своего соулмейта?

Луна могла вспомнить многое — каждое «впервые», разделённое с Сомброй, но это всё было не важно. Это всё могло быть забыто, повторено, переписано, отринуто… Всё, кроме одного факта, вплавившегося во всё её существо.

— Когда я перестала искать.

— И теперь ты отчаялась.

— Да, — Луна опустила голову, прикрывая веки. — Я отчаялась и позволила найти себя кому-то другому.

— Как ты планируешь забыть его? — участливо взяла копыта Луны своими Пинки, ласково сжав. — Как ты вообще надеешься вычеркнуть из своей жизни нечто настолько большое и значимое?

Луна молчала. На это был единственный возможный ответ: никак.

— Зачем тогда это нужно? — прошептала земнопони со скорбью.

— Я и мой соулмейт вечно толкали друг друга за грань, — копыта принцессы крепче обернулись вокруг передних ног земной пони. — И, если его нет со мной… эта грань должна быть сломлена. Однажды я уже сошла с ума и теперь подбираюсь к этому вторично. Пони не должны страдать из-за того, что мы не можем быть вместе.

— Вот Вы и подобрались к моей точке зрения, — слабая, но набирающая сияния улыбка обозначилась на лице Пинки Пай. Земная пони медленно расплела их передние ноги, обнявшие друг друга в подсознательной попытке поделить бессмертную боль на две души. — Пони не должны страдать из-за того, что мы не можем быть вместе. Да, мой соулмейт… существует. Он идеален. Но, если он идеален — он поймёт, как я думала, потому что твоя родственная душа верит тебе в любом случае даже если… даже если остальные думают, что ты лжёшь.

Голубые глаза чуть померкли, бросая отрешённый, но печальный взгляд в сторону. Луна встревоженно подняла уши.

— Тебя не понимают?

— Даже Вы поначалу меня не поняли.

— Как можно тебя не понять, — неубедительно пробормотала принцесса. — Но остальные? Неужели они глухи?

Пинки вздохнула, уныло отмахнувшись:

— Омегам не прощают любовь ко многим альфам, а не к всего одному. Что плохого, если все отношения, которые я заводила, сопровождались честностью и бережностью? Мы хорошо проводили время вместе, нам было весело, мы никому не вредили и расходились, довольные друг другом. Конечно, пони не говорят мне этого в лицо, но… мне случалось подслушать. Это было… обидно.

— Ты очень хорошая пони, Пинки Пай, — приласкала её щеку копытом принцесса. — Ты намного мудрее и проницательнее их всех. Они бы не простили мне моих чувств и намерений, непременно попытались бы осудить и сделали только хуже. Но ты… после разговора с тобой мне полегчало.

— А Фаринкс знает об этом? — полюбопытствовала земнопони.

— Да, — с заминкой ответила Луна. — Я сказала ему об этом сразу же. Он ответил, что завоюет мою любовь.

— Ах! Правда?

— Не совсем, если честно. Он сказал, что она скорее появится.

— Уже не так романтично, — вздохнула земная пони. — Вернёмся к свадьбе?

— Да, пожалуй… Но, Пинки. Твой запах.

— А? Что с ним?

— Насколько я поняла, — невозмутимо произнесла принцесса, — ты не ждала своего истинного и ни в чём себя не ограничивала. Разве твой запах не должен был смешать нотки от всех альф, с которыми ты была?

Пинки Пай похихикала, прежде чем ответить:

— Я ждала этого, но оно не случилось. Мне кажется, запахи работают не совсем так. Никто на самом деле не пахнет, скажем, вишней или кексиками. Нос воспринимает феромоны, а воображение и ассоциативный ряд делают всё остальное. И у истинных тоже расшифровываются наиболее приятные для них ароматы — по той причине, что они подходят своим парам. Запах от чужого альфы тоже может оставаться на шёрстке, но, принцесса, — тон омеги сделался осуждающе-игривым, — я не так часто их меняю, чтобы один аромат ложился поверх другого, не успевшего выветриться.

— Интересная теория, — задумчиво кивнула Луна. — Она имеет смысл, хотя и больше похожа на то, что ты немало додумала.

— Так и есть, — беззаботно согласилась Пинки Пай. — Но пони охотно верят в это, и им становится легче — поддерживают они мой образ жизни или нет. Каждому можно найти оправдание.

Луна навострила уши.

— Даже злодеям?

— Даже злодеям.

— Не верится, — нервозная улыбка скользнула по губам принцессы. — Даже… Сомбре?

Пинки Пай, взявшаяся пересчитывать фейерверки, оторвалась от своего занятия и сделала вид, что задумалась.

— Если сама принцесса ночи считает нужным помнить о нём — значит, он не такой плохой пони.

Земная пони легко выдержала испытующий взор аликорницы.

— Ты в который раз оказываешься гораздо умнее, чем на первый взгляд. В хорошем смысле этого слова.

— Если Вам снова потребуется моя мудрость — Вы знаете, как меня найти.

Удивительная грива Пинки Пай сложилась в классическую старческую бороду. По крайней мере, было бы очень похоже, не напоминай она больше ядрёную сахарную вату. Принцесса озадаченно моргнула и не смогла сдержать хихиканья.

2.2. Свобода выбора

Все ошибки в речи Эпплджек сделаны СПЕЦИАЛЬНО для передачи деревенского акцента.

Эпплджек не сочла нужным стучать из-за устойчивого вибрирующего звука из-за двери бутика. Во-первых, она точно знала, что это — швейная машинка, а не механическая замена альфе. Во-вторых, даже её богатырские удары в дверь не донесутся до ушей захваченной творческим процессом Рэрити. Поэтому земная пони инстинктивно поправила шляпу и вошла. Звук колокольчика заставил занятую работой единорожку вскинуть голову, но на гостью она так и не обернулась, вспомнив, видимо, о своём праве временно позабыть о любых клиентах. Заказ, над которым она сейчас корпела, был важнее чего угодно другого, ему суждено буквально представлять Эквестрию.

Альфа проскользила чуть удивлённым взглядом по эскизам, но её интерес быстро угас. Она только вспомнила, как Твайлайт пыталась научить Рэрити какому-то заклинанию копирования для экономии времени, на что омега только рассмеялась и заверила бету: «Дорогая, я делаю это столько лет, что способна, не отрывая карандаша, за одну линию нарисовать силуэт любой фигуры, какой мне требуется для платья. Когда отыщешь заклинание, которое помогает переносить на бумагу любые образы из головы — дай мне знать, но я всё равно не уверена, что мне хватит мудрости, чтобы его выучить».

Фигура принцессы Луны узнавалась безо всяких проблем. Рог не требовал учёта в концепции свадебного наряда, но всё равно присутствовал на набросках. Эпплджек сдавалось, что дверь Рэрити оставила открытой для этой же цели: как и любой омеге, ей была свойственна этакая толика тщеславности и болтливости. Любой случайный посетитель мог бы сразу узнать, над чем и для кого она работает.

Альфа беззвучно ухмыльнулась этой догадке краем рта и заметила, что отдельные дизайны выглядели потрепавшимися и осунувшимися от времени. Рэрити некогда мечтала о том, как будет шить платья для принцесс — и наработки той эпохи, казавшейся ещё многим наивной и легкомысленной, стали пророческим подспорьем её триумфу. У Эпплджек потеплело на сердце. Она не очень понимала в шитье, но надеялась, что отдельные детали из многолетних эскизов перекочуют в готовый вариант — как знак того, что в глубине души Рэрити ещё оставалась той окрылённой и нежной омегой.

— Я всегда в тя верила, — тихо прошептала альфа и не услышала саму себя за вдохновенным грохотом машинки.

Рэрити давным-давно могла бы позволить себе новую, но не доверяла ни одной, кроме этой, в задаче проложить строчку самым идеальным, самым нужным образом. Эпплджек лично заменила многие износившиеся детали старушки — с бережностью и трепетом, которые не всегда получали от неё даже заболевшие яблони.

Альфа глубоко вздохнула, прежде чем прервать работу Рэрити парой ударов копыт в пол. Единорожка обернулась с миловидным удивлением, но не выглядя испуганной.

— Эпплджек, — ватно проговорила она и на мгновение закрыла рот, чтобы, видимо, на пробу шевельнуть языком. — Здравствуй. Прости мою увлечённость, я едва осознала, что ты зашла.

— Здаров, ничё страшного, — пожала плечами земная пони и подошла ближе, заглядывая подруге через плечо.

К массивному корпусу швейной машинки — ещё одно удобное обстоятельство не в пользу изящным и миниатюрным моделям поновее — был приклеен финальный эскиз, великолепное чёрно-синее платье с серебряными гирляндами цветов и бархоткой в виде венка из их листьев, украшенной каким-то продолговатым драгоценным камнем.

— Или его тоже нельзя видеть до свадьбы? — усмехнулась Эпплджек, посмотрев на Рэрити.

— Тебе — можно, если ты в ближайшее время не планируешь тоже жениться*, — ответствовала единорожка так капризно, что это можно было бы счесть за намёк, не знай её земная пони так хорошо. Из уст омеги такая фраза была скорее шпилькой, и альфа привычно проглотила её.

Помедлив, Эпплджек нарочито непринуждённо прикрыла глаза и ответила:

— Именно за этим я к тебе и пришла.

Рэрити развернулась к ней на стуле, грозно сдвинув брови и уже открыв рот для вежливой, но твёрдой отповеди, и в последний момент земная пони небрежно закончила:

— Ес, конечно, ты сама не хочешь приобщиться к череде свадеб теснее, чем думаешь, и следующее платье шить уже для сестрички.

Пламень готовности к принципиальной перепалке схлынул с щёк единорожки, и она спокойно сложила уже приготовленные для жестикуляции копыта:

— Ох. Пожалуйста, не говори мне, что случилось что-то страшное. Мне нельзя отбывать наказание за убийство до тех пор, пока не закончу этот заказ, — она коротко стрельнула насыщенными синими глазами на оставшийся за спиной набросок наряда.

— Я б не допустила, — заверила Эпплджек, — да ещё и в моём собсном амбаре.

Рэрити прикрыла рот копытом:

— Именем Селестии, мне так стыдно, дорогая. Я поговорю об этом со Свити Белль и скажу, чтобы она внимательнее выбирала себе кавалеров. Альфы должны вести кобылку если не к себе домой, то, по крайней мере, в… кстати, с кем она была?

— С Эпплблум.

Единорожка моргнула, отводя копыто от лица.

— По крайней мере, пункт про «к себе домой» выполнен безукоризненно.

— И со Скуталу.

Омега скептически прикрыла глаза.

— Эпплджек, и зачем нужно было шутить про свадьбы?

— Чаво?

— Вот это новость — Эпплблум, Скуталу и Свити Белль проводят время вместе! — досадливо вскинула копыта Рэрити, поворачиваясь обратно к машинке. — Какой будет твоя следующая невероятная и честная сенсация? Именем Пинки Пай скоро будет назван диабетический феномен? Принцесса Луна может опускать своё светило даже из сна? У Рэйнбоу Дэш на самом деле есть милые тапочки-черепашки, удобный пушистый халат к ним и абонемент в спа дороже, чем в спортзал? — она резче, чем было необходимо, провернула телекинезом колесо машинки. — Если они что-то сломали — я возмещу свою часть ущерба, а заодно — часть от Скуталу, если её матерям по-прежнему на неё плевать, но сейчас могу я, пожалуйста, вернуться к работе?

— Рэр, да помолчи ты хоть секунду! — вспылила Эпплджек, топнув копытом так, что единорожка подпрыгнула вместе со стулом. — Свити Белль там с Эпплблум и Скуталу одновременно миловалась. Втроём, понимаешь?

Приземлившись, омега ещё оставалась оглушённой. Она повернулась к подруге, помертвевшая, с распахнутыми глазами, и просипела без аристократического акцента:

— Как — втроём?

— Как, как, — угрюмо буркнула земная пони. — Шла на обед сёдня, смотрю — дверь амбара приоткрыта. Думаю: «Опять Мак в облаках витает, а кабы свиньи или овцы забрели? Они бы там нам всё сено разворотили». Подхожу, а там не свиньи и не овцы этим занимаются, вот оно как.

Рэрити слепо зашарила копытом по столу, но, найдя только полураскатанные рулоны ткани, воспользовалась магией и поднесла к носу нюхательные соли. Пара вдохов-выдохов позволила ей немного ослабить натяжение нервов и задать вопрос тем же слабым голосом:

— Насколько далеко они зашли? Эпплблум и Скуталу… кто-нибудь из них успел… закончить начатое?

— По-хорошему — они его и начать-то не успели, — проворчала Эпплджек, невольно покраснев. — Я их поймала до того, как они под хвосты друг другу полезли. Но Скуталу со Свити Белль ток-ток рты разъединить успели, да Эпплблум к ней липла, такая ж взъерошенная. Я подумала, что было б, на полчаса позже я приди, ну, и давай её с перепугу отчитывать за дело и не за дело, работой загрузила до послезавтра по меньшей мере, а она стоит, вроде, слушает, но на меня даж посмотреть не может — как если б пьяная. И возражать ничё не стала — пошла делать молча, тож, видать, напугалась, ток не того, чего я. У них ж, молоденьких альф, я помню, шо в голове творится — сам Тирек не брат.

— Ох, слава звёздам, — пролепетала Рэрити.

— Да ты уж не радуйся, — угрюмо добавила земнопони, — я, пока Эпплблум занималась, упустила, как двое оставшихся голубков мимо меня упорхнули. Уж не знаю, что и где они могут в это время натворить. Свити Белль-то не возвращалась ещё?

— Нет. Они знают, что ты их заметила?

— Да, это… — спрятала глаза за полем шляпы альфа. — Я, как стон услышала, так к ним метнулась, шо все вёдра с лопатами ногами перемешала, за углом стоявшие. Уж от такого грохота и глухой встрепенётся. Мож, то, что я увидела — эт ещё прилично.

— Хорошо, — выдохнула Рэрити, отставляя соли. — Быть замеченной для омеги стыднее.

Она помассировала копытами виски, собирая в кучу истерично носящиеся мысли, и левитировала поближе несколько эскизов со стены.

— Так… — нетерпеливо протянула Эпплджек, — что ты собираешься делать?

— Ничего, — пожала плечами Рэрити. — Свити Белль со Скуталу, а она не даст её в обиду. О птичках и пчёлках мы уже поговорили, и, хотя, конечно, Свити оказалась ровно такой застенчивой, какой я и ожидала, я убедилась, что она всё усвоила. А подавители с её последней течки всё ещё действуют, так что волноваться совершенно не о чем.

— Допустим, — светлый длинный хвост недовольно забил по сторонам, как у разъярённого быка на родео. — Твоё, конеш, дело, что ты так легко к этому относишься, но ты кой-чё упустила: твоя Свити Белль сразу с двумя альфами шашни крутит!

Рэрити так рванула копытами от возмущения, что чуть было не порвала ткань, которую проверяла в то мгновение на качество, на две части.

— «Моя» Свити Белль? — яростно проклокотала омега. — «Крутит шашни»? Выбирай выражения, Эпплджек! Это слишком грубо даже для тебя!

— А два альфы, значит — самый раз? — гаркнула земнопони. — Да о чём я — даже если бы был один альфа и один бета, ты б и бровью не повела! Даже не удивилась б, что сестрёнка по твоим следам идёт, да, Рэр?

— Ещё одно слово, Эпплджек, и я буду вынуждена попросить тебя покинуть бутик до следующего дня, чтобы мы обе смогли успокоиться, — арктический холод обдал слова единорожки, как и каждый раз, когда она по-настоящему сатанела. — Я не собираюсь подвергаться оскорблениям, основанным даже не на обещаниях и договорах, а на ожидании, что они когда-нибудь будут даны. Я выслушала достаточно клеветы и нелестных оценок своего образа жизни, чтобы теперь слушать это заново, но теперь — от одной из немногих верных подруг.

Ноздри земной пони бешено раздувались, мышцы бугрились под покрытой сеткой шрамов оранжевой шкурой, пока она горящими зелёными глазами смотрела в по-ледяному спокойное лицо омеги, с безупречными чертами, подчёркнутыми умелым лёгким макияжем. Обе были слишком взвинчены, чтобы заметить поэтичность этого момента — конфликт крайностей, молчаливая битва противоположных стихий, прекрасных и могущественных по-своему. Альфа, которая блюдёт и сохраняет, и омега, которая ищет и созидает.

— Ладно, — отрывисто согласилась Эпплджек, — не будем о нас. Но о Свити Белль ты подумала? У тя хватало дерзости жить так, как ты жила, а ей шо делать, када всё вскроется?

— Они с Эпплблум и Скуталу знали друг друга с раннего жеребячества, — чрезмерно артикулируя, чтобы выделить каждое слово, проговорила Рэрити. — Я нисколько не удивлена, что они теперь влюбились в каждом из смыслов этого слова. Я не верю, что эти две альфы сделают с ней что-то дурное или к чему-то принудят.

Альфа едва ли не выплюнула, швырнув шляпу на катушку чёрных ниток, венчавшую машинку:

— Да, ток большинству пони будет плевать на таку трогательную историю любви. Каждому объяснять не станешь, да и поверит не каждый. Всё, шо они будут видеть — шо одна омега отхватила сразу двух молодых и сильных альф в городе, где их этот, как его, дефицит. Здесь бы одного альфу на двоих-троих омег, а тут наоборот. И слыхала когда-нить, что о Скуталу на базаре говорят? У каждого второго омежка по ней ночами в подушку плачется. Не выдержат да разорвут Свити Белль иль издурначат как, чтоб неповадно было — из злости да зависти. Ещё не найдёшь потом, кто сделал, а то и искать не станут. Ладно бы — одну из двух выбрала, так она ничем не гнушается, ни стыда, ни совести — вот как про неё скажут. А коли альфы никого не интересуют — и тут повод для злословия найдётся, уж не те мне объяснять, какими словами твою сестрёнку ласкать станут.

— Хватит говорить обо мне так, будто я хоть раз в жизни встречалась с двумя альфами одновременно, — рыкнула Рэрити, не вытерпев.

— Вот, — пресно подтвердила Эпплджек, ткнув ей в грудь копытом, — тя одни ток слухи бесят, а у Свити Белль весь набор окажется — и слухи, и правда. Знаешь ж, шо Понивилль только для галочки городом назвали — деревня деревней. Штатная принцесса ничё не поменяла.

Правоту слов альфы невозможно было не признать. Рэрити в растерянности взялась за щеку копытом, отводя взгляд.

— Что нам теперь делать? — жалобно посмотрела она на Эпплджек, отбрасывая любую вражду. — Не запрещать же!

— Запреты ничё не решат, — мотнула головой фермерша. — Я свою Эпплблум знаю — привязь перегрызёт, подкоп выроет, стену снесёт, а сделает, шо задумала.

— Ещё и ненавидеть начнут, — заскулила Рэрити, тревожно растирая и сжимая копыта. — Нужно им всё объяснить, сказать, чтобы встречались тайно.

— Оно-то — разумеется, — напряжённо кивнула альфа. — Только выйдет ли? Свити Белль — красивая омега, за ней так и сяк будут ухлёстывать. Собственничество взыграет рано иль поздно, причём сразу у двоих — и пропало дело.

Рэрити медленно выдохнула, потирая лоб.

— Так или иначе, мы должны с ними поговорить.

— Ага. Ток как?

Единорожка коротко нахмурилась и соскочила со стула. Она задумчиво прошлась к центру бутика, обходя или перешагивая разбросанную в порыве вдохновения ткань и выкройки, и Эпплджек так глубоко залюбовалась этими неторопливыми грациозными движениями, что вздрогнула от начала помпезной речи:

— Мы рады, что вы не стали делить Свити Белль и что Свити Белль согласилась ответить взаимностью вам обоим. Мы понимаем вашу любовь и одобряем её, мы счастливы, если счастливы вы трое, а это возможно, только если вы все вместе, полностью и безгранично! Но наше общество имеет на этот счёт другое мнение. Истинные пары всегда были… нет, не так. Истинные всегда были дуэтом, а не трио.

— Эт — намёк на то, шо третьему в серьёзных отношениях не место, — одобрительно кивнула Эпплджек. — Молодец, Рэри, не знаю никого, кто мог б так кратко выразить такую длинную истину.

Лицо омеги, к ироническому удовольствию земной пони, на мгновение перекосилось гневом от отсылки, но она быстро взяла себя в копыта. Единорожка, делая согласные в своём аристократическом акценте намного сочнее и тяжеловеснее, чем нужно, степенно возразила:

— Дорогая, у меня складывается впечатление, что ты сама не понимаешь сути того, что нам предстало и открылось. В числе истинных может быть больше двух пони. Эти случаи крайне редки, но они есть.

— Но, тип, все трое точно про это знают? — альфа присела прямо на пол, поставив локоть на стул Рэрити и подперев копытом голову. Её зелёные глаза следили за движениями и мимикой единорожки с горькой насмешкой закоренелого смирения. — Шо они все трое истинные по отношению друг к другу.

— Я не вижу других причин заниматься любовью втроём, — веско парировала единорожка. — Соулмейты не испытывают ревности между собой. Если она есть — истинности тут не место, раз они не готовы поступиться своим комфортом ради счастья каждого любимого. Даже уступка будет в удовольствие!

— Если, — мрачно напомнила Эпплджек, — они истинные.

— А если не истинные — то у них нет никаких обязательств не перед своей парой, — упрямо насупилась единорожка.

— А как насчёт сознательности? — едко поинтересовалась земнопони. — Ничё не ёкает, када пользуешься симпатией иль влюблённостью кучи альф, бегая за одним бетой?

— Я никем не манипулирую.

Эпплджек подняла бровь.

— Хорошо, я никого ни к чему не принуждаю.

Бровь приподнялась чуть выше.

— Может, пару раз, но так сделал бы каждый омега на моём месте!

— То есть, ты не считаешь зазорным пользоваться омежьими штучками по типу того, шо вас нельзя бить или вам надо помогать, потомушт вы слабые, но при этом так в борозде прёшь, как иной альфа не может?

— Ну так, если я работаю, как альфа, могу я получить заодно немного альфьих привилегий? — раздражённо поинтересовалась Рэрити. — Например, подвергаться не осуждениям и нотациям, когда меня видят в компании нового альфы, а слышать одобрительное цоканье, какого красавца я подцепила на этот раз, лучше прежнего. Неужели не ясно, что омеге, чтобы привлечь альфу, мало просто быть омегой — за этим стоит колоссальная работа, и в случае, когда омега привлекла сразу двоих альф, да ещё и заставила их обоих смириться с присутствием друг друга ради возможности быть с ней, ей надо ставить памятник, а не лобное место!

Эпплджек смотрела на раскрасневшуюся и взъерошенную омегу практически ласково.

— Похоже, нам лучше поговорить со своими сёстрами наедине, шоб это снова не скатилось в выяснение отношений меж нами, — мягко сказала земная пони. Она подобрала свою шляпу, надевая её. — Последняя фраза — эт не то, что пригодится Свити Белль.

— Да, — с трудом согласилась Рэрити, сглатывая и увлажняя пересохшее горло. — Ты права, иногда секс только усложняет отношения между хорошими друзьями.

Зелёные глаза обняли её взглядом задумчиво и ностальгически.

— Знашь, я порой даж рада, что ты так легко ко всему этому относишься. Я б иногда хотела жить в… как сказать… твоём мире. Я видела столько компаний, которые развалились из-за того, шо в них образовались парочки. А ты смотришь на это прост как на развлечение и удовольствие, ничего не усложняя. Скорее пони вокруг тебя делают из этого трагедию… хе-хе, надо же, нашлась одна вещь в мире, которую ты не драматизируешь.

— Какое может быть «не драматизируешь» в том, что не все готовы давать своим половинкам равные права? — уголки губ Рэрити приподнялись в шутливой улыбке. — Ты не права, Эпплджек, о, я буду сгущать в этом краски до победного конца. А потом — драматизировать над тем, какие все стали распущенные и бессовестные, я тебе обещаю.

— Не имею никаких оснований не верить, — пародируя манерную речь подруги, Эпплджек снова сняла шляпу и топорно выполнила ею витиеватый салют, как мушкетёр, а затем водрузила обратно на голову. — Но, мож, драма на самом деле не нужна?

Рэрити прикусила губу, опуская уши.

— Мож, всё на самом деле намного проще, и не нужно ничего усложнять и выдумывать лишь ради… шоу?

Омега отвела взгляд. Альфа терпеливо ждала ответа.

— Эпплджек, — тихо и серьёзно сказала единорожка. — Да, когда мы были молоды, мы были глупее, чем сейчас, и ты… Ты не могла знать о моих жизненных принципах, когда я выбрала тебя, молодую и крепкую альфу, чтобы провести очередную свою течку, как и я не знала о том, что это будет для тебя впервые, и ты так зафиксируешься на мне… Но, если бы мы остались вместе, этот союз был бы основан лишь на гормонах. Моя мать осталась с моим отцом из-за них. Они оба — совершенно разные пони, которые всего лишь поддались зову совпавших охоты и гона… Я не могу сказать, что их брак — счастливый. Они привезли мне Свити Белль, чтобы она не стала ещё одним свидетелем их скандалов, и, как видишь, не забрали даже через столько лет — значит, вряд ли наладили отношения, я не могу даже сказать, что они до сих пор состоят в браке или просто вместе… А мы ведь с тобой очевидно разные, Эпплджек, — Рэрити приложила копыто к сердцу, в её голосе блеснула горечь, как скользкая змеиная спина в шёлковой траве. — Я ни за что не смогу жить на ферме, яблочная пища крайне калорийная, ты никогда не поймёшь музыку, которую я слушаю, книги, которые я люблю. Я никогда не сумею поддержать твой образ жизни или стать пони, с которой ты хотела бы эту жизнь разделить: вряд ли соглашусь завести жеребят, не буду сидеть дома и вести хозяйство, а твои вещи буду зашивать в первую очередь, но после — сразу вернусь к заказам, сразу снова буду шить непрактичные платья и щёгольские костюмы. Мне важно столько вещей, которые ты не понимаешь, дорогая, и все они будут отнимать меня у тебя, каждая из них будет мешать нашему счастью, и в итоге мы обе возненавидим их, только ты сможешь это пережить, а меня это убьёт, потому что они — вся моя жизнь, всё, за что я держалась с самого жеребячества.

Эпплджек ничего не отвечала. Она жёстче надвинула шляпу на голову и прошагала к двери. Выходя, земная пони замерла и обернулась.

— Ты красиво поёшь.

Рэрити удивлённо моргнула. Омега не ждала получить этот комплимент сейчас.

— Када пони красиво поёт, — продолжала альфа, глядя куда-то вдаль, на тронутые закатом матовые листья деревьев и лиловое небо, — она поёт от всего сердца, всё, шо на душе есть, выражает через песню. Так вот, када ты поёшь, Рэр, у тебя этого твоего кичливого акцента ни на бит не остаётся. Потомушт песня с ним вышла бы такая же гонористая и некрасивая. Им только говорить подходит, штоб впечатление произвести. А как захочешь попеть от души — тут ток твой голосок потребуется и ничё больше.

Она ушла. Рэрити шагнула к закрывшейся двери, взволнованно распахнув глаза, но тут пышный локон хвоста зацепил верхний рулон в стопке — и он, роскошно переливаясь шёлком, пока разворачивался, поскакал вниз.

Было что-то метафорическое в задумчивости омеги, стоит ли его подбирать.

*жениться — от слова «жена», так что, по большому счёту, только оно к лесбийским парам и применимо.

7.2. Поэмы о полосах

Само знакомство с Зекорой началось для Твайлайт с урока. Можно сказать — двойного, и это обстоятельство только укрепило интерес тогда ещё единорожки к полосатой бете. Представитель совершенно чужой, необычной культуры, не обременённый излишними страстями, прямо как она? Это же ходячая энциклопедия, а тяга Твайлайт Спаркл к знаниям стала и легендой, и предметом анекдотов! Неудивительно, что время от времени единорожка наведывалась вглубь Вечносвободного леса, чтобы поболтать с чудной зеброй и даже научиться у неё чему-то. У Зекоры не было рога, но это нисколько не умаляло её мудрости и ценности, потому что покажите единорога, способного часами стоять головой на единственном вертикальном посохе, не поддавшись ни страхам, ни инстинктам, ни даже мыслям. Подобные медитации и философия для Твайлайт, при случае способной приблизиться к панической атаке или вообще к чистому безумию, были бы неплохим подспорьем.

А в один день строгие тёмные глаза посмотрели не на единорожку, но на принцессу, и Зекора изрекла в своей поэтичной манере:

— Дружба с тобой дорога для меня,
Ты достойная пони со светом внутри.
Но теперь ты богиня. Осталось принять
И с достоинством дальше без зебры идти.

Твайлайт дрогнула.

— Зекора, — растерянно сказала она, — неужели не осталось совсем ничего, чему ты можешь меня научить? Нам удавалось видеться не так часто, — бета начала запинаться от волнения, — я не думаю, что зебринская культура может уложиться в те редкие беседы…

— Я могла бы открыть тебе все свои думы
И могла б поделиться идеей любой,
Но тем и прекрасны разумные штурмы —
До знаний своим добираться умом.
Ты отныне нетленна и неистребима,
Дорогой копыт станут сами века.
Ты сможешь познать даже то, что незримо,
Ибо не захлестнёт тебя смерти река.

Твайлайт ненадолго замолчала, пытаясь уловить суть стихотворных изречений Зекоры. Она задумчиво хмыкнула, отводя взгляд, а затем неугомонно вскинула уши:

— Зельеварение! Что насчёт зельеварения? Оно не слишком распространено в Эквестрии, вряд ли мне представится шанс найти ещё хоть одного мастера.

Зебра низковато засмеялась, и размер её стихов изменился вместе с настроением:

— О, глупышка, не бойся, тебя не гоню,
И корона твоя между нами не встанет,
Я всего лишь тебе всё как есть говорю:
Ты сама теперь каждому пони — наставник.

Улыбаясь, Зекора протянула Твайлайт деревянную плошку с травяным отваром, и с облегчённой усмешкой аликорница приняла её в копыта, затем осторожно прижимая к груди и наслаждаясь теплом:

— Принцесса Селестия однажды уже сказала мне эти слова, — она бесшумно отхлебнула и замычала. — Но всё же я хочу поговорить о зельеварении. Ты работаешь сейчас над чем-нибудь?

— Я работаю жизнь, любопытная пони,
И одна из работ грандиознее прочих:
Так она пол изменять всем позволит,
Как сам для себя того каждый захочет.

— О, — выдохнула Твайлайт поражённо, сразу подумав о Флаттершай и Рэйнбоу Дэш. — Этой проблемой занимается и магия, и работа не продвигается не только из-за споров вокруг этичности вопроса, но и из-за того, что сложно сконцентрироваться на втором поле, а не на первом. Кобыла-омега при испытаниях заклинания становится всего лишь жеребцом-омегой, но не кобылой-альфой или хотя бы жеребцом-альфой. И, разумеется, найти подопытных так же непросто, как и получить разрешение на эксперименты, — поёжилась аликорница и пробормотала в сторону: — равно как и найти в себе решимость, чтобы сотворить эту магию.

Ответ Зекоры был кратким:

— Я с этой этичностью неприхотлива,
Работа ведётся по личным мотивам.

— По личным мотивам? — повторила принцесса. — Ты испытываешь всё на себе? — Зекора кивнула. — Тебе не нравится быть бетой?

— Решимость твоя сейчас будет задета.
Хоть выгляжу я таковой, я не бета.

Твайлайт распахнула глаза, быстро окидывая зебру взглядом и краснея сама, вместо неё.

— Я-я… — сипло протянула аликорница и кашлянула. — Я не замечала за тобой признаков омеги или альфы, поэтому и решила, что… но кто же ты тогда?

— Причина печальна. Поверить в неё
Нелегко будет тем, кто не видел всего.

— Расскажи мне, — медленно уселась на пол Твайлайт, обернув все четыре ноги ровно подстриженным хвостом. Зебра вздохнула, но не в знак нежелания, а явно набирая воздуха, чтобы выполнить просьбу подруги.

— Представь себе мир, где всё чётко и ясно —
Как чёрных и белых полосок шеренги.
В природе в законе вещей была связность:
Все жеребчики — альфы, кобылки — омеги.
Исключений не знали — всегда было нужно,
Чтобы только кобылы носили приплод,
Потому что защитницы-самки — абсурдность,
В бу́ше* бремя б самцу много бед принесло.
Мир Эквестрии, лёгкий и радостный мир,
По другому макету и принципу скроен:
Не бывает жестокой, кровавой грызни,
От хищников злобных — свобода, приволье,
Но в джунглях не так. Там — суровый закон,
Там — опасность и смерть всюду вас ожидают.
Прайды кошек больших, диких змей миллион
При первой возможности слабых съедают.
Жеребцы же сильны. Ни к чему им слабеть,
Сохранять их здоровье гораздо разумней.
Силе был бы конец, дай ты им тяжелеть**:
Попробуй сразись, жеребёнком распухнув.

Твайлайт после недолгого раздумья согласно тряхнула ушами:

— Это и вправду разумно. Если бы жеребцы, способные эффективнее противостоять львам и леопардам, забеременели, они вышли бы из строя и заботились только о своём потомстве, а не о благополучии табуна целиком.

— Так и жили: кобылы хранили уют и очаг,
Жеребцы для них были надёжной защитой.
Песнь альф и омег, гармонично звуча,
Не грозила никак обернуться изжитой.
Но грешат все народы забвением бет,
Видя их не ценнее живых механизмов:
Храм ходячий рассудка, ума самоцвет,
Но они на обочине радостей жизни.
Им не светит семья, не видать им утех,
Бросающих тело в пожарище страсти.
Но ошибочно думать, что только в труде
Видят они смысл жизни и счастье.
Ты же знаешь, что мы тоже можем любить,
И тепло от сердец далеко нам не чуждо:
И гореть тоже можем, не в теле — в груди,
И сжиматься от горя за доли секунды.
Но мы в праве на чувства встречаем отказ.
Мы привыкли, хоть в этом изрядная драма.
Пусть идея разумности нам дорога,
Не залечатся мозгом душевные травмы.
В этой истине грустной — завязка моя
Той истории, что собираюсь поведать.
И мораль её: на путь любви становясь,
Попытайся не слишком стремиться к победе.

Зекора подобрала плошки, из которых они обе пили чай, и беззвучно уложила их в корыто с водой, чтобы отмокали. Принцесса заподозрила, что этим нехитрым действием зебра выиграла себе немного времени на то, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

— Давай в корень зрить: всех психологов цель —
Поймать тот момент, где родится безумие,
Где гений рассудка свою колыбель
Покинет, найдя и познав властолюбие;
Поймать тот момент, где гордыня творца
Заменит сознание доброе, смертное,
И выяснится: теперь несдобровать
Всем, кто станет бороться со скверною.
Этот мрак беспощадный схватил и поверг
Разум, светлый и добрый в начале пути,
Беты, жившей примерно за четыреста лет
До того, как я стала пытаться всё обратить…

Твайлайт скользнула взглядом от кончиков ушей до копыт Зекоры, и в её широко раскрытых глазах спектром перелились эмоции от страха до горького сочувствия.

— Ты была омегой, не так ли? — прошептала аликорночка, медленно оседая на пол.

Зебра кивнула, и, несмотря на то, что лицо её хранило непоколебимое спокойствие, это плавное движение рябило от закоренелой печали.

— Как и все омеги, продолжившие свой род…
Но постой. Обещаю, к тому мы ещё вернёмся.
Та зебра слыла самым лучшим шаманом широт,
Простиравшихся под самым жарким солнцем.
Язык трав она знала, ловила ветра за хвосты,
Дикие звери к порогу её забывали дорогу.
Лишь от одной не могла уберечься беды:
Предписанного народом родным чувства долга.
В обществе каждом бушует спектакль ролей,
Зебры тоже пекутся о чести фамильной.
Пусть даже ты знаешь, кто твой соулмейт —
Судьба остаётся нередко бессильной.
У шаманки был истинный силой под стать —
Прекраснейший воин из знатного рода:
И разум подвижен, и шея крута,
Омеги ночами мечтали пропеть ему оды.
Но из них лишь одна угнездилась в душе,
Пусть была не омегой, но бетой — шаманка,
Только ей позволял он свою чесать шерсть,
Лишь при нём та могла дать себе волю и плакать,
И сколько же слёз пролилось по щекам,
Как невеста нашлась для завидного альфы:
Пусть омега того ни на миг не влекла,
Воин взял её, чтобы спастись от анафем.
Шаманка от скорби смешалась в разлуке,
Рассудок её помутился и выцвел, смеркаясь.
Предки видели горе обоих, и было им жутко
Смотреть на двух зебр, что врозь погибали.
«Пусть альфу родит тебе — будешь свободен», —
Обещал вождь воителю о ненавистной жене.
В древности было гораздо сложнее с разводом,
Если супруг вдруг оказывался не по душе.
Но, как назло, лишь омег та омега рожала,
И сновиденьем пустым проходили года.
Шаманка тем временем плавно себя убивала,
Но услыхала пред самым концом голоса:
«Ты всю жизнь положила на помощь округе,
На глифмарку*** теперь погляди — это мощь,
Которою ты, коль не дрогнешь в испуге,
Вернёшь себе всё, что желается так горячо».
И, сквозь дурманящий яд сонных трав прорываясь,
Зебра достигла загранных вершин мастерства:
Роком отчаянным над континентом вздымаясь,
Бета заставила всех, как она, зарыдать.
Жанры шаманства слила и вложила всю душу,
Что ещё до приёма токсина давно умерла —
Она сделала всё, чтобы в злости обрушить
Возмездие то, на которое право своё обр…

— Так что случилось?! — не вытерпела Твайлайт, и зебра усмехнулась, но совсем невесело.

— Её порча, проникшая в реки и тучи,
Деструктивно влияет на важный фермент.
Обычно такие, как этот, довольно живучи,
Но не в этот отравленный скверной момент.
Первый пол ты узнаешь, приняв жеребёнка,
А второго придётся прождать лет так пять.
В этот период скроено всё слишком тонко,
И средства нет, чтоб вторжению помешать.
Проклятие бедной шаманки одно поразило:
Если фермент, развиваясь, к омеге свернёт —
Очень скоро замрут все его биоциклы,
Четырёхсотлетняя порча процессы прервёт.
Сформируется он только наполовину,
Одного жеребёнка заложит в судьбу,
И как только потом оборвут пуповину —
На второе рожденье уж не претендуй.

Твайлайт только моргала, не в силах поверить в такое.

— Ты работаешь не просто над зельем, — медленно проговорила аликорница. — Ты ищешь антидот, — Зекора кивнула в ответ. — Н-но не может же быть такого, чтобы за четыреста лет никто не попытался!

— Пытались, конечно же, о чём речь.
Только действия не удалось возыметь.

Принцесса закрыла копытами рот, бегая взглядом по полу. Её хвост беспокойно возился, путая идеально расчёсанные пряди.

— Та шаманка родилась бетой и не могла быть с любимым — она решила уравнять условия, чтобы бетами были все, но не дать зебрам выродиться, — нерешительно пробормотала Твайлайт. — Но ты… ты сказала, что ты не рождалась бетой. Зекора…

Принцесса посмотрела на зебру и осеклась, увидев, что та стоит к ней спиной, её голова опущена, а уши прижаты. Она не могла завершить вопрос, ком встал в горле, а копыта сделались противно-липкими.

— Продолжай. Ты права, как во многом другом.
Я омегой была рождена и жила я омегой.
Когда-то я видела смысл возвращаться домой,
Меня муж и близняшки там ждали к ночлегу.
Среди трав, истощённых жарой и засушьем,
Мы свой строили быт и хранили любовь,
Были счастливы каждому дню, и в грядущем
Не хотели искать хоть какой-то подвох.
Но случайная искра с соседнего дома
Прервала наш покой, и вдруг ад воспылал:
Дом исчез, смысл жизни остался изломан,
Наш младший сын в чёрном дыме пропал.
Его старший брат тут же бросился следом,
Близнеца чтоб спасти, чтобы вытащить из огня,
Но зря на судьбу он надеялся, бедный,
И рухнула крыша, двоих под собой погребя.
Оказались мы оглушены. Мы ругались ужасно,
И каждый сквозь горькие слёзы винил не себя,
Каждый хрипло вопил, что другой уберёгся напрасно,
Что он должен был сам умереть, но спасти жеребят.
Столько страшных вещей, столько горестных слов
Мы сказали друг другу тогда в пылу горя и ссоры…
Поневоле разрезали каждый из всех узелков,
Что нас свели, показав соулмейтов двух образ.
Мой истинный не совладал с потерей тяжкой.
Он смотрел: жеребят засыпало сухою землёй,
И седел на глазах, и по шкуре бежали мурашки,
И по щекам ручьи слёз текли больно и зло.
Очень скоро… не то, чтоб совсем помутился рассудком,
Но тем, кого я так долго любила, он больше не был.
Не смотрел на меня. Не посвящал мне ни звука.
В одно утро собрался и тихо ушёл, будто тут и не жил.
И я тоже ушла, Твайлайт, да. Что ещё оставалось?
Я не знала, где он, я не знала, как жить.
Я ушла из страны, а так вышло, как будто сбежала:
Чтобы дома не помнить и альф, коих не воскресить.

— Элементы Гармонии! — заикаясь, тут же воскликнула Твайлайт; от волнения её крылья вскинулись, задев несколько подвешенных к потолку за бечёвки глиняных пузырьков, но на их глухой перестук принцесса не обратила никакого внимания. — Мы можем попробовать применить их у тебя на родине и попытаться развеять проклятие!

— Твайлайт, я благодарна тебе за отзывчивость и доброту,
Но за давностью лет цель Элементам уж вряд ли найду, — печально покачала головой Зекора.

— Переселение! — щёлкнула перьями аликорница. — Ты говорила про «реки и тучи» — значит, проблема заключена в экологии, а все разрушающие вещества находятся в воде. Зебры не пробовали найти новые земли?

— Отчего же, пытались. То климат не тот,
То занять земли можно лишь ценой войн.

— Полная замена состава облаков? — нетвёрдо предложила Твайлайт, втянув голову в плечи и кусая нижнюю губу. — Можно было бы сделать заказ Клаудсдейлу и…

Зебра взяла её за копыто своими, мягко осаживая:

— Эта проблема живёт пятый век.
Решенье б нашли, но его просто нет.

— Но ты, ты продолжаешь пытаться! — схватила ту за плечи принцесса. — Как далеко ты продвинулась? Покажи мне. Пожалуйста. Я хочу помочь тебе, я предоставлю все необходимые материалы, если это в моей власти.

— Я не могу похвалиться успехом, подруга.
Не вернулась охота и запаха всё ещё нет,
Равно как и идей, и я загнана в угол,
Не под силу мне выйти на истины след.

Твайлайт отпустила зебру и загнанно пустилась кружить по хижине, рассматривая надписи на корзинах и горшках, сделанные на неизвестном округлом языке. Она была подобна собственной мысли, метавшейся по каждому повороту её огромного мозга. Аликорница испытывала одновременно досаду, страх и восторг, обнаружив в очередной раз, что даже её обширных знаний недостаточно для мира, с которым она то и дело сталкивается. Наконец принцесса остановилась. Посмотрев на Зекору, она беззвучно ахнула от того, как сжалось сердце.

Та снова отвернулась, скрывая своё лицо, и молча подбрасывала поленьев в камин. В этом действии не было никакой необходимости: стояло лето, даже в Вечносвободном лесу. Тем не менее, Зекора тратила дрова, чтобы не дать увидеть, как она тратит слёзы. У Твайлайт тоже встал комок в горле, когда она внезапно, совершенно внезапно для самой себя заглянула глубже функций и фактов.

Когда-то дружба для неё была бессмысленной вещью: глупое явление, забирающее драгоценное время на обучение и исследование. Эмоции и ощущение единства, идущие вместе с ней, не шли ни в какое сравнение с весом и ценностью знаний, и Твайлайт даже не считала их плюсами. В её упорядоченном прагматичном мире любые сантименты были мусором и отвлечением. Но она изменилась, и изменилась глубже, чем могла бы предположить.

В её голове продолжали генерироваться идеи, планы — один смелее другого, всё новые и новые дерзкие эксперименты и сочетания, но аликорница без колебаний отринула их на задворки сознания. Это была не просто очередная задача «со звёздочкой», требовавшая решения. Зекора рассказала ей не о деле, а о трагедии своей жизни, в чужой стране, среди другого вида, показав колоссальный уровень доверия.

Твайлайт не могла представить, каково жить омегой: иметь истинного, заниматься с ним любовью, родить жеребёнка, и затем смотреть, как дитя поглотит чёрная яма, а любимый муж оставит тебя справляться с этим одну, потому что сам справиться оказался не в состоянии. Она не могла представить, но вдруг очень остро поняла, каково это — когда к твоим ногам сначала бросили мир, а потом забрали.

Верила ли теперь Зекора в соулмейтов? Могла ли она после этого верить хоть в кого-нибудь, кроме самой себя? Что могло испугать её, лишившуюся собственной души и живущую посреди самого опасного места в Эквестрии?

Принцесса не могла вспомнить, разделяла ли с кем-то подобное, но даже не захотела анализировать. Бета вдруг полностью отключила разум, бесшумно подошла к Зекоре и обняла её крыльями и копытами со спины, уткнувшись лбом в холку. Зебра удивлённо напряглась, подняв голову и уши, Твайлайт ясно ощутила это по движению мышц в её крепком теле, но не дала сказать ни строчки, утешающе поглаживая перьями по плечам и шепча:

— Зекора, мне очень жаль тебя и твой народ. Но тебя — гораздо больше. Ни одна омега не должна переживать такое, я не знаю, что со мной было бы, если бы у меня отняли самую мою суть или всё то, что определяет мой гендер. Я не знаю, с чем бы я осталась и чем должна была бы считать себя дальше, я не знаю, смирилась ли бы с этой новой ролью. Но я восхищаюсь тобой, потому что ты не сломалась. Ты нашла плюсы в своём положении, научилась пользоваться привилегиями беты, чтобы не только вернуть то, что тебе принадлежало по праву, но и помочь другим. И я хочу дать тебе обещание… что буду с тобой и стану помогать тебе всем, чем смогу, если ты позволишь мне. Не потому, что я жажду научиться зельеварению, а потому, что хочу помочь тебе.

Аликорница подняла голову. Её взгляд зацепился за метку на хрупком месте, где шея переходит в скулу: рисунок было уже не разобрать, он был похож на шершавые стёсанные болячки, как если бы жеребёнок на бегу споткнулся и ободрал колено о дорогу. Зекора медленно повернула к Твайлайт голову, показывая половину лица с тёмной дорожкой от слёз, и пунктирные линии совсем смазались и исчезли в исказившихся полосах.

Жар от поленьев щекотал и плавил нежно-фиолетовые перья, но аликорница не чувствовала это, глядя в светлеющий глаз зебры и, не дыша, ожидая ответа.

И наконец он прозвучал — коротко и без рифмы, словно Зекора была пони.

— Спасибо.

*Бу́ш — обширные неосвоенные пространства, обычно поросшие кустарником или низкорослыми деревьями; обычный африканский ландшафт.
**Тяжелеть — просторечное «беременеть».
***Перекочевавшее из Fallout: Equestria название кьютимарок у зебр.

4.2. Стадо

Когда пони предлагается посмотреть на что-либо по-новому, используется фраза «представь, что ты бета». Беты стоят на берегу бурления жизни, лишь изредка обращая к этой шумной реке чуть тронутые интересом взгляды, чтобы посмотреть, что там происходит, и снисходительно усмехнуться с высоты своего интеллекта и бесстрастности: сколько же проблем и усложнений несёт обилие гормонов, как оно кружит голову и окутывает туманом зрение.

И на самом деле им страшно смотреть в тот промежуток биологического потока, где гормоны устраивают целый карнавал с брызгами крови и спермы — подростковый период. Словно всё то, что временами заставляет цивилизованных существ, обуздавших огонь и чернила, грызться за первичные низкие материи, словно животных, отравило каждую клетку податливых впечатлительных мозгов и паразитическим червём проросло в пластичный юный разум. Это был единственный случай, где уже омеги и альфы могли проявить к бетам снисхождение: стерильные вы лабораторные крыски, не понимаете, что незачем вызывать полицию туда, где взрослеющие жеребята пробуют свои силы в этой жизни, борясь за любовь, авторитет и свободу.

Беспокойство бет действительно было преувеличенным: молодые альфы и омеги, влекомые инстинктом, сбивались не просто в табун, а в целое стадо, внутри которого уже образовывались табуны или пары. Страсти, кипевшие там, задевали только внутреннюю жизнь этой временной ячейки общества, обновлявшей свой состав каждый год с прибытием новых половозрелых пони, и никак не вредили жизни старших или младших граждан — если те, конечно, не окажутся достаточно глупыми, чтобы попытаться влезть в подростковую драку без оружия или средств защиты. Их случалось немало, и по любому поводу: когда в крови подростков пышет огонь, а в голове свистит ветер, им не нужно даже искры, чтобы задымить или вспыхнуть — достаточно окажется пристального взгляда солнечного луча.

Омеги визжали и попискивали при виде расправ, учиняемых альфами друг над другом, но, в целом, были ровным счётом такими же, как и они: вовлечёнными в низменное действо, зачарованно наблюдавшими за каждым его поворотом и одержимо трепещущими в жажде познаний. Они выражали свою страсть к происходящему внутренним волнением и тягой возвращаться в стадо снова и снова так же, как альфы выплёскивали энергию и амбиции в бесконечных драках и демонстрациях. Это была гармоничная ячейка общества, которая существовала до и будет существовать после — ни горожане, ни мэры, ни короли никогда не думали противостоять ей, ибо она являлась частью естественного хода жизни, и попытки ограничить или запретить её сделали бы только хуже для всех.

Подростковый период становился самым значимым в жизни каждого пони: альфы и омеги оказывались приобщены к обширной и сложной сети ровесников, заводили новые знакомства, ввязывались в интриги, прикасались друг к другу, учились искать своё место и уживаться в существующей модели общества. В любом городе непременно существовал негласный — а порой даже кочующий — штаб для юных обладателей широко распахнутых глаз, трепещущих ноздрей и неспокойных ног. Понивилль не стал исключением. В тёплое время молодёжь обитала неподалёку от часовой башни, в холодное — на вокзале.

Скуталу и Свити Белль предстояло пересечь весь город, чтобы попасть на летнюю площадку стада. Путь их удлинялся ещё из-за того, что, взбудораженные обнаружением Эпплджек, они теперь чувствовали себя преследуемыми. Им казалось, что каждый горожанин уже прознал о накрывшем их в амбаре Эпплов безумии, и любой взгляд в их сторону будет таить осуждение — поэтому альфа и омега выбирали извилистые беспонные дороги трущоб, прячась от всех в сухом полумраке.

— С Эпплблум всё будет хорошо? — запыхавшись, выпалила на бегу Свити.

— Что ей станется, — буркнула Скуталу беззлобно, следя, чтобы подруга не отстала. — Её сестра застукала, а не древесный волк.

— Нас застукала, — надавила единорожка, зажмурившись от стыда, и альфе пришлось замедлиться и чуть толкнуть её боком, чтобы она не вписалась грудью в громоздкий ящик на дороге, а обогнула его.

— Всё будет нормально, — парировала пегаска, но больше слов у неё не нашлось: сердце, хоть и скрытое бронёй драной кожаной куртки, тоже колотилось на адреналине.

— Мне т-так стыдно, Скуталу, — прошептала на грани слышимости омега, и альфе пришлось остановить их обоих, чтобы единорожка смогла спокойно проплакаться ей в грудь, ни во что не врезавшись.

— Эпплблум уже скоро к нам присоединится, зуб даю, — неуклюже утешила пегаска, гладя кудрявую пастельную гриву копытами. — Тише, Свити, успокойся…

Несколько нежных прикосновений губ к кромке уха и виску заставили единорожку в последний раз прерывисто вздохнуть и благодарно улыбнуться, вытирая слёзы. Альфа взяла её за копыто, утягивая за собой.

— Почти пришли, давай.

От башни двух пони отделяли лишь ярды открытого пространства. Скуталу первой выскочила из подворотни, свирепо осмотрелась, словно рыжая львица, и после этого кивнула подруге. Свити Белль вышла следом, даже в такой ситуации не теряя грациозности и изящно переставляя длинные стройные ноги. Она была одной из прекраснейших омег в Понивилле, если не сказать большего.

Примитивное земляное кострище ещё не лелеяло в своём чёрном зёве огонь, но вокруг него уже успели собраться молодые альфы и омеги. Освободившись от дневных дел, оказав всю помощь по хозяйству и выполнив домашние задания из школы, молодёжь в первую очередь стремилась именно сюда — это было основное место сбора для дальнейшего проведения досуга. Среди присутствующих была Динки Ду — молодая перспективная волшебница с меткой в виде двух крупных золотых искр, в связи с чем считавшаяся многими завидной альфой.

Образовать с ней пару обозначало вознести свой престиж в среде городских подростков до небес — в отличие от Скуталу, тоже бывшей предметом воздыхания основной массы омег, Динки ревностно подходила к своему социальному положению, создавала и укрепляла свою репутацию и среди молодёжи была авторитетом, готовым ринуться в драку с любым безумцем, который попробует это оспорить.

Желающих не находилось. Ходили слухи, что Динки Ду является негласной протеже самой Твайлайт Спаркл.

— Свити Белль, Скуталу! — воскликнула Даймонд Тиара, обнаруживая себя и широко улыбаясь. — Мы уж думали, что вы не придёте. А где Эпплблум?

— У Эпплблум дела, — ответила Скуталу, давая омеге лёгкий брохуф, и не заметила, как потускнели её голубые глаза после этой новости. — Наверное, позже придёт, но мы не уверены.

Динки Ду, хранившая молчание, остро повернула уши к альфе, которую почитала за конкурентку.

— Тут же не так много пони, — недоумевала Свити Белль, озираясь и насчитывая только чуть больше полудюжины. Солнце ещё стояло высоко, освещая каждую деталь, но уже чувствовалось близкое дыхание сельского вечера. — А ты говоришь так, будто не хватает только нас.

— Да у нас теперь каждый пони будет на счету, — мрачно произнесла вдруг Динки, поднимаясь со своего любимого места на широком бревне. — Пойдём, поговорим в сторонке.

Омеги, стушевавшись под её выразительным взглядом, понятливо отступили в сторону и без особых расстройств пустились в обсуждение какой-то мишуры, крайне важной для них — косметика, сплетни, новая коллекция от Рэрити, о которой Даймонд захотелось узнать почти что из первых уст… Скуталу не выпускала Свити Белль из виду до последнего, но вот Динки увела её в тень по другую сторону башни.

Пегаска инстинктивно распушила перья и грудь, готовая давать отпор, но другая альфа посмотрела на неё внезапно серьёзным взглядом, почти взрослым; почти — из-за толики растерянности в нём.

— К нам эпплузские приехали.

— Чего? — подняла бровь Скуталу, тряхнув ухом. — Чего это они у нас тут забыли?

— Это всё из-за свадьбы принцессы Луны и генерала Торакса, или как его там…

— Не-е, Торакс — его брат, а его зовут…

— Да мне до узды, как его зовут, — честно отмахнулась Динки. — В общем, эпплузцы решили воспользоваться тем, что одна из величайших кутюрье — а это Рэрити, как ты догадываешься — черпает вдохновение на своей родной земле, и под шумок заказали у неё наряды на свадьбу. А чтобы не терять место в очереди, временно переехали прямо к ней поближе. Ну, и своих отпрысков взяли. Понимаешь, что это значит? — единорожка выразительно посмотрела на пегаску.

Скуталу сглотнула. В эпплузанцах было норова, что в необузданных мустангах — «родом» из города, ставшего символом упрямства земных пони, лежащего среди опасных мест по соседству с буйволами, от которых так и веет первобытностью и азартом. Приехав в только основанный город жеребятами, приезжие альфы и омеги надышались дикого западного воздуха, набегались вместе с лохматыми племенами по заросшим жёсткой высокой травой прериям и выросли в средоточие жизни, наглости и страстей.

— Понимаю.

Одной Скуталу было много для размеренного, кое-где даже чопорного Понивилля, а тут приедет целый табун горячих голов, рядом с которыми она в своей косухе сама покажется мамочкиной дочкой в платьице.

Динки Ду кивнула. Скуталу прониклась её серьёзностью: в тот момент, момент бесшабашной юности и присущего ей максимализма, разговор казался самой важной вещью в мире, переломной точкой жизни и высшим проявлением ответственности и верности. Поддавшись экстремуму, пегаска шустро запустила копыто в криво пришитый внутренний карман куртки и достала помятую пачку, хранившую целые сигареты. Альфа с ухмылкой приняла угощение, словно разламывая союзнический каравай, левитировала посеревшую и осунувшуюся от собранной пыли и ниток никотиновую палочку в рот и небрежно сбросила с кончика рога язычок пламени — одним чирканьем, без звука и искры. Тот метко спланировал на тёмный табак, поджигая его, и Динки затянулась, совсем не удостоив вниманием свой трюк. На Скуталу же он произвёл впечатление, которое альфа разумно не стала демонстрировать в открытую.

— Так вот, — выпустила дым через нос единорожка. — Никого оттуда я не знаю, но, по слухам, альфы — просто звери. Не поставим дисциплину — весь Понивилль превратится в бордель, — Динки рассуждала с туманным и пафосным взглядом вдаль. Заходящее солнце опаляло её золотые радужки закатной кровью, лёгкий ветерок гипнотически шевелил лежащие на шее жёлтые пряди гривы, и Скуталу оказалась прикована к звукам голоса и мимике этой колоритной молодой альфы. Масштабная ответственная задача только добавляла ситуации такого шарма, что у пегаски в животе что-то сладко сжималось. — Мои пони нашептали приезжим, где мы тусуем — сегодня придут знакомиться. Робеть нельзя. Сразу показываем им, где их место, наших омежек тискать не даём — пускай довольствуются тем, что с собой привезли.

Скуталу воинственно фыркнула в знак согласия.

— Но и самим, — строго повысила голос Динки Ду, телекинезом создавая вокруг окурка у себя во рту бескислородное поле и затем плюя его далеко в траву, — держать себя в копытах и соблюдать правила приличия. Если эпплузцы увидят, что мы их в ежовых подковах держим, а сами чуть ли не трахаемся на каждом углу… в общем, драки мне тоже не нужны. Учитывая, что они ещё и без тормозов дерутся, не до первой крови, как мы, а насмерть — тем более.

Пегаска кивнула с меньшим рвением. Она уже предвкушала демонстрацию превосходства на своей территории, ей даже хотелось оспорить решение Динки — и, может, не словом, а делом, — как вдруг единорожка добавила:

— Вот для чего я тебя позвала.

Альфа резко обратила взор на пегаску.

— Вас со Свити Белль и Эпплблум терпят только потому, что вы уже примелькались. Эпплузским трогательная история вашей любви с жеребячества неизвестна, да и нахрен не сдалась, в общем-то. Увидят, что вы тискаетесь втроём — Свити примут за омегу лёгкого поведения и особо спрашивать не будут, понимаешь мою речь? Поэтому, пока они не уедут, даже близко к ней не подходите.

Так случилось, что именно эта единорожка принимала самые верные решения для их компании. Сначала из тени, а потом — в открытую, но к её словам прислушивались внимательнее всего. Это она уладила всё так, что взрослые перестали соваться в тусовку, несмотря на то, что внутренний её уклад не изменился. Это она нашла удобные места для проведения слётов — такие, что не пришлось даже ни с кем договариваться. Именно её слово было решающим в конфликтах.

Пойдя против решений Динки Ду, Скуталу мгновенно стала бы врагом всей понивилльской молодёжи, но, услышав столь прямой и бесцеремонный запрет, вся пегасья тяга к анархии с вулканическим рёвом распахнула крылья.

— У тебя губа не слишком раскатилась — такое приказывать? — запальчиво поинтересовалась Скуталу.

— Давай без глупостей. Ты же…

— «Без глупостей»? Хочешь оставить себе монополию? — копыто пегаски взрыло землю. — Свити Белль — наша с Эпплблум, и я готова показывать это каждому грёбаному пони в мире! Много чести — отказываться от этого ради каких-то драных ковбоев! Ты говоришь, что тебе не нужны драки? Так вот что я тебе скажу: ещё раз такое выдашь — ты из них не вылезешь. Думаешь, я не вижу, как все здешние альфы облизывают Свити глазами? Почуют твоё хвалёное честное равноправие — я себя в копытах держать не буду! Я утоплю всё дискордово стадо в крови, только увидев рядом с ней кого-то, кроме Эпплблум, и тебе достанется в первую очередь!

Динки Ду яростно заложила уши, вздёрнув верхнюю губу:

— Я не приемлю такого тона. И ты знаешь, что у меня совершенно другой интерес!

— У меня — тоже, — прорычала Скуталу. — В том плане, что плевала я на твои игры в вожака! Малейшее покушение на Свити Белль — и мы втроём выходим из стада.

Это больно кольнуло самолюбие единорожки. Организация и удержание стада было делом всей её молодости, она гордилась своей лидерской позицией и всячески укрепляла её. Скрупулёзно, словно скряга — золотые биты, Динки перебирала каждую свою победу и каждое решение, представлявшее её в глазах окружающих мудрой и взрослой пони. И, конечно же, слава касалась ушей её наставницы, и та завуалированно выказывала одобрение образу действий молодой альфы. То, что бета вникает в дела омег и альф, понимает и одобряет роль Динки в них, льстило единорожке больше всего. Подобная дерзость выбивалась из картины её идеального подконтрольного мира, и она никак не могла допустить подобный скандал: Метконосцы были к Твайлайт Спаркл даже ближе, чем она сама, и их уход мог пошатнуть авторитет Динки, как организатора и лидера, в глазах принцессы дружбы. Нет, этого нельзя было допустить.

Она бесшумно выдохнула, подавляя желание задышать полной грудью, чтобы унять клокочущую внутри ярость — ярость, кружившую голову, заставлявшую слюну пеной вскипать во рту и рваться наружу сквозь удлинняющиеся клыки; ярость, наделявшую копыта неспокойным зудом, унять который можно было, только размесив лицо обидчицы в кровавую кашу. Но Динки Ду ещё не теряла надежды выйти из ситуации победительницей, поэтому ничем не выдала перед Скуталу потерю самообладания.

— Хорошо, — проклокотала единорожка, чувствуя, что всё-таки не справится и зарычит, если сейчас же не поставит в разговоре точку. — Только не думай, что жизнь вне стада окажется слаще, чем внутри него!

Хлестнув хвостом по башне, чтобы выпустить злость, она резкими шагами вернулась к кострищу. Кто-то уже развёл огонь, натаскав сухих веток, и к этому одинокому маяку постепенно подтягивались омеги и альфы. Затесалась и одна бета, Сильвер Спун. Обычно их не жаловали в таких стадах, но Даймонд Тиару уже не мыслили без своей приспешницы, под влиянием Меткоискателей превратившейся в подругу. Да и взгляд Динки Ду, даже сейчас потеплевший при виде юной земной пони, давал всем понять, что оснований для изгнания нетрадиционного члена стада нет.

— Привет, Сильвер Спун, — слабо улыбнулась альфа. Она всегда приветствовала бету отдельно. — Спасибо, что пришла.

Земная пони поправила свои очки. Динки давно заметила, что на самом деле у неё хорошее зрение — Сильвер просто любила аксессуары, и альфа не упускала случая порадовать её какой-нибудь интересной безделушкой. Ни одна, правда, ещё не перекочевала на тело, уши или копыта беты, но единорожка не могла просто взять и перестать дарить их ей, сколько бы они ни стоили.

— Не стоит каждый раз благодарить меня, — посмеялась Сильвер, изящно отмахнувшись. — Дела наследницы семьи Спун не так сильно забивают график, как ты думаешь.

— Тогда почему же я так редко тебя вижу? — нетерпеливо и жадно спросила Динки, пускаясь за бетой. Та, хихикнув и оставив альфу без ответа, как ни в чём не бывало подошла к костру и отыскала свою лучшую подругу.

Свити Белль и Скуталу уже сидели рядом друг с другом и, дежурно и невпопад отвечая что-то привычно вертевшемуся рядом Фезервейту, высматривали на приходящих алый бант на конце толстой малиново-красной косы. Вместо него находили только незнакомые расцветки и чужие глаза. Пегаска держалась спокойно, но — неподвижно, и взбешённый прищур не расправлялся на её лице, а ноздри раздувались, трепеща в выражении подавляемого гнева.

Эпплузанцы символично устроились по другую сторону костра. Скуталу мрачно повела бровью, увидев, что их было примерно столько же, сколько и коренных жителей; запахи смешивались, не давая возможности точно определить долю альф, но сам факт численного равенства чуть притупил уверенность пегаски и увёл ярость в глухое непринятие. Гости города представлялись ей скромной горсткой, с которой она и в одиночку легко справится, а реальность явила конкурентоспособную группу, сравнимую с привычной ей понивилльской. Динки Ду же, оправдывая неофициальный титул лидера, справлялась со своими эмоциями лучше, хранила невозмутимость и даже толкнула что-то вроде приветственной речи:

— Меня зовут Динки Ду, и, в общем-то, это я пригласила вас к нам. Нормальные с виду поняши, захотелось познакомиться — надеюсь, поладим, подружимся и так далее. Я, напоминаю, Динки Ду, а это у нас Снипс, Снэйлс, Рамбл, Твист, Баттон, Свити Белль, Скуталу…

Та ощетинилась и блеснула заострившимися зубами в свете костра, заметив, как жадно блеснули глаза некоторых эпплузанцев, когда прозвучало имя нежной белой единорожки. Себя разом выдали все альфы, а их омеги беззвучно зашикали на спутников, сделавшись пунцовыми от стыда, возмущения и зависти. Свити Белль пискнула и спряталась за спину Скуталу, стремясь избежать всех направленных на неё взглядов, и омежьих она боялась больше, чем альфьих, сама не зная, почему. Фезервейт же с мрачным спокойствием хотел, чтобы эти самые взгляды обратились на него. Одного ответного хватило бы, чтобы эпплузские омеги поняли: здесь у них заочно появился союзник.

— У нас тоже есть Белль, — косо улыбнулся один из гостей-жеребцов — серый земной пони с желтой гривой, голубевшей к концам. Скуталу едва не зарычала: они даже мысленно отметили её кобылку. — Либерти Белль. А это Рэд Джун, Свит Тус, Крамбэл…

— А я Эпплблум, — вдруг прервала представление появившаяся наконец кобылка, входя из сумерек в освещаемый костром круг. — Звините за опоздание. Чавой творите?

— Эпплблум! — радостно воскликнула Даймонд Тиара, не в силах сдерживать эмоции после проведённого в напряжении и волнении вечера. Она бросилась к пришедшей альфе, чуть взвизгнув и повиснув у неё на шее в объятии, на которое земная пони ответила застенчивым смешком и неуклюжим поглаживанием по позвоночнику. — Я уже боялась, что ты не придёшь!

— Задержалась немного из-за сис, но как я могла не прийти? — чуть удивлённо ответила Эпплблум и деликатно сняла Даймонд с себя, направляясь к Скуталу и Свити Белль. — Привет, девчат.

— Привет, — ласково ответила Свити Белль, выползая из-за спины пегаски. — К нам приехали пони из… эм? — она посмотрела на гостей, и её взгляд невольно в первую очередь натолкнулся именно на представлявшего всех жеребца.

— Эпплузы, — гордо ответил альфа, и Эпплблум заинтересованно обернулась на знакомое, родственное даже название. — И я…

— Эппл Бранч! — вскинулась альфа, засмеявшись. — Ты, братишка, верно, головой ударился, раз решил, что я могу тебя не помнить! Если только… — она придирчиво и угрожающе прищурилась. — Ес только сам меня не забыл.

— Так как тебя забыть, если ты по-прежнему мне слова не даёшь сказать? — топнул копытами Бранч, тщетно пытаясь сдержать улыбку.

Альфы и омеги начали переглядываться, тоже робко, неуверенно улыбаясь. Постепенно они понимали: яблоня Эпплов забросила свои ветви даже сюда, и вот при таких напряжённых обстоятельствах вдруг встретились два родственника. Накал страстей ощутимо спадал.

Два земных пони обнялись, хлопая друг друга по спинам и отпуская какие-то шутки из общего жеребячества.

— В общем, так, народ, — довольно повернулась к друзьям Эпплблум, всё ещё приобнимая эпплузского альфу одной ногой. — Мы встречались с Эппл Бранчем несколько раз на семейных слётах, и это были такие запоминающиеся встречи, что нас уже можно считать добрыми приятелями, да, братишка? Я, смотрю, ты неплохо поднялся, неужто заделался-таки вожаком своего местного стада?

— И ты должна мне пять битов по этому поводу.

— Сразу после того, как отдашь мне мои десять, — ткнула его другим копытом в грудь Эпплблум, подмигнув, и Бранч отчего-то покраснел, но в то же время расхохотался. — А у нас вон Динки Ду всем заведует.

Единорожка от упоминания своей персоны мгновенно важно приосанилась, но её рисовка осталась без внимания: два Эппла прочно замкнулись друг на друге — по крайней мере, на следующие несколько минут.

— Отчего ж не ты? Я-то думал, что ты и всех омег здешних оприходуешь.

— Зачем же мне все? — начала было Эпплблум простодушно и уверенно.

Даймонд Тиара смущённо зарделась и мягко ткнула копытом землю, а Сильвер Спун за её спиной закатила глаза и накрыла лицо копытом.

— Мне хватает моих лучших подруг, — с улыбкой закончила земная пони, указывая копытом на Свити Белль и Скуталу. Последняя испытала слабое раздражение оттого, что эта фраза не была такой компрометирующей, какой хотелось бы.

Пегаска уже настроилась устроить самую настоящую диверсию назло Динки, но остаток вечера прошёл за знакомством, затем кто-то из эпплузанцев, дабы закрепить свои мирные намерения и оправдать всеобщее доверие, предоставил на распитие бутылку отменного сидра — и к моменту, когда из-за позднего часа уже нужно было расходиться по домам, у пегаски попросту вылетело из головы, что кому-то что-то надо доказать. Едва стоя на ногах, она на чистом инстинкте проводила Свити Белль до бутика, убедилась, что та зашла внутрь, отправилась к себе домой и уснула без задних ног едва ли не на лестнице.

А на следующий день школа отправила всех молодых пегасов на практику в Клаудсдейл, и без этой аттестации Скуталу не попала бы в класс, из которого потом планировала вылететь — ну, или уйти с миром, тут как повезёт. Так или иначе, облачный город витал прямо над земным, а ни одна система образования, включающая в себя пегасье поголовье, не упустит такой возможности, поэтому обучение обращению с погодой было обязательной программой, врывающейся в безмятежность летних каникул.

— Рэйнбоу, ну пожалуйста! — едва ли не в слезах канючила молодая альфа, у которой, как у любой молодой альфы, было что попинать кроме облаков.

— Нет, — закатывала глаза летевшая по своим делам Дэш, пытаясь стряхнуть Скуталу с задней ноги.

— Я даже не умею летать, ну отмажь!

— Ты же как-то добралась до моего копыта — до Клаудсдейла тоже сообразишь! — возмутилась омега и взбрыкнула ощутимее, сбрасывая пегаску на землю.

— Тоже мне — Элемент Верности! — обиженно крикнула Скуталу вслед уносящейся прочь радужной молнии, планируя на крыльях и приземляясь.

Одноклассники наблюдали за этой сценой с безудержным хихиканьем. Грозно, но безрезультатно на них зыркнув, Скуталу часто зажужжала крыльями и кое-как оторвалась от земли. На фабрике погоды ей, как пегасу с крайне скромными полётными навыками, доверили скучную механическую работу при генераторе облаков, которую обычно поручали бетам, и альфа вся изнылась, надеясь, что заставит сработать правило «не можешь уйти — сделай так, чтобы тебя выгнали». Однако таких, как она, местные мастера на своём веку перевидали столько, что Скуталу приструнили едва ли не в мгновение ока, и остаток дня она угрюмо заливала в зёв механизма воду, выставляла режимы и контролировала качество выходящих облачных комков, как и задумывалось изначально, без её спектаклей.

Вернувшись домой, пегаска отчаянно нуждалась в том, чтобы излить подругам свои горести и унижения, и вот они валялись в их старом клубном домике, переплетшиеся в тесный клубок в огромной куче одеял и подушек. Было темно, сухо, тепло и уютно.

— Слышите, дождь барабанит? — горделиво указала копытом в потолок Скуталу. — Это — тот, который я сегодня сделала.

Альфа и омега хихикнули и по очереди поцеловали её в губы. Пегаска довольно жмурилась и млела от такого внимания. Воспоминания о конфликте с вожаком понивилльского стада тускнели и теряли свою значимость. Скуталу не задумывалась о том, что мир не вертится вокруг её точки зрения, и, пока она предаётся счастливой безмятежности со своими любимыми кобылами, мир снаружи зловеще приходит в движение, вращаемый искрящейся золотистой аурой под взглядом мстительных и властных жёлтых глаз…

4.3. Альфы

Звонок отпустил толпу жеребят с последнего урока. Обрадованная тем, что и без того сокращённый день закончился, пестрогривая толпа высыпала на улицу. Черили проводила их взглядом — кто-то последний забыл закрыть за собой дверь, но это не страшно, стояла поздняя весна с приятными тёплыми ветерками и игривыми лучами солнца. Учительница вдохнула свежий воздух, омывший небольшой класс, и неспешно принялась готовиться к следующим занятиям.

— Тук-тук-тук, не отвлекаю? — в школу, словно маленькая кобылка, впрыгнула её лучшая подруга — розовая омега с ослепительно-солнечной пушистой гривой.

— Нет, — ответила ей Черили, перетряхивая фиолетовую папку, чтобы листы с материалами внутри неё легли ровнее. — Судя по твоему настроению, с Черри Физзи всё прошло удачно.

— Черри Физзи и Черри Берри, — хихикая, пригарцевала к её столу земная пони. — Как ты думаешь, нас будут подкалывать из-за этого?

— Если только мои ученики, — хмыкнула Черили. — Я же скажу, что вы — как две вишенки на одной ветке. Угадала?

— Не совсем, — протянула Черри, и её энтузиазм самую малость приглушился. — Но сходство наших меток очень вдохновляет! Его вишни всего лишь выглядят спелее, чем мои, — и омега, подумав, зафыркала в копыто — как каждый раз, когда поневоле говорила что-нибудь двусмысленное.

Она уже привыкла к тому, что волею судьбы её имя, метка, род занятий и любимая ягода связаны с самыми известными пошлыми фразеологизмами. Больше этого — начала получать какое-то извращённое удовольствие, словно мысленно коллекционируя любую услышанную или произнесённую фразочку.

— А что насчёт его взглядов на жизнь? — поинтересовалась Черили, игнорируя радость омеги с присущим бетам стоицизмом. — Не сочти за оскорбление или неверие в твои силы, но, если ты в кратчайшие сроки не найдёшь себе кого-то более зрелого, чем ты…

— Но-но-но-но-но! — зачастила Черри Берри, мельтеша копытом. — Я поняла идею. И-и-и, да, «более зрелого» — мягко сказано, разница в возрасте и всё такое… но, по крайней мере, он знает много анекдотов. Бородатых, конечно — это действительно анекдоты, — она тяжело рубанула воздух обеими передними ногами, чтобы акцентировать, насколько всё запущено. — Но бывали случаи и похуже, я знала пони, которым и для такого социального подвига требовалось накатить, как… Эй, что это у тебя тут? — омега скакала с темы на тему, как колибри. — Морковь, сельдерей и капустка? Случаем, не тот набор, что так рекомендовала Свитхарт?

— Да, он и есть, — чуть зардевшись, смущённо подтвердила Черили.

Её подруга скептически вздёрнула бровь.

— Ты видела её круп? Я бы не доверяла диете, которую составляет пони с такой базой под кьютимарку.

— Она и не позиционировала её, как диету для похудения, — неловко пояснила Черили.

— Да ладно, — расширила глаза Черри Берри. — Ты же бета. Зачем тебе четверо жеребят, как у Свитхарт? Тебе разве своих классов мало?

— Ради него я это и делаю, — намного увереннее ответила учительница, пожав плечами. В класс начали заходить старшеклассники, которых она принялась мимоходом приветствовать. — Добрый день, Динки, и тебе, Сильвер Спун. Маленькие пони — это чистый лист. Они смотрят и делают то, что делаешь ты. Я хочу приучить их к правильному питанию с самого жеребячества. Альфы и омеги должны развиваться гармонично и правильно.

Черили ждала реакции подруги с улыбкой, но та лишь рассмеялась от души.

— Ли, ты не можешь контролировать всё и всегда, — утирая слёзы в уголках глаз, просветила Черри Берри. — Ты только зря упускаешь силы, время… и вкусную еду, — она кивнула на аккуратный бумажный кулёк с перекусом подруги. — Это родители должны объяснять своим жеребятам про правильное питание, важность образования и всё такое. Твоя задача — просто вложить им в головы, как вычислить площадь треугольника, через какие буквы писать слова и где находится Балтимэйр.

Учительница быстро посмотрела на свою кьютимарку. Три улыбающихся ромашки — скромный и бесхитростный букет. Бета могла бы разразиться целой тирадой на такое небрежное заявление, но ответила лишь покладистое:

— Это ты так думаешь, — и кивнула спешащей к своей парте Твист.

— Да ладно, — закатила глаза Черри Берри. — Ты преподаёшь в маленькой сельской школе, и сколько твоих выпускников пришло к тебе через месяц? Год? Два? Как думаешь, они вообще тебя помнят? И какими словами?

— Ты хочешь сказать… здравствуй, Скуталу. Ты хочешь сказать, что дело моей жизни — не стоящая внимания шелуха? — Черили сдвинула брови.

— Нет-нет, ни в коем случае, — примирительно пропела омега, пятясь. — Я беспокоюсь о том, что ты… слишком уж серьёзно к этому относишься. Ты отдаёшь работе столько сил, будто твои ученики — инвалиды, метящие на стипендию ЭОА. Я боюсь, что ты пропустишь свою собственную жизнь, заботясь о проблемах, которых, возможно, и нет.

— Если я скажу, что ты зря переводишь воду, обрабатывая свои вишни пестицидами, улитки и червяки от этого исчезнут?

— Ну, в метафорах тебе, может, равных нет.

— Могу назвать парочку мастеров, — лениво возразила Черили и посмотрела на часы, повинуясь профессиональному чутью. — Пожалуй, провожу тебя. Через пару минут начнётся урок.

Обе кобылки неторопливо прошли к выходу и задержались на пороге, обмениваясь прощальными фразами.

— Я извиняюсь, — повела плечом Черри, — наверное, это было не очень вежливо с моей стороны. Я так поглощена ухаживаниями Физзи, что забываю про всё на свете. Хорошо, что дело не в июле, моим вишням пришлось бы несладко, — и она снова весело расхохоталась.

— Правильно говорить «извини меня». Удачи тебе и твоим вишням, — покорно подыграла подруге Черили. Та на секунду замерла, не веря своим ушам, а затем набрала воздуха в грудь, но её ответа или смеха учительница не услышала, потому что, повинуясь трели звонка, вернулась в класс и закрыла за собой дверь.

Чтобы обнаружить, что за этот крохотный отрезок времени Скуталу и Динки Ду затеяли нешуточную ссору. Они одновременно кричали друг на друга напротив доски, не давая оппоненту шанса быть услышанным, и шерсть на их холках воинственно топорщилась, словно у диких волков, не поделивших территорию — ну, или омег.

— Шаболда гаремная! — приласкало слух услышанное оскорбление, но учительница не смогла определить, от кого оно исходило. Пусть и догадывалась.

Остальной класс выстроился вокруг импровизированной арены полукругом, с азартом наблюдая за разгорающейся ссорой. Две альфы того и гляди были готовы вцепиться друг другу в глотки на самом деле. В глаза сразу бросились — вернее, Черили знала, куда нужно смотреть — Эпплблум и Свити Белль: первая рвалась в бой с присущей земнопони скоростью на расправу, а вторая, причитая, но в то же время краснея то ли от стыда, то ли от негодования, пыталась удержать её при помощи телекинеза. Сохраняющая сила омеги во всей красе: при желании Эпплблум могла одним копытом впечатать хрупкую единорожку в стену.

Несмотря на то, что раздался звонок, никто не обратил на него внимания.

— Тишина в классе, — хмуро приказала Черили, топая копытами по деревянному настилу. Зрители отреагировали быстрее, повернув к учительнице головы, а вот Динки и Скуталу не торопились подчиняться приказу, лишь перестав рыть пол, но не прекратив ругань. — Все могут занять свои места. Все, кроме Скуталу и Динки Ду. Вы можете остаться у доски.

Удивлённые, они одновременно прервались и вскинули головы из своих угрожающих поз, посмотрев на Черили. Та спокойно прошла к своему месту, больше не рискуя попасть под удар, и сложила копыта на столе перед собой.

— Сегодня у нас будет дискуссия, — доброжелательно, хоть и без улыбки, объявила Черили классу, — на тему, нецензурно обозначенную одной из наших альф. Табун — историческая, но до сих пор неоднозначная ячейка общества…

— Извините, мисс Черили, — выпрямившись, Динки поставила передние копыта вместе, словно по стойке «смирно», — я не имею ничего против табунов, но я, — она яростно зыркнула на ощетинившуюся Скуталу, — против того, чтобы они состояли из альф, а не из омег.

— Эта тема ещё интереснее, — охотно одобрила Черили. Вообще-то, сейчас по плану была геометрия, но бете моментально стало ясно, что на учёбе в ближайший час никто сосредоточиться не сможет, а то, как класс заинтересованно придвинулся вперёд за своими партами, только убедило её в этом мнении. — Я не помню, чтобы кто-то часто её поднимал. Поэтому ты, Динки, будешь защитником отношений между альфами, а ты, Скуталу — обвинителем.

— Простите, — на высокой ноте возмутилась единорожка, — но я же чётко выразилась, что против!

— А меня всё устраивает, — ехидно осклабилась пегаска, — потому что эта…

— Скуталу! — предупредительно повысила голос Черили, осуждающе прижав уши.

— …особа, — покорно заменила сквозь зубы альфа, — вывернула всё наизнанку!

— Если так, это всё равно будет для неё отличным шансом научиться терпению и пониманию.

Динки Ду ярко вспыхнула, хлопнув ртом. Она привыкла к комплиментам своей одарённости, ей нравилось схватывать налету, но она ненавидела мысль, что ей чему-то, кроме магии, придётся учиться. Гораздо более лестным было иметь ко всему природную предрасположенность и хваткость, не убивая время на усваивание элементарных вещей, а ведь именно на это и намекнула учительница!

Та на самом деле уравнивала шансы в другом смысле.

— Вы будете приводить аргументы, подкрепляя их примерами из литературы, музыки и других произведений искусства. За каждые пять удачных примеров вы получите один высший балл. Можете выбрать себе по одному помощнику.

Гораздо легче было найти свидетельства протеста отношениям между одинаковыми гендерами, чем поддержки. Скуталу с её низкой начитанностью и практически нулевой тягой к учёбе не имела бы против книгочея-Динки ни единого шанса, распредели Черили роли по-другому.

Противницы перестали испепелять друг друга глазами и обвели класс. Скуталу не думала ни секунды.

— Эпплблум?

— Я с тобой, — с готовностью поднялась земная пони.

Учительница незаметно огорчённо цокнула языком. Скуталу даже у доски воспринимала конфликт как уличную драку и выбирала того, кто обладает мышцами, а не извилинами — или, может, не хотела втягивать в это Свити Белль, которая, и здесь следуя заветам истинных омег, была прилежна в учёбе. Динки же ожидаемо оказалась умнее. Она тоже не стала долго думать и нашла серебристую бету ласковым взглядом.

— Сильвер Спун, не откажешь мне в помощи? — альфа слегка склонила рог, будто в почтенном поклоне.

Черили улыбнулась. Ей нравилось наблюдать за их трогательными отношениями, где замкнутость и сдержанность земной пони не могла умерить трепета и влечения единорожки.

Сильвер ответила Динки, скопировав её плавный манерный кивок, и вышла к доске. Может, бета и не принимала чувств альфы, но они были друзьями, не отказывающими друг другу в час нужды. Альфы обменялись неприязненными взглядами, прежде чем разойтись со своими помощницами к разным концам доски и посовещаться там с полминуты. Черили подождала, когда гул неразборчивых переговоров стихнет.

— Обе команды готовы? — по-спортивному спросила учительница и демонстративно поёрзала на своём месте, устраиваясь поудобнее, а затем задорно стукнула по столу сцепленными копытами: — Начали! Скуталу, Эпплблум, вам слово. Почему альфы не должны влюбляться друг в друга и создавать семью?

Она одновременно записала их инициалы на левую сторону листочка и отчеркнула его посередине, создав две колонки.

Две альфы, тем не менее, не спешили подхватывать заданный бодрый тон, несмотря на то, что совещались между собой явно наперебой. Черили посмотрела на них краем глаза и встревоженно отметила, что Скуталу и Эпплблум смотрят друг другу в лица, а в их глазах плещется сомнение: действительно — почему?

Класс зашушукал, поняв, что земная пони и пегаска неосознанно восприняли этот вопрос на свой счёт. У Черили засосало под ложечкой: она рискнула воплотить крайне смелую практику, придуманную буквально за секунду, и неудача оказалась бы критичнее, чем провал традиционных и устоявшихся методов — потому что на этот случай у тех хотя бы было решение, запасной вариант. Но прокатившаяся по рядам волна тихих удивлённых перешёптываний вернула альф в чувство.

— П-потому что… — протянула Эпплблум, собираясь с мыслями. — Потому что без омег невозможно рождение жеребят. Если бы все альфы заводили семьи только между собой, род пони очень быстро бы вымер.

— Хорошо, — ободряюще улыбнулась Черили и взяла зубами кончик карандаша. — Пример?

Скуталу и Эпплблум растерянно переглянулись. Но пегаска тут же решительно фыркнула, подбрасывая лихую фиолетовую чёлку:

— Да что угодно! Поменяйте в любой истории омегу на альфу — сюжет тут же развалится! Особенно там, где требуется получить наследника.

— Может быть, ты вспомнишь книги, где такая оказия действительно имела место быть? — обнадёженно протянула учительница.

— Э-э… мне матери рассказывали одну историю…

— Книги, Скуталу.

— Так это был пересказ книги! — защитилась альфа, и Черили решила дать ей шанс. — Так вот… Там альфа относился к своему молодому мужу-омеге, типа, как к сыну, и настолько поощрял то, что он влюбился в другого молодого альфу, что влез в их отношения. Ну, чтобы они были втроём. Никто не был против, и муж любил этого альфу даже больше, чем своего законного мужа, а когда он погиб из-за несчастного случая — покончил с собой.

— Я знаю эту повесть, — одобрительно кивнула Черили. — Но как она относится к воспроизведению?

— Как же, — запыхтела пегаска, — если бы альфа жил со своей омегой и не давал ей изменять ему — никто бы не умер. И у них точно были бы жеребята, и всё было бы хорошо. А он начал увиваться за альфой, и вот к чему эту привело!

Свити Белль заметно поникла на своём месте, практически сползла под парту, стараясь сделаться незаметнее. Черили быстро посмотрела на неё с сочувствием, прежде чем вернуться к теме обсуждения:

— К этому рассуждению просится совсем другой вывод. Если сможешь назвать его — пример уже не потребуется.

Обе альфы озадаченно переглянулись и начали советоваться вполголоса. До слуха Черили долетали обрывки фраз, причём каждая была ошибочной.

— Э-э… каждый должен занимать своё место, даже в отношениях? — предположила Эпплблум после короткого совещания. — И вести себя соответственно?

— Нет. Подрыв верности, как основы института семьи. Но у вас, так и быть, ещё есть шанс получить балл — просто вспомните название этой книги.

Эпплблум поднатужилась вместе со Скуталу, будто тоже слышала подобный сюжет. Ну, или полагалась на студенческий талант вспомнить то, чего никогда не учила.

— Это… «Исповедь»… — тяжело морщила нос пегаска, напрягая мозги изо всех сил.

— Так-так, молодец, одно слово уже вспомнила, там есть ещё одно!

Альфа досадливо выдохнула, опуская голову и роняя крылья:

— Не помню. Я не помню.

— Жаль, — вздохнула Черили, отодвигая карандаш. — Правильный ответ — «Исповедь мужа». Сорвался балл, ну ничего. Динки Ду, Сильвер Спун, есть ли что-то, чем вы можете опровергнуть это заявление?

Единорожка неохотно кивнула, кривясь:

— Союз между альфами, может, и не даёт биологических жеребят, но они всегда могут усыновить кого-нибудь. Воспитанный парой альф пони будет обладать более жёстким и решительным характером, чем воспитанный альфой и омегой. Это в большинстве случаев поможет ему утвердиться в обществе и быстрее добиться высокой должности.

— Очень хорошая версия! — похвалила Черили. — Сможешь ли ты подкрепить её чем-нибудь?

Сильвер Спун ответила мгновенно:

— В «Полых холмах» говорится о временах, когда омеги могли только вести хозяйство и рожать жеребят. Они ценились не больше, чем неодушевлённые предметы, поэтому даже без интимных отношений альфы между собой были семьёй больше, чем со своими омегами. И величайшего Старсвирла Бородатого воспитывали и обучали тоже альфы, не допуская никого другого, кроме, может быть, некоторых бет.

Черили довольно поставила заслуженную галочку под инициалами «DD&SS».

— Отличный пример из классической литературы. Скуталу, Эпплблум, ваш ход?

— Но ведь жеребятам некомфортно, когда оба их родителя — альфы! — возразила Эпплблум. — Все будут судачить о них и показывать копытами. А ещё они не чувствуют омежьего тепла и могут вырасти озлобленными и жестокими.

— Ага, как король Леонид в «Дэринг Ду и щит Талоса»! — подпрыгнула Скуталу, возбуждённо зажужжав крыльями. — Он стал безжалостным воином, потому что в жеребячестве его отняли от матери-омеги и воспитывали только среди альф!

— Не король, а царь, — скептически поправила Черили, — и формально его не воспитывали вообще, а бросили на произвол судьбы и приказали выживать самостоятельно.

— Вы читали «Дэринг Ду»? — восхитилась Эпплблум, и даже Динки заинтересованно подняла уши.

— Нет, я читала «Щит Талоса», это отдельное произведение, — засмеялась учительница. — Но всё-таки вы неплохо поработали в этом раунде. Мисс Ду, мисс Спун, вам есть, что сказать на такой аргумент?

Единорожка выдохнула, явно перебарывая себя, но так и не сумела, поэтому Сильвер Спун ровно ответила за неё:

— Брак между альфами не более неестественен, чем любой другой. Сейчас — не тёмные времена, когда браки заключаются по расчёту или из-за выгоды, в львиной доле случаев основным мотивом служит любовь. Как высшее разумное существо, пони может полюбить другого пони, как личность, а не как приложение к гениталиям.

— Пример?

Единорожка и земная пони надолго задумались, шёпотом перебирая между собой названия каких-то книг, но на каждую мотая головой и разочарованно шепча в ответ что-то опровергающее. Эпплблум и Скуталу довольно переглянулись и незаметно ударились копытами в брохуфе, уже празднуя победу в этом раунде. Тем не менее, Динки вдруг громко ахнула и резко повернулась к Черили:

— Легенда об окончании войны трёх племён! Если уж три непримиримых лидера смогли принять различия народов друг друга, они точно смогли бы…

— К сожалению, этот пример притянут за уши, — улыбнулась Черили. — Легенда о дружбе, а не о любви, и гендер там совсем не имел значения.

— А разве не в этом суть? — не желала сдаваться альфа. — Пони может полюбить кого угодно, и для этого не нужна определённая половая принадлежность!

— Но Сильвер Спун начала говорить именно о браке, а не о политическом союзе. К тому же, известно, что лидеры так и не смогли сделать этот великий шаг полноценно — им пришлось призвать на царствование принцесс Селестию и Луну, поскольку распри между ними и не думали прекращаться. Они всего лишь признали, что их необходимо прекратить, но они не могли сделать этого самостоятельно.

Динки Ду уныло охнула, проведя копытом по полу перед собой. Сильвер Спун напряжённо думала, покусывая нижнюю губу. Даймонд Тиара, сидевшая всё это время, как на иголках, подняла копыто. Черили указала на омегу карандашом:

— Да?

— Недавно в архивах Кэнтерлота обнаружили стихи, в которых воспевалась любовь между двумя альфами. Их приписывают авторству Сэддлсета Моэт. Это не первый случай, когда знаменитые авторы, пусть и тайно, признаются в подобных увлечениях, — и она слабо покраснела, разгладив локон распущенной двухцветной гривы.

— Очень хорошо, что ты следишь за новостями поэзии, ты сумела помочь своей подруге, — одобрила Черили, ставя галочку во вторую колонку.

Класс оживился. Теперь все поняли, что они тоже могут высказываться, и сразу несколько копыт взметнулось вверх.

— Подождите, — хихикнула учительница. — Скуталу, Эпплблум, ещё аргументы?

— В парах только между альфами нет гармонии — постоянная борьба за лидерство, — сообщила пегаска.

— И чем же это плохо?

— Ну…

Случилось то, чего Черили не ожидала: Динки Ду в бешеном взрыве золотых искр телепортировалась на середину класса и прорычала ответ вместо Скуталу:

— Они рискуют подорвать общественный порядок! Два альфы — это вечное соперничество. Абсолютно всегда! Им вечно будет что делить, за что бороться и где стремиться уничтожить друг друга! Их и без того разрушительная энергия замкнётся друг на друге — и это закончится катастрофой!

— Динки Ду! — возмущённо повысила голос Черили.

— Мисс Черили, — огрызнулась в ответ альфа, — я пыталась играть по Вашим правилам, но я, в отличие от этих двоих, не лицемерка! Я говорю, что думаю, не отказываясь от своих убеждений! И у меня есть прекрасное подтверждение тому, что я сказала!

— А ну закрой свой рот! — пророкотала Эпплблум, выдвигаясь вперёд пышущей молодым жаром скалой. — Одно слово — и тебя не спасут никакие фокусы!

— Это вас не спасёт никакая дружба, если вы не прекратите свою содомию! — топнула копытом Динки, её рог над матовыми от гнева глазами ослепительно искрил. — Вы так спокойно говорили сейчас о том, что пары между альфами противоестественны, что явно понимаете, как сильно нарушаете баланс!

— «Только между альфами»! — яростно отразила атаку Скуталу, распахивая крылья и вставая рядом с подругой напротив вожака стада. — Мы не только вдвоём! Нам есть, что терять и кого защищать! Это ты сейчас нарушаешь все балансы, восставая против нас!

— Я пытаюсь вас уберечь! — проскрежетала Динки Ду.

— Хватит! — ударили копыта в столешницу, едва не разломив её.

Это могла бы быть Черили. Но Свити Белль опередила её.

Омега стояла передними ногами на парте, уронив рогатую голову. Длинные нежные кудри закрывали её лицо, но по вздрагивающим плечам и болезненно заострившимся лопаткам стало ясно, что единорожка плачет.

— Прекратите это, — прошептала она, но в установившейся тишине, когда даже рог Динки от неожиданности беззвучно угас, было прекрасно слышно каждое слово. — Это всё из-за меня… всё… из-за меня…

Свити всхлипнула и торопливо вытерла лицо копытом, прежде чем поднять голову. Потекшая тушь оставила вокруг глаз дымные разводы, изуродовавшие белоснежную шерсть.

— Я уйду. Я просто уйду, и всё это прекратится!

— Свити Белль…

Она всегда была изящной — единорожья и омежья сущности слились в ней так гармонично, что возвели её утончённую красоту в абсолют. И сейчас со всей присущей худощавому телосложению ловкостью и юркостью плачущая кобылка вывернулась из копыт и Черили, и Эпплблум, и Скуталу, прыжком добралась до двери и бросилась вон из школы, не в силах сдерживать слёзы.

Перед тем, как броситься за ней, её подруги наградили обомлевшую Черили ненавидящим взглядом.

Облако смятения густо заполнило притихший класс, мешая нормально вдыхать. Учительница растерянно оглядела оставшихся подростков — те притаились, они были ошарашены не меньше неё, и сейчас их дальнейшее поведение и доверие к ней зависело от того, сумеет ли она грамотно повести себя после откровенного педагогического провала… но Черили была оглушена не меньше них.

Бета не думала, что спор имеет под собой реальное личное основание, тем более — столь щекотливое. Она хотела преподать своим маленьким пони урок, что абсолютно любую ссору можно разрешить словами, обсуждая её и черпая опыт из наследия прошлых поколений…

Но оказалось, что сегодня в первую очередь ей нужно было усвоить урок.

Это больше не её пони.

И совсем не маленькие.

Сильвер Спун первой разорвала всеобщее оцепенение, направившись к выходу.

— Куда ты? — удивилась вполголоса Динки Ду.

— За ними, — мотнула головой бета. — Успокаивать Свити Белль.

— Ты… — ещё тише произнесла альфа, провожая земную пони изумлённым взглядом. Та обернулась в дверях.

— Тут, у доски, я говорила совершенно искренне. Тебе ли не понимать.

6.3. Замена

Луна знала, что никогда не проведёт чейнджлингов, но она столько раз обводила вокруг копыта пони, что могла бы попытаться и на этот раз — для того, чтобы хотя бы приглашённая на предсвадебный приём эквестрийская знать купилась на её предвкушающую улыбку, блестящую вырезанной дежурной оскалиной.

Мунлайт Рэйвен, тем не менее, проявляла чуткость, которую может демонстрировать лишь очень близкая пони, но всё равно удивительную для беты. Единорожка заправила почти светящийся белый цветок за ухо принцессы, подоткнула его под ободок диадемы для надёжности и спросила:

— Вы не растратите себя, Ваше Высочество? Вам пошло бы на пользу отсрочить эту встречу до самого бракосочетания. Вы отлично держитесь, но даже я вижу, как Вам тяжело от одной мысли об этом.

— Так нужно, Мунлайт, — выдохнула аликорница, закрывая глаза, чтобы визажистка нанесла на верхние веки неброский слой теней. — Моего истинного больше нет в этом мире, а на наших судьбах нам предначертано быть вместе. Я могла бы уйти к нему, сойти с ума и броситься во тьму, но я не могу поступить так по многим причинам, и одна из них — Селестия. Если она лишится сестры сразу после того, как та была возвращена к ней — она потеряет рассудок даже быстрее, чем я.

Луна подождала, когда визажистка закончит последние штрихи у неё на лице и с поклоном покинет покои, прежде чем мрачно завершить:

— Я надеюсь, что этот брак и чужая метка разорвёт наши узы с Сомброй.

— Я не верю, что это сработает, — печально покачала головой бета.

— Я ни разу не пробовала, — горько усмехнулась Луна, роняя голову. — Мы не можем знать наверняка. Я несла на себе ярмо верности покойнику. Это похоже на поговорку про бездну. Некогда Элементы Гармонии доверили мне хранить Верность. Она является благодетелью, только когда есть кому её оценить.

Принцесса поднялась с пуфика перед трюмо и медленно отошла от него на середину комнаты. Она обернулась на секретаря:

— Как я выгляжу?

Мунлайт Рэйвен окинула взглядом царственную осанку, по-омежьи сдержанный макияж и украшенные лентами в тон цветку в гриве крылья с умилительной смесью восхищения и грусти.

— По-королевски, Ваше Высочество.

— Спасибо, — кивнула омега, закрывая глаза и делая глубокий вдох. Сердце, которое она пыталась унять этим нехитрым способом, непослушно отбило шесть букв единственного имени во Вселенной и бескомпромиссно осталось на них. — П-пойдём.

Рядом с Луной бета семенила, пытаясь приспособиться к её величественным степенным шагам, но, когда они шли бок о бок по коридорам к приёмной зале, с её лица не сходила гордость за свою принцессу. Мунлайт с вышколенной собачьей преданностью держалась справа от аликорницы, тёмным взглядом густо подведённых глаз расчищая путь, посылая случайным обомлевшим зевакам безмолвные приказы посторониться. Она в полной мере знала, несмотря на свою браваду, что венценосной омеге сейчас не до этого. Та всеми силами пыталась удержать лицо — не слишком напряжённое, не слишком слащавое; в груди её шла обстоятельная и глубокая борьба с порывами собственной души. Но стараниями ассистентки путь до места встречи прошёл с помпезностью и лоском, подобающим приближающемуся редчайшему событию.

Луна приблизилась к беседующим Фаринксу, Селестии, Тораксу и Фэнси Пэнтсу и поздоровалась с каждым из них, учтиво назвав все титулы и сопроводив те изящными кивками. Мунлайт, оставшаяся за плечом, несколько секунд посмотрела на поведение своей принцессы в манере гордой наставницы, а затем оставила сливки двух народов и устремилась к Рэйвен Инквелл и другим бетам, устроившимся за беседой вблизи густо перевитых цветами декоративных шпалер.

— Ваше Высочество, — вежливо ответил Фаринкс, принимая переднюю ногу младшей принцессы в хрупком серебряном накопытнике и сухо прикладываясь поцелуем прямо над ним. — Признателен за то, что Вы приняли моё приглашение.

— Я хотела бы обменяться парой фраз с дорогим Фэнси Пэнтсом, если Вы не возражаете, прежде чем мы приступим к нашей приватной прогулке.

Луна мысленно поблагодарила на редкость тактичного бету за то, что тот даже не моргнул на такую льстивую ласку, кою получал от владычицы ночи впервые в жизни — Селестия была более искренно заинтересована в общении с ним, — и кивнул с таким видом, словно слышать такие слова от неё — обыденность. С тем же видом старых приятелей они обменялись ничего не значащими, кроме оттягивания момента, светскими фразами, прежде чем омега покорилась судьбе и копыто об копыто проследовала за Фаринксом в сад.

Всё это время она лопатками чувствовала взгляд не одураченного единорога — насмешливый, сочувствующий и снисходительный одновременно. Принцесса напряжённо расправила плечи, силясь стряхнуть с себя это ощущение.

— Вы прекрасно держитесь, — тихо произнёс Фаринкс, когда они оба ступили на дорожку садового лабиринта.

— Вы тоже.

— Я?

— Вам сложно соблюдать дворцовые формальности, Вы — по… чейнджлинг дела.

— Вы правы, — нахмурился Фаринкс. У него была странная привычка прятать удовлетворение за строгостью, и это сбивало Луну с толку. Его сведённое лицо против её подчёркнутой вымороженной невозмутимости. Сразу выше и ниже на голову — не поймёшь, кто и кого; на редкость неприятное в своей запутанности ощущение. — В моём мире всё всегда происходило проще.

— В том числе — брак?

— Да, — прямо ответил чейнджлинг, прикрыв фиолетовые глаза и выше приподняв подбородок. — Мне не приходится жить между адом и раем.

У Луны было другое определение — фантасмагория. Нелепое, бредовое, отчаянное событие, усилие шизофреника, которым он надеется побороть свою болезнь, потому что здравый смысл ещё ни разу не сработал, а если он исчерпал свои методы, стоит дать шанс и абсурду. Фаринкс заслуживал её презрение тем, что понимал это, но, несмотря ни на что, поддерживал, словно сможет получить из смазанного, фальсфицированного брака больше выгоды, чем она.

Аликорнице надо бы испытывать благодарность, но она слишком презирала себя саму за этот балаган. Оправдывает ли цель средства, стоят ли средства цели, имеет ли смысл жизнь без вливающегося в сознание успокаивающего потока, вобравшего в себя всю прохладную, анестезирующую прелесть ночи, тёмным бальзамом укрывающего все широко разверстые раны на её душе?

Фаринкс не был способен дать даже жалкого подобия этого. Они не были истинными. У чейнджлингов не может быть истинных. По подсчётам Луны, они дошли уже до середины лабиринта, а она всё никак не могла привыкнуть к его присутствию, и слова не шли с языка ни у одного из них. Замутнённая чужим, совершенно чужим дыханием, аликорница чувствовала, как в глотке кипуче бродят освободительные слова расторжения помолвки, а она держала лицо. Её внутренности мертвенно стыли и засыхали с каждой секундой промедления, а она держала лицо. Сердце надрывалось на ультразвуке и колотило о рёбра единственное признаваемое имя, а она держала лицо.

— Принцесса, — вдруг заговорил чейнджлинг, повернув к ней голову так резко, что она инстинктивно приготовилась ложиться на землю, спасаясь от замеченной им опасности. Луна даже не ожидала от себя такого порыва, пусть и сумела подавить его ещё в зародыше. — Мы можем перенести обсуждение всех вопросов на мою территорию?

Омега озадаченно наклонила голову набок, и лепестки увядающего цветка в её гриве колыхнулись:

— Вы предлагаете поехать в земли чейнджлингов? Не быстро ли?

— Забудь о географии, — закатил глаза Фаринкс, — я говорю об уме, — и он внезапно, как фокусник, выудил из кустов бутылку, искусно отлитую из голубоватого стекла. — Я предположил, что ты не должна быть противницей алкоголя, если в твою честь был назван один из самых крепких напитков.

Луна округлила глаза.

— Ты предлагаешь незамужней омеге королевской крови пить с тобой в окружении одних только кустов, словно какой-то крестьянке?

Фаринкс лишь отмахнулся:

— Ты не так сильно возмущена, как должна. Если тебя это так отвращает… — он пошарил телекинезом в кустах и вытащил два удивительно сверкающих бокала, — то я попытался придать ситуации изящества.

Чейнджлинг на глазах поражённой принцессы откупорил бутылку, плеснул в бокалы понемногу прозрачного, словно слеза, «Лунного света», и безапелляционно протянул один из них омеге:

— Пей. И не надо делать такие большие глаза, ты могла бы догадаться, что я захочу прояснить всё сразу, но в тебе так много этого великосветского навоза, что без сотни граммов ты и не подумаешь раскрыть рот.

Луне пришлось поймать бокал телекинезом, иначе бы он просто упал и разбился, и сухая земля лабиринта напиталась крепким алкоголем.

— За то, чтобы ты не побоялась сказать всё так, как оно есть, — с расстановкой произнёс первый тост Фаринкс и элегантно звякнул о край бокала Луны своим, а затем сделал пару глотков.

Аликорница словно поддалась каким-то глубинным инстинктам, проснувшимся перед столь уверенной альфьей напористостью, и выпила всё до капли, не отрывая от чейнджлинга загипнотизированного взгляда. Он поощрительно кивнул.

— В первую очередь, перестань видеть во мне монстра, — нахмурился Фаринкс. — Мне это льстило, если бы ты была моим врагом, но ты — моя будущая жена, и я, может, не отличаюсь тягой к жеребячьим нежностям, но ставить себя как какого-нибудь узурпатора точно не хочу. Если ты думаешь, что отлично скрываешь свою неприязнь ко мне, то ты должна кое-что знать: не так-то просто морочить голову чейнджлингу, который читает любые твои гормональные всплески, как ноты.

Луна моргала, чувствуя, как градусы ударяют в мозг, и ошалело слушала, как тот, кого она не оценивала и в половину собственного копыта, отчитывает её — с больным, вывернутым любопытством, делящим в её чувствах место пополам с мыслью «Да как он вообще смеет?».

— Второе, о чём я хочу тебе сказать — ты действительно сумасшедшая, но поначалу я подумал, что в тактическом мышлении тебе остаётся только позавидовать, а что я вижу теперь? Ты нашла способ решить проблему своей привязки к покойному истинному, который ещё и будет выгоден сразу для двух стран, но следуешь только одной этой большой цели, игнорируя промежуточные маленькие. Всё равно, что ставить крышу на сваи, если хочешь знать, а ты, конечно же, не хочешь, но я всё же скажу. Это было твоё предложение — узнать друг друга получше перед браком, так не замыкайся в своей раковине и иди со мной на контакт. Тебе бесконечно интересно ковыряться в своём драматичном внутреннем мире и разрезать старые шрамы, чтобы посмотреть, что там внутри них творится — Луна, дорогая, тебе следовало обратиться к психологу, а не к брачному агенту, если спросишь меня, а ты, конечно же, не спросишь, но я всё же отвечу. Да, я не похож на Сомбру. Я никогда не стану Сомброй. Потому что я не Сомбра, а в этом и была личная цель твоего брака — уйти от любви к Сомбре, которая без ответа уже превратилась в яд, выжигающий твой рассудок изнутри. Так почему же ты винишь меня в том, что я не Сомбра?!

— Я никого ни в чём не виню! — вяло возразила Луна и была заткнута бутылкой, бросившейся к её пустому бокалу так быстро, что она вновь захотела прижаться к земле в защитном жесте. Но случилось всего лишь то, что алкоголь полился в стекло с журчанием, затмеваемым насмешливым хохотом:

— О, винишь, ещё как винишь. Ты сравниваешь нас обоих и думаешь о том, как же отвратительно, что я не родился Сомброй. Знаешь, что? Это легко исправить.

— Нет, не смей! — не успев сделать глоток, Луна выронила бокал, и тот, слишком тонкий и хрупкий даже для здешней почвы, раскололся натрое от удара.

Но было поздно.

Фиолетовое пламя взвилось из-под копыт Фаринкса и по спирали пеплом унеслось к небесам, забирая с собой хитиновые осколки его истинного облика. Луна едва сумела устоять на ногах, увидев точную копию своей единственной любви.

— Ты не смеешь… — прохрипела она в полном бессилии, чувствуя, как дрожат губы и как слёзы подкатывают к горлу.

Омега знала, что это не он. Но облик Сомбры словно был вырван из её самых личных воспоминаний — волосок к волоску, идеальный двойник, которого никто не отличит от оригинала — никто, кроме неё, не чувствующей в нём ничего родного, прежнего, своего. Тело и чутьё Луны, узрев столь совершенное воспроизведение внешности, вскинулись в ожидании такой же глубины внутреннего содержания. Она охватила его всего одним коротким взглядом, вместившим сотни лет преданности и памяти, но рассудок не умыло, как по телепатической связи, убаюкивающей греющей волной, нежной, сильной, обволакивающей; повторенные до последней рубиновой крапинки в радужке глаза смотрели чужой душой, и в их взгляде не было ничего от оригинала — ни страстности, ни хитрости, ни аномальной, неизбывной любви, и от пустоты на месте всего этого мутило и рвало нутро так сильно, что принцесса не смогла удержать слёз и попятилась, мотая головой и жмурясь.

Фаринкс в один широкий шаг настиг её, копытом раздавливая один из обломков бокала в мелкое стеклянное крошево, но не обращая на это никакого внимания — его передняя нога неуклонно обвила шею омеги, зарывшись копытом в эфирную гриву на затылке, и чейнджлинг порывисто притянул её к себе. Не-его рубиновые глаза лихорадочно сверкали:

— Смотри на меня. Смотри на него. Отпусти его, сделай это, скажи это!

Луна, задыхаясь, разомкнула веки и упёрлась копытом в не-его широкую серую грудь, однако не нашла в себе сил оттолкнуть и вырваться.

— Говори же! — Фаринкс почти рычал его голосом. — Ты отпускаешь его?

— Я отпускаю его, — отчаянно прошептала Луна, не веря сама себе, запрокидывая голову в выворачивающем всё тело протесте.

— Что ты теперь будешь делать?

— Жить… Я буду жить… Я буду жить дальше…

— Он не вернётся, — тон смягчился так внезапно, стал столь нежным, что на мгновение омега расслабилась, и Фаринкс немедленно прижал её к себе, обнимая за спину вторым копытом, осыпая дождём острого крошева с него. — Попрощайся с ним в последний раз, позволь себе думать, что прощаешься с ним, и встречай меня…

Луна ощутила полновесное прикосновение его губ к своим. Ощутила, что он отдаёт ей любовь.

Это было подобно впрыскиванию морфия в кровь; это достигло ума в десятки раз быстрее алкоголя, и по телу омеги пробежала крупная дрожь, а последние слёзы под её стон стремительно скатились с щёк и исчезли в земле среди стекольных осколков.

В последний, сладкий раз принцесса ощутила истинность. Фаринкс не мог дать ей того, чего давал Сомбра, он не мог даже притвориться, что даёт это, но он оказался способен пробудить воспоминания столь глубоко, что они ожили перед её глазами.

Луна на несколько оглушительных секунд почувствовала их обоих, их с Сомброй — отравленных звёздным светом и ночной тьмой, насквозь пропитанными изматывающей, неприподъёмно-нежной любовью, когда даже душа — и та одна на двоих, шаг одного — шаг другого в упорном, бесконечно-безначальном беге навстречу друг другу.

Пульс отстукивал закольцованный вопль единой души, толкая по венам кровь, и тепло кристаллизировалось в сердце. Секунды беспощадно истекали, и безответное пространство под губами омеги затрещало тишиной — совсем другой альфа отвечал на её стрекочущий нежностью и разлукой поцелуй, альфа, вернувший себе истинный облик и не обращающий внимания на судорожный горячечный шёпот между бесчисленными смыканиями губ:

— Сомбра… Сомбра… Сомбра…

Не он. Но у Луны не хватило сил и решимости отшатнуться, словно от чумы, будто жестокая и резкая терапия действительно дала какие-то плоды. Она лишь разъединила их терзающие друг друга рты — с гораздо более ощутимой лёгкостью, чем они были слиты вместе. Фаринкс посмотрел ей в глаза мягким взглядом, больше подходящим его бесхребетному брату.

— У тебя получилось, — отступил он на шаг, выпуская омегу из объятий. Та не находилась с ответом, её грудь всё ещё тяжело вздымалась от пережитого.

Копыта чейнджлинга нежно погладили её по плечам:

— Ты справилась сейчас, но имей в виду, что я не прощу тебе, если имя твоей бывшей любви сорвётся с твоих губ в нашу первую брачную ночь. В нашей постели будут только двое.

-6.4. Когда небеса были выше. Часть 1

Предупреждение: 18+.

Кристальная Империя — культурный и исторический центр мира, самая влиятельная и мощная единица на политической арене. Другие государства, даже буйные драконы, даже грифоны, несдержанные на язык и дело, даже кочевые дикие племена яков, не смели развязывать войны без оповещения её. Это была утопия кристального народа, которую железным копытом поддерживала королева и её советники. Сомбра находился между ними. Как ни один мировой конфликт не обходился без осведомлённости Империи, так и ни один документ не мог быть допущен до самой королевы без его визы. Но, пусть и помалкивали, все знали, что и от королевы ни один документ без неё не мог уйти.

Сомбра поднялся на вершину, предшествующую самому средоточию власти и божественности. В глазах своих сограждан, нет, своих подданных он был примером достойнейшего альфы, мечтой и завистью всех, кто остался ниже него, и совершенно этим не гордился. В его теле не играли драгоценные блики, а грива не казалась сотканной из самоцветных граней — он был чужеземцем, беженцем из далёких отсталых земель, которого ценой своих жизней смогли доставить в цветущую вечнозелёную безопасность Империи его родители, когда Сомбра был совсем крохой. Король был поражён историей и самоотверженностью погибших от страшных последствий переохлаждения пони с Эквуса и взял их единственное наследие, необычного и мрачного для здешних мест сына, на воспитание в свой дворец. К счастью, ему повезло родиться альфой.

Омеги в Империи не ощущали своего положения, только будучи простыми, низкородными крестьянами. Они наравне с альфами работали, принимали участие в семейных делах и праздниках и строили свои жизни. Но омеги среди элиты, куда угодил маленький беженец, были птицами в золотой клетке. Они получали почтительное отношение, всё самое лучшее из нарядов, украшений и банных процедур, могли обучаться и реализовывать свои таланты, однако принадлежали сразу всем высокопоставленным альфам и обязаны были родить и выносить жеребёнка от любого из них. Их воспринимали не больше, чем как дорогие и красивые инкубаторы. Цивилизованность обязывала не превращать их в рабов, у которых нет права уйти и изменить свою жизнь, но любить омег было дурным тоном.

Любовь между альфами же превозносилась как полное слияние душ. Эти отношения считались идеалом, воспеваемых в стихах и пьесах — союз сердец двух существ, что с каждым поколению возносили Империю к вершинам. Омеги никогда не смогли бы построить подобную державу, их удел — продолжать род воистину способных альф, принося им жеребят и отдавая на воспитание, истинное, единственно правильное, целиком посвящённое дальнейшему росту и развитию во славу Империи. Омега могла лишь некоторое время, пока вынашивает жеребёнка, оставаться рядом с парой альф, один из которых является биологическим отцом, но больше у неё никак не получилось бы ощутить светоносный их союз. Самым редким омегам удавалось стать частью их любви и отныне продолжать только их род, но такие случаи, если и случались, не афишировались ради сохранения репутации высокопоставленных альф.

Беты могли бы претендовать на столь же высокое положение с их умом и сосредоточенностью, но главная реликвия народа — Кристальное Сердце — возводило в культ любовь, чувственность и страстность, которыми беты были обделены.

Происхождение Сомбры сказывалось на нём самым недвусмысленным образом. Он был способным учеником, талантливым воином и проявлял немало других уникальных талантов, кое-где опережая представителей развитой сияющей расы, но никогда не мог найти в себе достаточно страсти, чтобы возжелать другого альфу. Старшая альфа из дочерей короля, тем не менее, принцесса Аморе, не обращала на это внимания. Она ещё в жеребячестве объявила названого брата своим истинным и терпеливо, но безуспешно добивалась его любви. Аморе трепетала перед Сомброй, интересовалась его делами, мыслями и мечтами, помогала в мелочах и в глобальности — альфа делала всё, чтобы растопить его сердце, будто отлитое из чёрного кристалла, но всё было тщетно, потому что она даже не понимала ответов единорога на свои вопросы. Несчастная единорожка не замечала, что и их желание физического контакта — простейшего, невинного, копыто в копыто — ещё ни разу не совпало. Единственное, что она видела и чем была очарована — самый закрытый, таинственный, непредсказуемый и умный альфа, которого ей хотелось заполучить любой ценой.

— Сладостный мой, желанный, единственный, любимый… — будто в забытьи шептала зажмурившаяся Аморе в те редкие минуты, когда им удавалось остаться наедине, без нянек, воспитателей, советников, и копыта Сомбры оказывались у её губ.

Звуки приторного голоса дегтярно-тяжело капали с них, влажно прожигали серую шерсть. Они прикипали к обнажающейся коже, содранной о выступающий грубой коркой сахар навязчивой любви Аморе, и Сомбра морщился от этого иллюзорного ощущения, думая: по какой ужасной ошибке сложилось так, что ему не положено любить омегу? Он смотрел на розовые копыта, обвившиеся вокруг серых передних ног, и жест этот виделся столь неправильным, неестественным и ненужным, что даже его собственные копыта начинались казаться в таком слиянии чужими, инородными, уродливыми до стылого отвращения.

Сомбра никогда, в том числе по делам службы, не спускался в подвал сказочно сияющего дворца. Аморе, столь же яркая, пастельная, румяная, была его личной пыточной камерой. Альфы прекраснее неё было не найти. Меткие попадания взглядов, затягивающие интонации, точёное сильное тело — омеги мечтали об этой комбинации. Но Сомбра не был омегой, и она была скорее призвана заживо сдирать с него кожу.

Но однажды король велел ему вместе с несколькими советниками торжественно открыть новый большой базар и проконтролировать его работу в первый день, и там молодой альфа замер, покачнувшись, под целительным взглядом нежно-сапфировых глаз. Словно все нанесённые обожающим флиртом Аморе зудящие раны омыло и заполнило прохладным, успокаивающим настоем. Душа Сомбры живо встрепенулась впервые за долгие безрадостные годы, избавленная от мучений и груза невысказанного долга. Этот взгляд был отголоском, туманным полунамёком на то, чего ждало всё его существо, но после целой жизни ограничений, моральных мук и давления один глоток воздуха заполнил лёгкие свежестью горной долины от горизонта до горизонта. Словно зачарованный, Сомбра двинулся к нему, и чудесные глаза, испуганно распахнувшись на мгновение, тут же закрылись, а их обладательница попыталась спрятаться в толпе. Мать-альфа не отпустила её далеко и с коротким суровым выговором вернула за прилавок, почти полностью скрытый снопами зерна.

— Доброго утра и бойкой торговли, — почтительно поприветствовал Сомбра, забыв про то, что в угольной гриве затерялся подарок Аморе, драгоценный сверкающий венец. — Всем ли вы довольны? Как ваши имена?

— Благодарю Вас, принц! — низко поклонилась старшая кобыла. Её дочь, краснея и избегая вновь встречаться с Сомброй взглядами, растерянно теребила копытами выбившуюся из прекрасной традиционной причёски непослушную вьющуюся прядь одного из двух оттенков лаванды. — Я — Джевел Иэр, а это — моя дочь, Голден Лауриэль. Нам всё по нраву, Ваше Высочество, вот только в нашем ряду…

Сомбра лишь интуитивно кивал время от времени, про себя запоминая заветное имя, повторял снова и снова, будто пробуя его на вкус. Оно переливалось чистым ручьём, чьи живые воды плескали искрой, и альфа не мог объяснить сам себе, чем же притянула его эта омега среди всех прочих? Голден Лауриэль украдкой подняла на него хрустальный взгляд — и уже не смогла отвести, удивлённая увидеть в рубиновых глазах нежность и околдованность.

Она почти не удивилась, когда увидела Сомбру у себя на пороге некоторое время спустя. Поразилась лишь тому, что обычно пытающиеся привлечь её внимание альфы бросали камешки в окно, а в этот раз между приоткрытых из-за ночной жары створок внутрь проползли маленькие чёрные кристаллы, побегами вырастающие поверх стены и подоконника традиционного жилища, вырубленного прямо в тусклом камне. Единорог ждал её с чуть подрагивающей от волнения улыбкой, сменив свой венец на капюшон глухого плаща.

— И не жарко тебе? — тихо спросила с усмешкой Лауриэль, подходя к незваному гостю на кончиках копыт, чтобы не цокать.

— Жарко, — выдохнул он, глядя ей в глаза.

Кобылка сглотнула, нашаривая застёжку на собственной груди, да только снимать, чтобы спастись от зноя, и так было нечего. Разве что собственную голубую шкуру, внутри которой он бродил и томился, волнуя сердце приливами, каких обычно бойкая и ясноглазая омега прежде не ведала…

Она вскоре научилась уживаться с хмельным чувством внутри, которое корнями цеплялось за самые сокровенные, интимные фундаменты её души, и всё больше раскрывалась этому удивительному, нежданному-негаданному альфе. Голден Лауриэль, как и прежде, смеялась, бегала и играла с ним, словно он становился в те моменты одним из привычных ей деревенских альф, но ощущала себя при этом оторванной от земли. Нет, не было её больше среди мирских забот и земных пони — она парила на потрясающей безграничной высоте рядом с самими звёздами, яркими, лучистыми, поющими — протяни копыто, погладь. И омега пела с ними в унисон, пела песню, которую слышала лишь она и вдруг подхватывал Сомбра, вместе с ней меряющий шагами заросшее высокой травой поле, сбивающий коленями блескучий бисер ночной росы. Взъерошенные, мокрые, смехом оглашающие вольный простор, где разгуливал ветер, они сыпались следом и срастались, переплетались телами и душами, как никогда не смогли бы альфы, что бы ни говорило возгордившееся, забывшееся, исспесившееся общество.

— Я одену тебя в шёлк и бархат, — хрипло, исступлённо шептал Сомбра. Лауриэль, истощённая, ласками выпитая до дна и переполненная нежностью, ловила прикосновения его носа и губ своими копытами и сыто жмурилась от счастья. — Но они всё равно не сравнятся с твоей кожей, твоим дыханием, твоей негой…

— Что же скажет твой отец на известие о том, что ты хочешь связать жизнь с омегой? — притворно удивлялась та.

— Не отец он мне, — бормотал единорог, вновь принимаясь медленно двигаться в жарком, податливом теле. Лауриэль чувственно выдыхала, смыканием длинных ресниц сладко сводя альфу с ума, призывая приникать к ней теснее и целовать, пока хватает воздуха. — И я ему — не сын, и нет у меня перед ним ни долга, ни обязательств, я волен уйти немедля.

— Он вырастил тебя, — шептала в ответ омега, беря в долг пару пауз, чтобы не утонуть в его страсти. — Не дал погибнуть, выучил, дал шелка, бархат и золото, которыми ты теперь так расточительно меня одариваешь… Будет неблагодарностью предать его после всего добра, что он тебе сделал…

— Я люблю тебя, — прервал он её, заставил умолкнуть, с силой толкнувшись бёдрами глубже, поцелуем приглушил ошеломлённый вскрик. — Лишь с тобою хочу связать жизнь, а весь мир может катиться в Тартар.

Никто из них не мог знать, что король той же ночью внезапно и скоропостижно скончается. Он умер во сне, и лекари-беты смогли лишь развести копытами и пополнить изрядно запылившуюся статистику случаев подобного внезапного исхода. Аморе плакала, и Сомбре было душно от её липких обвинений, выкрикиваемых через брызги слёз:

— Он умер! Он скончался, а тебя не было рядом этой ночью! Где ты был? Что, если он звал тебя? Как мог ты взять и исчезнуть без предупреждения?!

— С чего бы ему звать меня, если его дочь — ты? — сухо отозвался Сомбра. Его всегда раздражала её излишняя эмоциональность.

— Ты сам был ему, как сын!

— Он умер тихо, во сне, — процедил единорог, поднимаясь и уходя. Аморе прекратила плакать, ошеломлённая такой чёрствостью, — не меняя позы. Уверен, он даже не выдохнул, не говоря о том, чтобы кого-то позвать.

Аморе была любимицей покойного. Все были уверены, что она закроется вместе с ним в фамильном склепе; про Сомбру же тактично и понимающе говорили, что он «настолько опустошён потерей». Но очень скоро единорогу впились в сердце и разум наложившиеся на неожиданную смерть покровителя слова его омеги, а единорожке оставшаяся, живая любовь позволила оправиться от удара и быстро принять бразды правления. Первая кристальная королева, первая кобыла-альфа за всю историю Кристальной Империи. На неё возлагали надежды. Кое-кто позволял себе ехидно, но практически анонимно подзадорить её насмешкой. От неё с интересом ждали реформ. И Аморе не могла никого подвести.

Особенно — себя.

В первую очередь она оспорила заключение лекарей и устроила собственное расследование причин смерти отца. Альфа просила о помощи Сомбру, призывая к его острому уму и природной наблюдательности, но единорогу было не до того. Именно эти верно отмеченные и неизменно похваленные качества дали ему понять, что с Голден Лауриэль происходит что-то волнительное и волшебное, даже прежде, чем она смогла сама это почувствовать. Задумчивый и тихий вид, сдержанность и степенность в совсем недавно заразительных улыбках, плавность, округлость ранее энергичных и задорных движений — Сомбра зачарованно ловил каждый признак, дыша всё реже, с невиданной наивностью боясь спугнуть, навредить, оттолкнуть.

Когда возлюбленная омега, стесняясь и нервничая, объявляла ему о беременности, кристальная королева объявляла совету о результатах расследования.

К следующему вечеру Сомбра насторожился от слухов во дворце, свободно витающих отдалённым гулом и шепотками, но никогда не подлетающих к его ушам. Подданные, слуги и советники многозначительно кивали и качали головами, однако и в самых разрозненных жестах и гримасах сквозило единство — жуткое, замораживающее кровь, как бы часто ни билось сердце в лихорадке усердия. Альфа встал, как вкопанный, развернулся и решительно направился в тронный зал.

— Прошу всех выйти, — порыкивание в голосе Сомбры намекало на более краткую и менее вежливую формулировку. — У нас с королевой возникли дела, требующие срочного обсуждения без постороннего присутствия.

Наполняющие величественное высокостенное помещение кристальные пони вышли, кланяясь на ходу задом наперёд — бессмысленный, не занимающий единорога калейдоскоп лиц, кьютимарок и обмотанных вокруг шей и талий дорогостоящих лоскутов ткани. Аморе всё больше леденела под его сверлящим взглядом, и улыбка искусственными смоляными каплями стекала с лица.

— Как прошло твоё независимое расследование? — протянул альфа, пряча нервозность за развязностью голоса. Но она уже была не свойственна ему, сдержанному и замкнутому, как глубины вечной мерзлоты. — Ваше Величество.

— Хорошо, что ты спросил, — цокнула копытами друг о друга королева, и уголки её губ недобро медленно приподнялись. — Организм нашего отца на протяжении долгого времени отравлялся ядовитыми спорами, обнаруженными в пшенице…

Кроваво-красные глаза распахнулись, и блики в них задрожали, как если бы даже свет сотрясался ускоренным барабанным боем альфьего сердца. «Нет. Нет. Не может быть. Она не могла вывернуть всё таким образом, не могла догадаться!» — паниковал Сомбра, переставая дышать. Желая помочь маленькой семье своей любимой — и выкрасть для неё больше времени, которое она могла бы проводить с ним, а не на родовом поле, конечно же, — он устроил так, что её мать стала поставщиком зерна прямиком в королевский дворец.

— Джевел Иэр допустила преступную халатность, не обнаружив паразита вовремя и не предприняв меры по его уничтожению, — припечатала Аморе. — Она присылала ядовитый урожай прямо на стол нашему… моему отцу и возлюбленному монарху всей Империи. Он поглощал хлеб и каши из этого зерна, и его здоровье не выдержало регулярно пополняющихся доз яда. По закону это преступление карается…

— Это ложь! — рявкнул Сомбра, прыжком бросаясь ближе к трону. Из-под его верхней губы сквозь разом заострившиеся зубы рвалось отчаянное, охваченное страхом рычание. — Этого не может быть, это бред!

— Посмотри сам, — отозвалась на его вспышку Аморе, телекинезом доставая свиток и бросая Сомбре вниз. В роскошной глянцевой печати на миг отразился мстительный блеск её золотых глаз.

Поймав кристаллопись телекинезом, Сомбра сломал оттиск и рывком развернул пергамент. С каждым новым прочитанным словом он приходил в отчаяние: новый вид паразитических спор, разрушающий основные макромолекулы организма и не дающий им образовываться снова…

— Ты уже задержала Джевел Иэр? — ломающимся голосом прорычал единорог, мигающей магией медленно разрывая свиток. Полоса за полосой, складываясь пополам, он превращался в мелкие кусочки.

— И, как полагается по закону, — повторила Аморе с довольным кивком, — её дочь заодно. У простородных пони омеги несут ответственность на равных с альфами, так что Голден Лауриэль арестована тоже.

— Она здесь не при чём, — металлически грянул Сомбра.

— Откуда такая уверенность? — лицо королевы походило на кристальную маску. — Ты знаешь её? — влажная мякоть губ раздвинулась в ядовитой улыбке, снегом сверкнули за ней зубы.

— Освободи её и её мать, — прошептал альфа, глядя ей в глаза. — Ты прекрасно осознаёшь, что это бред! Ты действуешь не во благо Империи, а лишь из личной мелочной ревности!

— Казнь состоится на рассвете.

— Аморе!

Беспристрастная маска дрогнула, губы разом пересохли, и альфа увлажнила их быстрым движением языка, взволнованно двинувшись вперёд. Это был первый раз, когда Сомбра называл её по имени, а не по титулу, и душераздирающий страх сочился из него мелкой униженной дрожью. Королева не могла оставаться глухой к такому.

Когда Сомбра впервые в жизни рухнул перед ней на колени в самом низком поклоне, Аморе вскочила и поражённо вскрикнула.

— Лури носит моего жеребёнка, — на грани истерики прошептал Сомбра, копытами зарываясь в остатки пергамента и сминая их. — Умоляю, заклинаю тебя, не убивай её, не отнимай у меня! Я сделаю всё, что ты захочешь, любой приказ, какая угодно прихоть, но освободи её, отпусти и не причиняй ей вреда! Я клянусь обоими сердцами — своим и Кристальным. Я сделаю всё, даже невозможное. Только, прошу, оставь ей жизнь. Ей… и нашему жеребёнку.

Он не смел подняться до команды, а Аморе, онемевшая и придавленная наконец осознанием того, что именно сделала, не приказывала ему этого сделать. Королева медленно спустилась к названому брату и коснулась копытом его плеча.

— Я верну свободу Голден Лауриэль и её матери, — тихо согласилась она, и альфа вскинул глаза. Сердце единорожки забилось сильнее от глубины благодарности и облегчения в его взгляде, но она продолжила. — При двух условиях.

— Говори. Всё, что захочешь, как я и клялся.

— Первое — ты станешь моим, — в трепещущем сердце словно провернули кинжал, когда альфа увидела, что глаза Сомбры отторженно остекленели. — Мы объявим себя истинными, ты станешь моим королём и отныне будешь делить со мной ложе, трапезу и жизнь.

Аморе почти услышала скрежещущий суставный хруст, когда он натужно кивнул.

— Второе… — произнести это было гораздо легче, но единорожка всё равно сделала вид, что оно труднее первого. — Жеребёнок Голден Лауриэль станет нашим. А она сама — просто омегой, которая выносила его для своих повелителей.

Кристалл жгучей ярости блеснул в глубине глаз Сомбры, уколов душу Аморе. Но голос единорога был покладист и тих:

— Да, моя королева.

— И третье, — внезапно для самой себя отрывисто прибавила альфа и подняла копыто. — Я даю клятву, что выполню свои обязательства. Джевел Иэр и Голден Лауриэль будут освобождены с извинениями, получат солидную компенсацию и будут препровождены домой со всем комфортом. Но ты больше не будешь их видеть. Только когда придёт срок забрать жеребёнка, тебе будет позволено попрощаться.

Единорог тяжело, прерывисто задышал и затрясся, чувствуя, как сходит с ума от боли, ярости и несправедливости. Не дожидаясь ответа, Аморе отвернулась от него, чтобы взойти на трон, и лишь уверенно бросила:

— Можешь идти. Позови всех, кого ты выпроводил — они ждали достаточно.

Сомбра до утра просидел у окна в своих покоях, не издав ни звука, не разбив ни единой вазы и не проронив ни слезинки. Он сидел, словно статуя, до тех пор, пока не увидел, как его любовь и её мать выводят на площадь и помогают забраться в паланкин, который затем поднимают и уносят четверо крепких жеребцов-альф. Опустошённый, единорог даже не молил мироздание о том, чтобы Лауриэль догадалась обернуться. Он с поразительной ясностью не ждал больше, что она внезапно откликнется на его отчаянный взгляд, что, не зная, сразу отыщет окно, за которым он застыл изваянием, выточенным из траурного мрамора. На него опустилось наркозное безмыслие. Пребывая в нём, он поднялся на затекшие ноги и вышел из покоев.

Больше туда никто не возвращался, потому что нельзя было ни сбить, ни разрушить, ни вывести грубые чёрные кристаллы, покрывшие каждый дюйм от пола до потолка, кроме небольшого участка девственно-голубой глади перед самым окном.

Слуги, призванные непривычно молчаливым, практически мертвенным в своём спокойствии альфой, тоже хранили безмолвие, лишь тревожно переглядываясь между собой, пока отмывали его в имперской бане, приводили в порядок гриву и хвост и накладывали классический макияж младшего супруга. Сомбра никогда не прибегал к их услугам лично. Он не возражал, когда ниже стоящие омеги и альфы убирали его покои или готовили ему еду, но следить за своим туалетом и порядком в документах, книгах и письмах предпочитал самостоятельно.

Даже если бы альфа находился перед ними смертельно пьяным, шатающимся от конского количества выпитого и разящим перегаром на половину дворца, это было бы не так тревожно, как его спокойствие и взвешенные, ровные ответы. На праздничной церемонии, посвящённой закреплению истинности между ним и королевой, он и вовсе благодушно улыбался, принимал поздравления и не скрипел безнадёжно-горестно зубами. После того, как Аморе потеряла всё красноречие и начала пугать приглашённых протяжным непрозрачным взглядом, направленным в пустоту, Сомбра мужественно продолжал играть. Ложь проросла в нём уже давно, с самого жеребячества. Он умел лгать. Он делал это виртуозно. Но сейчас? Здесь уже не искусство. Спектакль для прогорающего театра абсурда с молниеносной сменой ролей, столь абсурдной, что границы их вызубренного поведения не просто смазываются, а смываются силой цунами и дополнительно зачем-то стёсываются ледяной стружкой в многотонной волне.

После праздника у Сомбры и без ягодного вина рябило в глазах, и казалось, что эта же самая стружка прошлась заодно по королевскому ложу — роскошному, круглому, убранному в духе лучших обрядов. Альфа знал, что не найдёт на сегодняшней постели ни единого положения, в котором кожу не вспарывали бы невидимые иглы, но всё равно пошёл вперёд преувеличенно-лёгкой походкой.

Аморе осталась на пороге, не закрыв за собой дверь.

Единорог по привычке потянулся было расстегнуть и сбросить ритуальные браслеты, но этого делать уже нельзя, даже если они, украшенные рубинами и инкрустированные золотом, напоминали дешёвую бижутерию, а их прикосновение — змеиную кожу, липкую, цепкую и чужеродную, как паучья слюна. Поэтому, забравшись на кровать, он сел полубоком к омертвевшей альфе и просто провёл копытом по гриве, лениво взъерошивая её, разбивая оковы пристывших ароматных масел и позволяя прядям рассыпаться по шее и лбу привычным, естественным хаотичным образом. Полуприкрытый рубиновый глаз вопросительно, но безынтересно покосился на Аморе. Она сглотнула, словно не взобралась только что на вожделенный пьедестал, и песочной магией закрыла дверь.

Королева приблизилась к постели и провела копытом по крутому рельефу желанной скулы, лихорадочно высматривая в безразличных глазах хоть одну искру возбуждения и волнения, но чёрная бездна зрачков лежала в кровавой окантовке радужек неподвижно и бесстрастно. Аморе прикоснулась к губам альфы своими, сладко смыкая глаза, стараясь не обращать внимание на тленную, царапающую сухость поцелуя, и получила тугой, каляный ответ. Жеребец целовал умело, но его язык казался сделанным из шершавого полотна, и королеве послышался шорох страниц «Понисутры» из его головы, где он перебирает все доступные варианты поцелуев. Посмотрев на Сомбру из-под ресниц, она увидела, что он смотрит в сторону — отрешённо, даже без раздражения или грусти.

— Что с тобой? — шепнула она в неподатливые губы, даже прозрачный блеск не придавал им необходимой мягкости и увлажнённости. Аморе проложила цепочку поцелуев по скуле к уху и игриво прикусила его кромку, с наваливающейся на лопатки неловкостью осознавая, что даже не имеет представления, нравится ли это её возлюбленному. Она неуверенно ухватилась за эту мысль. — Ты… позволишь мне любить тебя? Помнишь, когда мы были жеребятами? — альфа несмело повела копытом от его впалой щеки к шее и груди, словно боялась причинить боль. — Ты хотел показать мне секретное новое заклинание, а в итоге запер нас обоих в тесной подсобке, запечатав замок.

Сомбра вяло усмехнулся:

— Так мы выяснили, что я — не самый предусмотрительный маг, а ты — клаустрофоб.

— И, чтобы я не упала в обморок, — кивнула Аморе, носом потираясь о тонкую серую шерсть на шее и различая в её естественном аромате ноты сладковатые ноты сандала и ветивера, — крепко обнял меня и прижал моё лицо к своей груди.

— Почему-то ты сразу успокоилась, хотя это было ещё теснее, чем каморка, в которой я нас запер…

— Потому что в то мгновение я поняла, что рядом с тобой мне всегда будет спокойно. Каким бы непредсказуемым ты ни был, как бы себя ни вёл — я всегда могу положиться на тебя, — королева прижималась к Сомбре всё крепче, и он чувствовал, как в их фантасмагории снова уродливо перетасовываются роли. Не было во вселенной места теснее, сковывающее и пугающее, чем объятья розовато-персиковых, будто недозрелых, передних ног.

Такой же аромат, приторный, совсем невыносимый, не будь он смешан с горчинкой грецкого ореха, коснулся размашисто вырезанных ноздрей Сомбры, и его нос непроизвольно ребристо поморщился, но альфа, покрывающая его тело поцелуями и трущаяся об него, не заметила этой гримасы. Не замечала она и того, в какой гнилостный, патовый букет смешиваются их запахи.

Аморе будто жила в совершенно другом, не соприкасающемся с его собственным мире, который притачала к себе грубым и кощунственным образом, продев очередь булавок и игл прямо сквозь кожу единорога, вбив нити в сочленения, чтобы точно никуда не делся. Она лелеяла каждое созвучие этих костяных покойничьих стежков — красивый костюм, сшитый по её заветным мечтам, который она любой ценой хотела натянуть на первого попавшегося пони.

С альфьим упорством Сомбра жаждал разорвать его в лоскуты.

С альфьим упорством Аморе не желала понимать, что обёртка не в силах изменить содержимое, что оно не подгонится под вожделенный крой, не впишется в предполагающиеся швами движение и не станет покорно отбивать заданный стилем ритм. Она, ощущающая влагу между задних ног и сладкую пульсацию в налившемся кровью клиторе, ожидала наткнуться осмелевшим нырнувшим к низу единорожьего живота копытом на столь же жёсткую эрекцию, но его член даже не покидал мягкой крайней плоти. Королева лишь лукаво улыбнулась ему, спускаясь ниже, припадая губами и забираясь языком внутрь, к прячущейся солоноватой головке.

Альфа положил копыто ей на затылок и закрыл глаза.

Грива Голден Лауриэль, он помнил, была такой же мягкой, ухоженная дорогими маслами, сыворотками и отварами, которые Сомбра щедро дарил ей по поводу и без. Иллюзия постепенно обретала объём, наполняя сосуд эрзаца, зарывшийся лицом между единорожьих задних ног, подобно крови, горячими приливными толчками оживляющая ласкаемый юрким языком член. Альфа шумно и резко выдохнул, ощутив спасительное возбуждение, и погрузился в воспоминания, как в сырой тёплый песок.

Королева лизнула представший перед ней во всей красе ствол снизу доверху, ликующе любуясь им и испытывая благоговейный трепет перед раскидистым плетением вен, чуть заметно колеблющихся в такт ускоренного биения сердца. Какой великолепный альфа ей достался, сколько чудесных часов проведут они вместе. Ей не терпелось сделать его своим, но даже после стольких лет она была готова быть нежной. Поцеловав мошонку и на несколько секунд втянув в рот одно из яиц, чтобы обласкать его, Аморе спустилась ниже, принимаясь счастливо, безо всякого отвращения вылизывать и нежить нетронутое, предназначенное только ей, девственное отверстие.

Это не вписывалось в фантазию. Лауриэль никогда не была столь смелой и развратной, ей незачем было покушаться на достоинство Сомбры столь грязным образом, и любая правдоподобность и чистота иллюзии моментально испарилась. Раньше, чем успел себя одёрнуть и вернуть контроль над своим телом, альфа быстро посмотрел вниз.

Его член начал опадать, несмотря на облюбовавшее его подвижное копыто королевы. Та моментально вскинула глаза, но снова, в который дискордов раз не смогла правильно истолковать реакцию, покровительственно улыбнувшись:

— Не бойся, любовь моя, — к ней с прикроватного столика подлетел гранёный голубой флакон пахучей смазки. — Я не причиню тебе боли, ублажу, о себе не помня…

Она надавила ему копытами на плечи, вынуждая откинуться с края кровати на середину, лечь спиной по самому центру, словно ночного мотылька, приготовить себя к распятию и пронжению. Альфа зажмурил глаза, весь затрясшись в тщетно перебарываемом отвращении и протесте. Стремительно разваливалось самообладание, и его копыта безо всякого вторжения в тело сжимали шёлковые простыни так бешено, будто в кости вбивали стальные спицы.

— Постой, — дрожащим голосом шепнул Сомбра, приоткрывая глаза — немного, чтобы сквозь щели между веками не было видно громадной паники, овладевшей им и доведшей до отчаяния. — Я хочу сделать это сам.

Пузырёк, уже наклонившийся в песочном телекинетическом поле над эрегированным членом Аморе, чтобы пролить на него смазку, удивлённо замер. Не мешкая, альфа рывком вышел из унизительной, беспомощной позы, приближаясь лицом к огромному чувствительному органу, и его затошнило. От безвыходности ситуации, от природного отвращения, от запаха персиков, грецких орехов и мускуса, концентрировавшегося в этой части тела обильнее и заметнее всего. Сомбра покачнулся, едва не завалившись набок, и порывисто зажал рот копытом. Притворяться после такого было бессмысленно.

— Ты делаешь это не потому, что хочешь меня, — прошептала Аморе после минуты тишины, — а потому, что боишься за свою омегу. Что без твоей покорности я нарушу слово.

Сомбра тяжело кивнул. Королева громко прерывисто всхлипнула, и он услышал, как голубой пузырёк со звонким обиженным стуком оказался вновь на прикроватном столике.

— Уходи, — с ненавистью приказала альфа. — Я хочу побыть одна.

Сомбра пытался ненавидеть себя впоследствии за то, что воспользовался разрешением со всех ног, но, как и в тот ужасающий раз, не смог принудить свою волю привести это внушение в исполнение.

-6.5. Когда небеса были выше. Часть 2

Несмотря на то, что это была первая за несколько месяцев возможность увидеться, Сомбра предпочитал, чтобы она не наступала. Дело было не в том, что это конец. Альфа кое-как примирился бы любить Лауриэль на расстоянии — он не нарушал условий договора с королевой и не покидал дворец ради своей омеги, но верные ему пони делали всё за него. С ними единорог передавал продукты, подарки, деньги и краткие слова утешения. Те же пони доставляли новости: несмотря на извинения и компенсацию, с их семьи сняли статус главных поставщиков зерна, и дела без имперской выручки пошли хуже; по деревне расползлись слухи об их преступлении, пусть и замятом, а за ними — насмешки и даже угрозы; фамильные пшеничные поля указом королевы оказались преданы огню; Джевел Иэр сдаёт и совсем плоха; Джевел Иэр умерла. Он грыз копыта и писал десятки писем, но ни одно не имел возможности отправить по прозаичной причине — как и все омеги-крестьяне, Голден Лауриэль была безграмотной. Страх притянул за собой паранойю, и отдавать кристаллопись посыльным альфа тоже не решался — её могли перехватить. А ведь, играючи, Сомбра учил свою омегу основам чтения и письма, но то происходило в рамках ухаживания и выражения его любви к ней, поэтому вряд ли кобылка могла прочитать что-то сложнее извечного и святого признания в чувствах. Совершенно бесполезного.

Оно не поможет ей сейчас. Не поможет, когда её же возлюбленный исчез на весь срок её беременности с объяснениями не сложнее, чем «дождись его, и он всё объяснит», «он всё ещё любит тебя и ждёт, когда сможет увидеть», «он выжидает время, чтобы спасти тебя». К тоске и ужасу положения Сомбры примешивалась в такие моменты кислая гарь беспомощного стыда. Он не хотел отделываться этими односложными фразами, сказанными чужим голосом. Он хотел разразиться часовым трактатом на тему того, что у них всё будет хорошо, что он не даст ей умереть и всё равно обеспечит их жеребёнка всем необходимым, но даже последняя фраза была ложью, жестокой иронией над его умением изворачиваться и увиливать, так пригождавшимся в придворной жизни, но губящим в личной. Потому что в этом и было всё дело. Что это за спасение, если её единственная — а Сомбра тщеславно, мелочно и эгоистично надеялся, что так он до сих пор и есть — любовь придёт впервые за многие месяцы, и для чего? Чтобы отнять её первенца?!

Альфа сходил с ума, он хотел убить себя. Дворец медленно обрастал паразитирующими чёрными кристаллами, и Аморе в невыносимой печали поджимала губы, рассматривая тянущиеся по стенам и полу, перекрещивающиеся шлейфы скорби и безысходности Сомбры, но она не находила в своей любви к нему достаточно великодушия, чтобы разрушить свои условия в их сделке и отпустить её. Поздно поворачивать назад, когда сделано уже столь многое и столь страшное. Этот альфа — самый желанный приз за самый долгий бой.

Королева добивалась его с самого жеребячества, он был её истинным, судьбой, предназначением. Она зашла слишком далеко, обсессия роковой влюблённости поглотила её жизнь, пути назад больше нет так давно, что сложно вспомнить, как он даже приблизительно выглядел. Аморе уже не представляла, как будет ломаться всё внутри от простых слов Сомбре о свободе — обычных и незначительных по отдельности, но с воем перемалывающих каждый аспект её жизни в спайке. Альфа не знала, сможет ли пережить эту боль, сможет ли элементарно осмыслить её: что-то ужасно острое в сердце, стальным льдистым цветком раскрывающееся шире и объёмнее, пронзающее лёгкие, мешающее вздохнуть, и всё это время будет, накаляясь добела, жечь проклятая выборочная память, которую ни усмирить, ни зашвырнуть на задворки сознания…

Поэтому всё, что она сделала, когда увидела, что Сомбра сомнамбулически повязывает на шею шарф и отправляется в путь к заветной деревне — кивнула ему. С печальными глазами, пронизанными сочувствием, от которого единорога затошнило, источающими такое циничное лживое беспомощное понимание при абсолютном всемогуществе и владении этой ситуацией, но просто кивнула. И альфа отправился в путь.

Была весна. Снега, пробравшиеся сюда сквозь ослабленный на холодное время барьер Кристального Сердца, уже растаяли, стоило только дать ему окрепнуть вновь, и под ногами за пределами города чавкала отвратительная студенистая смесь. Постаревший, осунувшийся, запущенный будто бы домик выглядел ещё жальче и беспомощнее в таком стыло-сером безрадостном освещении.

Сомбра взломал замок на двери заклинанием, отработанным с той дискордовой каморки до совершенства. Пусть. Что угодно — пусть. Он не выдержал бы стоять под бомбардировкой своих мыслей, ожидая, пока из-за неё раздадутся шаги, знакомо щёлкнет затворный механизм и откроется дверь, кусочек за кусочком раскрывая ту, которую он не по своей воле бросил в самый волшебный и трудный момент её жизни. Не выдержал бы призывать её к себе, словно судья — заключённого, не выдержал бы ждать ответа. Хотя бы в последний раз альфа хотел приползти к ней сам.

Но как ему сказать о финальном элементе сделки с королевой? Как омега сможет радоваться спасению, если в результате него у неё не останется ни альфы, ни жеребёнка?! В какую же ужасную паутину они попали…

Грошовый тёмный кристалл, внутри которого и был вырублен простецкий дом, не отражал свет. В коридорчике было темно, но Сомбра так много раз возвращался сюда мысленно, что это не стало для него препятствием — ни обо что не запнувшись, он прошёл в комнату, чтобы не найти там никого.

Сердце забилось чаще, извращённое облегчение накатило на альфу. Она сбежала? Родив жеребёнка, получив возможность уйти от издевательств и насмешек деревенских, Лури воспользовалась ей? Захотелось тихо и протяжно засмеяться от вымученного, горького счастья. Так даже проще. Она могла примириться с разлукой с любимым, но лишиться ещё и жеребёнка — этого бы она не выдержала. Да, Сомбра не увидит его. Но его омега не будет страдать сверх той меры, что он отвесил ей по своей небрежности и самоуверенности. Мысль эта так воодушевила единорога, что он развернулся, чтобы уйти и с лёгким сердцем доложить королеве о препятствующем аморальному требованию побеге, но тут же едва не натолкнулся грудью на кристальную пони.

Она потускнела.

Это был самый страшный показатель. Она потускнела. Её грива потеряла объём и свесилась заострёнными краями к полу, краски тела остудила покойничья лиловость, из глаз ушла жизнь. В первые несколько секунд Сомбра не мог вдохнуть.

— Лури… Лури, мне так жаль…

Выцветше-испепеляющего взгляда на самом деле не требовалось, чтобы он понял, насколько это жалкие, убогие, беспомощные слова. Но её появление вышибло из него дух, он едва не забыл начисто этот язык, ограниченный правилами и нормами — такими же сухими и бескомпромиссными, как и те, из-за которых он теперь стоял здесь.

— Зачем ты пришёл?

Этот равнодушный, обречённый вопрос, словно она уже знала обо всём, что задумал не он, разбил альфу в беспомощное оглушённое ничто, бросившееся к её ногам. Сомбра обнимал Лауриэль в совершенной истерике, задыхаясь, ручьями слёз смачивая её мертвенную шерсть, бормоча бесконечные и бессмысленные извинения, не имевшие никакой связности и опоры. В языке вряд ли нашлись бы описания того, насколько он был виноват перед ней, даже в самом развёрнутом и многословном виде — поэтому единорог выражал своё раскаяние судорожными объятьями, слезами и беспомощными прерывистыми хрипами.

Омега застыла каменным истуканом, и альфу лишь ещё больше терзало это пугающее безразличие. Интуиция тревожно запульсировала, медленно разворачивая в глубине его тела миниатюрную и мощную чёрную дыру.

— Где наш жеребёнок? — прошептал Сомбра, заглядывая ей в глаза разбитым без остатка взглядом. — Ты позволишь мне… взглянуть на него?

Ложь, ложь, ложь, какая же скабрезная, беспринципная ложь!

…Лауриэль повела его через огород за домом. Сердце оглушительно громыхало внутри с каждым шагом, приближая осознание страшного. Сейчас слишком холодно, чтобы устраивать новорождённому жеребёнку игры и прогулки на свежем воздухе.

Крупная и приметная россыпь вездесущих кристаллов выполняла роль надгробия, возвышаясь над маленьким прямоугольником перекопанной земли. Сомбра контуженно смотрел на границу их стыка, и внутри его медленно, разгоняясь, поднимался горячечный отчаянный вой, от жути которого кровь завязнет в жилах у всех, кто услышит глубину его скорби и воплотившегося кошмара — кошмара, который даже не посещал начавший раскраиваться от удара рассудок.

— Как? — глухо пока ещё просипел альфа.

— Так же, как моя мать, — горько выплюнула Голден Лауриэль и упёрлась в могилку стеклянным взглядом. — Она родилась мёртвой.

Она.

Дочь.

Это была кобылка.

— Так похожа на меня… но с серо-красной гривой, которая так пошла бы тебе… — не мигая, полубезумно лопотала омега.

Так же, как и её мать.

Аморе не лгала. Зерно действительно было заражено. Джевел Иэр поставляла во дворец отравленный продукт, а когда это вскрылось, и их поля сожгли, чтобы не дать спорам распространиться, питалась сама и кормила дочь остатками той же самой пшеницы, которая убила короля. Аморе не лгала, и это нежданное осознание придавило Сомбру непостижимой тяжестью вины, горя и бешенства.

Его вмешательство или невмешательство не имело значения. Это просто случайность. Стихия. Шанс из миллиона. Но он хотел уйти из дворца, хотел забрать Лауриэль в другой дом, и мог бы избежать всего этого, если бы не послушал уговаривающую не отвечать злом на добро омегу и не остался при короле.

— Ты не мог бы уйти?

Сомбра тяжело повернул к ней голову, всклоченный и безумный во всепоглощающем несчастье.

— Тебе нужно побыть одной? — подавленно спросил он.

— Нет. Уйти навсегда.

Альфа распахнул глаза, не удерживая слёз. Они стремительно поползли по щекам, пятная серую шерсть тёмными влажными дорожками.

Именно это и полагалось сделать по условиям сделки с Аморе, но даже в такой ситуации он не терял надежды. Они могли убежать, начать всё заново в другом месте, у них ещё могли быть жеребята, а ещё у них было бы много времени и свободы, чтобы залечить раны, вывести из них весь яд… Больше ничего было не важно. Но Сомбра не ожидал, что Лауриэль сама прикажет ему сделать это.

— Лури, — задыхаясь, прошептал единорог и шагнул к ней, но она отшатнулась от него, словно от чудовища, и в сердце болезненно, физически защемило. — Я могу дать тебе время, если тебе нужно оправиться, но…

— Я никогда не оправлюсь, — взъярилась внезапно омега, дико сверкая бледными глазами и прижимая уши. Её зубы оскалились, словно у альфы. — Никогда, Сомбра! Никогда ничего не будет как прежде!

— Я должен был оставить тебя, потому что только так мог спасти! — невзирая на её сопротивление, единорог отчаянно бросился к ней и смял её копыта своими; кобылка задёргалась всем телом и замотала головой, со сдавленным визжанием пытаясь вырваться, а он, потерявший рассудок, лихорадочно продолжал говорить, оправдываться, умолять. — Ты была под стражей, королева Аморе угрожала казнить тебя и твою мать за то, что своим зерном вы отравили её отца — я не мог потерять тебя! Я сделал всё, что она мне сказала, чтобы вернуть тебя домой, я остался с ней, как она давно хотела, но, клянусь тебе, я не люблю её и никогда не любил! Если бы была моя воля — я бы провёл с тобой каждую минуту, у меня уже всё было готово, чтобы покинуть дворец, когда ты сказала мне о том, что ждёшь нашу кобылку, я мечтал об этом, я хотел этого, почему ты не веришь мне?!

— Потому что это уже не имеет никакого значения! — плача, выкрикнула ему в лицо Лури. — Её больше нет! И у меня никогда больше не будет другой!

Сомбра обессиленно выпустил её копытца, но и она, опустошённая лишний раз напомнившим ей о трагедии признанием, рухнула на землю, не пытаясь убежать.

— Споры сделали меня неплодной… Больше никаких жеребят… Я больше не омега… — шептала она, роняя горячие слёзы на свежую могилу, благодарно впитывающую их.

— Вот это уж точно, — медленно проговорил Сомбра, — не имеет никакого значения. Я буду любить тебя, даже если…

— Но я — не буду! — завопила вновь омега, вскидывая голову и вскакивая на дрожащие ноги. — Я больше не люблю тебя, только не после всего этого, не после того, через что ты заставил меня пройти!

— Это не моя вина, Лури, — растерянно покачал головой Сомбра, отступая на шаг. — Ты говоришь это, потому что зла и опустошена, я знаю, что ты лжёшь.

— Я буду смотреть на тебя, — сглотнула слёзы Голден Лауриэль, — и снова и снова вспоминать всё, что произошло.

Она помолчала, прежде чем посмотреть единорогу в глаза и тихо, серьёзно произнести:

— Ради тебя я отказалась от своего истинного.

Сомбра непонимающе повёл ушами.

— Что это значит?

— Ах, вы же, высокородные, не понимаете этого, — злобно воскликнула Лауриэль, пренебрежительно взмахнув ввысь передней ногой, и пошла прочь от сиротливой могилки. Альфа поспешил следом. — Вы выбираете себе таких же альф, как вы, и думаете, что от того, что вы назовёте это истинностью, она и появится. Ни до чего другого вам дела нет.

— Перестань говорить это, ты знаешь, что я не такой, — с убитым видом взмолился Сомбра.

— Я тоже не такая, — прищурилась Голден Лауриэль. — Я знала, кто мой истинный, но польстилась на тебя и прогнала его. Теперь я осталась ни с чем — без истинного, без жеребёнка, без омежьей сущности. Виновата я одна, больше никто, поэтому — уходи.

— Да что за истинность, о которой ты говоришь? — в скукожившемся и умершем нутре Сомбры что-то странно шевелилось, будто воскресая, и он зацепился за эту тему, не имея других вариантов. Если в его жизни сейчас не забрезжит луч света — он сойдёт с ума, обезумеет и больше не сможет ничего исправить.

— Истинные, настоящие истинные, а не ваши фальшивки, — выплюнула омега, — это пара из альфы и омеги, которую каждый пони всю жизнь стремится найти и создать. Идеальный по совместимости союз, где не может царить неравенство и печаль. Только яркая, страстная, непреодолимая тяга двух пони друг к другу. Счастливейшая любовь из возможных.

Несмотря на ужас ситуации, взгляд Сомбры прояснился.

Вот оно. Тот загадочный отголосок, который единорог почувствовал в Голден Лауриэль. Она не была его истинной, но, очевидно, очень напоминала её для его чутья. Одно упоминание этой великой силы словно успокоило его душу, омыло рассудок исцеляющей волной. Неосязаемо и невербально, но многое прояснилось. Однако была не только эта неясная пока что истинность.

— Я всё равно не оставлю тебя одну, — произнёс альфа намного ровнее. — Истинные или нет — я люблю тебя и не хочу, чтобы ты страдала, — он протянул омеге копыто. — Пойдём со мной, прошу. Я хочу позаботиться о тебе и утешить, пока тебе не станет лучше — и тогда ты сама решишь, хочешь уходить или нет.

Голден Лауриэль даже не замедлилась, и передняя нога Сомбры медленно проседала. Омега обернулась только на границе слышимости, чтобы посмотреть на него потухшими окончательно глазами и равнодушно, но убедительно произнести:

— Живи своей жизнью. У нас с тобой ничего не выйдет.

Аморе не стала расспрашивать его, когда он вернулся ни с чем. Лишь проводила сгорбленную фигуру названого брата расширенными глазами — и больше никогда не упоминала об их повязанности. Ни когда Сомбра днями пропадал у себя в покоях в компании сначала одной бутылки вина, затем — двух, далее — шести. Ни когда дворец ночами сотрясали проклятья и непонийские вопли, от которых останавливались сердца всех, кто их услышал. Ни когда из-за закрытой двери доносились глухие рыдания и всхлипы. Ни когда они сменялись пугающей, никакой тишиной — она не была ни уютной, ни раздражённой, и, проходя мимо покоев, можно было подумать, что в них вообще никого нет — такая на Сомбру накатывала безжизненная апатия после вспышек алкоголизма и ярости. Он упивался в смерть, а затем убивал себя дополнительно, собственным телом разрушая нарастающие на стенах короткие чёрные кристаллы. Всю его кожу пополам с шерстинками испятнали, исчастили мелкие шрамы от их осколков; Аморе была уверена, что по меньшей мере несколько грамм драгоценной крошки так и осталось зашито временем под кожей альфы. Но единственное, чем она могла его помочь — смириться, не попадаться ему на глаза и не мешать справляться с горем.

Пару месяцев спустя альфа через дверь попросил слугу принести ему еды. Ещё через месяц — бритвенные принадлежности и расчёски, а затем — растопить баню. Три месяца тихого существования наедине только лишь с книгами или боевым станком для тренировок потребовались ему, чтобы собрать в себе достаточно сил и вернуться в свет. Через четыре недели после этого он снова улыбнулся Аморе — через силу, явно убеждая себя, что во всём произошедшем не так уж и много её вины, помимо личного злорадства, но, по крайней мере, он уже счёл необходимым хотя бы внешне выказать альфе некое почтение. Спустя год после смерти своей новорождённой дочери, которую он так и не увидел, Сомбра полноценно вернулся в строй и на радость королеве устремился вверх по карьерной лестнице. Она старалась не думать, что алкоголь больше не работает, и альфа пытается уработаться до полного бездумья, чтобы валиться в постель без единой мысли в голове, без сновидений.

И что это были за сны… Худшая пытка — после видений о родных чертах, которые он некогда безмятежно целовал и грел в копытах, которыми он дышал и услаждал свой посвежевший взор, просыпаться не в сладкой истоме и лёгком блаженстве, а в ознобе, в рыданиях и немых, застывших на губах криках. Они льдом сдавливали грудь и хрустом отдавались в сжимаемых изо всех сил передними ногами рёбрах, и хотелось раздавить, уничтожить, убить себя за саму способность испытывать эти травящие безумием эмоции, мучающие сверх уже свершившегося и необратимого.

Перешагивали рубежи сезонов годы. Сны атаковали Сомбру тем упорнее, чем он старался от них избавиться. Перекраивал личность, меняя маски интересов и предпочтений едва ли не ежегодно, бросался в пороки, изучал запретное, кое-что вывел сам. Кристаллы, бывшие основой его таланта, оказались способны неплохо впитывать всё, что тяготило его душу — и альфа до отказа наполнял кошмарами послушливые бруски полупрозрачного тёмного глянца. Сомбра обнаружил, что способен управлять страхом, словно осязаемым явлением, заключённым в некое из всем понятных агрегатных состояний, и внезапно добился здесь таких высот, что это заинтересовало его и даже смогло отвлечь от вечного колодочного присутствия рядом альфы с затаённым дыханием и золотыми глазами безвинно побитой собаки.

Аморе была рядом. Тошнотворно рядом, как они и клялись, повязываясь истинностью. Возвысила Сомбру, одарила властью, сопоставимой со своей, она смотрела на него не как монарх, в копытах которого находятся крестовины от каждого континента в мире, а как влюблённая кобылка-подросток. С голодной подресничной мутью, с прерывающимся дыханием, с соблазнительно понижающимся голосом, с растерянностью и дрожью в копытах, стоит только объекту её обожания послать ей более приветливый взгляд, чем остальным.

Сомбра ненавидел, когда им оказывались одержимы. Таким пони хотелось указать на их место, прижав голову к полу железным копытом, шипя в их сторону проклятья и унижения — и они бы вытерпели, он был уверен, вытерпели бы и смотрели из-под его густых серых щёток благодарным и трепетным взглядом. Королева была квинтессэнцией этого. Она вроде бы мирилась с тем, что никогда не сможет погрузиться в Сомбру, пережить с ним гон и влюбить в себя, но на самом деле не оставляла надежд на это. В его постель она пробиралась окольными путями — через омег, к которым единорог тянулся во время гона или после особенно напряжённых дней. Королева присоединялась к нему и пользовала омегу вместе с ним. Особенно сладко она стонала, погружаясь в жеребца: в случае с кобылами их с Сомброй члены оказывались разделены естественной перегородкой, но у жеребца-омеги было всего одно отверстие — и ради того, чтобы соприкоснуться с самой сокровенной частью своей любви, Аморе болезненно растягивала его, и несчастному приходилось принимать в себя сразу два налитых кровью, раздутых органа. Королева не заботилась о комфорте этих игрушек.

Иногда Сомбра, чей рассудок улетал на гребне ослепительной волны оргазма в далёкие странствия, поддавался неким недоступным королеве видениям и вдруг целовал её поверх головы стонущей, пленённой ими двумя омеги; губы их соприкасались, как сквозь слой ветхого, рассыпающегося на прилипчивые чешуйки пепла, и след этой необъяснимой, ненавидимой минутной слабости ещё долго жёг слизистую своим тлением, переполняя сознание скучным, затёртым отвращением. Аморе не чувствовала этого и не могла понять. Она была счастлива в редкие, томительные мгновения поцелуя, чтобы потом всеми силами скреплять разбивающееся сердце, когда Сомбра, получив необходимое наслаждение, выходил из измождённой, заезженной до полусмерти ими двумя омеги и уходил, не оставаясь, чтобы поговорить со своей королевой.

Однажды она в отчаянии предложила ему себя. К её шоку и счастью, Сомбра согласился после недолгого молчания. Вся захваченная половиной долгожданного успеха, единоличным владением — пусть это и была власть собачьей кости — желанным жеребцом, Аморе трепетала от одного только его вида в своей постели. Она не замечала безразличия, с которым альфа поддался её настойчивости, не замечала нескрываемого «не моя задача — контролировать твою похоть» в его глазах.

Сомбра овладел повелительницей сильнейшей Империи, словно прожжённой бордельной омегой. Впивался в её пошло-персиковые бёдра и украшал их чернильными отметинами своих широких копыт, до крови раскусывал шею и холку, вминал в переворошенную постель до рёберного хруста. Альфа вытрахивал из другой альфы всю душу: неистово, безо всякого ритма, словно насилуя, врывался в её тело, не заботясь о её удовольствии или комфорте. Он драл её с едкой горечью безумства, швыряя по кровати и раскладывая так, как ему было удобно, как приходилось по нраву жестокому чувству полновластия и злой похоти. Сомбра подчинил её, унизил и доминировал над ней без зазрения совести, всеми средствами выказывая презрение и ненависть, а она мазохистски наслаждалась этим, пьянея от боли и расцветающих на теле отметин. Аморе не собиралась потом их скрывать, не хотела маскировать горький запах вожделённой артемизии, пропитавший её до последней шерстинки. Все, не чувствовавшие его с их первой истинной ночи, должны знать, что этот альфа теперь — её.

Единорог изводил, метал и эксплуатировал её всю ночь, доведя до полного изнеможения. Она, истощённая, уже не могла сопротивляться, когда копыто Сомбры сгребло её градиентные волосы в горсть, а бессильно приоткрытый рот оказался заполнен перевитым венами тёмным членом, густо вымазанным в её выделениях и крови. Без единого звука, лишь пренебрежительно прищурившись, альфа залил её глотку нитями спермы, заставив проглотить всё до последнего комка, и подчёркнуто-жёстко толкнул использованную голову на матрас, оставляя теряющую сознание альфу отсыпаться в холодном одиночестве.

Пыльное песчаное послевкусие суховеем установилось во рту. Сомбра ощущал, как вокруг него незримыми облаками плывут запахи грецкого ореха и персика. Отвращение к самому себе — и вовсе не из-за садистского образа действий — рвалось наружу мутной тошнотой. Единственное, чего альфа так и не смог найти, почувствовать и осознать: зачем он поддался, что и кому пытался доказать, не считал ли он это отмщением? Может, ему просто надоело терпеть так называемую любовь Аморе, этот жалкий, предсказуемый, трагикомичный и пошловатый фарс?

-6.6. Когда небеса были выше. Часть 3

Несмотря на внутреннюю запутанность и противоречивость, союз Сомбры и Аморе возносил Империю, как завещали их предки, и она расцвела всем своим великолепием благодаря учреждённой Аморе Кристальной ярмарке. Знамя грандиозного северного сияния каждый год напоминало всему миру о могуществе переливающихся драгоценными гранями пони, и к этой силе потянулись жаждущие покровительства и союзничества существа.

— На Эквусе появилась цивилизация, — усмехнулась как-то раз Аморе за ежеутренним обсуждением грядущих дел на день. От этого морщинки, соединяющие крылья носа и уголки рта, чуть углубились. Как и любой альфе, возраст придал ей особенного шарма, недостающего в юности — ну, или Сомбра просто примирился с её неизменным дежурством подле него за почти два десятилетия.

Единорог не знал, винить в этом свою мрачную расцветку или то, что он достаточно настрадался в юности, и все присущие зрелости признаки заполучил уже тогда, но его самого время будто бы не касалось. Старели только глаза. Лицо, разве что перейдя к возмужалой версии, оставалось нетленным.

— Она была там уже давно, — приподнял подбородок Сомбра. — Земные пони, пегасы и единороги…

— Крысиная возня, — брезгливо отмахнулась королева. — Гробили друг друга в междоусобицах, которые не имели никакого смысла — лишь недавно обрели наконец-то разум и сделали то, что нужно было сделать с самого начала: сели и поговорили. Сегодня оттуда пришло письмо, — подала свиток со сломанной грубо отлитой печатью альфа. — Их новые лидеры собираются прибыть к нам с дипломатическим визитом и просят нашей милости в заключении союза с… Эквестрией, кажется? — единорожка усмехнулась.

— Фантазией они не награждены, но, может быть, обнаружат достаток в более важных для Империи вещах? — пробегаясь глазами по письму, ответил Сомбра, вернул Аморе свиток и кивнул. — Примем их.

— В таком случае, нужно подготовить торжественный приём.

— Для дикарей? — хмыкнул Сомбра, но Аморе осадила его.

— Говорят, день и ночь сменяются только по их милости. Будет скандал, если все узнают, что мы приняли их неподобающе. Бюджет не пойдёт по швам от одного дипломатического приёма на высшем уровне.

Лишь через месяц после этого разговора правителям новорождённой Эквестрии (сто лет — слишком мало для срока жизни страны и слишком много для подавления всех бунтов) удалось пересечь огромный материк и предстать перед очами королевы и её фаворита. Сомбра озадаченно моргнул, а затем и вовсе протёр глаза, но ничего не изменилось: обе кобылы носили одновременно крылья и рог. Одна из них, высокая белая альфа, обладала оформившейся королевской статью и величественным, но добрым взглядом. Вторая…

— Нет, всё-таки, они те же варвары, что и прежде, — тихо вздохнула Аморе, не отступаясь от приветливой улыбки, пока гостьи шагали от кристального барьера. — Допускать к власти омегу… впрочем, она выглядит скорее так, словно для неё не нашлось свободной няньки, а без неё она разгромит дворец. Или где они там живут… Рада приветствовать Вас, Селестия, и Вас тоже, Луна.

Луна.

Короткое, ёмкое имя, четыре буквы которого мгновенно бескомпромиссно выстучало сердце — да так и осталось на этом ритме. Внезапная вспышка, ослепительная серебряная окружность, тихо и всеобъемлюще осветившая все уголки его существования. То, чего Сомбра искал в Голден Лауриэль, раскладывая её на компоненты и скрупулёзно перебирая каждый фрагмент её личности, звучания и аромата, пока она не сбежала и не затерялась вне Империи, отыскалось и запульсировало полярной звездой в единственной омеге, угловатой, хрупкой, похожей на подростка, только вышедшего из жеребячества.

Это длилось всего лишь секунду. Сомбра взял себя в копыта буквально сразу, усыпляя взревевший инстинкт и с лёгкостью сшивая обратно взрезавшееся от края до края сердце — разве что выплеснувшуюся из него перебродившую, две декады настаивавшуюся внутри нежность так просто обуздать не удалось. Но она скоро растает и улетучится, как дым — всю эмоциональность и порывистость единорог выпустил в своё время, громя дворец наростами чёрных кристаллов в нестерпимом страдании.

— Селестия, Луна, — почтительно кивнул каждой из них альфа. Он не задерживал на омеге взгляд дольше положенного, несмотря на то, что та не отрывала от него бирюзовых глаз, пока её щёки акварельно алели из-под пышной нежно-голубой чёлки.

«Она почувствовала, — подумал Сомбра, отчего-то не в силах усмирить и подчинить разом забившееся — будто впервые за двадцать лет — сердце. — Тресни Кристальное Сердце, она меня почувствовала».

По случаю прибытия иностранных гостий Кристальная Империя была отполирована и украшена флагами их страны в лучших традициях гостеприимства. Эквестрийки сохраняли величавую сдержанность и стать, но Сомбра и Аморе замечали, как любопытно они осматриваются, как их взгляды задерживаются на достопримечательностях и простых кристальных домах. Переглянувшись, королева и её фаворит безмолвно сошлись во мнении, что приготовленная экскурсия гостьям понравится.

— Не беспокойтесь по поводу того, что мы идём пешком, — улыбнулась Аморе, цокая по кристальным дорожкам вензельными накопытниками из чистого серебра, инкрустированными солнечно-медовыми самоцветами в виде сердец. Украшавшие, помимо короны, её шею и лоб под рогом регалии в таком же стиле, но выглядящие обманчиво проще, представляли собой ещё большую драгоценность. — Дорожная система Кристальной Империи устроена таким образом, что все районы оказываются в максимальной близости друг от друга, поскольку становится возможным проложить минимум два кратчайших варианта маршрута.

— Эквестрия надеется научиться этому, — вежливо ответила Селестия. — Наши дороги далеки от совершенства.

Луна ничего не сказала, она лишь озабоченно нахмурилась. Сомбра тихо спросил, в чём причина её молчаливости, раньше, чем смог подумать об этом.

— Я заметила одно странное совпадение, — застенчиво ответила аликорночка.

— Какое же? — улыбнулся альфа.

— Могу я сначала спросить, каким образом кристальные пони выращивают для себя пищу, если это не является имперской тайной?

— Не является, — охотно пояснил Сомбра. — Кристальное Сердце даёт достаточно тепла и света, сопоставимого с солнечным, чтобы это становилось возможным. С другой стороны, это всё же не ультрафиолет, а совершенно другой, магический тип излучения, поэтому кристальные урожаи так знамениты — они приобретают дополнительные полезные свойства.

— Оно не устаёт? — серьёзно поинтересовалась омега. Необычайное чувство, сложнее умиления, но родственное ему, затопило единорога: с этим ювенальным телом, увешанным на взрослый манер обсидианом и жемчугом, и мудрыми юными глазами она напоминала очень умного для своих лет жеребёнка. Словно прочитав мысли Сомбры, Луна вспыхнула и замотала головой: — То есть, я имею в виду, разве поля не требуют смены сезонов?

— Требуют. В таком случае я ослабляю воздействие Кристального Сердца, действительно давая ему отдыхать, и с пустошей задувают холодные ветра, покрывая землю сугробами. Когда приходит сезон посевных работ — Кристальное Сердце снова активируется в полную силу. Но как это относится к дорогам?

Луна скользнула взглядом по кьютимарке идущей впереди них с Селестией королевы — снежинке среди морозных испарений, складывающихся в прерывистое очертание герба. Это совпадение альфа увидел уже давно, но форма ответа Луны поразила его:

— Снег на пустошах вокруг Империи идёт маленькой круглой крупой. Она может быть помятой, сплющенной или щербатой, но никогда не приблизится к форме с шестью осями и строго определёнными углами — всего двух видов, шестьдесят и сто двадцать градусов, что и определяет такую мобильность здешних дорог. Однако мы все откуда-то знали, что это именно снежинка, хотя даже в Эквестрии, где пегасы изучают и обуздывают погоду, одна пегаска изобрела такую форму снега только недавно.

Альфа моргнул. Он медленно произнёс слова, которые уже никогда не надеялся сказать.

— Я… не знал этого и даже не думал об этом с такой точки зрения. Возможно, она вдохновилась здешними дорогами? — предположил Сомбра, на что Луна только мягко улыбнулась.

— Это невозможно.

— Отчего же?

— Сноудроп слепа.

Альфа озадаченно округлил рот.

— Но… как же это тогда вышло?

Они снова вернулись взглядами к кьютимарке Аморе, но — вышитой на родных флагах Империи. Луна отвела взгляд, её щёки слегка тронул румянец.

— Наверное… — неуверенно начала она, — магия предвидит то, о чём пони ещё не знают, и даёт им намёки на то, что предстоит открыть, даже если они не верят в это и не способны представить. Даже кристаллы и драгоценные камни намекают им на это: сфалерит в регалиях Её Величества пусть и вырезан в форме сердечек, но грани и прожилки внутри него говорят об изначально шестиугольной форме. Как снежинка.

Сомбра поражённо захотел посмотреть омеге в глаза, и она тут же украдкой взглянула на него вновь. Альфа вдруг с пронизывающей, согревающей и уютной ясностью понял, что тронувшее юное личико удовольствие — от понимания того, что её теория взволновала его. Творилось что-то невообразимое, невероятное. Раньше единорог был готов казнить и карать за попытку влезть в его голову и душу, а теперь просто нежился в телепатическом присутствии кобылки, которую видел впервые, и вдыхал его неповторимую свежесть, веящую ночной росой и льдистой свободой.

И они грели его душу лучше любого камина и солнечного луча.

Обедать предполагалось на вилле Флоулесс — уникальном строении, похожем на миниатюрный хрустальный дворец, подвергшийся обработке только изнутри, ради вырезания комнат, коридоров, проходов и лестниц. Неповторимую ажурную форму его наружности придала сама природа, и эксперты до сих пор спорили, с чем это было связано, но склонялись всё же к неизвестному магическому событию древности. В любом случае, вилла считалась вторым чудом после кристального дворца, вырезанного из целой горы.

Были поданы традиционные блюда, искрящиеся фасетами и отражающие свет, и обширный набор столовых приборов, которыми предполагалось их употребить — аликорницы, не моргнув и глазом, с блеском прошли междустрочное испытание на знание этикета и сервировки. По взгляду Селестии Сомбра понял, что она разгадала ехидную попытку, но альфа лишь задорно подмигнула, накалывая на пару тонких сверкающих зубочисток зёрнышки кукурузы и отправляя их в рот.

Сомбра позволил себе погрузиться в транс, пока две верховных альфы знакомились за неторопливым обедом. Он, безразлично скользя взглядом по легендарному интерьеру, размышлял о собственных оставленных проектах, совершал осторожные мысленные прогулки в прошлое и неосознанно всё чаще искал ассоциации с омегой, сидящей напротив него рядом с Селестией. Так время до десерта пролетало быстрее.

Подали мороженое, украшенное свежими кристальными ягодами и веточками сочной мяты. Селестия выдала натуру сладкоежки, всё больше сосредотачиваясь на великолепном лакомстве, с меньшим изяществом ведя переговоры и чаще избегая дружественных конфронтаций и завуалированных мимолётных пикировок. Сомбра беззвучно ухмыльнулся и посмотрел на Луну. Её бирюзовый взгляд был направлен в пустоту — видимо, она тоже была погружена в свои мысли, только намного глубже, чем Сомбра, потому что, когда мороженое с подносимой ко рту ложечки растаяло и капнуло ей на грудь, омега неподдельно вздрогнула от прохлады и озадаченно посмотрела вниз.

На столе стояли салфетки, любая цивилизованная пони воспользовалась бы ими. Луна же явно была выращена в лесу, ибо ни одна высокородная дама не позволила бы себе настолько погрузиться в некие размышления, чтобы начисто забыть об этикете. Но ничего из этого не проскользнуло в голове Сомбры, когда аликорночка приоткрыла крыло и собрала маховым пером сладкую каплю с нежно-синеватой шерсти.

Она проглотила её, протолкнув перо между губ и слизав мороженое, и прикрыла глаза от этого малого удовольствия.

Почему-то ей необходимо было не отрывать взгляда от Сомбры на протяжении всего этого процесса.

Шальная мысль влетела Луне в голову, поэтому, выуживая перо изо рта, она подмигнула ему. А затем по-настоящему увидела, что сделала, и густо покраснела, захлопывая крыло и не зная, куда деть глаза. Потому что зрачки Сомбры заметно расширились, кадык челноком качнулся под кожей шеи, а желваки чётче обрисовались на щеках. И потому что, если бы она продолжила на это смотреть, её тело откликнулось бы на эти незаметные сигналы, которые сейчас отчего-то бросились ей в глаза, как прописная истина.

К их великому счастью, Аморе и Селестия не оторвались от обсуждения своих интересов, но альфе идея того, что гостьи будут ночевать в одном дворце с ними, казалась всё более тревожной. Целый дворец — это так мало, когда ты прожил в нём всю жизнь и знаешь все ходы и выходы, в том числе — тайные, ведущие практически в любые из покоев…

…И при этом знании он должен был чинно следовать в постель к королеве. Нет, понял Сомбра, он ни за что бы не вторгся так бесцеремонно в личное пространство Луны и не нарушил бы её границы, но его существо, каждый вечер протестующее лежать в одной постели с альфой, взбунтовалось с особенной воинственностью, когда теперь было доступно знание о существовании такой омеги — удивившей и увлекшей с первого дня.

Аморе никогда не настаивала на близости, а в её гон Сомбра всегда старался сбежать из дворца по любым срочным делам — на всякий случай. Королева подбиралась к нему — буквально — через гаремных омег и научилась извлекать из этого всё возможное удовольствие; по крайней мере, его хватало, чтобы в одной постели ради здорового сна вести себя прилично. И противоречиво, но… иногда единорогу хотелось раскрошить зубы друг об друга именно из-за этого. Отношение к королеве определялось бы однозначнее, стань она полным антагонистом его жизни — беспринципным, эгоистичным и незаботливым. Но её уважение к границам Сомбры даже на такой соблазнительной и недвусмысленной площадке было одной из многих уступок и самоограничений, на которые она шла, чтобы сделать их пребывание друг рядом с другом таким комфортным для любимого, насколько это было возможно. Из-за этого он мучился и терзал себя, порой чувствуя откровенной тварью и единственным присутствующим в их вынужденной паре подонком, но не осмеливался ни на какие жесты благодарности: знал, что Аморе на радостях примет их за признак оттаивания льда, а не за дружескую симпатию. Сомбра был бы не против назвать её своим другом. Но она органически не понимала, как можно не желать связать свою судьбу с альфой — ведь это почёт, это привилегии, это статус.

В ту ночь Аморе снова чинно отодвинулась к самому краю своей половины постели, укрывшись одним из одеял — она сама предложила спать под отдельными, и Сомбра в очередной раз был сквозь боль и гомофобное неприятие ей благодарен. Потому что, как только дыхание королевы выровнялось, и она уснула, единорог бесшумно покинул кровать. Два десятка лет одного и того же не смогли смирить его душу: каждый дискордов раз, когда они ложились спать, все аргументы и самовнушение альфы испарялись без малейшего следа, и подготовку тела и разума к мысли о ночи в одной постели с другой альфой приходилось начинать сначала. С годами изменилось только одно: в полуночном бдении за дополнительными делами или тренировками единорог начал видеть некое очарование.

Сомбра вышел из покоев, и внезапное воспоминание заставило его торопливо метнуться к окну, но в последний момент передумать и ринуться к совершенно другому. Аморе говорила, что их гостьи сменяют день и ночь. То, что единорог со своей спонтанной точки обзора смог увидеть балкон, на котором они сейчас специально для этого стояли, он походя списал на везение.

В Кристальной Империи день и ночь длились полугодиями, но Сердце выравнивало биоритм, самостоятельно убавляя или прибавляя яркость своего свечения. Несмотря на такую силу, граничащую с разумностью, за пределами волшебного защитного купола всё ещё бродили по небу луна и солнце, и сейчас Селестия и Луна собирались сменить их.

Сомбра телепортировался несколькими этажами выше, чтобы видеть лучше.

Небо, как и ожидалось, оставалось неизменным, поэтому смотреть оставалось только на самих аликорниц. Первой была Селестия — её рог охватило густое золотое сияние, разгоравшееся всё жарче и сыплющее огненными искрами, пока альфа вслепую захватывала солнце и магией заводила его за горизонт. Длинную розовую гриву подхватил и завихрил невидимый ветер, по эфирным волосам чернилами в молоке пробежались и тут же исчезли цвета, которых от природы в них не было: фиолетовый, зелёный, голубой. Сомбра улыбнулся — это зрелище напомнило ему почти родное северное сияние.

Однако, когда вперёд выступила Луна, единорога охватило странное волнение, и он в трепете подвинулся ближе к окну. Когда омега выводила луну на небо за пределами Империи, её лёгкая пушистая грива превратилась в портал в иную вселенную.

Сомбра завороженно следил за тем, как в потемневших фантастических волосах ярко пылали сверхновые, закручивались квазары; от многоцветной звёздной бесконечности перехватывало дыхание. Но наваждение до обидного быстро ушло: луна оказалась выведена на законное ночное место, и грива омеги улеглась обратно мягкими осязаемыми прядями — милыми, но не внушающими доверия, что могут выдержать своей структурой вес целого космоса.

Селестия наклонилась к Луне, и Сомбра до побеления вцепился копытами в подоконник. Он точно видел, что они соприкоснулись лицами — всего на мгновение, но оно было. Альфа выпрямилась с безмятежной улыбкой и ушла с балкона, а омега осталась там, глядя на вершину купола полуприкрытыми глазами.

Единорог еле заставил себя выждать достаточное время, чтобы Селестия точно ушла, прежде чем телепортироваться Луне за спину. Омега подпрыгнула от трескучего звука иссякающей вспышки, оборачиваясь и растопыривая вспушившиеся крылья. С огромными испуганными глазами и тёмным топорщащимся мехом она была похожа на маленького совёнка, и Сомбра запоздало опомнился, что сам, должно быть, выглядит, как маньяк, охваченный ревностью. Он заставил себя спрятать клыки и опустить жёсткий шерстяной гребень на холке.

— Извините, — тихо сказал единорог, плавно подходя ближе и следя, чтобы ни одно его движение не казалось пригодным для убийства — ни порывистости, ни медлительности. — Я не хотел напугать Вас, просто…

Просто — что? Приревновал к альфе, правящей другой страной? Альфе, которая владеет нежной и хрупкой омегой, когда ему самому приходится — пусть и неявно — быть игрушкой другой такой же альфы?

— Я увидел, как Вы поднимаете луну, — неубедительно пробормотал Сомбра. — Вы ведь делали именно это?

— Да, — осторожно кивнула Луна. Она словно чувствовала его неуклюжую попытку слукавить, и её недоверие облаком висело вокруг них, осыпая шкуру единорога настойчивой, зудящей, практически не иллюзорной резью. — Мой долг остаётся со мной, даже если я не могу видеть луну — я должна поднять её, а затем увести с неба.

Омега снова подняла голову к гладкому внутреннему склону защитного купола и неуверенно добавила:

— Обычно я ещё и… украшаю небо созвездиями, но, наверное, это лишнее, и без этого можно…

— Это Вы? — шепнул Сомбра, распахивая глаза. Луна опустила на него ещё более смущённый взгляд. — Вы выводите на небо звёзды?

— Я призываю их свет, — поправила аликорночка, но это всё равно привело Сомбру в восторг, который он ещё изо всех сил старался сдержать.

— Я не верю. Вы можете показать мне?

— Но ведь… — омега подёргала головой, рогом тыкая в направлении купола. По нему утвердительно пронеслась энергетическая волна, проверяющая барьер на предмет повреждений и укрепляющая его: сейчас в Империи было лето, и Сердце не допускало проникновения ни единого сквознячка. Сомбру это не смутило.

Он протянул Луне копыто:

— Вы можете довериться мне ненадолго?

Вопрос даже не прозвучал до конца, а копыто омеги уже оказалось лежащим в его собственном. Сомбра едва не застыл на месте, глядя на то, как идеально они совпали: невзирая на разницу в размерах, Луна ощущалась так удобно и аккуратно, что единорог согласился бы провести в таком слиянии остаток своих дней. Он быстро посмотрел аликорночке в лицо: глаза по-прежнему широко распахнуты, но — уже не страх таился в них, а безграничное доверие и надежда текли в ночных глубинах.

— Сейчас будет холодно, — произнёс альфа одними губами. — Но не бойся.

— Я не боюсь холодов, — беззвучно ответила омега.

Они телепортировались на вершину купола, и венчальные браслеты на передней ноге Сомбры отрезвляюще и протестующе зазвенели в молниеносном перемещении.

Их копыта колокольно ударились о щит Кристального Сердца, поскользнулись на намёрзшей ледяной корке, но единорог и аликорница переплелись так, чтобы не дать друг другу упасть, раньше, чем подумали. Сомбра зажёг рог, оборачивая обоих тепловым коконом, и осмотрелся, щурясь от забившегося за этот короткий миг в глаза снега.

— Жаль, — произнёс он, — погода снаружи совсем разбушевалась, не видно ни клочка неба за этими тучами.

Луна помолчала, а затем хмельно улыбнулась ему.

— Сейчас будет холодно, — повторила она, и вой закручивающейся вокруг них дикой метели глушил её голос. — Но не бойся.

Сомбра ответил лишь точно такой же улыбкой, звонко полыхнув рогом — и красный тепловой барьер вокруг них обоих на пару секунд засветился вместе с ним. Луна крепче сжала передние ноги, обвившиеся вокруг плеч альфы, подхватила его бирюзовым телекинезом и заработала крыльями, взлетая. Глаза единорога расширились в предвкушении: «Неужели она…».

Луна продолжала взлетать к чёрным тучам, оставляя внизу накрытую безопасностью купола Империю — снежинчатую, круглую, с дворцом-точкой, как от циркуля. Сомбра сыпал стабилизирующими заклинаниями, не пропуская холод, ветер, снег, морозных демонов; он знал, что без этого они двое не продержались бы снаружи, да ещё и так высоко, и минуты. А омега продолжала возносить их выше, приближая резкую хаотично-волнистую границу плюющихся снегом и льдом ужасающих облаков, исколотых мелкими решетчатыми ямками.

Альфа смотрел во все глаза. Он и не мечтал увидеть это явление — даже безобидное заплывающее в Империю кучевое облачко, не говоря о таком глобальном и пугающем — так близко, но вот оно будто само приближалось к нему с каждым взмахом широких и нежданно сильных крыльев. Пусть Луна явно облегчала его вес телекинезом, требовалась немалая отвага, чтобы решиться на такое с балластом в виде взрослого нелетающего жеребца-альфы.

Даже не отвага. Доверие.

Эта безусловная мысль прожгла сознание Сомбры так сильно, что он едва не пропустил момент толчка прямо в льдистую водяную массу. Единорог удержал испуганный вскрик, обуздал страх захлебнуться от ощущения того, как что-то жидкое и густое заливается в ноздри — то была не ткань облаков, доступная только крылатым, а их содержимое — и раскрутил все окутывающие их двоих заклинания мощным штопором, превращая все защитные слои в локальный смерч и отшвыривая всё, что могло навредить Луне и опрокинуть их обоих на немилосердно-жёсткую поверхность щита.

Удерживать этот приём пришлось долго.

— Сколько же они здесь копились? — даже сквозь зубы, надсадно сжатые, чувствовалась виноватость омеги.

— С начала времён, — просто ответил Сомбра, не сбиваясь с дыхания даже при такой магической нагрузке. — Не все облака могли перевалиться через хребты гор неподалёку, поэтому оказывались притянуты к общей массе и делали её ещё более… несдвигаемой, наверное? Должно быть, мои описания смешны для тебя, я никогда не имел дело с облаками.

— А я — имела, и жалею, что забыла обо всём к этому часу, — усердно работала крыльями Луна. Сомбра посмотрел ей в лицо, исчерченное морщинками от нагрузки.

— Спускайся вниз. В этом не было необходимости, я не хочу, чтобы ты пострадала.

Омега словно разъярилась от этих слов. Её крылья забили по воздуху сильнее, мельтеша и разливая по поднебесью частые мощные хлопки, которые не могли погасить даже слипшиеся и загрубевшие облака. Сомбре пришла в голову сомнительная идея.

— Я собираюсь сделать кое-что очень безумное, — сообщил он.

— Безумнее, чем это? — саркастично хохотнула Луна.

— Меня обижает, что ты сомневаешься в моих способностях сходить с ума! — заявил единорог, умело разыгрывая типичного нарцисса, и после сдвоенного симультанного смешка серьёзно посоветовал: — Не дёргайся и продолжай лететь, это потребует точного расчёта, чтобы не поранить тебя.

— Хорошо? — протянула с сомнением омега, но выполнила его указание и застыла всем телом, кроме продолжавших работу крыльев.

Сомбра прижался к Луне теснее, вытягивая шею и свешивая голову далеко за её спиной, сосредоточился и массированно обрушил из рога поток атакующей энергии. Кроваво-красное пламя, столь мощное и горячее, что сгущалось само по себе до констистенции лавы, хлынуло вниз, и отдача взметнула сцепившихся вместе пони кверху.

Единорог с удивлением услышал весёлый смех. А затем резко наступила тишина, когда они оба подлетели над серыми кучевыми массивами, на мгновение зависли в воздухе и рухнули было к земле, но Луна снова распахнула крылья.

— Это было действительно капельку безумнее, чем моя затея, — пытаясь отдышаться, но всё ещё смеясь, сообщила она. Из её рта вылетали белые морозные облачка. — Какое это было заклинание?

— Слабая версия армагеддона, — почесал затылок Сомбра, жадно рассматривая качающиеся под его свешенными задними копытами густые дымные моря. — Надеюсь, оно не ударило в щит, а только расплавило лёд — будет неловко разбудить всю Империю нашими шалостями.

— Подняться на тяге армагеддона — это нечто! — копыта за спиной единорога впечатлённо зацокали. Луна посмотрела вверх. — Отлично, теперь мы видим небо, но я не смогу удерживать тебя так слишком долго.

— Да, — согласился Сомбра, зная, что спарринги способны прибавлять вес едва ли не успешнее, чем чревоугодие, и выпустил ноздрями морозные струйки. — Что будем делать?

— Это… тоже немного безумно, — вдруг покраснела Луна. — Можешь отпустить меня? Не бойся, я не уроню.

— В задаче отпустить тебя я боюсь вовсе не падения.

— Что?

Альфа захлопнул рот, внезапно вспыхнув тоже.

— Не знаю, не важно, — быстро солгал Сомбра, расцепляя копыта и освобождая талию аликорночки. Её телекинез мягко удержал его воздухе, но он всё равно поёжился — теперь, без тепла омеги, он мгновенно ощутил длинное дуновение высотных ветров.

Луна сложила крылья и упругим прыжком оказалась стоящей на облаках. Единорог едва удержал себя от вскрика, но испуганно расширившиеся глаза всё равно выдали его беспокойство; аликорночка лишь улыбнулась и сделала несколько демонстративных шагов по кругу. Сомбра знал, что должен был смотреть на то, как её копытца погружаются в сгущённую паровую массу, пружинят и возвращаются наверх от пегасьей магии в теле, но заставить себя оторвать взгляд от зачаровывающего перекатывания тонких налитых мышц на омежьей спине и крупе всё равно не мог. Он даже поджал губы, чтобы удержать разочарованное скуление, когда аликорночка наконец остановилась. Она даже не подозревала.

Сомбра украдкой закатил глаза, стыдясь. Альфа представил себя, лишённого всех регалий и привязанного к позорному столбу с висящей на шее истёртой табличкой «Старый извращенец». В него уже летели воображаемые помидоры и факелы — его мысленные наказания себе самому всегда отличались крайне обширным диапазоном — когда Луна начала опускать его вниз. Прямо на себя. На свою спину. Его животом на свою спину. Его животом на свою спину, что с учётом их роста и разницы в длине тела будет выглядеть как…

Надо бы переписать табличку.

Сомбра знал, что ему нужно что-то сказать, но в то же время чувствовал, что его тело и мозг и член могут предложить только два варианта: или дребезжащее от слишком высокой ноты счастливо-ужаснувшееся «А-А-А-А-А-А-А», или что-то гораздо менее пристойное, но мотивирующее. Определённо мотивирующее, но совсем непристойное.

— Вот так, — запнувшись, объявила в нос Луна, когда живот и грудь Сомбры улеглись на её спину и холку, и единорогу хотелось пошло застонать от пришедшего в голову сравнения. Вернее, идеально совпавшие копыта не шли ни в какое сравнение. — Я по-прежнему придерживаю тебя телекинезом, чтобы мне не было тяжело, но могу использовать основную часть магии для общения со звёздами. Ах, не бойся, это только кажется, что я проседаю под твоим весом глубже — здесь столько облаков, что они выдержали бы и троих таких, как ты.

«Облака-то, может быть, и выдержали бы, — сально подумал альфа, не в силах ничего с собой поделать, — но в рай меня теперь точно не возьмут. Именем Триединого, — взвился внутренний голос до истеричного визга, схлёстывающего в чудовище Фланкенштейна самые несовместимые эмоции, — да она же совсем невинная, если подумала, что я смотрю вниз, потому что боюсь провалиться, а не потому, что прикидываю, как бы эта поза выглядела на твёрдом полу, милостью тьмы, о чём я вообще думаю?!».

Он сокрушённо уткнулся носом в затылок уже сосредоточившейся на своей миссии Луны и понял, что совершил ещё одну непростительную ошибку, потому что…

Как. Она. Пахла.

Это был запах самой ночи — тенистый, освежающий, росный. Запах ночи, которая давала Сомбре успокоение и отдых от дневных забот, затёртых голосов и остодискордевших лиц, но теперь в нём не было одиночества, потому что он амброзией вливался в ноздри с гривы доверчивой омеги с прохладной от природы кожей и огромными лучистыми глазами. Сомбра вдыхал аромат снова и снова, с благоговейным изумлением различая ноты свежего ириса с присущим ему оттенком фиалки, пряно-зелёного горьковатого гальбанума и замыкающей композицию хвойной кедровой смолы, и мгновенно вспоминал к ним составляющие собственного запаха: дурманящий иланг-иланг, терпкая полынь и древесный сандал.

Альфа обнял омегу крепче. Обволок собой, насколько это было возможно.

— Чтобы ты не замёрзла, — прошептал он в своё оправдание, не чувствуя, как его собственная спина покрывается игольчатыми кристаллами инея.

— Отсюда будет видно всего пять созвездий, — дрожь в голосе выдавала, насколько Луну будоражило тёплое дыхание, вот-вот готовое остаться на нежно-голубой гриве и кожи головы не паром, а поцелуем. — Смотри…

Сомбра поднял только глаза, затуманенные блаженством, не в силах перестать вдыхать насыщенный, но свежий букет. Он видел кончик длинноватого для кобылки её возраста рога Луны и то, как его свечение сменилось с бирюзового на мистический белый, а затем пустое чёрное небо над ними начало разгораться звёздами, оживая.

— Малая Медведица, — вполголоса называл созвездия по мере их появления Сомбра, не вынимая нос из уже повлажневшей от его жаркого дыхания гривы. — Дракон. Цефей…

— Тебе… они знакомы? — завороженно спросила Луна, и её прелестные бархатные ушки встали торчком, подрагивая. Альфе пришлось срочно думать о чём угодно ещё, только не о том, как награнно хотелось их прикусить.

— Знакомы ли они мне? Я составил карту каждого, которое мог увидеть, а затем сверил с астрономическими атласами и влюбился в них снова. Тебе было совсем мало лет, когда я увлёкся ими… возможно, тебя вообще ещё не было на свете.

Луна, на его удивление, тихонько усмехнулась.

— Сколько тебе лет? — поинтересовалась омега, явно испытывая робость оттого, что вопрос переходит все границы приличия — она и так перешла на «ты», не спросив разрешения и не условившись.

Сомбра не обиделся. Ему самому себе необходимо было напомнить, какая между ними пропасть, поэтому с его губ легко и честно сорвалось:

— Сорок два.

Луна помолчала.

— Тебе ни за что столько не дашь.

— Спасибо.

— Мне тоже.

— Тебе тоже сорок два? — поднял брови Сомбра, усмехнувшись и заставив себя если не оторваться от аликорночки полностью, что было невозможно на такой высоте, то хотя бы переложить голову подбородком ей на макушку. И, проклятье, это снова оказалось удивительно удобно.

— Нет, — окончательно смутилась Луна и даже повела плечами, словно хотела втянуть в них шею, но не стала двигать головой, чтобы не тревожить покой и комфорт нагло устроившегося на ней единорога. — Мне тоже ни за что не дашь столько лет, сколько мне есть.

— Сколько же? Четырнадцать?

Омега неопределённо промычала и что-то ответила.

— Прости, сколько?

— …шестнадцать.

— Не понял.

— Девятьсот шестнадцать.

Сомбра меланхолически размышлял, можно ли заменить размеренное и ритмично стрекотание сверчков, идеально подошедшее бы к следующей за этим заявлением тишине, необычным тонким шипящим звуком, будто вместе со светом звёзд до планеты доносилось эхо их пения.

— Значит, м-м-м… девятьсот шестнадцать? — непринуждённо уточнил единорог.

— Мхм, — чуть подёргалась в кивке голова омеги.

— Девять раз по веку плюс шестнадцать.

— Мхм-м…

— В принципе, столько же, сколько и мне, только в двадцать раз больше.

— В двадцать один… — прошелестела Луна.

— Даже так.

Звёзды ирреально разливали по молчаливому поднебесному пространству свою чарующую сипящую песню.

— Это потому, что ты аликорн, — бросил Сомбра очевидную догадку. — А сколько это будет… в пересчёте на смертные годы?

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что мне очень, очень, очень нужны поводы не совращать тебя.

Альфа не мог почувствовать, как взгляд Луны плавит слой хрупкого льда на обручальном браслете его передней ноги, обнимавшей омегу за грудь.

— Десять, — убито произнесла аликорночка. — В таком случае… мне десять.

Сомбра сглотнул, и ему показалось, что неведомая сила засасывает его вбок, стягивая со спины Луны, и в бесконечных вариациях хода событий вселенной, наложившихся одна на другую, он летит вниз и разбивается о землю, купол, нашпиговывающие облачный слой ледяные пики. Он неосознанно крепче сжал копыта вокруг тела Луны, но это не помогло.

— Ты уже замёрз, — бесцветно констатировала аликорночка, разворачиваясь спиной к мерцающим в близкой, ошеломительно-близкой вышине звёздам. — Полетели обратно.

Единорог тряхнул головой, отгоняя пугающие фантомные ощущения, и легко коснулся копытом её плеча:

— Подожди.

На удивление, Луна послушалась, и Сомбра просто телепортировал их в свои личные покои.

Резкое возвращение в тепло ударило в головы скачком давления; оба потеряли равновесие, и альфа инстинктивно схватил омегу так, чтобы уберечь от ушибов — одно копыто смягчает приземление головы, другое перетягивает на себя, пока он сам делает перекат, едва коснувшись пола одним боком. Всё это произошло так естественно, легко и практически изящно, что Луна ошеломлённо моргнула, но по другой причине. Она позволила этому произойти. И теперь покорно лежала на Сомбре сверху, словно ничего другого и случиться не могло.

Их тела постепенно оттаивали. Магией единорог зажёг камин — плевать, что утром у слуг возникнут вопросы — и проворно перенёс Луну к нему, одновременно телекинезом расстилая перед огнём пушистое покрывало, стянутое с кровати. Забыв про ступор, аликорночка любопытно повозила по нему передним копытом, утопая в длинной и мягкой шерсти:

— Что это?

— Мех, — коротко ответил Сомбра. — Не самое типичное предпочтение для пони, но… мне нравятся меха.

— А на мясо тебя, случаем, не тянет?

— Бывает, — не стал отпираться единорог. Видя, что Луна не верит, он осторожно приподнял верхнюю губу, и в свете уютно потрескивающего огня влажно блеснула пара длинных клыков. Омега серебристо рассмеялась.

— Такие есть у всех альф, не пытайся меня напугать.

— То, что у меня не выходит, говорит только о том, что ты — на редкость храбрая омега.

Они улыбнулись друг другу, наслаждаясь теплом пламени и присутствием друг друга. Медленно, практически незаметно улыбка Луны смыкалась и уходила с лица. Она чуть ощутимо потянулась ближе к Сомбре, и он порывисто качнулся ей навстречу — так, что её губы, нос и щёки обдало движением воздуха, а они оба смогли попробовать на вкус дыхание друг друга. Бирюзовые глаза сомкнулись в сладком предвкушении, рот беззвучно приоткрылся. Альфе показалось, что его сердце от этого зрелища начало гонять кровь по телу с такой скоростью, что копыта стали горячее трещащих поленьев, их так и тянуло остудить прикосновением к прохладной, как он помнил, нежно-синей шерсти… Он отпрянул, не скрывая огорчённого прерывистого выдоха, и с усилием запустил и впрямь раскалённые передние ноги себе в гриву. Последние льдинки, цеплявшиеся за вороные волосы, растаяли без следа от веющего жара.

Лучше бы расплавились проклятые кандалы обручальных браслетов.

— В каком крыле тебя разместили? — горько и обречённо проронил альфа.

— Сомбра… — разомкнула веки Луна, и он проскрежетал:

— В каком. Крыле?

— Это потому, что ты женат?

— В пекло мою женитьбу, — членораздельно пророкотал Сомбра. — Я не люблю Аморе. Я провёл с ней всю жизнь, и я — неблагодарная скотина, но я испытываю к тебе большую симпатию, чем к ней.

— Ты пошёл на это из-за власти? — Луна метнула на браслеты такой печальный, душераздирающий взгляд, что Сомбра не мог ответить ей сарказмом, не мог излить на неё яд, предназначенный себе самому. Он разом потух.

— Нет, — пробормотал альфа, превращаясь на глазах омеги из короля в уничтоженного жизнью пони, простого смертного, как любой, кроме неё. — Я пытался спасти одну кобылу.

Луна замолчала. Благословение небу, проклятому небу, она замолчала и не стала расспрашивать его, тревожа старые раны — не заживающие, а гниющие.

— Я провожу тебя, — на грани слышимости произнёс альфа, телекинезом перенося на плечи Луны красную мантию, чтобы омега не мёрзла по пути. — Так ты можешь вспомнить, где твои апартаменты?

-6.7. Когда небеса были выше. Часть 4

Аморе всегда открывала глаза раньше, но к этому моменту Сомбра уже возвращался в постель. За столько лет он привык высыпаться за рекордно короткое время — если ему не снились кошмары. В этот раз повезло, поэтому за завтраком, который гостьи и принимающая сторона проводили раздельно, был практически свеж и бодр, разве что погружён в свои мысли, тенями омрачавшие неподвижное лицо.

— О чём ты думаешь? — поинтересовалась альфа с другого конца стола, отпивая сок.

— О союзе с Эквестрией, — почти не солгал единорог. — Не слишком ли отсталая страна? Из вчерашних разговоров я понял, что они только-только научились не убивать друг друга из-за случайно отдавленного копыта да смастерили снег, который зимой не смораживает всё подряд вплоть до июня, — он моргнул сильнее обычного, прогоняя воспоминание о том, как красиво и тонко очертилась скула Луны, когда она подняла голову, чтобы посмотреть на снежинку на флаге. — Я боюсь, что в неё потребуется много вложений, а их окупаемость, возможно, увидят только наши внуки.

— У неё обширные территории за счёт объединения сразу трёх племён, — прикрыла глаза Аморе, ложкой двигая ягоды и фрукты в ароматной масляной каше. — Это и плодородные поля, и рудники, и месторождения. Можно вкладываться только в их развитие, не финансируя то, что нам не будет выгодно. К тому же, мы получим очень много пушечного мяса на случай военных конфликтов, да и иметь в друзьях существ, которые могут оставить тебя без солнечного света или ночной прохлады, очень выгодно.

— Не думаю, что Селестия и Луна пойдут на это.

— Всегда можно попытаться. Почему ты не ешь? — чуть сдвинула брови альфа. Сомбра тупо посмотрел в свою тарелку, даже не различая, что там лежит.

— Нет аппетита. Я никогда не ем с утра.

Сидевшая каждое утро напротив него единорожка выронила ложку обратно в свою тарелку.

— Сомбра, ты точно здоров? — обеспокоилась она. — Может быть, прикажешь приготовить что-то другое?

— Как бык, — буркнул Сомбра и отправил себе в рот хлебец. Он лёг на язык безвкусной картонкой, даже не впитывающей слюну. — Всё в порядке, видишь? В общем-то, Эквестрия заинтересована больше в культурном обмене с нами, нежели чем в торговом — хотя, наверное, это стоит назвать скорее перениманием. Но биологически, поскольку эквестрийцы отличаются от кристальных пони только отсутствием блеска, имперская модель развития идеально им подходит. С таким количеством кураторов она и вовсе внедрится вместо уже существующей у них без каких-либо проблем. Мы рискуем вырастить себе опасного и сильного конкурента, которого уже не получится удерживать в узде силой хитроумных договоров — вот что я хочу сказать. Может быть, поначалу мы и будем в выигрыше за счёт возобновляемых и невозобновляемых ресурсов, но затем пони могут стать настолько сильны, что сами выставят нам условия. Не забывай, что аликорны не просто управляют солнцем и луной, но и не спрашивают, сколько веков ты планируешь править. Пройдёт пара поколений — и они превратят Кристальную Империю в свою колонию, потому что ты при всём желании не передашь преемникам все хитрости того, как удерживать такого союзника в подчинении. Тут и личный фактор, что может попасться размазня, и события на мировой политической арене, предугадать которые мы тоже не в силах. Если бы мы жили вечно — тогда это было бы интересно, ведь мы могли бы контролировать всё от и до. А так… Слишком большой риск для Империи в далёкой перспективе.

Королева постукивала ложкой по подбородку в задумчивости.

— Пожалуй, ты прав, — медлительно произнесла она, кивая. — Но мы могли бы избежать этого.

— И как же?

Аморе упёрлась копытами в углы стола и решительно поднялась с места:

— Если бы ты хоть немного участвовал в воспитании наших жеребят — твои предусмотрительность и практичность не рисковали бы пропасть через пару поколений. Мы бы вырастили лидера, способного удержать любого союзника в железном копыте.

— Милостью Триединого, — прошептал Сомбра, закатывая глаза.

— Я принимаю твоих отпрысков от омег. Почему ты на моих, в свою очередь, даже не хочешь взглянуть?

— Потому что я и своими не интересуюсь, — развёл копытами единорог. — Сколько их там уже, пять, шесть?

— Одиннадцать, — процедила Аморе.

— Можешь не перечислять имён. Они мне не интересны, потому что я их не хотел. А в появлении твоих и вовсе невиновен! Играй в эти ясли сама, дорогая, у меня и поважнее дела есть. Если тебе это в тягость — так и быть, больше никаких омег на время гона.

— Б-больше… нет? — глаза, минуту назад принадлежавшие суровой и требовательной королеве, по-жеребячьи заискрились надеждой.

Сомбра чувствовал особенное садистское удовольствие, когда прищуривался и сладко отвечал:

— Да. Буду уезжать на свою резиденцию в одиночестве, чтобы черногривые жеребята не портили полировку здешних полов. В конце концов, будет важен только один — им и займись. Потому что что-то я не вижу, чтобы по дворцу расхаживали твои сводные братья и сёстры.

Оставив будто оглушённую Аморе и дальше нависать над столом, единорог молча вышел.

На второй день визита гостьям предполагалось показать знаменитые Кристальные игры — вернее, тренировку к ним, но обставленную с таким размахом и блеском, что от основного мероприятия было практически не отличить. Был выходной день, поэтому стадион оказался забит до отказа — имперцы не упустили возможности увидеть одно из любимых развлечений заранее, — но в королевской ложе, естественно, было просторно и свежо стараниями стражников почётного караула и стоящих наготове слуг с опахалами, подносами фруктов и вином.

В ожидании начала Аморе с удовольствием рассказывала внимательно слушающим аликорницам историю зарождения главной спортивной традиции и перечисляла самые славные и впечатляющие рекорды. К её чести, умудрялась даже не приукрашивать.

Сомбра знал, что вино было разбавлено соком, и, покачиванием гоняя его по кубку, пополам с досадой испытывал облегчение от того, что напиться не удастся: он не знал, выйдет ли ещё из одного запоя. «Да и что за повод? — попытался одёрнуть себя единорог. — Сейчас-то у меня не умерла дочь и я не лишился омеги, которую люблю». Однако чувствовал он себя при этом так, будто сам умирал, отталкивая Луну. И злился. Бесконечно злился на самого себя, на существующий порядок, на узы браслетов.

— Вы не любите спорт? — поинтересовалась внезапно Селестия, и Сомбра едва смог сфокусировать на них взгляд, торопливо принимая осознание, что альфа обращается к нему.

— Почему же, — ответил единорог, улыбнувшись и быстро проверив взглядом, не начались ли тренировочные игры. Нет. — Всего лишь задумался. Конечно, из этого можно сделать вывод, что интеллектуальный труд я предпочитаю физическому, но я бы не назвал себя противником спорта.

Он почувствовал невесомое прикосновение взгляда Луны к своему телу. Привычка выбивать тяжёлыми упражнениями все ненужные мысли и бежать от себя самого в усталое гудение мышц не наделили его особенной мускулистостью, свойственной скорее земным пони, но он приобрёл крепость и рельеф, подчеркнувший от природы широкую грудь, атлетические плечи и узкий круп. Ему не нужно было смотреть омеге в лицо, чтобы знать, что её глаза наполняются пульсирующим вожделением от одного пристального взора на него.

Страшно было то, что он сам чувствовал, как от всего лишь знания об этом и сам ощущал волнительную сухость во рту и жарко стекающуюся к низу живота увесистую тяжесть. Его тело откликалось Луне сверхъестественной взаимностью с такой скоростью, словно между их душами пролёг эмпатический коридор, и это было страшно, насколько он теперь зависел от её состояния и как необъяснимо быстро это произошло.

Всё напряжение игры для Сомбры состояло в том, чтобы, чувствуя ментальный зов омеги и её вожделеющий взгляд, не поворачивать к ней и края лица. А в голове вдруг начали скакать чужие смешливые искры, словно Луну забавляло его жеребяческое упорство оставаться верным приличиям, когда она уже способна буквально пробраться в его разум…

Словно она не сделала это, просто встретившись с ним глазами вчера. Единорогу показалось, что он слышит у себя в голове её дыхание — прерывистое и горячее. Когда игры закончились, Сомбра признал, что это было самое тяжёлое испытание для его выдержки. Далёкое от жизни с нелюбимой кобылой, которая мечтает овладеть тобой и загнать узел под хвост, но очень убедительное. Дороги от стадиона к переговорной не хватило, чтобы собрать разбегающиеся к совершенно другим направлениям мысли.

Придя в себя и вернув способность сосредотачиваться на насущных вещах, единорог с удивлением увидел, что Аморе здорово сдаёт позиции, и в её глазах появилась растерянность за то время, пока Сомбра малодушно прятался за якобы перебираемыми и изучаемыми бумагами. Луна пикировала на королеву наравне с Селестией, приводя порой даже более меткие аргументы и формулируя условия столь тонко и хитро, что единорог и сам с первого раза не видел подводных камней. Об уме этой омеги он начал догадываться ещё вчера, но чтобы она была настолько искусной не только в науках, но и в политике…

Переиграть её стало делом альфьего честолюбия.

Очень скоро Аморе и Селестия, озадаченно захлопнувшие и поджавшие рты и недоуменно переглядывающиеся в скромной сторонке, оказались отодвинуты на этом вербальном побоище, где Сомбра и Луна стремились обыграть друг друга в искусстве красноречия и правоведения, выбивая каждый для своей страны новые и новые преимущества — наглые, выгодные и дерзкие. Каждый встречал выпад оппонента с язвительной усмешкой и бесконечно демонстрировал, что новый ответ — это каждый раз лишь начало череды гениальных ходов в его голове. В какой-то момент, после того, как переговоры вышли за грань профессиональной безэмоциональности и размеренности, две оставшихся не у дел альфы тревожно переглянулись, с редким для противодействующих сторон единением размышляя, не окатить ли разошедшихся не на шутку Луну и Сомбру профилактическим ведром холодной воды.

Совершенно внезапно они оба, почти забравшиеся на стол и столкнувшиеся рогами, замолкли, весело улыбаясь друг другу и обмениваясь нежными смеющимися взглядами, словно не хотели сожрать один другую секунду назад. Аморе ревниво поджала губы, чувствуя, какая химия трещит и рокочет между ними; она почти видела эти вьющиеся вокруг альфы и омеги нити, недоступные никому, кроме родственных душ, связывающие их вместе и толкающие друг к другу… Но всё же они отстранились. И на глазах потрясённых альф за пару тезисов пришли к компромиссам.

Селестия догадалась, что это было соревнование, и гораздо интереснее того, что показали спортсмены на кристальном стадионе. Сомбра и Луна боролись за первенство, но не сумели одержать верх и, признавая равенство, выдали решение проблем, которое наверняка было в их головах с самого начала.

— Что скажете? — добивая обеих верховных правительниц, повернулись они к ним с совершенно непроницаемыми лицами, будто воздух вокруг них не фонил совсем недавно невидимыми молниями.

— С эквестрийской стороны я всем довольна, — кивнула Селестия, первой приходя в себя. Аморе смогла сделать то же самое, но — только под пристальным и почти угрожающим взглядом Сомбры.

Союз был заключён. Вставая, чтобы покинуть зал, альфа неосознанно потянулся к омеге, но тут же одёрнул себя и пошёл за Аморе, провожающей гостей куда-то по замку. Сомбра не смотрел за этим. Его глаза, выйдя из подчинения владельцу, самовольно следили за Луной периферийным зрением, и он увидел, как она тем же образом, что и он, потянулась за Селестией. Укол разочарования ужалил оголившуюся впервые за десятилетия душу, и альфа усилием воли запахнулся в непроницаемый плащ отрешённости и бесстрастного профессионализма.

Конечно, как ещё омега могла заполучить власть. Разве что красивым приложением к своей альфе. И, судя по тому, что Селестия привела свою фаворитку даже в такую даль, её таланты снискали у верховной принцессы Эквестрии особенную симпатию.

Сомбра вспомнил, что находится за общим столом на ужине, и оторвался от своих мыслей, когда на этом месте своих невесёлых размышлений пополам сломал телекинезом вилку. Его взгляд, как оказалось, сверлил доброжелательно рассказывающую что-то королеве Селестию. Звук лопнувшего посередине кристалла привлёк всеобщее внимание, и аликорница удивлённо поморгала фиолетовыми глазами:

— Что-то не так, Ваше Величество?

«Да, не так. Меня приводит в бешенство мысль о том, что ты можешь обладать этой омегой. Но мысль о том, что меня ввергает в ярость несвобода омеги, которую я вижу впервые в жизни, бесит меня гораздо больше!» — внутренне продолжая кипеть, подумал Сомбра, но вслух покладисто ответил:

— Всё чудесно, — краем глаза он заметил, как у Аморе полезли из орбит глаза. Видимо, он нечаянно одобрил что-то невыгодное для Империи — мелкие детали союза продолжались обговариваться за трапезой. Уже было как-то наплевать. — Прошу прощения за неловкость, в последнее время меня мучает бессонница, что не идёт на пользу способности концентрироваться.

Сомбра демонстративно срастил половинки вилки обратно, скрепив её чёрным кристаллическим слоем, и демократическая беседа вернулась в прежнее русло. На сей раз альфа принял в ней живейшее участие.

Ему было клинически необходимо отвлечься от того, как теперь юная омега неотрывно смотрела на него взволнованно поблескивающими глазами. И от того, как его предательское тело реагировало на этот внимательный, проницающий взгляд.

Монахи, отшельники и схимники всегда рассуждали о том, что срамные места даны пони природой в напоминание об их ничтожности, беспомощности и равенстве. Нет богов, нет чинов, нет власти — даже беты имеют всё то же самое, что остальные. Но бетам, по крайней мере, не приходится в какой-то момент жизни встречать пони и обнаруживать, что они крепко, надёжно и сладко зафиксировались на нём.

Сомбра не знал, почему утром вопреки обыкновению отказался от завтрака, и теперь выскользнул из их с королевой постели ночью именно ради еды. Это противоречило строго определённому лекарями и тренерами режиму дня, но альфа ничего не мог поделать с ощущением недоедания. Когда он по пути к кухне увидел будто бы заплутавшую Луну, он не удивился.

— Что ты здесь делаешь? — мягко поинтересовался единорог. Омега слабо покраснела.

— Только не рассказывай Селестии.

— Конечно, — почти жадно ответил Сомбра. Это было плохо, но он желал хорошенько впитать этот момент, когда омега не доверяет своей альфе, но доверяет ему.

Луна выдохнула.

— Я ищу кухню. Есть по ночам плохо, но я ничего не могу проглотить утром.

Единорог лишь моргнул.

— Какое совпадение. Что ж, пойдём со мной.

— А это ничего, если нас увидят вместе? — округлила глаза омега, шагая назад.

— Боишься, что Селестия запрёт тебя из ревности? — процедил Сомбра.

— Нет, скорее, что это сделает Аморе.

— Поверь мне, она пробовала, — альфа приглашающе подал Луне переднюю ногу, и, робко улыбнувшись, аликорночка продела в неё свою.

Стоило ли удивляться идеальному, изгиб в изгиб, совпадению.

Дежурный повар лишь вскинул брови на нежданных посетителей, но без лишних слов подал всё, что они хотели. Сомбра сглотнул, когда Луна изъявила желание перекусить мороженым, но омега явно не ставила целью испытать на прочность пределы его выдержки и безо всякого подтекста поглощала лакомство. И вдруг спросила:

— Сегодня ты что-то сказал насчёт бессонницы?

— Есть немного, — неохотно пожал плечом единорог. — Это скорее… очень частый недосып из-за кошмаров.

— Я хотела признаться, что мой особый талант — работа со сновидениями.

— Разве не подъём луны? — усомнился Сомбра.

— Нет. С этим может справиться и Селестия. А проникнуть в чужой сон и решить проблемы с ним она не в силах. Моя сестра правит днём, а я — ночью.

Мятная вода брызнула у альфы из ноздрей, и он громко закашлялся, морщась от отвратительного жжения в носоглотке. Луна торопливо застучала ему по спине копытом.

— Сестра? — прохрипел Сомбра, кое-как прокашлявшись, и его сердце разгонялось до сверхзвукового воя уже совсем по другой причине. «Сомбра, спокойнее…». Омега потупила взгляд.

— Названая. Мы не родные по крови, но принесли обеты быть рядом, как последние из аликорнов.

— Но… ты ведь омега, а она — альфа, и, раз вы последние… — протянул единорог, осторожно пытаясь разрушить взревевшую в душе надежду.

— Мы должны бы продолжить род? — хихикнула Луна, и Сомбра едва не растаял от её игривого, кокетливого, провоцирующего взгляда. — Мы же не животные, Сомбра. Да и… В случае с аликорнами генетика имеет не самое передовое значение. У нас мог бы родиться и обычный смертный пони без рога или крыльев, но… даже если бы мы смогли наверняка восстановить нашу расу — я не пошла бы на такое.

— Почему? — прошептал единорог, едва сдерживая дрожь.

— Потому что Селестия — не моя истинная, — прямо ответила Луна, глядя ему в глаза.

Непокорная глупая мышца в груди альфы пропустила удар. Омега знала. Этот печальный пронизывающий взгляд, в котором бродила хмельной любовью неизбывная нежность, говорил только об одном: она не может не знать. В своей аликорньей молодости Луна знала об их истинности с самого начала, а он, искалеченный, недоверчивый, скованный, отрицал это так долго, как только мог.

Но больше не выйдет.

— Получается, ты, — Сомбра медленно провёл языком по пересохшей нижней губе; понизившийся сам собой голос никак уже не мог выровняться, — можешь прогнать мои кошмары прочь?

Луна оперлась локтём на стойку, за которой они ели, и осторожно придвинулась ближе к нему, столь же интимно отвечая шёпотом:

— Если ты позволишь мне.

Аликорночка была на вкус, как мороженое. Она хихикала сквозь поцелуй, и Сомбра не мог не улыбаться вместе с ней, урчаще спрашивая:

— Что?

— Ты весь пахнешь мятой.

— Это плохо?

— Нет. Мне нравится мята. Хотела бы ей пахнуть.

— Это можно устроить…

Они снова поцеловались, но Луна вдруг дёрнула ухом и отдёрнулась, испуганно покосившись в сторону занятого своими делами повара и прошептав:

— А как же Аморе?

Сомбра обоими копытами взял её голову, нежно соприкоснувшись с аликорночкой лбами, и членораздельно произнёс:

— Нет. Никакой. Аморе. Луна, моя родина — Эквус, — зрачки в бирюзовых глазах озарённо расширились. — Я не из тех, кто способен полюбить альфу, как мужа или жену. Между мной и королевой не было, нет и не может быть никакой связи, кроме фиктивной. Есть только ты.

Омега трепетно накрыла его копыта своими и провела до самых локтей, изучая чуть выступающие на клятвенно напряжённых передних ногах кости.

— Я могу задать тебе вопрос?

— Любой, — кивнул Сомбра.

— Что за кобыла, которую ты пытался спасти? Ты обмолвился вчера.

Единорог тяжело выдохнул, отстраняясь. Слова комом застряли в горле.

— Я пойму, если ты не захочешь отвечать… — пробормотала Луна, с сожалением отводя взгляд.

— Это была омега, — надломленно и тонко ответил Сомбра. — Первая, кого я полюбил.

Сбиваясь и теряя контроль над дыханием, единорог рассказывал несправедливую и жестокую историю. Откровение жгло его своим первородством — ещё никому, кроме себя, альфа не говорил слов, что сейчас вплавлялись в неокрепшее сознание Луны. Она надёжно стиснула копыта Сомбры своими, давая ему силы продолжать рассказ, и прятала за пышной лёгкой чёлкой слёзы в уголках чистых глаз.

— Лури рассказала мне об истинных, настоящих истинных, — поглаживая щеку аликорночки, завершал альфа. — Мне в то мгновение стало немного легче, будто я понял, что мне нужно искать в другом месте… но, естественно, продолжал заботиться о ней до тех пор, пока мог её найти. Но в какой-то момент она сбежала окончательно, и я больше не мог выйти на её след.

— А потом?

— А потом? Годы бессмысленного существования рядом с альфой, которая сломала мне жизнь, — невесело усмехнулся единорог. — Но, наверное, я готов простить её. Если бы у меня осталась тогда семья с Голден Лауриэль, я не смог бы быть с тобой. Звучит цинично, но… какая-то часть меня рада этому.

Луна слабо усмехнулась.

— Я видела тебя в вещих снах. Они приходили мне столетиями, и я уже почти перестала обращать на них внимание. Но сразу узнала тебя, как только мы встретились, и очень боялась тебе не понравиться…

— Однако посмотри: мы сидим ночью на кухне и разговариваем так, будто этих лет не было, и мы знали друг друга с самого первого твоего сна, — улыбнулся Сомбра, потираясь с ней носами. — Я так хочу наверстать упущенное. Так хочу узнать тебя.

— Мы — истинные, — тихо засмеялась Луна, и это сочетание простых самих по себе слов едва не заставило Сомбру радостно закричать. — Мы и так знаем друг друга, знали даже до того, как родились.

— Но я не знаю, что ты любишь есть, какую музыку согласилась бы послушать, умеешь ли ты делать мёртвую петлю и много других маленьких вещей. Я хочу узнать тебя, чтобы вновь и вновь удивляться и влюбляться в тебя сильнее.

Их лица находились почти вплотную, и омеге нужно было всего лишь слегка повернуть голову, чтобы захватить губы альфы своими. Он ответил на поцелуй сразу, как только справился с ликующей дрожью в самой сердцевине своего тела. Аликорночка, насладившись им, произнесла волнующим грудным голосом:

— Кое-что я хочу узнать о тебе прямо сейчас. Так ли велика ли кровать в твоих покоях, как мне показалось.

Вспыхнув и ухмыльнувшись, единорог телепортировал их обоих в свои апартаменты.

Омега лишь хихикнула, ощутив, что упала спиной на кровать, а Сомбра, не размыкая поцелуй, навис над ней сверху. Он лишь приоткрыл глаза, взволнованно отыскивая во взгляде Луны признаки несогласия, но аликорночка не просто не возражала — она выглядела довольной. И вдруг перекатилась с ним одним толчком крыльев, оказываясь сверху и начиная жеребяческую борьбу за первенство.

Сомбра обожал соревноваться и играть.

Они катались по кровати, хихикая, используя самые подлые приёмы, чтобы оказаться сверху: щекотку, подсасывающие поцелуи в шею, укусы в нежную, тонкую кожу, от которой сбивалось дыхание и вспыхивали звёздочки перед закатывающимися от удовольствия глазами. И Луна проигрывала в этой чувственной схватке: будучи аликорном, она обладала дополнительными частями тела, а вместе с ними — присущими эрогенными зонами. Сомбра воспользовался этим, втягивая рог омеги в свой рот и превращая её смех в задыхающийся прерывистый стон, пока одно из его копыт завладело основанием левого крыла, а другое ласкало кьютимарку.

— Нечестно, — прошептала Луна, содрогаясь от ласк и едва держась за рассудок. — У тебя тело не такое чувствительное!

Сомбра провёл языком от кончика рога к основанию и, вдыхая усилившийся от возбуждения ночной аромат, пробороздил носом её чёлку и гриву к подрагивающему ушку, в которое распалённо выдохнул:

— Я бы так не сказал, — вжимаясь членом в живот аликорночки и под её взбудораженный стон проводя им по ложбинке вымени. — Посмотри, что ты сделала со мной…

— Ни в какое сравнение, — плавясь в его копытах, сбивчиво проурчала омега, — с тем, что ты делаешь со мной.

Сомбра впился в её губы своими, одновременно сильнее вжимаясь в её трепещущее тело. Он надавил бёдрами сильнее, давая нежной коже вымени и живота почувствовать набухший на члене рисунок вен, и плавно заскользил вдоль тела омеги, с каждым покачиванием таза спускаясь ниже — сперва так, чтобы срединное кольцо дразняще задевало её клитор, затем — чтобы головка раздвигала нежные, как шёлк, складки, не входя внутрь. Он ожидал, что обезумеет, потеряет понийский облик от знойной близости её тела, распахнувшего объятия специально для него, только для него, но вместо эгоистической распутности, неизменно охватывавшей его с кем угодно, кроме Голден Лауриэль, он ощутил то, что не охватывало его ещё прежде никогда.

Бережность. Молитвенное благоговение, с которым он покрывал шею под доверчиво запрокинутой головой Луны нежными поцелуями с короткими прикосновениями языка, будто хотел слизать те сладкие нотки, что чуял от кожи. Возможность прикасаться к этой омеге самым интимным образом, заставлять её задыхаться, урчать и выгибаться ему навстречу в немой мольбе о большем, испить её дыхание, стоны и соки — это казалось наградой само по себе, и ангельская бескорыстность этих порывов с дьявольски-порочной траекторией скольжения члена между задних ног аликорночки рождали сочетание, от которого все маски и доспехи Сомбры сгорали в пурпурно-изумрудном огне, распутывая его душу до полнейшей, беззащитной распахнутости. Рядом со своей истинной даже могущественный и практически всесильный альфа оказался ничем — обнажённым, окольцованным её нежностью, нуждающимся.

Переполненный ощущениями, осязающий телепатически всё то, что чувствовала она, Сомбра подрагивал и едва дышал, упоительно обласкивая выстраданную и выжданную омегу. Она позволяла ему это, но была не из тех, кто станет, словно богиня, податливо принимать поклонение. Луна, затерявшаяся в блаженстве, извивающаяся под прижимающим её к постели единорогом, исступлённо отвечала даже на не осознаваемые им самим порывы, лаская копытами спину и плечи, целуя каждый клочок кожи, что ей попадался, и покорно ловя заданный им ритм длинной волны, провокационный ритм древнего танца жизни.

Она головокружительно легко подхватывала действия Сомбры в момент, когда они начинали совершаться, и угождала ему не потому, что предугадывала именно с целью угодить. Аликорночка искренне и от природы была такой — единственно и неповторимо подходящей его сердцу, разуму и телу. Это прошибало душу навылет.

Мягким, изысканно-плавным движением Луна перекатывается с ним по постели, садясь сверху. Член оказался объят влажной гладкостью её вульвы, омега неторопливо скользила вверх и вниз по стволу, и жаркая нега посылала толпы мурашек вверх и вниз по спине Сомбры. Он прерывисто выдохнул, закрывая глаза, его копыта двинулись с бёдер по поджарой талии к груди, ероша пушистую шерсть и лаская шею мурлычущей в наслаждении аликорночки. Не нужно никуда спешить.

Она продлит ночь, если им покажется мало.

Когда альфа ощутил нежное, мокрое трение по самому чувствительному навершию члена, его упруго выгнуло на постели, и он не удержался от соблазна открыть глаза. Он хотел это видеть. И гортанно застонал в наотмашь хлестнувшей всё тело густой горячей волне, увидев поразительный контраст своего тёмного члена под прикрывшей плоскую чуть скошенную вершину его головки раскрывшейся нежно-розовой плотью. Густые капли смазки покрывали ствол — стараниями тершейся о него кобылки и тем слоем, что натекал из её похотливо сжимавшегося нутра, пока она готовила себя к альфе. На мгновение потеряв над собой контроль от этого сочного зрелища, Сомбра неуправляемо толкнулся бёдрами, а Луна стихийно подхватила его порыв, резко опустившись, и…

Выражение боли вместо удовольствия на лице аликорночки отрезвило беспощадным ледяным толчком изнутри. Сомбра порывисто сел в постели, не зная, куда пристроить копыта: утешающе погладить щёки, удержать за плечи или потянуть обратно вверх, обвив талию.

— Луна? — хрипло позвал единорог. Он не любил себя за это, но, несмотря на ситуацию, в его голосе и глазах всё ещё искристо подрагивало возбуждение.

— Всё нормально, — спазмически сдавленным голосом заверила та. — Просто неожиданно.

Альфа приник губами к пульсирующей под кожей нити на омежьей шее. Его копыта гладили всё её тело, успокаивая и сменяя напряжённое дыхание на тихие ласковые стоны. Они по-прежнему двигались синхронно, но уже намного плавнее, легко и правильно, постепенно соединяясь бёдрами, в то время как их сознания и так стали едиными уже до этого. И теперь, копытами цепляясь за шейные позвонки, сжимая плечи, притягивая друг друга ближе и углубляя ласки, два пони латали бреши в своих связях там, где они всё ещё оставались. Движения ритмично ускорялись, стоны вырывались за жаркие плетения поцелуев, копыта страстно впивались в спины — неиллюзорное ощущение сплавляющихся в неделимое тел, душ и умов накрывало с головой, возносило на гребне ослепительно-чистой, сияющей волны — и вонзившиеся в нежную омежью шею клыки альфы запечатали их союз последней, неоспоримой точкой, мгновенно принявшейся разрастаться по коже чернильной меткой. В ту же секунду оба упали в оргазм один за другим, и непонятно, кто сделал это первый, а кто последовал за ним — ощущения смешались и замкнулись лентой Мёбиуса, вдох одного — выдох другого.

— Войди в меня, — умоляюще скулила Луна, прижатая к кровати тяжестью альфьего тела, извергающегося в неё тугими и полновесными толчками. — А-ах, войди в меня узлом…

— Рано, — в экстазе прошептал единорог, целуя её шею и чуть ли не до треска сжимая в объятьях. Наслаждение было настолько насыщенным и всесторонним, что хотелось впиться зубами в покрывало и разорвать его, лишь бы выпустить переполняющие всё существо чувства, но в отношении истинной омеги Сомбра не мог позволить себе ничего разрушительного и грубого. Хотелось любой ценой уберечь своё долгожданное счастье от всего, что могло причинить ему вред. — Ты ещё не привыкла ко мне.

— Я ждала тебя тысячу лет, — хрипло рассмеялась в чёрную гриву Луна. — И умирала каждый день на протяжении её… Я хочу принять тебя полностью, как бы тяжело это ни было…

— Я больше никуда не денусь, — заверил её Сомбра, копытом обводя контуры свежей метки на шее аликорночки, и она, почувствовав это, замурлыкала и прижалась щекой к его передней ноге. — У нас будет время попробовать всё, что мы хотим, но сейчас ты устала.

— Вот и нет, — лукаво прищурилась Луна и поднялась, садясь в постели; единорог покорно отстранился, давая ей это сделать, но не выходя из неё.

Находиться в ней было восхитительно. Он растягивал узкое ребристое лоно так, что оно облегало каждый изгиб его члена, но не сдавливало слишком сильно, если только аликорночка сама не хотела того или если не подходила к последнему пределу страсти, за которым лежала агония блаженства, а её нутро сжималось и скручивалось вокруг заполнявшего её ствола в оргазменном спазме. Только вспомнив об этом, альфа ощутил, как жадно дёрнулся в объятии нежных горячих мышц. Луна не могла не заметить этого.

— Видишь, ты сам этого хочешь.

— Я не животное, — назидательно ткнулся с ней носами единорог. — И в состоянии не идти на поводу у своих инстинктов.

— Ты овладел мной и отметил через два дня после знакомства.

— И это лучшее, что случалось со мной в жизни! Не считая того раза, когда королеву свалило что-то неприличное, и она три месяца была готова выворачивать желудок при мысли о половой близости, а меня именно в эти три месяца пробило на сальные шутки по поводу и без, конечно же.

— Кошмар, у вас это не лечится?

— Лечится, но по тому же загадочному стечению обстоятельств, что и моё изменившееся чувство юмора, все снадобья вдруг резко закончились, — невинно посмотрел в потолок Сомбра и улыбнулся.

Третий день был последним, но двоим пони во дворце, проведшим всю ночь в бодрствовании, казалось, что он ещё не наступил. Сон не прочертил границу между одними сутками и другими, Сомбре с Луной казалось, что время расставания так и не наступит, и тем тревожнее им было ощущать атмосферу подготовки к сборам и прощанию. Дворец зашумел топотом бегающих по коридорам слуг, задребезжал стаскиваемой к каретам кладью. Аликорночка, слыша это, морщилась и крепче прижималась щекой к груди гладящего её по гриве единорога, мечтая раствориться в мерном и уверенном биении его сердца и не обращать внимания больше ни на что. Сомбра позволял ей обвиваться вокруг него, трогать губами шею и скулы, потому что сам грезил о том же самом.

Они хотели остаться друг с другом. Но оба с присущим им реализмом с толикой цинизма понимали, насколько это несбыточное желание. Они коронами привязаны к своим королевствам крепче, чем каторжники — цепями к своим рудникам. Один из них ещё и был смертен, и острее всего ощущалась именно эта несправедливость — столько лет (а то и веков!) ждать и верить, чтобы тут же лишиться, расплатиться за пару дней счастья годами (а то и тысячелетиями!) мучительной ломки.

— Ваше Величество? — заглянул в покои после стука слуга. — Её Величество королева Аморе… — он лишился дара речи, увидев переплетённые в кровати тела. Сомбра взглянул на него из-под ресниц, словно отдыхающая пантера. Он много кому напоминал этого тёмного, гибкого и опасного представителя кошачьих.

— Луна спит, — негромко произнёс альфа, не переставая ласково поглаживать голову дремлющей на его широкой груди омеги. Слуге лучше было не знать, что второе копыто Сомбры ласкает её под одеялом прямо сейчас. Впрочем, среди пропитавшего покои запаха соития посланного за ними жеребца это не удивило бы. — Скажи, что мы выйдем, как только она проснётся.

Слуга ошарашенно кивнул, не спуская взгляда с невиданного зрелища, и ушёл. Сомбра раздражённо сжал челюсти. Плотным саваном лежащий в апартаментах запах их слияния был столь совершенным в сочетании своих компонентов, что у слуги не могло возникнуть сомнений: любовь творилась здесь этой ночью, а не похоть. Не могут два существа со столь идеально подходящими друг другу ароматами, в смеси рождающими божественную амброзию, поддаться зову природы из одного лишь распутства. И точно не будет альфа заботливо охранять сон одноразовой, как здесь всегда было принято, омеги.

В своих размышлениях единорог уже секунд сорок не сходил задумчиво вычерчивающим узоры копытом с припухшего влажного клитора, и Луна, тихо застонав, кончила сквозь сон с дрожью чуть подогнувшихся задних ног. Сомбра покрыл поцелуями участок рога, до которого доставал, и крепче обернул вокруг неё свободное копыто. Она была хрупкой, маленькой и беззащитной в своей доверительной сонливости. Аликорночка, талант которой был связан с ночью и миром грёз, находилась между сном и явью и не могла, но и не хотела противиться единорогу, когда он осторожно перевернул её на живот и накрыл своим телом. Головка члена провела по влажным половым губкам, набухшим и горячим от прилившей к ним крови, собирая густую сочащуюся смазку.

— Я собираюсь войти в тебя с узлом, моя сладость, — прошептал Сомбра ей на ухо и тихо зарычал, ощутив, как тугие мышцы входа омеги похотливо сомкнулись вокруг дразняще надавливающего на них навершия от этих слов. Альфа с удовольствием прикусил ушко, подрагивая от предвкушения и плавно толкаясь внутрь. — Мы готовили тебя к этому всю ночь, теперь ты сможешь принять его. Просто расслабься и верь мне…

Он двигался неторопливо, не признавая нависшего над ними цейтнота в виде близящегося отъезда. Проникнув до упора, альфа задерживался в этом положении, плавно сдвигаясь в стороны и растягивая Луну, заставляя её постанывать от лёгкой, граничащей с приятной, боли, а затем скользил в обратном направлении и сам стонал в её чувствительную холку от того, как мышцы инстинктивно смыкаются вокруг него, пытаясь удержать.

Подушки и скомканный кусок одеяла сохраняли Луну в положении, которое позволяло альфе делать так хоть весь день. Запахи, исходящие от пони, намекали на свойства, которые он перенял от их источника, и сладкая, дурманящая нотка иланг-иланга, в повседневности совсем незаметная и лишь уравновешивающая и смягчающая общий терпкий букет личного аромата Сомбры, в возбуждении выходила на доминирующие позиции, сплетаясь и с экзотическим сандалом, и даже с переменчивым, неуловимым ветивером. Обещания жеребцовой силы, несомые этим цветком, воплощались и раскрывались лепестками-плетями в убедительной и полной мере. Он был ненасытен.

Оглаживая дробно вздымающиеся бока, пролезая под живот, чтобы грубовато поласкать болезненно-твёрдые соски на небольшом вымечке и с удовольствием лапая субтильное тело, Сомбра шептал в дрожащие от переизбытка ощущений нежно-синие уши успокаивающие, ласковые слова и ими удерживал омегу в неглубоком трансе сна, продолжая двигаться и постепенно ускоряться в лоне, текущем так обильно, что это переходило грань распутства. Смесь смазок стекала по внутренним сторонам бёдер Луны, пропитывая кровать божественным мускусным ароматом, и выплёскивалась особенно сильно, когда предоргазменные судороги выталкивали её наружу, щедро омывая член альфы жидкостями, сжатиями и волнами жара.

Даже с силой иланг-иланга он не мог противостоять этому слишком долго. Фрикции ускорялись в устойчивом, неуклонно возрастающем темпе; Сомбре, рычащему и капающему слюной от удовольствия, уже приходилось удерживать Луну, прижимая её передние ноги к кровати в практически насильственной манере, странно будоражащей, чтобы она не сдвигалась с горы подушек под ней. Их чресла соединялись с непристойным хлюпающим звуком, подстёгивающим возбуждение подчёркнутой откровенностью происходящего: властный и жёсткий альфа, пользующийся всецело доверяющей ему омегой в состоянии полусна.

Но полившиеся из её горла сладкие стоны сообщили, что хрупкая дымка дрёмы не выдержала взвитого Сомброй напора. Задние ноги Луны напряглись, надёжно упираясь в кровать, и она принялась вторить единорогу движениями собственных бёдер, жадно принимая твёрдый пульсирующий член глубже в себя и соблазняя брать её полностью, без остатка. Не желая отдавать страсти омеги первенство, альфа впился зубами в пушистую гриву и натянул, повелительно запрокидывая голову Луны.

Он лишил её возможности хоть сколько-нибудь перенимать инициативу, но взамен взвихрил скорость до предела и безо всякой жалости теперь таранил нежные глубины. Аликорночка потеряла голову от ощущений бьющейся в шейку матки головки, вскрикивая, скуля, извиваясь и умоляя о большем. Её глаза закатились, язык вывалился из парящего рта, словно температура воздуха в покоях была слишком низкой для её наэлектризованного похотью тела, и в ней не осталось ничего от умной кобылки или божественной принцессы. Удовольствие, прошибающее мозг неукротимыми импульсами, огонь, несущийся по позвоночнику к низу живота — всё это превратило её в захватывающе-нетерпимого суккуба, заманившего пользующего его альфу в его же ловушку и теперь не выпускающего из дурманного царства своей похоти, жара и засасывающей нежности.

Сомбра забыл понятие времени, затерявшись в этих ощущениях. О том, что оно может идти, он вспомнил лишь когда ощутил закипание оргазма и сводящую с ума, граничащую с зудом пульсацию в уплотнённом основании члена. Движения единорога потеряли ритмичность. Стали похожи на рваную судорогу. Голова с зажатой в зубах позабытой гривой запрокинулась. На высоких нотах порыкивая, ускоряясь до тех пор, пока его мышцы не замкнуло от превышенных пределов возможностей, альфа жестоко вонзился в Луну до конца, заставив её ошарашенно выкрикнуть, заполняя спермой и ощущая, как узел, раздувающийся и натягивающий подрагивающие во встречном оргазме стенки лона, запирает семя внутри.

Единорог обессиленно задохнулся и рухнул на аликорночку сверху, но та и не заметила. Бёдра Сомбры против его воли продолжали дёргаться, проталкивая налившийся кровью тугой узел глубже и воздействуя на окантовку омежьих нервных окончаний — результат этой пиковой стимуляции не заставлял себя ждать. Глубоко содрогаясь под приятной тяжестью жеребца, Луна испытывала оргазм за оргазмом и после трёх подряд начисто потеряла цивилизованный облик: дрожащая, мокрая насквозь от пота и смазки, покрытая на шее, плечах и одной скуле россыпью свежих страстных следов, особенно цветисто хороводящих вокруг красноречивейшей метки, с взъерошенными гривой и хвостом, неспособная даже закрыть всё ещё испускающий счастливые полустоны-полувздохи рот. Раскрасневшаяся и истекающая, для взгляда Сомбры, продолжавшего оргазмировать с такой же силой, она была прекраснее, чем когда-либо вообще.

«Дискорд побери, — внутренний голос — и тот разговаривал сытым, полным восторга стоном. — У неё даже нет течки, а у меня — гона, а это уже было самым ярким, что я когда-либо испытывал. Что же нас ждёт, если…» — блуждающий в блаженной истоме взгляд с оглушающей ясностью сфокусировался на фигуре, стоящей в двери. Открытой двери.

Слуга покинул их, оставив дверь приоткрытой, словно приглашал других обитателей дворца разделить его омерзение от увиденной любви высокородного альфы к омеге. Аморе первой приняла это приглашение. И теперь какая-то извращённая часть единорога была довольна, что королева увидела их — такими, какими у неё не было шансов увидеть себя с Сомброй: блаженствующими, разморёнными, потерявшими рассудок от похоти, смешавшейся с любовью в совершенной, её уму непостижимой манере.

Что же, она увидела это.

Сомбра прищурился, возвращая зрению резкость. Аморе смотрела на открывающуюся ей самым пикантным ракурсом сцену, окаменев телом и лицом. Слёзы не катились по побледневшей коже, рот не кривился в отвращении, сжавшись в бесстрастную прямую линию, и только глаза отражали всю степень поразившего её удара. В голове королевы рушился мир.

Ничего не сказав, под равнодушным, подёрнутым дымкой недавних оргазмов взглядом Сомбры она покинула его апартаменты, даже любезно закрыв за собой дверь. Щелчок замка не смог вернуть Луну в реальность.

Единорог оставил её отдыхать, заклинанием очистив омежье тело от всех следов ночных и утренних торжеств и сменив постельное бельё. Луна устало погрузилась в сон, не приходя во вменяемое состояние, и Сомбра недалеко от неё ушёл, но всё равно чётко понимал: их застала сама королева, а это не может обойтись без последствий. Будь на месте аликорночки простая гаремная омега — никто не сказал бы ему ни слова. Но это была принцесса страны, с которой Кристальная Империя только вчера заключила союз.

«А я закрепил его для надёжности», — пошловато ухмыльнулся сам себе Сомбра в пути к тронному залу, вспоминая ощущение узла в туго сжимающемся теле своей истинной. Член знакомо сладко потянуло, но он не показался наружу, более чем пресыщенный тем, что уже испытал. С лёгким сердцем единорог вошёл во врата, распахнутые перед ним приосанившимися кристальными стражами.

Селестия и Аморе, о чём-то разговаривавшие — королева выглядела убитой, а гостья-принцесса, напротив, источала миролюбие — разом замолчали и повернули к нему головы, тоже с разными выражениями на лицах. Было не похоже, чтобы аликорница сердилась, а на остальное было наплевать.

Она приблизилась к единорогу, почтительно склонившему голову и снова выпрямившемуся, но Аморе опередила её, выплюнув:

— Ничего не хочешь мне сказать?

Сомбра отклонился в сторону, почти игриво глядя на королеву из-за Селестии. Его захватила посткоитальная лёгкость и азартность.

— А что именно ты хочешь услышать, кроме того, что уже увидела?

— Почему вы едва ли не трахаете друг друга взглядами каждый раз, когда видите, — голос королевы был холоден, но Сомбра знал её. Она еле-еле сдерживалась, чтобы не начать разрушать всё вокруг: одно копыто бешено крутило обручальный браслет над другим.

— Как грубо. Возможно, потому, что она — омега? — кольнул её глазами единорог.

— Тебе мало тех, что в гареме? — почти выкрикнула Аморе. — Или мало той, что сбежала, оставив тебя с разбитым сердцем? Хочешь, чтобы та история повторилась?

— На этот раз всё будет по-другому, — спокойно ответил Сомбра и посмотрел Селестии в глаза: — Мы с Луной истинные.

Королева разом побледнела, мертвея.

— Что? — глухо выдохнула она, пока Селестия дружелюбно высказывала поздравления.

— Настоящая истинность, от природы, между альфой и омегой, — вежливо кивнув на них, ответил Аморе альфа. — Мы начали идти друг к другу ещё задолго до того, как познакомились — вот что я понял.

— Как ты мог понять это за два дня? — вскричала единорожка, ударяя копытами в верхнюю ступень к своему престолу. — Что ты мог увидеть за пару суток, если не смог рассмотреть ничего во мне за сорок лет?!

— Может, так, что в тебе мне нечего было рассматривать? — устало отозвался Сомбра. Он телекинезом расстегнул браслеты, и зачарованные красные искры с писком скакнули по разомкнувшимся застёжкам. Королеву будто ударило током, а Селестия широко распахнула глаза. — Прости, Аморе. Свет ошибался, думая, что это сработает, — единорог скучающе посмотрел на безделушки, прежде чем положить их к подножью трона. — Два альфы не могут быть соулмейтами, и я не должен испытывать к тебе влечение и любовь глубже братской.

— Ты не посмеешь, — роняя слёзы и сминаясь от невыносимой, раздирающей на части потери, шипела Аморе, ещё цепляясь за остатки своей властности. — Я — твоя королева! Ты смог стать архи-канцлером и королём только моей милостью!

— Ты сможешь приказать мне стать кем-нибудь номинально, но ты не в силах приказать мне действительно им быть. Не в твоих силах заставить меня чувствовать то, что тебе выгодно, любить тех, кого считается правильным. Я благодарен тебе за всё, Аморе, честно. Ты старалась быть альфой, в которую можно было бы влюбиться, и это сработало бы, будь на моём месте омега. Прости. Мне жаль. Но я больше не упущу возможности быть с кобылой, которая заставляет моё сердце жить.

Сомбра посмотрел на Селестию, улыбаясь.

— Ваше Высочество. Луна почитает Вас, как старшую сестру, и как альфа и верховная правительница Эквестрии вы имеете все основания распорядиться её судьбой. Я прошу копыта Луны, потому что моё сердце уже у неё.

— Нет! — истерично завизжала Аморе, и слёзы ручьями потекли у неё из глаз. Она бросилась к Сомбре и закрыла его собой, рыча на Селестию сквозь удлиннившиеся клыки так, словно та хотела убить его. — Я не позволю! Он мой! Я положила всю жизнь на то, чтобы сделать его своим, он не может уйти так просто!

Селестия озадаченно моргнула, не ожидая увидеть такую вспышку от единорожки, управляющей могущественнейшей империей в истории.

— Но, Ваше Величество, в данной ситуации Сомбра прав, — мягко защитила она его. — С истинностью бесполезно спорить. Я не сомневаюсь в величии и древности Вашей культуры, предписывающей связывать судьбы исключительно между альфами, но даже боги могут жить по ошибочным законам. Если Вы действительно так любите Сомбру, как стремитесь показать, удерживание его в плену не будет доказательством Вашей любви.

— Так Вы же говорите, — шипела Аморе, безумея на глазах, — Вы же говорите, что культура, согласно которой нас воспитывали — ничто перед истинностью! Раз так, что с того, если и в этом вопросе я отойду от постулатов?! — она зашлась ненормальным визгливым смехом, брызгая слюной, её веки дёргались в нервном тике, а шею конвульсивно выворачивало, запрокидывая голову то одной, то другой скулой вверх. — Если, по вашему мнению, я уже пропала в пороке и заблуждении и меня не спасти — как это моё решение сделает хуже?! Стража!

— Аморе, пожалуйста… — выпалила принцесса, но на зов королевы в тронный зал уже засыпали гвардейцы и взяли всех, кроме единорожки, в полукруг, пронзаемый прицелом копий и арбалетов. Селестия и Сомбра синхронно прижались спина к спине, контролируя каждого из кристальных солдат и судорожно соображая, что делать. — Аморе, одумайтесь. Мы заключили союз. Это значит, что мы и здесь сможем найти компр…

— В Тартар. Дискордов. Союз, — скалилась единорожка. — Плевала я на союз, который отнимет у меня мою любовь! В моих копытах такая власть, что я сотру вашу отсталую Эквестрию в порошок, и я прикажу всем силам, которые имею, оставить от неё один пепел, всех её жителей вырезать подчистую, а вашу обожаемую Луну отправить в самый отдалённый, забытый и грязный бордель, чтобы вы никогда не смогли её найти! Я давала тебе время, Сомбра, я давала тебе сумасшедшее количество времени, шансов и уступок, но ты не оставил мне выбора! Стража, убить аликорна! Этого омежеложца заточить в темницу, я займусь им сама!

— А силёнок хватит? — оскалился единорог.

Его рог зажёгся, стоило гвардейцам совершить первый атакующий прыжок — и они напоролись на взметнувшиеся стеной лоскуты кристального пола, выломанные и воздетые силой Сомбры. Селестия, распахнувшая крылья и приготовившаяся защищаться, сменила атакующее заклинание на телепортационное и перенесла себя и уберегшего её от участи быть пронзённой холодными лезвиями альфу к границе купола.

— Подождите! — в испуге выкрикнул единорог.

— Да, я знаю, мы должны забрать мою сестру, — твёрдо кивнула Селестия, но в глазах её блестела виноватость. — Я телепортировала нас в первое место, пришедшее на…

Альфа не стал дослушивать её оправдания, перенесшись в свои апартаменты.

Придётся отдать кристальной страже должное: приказы обезумевшей королевы разносились со скоростью света.

— Мобилизировать войска! Собрать долги с грифонов! Кристальное Сердце в боевую готовность! — гремело по коридорам.

«Кристальное Сердце — куда? — с иронией подумал Сомбра, отрывая взгляд от запертой двери. Её с силой таранили снаружи. — Я курирую его с самого посвящения в короли, у него нет такого режима».

— Луна, любовь моя, тебе ничего не мешает? — громко поинтересовался единорог, заворачивая лишь недовольно замычавшую аликорночку в одеяло и перемещая себе на спину.

— Нет, — пробормотала она в чёрную гриву, обнимая альфу за шею.

— Я буду иметь это в виду, — закатил глаза Сомбра и телепортировался обратно, не дожидаясь, когда гвардейцы выломают дверь.

Он чувствовал себя так, будто покидал тюремную крепость, унося трофей в виде его долгожданной истинной омеги. Сердце в груди звенело победной песней.

Много времени не потребовалось. Очень скоро после побега Селестии, Луны и Сомбры Эквестрию начали атаковать иноземные наёмники. Немногие чудом выжившие пони, умиравшие вскоре после дачи показаний, говорили, что их вели за собой кристальные пони в сияющих доспехах. Короткая серия предупредительных ударов совершенно внезапно переросла в полномасштабную истребительную войну, и Эквестрия очень скоро начала сдавать позиции, отступая и оставляя выжженные земли захватчикам. Кристальная Империя в лице королевы Аморе безумствовала, а щит вокруг неё исчез, открывая дорогу северным ветрам.

Сомбре не нужно было быть там, чтобы понимать, в чём дело: Кристальное Сердце отказывалось работать, находясь под контролем помешавшейся убийцы. Но он понимал, что ему нужно быть там, чтобы это прекратить, пока от его родины, настоящей родины, не остались одни воспоминания. Он собирался уничтожить Аморе, захватить власть, приказать наёмным войскам прекратить бессмысленное нападение на настрадавшуюся Эквестрию и использовать Кристальное Сердце, чтобы вернуть щит вокруг неё — или не вернуть и заставить всех поддержавших её решения омегоненавистников помёрзнуть, пока они не станут лояльнее. План был дерзок и прост.

С лёгким сердцем целуя на недолгое прощание свою истинную, альфа не знал, что безумная, некогда благодетельная и мудрая королева вкачивает в покорно впитывающее её эмоции Кристальное Сердце, которое он собирался активировать, весь концентрированный яд своего безумия.

8.0. Внезапный ФлэймТай

Предупреждение: этой части главные герои являются ОМП и ОЖП из другого моего фанфика, "Дьявольский зной": https://ficbook.net/readfic/4738459
Именно на них у меня лёг описывающийся в главе хэдканон о пегасах. Осиливать весь макси-первоисточник про этих героев необязательно, можно читать как про обычных ОСов — здесь нет штук, требующих понимания основного сюжета.

Бумажный час. Так про себя именовал Флэймхарт время, наступавшее для того, чтобы вернуться к работе с неиссякаемой бумажной кипой. Название закреплялось ещё и тем, что Тай мостилась где-нибудь неподалёку с книгой, но для неё это было отдыхом — жеребята знали о бумажном часе и сидели тихо, чтобы не мешать отцу. Вообще в отношении жеребят, как выяснил Страж, есть две тишины — эта и подозрительная. В случае подозрительной лучше скорее метнуться в комнату с сорванцами, чтобы не пропустить зрелище наподобие того, как чадо методично сталкивает горшки с цветами с окна и задумчиво наблюдает их полёт до земли, или наподобие того, как чадо съедает обои со стены со взглядом заинтригованного телёнка. Но это был бумажный час. Жеребята входили в положение и занимались чем-нибудь по-хорошему тихим, не пытаясь убить себя, дом или психику родителей.

В этот раз альфе предстояло открыть, что психику могут убивать не только жеребята… и что книжонки, которые читает его жена, не такие уж пустяковые.

Про них раньше даже не получалось пошутить что-нибудь из разряда «чтение омеге противопоказано, она от него думать начинает», и вообще Флэймхарт не удивлялся, что, сколько бы книг ни прочитала Тай — её лексикон, кругозор и глубина личности оставались неизменными. Альфа честно пытался прочесть парочку (дом оглашался храпом каждые три страницы), когда земная пони обиделась, что он не разделяет её интересов, но, прочитав полторы, осознал, что прочитал их все. Не менялся даже порядок событий в сюжетах: только имена и расы. Действие катилось по накл… накатанной, и ему всё было нипочём — время действия, положение героев в обществе, обстановка вокруг них, здравый смысл…

— А это правда, что пегасы-альфы могут кончить за одну секунду?

Флэймхарт посмотрел на Тай, отпил замёрзший кофе и демонстративно подавился им.

— Что?

— Пегасы, говорю, — чётко повторила земнопони, — альфы. Правда, что вы можете кончить за одну секунду?

— Брось в камин ту дрянь, которую ты читаешь, и подогрей чайник.

— …Ты покраснел, что ли?

«Когда твоя жена научилась видеть сквозь красную шерсть — пора найти новую, — подумал Флэймхарт. — Всё, она теперь точно не отвяжется». Страж закатил глаза и протянул к омеге копыто:

— Дай.

Она взяла книгу зубами и вложила её в переднюю ногу альфы, но, разгадав его попытку швырнуть писанину в окно, не разжала челюстей. Лишать супругу зубов даже ради бархатного минета не хотелось. Страж демонстративно выдохнул и пробежался по странице глазами, пока не зацепился взглядом за нужное. Очередной омежий писатель пошёл дальше остальных и зачем-то — видимо, для объёма — вставил в откровенную сцену — даже не поменяв лексику! — выдержку из труда, проводящего аналогию между альфами-пегасами и птицами. А долгоиграющими любовниками последние никогда не славились, и на эту тему у других рас ходило немало обидных шуток. В них фигурировало максимум слово «скорострел», но чтоб конкретные сроки…

— Так правда?

Флэймхарт раздражённо прикрыл глаза, надеясь этим замаскировать проявившийся нервный тик на одном из них:

— Тай, любовь моя, ты можешь вспомнить, чтобы я кончил хотя бы за минуту?

— Тут же не сказано, что это обязательно всегда, — заупрямилась земная пони. — Такое прописано как функция. Технически пегасы-альфы могут кончить за одну секунду?

— Нет, Тай, — твёрдо посмотрел в хитро поблескивающие рубиновые глаза Флэймхарт. — Кончить за одну секунду пегасы-альфы не могут.

Он разорвал зрительный контакт, жёстким движением встряхнул обработанную папку и уткнулся в неё, чуть слышно пробормотав:

— А эякулировать за секунду — вполне.

— Серьёзно?!

Пегаса резко начала бесить привычка его омеги от возбуждения вскакивать всеми четырьмя ногами на стол.

— Серьёзно, — проворчал Флэймхарт, снова избегая смотреть в глаза этой извращенке — благо, когда она возвышалась над ним, это было легко. — Омеги всегда были если не быстрее альф, то маневреннее — уж точно. Некоторые, особенно молодые, попадались настолько упрямые, что альфам приходилось мотаться за ними по небу целыми днями, прежде чем эта торпеда целомудренности выдохнется, и можно будет её поймать. Этот кошмар превратили в обычай в некоторых племенах, но лучше не стало, потому что после таких гонок сил на половой акт почти не остаётся. А размножаться как-то надо. Поэтому легче войти в кобылу, кончить в неё и с чистой совестью отправиться спать. По этой же причине омега-пегаска может забеременеть даже от анального секса, как омега-пегас, потому что клоака связана с маткой, ведь мало ли, вдруг альфа в спешке не туда попадёт — но это я так, к слову… У омег среди земных пони и единорогов такого не встречается, они не были склонны долго и упорно сбегать от отцов своих будущих жеребят. Так вот — коитус состоялся, омега помечена, на следующий день можно «пообщаться» с ней нормально, артачиться тоже будет меньше, потому что включается комплекс семейных инстинктов, и будущему жеребёнку для лучшей выживаемости пригодится второй родитель, с которым неплохо бы наладить отношения. Хотя, скорее всего, я путаю причину и следствие — может, этот обычай с догонялками был придуман омегами из соображения «всё равно спустит в меня на раз — и ничего ему больше не надо, а так хоть цену себе набью».

— А покажи?

— Тай, твою мать! — папка звучно грохнулась на стол между широко расставленных передних ног омеги. — Существует не так много способов меня унизить, но ты, я смотрю, вознамерилась отыскать их все!

— Я об этом никому не расскажу, — заверила Тай, и пегас напрягся.

— «Об этом»? О чём-то, значит, рассказывала?

Земнопони сконфуженно прижала уши.

— Клир Блюбелл интересовалась, каково заниматься сексом с альфьим узлом, — промямлила она, но быстро потрясла головой: — Нет-нет, даже не пытайся. Я хочу увидеть, как ты кончаешь за одну секунду.

— Милая, ты же понимаешь, что это не самая возбуждающая ситуация? — вздёрнул бровь альфа.

— Ладно, — согласилась Тай, легко спрыгивая на пол. — Что-нибудь эдакое?

— Да. Прекрати читать всякую бульварную дичь, я сразу обкончаюсь от счастья.

2.3. Вопросы гендерной идентичности

Он впервые увидел её на Гала. Стройные ноги танцовщицы, идеальная осанка, пранцузская поэзия и сталлионградская проза, длинные и тёмные волны волос покачиваются и пенятся крупными локонами, в глазах — бликующее море перед грозой. Рэрити, запакованная в блёстки, розовые платьица и мечтания о прекрасном принце.

Фэнси Пэнтс наблюдал за ней, только чтобы после торжества подойти к прекрасному принцу, со скрипом приходившемуся ему другом, и дежурно поздравить с очередной победой, которой самовлюблённый альфа даже не заметит — только пожалуется на то, что очередная игрушка не выразила ему достаточно восхищения в постели. Каждая из них одинакова. Каждая надеется, что её сладкие речи, влюблённые взгляды и обещания омежьего тепла окажутся именно тем, чего не хватает пресыщенному аристократическому сердцу. Каждая надеется, что крутые бёдра, длинная шея и жаркое горло окажутся именно тем, что приведёт избалованного принца в экстаз и привяжет на всю оставшуюся жизнь. Каждая надеется на роскошную свадьбу, безбедную жизнь, шикарные подарки, и каждая готова рожать таких же испорченных жеребят, чтобы затем бросить их на многочисленных нянь и репетиторов.

Каково же было удивление Фэнси Пэнтса, когда на следующий день он увидел своего друга в бешенстве.

Бета не знал эту дерзкую и храбрую омегу в лицо, но уже начал уважать её, потому что у неё хватило смелости сделать то, чего он сам сделать не мог, как бы того ни хотел: не поддаться чарам Блюблада и высказать ему прямо в лицо всю правду о нём и его характере, а затем безнадёжно испортить его неразумно дорогой смокинг тем самым жирным сливочным тортом, под удар которого он минуту назад выставил саму Рэрити и даже не думал, что встретит яростный ответ. Он вряд ли хоть раз в жизни предполагал, что хоть что-то не сойдёт ему с копыт.

Фэнси Пэнтс запомнил не внешность, но сущность этой омеги. И, когда они только встретились, Рэрити меньше всего походила на отпечатавшийся у него на подкорке образ.

Львиный взгляд с оленьим недоумением в уголках, тяжёлый бархат и густые вуали загадочных слоёв одежды, лабиринты плетений в сложных причёсках, поставленная речь с капканными защёлкиваниями согласных, наброшенные на каждую значимую фигуру Эквестрии лассо связей, уверенный шаг царицы большого города. Она гуляет по бесконечным ночным улицам Кэнтерлота в собственнокопытно сшитом платье и вписывается просто прекрасно. Рэрити неотличима от опостылевших журнальных омег до тех пор, пока не предстаёт перед остро наблюдающим за ним Фэнси Пэнтсом, грудью закрывая ввалившихся на светскую вечеринку друзей — прямолинейных и простых пони, которые не станут аплодировать титулу вместо заслуг и в кратчайшие сроки перейдут в разряд персон non grata.

Тогда она вступается за них, и бета наконец чувствует в ней ту юную кобылку с Гала. Праздник был совсем недавно, и Фэнси поражён произошедшей в ней перемене. Она вступается за своих друзей с принципиальностью альфы, и, видя это, бета подспудно рад назвать столь преданную и безапелляционную омегу своим лучшим другом, если она сочтёт его достойным своего незримого крыла. Это новое для самого влиятельного пони Кэнтерлота чувство.

Но впечатление, производимое маленькой решительной омегой, ему хорошо знакомо.

На сей раз Фэнси Пэнтс не позволяет ей ускользнуть, но это и не вышло бы, даже если бы он захотел. Рэрити завоёвывает своё место в мире — большой моды и в целом.

Она учится хватке древоволка, возрождению феникса, очарованию сирены, властности грифона, сохраняя честность Эпплджек, великодушие Флаттершай и благородство Рэрити. Она пробивает себе путь талантом и трудолюбием, и Фэнси Пэнтсу всё труднее воспринимать её, как омегу; Рэрити сама намекает всем существом, что не стоит этого делать. Даже общество чувствует это.

Жёлтые газетёнки в своих робких разгромных статьях не осмеливаются проходиться по её полу и гендеру, тщетно пытаясь подковырнуть лишь украшающие наряды от деловой белой единорожки драгоценные камни в поисках непрочных гнилых нитей её успеха. Кукольные омежки, на которых Рэрити не так давно походила сама, но которые смотрели на её неказистое происхождение с насмешкой, теперь тянут к ней копыта с вожделением и восхищением, готовые растерзать, едва почувствуют каплю её крови.

Рэрити не позволяет одурачить себя, пока садится на трон. Она не делает вид, что не понимает интриганских игр высшего общества. Она обличает его пороки с присущей себе элегантной игривостью и видом, будто, смеясь над раболепием и самоумалением пешек светской партии, она смеётся прежде всего над собой. Но ни одна омега так и не ухитряется подобраться к её надушенным юбкам.

Рэрити становится незаменимым гештальтом в мозаике элиты. Её самоконтроль, чинность и величественность так очевидны и привычны, что общество каждые полгода тревожится и удивляется её полному исчезновению со всех радаров на неделю или две. У Фэнси спрашивают, как у самого близкого к молодой законодательнице мод, в чём причина, и ему каждый раз смешно и нелепо напоминать об омежьей сущности новой королевы балов и вечеринок.

Ещё смешнее и нелепее встречать собственное запоздалое удивление, что это действительно так, и как он мог сказать это своим же ртом и лишь позже осознать смысл произнесённых слов?

Фэнси знал о Рэрити всё, но всё равно каждый раз узнавал ещё больше. Сложность и цельность её натуры не переставала волновать и интересовать его, он раскладывал её на составляющие и удивлялся, как самые разные противоположные черты гармонируют друг с другом и с ним самим. Бета хранил секреты омеги, и они больше походили на секреты такой же беты. Фэнси столь сильно проникался стремлением Рэрити оставить проклятье своего гендера на задворках жизни, что потакал ему и действительно оставлял. Омегой для него была Флёр де Лис. Рэрити же… стояла выше любой идентичности. Рэрити была для него Рэрити.

Она добилась своего. Она больше не встречала на своём пути сексизм и предвзятость, её судили по успехам и провалам, не связывая их причины с физиологией. Фэнси Пэнтс лучше любого другого знал, какую работу — в том числе над собой — Рэрити проделала, чтобы этого достичь.

Тем страннее и неожиданнее для него оказалось услышать от неё после традиционного межсезонного исчезновения:

— Пожалуй, мне нравятся большие города именно идеей победы пони над природой, но даже в этом утверждении есть своя доля наивности. Природа прорастает своими побегами даже в небоскрёбы из стекла, и мы покоряемся ей. Будет ли когда-нибудь найдено средство уйти из-под этой власти и не отвлекаться на карнавал естества?

Фэнси Пэнтсу потребовалось время, чтобы осознать смысл услышанного. Эти слова пустили круги по отфильтрованной, стерильной воде мироустройства Рэрити. Она действительно сточила все неровные и острые углы своего бытия и имиджа — выскобленная копытами, пропущенная через мясорубку и отполированная в дорогостоящих салонах. Странно и неестественно оказалось после этого встретиться с жалобой, неуверенной с непривычки, но всё же исходящей от её гендерной обезличенности, на чисто омежью проблему.

— Вы хотели бы стать альфой? — растерявшись, прямолинейно предположил Фэнси Пэнтс и опустил себе в рот мягкотелое соцветие брокколи на вилке зубчиками вниз.

Они находились, словно на странице модного журнала: ажурное дерево решёток дорогого ресторана, фонтан мифологической тематики, одежда в стиле шебби шик и микроскопические порции красиво разложенной еды, которая кричала всем своим изысканным видом: «Я нахожусь здесь, чтобы подчеркнуть имидж и состояние своих едоков, а не чтобы утолить их голод, ибо они забыли, что это такое, если вообще когда-нибудь знали».

— Нет, безусловно нет, — единорожка покачала головой и поморщилась, отпивая кофе, будто ей не понравился неизменный капучино без сахара. — Это бы значило сменить одну мороку на другую.

— Значит… бета?

— Да, — медленно проговорила Рэрити, многозначительно скользя взглядом по лицу и видневшейся над столом груди Фэнси Пэнтса. — Бета.

В тот раз она плавно перевела тему, но Фэнси начинает замечать.

Уши Рэрити чутко и внимательно поворачиваются на любые разговоры о медицине и новинках в области гормонов, которые обсуждают в стороне от развлечений элитных тусовок знаменитые хирурги и учёные.

В узком и длинном кармане её сумочки то и дело мелькают буклеты с оптимистичными пони в белых халатах, когда она достаёт кошелёк на благотворительных базарах.

На счета исследовательских лабораторий после каждой успешной сделки мисс Рэрити падают кругленькие суммы анонимных пожертвований.

Она присоединяется к моде на личного психотерапевта, но крайне обобщённо, кистями из тумана обрисовывает область его работы, когда ей из вежливости задают уточняющие вопросы.

Все думают, что у такой взвешенной и полноценной натуры с самыми лучшими в Эквестрии друзьями нет нужды копаться в жеребячестве и выделять пятнадцать минут в день на дыхательные практики, кроме как, действительно, следование тренду, и Фэнси Пэнтс напряжённо отмалчивается на эти заявления.

Старается он избегать и вопросов Рэрити, потому что они внушают ему необъяснимую тревогу. Беты склонны к полноте или худобе? У бет встречаются специфические пристрастия к пище? Бетам легче держать лицо, соблюдать манеры, учить этикеты других областей и стран? Беты критикуют, ненавидят, раздражаются? Беты подвержены вредным привычкам вроде курения и алкоголя больше или меньше?

Откуда-то берётся больше свойственное омеге или альфе чутьё, которое шепчет отшучиваться и не выдавать однозначных истин, но тогда Рэрити просто приближает к себе группку бет и обсуждает это с ними. Фэнси думает, что это мелочно, но вместе с тем понимает, что сам недалеко от неё ушёл.

Это её тело. Это её жизнь. Это её самоопределение. Почему он (не) имеет право ей мешать?

Тем более, Флёр де Лис его участие нужно гораздо сильнее. Она беспокоится о своей возможной беременности. Беспокоится так сильно, что просит его сопроводить её в клинику за результатами. А что же отец, участливо спрашивает Фэнси Пэнтс. Когда омега раздражённо выдёргивает из его сухих тёплых копыт свои ледяные и влажные, закатывая глаза и поджимая губы с негодующим бормотанием, с отцом становится всё ясно.

Пока такси везёт их к безукоризненно-белому зданию с блестящим красным крестом, обвиваемым изумрудной коммерческой змеёй, бета в порядке эксперимента размышляет, способен ли он при худшем сценарии взять роль отца для жеребёнка подруги на себя.

Когда на удобной банкетке в конце коридора Фэнси Пэнтс различает ласковые, плавные очертания силуэта Рэрити, теребящей в копытцах какой-то лист, он до пульсации в голове отчётливо понимает: может, но не для той омеги, о которой думал изначально.

Он молится о том, чтобы врач принял Флёр сразу же, и ему можно было бы покровительственно отправить её в кабинет, оставшись снаружи — и его молитвы услышаны. В частной клинике не бывает опозданий; из задержек — только те, на которые жалуются её пациентки. Фэнси Пэнтс мягко подталкивает подругу в сияющий дезинфицированным светом кабинет и, пытаясь сдержать размахивающуюся ширину шага, идёт в самый конец коридора с немигающими глазами.

Рэрити поворачивает голову на звук его шагов, и он наконец видит, хотя зрение и подрагивает от маршеподобной дроби сердца: у неё омежье лицо, омежье, омежье.

— Фэнси Пэнтс? — уголки мягких губ легко приподнимаются в улыбке, которая не трогает взволнованно распахнутые синие глаза. — Не ожидала увидеть Вас здесь. Пожалуйста, скажите, что Вы здоровы, иначе я сперва рассержусь, что узнаю об этом последней, а затем испереживаюсь.

— Не сказал бы, что я могу похвастаться полным и всесторонним здоровьем, но в этой клинике я не по свою душу, — джентлькольтским поклоном поприветствует кобылку Фэнси Пэнтс и аккуратно усаживается рядом с ней. — А что Вы делаете здесь? Я ожидал увидеть Вас скорее отделом ранее.

— Пустынно здесь, не так ли? — слабо смеётся Рэрити, скользя взглядом по символическому изображению бет на табличке, разграничивающей отделения.

— Весьма. Вы решили благородно разнообразить будни врачей? — голубые глаза Фэнси набатно поблескивают, зрачки дрожат, не зная, на чём остановить взгляд — на омежьем лице, на омежьей фигуре, на мягкости омежьих жестов в каждой мелочи.

Разумеется, Рэрити с омежьей чуткостью замечает его встревоженность. Точёные омежьи копыта берут его чуть ниже вычесанных до шёлка щёток:

— Дорогой мой, Вы пугаете меня. Пожалуйста, поделитесь своей бедой, хотя я, разумеется, надеюсь, что всего лишь ошиблась. Если же нет — мне важно знать.

— Потому что скоро это будет иметь к Вам прямое отношение?

Рэрити прикусывает нижнюю губу краем жемчужных зубок.

— Вы правы.

— Но зачем, Рэрити? — её заботливый жест оказывается накрыт заступническим прикосновением широкого голубоватого копыта. — Вы добились того, чтобы Вас перестали судить, как омегу — неужели этого мало для того, чтобы Вы были счастливы? Скажите мне, что Вам нужно. Скажите, потому что…

«Потому что я сделаю всё, что Вы скажете».

— …потому что я отношусь к Вам так же трепетно, как Вы ко мне, и мне важно знать, что причиняет Вам дискомфорт. Разве мы недостаточно близки?

Жалобный и умоляющий взгляд пронзает Фэнси Пэнтса так, что он с подсасывающим ощущением под ложечкой болезненно осознаёт: нет, недостаточно.

— Мы близки, — уклончиво и нехотя ответила омега, — но некоторые моменты частной жизни должны оставаться неприкосновенными.

Некоторое время они молчат, и за этот короткий промежуток голос беты садится.

— Вы… Вы знаете о рисках?

— Да, доктор любезно объяснил мне всё честно и без единого приукрашивания и обнадёживания.

— Вы готовы пойти на это? Ваша омежья сущность тяготит Вас так сильно? Лично Вас, а не общество, которое Вас окружает?

— Общество уже забыло о том, что я омега, — небрежно отмахивается Рэрити. — Но я помню об истине даже лучше альф, которые пытаются подобраться ко мне поближе.

— И это тяготит Вас.

— О, не так, как Вы думаете. Вряд ли Вы поймёте, чем именно, и именно этому я в Вашей природе беты и завидую. Вы не способны понять то, с чем омега сталкивается каждую секунду. Вы… Вы закрыты. Вы контролируете свои мысли и порывы без каких-либо усилий. Вы никогда не ведёте себя… глупо.

— Вы тоже никогда не вели себя глупо, — Фэнси Пэнтс не может удержать слабой улыбки, но он не говорит, что вспомнил самое начало её пути в сливки общества.

— Но Вы не представляете, — он спотыкается о своё слабое веселье, когда ему кажется, что глаза единорожки вот-вот заслезятся под надломившимися бровями, — каких усилий мне это стоит! Как много и как сильно мне приходится сдерживаться, чтобы не повредить своему имиджу и действительно слыть бетой, но слыть и быть — это очень разные вещи! Я решилась на такой шаг, чтобы перестать это чувствовать. Чтобы вообще это забыть и жить так, как я стремилась выглядеть всё это время, а не так, как мне велит природа, которая может только всё разрушить.

— Вы правы в одном: слыть и быть — действительно очень разные вещи, — нахмурившись, кивает Фэнси. — И всё, что Вы сделаете против своей природы «быть», останется в разряде «слыть». Вы — очень сильная и по-хорошему упрямая омега. Я никогда не говорил Вам этого, потому что это пошло бы против того, во что Вы о себе верите, но, видимо, молчал зря. Именно Ваша омежья природа делает Вас тем, кто Вы есть. Если Вы думаете, что никто не понимает, сколько сил у Вас уходит, чтобы быть похожей на бету, Вы ошибаетесь, потому что я понимаю. И это всегда было для меня поводом уважать Вас. Я бы не обратил внимание на бету, которая живёт, как Вы, потому что все ждут от беты именно такой жизни. Но видеть, как возлагаемые на бету ожидания и нагрузки оправдывает и выдерживает омега — невероятно. То, что Вы — омега, придаёт Вам шарма. Я снова рискую быть уличённым в вуайеризме, но… Ваше омежье воплощение завораживающе. Будучи бетой, Вы сохраняете омежьи мягкость, гибкость… нежность. Я следил за Вашим восхождением с восхищением, и не меньше. Мне не нравится идея того, что Вы страдаете — напротив, я хотел бы счастья для Вас. Но знайте, что, если Вы решили совершить переход только из-за того, что быть бетой в теле омеги слишком тяжело, Вы должны знать, что не обязаны держаться вечно. Никто уже не превзойдёт высоту, которую Вы взяли, даже если Вы перестанете так рьяно цепляться за эту планку. Если Вы иногда позволите себе перестать сдерживаться.

— Правда? — шепчет Рэрити, и на секунду Фэнси Пэнтс видит в ней ту незрелую, но перспективную кобылку, которая мелькнула много лет назад на Гала в искусно расшитом платье.

— Правда, — кивает он, и его опустившееся на мгновение вниз лицо внезапно сталкивается с лицом омеги.

Даже внезапное, непрошеное соприкосновение губ выходит плавным. Бархатным совершенно по-омежьи. Рэрити ошеломляет Фэнси так, как умеет только омега, и целует его долго и отчаянно, касаясь его рта со всех углов, терзая застывшие в изумлении губы давно не находившей выхода лаской. Когда она с резким вдохом, как из-под толщи воды, отстраняется, неизвестным жестом прикладывает копыто к своему всё ещё приоткрытому рту и сбегает быстрее тренера «Вондерболтс», бета всё ещё не может поверить, что всё это время просто сидел неподвижной статуей, как идиот.

Ещё явственнее Фэнси Пэнтс не может поверить, что обнаружил в себе странную вещь.

Такую досаду на своё бездействие он испытывает ещё и потому, что на самом деле давно на это надеялся. Просто контролировал себя так искусно, как умеет только бета.

После разговора в клинике Рэрити больше не интересуется бетами и постепенно начинает вливаться в беседы других омег. Она здорово сближается с Флёр де Лис и за кофе набрасывает милые одёжки для её будущего жеребёнка.

Однако после демонстрации и одобрения Флёр Рэрити разрисовывается, и безликий крошечный поникен на этих зарисовках всё чаще противоестественно, но идеалистично начинает ссылаться в своих чертах на Фэнси Пэнтса, а не на Блюблада.

3.2. Вероломная плодовитость

Предупреждение: 18+, изнасилование. AU-глава, ломающая канон и хронометраж.

— Что-то пытается пробиться внутрь, — Шайнинг Армор шёл, глядя назад, а не вперёд, потому что на мили окрест не было препятствия, на которое можно было бы напороться. Кроме одного, встретиться с которым любой в ледяной пустоши был бы рад, и кроме другого, от которого простой внимательностью не спасёшься. — Нам кажется, что это король-единорог, который, собственно, и проклял это место.

Снег облепил белую шкуру и теперь, наслаиваясь, забивался под плотный шарф. Опускать маску на глаза было уже нецелесообразно: в ресницах таяли и тут же снова намораживались снежинки.

— Но принцесса Селестия сказала, что я здесь для того, чтобы найти способ защитить Империю, — парировала Твайлайт так громко, чтобы метель не заглушила удивление в её голосе. — Если король Сомбра не может пробиться внутрь — должно быть, она уже защищена?

Древнее суеверие о том, что не стоит упоминать лихо всуе, явило свою аксиомическую истину воем, сотрясшим небесные ярусы ледяного вихря и заморозившим кровь в жилах замерших посреди промёрзшей пустыни пони не хуже любого ветра. Флаттершай испуганно запищала, инстинктивно пятясь и пытаясь взглядом отыскать опасность в снежно-чёрном месиве вокруг них. Шайнинг Армор мгновенно взял ситуацию под контроль, командирским голосом рявкнув:

— Мы должны добраться до Кристальной Империи! Сейчас же!

Даже альфы без колебаний последовали его приказу, рванувшись вперёд. Смоляной столб дыма с одержимыми зелёными глазами наверху был для всех более чем убедительной мотивацией. Шайнинг телекинезом подхватил окаменевшего от ужаса перед вернувшимся королём Спайка и бросился догонять улепётывающих от опасности кобылок.

Когда невдалеке спасительным лазурным маяком запрыгал сквозь стену неконтролируемого снегопада гигантский светящийся купол, он понял, что король движется намного быстрее, чем они. Его газообразной форме, казалось, совсем не мешали дикие воздушные завихрения: Сомбра седлал их, как сёрфер, скользил с одного ветра на другой и настигал беглецов со стремительностью тени, коей и являлся. Шайнингу не осталось ничего, кроме как затормозить. Скользя копытами по прочному насту, он развернулся лицом к опасности и двинулся вперёд, по-альфьи скаля отсутствующие клыки в выражении мрачной решимости.

Насмешливо заинтересованный, Сомбра замедлил своё айсберговое приближение и приостановился перед безрассудно-храбрым омегой. Король весь обратился в наблюдение за его маленькой по сравнению с ним фигурой — и уйти от энергетического лазера из рога оказалось делом лёгким и грациозным, но сам факт попытки нападения, глупой и безнадёжной, взбесил до клокочущего гулкого рыка из самых непроглядных глубин души. И Сомбра в одно мгновение погрёб Шайнинга под своей карающей теневой массой, легко гася ершисто загоревшийся тёмно-розовым рог.

Заунывный каскадный вой метели исчез за долю секунды, будто его никогда не существовало. Шайнинг Армор с ужасом заподозрил, что необузданная холодная стихия целиком ушла в его тело: мышцы закоченели, в лёгких рванула морозная ядерность, мешающая дышать, и даже глазные яблоки будто заиндевели снаружи. Омега отныне не мог ни вздрогнуть, ни закричать, ни понять, что происходит вокруг него, и дикая паника пустила вскачь живое под ледяными оковами сердце.

Шайнинг, застывший в атакующем положении на четырёх ногах, сначала видел только пустую черноту. Затем тьма шевельнулась. Колкая пелена сползла с глаз, шторм зазубренных сосулек в губчатых лёгких улетучился паром, и Шайнинг Армор резко сделал вдох, по-прежнему не в силах выйти из паралича. Проморгавшись, он различил мерно покачивающиеся рельефные плечи идущего к нему Сомбры.

Вне теневой формы он отличался только глазами. Их склеры поражали нездоровой зеленью, а радужки пульсировали тёмной кровью, и из-под полуприкрытых век беспрестанно струилось пурпурное пламя. В остальном это был обыкновенный серый единорог с невероятно густой чёрной гривой. Перекатывающиеся под лоснящейся шкурой стальные жгуты мышц и мощная аура выдавали в нём альфу.

Шайнинг Армор неосознанно сжался. Агрессивная, грубая сущность ударила по его омежьим инстинктам столь мощно, что возбуждению и интересу не осталось никакого места — лишь страх. С Кейденс было по-другому. От неё исходило непоколебимое ощущение собственного достоинства и спокойной, уверенной властности, но она ясно давала понять: эту силу Шайнинг может контролировать. Она не хлестнёт его болью и унижением, и именно тем была привлекательна для омеги.

Сомбра не старался уступать. Он сходу бил превосходством, приминал волю обездвиженного Шайнинга одним взглядом и каждым жестом давал понять, кто здесь хозяин ситуации и кто в чьей власти находится. Часто дыша, омега собрался с духом и посмотрел прямо в рубиновые глаза. Ни следа разумности. Но Шайнинг всё равно прорычал:

— Что ты сделал? Где мы находимся?

Король лишь угрожающе полыхнул глазами ярче, разгоняя вездесущую жидкую темноту. Она пребывала здесь во всех агрегатных состояниях: застилала взор, щипала ноздри, оседала в гривах, незримо держала на себе вес двух единорогов. Как далеко ни простирался взгляд — везде была монотонная, потрескивающая чернота. Неточно, были ли вообще в этом месте такие понятия, как пространство и материя. Оно нарушало законы физики своим существованием.

Шайнинг Армор зарычал, призывая все внутренние резервы. Хрустко сломались невидимые магические оковы вокруг суставов — и омега выпрямился едва ли не прыжком, быстро переставив копыта, чтобы вернуть себе равновесие. Он моментально встал в боевую стойку, зажигая рог; магический звон одиноко и далеко разнёсся в глухой теневой тишине.

— Верни нас, — рявкнул Шайнинг, и свечение брызнуло жгучими искрами, растаявшими где-то далеко внизу, будто в пропасти. — Немедл…

Вспышка раскалённого саблевидного рога была стремительной и неуловимой — и Шайнинг, оглушённый внезапным ударом, пролетел несколько метров вдаль, кувыркаясь об сам воздух. Когда инерция иссякла, и, он, дезориентированный, в последний раз перевалился набок, справа и слева от него грянули о неосязаемое пространство запирающие передние ноги Сомбры, а следом — его доминантный рык.

Молниеносно распрямив вверх задние ноги, Шайнинг врезал ими в живот короля с тугим звуком и сбросил его с себя, сразу перекатываясь и поднимаясь следом. Сомбра телепортировался в полёте и оказался у пленника за спиной, с яростным утробным воплем повергая его на «землю» мощным зарядом тёмной магии. Соскользнув через затылок и растрёпанную сине-голубую чёлку, основная ударная волна пришлась на верхнюю часть рога — и Шайнинг Армор с надсадным воплем потерял зрение от болевого шока. С отвратительным хрустом ломающихся костей из спиральной канавки сорняками полезли чёрные кристаллы.

Сомбра неторопливо ходил кругами вокруг катающегося, корчащегося в муках омеги, наслаждаясь видом его агонии с широкой ухмылкой. С клыков то и дело срывались мелкие капли слюны, одержимые глаза наливались полуночной тьмой между неуловимым смыканием век. Шайнинг Армор, ощущающий тошнотворную вибрацию через весь череп от порастающего кристаллами рога, задыхающийся в этой дробящей зубы агонии, и не думал связывать эти изменения во взгляде и дыхании тёмного короля с недавно закончившейся течкой. Он вопил проклятья сквозь треск выкручивающихся суставов, извивался всем телом, не в силах вместить обосновавшуюся в каждом нерве боль, и не подозревал, как сильно это действует на внешне хладнокровного и отстранённого альфу.

Когда всё, что от тебя остаётся, помимо одержимости чёрной магией — твоя гендерная природа, верх берёт именно она.

Сомбра безмолвно набросился на катающегося по «полу» Шайнинга сверху, вонзая клыки ему в холку и фиксируя на месте. Грубые серые копыта впились в белоснежные бёдра, знавшие до этого только прикосновения жены, смяли щиты на них, запрятали их в россыпи быстро проступающих синяков и развернули омегу так, как Сомбре было удобно. Безо всяких прелюдий, без предупреждения, без жалости король взял омегу, вонзившись в сухое отверстие под хвостом разом на четверть длины.

На мгновение Шайнинг Армор замер с дрожащей челюстью и распахнутыми глазами, прежде чем снова огласить безграничное пространство воплями боли — уже совершенно другого рода.

Сомбра не обращал внимания на его страдания и взбрыкивания. Он трахал омегу быстро, резко, дико, не стремясь выработать какой-либо ритм, не дожидаясь, когда жаркий и узкий канал напитается смазкой — он брал то, что хотел, потому что мог, и низкое отрывистое рычание в такт безжалостно ускоряющимся фрикциям лишний раз подтверждало это.

Шайнинг, терял разум от муки, чувствуя, как внутри расползаются кровоточащие трещины, а всё пространство между бёдер пылает жестоким огнём. Он отчаянно пытался зажечь рог. Но стремительное тёмно-розовое свечение, ударившись в паразитический слой кристаллов, мгновенно потеряло свою силу, напоследок хлестнув прямо в мозг чёрной молнией боли.

Безумный король не придавал его сопротивлению значения, он продолжал бездумно и фанатично вбиваться в конвульсивно содрогающееся тело. Шайнинг шипел, кричал и всхлипывал, но уже потерял надежду вырваться: серые копыта держали его, словно стальные тиски, а зубы раздирали холку, стоило только попытаться пошевелиться. Не жалея обласканного любящими копытами и губами тела, Сомбра насиловал пленника и рычаще стонал от нескрываемого наслаждения.

Скопилось достаточно крови, чтобы трение члена об истерзанные внутренние стенки перестало навевать ассоциации с наждачной бумагой, но не сказать, чтобы от этого стало легче. Мышцы горели, воспалившееся анальное кольцо протестующе стискивалось вокруг пользующего его члена, делая лучше для насильника и хуже для жертвы, а слёзы вперемешку со слюной не давали дышать. Шайнинг не признавал, что плачет от боли и унижения, но сил бороться уже не было, и он молился, чтобы всё побыстрее кончилось.

На мгновение ему показалось, что его желание было услышано, потому что Сомбра с влажным похабным звуком вытянул из него блестящий от крови член. Растраханный анус немедленно сделал попытку сжаться, но диаметр побывавшего в нём монстра был слишком велик, чтобы это принесло что-то, кроме дискомфорта — и Шайнинг горестно заскулил, пытаясь прикрыться хвостом. Тщетно: Сомбра, отстранившись, телекинезом швырнул его на спину и несгибаемо навис сверху.

— Нет! — выкрикнул Шайнинг, пытаясь отбиться, но его копыта уже через секунду оказались пришпилены красной магией к невидимому полу. Распятый, открытый перед кровожадно ухмыляющимся похотливым альфой, заплаканный, со сжавшимся мягким членом, он представлял собой жалкое зрелище и представить не мог, как тем самым возбуждает преобладающую звериную натуру Сомбры.

Страх был осязаем. Он пропитал пространство безысходностью и болью, и король был готов слизывать его с воздуха — тот сделался настолько густым, что капал вниз горько-солёными слезами со щёк изнасилованного омеги. Слизнув одну из сырых дорожек, Сомбра внезапно прокусил кожу на лице Шайнинга насквозь и вместе с тем ритмично, безжалостно вбился обратно, запрокинув голову и испустив недвусмысленный вопль наслаждения. Воспалённый, горячий и всё ещё узкий для него, анус обтягивал головку и ствол ровно так, как было нужно.

— Нет… — дрожа, захныкал Шайнинг и получил жестокую пощёчину, неприятно стукнувшую мотнувшуюся голову об иллюзорный пол. — Прекрати… — ещё один удар по другой щеке, и вот уже второй висок пострадал от бессмысленного садизма короля.

Как назло, дословно вспомнились все опасения матери. Служба в армии — не омежье дело. Сколько лет Шайнинг Армор отстаивал свой авторитет так, что никому и в голову не приходило на него залезть — и вот теперь…

Сомбра избивал его с редким азартом, обнаружив, что это добавляет новую грань ощущениям. Синяки, ссадины и царапины от пощёчин растёсывали лицо Шайнинга в неузнаваемое месиво, кожа онемела, и он уже не чувствовал ударов, но король продолжал наносить удары самым унизительным образом — звонко, размашисто и методично.

И он не переставал насиловать его. Сомбра ни на секунду не останавливался в разорванном, сломленном омеге, не щадил глубинной нежности его тела. Удовлетворив первичную похоть, король теперь наслаждался процессом всецело, что означало только одно: для Шайнинга это становилось тем мучительнее, чем ближе его мучитель приближался к оргазму.

Магические путы, удерживающие задние копыта, внезапно пришли в движение, и под надорванный крик Шайнинга Сомбра с хриплым, возбуждённым смехом развёл его ноги в шпагат. Веселье короля прервалось удовлетворённым шипением, когда он ворвался в омегу глубже прежнего, ложась на него всем телом и двигаясь в полную силу.

Король достиг экстаза, когда брал Шайнинга, как кобели берут течных сук, с той разницей, что болезненно, до онемения заломил его передние ноги за спину. Плечи обмякшего, обессилевшего от издевательств омеги были готовы отвалиться, когда Сомбра финальным аккордом вогнал клыки в его израненную холку и кончил в ноющее от злоупотребления нутро. Шайнинг Армор с вылинявшим отвращением ощущал каждую струю спермы, бьющую в глубину его тела — так, что не выскрести и не вымыть до скончания веков. Семени было, как при гоне, но единорогу было уже всё равно. Он просто захныкал от облегчения, что всё наконец закончилось.

Сомбра медленно, смакуя отголоски оргазма, вытянул член из ануса, который, казалось, уже не способен был сомкнуться. Несколько прозрачно-белых нитей семени, налипших на головку, оборвались и впитались в матово блестящую от пота и подкрашенную кровью белую шерсть, и это подало королю идею. Шайнинг вздрогнул, ощутив водянистое движение телекинеза внутри себя, но не испытал ничего, когда вся чудовищная масса розоватой спермы оказалась у него на голове, шее и спине. Часто моргая, чтобы щиплющие капли не закатывались в глаза, единорог лежал под удовлетворённо посмеивающимся Сомброй, как труп. Тихий хохот короля двоился эхом.

Магические кандалы исчезли с копыт, но единорог не мог найти в себе сил пошевелиться. Его разум, шатающийся и кренящийся, мучительно пытался обработать и привосокупить полученный опыт, но он просто не укладывался в голове.

Пустое чёрное пространство посреди ничего, похищение и изнасилование древним безумным королём, молчаливостью и жестокостью больше похожим на неразумное животное — это было нереально. Этого не могло произойти. Это было не больше, чем страшным, но лживым видением, посланным Сомброй, пока они сражались.

Такое объяснение полностью устроило и совесть омеги, и его психику. Пока Сомбра, наградив пленника напоследок раздражающе-покровительственным похлопыванием по перепачканной и раздутой после побоев щеке, переносил его обратно в реальный мир, Шайнинг Армор даже успел плотно поверить в легенду. Пережитый кошмар стушевался и исчез в оставленной далеко позади темноте за ненадобностью. Жизнь продолжилась, даже не зарегистрировав ущерб.

---

— Я убью его, — голос Кейденс, взъерошенной, с дико сверкающими глазами, клокотал от ярости, какой принцесса любви никогда не испытывала и не думала, что способна познать.

— Кого именно? — боязливо уточнила Твайлайт и получила зверский взгляд, от которого съёжилась и распушилась одновременно.

Второй жеребёнок выкатился из Шайнинг Армора час назад. Вслед за румяно-розовой аликорночкой свет увидел худой серый единорог с гривой, сочетавшей в своей мелкой мешанине оттенки белого и голубого. От Кейденс — ничего. Но красные глаза, которыми новорождённый презрительно опалил акушерку, прежде чем издать скорее короткий рык, чем длинный жеребячий плач…

— Пока не знаю, — прошептала Кейденс. Судя по дрожи в тонких мышцах, гневно очертившихся под шкурой, она была готова одним ударом разбить трон, вдоль которого напряжённо металась.

— Шайнинг Армор не мог изменить тебе, ты ведь знаешь это, — взмолилась Твайлайт, защищая брата. — Тем более — с… с…

— Сомброй, — выплюнула без колебаний принцесса. — Знаю, но как тогда? И, что самое главное, когда?!

Бета отвела взгляд и нервозно облизнула губы, взывая к своей безупречной, неподкупной памяти. Наконец она ахнула, и Кейденс невзлюбила ранее терпимо переносящийся звук: он не предвещал ничего хорошего.

— В тот момент, когда мы убегали от Сомбры под купол, Шайнинг Армор остался, чтобы задержать его. Н-но тогда прошло всего несколько минут, неужели этого хватило бы, чтобы…

Твайлайт осеклась, не договорив. Конечно, хватило. Существо, которое строит бесконечные лестницы и искажает воспоминания, уж точно найдёт способ договориться с временем.

— Как это вообще возможно? — голос Кейденс опалил горечью. — Неужели Флёрри Харт, которую я ждала и хотела — тоже не от меня? Сомбра мог отнять что угодно — почему он выбрал забрать именно мою дочь, мою?! — гамма в бессилии закрыла лицо копытами, наконец остановившись.

Твайлайт аккуратно подошла к ней, утешающе гладя по плечу. Кейденс не пошевелилась — и бета заключила её в крепкие объятия.

— До того, как приехать к вам, я многое читала о беременности и родах, — нерешительно начала бета и, покраснев, нервно усмехнулась. — Чтобы в случае чего, не приведи Селестия, разумеется, суметь помочь самостоятельно… И одна глава была посвящена многоплодной беременности, и то, что произошло с Шайнингом, попадает под определение суперфекундации.

Кейденс недоуменно посмотрела на бывшую воспитанницу, будто та сказала во всеуслышанье возмутительную непристойность на приёме у принцессы Селестии. Твайлайт же продолжила:

— В организме омеги созревает несколько яйцеклеток, и они выходят из яичников с перерывом в несколько часов. Должно быть, Шайнинг уже носил Флёрри, когда вернулась Кристальная Империя, и вы были вынуждены отправиться защищать её.

— Да, — не задумавшись, невнятно подтвердила Кейденс со взглядом в пустоту. — Мы как раз обрадовались, что у Шайнинга закончилась течка, и он сможет сосредоточиться на миссии без необходимости отвлекаться на секс. Мы всего лишь… продолжали сцепляться для удовольствия, чтобы расслабиться, — принцесса не удержала серию психопатических смешков, ероша и так находящуюся в беспорядке гриву. — Значит, в тот момент Сомбра каким-то образом…

— Да.

— Но почему Шайнинг ничего не сказал?

— Я не уверена, что он вообще помнил об этом, — развела копытами Твайлайт, ошарашенно глядя Кейденс в глаза. — Он вернулся через несколько минут после нас, и, ну… не выглядел жертвой… никакого осквернения. Только кристаллы на роге — больше ничего, ни в словах, ни в поведении.

Они помолчали, держа угловатые объятья.

— Что ты теперь будешь делать? — нарушила гнетущую тишину бета.

— С жеребёнком? — моргнула Кейденс.

— С сыном Сомбры, да.

— Что с ним можно сделать? Он — всего лишь жеребёнок.

— Он сын Сомбры!

— В его грехах он не виноват! — отрезала Кейденс, но её крылья, сильно прижатые к бокам, ненавистным подрагиванием выдавали её реальные чувства. Принцесса выдохнула, пробормотав: — Как будто первый случай в истории, что у Сомбры рождается жеребёнок.

— Что?

— Ничего, — та прочистила горло. — Просто не говори Луне, хорошо?

Бета недоверчиво повесила одно ухо:

— Принцесса Луна, как минимум, очень наблюдательна. Как ты планируешь держать это в секрете от неё? Да и зачем?

— Ты права, — перевела дыхание Кейденс, и её лицо сделалось непроницаемым. Большие добрые глаза присыпались аметистовой пылью. — Шайнинг Армор был практически без сознания, рожая жеребёнка от Сомбры. Он вряд ли вспомнит о том, что тот вообще когда-нибудь существовал. Твайлайт, дорогая, — повернулась она к испугавшейся стремительно произошедшей в ней переменой бете, — не могла бы ты найти хорошую семью, неспособную завести жеребёнка, но мечтающую о наследнике?

1.3. Власть охоты

Предупреждение: 18+.

Зелёные глаза Соарина стали ещё больше, а лицо вытянулось так, что ранние морщины разгладились без следа. Он смотрел на Рэйнбоу Дэш, разлегшуюся в углу раздевалки на куче вытащенной из всех ящиков жёлто-голубой униформы, и не мог оторвать взгляда от горящего на её лице румянца, растрёпанной радужной гривы и жёстко расправленных за спиной крыльев. Их перья неумело, но старательно были подкрашены всеми оттенками пищевых красителей, которые пегаске только удалось найти.

— Рэйнбоу? — просипел он, невольно вдыхая запах её течки с морозными нотками.

— Соарин, — отозвалась она голосом ещё ниже, чем обычно, зовущим, умоляющим.

«Гнездо, — отстранённо подумал тот, впиваясь взглядом в форму скрученных и скомканных лётных костюмов. Явственно угадывались мягкие, эластичные бортики вокруг свернувшегося на основной массе ткани поджарого, совсем не омежьего тела. — Она сделала гнездо».

— Т-тебе… — румянец усилился, малиновые глаза замерцали ярче, аляповато разукрашенные перья покачнулись, пуская психоделическую цветовую волну. — Тебе нравится, Соарин?

— Да, — сердце альфы уже колотилось, как бешеное. Рэйнбоу была яркой и умопомрачительно пахла, она не могла не притягивать к себе. Он шагнул к ней, сглатывая слюну и мимолётным касанием языка осязая удлинившиеся клыки.

Рэйнбоу затрепетала, испустив непрошеный стон сквозь участившееся дыхание. Охота владела её телом и разумом, и идущий к ней альфа, на ходу расправляющий крылья, играющий идеально сложенными грудными мышцами, смотрящий на неё с вожделением, был самым прекрасным, что она видела. Ни явление Гармонии во плоти, ни триумф Твайлайт Спаркл, ни мгновение, когда Селестия возложила ей на голову венец победителя — с этим зрелищем воплощающейся мечты не могло сравниться ничто. Когда копыта Соарина коснулись тёплого внутреннего пространства гнезда, Рэйнбоу откатилась и перевернулась на спину, передними копытами раздвигая задние ноги.

Зрачки альфы резким импульсом расширились почти до размеров границы, а ноздри рывком втянули наполненный запахом течного возбуждения воздух. Он без прелюдий ринулся вперёд, проехал членом по маленькому, почти плоскому вымечку с парой упруго торчащих сосков, но уже в следующее мгновение подался назад, выровнялся и вошёл в омегу, дрожа от жара её тела. Смазка громко чавкнула, умопомрачительно приятно обволакивая член, и Соарин, зарычав, начал безжалостно вгонять его — с каждым толчком всё глубже и жёстче.

Он двигался так, как мог двигаться только посвящавший все свои дни изнурительным тренировкам быстрейший пегас в Эквестрии. Стальные жгуты мышц служили безукоризненную службу, придавая его движениям скорости, мощи и точности. Член двигался внутри омеги, будто хорошо смазанный поршень, растягивая её за пределы возможного, но эйфория от течки и запах ублажающего возлюбленного компенсировали любую боль. Рэйнбоу Дэш стонала так, что могли слышать все задержавшиеся в академии курсанты и даже инструктора, и ей было плевать. Было больно, хорошо и быстро — без промедления, без томительного ожидания, без телячьих нежностей, всё было так, как она мечтала. Соарин брал её, и брал великолепно.

Рэйнбоу запрокидывала голову, открывая шею для ласк и укусов, но Соарин был слишком поглощён проникновением — и она шире развела бёдра, обнимая его задними ногами за талию. Зарычав что-то неразборчивое, но явно одобрительное, альфа незамедлительно увеличил напор. Раздевалку заполнили звонкие шлепки плоти о плоть, сталкивающейся в страстном, жадном соитии. Рэйнбоу попыталась обвить шею Соарина передними ногами, но он перехватил их одним из копыт и впечатал в бортик импровизированного гнезда над головой Дэш, дико рассматривая её демоническими зелёными глазами и — невозможно — ускоряясь ещё больше. Омега соблазнительно выгнулась дугой под ним, наслаждаясь каждым мгновением.

Краска с её маховых перьев смазалась в невероятное месиво, плодами галлюциногенов легшее поверх составляющих гнездо жёлто-голубых костюмов. Соарин и Рэйнбоу неистовствовали среди цветового взрыва, утопая в острых, рваных нахлёстах одного оттенка на другой, как друг в друге. Дэш извивалась в захвате, стонала и вскрикивала, пытаясь освободиться и взять верх, но альфа не позволял ей, обезоруживая, ослабевая своим натиском, подчиняя и овладевая — всё было так, как она мечтала и фантазировала много лет, и её тело растягивало удовольствие, как могло.

«Мы трахаемся уже, кажется, целую вечность, но я так и не кончила, — вываливая язык и закатывая глаза от ощущений, думала Рэйнбоу. — А-ах, д-да, я хочу, чтобы это длилось вечно…».

Её не покидало ощущение, что она бессовестно лжёт самой себе.

— Узел… — похотливым шёпотом взмолилась Дэш и застонала во весь голос, когда Соарин внезапно сделал круговое движение. — Вгони в меня свой дискордов узел!

— С радостью, — пророкотал Соарин, едва не капая слюной.

Первый рывок заставил Рэйнбоу подавиться стоном.

Второй выбил дыхание из её лёгких.

Под метафорический треск третьего она отключилась от реальности.

Рэйнбоу пришла в себя, ощущая жаркий вес чужого тела. Соарин лежал на ней, протяжно дыша, его член, болезненно растягивающий омежью петлю непробиваемой твёрдостью желанного узла, подёргивался глубоко внутри и всё ещё извергал из себя слабые, неполновесные струйки семени. Дэш чувствовала, как излишки, вытекая на репицу, отягощают разметавшийся по развороченному гнезду и спутавшийся хвост. Охота притупила боль, оставив наркотическую эйфорию, но её волшебное действие испарялось. Первая волна пламени была залита альфьим семенем, и торжество течки отступало и стушёвывалось в заговорщической темноте.

Соарин медленно восстановил дыхание, на несколько секунд замер и угрожающе-медленно приподнялся на передних ногах, держа голову опущенной, скрытой за взмокшей и потерявшей фирменный лихой объём гривой. Крылья вновь могли слушаться его, и одним из них он коматозно зачесал тёмно-синие волосы назад. Зелёные глаза взглянули на омегу внизу так, будто видели её впервые в жизни, и то, что красноречиво разбухший узел не давал Соарину покинуть её тело, ничего для этого недоумевающего взгляда не значило.

— Какого сена ты тут делаешь? — хрипло после безумного, одержимого секса спросил Соарин.

Рэйнбоу, у которой и так создавалось впечатление, что разливающий боль вокруг себя огромный член внутри неё мешает дышать, на этот раз не смогла вдохнуть совсем. Её глаза распахнулись.

— Какого сена ты делаешь в академии, когда у тебя течка? — глаза Соарина, напротив, сузились.

Он был в ярости.

— Я… я подумала…

— Я вижу, что ты подумала, — одним из копыт Соарин взял кончики испачканных в краске, уже успевшей потускнеть и расплыться от пота, перьев, но тут же презрительно отбросил небесно-голубое крыло. — Ты, я бы даже сказал, очень тщательно подготовилась. Скажи, ты хотя бы предохранялась? Ты хотя бы позаботилась о последствиях, прежде чем прийти и соблазнить меня?

— К-конечно, я позаботилась! — вспыхнула Рэйнбоу, оскорбившись, и мгновенно стушевалась.

Соарин выглядел так, что она поняла: оскорбляться нужно вовсе не ей. Не понимала пока разве только, почему.

— Раз уж мы на полчаса по твоей милости оказались сцеплены, нам надо чем-то занять это время, — выплюнул Соарин, одним из копыт берясь за лоб, как делают пони, которые столкнулись с непредвиденным и теперь не знают, что делать. Он безо всяких усилий не смотрел на омегу, несмотря на то, что она начала ужом вертеться, пытаясь поймать его взгляд. — Так что давай поговорим. Зачем ты это сделала?

Слова застряли у Рэйнбоу в глотке.

Всё шло так, как она мечтала. Соарин трахал её, как и должен трахать настоящий альфа: без слов, без слюнявой розовой возни, без стонов, присущих скорее омеге. Это был быстрый, жёсткий, брутальный секс, так заводивший Рэйнбоу в её фантазиях. После него должно быть деланное безразличие, сущая крутость и небрежное отношение к произошедшему, но безусловная готовность повторить это в будущем. И безусловное же повторение.

Где всё это? Почему альфа, этот эталонный альфа, всем своим видом заставляет Дэш чувствовать себя так, словно она попрала свой Элемент?

То, как всё повернулось, ошеломило Рэйнбоу. Она не рассчитывала говорить о своей симпатии, она не хотела признаваться в чувствах. Крутые пони не размениваются на приторную мишуру. Они понимают правила игры молча, сохраняя лихой и бунтарский вид.

— За-чем? — по слогам повторил Соарин, рыча, и в его горле клокотала не страсть, а злость. — Ты солгала насчёт контрацепции? Захотела получить от меня жеребёнка?

— Нет, Селестия упаси! — выкрикнула Дэш, униженная одним только предположением. — Я хотела получить только… только…

Она сглотнула, зажмурилась и рыкнула в ответ:

— Тебя. Я хотела получить тебя.

— Получила. Счастлива?

Рэйнбоу прижала уши и отвернулась, сдерживая закипающие на глазах слёзы. В её мечтах и планах всё было совсем не так. Она боялась только того, что Соарин просто порадуется хорошо проведённому времени и больше не посмотрит на неё.

Но Соарин даже не радовался.

Он наклонился к ней и убрал прилипшую к щекам огненную чёлку настолько ласковым жестом, что сбил пегаску с толку ещё больше, и она осмелилась взглянуть на него ошеломлённым малиновым взглядом.

— Ты удивительная омега, Рэйнбоу Дэш. Умудрилась изнасиловать альфу, находясь снизу.

— И-изнасиловать? — её зрачки сузились от самого внезапного обвинения, которое она могла получить.

— Да, — просто пожал плечами Соарин. — Именно так. Дэш, ты ведь нравилась мне. Я согласился бы провести с тобой течку как-нибудь. Но, судя по твоему постоянному виду рядом со мной, я тебя вымораживал до невозможности, и поэтому не хотел напрягать ещё больше. А тут ты внезапно появляешься, плюёшь на мои чувства, пользуешься инстинктами, против которых я не могу пойти, и втягиваешь нас обоих в патовую ситуацию. Что я, по-твоему, должен сделать, обрадоваться?

— Тебе не понравилось? — глухо спросила Рэйнбоу. Её не хватило на большее. Она чувствовала себя глубоко несчастной.

Эта течка должна была осчастливить её, а не разбить.

— Ты обесценила моё право выбора и вторглась в мою жизнь, хотя тебя туда не звали, — грубо ответил Соарин. — Конечно, мне не понравилось.

— А если брать только трах? — выпалила Дэш, не зная, чем ещё попытаться загладить свою вину.

Впрочем, она всё ещё не осознавала её в полной мере.

Пока Соарин, кусая губы, медлил с ответом, в радужной голове зрело понимание, что она стремилась быть альфой, не зная, что из себя альфы представляют на самом деле. Она думала, что, имитируя их поведение и суть, она сможет заполучить любого, потому что родство притягательно.

Да, действительно, среди её друзей альф было больше всего.

Но никто из них не стремился овладеть ею. Потому что заниматься сексом с родственниками не нормально.

— Если бы ты спросила меня заранее, — мягко сказал Соарин и медленно качнулся назад, начиная вытягивать член из омежьего тела. Рэйнбоу не удержала всхлип: даже плавное движение распространило по неподготовленным, надтреснутым мышцам волны боли. — Ты бы знала, что я предпочитаю более опытных пони. Под влиянием охоты трахать во весь опор омегу, которой больно… — член покинул лоно пегаски под её сдавленный, задушенный вскрик, и наружу пролилась запертая до сих пор сперма, — удовольствие сомнительное.

Соарин перешагнул смятый, разрушенный бортик гнезда, перетряхивая крыльями, прежде чем сложить их, будто пытался скинуть с перьев налипшую на них грязь. Рэйнбоу свернулась в жалкий комок, силясь удержаться от того, чтобы ещё и спрятать между передними копытами голову, как маленькая. Со стучащимся в рёбра сердцем она наблюдала за тем, как альфа тяжело выдыхает и протирает копытом лицо.

— Будем надеяться, что этого никто не слышал, — пробормотал он и выпрямился, оборачиваясь. Зелёные глаза, втайне ассоциировавшиеся у Дэш со свежей солнечной листвой, присыпались изумрудной пылью, и её острые крошки сверкнули чейнджлинговой жестокостью. — Наведи здесь порядок. Я бы посмотрел, как ты объясняешь в прачечной, почему все костюмы вдруг оказались измазаны в… тебе, но… сама понимаешь.

— Ты уходишь? — надрывно воскликнула Рэйнбоу, униженно подползая к краю того, что недавно было гнездом. Их гнездом. Гнездом, которое она строила из единственного, что попало под копыта, когда течка накрыла её. — Ты… ты больше не хочешь меня знать, я угадала? Я всё испортила?

Альфа стиснул зубы, отворачиваясь к двери.

— Дай мне время подумать. Дай мне время. Но пока что… я не знаю, что тебе ответить, Рэйнбоу. Ты совершила ошибку.

Не давая ей больше ничего сказать, Соарин улетел. Монотонные взмахи его крыльев ещё долго отдавались коридорным эхом в поникших ушах.

Дэш, выполняя приказ, погрузила все смятые, местами попорченные костюмы на себя и донесла до стиральной машины. Обернувшись, она отстранённо заметила на полу кляксы накапавшей из неё спермы, вытянула из неопрятного цветастого кома костюм, оказавшийся её собственным, и вытерла им пол, а затем, не соображая толком, что именно делает, этой же испачканной тряпкой стёрла с крыльев остатки красителей.

Она не могла лететь домой, когда покинула академию. Вместо этого она камнем бросилась на землю. Эквестрию уже укрыла глубокая ночь, но Дэш было не до правил приличия, когда она приземлилась перед коттеджем Флаттершай и, всхлипывая, забарабанила копытами в дверь.

Встревоженная альфа появилась перед ней через минуту и, ухнув от неожиданности, поймала плачущую омегу в объятья.

— Рэйнбоу, что случ… — её зрачки дрогнули расширяясь, но не медленно, как у Соарина, а стремительно. — О нет, ты в охоте! За-заходи, — покраснев, Флаттершай втянула подругу в дом, напоследок втянула полные лёгкие воздуха и торопливо захлопнула свободным крылом дверь. Теперь она старалась не дышать. — Что ты здесь делаешь в таком состоянии? Я принесу п-подавители…

— Нет, останься, останься со мной, — ревела Дэш, пропитывая пастельно-жёлтый мех на её груди своими слезами. — Я не-не могу… я не знаю…

Она надрывалась и скулила, валяясь у ног Флаттершай, раздираемая возвращавшейся течкой и сумбуром поражения в своей душе. Недолго поколебавшись, альфа решительно скрылась в глубине дома, нацепила прищепку на нос и схватила с полки с лекарствами хранимые специально для подруг-омег подавители.

Дэш, глотая их, плакала ещё горше. Она никогда в упор не замечала того, что альфа, в свои года остававшаяся зашоренной девственницей, настолько уважала волю окружавших её пони, что стремилась оградить их от себя, а не исправить все свои упущения с их помощью. Что, если Соарин тоже был из таких альф? Что, если, как и в случае с Флаттершай и даже ней самой, внешность ни о чём не говорила?

Что она вообще знала о том, в кого была фанатично влюблена столько лет?

— Рэйнбоу, — прошептала в заткнутый нос Флаттершай, продолжая гладить и успокаивать всхлипывающую подругу. — Что произошло? Почему ты так выглядишь?

— С-Соарин…

— Соарин нашёл тебя первым? — ужаснулась Флаттершай, но в следующую секунду её перья яростно встали дыбом. — Что он сделал?! Он причинил тебе боль?!

— Нет! — выкрикнула Дэш, отталкивая от себя альфу, несмотря на то, что готовность обычно скромной подруги убить за её честь поразила её глубже терзаний собственного эгоизма. — Это я причинила ему боль! Это я во всём виновата! Это омеги монстры, омеги, а не альфы, и я — одна из омег!

Флаттершай часто моргала чистыми бирюзовыми глазами, ровным счётом ничего не понимая. Рэйнбоу вновь закрыла лицо копытами, невнятно бормоча, и альфа слышала только её горестные всхлипы про «гнездо».

Растерявшись, не зная, что делать, пегаска суетливо ринулась по дому, сгребая в охапку все одеяла и подушки, чтобы принести их омеге. Она раскладывала всё мягкое вокруг Рэйнбоу, сооружая для неё настоящее гнездо, а не то жалкое подобие, какое она состряпала в надежде на любовь Соарина — глупую, гормональную, опрометчивую любовь.

Тем не менее, всё это возвращалось. Новая волна охоты снова прокрадывалась в её тело, усмиряя всхлипы, заставляя прижиматься мокрыми щеками к подушкам, которые так щедро притаскивала Флаттершай. Принятый подавитель подавлял симптомы, но недавний секс уже раззадорил её природу, и, пускай Рэйнбоу не стремилась открыто соблазнить ухаживающую за ней альфу, она постепенно отвлеклась от слёз на обустраивание гнезда, туго сворачивая вокруг себя одеяла и устилая пространство внутри кольца из них подушками.

Это получилось прекрасное гнездо. Уютное и тёплое.

— Тебе лучше? — всё ещё дыша ртом, чтобы не учуять слишком соблазнительные, чтобы им было возможно противостоять, запахи, поинтересовалась Флаттершай.

— Да, — буркнула Рэйнбоу, сворачиваясь в центре гнезда, но всё ещё дрожа. — Намного.

— Хорошо, — шепнула альфа, пятясь почти уважительно. — Тогда… спокойной ночи?

— Нет, — шмыгнула носом Дэш и поднялась, садясь. — Иди сюда.

— Рэйнбоу…

— Пожалуйста, — отвела взгляд пегаска и сглотнула, прежде чем нахохлиться и зажмуриться. — Я… мне… мне нужно, чтобы меня обняли.

— Оу… я… — Флаттершай поводила глазами, будто оценивая качество своего самоконтроля. — Х-хорошо, Дэши. Если тебе станет лучше. Конечно.

— Подожди меня тут, — вполголоса попросила Рэйнбоу, когда подруга забралась к ней в гнездо и со слабой, неуверенной улыбкой улеглась на живот, подогнув под себя передние ноги. — Мне нужно принять душ.

— Рэйнбоу, ты же не хочешь, чтобы мы… — не на шутку встревожилась альфа, но, покраснев, омега остановила её взмахом крыла.

— Не подумай ничего такого, просто я… в общем, тебе лучше не знать, в чём я вывозилась.

Флаттершай покраснела тоже и, кашлянув, с кивком отвернулась, будто Рэйнбоу собралась чиститься прямо перед ней.

К её удивлению, она почувствовала мягкий тычок в щеку горячим носом и перед тем, как подруга скрылась по направлению к ванной, услышала от неё тихое хрипловатое:

— Спасибо.

6.8. Безнравственность

Предупреждение: 18+.

Из всех претендентов Луна в первую очередь обратила внимание именно на эту альфу. Кого угодно привлекла бы именно она благодаря своему звучному имени и известности по серии популярных книг, но принцесса, вернувшаяся из тысячелетнего изгнания и не успевающая погружаться во все аспекты современной культуры, увидела в Дэринг Ду прежде всего её метку. Роза ветров в земляных тонах, указывающая направление по всем сторонам света — идеальный талант к поиску чего угодно. Луна заранее готовилась вручить награду именно этой кобылке и испытала приятное удовлетворение, присущее сбывшемуся хорошему предчувствию, когда так и случилось.

К её удивлению и ещё большей симпатии, Дэринг Ду попросила не богатств и не славы (в коих она, впрочем, и без королевского задания не знала недостатка), а помощи в снятии древнего проклятья с полуразрушенного капища, не дающего ноге простого смертного ступить туда. Не без труда Луна разгадала древние секреты, выполнила свой долг и нетерпеливо телепортировалась прочь. Она так торопилась, что не сообщила об успехе.

Дэринг Ду, решившая, что проклятье страшной карой испарило даже бессмертную омегу, долгие часы в нерешительности кружила по границе места силы, пока не осмелилась отчаянно и дерзко прыгнуть прямо на испещрённую письменами круглую каменную плиту, и с ней не случилось ничего плохого.

Луна слишком торопилась. В амбар рядом с небольшим, но удобным и оснащённым всем необходимым лесным домиком в распоследней глуши. С того самого момента она всегда отправлялась туда, как только свет терял её из виду, потому что внутри, звеня цепью, рыча и полосуя каждое движение взглядом зрачков-щёлочек, словно коля шпагами, метался её истинный. Лишённый разума, лишённый сути, лишённый всего, что делало его им — только оболочка, словно в насмешку посланная сходящей с ума от тоски и пошедшей на крайние меры принцессе.

Плачевное душевное и умственное состояние Сомбры будто подвесило Луну в стратосфере. Она не могла расторгнуть помолвку, зная, что практически не чувствует в найденном единороге того, кого знала всю жизнь, но и всем сердцем согласиться на брак с Фаринксом не могла, ибо видение живого — живого! — истинного вставало перед глазами, приходило во снах, ежедневно тянуло на край земель. Принцесса стала заложницей бессмертной памяти — источника неиссякаемой надежды на то, что всё изменится, вернётся на круги своя, и Сомбра поправится.

Она испытывала на нём, диком, обезумевшем, заклинания исцеления памяти и делилась воспоминаниями на словах, проводя пустые бесплодные часы со своей любовью. На рассказы об их первом поцелуе, любимых местах и смешных случаях альфа лишь одержимо пытался укусить сдерживающую его цепь, зажимался в угол и рычал совершенно по-волчьи. Это было насквозь больное время, годящееся на отмер сумасшедшим. В их личных часах не тёк мелкий просеянный песочек, там из хрупкой хрустальной чаши срывались на дно крупные хлопья пены бешенства. И настал день, когда Луна среди прочих новостей дежурно сообщила Сомбре:

— …А сегодня я выхожу замуж.

Она говорила, потому что упускать момент, когда создавалась иллюзия нормального диалога, было нельзя. Сомбра не перебивал её рычанием — был занят перемалыванием у себя во рту овощей и фруктов, и не отрывал от неё взгляда на случай, если она снова попробует к нему приблизиться. Немного воображения, немного домыслов из отчего-то слишком горящей сегодня головы, выделяющей на лоб испарину — и можно притвориться, что Сомбра действительно её слушает.

Это были действительно хорошие моменты. Существовали вещи, которые переиначить не выходило, и самой дикой из них была необходимость выводить его на прогулку, как настоящую собаку. Некогда умнейший из альф, ныне единорог не находил нужным понимать концепцию туалета и отведённых специально для этого мест. Держа в телекинезе поводок своей любви и впиваясь взглядом в кроны деревьев и в плывущие по небу дикие облака, Луна чувствовала, что сама близка к тому, чтобы лишиться рассудка.

Она всегда приходила к Сомбре без регалий, потому что, начиная разговаривать с ним, чувствовала себя старой кошатницей, поехавшей умом от одиночества. Такое поведение недостойно принцессы. И вечный голос, чужой, не её голос, спрашивал у неё в голове: «Какой смысл возиться с ним теперь, когда он опустился до уровня животного? Почему ты продолжаешь? Он смотрел на тебя? Он понимает, что ты говоришь? Он звал тебя по имени? Он жестикулировал? Он говорил? Он умеет говорить?». Луна непримиримо отмахивалась от него — Сомбре нужно дать время, это работает, всего несколько дней — и он перестал бросаться на неё, свыкся с её присутствием, значит, он запоминает и обучается, — и продолжала:

— За жеребца, которого не люблю. И вместо того, чтобы готовиться к собственной свадьбе, наслаждаюсь последними моментами свободы. С тобой, — она неловко усмехнулась, потирая передней ногой заднюю часть шеи. Под копытом сделалось влажно от пота — надо открыть дверь… — Я принесла с собой платье. Хочешь посмотреть на меня в нём? — Луна помолчала, ожидая ответа, и наконец серебристо рассмеялась. — Ты бы всё равно увидел, глупышка, рано или поздно. Что мне наивные приметы смертных…

Она вышла из амбара, сосредотачиваясь на скрипе двери, которую решила оставить открытой, а не на жадном и увлечённом чавканье за спиной, ни разу не сбившемся с бойкого ритма. И всё же чувствовалось, что сегодня, именно сегодня Сомбра смотрел на неё иначе. Как обычно — не отрываясь, не рискуя даже моргать, настораживаясь и пружиня мышцы при малейшем её движении, но наконец с чем-то кроме дикости. Это было глубокое и затаённое ожидание, тёмный магнетический взгляд, меткостью и внимательностью которого Сомбра выделялся из тысяч жеребцов-альф десятки веков назад.

Воодушевлённая, захмелевшая со свежего воздуха леса сильнее, чем с духоты амбара, Луна нашла глазами платье. Небрежно перекинутое через простенький отсыревший заборчик, оно всё равно неприкрыто оставалось творением альянса лучших модельеров Эквестрии и смотрелось до комичного чужеродно среди сосен и высокой, некошеной травы. Бирюзовый телекинез церемонно объял это произведение искусства и понёс к омеге.

Сомбра сидел над опустевшей миской, сгорбившись и глядя на Луну исподлобья, но глаза его были широко открыты, а дыхание заметно частило. Игриво улыбаясь, она угождала его взору и облачалась, танцуя. Луна с изысканной ленцой натягивала нижнее бельё так, словно управляться с подтяжками, тугими шнурами, тонкими лентами и застёжками непривычной одежды ей ничего не стоило. Безумно дорогие белоснежные ткани чулков, корсета и трусиков броско контрастировали с её тёмно-синей шерстью. Шёлк и тончайшие кружева занимали место на стройном сильном теле, как влитые, мистически извиваясь в сверкающем бирюзовом телекинезе. Стремительно блеснула в полумраке амбара капнувшая с губ Сомбры слюна, и он поспешил захлопнуть рот, а затем тщетно рванулся на удерживающей его у дощатой стенки цепи.

— Я попросила сделать украшения для волос в виде иланг-иланга в память о тебе, — нежно произнесла Луна, забирая ими начинающую отливать пурпуром гриву и принимаясь расправлять в воздухе складки на платье. Она счастливо и психопатично рассмеялась. — Фаринкс сразу бы понял, что это значит. Для кого я на самом деле готовлюсь! Кому я на самом деле предназначена! — она озлобленно щёлкнула меловыми клыками. — Он пытался залезть мне в голову. Если уж её убедить можно, то сердце неподвластно! От него требовалось только стать для меня символом, но какого-то Дискорда он полез дальше. Он назначил свадьбу на мою охоту! Он что, надеялся стать для меня вторым истинным?!

Луна перевела дыхание, потому что платье в её телекинезе начало звенеть крошками самоцветов на жемчужных нитях, а она не хотела случайно испортить его. Успокоившись, омега заклинанием перенесла одежду на себя и вновь расправила все складки и оборки.

— Тебе нравится, Сомбра? — прошептала она, дефилируя по неширокому пространству амбара под взглядом расширившихся зрачков.

С приоткрытых губ альфы срывался едва заметный пар, по хребту пробегала мелкая нетерпеливая дрожь. Луна нежно и довольно прищурилась, сладострастно выдохнув.

— Помнишь, как мы выяснили это в первый раз? — шепнула омега, снимая цепь с крюка на стене и роняя её на пол. Сомбра не шевельнулся, несмотря на краткий громкий звон. — В тот день мы не могли найти себе места от жара, но нам с тобой всегда становилось жарко друг с другом в одном помещении… Снаружи была дикая буря, с которой не могли справиться погодные пегасы, от окна тянуло холодным сквозняком. И ни один из нас не считал, что это хоть немного помогает справиться с жаром, идущим прямо из наших тел, но мы совершенно нереалистично сделали вид, что замёрзли, и очень глупо, очень неуклюже разыграли, что поверили друг другу. Всё это — лишь бы получить предлог обняться. Прижаться тесней, переплестись, забыть, как дышать правильно и ровно, спрятать в шеях друг друга лица, которые так и горели… Почувствовать, наконец, запахи друг друга и сойти с ума.

Открытая дверь к вожделенной свободе не интересовала Сомбру. Альфа приблизился вплотную к Луне, мелко дрожа от предвкушения и опасной, небывалой близости, которую, однако, избрал сам. Он всегда был выше ростом, но теперь горбился, пригибал голову и смотрел на омегу снизу вверх, всё ещё пытаясь закрыться и спрятаться от неё, несмотря на то, что гон уже гнал его сердце с опасной скоростью и кипятил кровь, будоражащую каждую мышцу. Луна знала этот взгляд, взгляд почерневших, засасывающих свет глаз, и ей становилось всё труднее говорить, почти невозможно стоять на дрожащих, подгибающихся ногах. Голову покидали мысли, оставляя пустоту и лёгкость, но низ живота и крылья тянуло лавовой сладостью.

— Мы толком ничего не помнили, не умели, — мужественно, но сбивчиво продолжала омега, удерживая пламенеющий зрительный контакт. На покатых границах зрачков Сомбры скользило что-то разумное, парадоксально пробивающееся сквозь тягу их совпадавших циклов. — Нами копытоводили инстинкты, жажда и первая истинная похоть… но мы с тобой до последнего вспоминали тот раз, неумелый и неуклюжий, как самое жаркое и страстное занятие любовью, которое у нас только было.

Сомбра в самом деле приблизился вплотную к ней, кратко вдохнул аромат шеи и тут же погрузил в неё клыки — легко и почти бескровно, как в подтаявшее масло. Луна ахнула и замолкла, запрокидывая голову и покорно открываясь — охота не давала боли перейти за грань, и от глубокого укуса омега возбудилась только сильнее. Гладкая тонкая ткань трусиков под тяжёлым платьем моментом промокла насквозь. Альфа понял это звериным чутьём, моментально утягивая Луну к себе, под себя, подминая её нетерпеливо и жадно — без хитростей, без прелюдий, он даже не позаботился тем, чтобы задрать ей на спину пышный подол, и омеге, испуская хныкающий стон, пришлось стряхнуть с себя его передние ноги и помочь с платьем телекинезом.

Поначалу оскалившись, альфа втянул ноздрями знакомый вожделенный запах и ткнулся носом между задних омежьих ног. Он провёл носом по ткани, заставляя Луну содрогаться, а её крылья — жёстко расправиться по сторонам в возбуждении, шурша складками подола, и затем сделал то же самое языком, ещё раз и ещё, снова и снова, требовательно подлез под трусики и принялся разлизывать истекающую щёлку. Его задние копыта переступали, выдавая нетерпение. Аромат течной смазки поднимал накал страстей выше и лишал Сомбру малейшего подобия терпения. Насытившись вкусом, он попросту запрыгнул на омегу, разом вгоняя в неё почти прилипающий к животу член.

— Сомбра, Сомбра, Сомбра… — одержимо шептала Луна, и реальность мерзко пробиралась сквозь охоту, как смертоносный крюк продирается через плотно сжатую шейку матки: она не испытывала удовольствие. Она заставляла себя его испытывать.

Это было невероятно, немыслимо, приятно и долгожданно… но через считанные секунды омега с ужасом осознала, что ничего не чувствует. Скольжение члена ощущалось механически — тугие эластичные стенки сжимали так сильно, что альфа рычал от дискомфорта и сильнее впивался клыками в гиперчувствительную шею, но не удержать они его стремились, а отторгнуть, да и само лоно кажется резиновым, неживым, не реагирующим на распирающее движение внутри себя. От шока, схожего с изнасилованием, Луна перестала дышать: как так? Разве она не в охоте? Разве не Сомбра берёт её, как она давно мечтала?

«А это вообще Сомбра? — мелкими иголочками проступил из наркозного онемения голос. — Так ли ты мечтала? Это Сомбра? Он отзывался на это имя? Называл тебя любовью и своей звездой? Оставлял для тебя цветы из тёмных кристаллов там, где ты не ждала их увидеть?».

Луна прерывисто застонала от обручем сдавившей череп мигрени, и этот звук никак не сбил овладевающего ею альфу с ритма. Он удобнее перехватил челюстями её шею, его глаза, наверное, крепко зажмурились, чтобы наслаждение усилилось, а обхватившие тонкую талию под пышными слоями платья передние ноги уподоблялись створкам капкана. Никак не живым, трепетным, обласкивающим конечностям, послушным своему владельцу — напротив, это он подчинялся им, подтягивался на окаменевших, сцепившихся внизу омежьего живота копытах, бесконечно и бессистемно трахая горячее влажное тело. Не ласкал, не дотягивался до пульсирующего в вожделении вымени, не стягивал неземную, эфирную гриву в покорённый жгут: просто хоронил свой член внутри поддавшейся тому же зову Луны, на своё несчастье оказавшейся достаточно разумной, чтобы, когда станет поздно, лживость этих ощущений разгадать.

Охота скрадывала боль от терзающих шею клыков, сдирающих кожу с боков копыт и насильно пробивающегося внутрь члена. Она смогла убедить голову, одурманить мозг инстинктами и коктейльным выбросом гормонов. Но обмануть сердце было не в её власти.

— Нет! — выкрикнула Луна, полыхнув рогом. — Отойди от меня! Это… это не любовь, ты всего лишь…

Даже найдя нужное слово, которого, однако, не обнаружилось бы даже в языке привыкших фанатично дробить всё на доскональные подкатегории существ, омега не произвела бы впечатления на вошедшего в раж альфу. Он уже не обращал внимания ни на недостаток смазки, ни на явное сопротивление под собой. Он был близко. Он был так близко… когда пылающий бирюзовый сгусток вслепую ударил его прямо под челюсть.

Сомбра отключился ещё в полёте, ударился о стену сарая, оглушительно звякнув изогнувшейся в воздухе цепью, и затих, упав на спину. Блестящий в сумраке близящегося заката член, как ни удивительно, даже не думал опадать. Луна, загнанно дыша, уставилась на эту башню смотрящей в потолок жёсткой плоти, затянутой в шелковистую кожу. Он выглядел ровно так, как она помнила — ровный, тёмный, с плоской мясистой головкой, чуть скошенной нижним краем к животу, с массивным срединным кольцом, будто пережимающим запутанную сеть вен, с раздувшимся матовым узлом у основания.

Нутро Луны коротко сжалось, пустив неверную пульсацию в клитор. Перед глазами возникло воспоминание того, как копыто Сомбры лениво, неспешно гуляло по члену, когда она попросила показать, как он ублажает сам себя. Насмешливый взгляд кровавых глаз, тщетно пытающийся скрыть свою нежность — разум туманится, сбивчивый, неконтролируемый шёпот на ушко, когда он прижимался к ней всем телом и вминал в себя до реберного хруста, прежде чем кончить — дыхание вновь сбивается, Сомбра смеётся, пускает фиолетовый дым из глаз, зовёт её по имени — с петли срывается первая, новая капля. Резко стиснулось лоно, находя внутри себя лишь мучительную прохладную пустоту. Омега, загипнотизированная возрождённым витком охоты, не отпуская остаточные призрачные видения — Сомбра дарит ей корону, Сомбра пишет невиданное заклинание ради совместного полёта над серебряными ночными облаками, Сомбра ласкает её черты разумным, разумным, разумным взглядом — опустилась между его обмякших задних ног, пачкая роскошное платье в пыли, и забрала окончательно почерневшими губами крепко стоящий член.

Одновременно твёрдый и нежный, он напомнил ей о тающем на языке мороженом — том самом, из лучших и последних времён далёкой Кристальной Империи…

---

Когда Сомбра открыл глаза, он был потрясён открывшимся ему зрелищем. Вороная кобыла со зловеще-фиолетовой гривой, бешено взрывающейся сверхновыми и магнетарами из опасных глубин вселенной, в сбившемся набок полуразодранном платье скакала на его члене, как безумная.

Солнце, бессильно зависшее над горизонтом в самой низкой точке возможного, через распахнутую дверь окатывало происходящее ржавой кровью — мелькавшие под полузакрытыми веками драконьи бирюзовые глаза казались багряными, по длинным клыкам в распахнутом ради криков удовольствия рту огненными языками скользили туда-сюда блики, запекшийся пот масляно рдел на чёрной шерсти маревом завоевания и власти. Тяжело дыша от разносящихся по хребту во всё тело диких ощущений, альфа уронил взгляд ниже и моментально кончил. Зрелище того, как горящие румянцем даже сквозь настолько тёмную шерсть половые губки растягиваются до болезненного предела, до отказа принимая его узел, не встретило в его мозгу никакого сопротивления в виде навыков или выдержки.

Любой омеге было бы больно от такой необузданной скачки, но течка сгладит любую боль, превратит всё в удовольствие и заставит жаждать большего. Его гон не дал члену опасть, несмотря на эякуляцию — тот лишь разбух ещё сильнее, до боли, до непроходимости, заставив альфу жалко заскулить и попытаться подняться на локтях. Но в то же мгновение, обнажив свою ужасающую суть, (не)Луна обрушилась на его плечи ранее безвольно висящими вдоль тела передними ногами, прижала обратно к полу и будто назло, будто желая причинить им обоим ещё большую боль, вновь взвила темп своих бёдер до невероятной скорости. Сквозь бессилие, стиснутые клыки и мучительные хрипы из глотки Сомбра услышал то, что заставило его распахнуть глаза с подрагивающими от дискомфорта зрачками:

— Да… Да, любимый… Ах, здесь… нежнее, да… Глубже, мхм, пожалуйста, позволь мне…

На его застывшее в потрясении лицо неравномерно закапали кипящие слёзы, срываясь с закатившихся бирюзовых глаз от яростных прыжков. В голове что-то горячечно защёлкало точно в частоту падения крупных солёных капель. В безумной кроваво-красной гамме полопавшиеся сосуды в склерах на мгновение затопило яркой промытой зеленью. Сомбра больше не мог закрыть их, не мог даже моргнуть, глазные яблоки сохли, воздух болезненно щипал их, незащищённые, и силуэт насилующей его одержимой омеги, шепчущей максимально далёкие от ситуации нежности и мольбы кому-то знакомому, расплывался в зрачках, но сразу при этом оставался пугающе чётким, множащимся, расслаивающимся на нечто новое, столь же безукоризненно очерченное и знакомое…

Сомбра пересилил себя, моргнул — и конвульсивный хоровод видений исчез.

Луна в изнеможении прислонилась к стене, всё ещё глубоко насаженная на его член; в последнем сжатии её внутренние мышцы перекрыли кровоток у самого основания. Но вот они, мелко задрожав и заставив альфу резко втянуть ртом воздух от финальных аккордов чувственности, растеряли оставшиеся крупицы мощи и разжались окончательно, давая крови наконец отхлынуть от выжатого досуха органа. Луна поморщилась, с отвращением ощущая, как совсем недавно бывшая каменной плотью жалко съёживается прямо внутри неё, но не слезла. Она не могла оторваться от стального крепления цепи на стене, о которое бездумно охлаждала своё горящее лицо. Словно и вправду остывая, с её шерсти разжиженными чернилами скатывалась чернота и обнажала настоящий цвет, благородный и глубокий. Он не имел ничего общего с видом выбившейся из сил омеги, забывшей о гордости, манерах и даже морали, изнасиловавшей своего неразумного пленника и в азарте и экстазе доведшей себя до самого неприглядного вида.

Неизвестно, сколько прошло времени, но Луна нашла в себе силы ухватиться обоими копытами за цепь и подтянуться титаническим напряжением мышц. Крупно трясущиеся ноги мгновенно по-заячьи забили по полу амбара, предупреждая о том, что после таких неадекватных нагрузок не выдержат вес своей хозяйки, и та не стала настаивать, лишь свалившись на пол сбоку от Сомбры. Его член окончательно скрылся сразу после этого. У самого же альфы сил шевелиться не было. Он был вымотан и устроенным Луной марафоном, и волной неясных, неоформленных воспоминаний, будто бы разодравших его мозг в разные стороны, как занавес.

Не глядя в окончательно расширившиеся до правильного овала зрачки своей жертвы, Луна медленно поползла к выходу. Даже подтягиваясь на передних ногах и не отрывая круп от пола, она умудрялась шататься и падать, и Сомбру ни капли это не удивляло. Вид широко разверстой вульвы, сменившей розовый цвет беззащитного нутра на воспалённый красный, так же не приводил в изумление, когда отплывал в сторону звёздный хвост. Истрёпанный. Луна трахалась так, что умудрилась перетрясти весь космос.

Сомбра беззвучно усмехнулся похабной шутке.

Он уже собирался закрыть глаза, но тут в тяжёлый ядерно-оранжевый воздух плавно вплелись ленты свежей искрящейся бирюзы. Зачарованный, альфа наблюдал за тем, как прислонившаяся острым плечом к косяку Луна из сидячего положения, прямо с бессильно опущенной головой, поднимает луну и даёт солнцу наконец упасть за горизонт, скрывшись с неба. Её рог потух в мистическом бледном свете, как последний уголёк костра от капли дождя, и она окончательно упала грудью за порог. Лунный луч, лаская и исцеляя, проскользил вдоль её рога по вольно вьющейся пряди к ложбинке спины, видневшейся через растянувшиеся и провисшие завязки платья, и увяз в мокром от пота и телесных выделений основании хвоста.

Сомбра ощутил острейшую нужду быть рядом с ней. Потребность позаботиться о своей омеге, отереть собственной гривой пот с её лица, принести воды в миске, подставить плечо вместо подушки и беречь её сон, пока она отдыхает и восстанавливается. Но так же он ощущал, что не может пошевелиться, а его глотка, похоже, намертво слиплась от той же самой сухости.

— Мы толкаем друг друга за грань, — прошелестела Луна в траву, заставив альфу напрячь слух. — И я — ничто против этого. Лучше бы ты не возвращался…

«И сейчас ты можешь применить пару нехитрых заклинаний. Починить платье и заколки, поправить причёску, убрать все следы с шёрстки и тела».

Она громко усмехнулась, не скрывая горечи.

— Я не смогу это пересилить. Истинность берёт верх, даже когда кажется, что всё потеряно. Она возвращается из тех времён, в которых ей не было суждено умереть, чтобы продолжить жить здесь и сейчас. Я не смогу это пересилить, я не смогу это обмануть. Никто не сможет. Но я никогда и не была хорошей лгуньей… да?

«Нет, нет, ты прекрасно обманывала себя на протяжении всего этого времени. Считала это разумным существом, тратила на него своё время, теперь запрыгнула на него, как последняя дешёвая шлюха».

Дрожа всеми ногами, она поднималась, словно новорождённый телёнок. Её голова при этом оставалась внизу, утягиваемая к земле тяжестью размышлений и унижений голоса.

«Но это может остаться здесь, в этом амбаре. Никто не помнит о нём — никто не узнает и об этом. Приведи себя в порядок, выдумай историю».

— Да.

«Вернись в столицу, выйди замуж за нелюбимого, весь остаток его жизни отдавайся ему и стони в подушку имя Сомбры ночами вашего супружества, но самое главное — молчи о том, насколько ты на самом деле похотливая, не владеющая собой, падкая на животный трах шалава».

—…Никогда не была.

Когда омега расправила помятые крылья, из которых свисало и светилось в лунном восходе несколько переломанных пополам перьев, Сомбра решил, будто у него будет время прочистить горло и крикнуть, пока она взлетает.

Но вместо этого она телепортировалась.

---

Приземление аликорницы из вспышки пришлось как на кнопку «стоп» по всем звукам в тронном зале, украшенном специально к бракосочетанию. Секунду назад стоял возбуждённый гул, все радовались появлению на небе луны, как неоспоримому свидетельству того, что с её повелительницей всё в порядке, яркий бирюзовый всполох — и тишина.

Плачевный вид омеги можно было бы списать на жестокую драку за свободу, но острые ароматы пота и секса, взрывом наполнившие зал пополам с тающими искрами от переносного заклинания дальнего действия, не оставляли сомнения в том, по какой именно причине она опоздала на собственную свадьбу, и швырнули собравшееся общество в ещё более глубокую воронку немого шока.

Луна ещё и умудрилась телепортироваться прямо под алтарь. Фаринкс смотрел на неё в упор, во все глаза, и крайняя степень потрясения на его лице в микроскопических подробностях переплавлялась в гнев, усиливающийся с каждой насчитанной кровавой точкой на нежной омежьей шейке. Принцесса бесстрашно повернулась к нему спиной и снесла первые ряды зрителей королевским кэнтерлотским голосом:

— Я не могу.

У Селестии с головы слетела корона и, оставшись без внимания верховной альфы, звонко помялась о пол. Торакс, стоящий по другую сторону, за спиной Фаринкса, судорожно метался взглядом между всеми участниками этой драмы, панически пытаясь в короткие сроки подобрать план действий.

«Итак, ради возможности объездить член альфы, который даже не запоминает твоего имени, ты прогуляла свадьбу, к которой готовился весь Кэнтерлот и которая съела грифонью долю бюджета Эквестрии. Но задрать хвост же тебе было важнее. Мои аплодисменты».

Объяснение будет сложным.

4.4. Проекция сексизма

Предупреждение: 18+, групповой секс.

Селестия, резко выпуская ноздрями воздух на каждом выдохе, отбила маршеподобную дробь шагов в свою спальню и захлопнула дверь на замок, как только в неё вползла Луна с низко опущенной, как у провинившейся школьницы, головой. Долгое время старшая сестра просто смотрела на неё, поджав губы и с нечитаемым выражением перебегая взглядом с одной детали облика на другую: двигавшиеся по сотне разных направлений всклоченные пряди гривы и хвоста, решето укусов — даже не засосов, сразу укусов! — на шее, пущенные насмарку старания модельеров в виде в хлам развороченного платья.

— Впервые за тысячелетия, — пугающе низким голосом, словно забыв свою кобылью сущность и оставив только альфью, произнесла Селестия, — я не нахожусь, что сказать.

— Мне очень…

— Нет, Луна, тебе не жаль и не стыдно.

Омега отшатнулась, когда золотой телекинез вдруг объял все предметы в покоях, но Селестия просто внезапно раздвинула их и расставила вплотную по периметру стен, оставив на местах лишь ковры. Луна моргнула, не поверив, сколько пространства сразу освободилось, несмотря на кажущуюся практичность обстановки, но долго удивляться ей не пришлось: старшая сестра мгновенно пустилась ходить по расчищенному кругу, яростно жестикулируя и всплёскивая исполинскими крыльями.

— Если бы тебе было стыдно, — кипятилась она на повышенных тонах, — ты бы даже в зародыше не допустила мысль появиться перед светом всей Эквестрии и окрестных стран, демонстрируя богатство своей сексуальной жизни! Если бы тебе было жаль, тебе было бы жаль сразу усилия всех организаторов, дизайнеров и спонсоров!

— Немного — было…

— Неужели ты не могла сначала сказать об этом мне? Думаешь, мы не нашли бы приличный, социально приемлемый выход? Мы, два величайших дипломата и оратора в мире?

— Ты бы приказала убить Сомбру, только узнав, что он вернулся! — ощетинила шерсть на холке Луна, но она не была альфой и сделалась тем самым похожей скорее на ёжика, чем на волка или льва.

— Да я обоими копытами была за ваш союз! — потрясла этими самыми копытами у своей груди Селестия. Её крылья в эмоциональном переизбытке размахивали во всех направлениях так лихо, что экстренная перестановка в комнате мигом сделалась целесообразной. — Если бы я хотела всерьёз убить его, я бы сделала это ещё во льдах Кристальной Империии тысячу лет назад! А я ради того, чтобы вы были вместе, отказалась от выгодного политического союза и косвенно допустила уничтожение одной из самых величайших культур в истории! За кого ты меня держишь, за Тиранолестию?

«За тираннозавра», — пришла на ум тупая шутка от стресса, когда Луна присмотрелась к диковинной позе сестры, и ей пришлось спешно отвести взгляд и чуть надуть щёки, чтобы не разразиться истеричным хохотом. Селестии же было не до смеха. Громко поставив передние ноги обратно на пол, она продолжила протаптывать в прочном деревянном полу колею:

— Но ты, видимо, не осознаёшь всю серьёзность того, что натворила. Да, никто не в силах перебороть истинность; к Дискорду улетевший в трубу бюджет, и даже обмороки тех пожилых леди тоже замнём. Ты понимаешь, какой пример ты подала своей выходкой? Ты вообще представляешь, сколько поводов для дискриминации преподнесла? «Альфье государство» уже давно является моей головной болью — и сейчас своей выходкой ты развязала им ноги с их суждениями!

— Что за «Альфье государство»? — не поняла Луна.

— Радикальное движение, согласно мнению которого я, как старшая сестра-альфа, должна держать тебя, омегу, в полном контроле и подчинении. Равно как и все альфы должны поступать со всеми омегами. Проще говоря — откат в средневековье, когда омеги были предметами мебели и могли делать только две вещи: поднимать хвосты и рожать жеребят. Что же выходит? Они были правы? Я действительно должна была посадить тебя на цепь и заковать в пояс целомудрия?

— Не уверена, что их воспринимают серьёзнее, чем кучку кудахчущих фриков, — пробормотала Луна.

— Да, но ты — первая омега королевства! — топнула копытом Селестия. — На тебя смотрят и равняются все маленькие омеги, да и взрослые тоже, а сейчас ты на всю страну продемонстрировала, что изменить жениху прямо в день свадьбы и явиться со всеми доказательствами этого не просто как ни в чём не бывало, но ещё и по-настоящему демонстративно — норма! Луна, ещё раз: о чём ты думала? Ты вообще думала?

— Я думала только о том, что не могу выйти замуж за Фаринкса. И никогда не могла.

Селестия издала ревущий стон, накрыв рогатую голову передними ногами:

— И ты устроила весь этот спектакль, всполошила свет Кэнтерлота, подняла на уши чейнджлингов и просто позволяла всему плыть по течению, хотя с самого начала знала, что всё это… всё это… что это, раздери меня хаос, было, Луна?! Это не получится даже обернуть шуткой! Ты влезла в грогарову политику!

— Я не знала, что Сомбра жив! — воскликнула та в ответ. — Если бы…

— Я не желаю ничего слушать, — проскрипела зубами Селестия, массируя виски. — Поверить не могу, что моя сестра, с таким же опытом, как мой, позволила нечто подобное! Впервые за столетия я в ярости, и у меня не хватает зла, чтобы выразить это! Мне хочется одновременно поставить тебя в угол и отправить обратно на луну — вот до чего ты меня довела! Я не ожидала от тебя такой редкостной тупости, я не могу сказать по-другому, и невероятно в тебе разочарована.

Тихое тонкое «прости» заглушил свирепый выдох Селестии. Она ещё несколько минут ходила кругами, меча глазами молнии и мучительно выбирая цель, на которой смогла бы выместить гнев, но не нашла в своих покоях достаточно ненужного или нелюбимого предмета. Луна всё это время переминалась с копыта на копыто у двери, подальше от опасно искрящего золотом рога альфы.

— Вот что, — кое-как взяла себя в копыта Селестия, останавливаясь, но не поворачиваясь к сестре лицом. — Приведи себя в порядок и ложись спать. К завтрашнему утру мои имиджмейкеры подготовят для тебя речь, и ты выступишь перед журналистами слово в слово согласно ей. Затем ты извинишься перед чейнджлингами, и это самое сложное. Я представить не могу, как мы из этого выкрутимся. Одно дело — сказать «нет» под алтарём, и совсем другое… — поморщившись, Селестия отмахнулась крылом. — Уходи. Дай мне побыть одной. Хотя постой… что с Сомброй?

Только развернувшаяся Луна замерла.

— Я… оставила его там, — прошептала она, закрыв глаза. — Это уже не он. Он словно зверь, ни крупицы разума и понимания происходящего. Удар Кристального Сердца выбил из него душу. Это просто больше не он. Он постоянно хотел сбежать — я оставила дверь открытой.

— Он никому не может навредить?

— Нет, он не справлялся даже с тем, чтобы телекинезом снять с себя ошейник.

Селестия подняла брови, даже повернувшись к Луне, и прошептала:

— Ошейник… Это кошмарно. Посети психолога, хорошо? И есть ещё кое-что, что нужно сделать.

Она материализовала толстостенную бутылочку с бледно-фиолетовой жидкостью внутри и толкнула её по воздуху к сестре:

— Это экстренный контрацептив. Выпей прямо сейчас, при мне.

Луна покорно приняла пузырёк и поколебалась секунду, но вытянула содержимое в пару глотков и открыла рот, доказывая, что проглотила. Злить Селестию совсем не хотелось.

— Теперь иди, — потёрла та переносицу перьями, начиная расставлять мебель по местам. — Мне нужно успокоиться.

На следующий вечер вышла статья с новой частью королевской драмы. После первой все газеты расхватали с прилавков в мгновение ока.

---

— Да к Сомбре извинения принцессы Луны! — выкрикнул кто-то из толпы подростков. — Выходные в силе?

Динки укоризненно смерила слушателей с высоты своего бревна, телекинезом тряхнула газету, с бумажным хрустом распрямляя уголки и центральный сгиб, и великодушно отвесила:

— Да. Выходные отменять никто не собирается.

— Тусим! — обрадовался Эппл Бранч, обнимая правой ногой и радостно покачивая ближайшего жеребца-омегу.

— Недолго, — осадила его Динки Ду, вздохнув; однако вместе с тем она улыбалась. — Родителям теперь в Кэнтерлоте делать нечего, и они сегодня-завтра вернутся домой.

Эпплблум умилилась её маскируемой радости: для альфы это также значило то, что вернутся ещё и Даймонд Тиара с Сильвер Спун, а последняя была важнее, чем возобновляемый контроль родителей. Земнопони вздохнула, тоскливо оглядывая собравшихся. У Динки, по крайней мере, было чёткое понимание того, когда она увидится со своей зазнобой, а вот Свити Белль с момента провального урока Черили вообще не выходила из дома.

В школу Свити тоже не возвращалась. Черили, всё ещё испытывая неловкость под натянутой жизнерадостностью, всеми силами пыталась сделать вид, что ничего не произошло. Потребовать у юной единорожки отчёта за прогулы для неё означало разрушить и без того хрупкую иллюзию, вернуться к мысли о своей неудаче, граничащей с точкой начала экзистенциального кризиса.

Рэрити, же словно личный секретарь, любезно, но холодно сообщала, что её младшая сестрёнка занята, и взгляд пронзительно-синих глаз намекал, что настаивать не стоит. Эпплблум и Скуталу покорно поджимали хвосты и плелись прочь. Последняя через несколько таких визитов поняла, что без Свити в стаде крайне тоскливо, и в какой-то вечер небрежно бросила, поднимаясь от костра после нескольких минут бесплодных поисков заветной омеги среди неинтересных лиц:

— Ладно, ребят, всё очень весело, но, если понадоблюсь, буду у себя в гараже. Фезервейт, если Свити Белль передумает отшельничать — метнёшься за мной по-братски, окей?

Фезервейт просиял и у себя в голове перевёл это как «не хочешь ли тусить со мной всё время без посторонних глаз?». С того момента его в компании видели тоже крайне редко — лишь заходил в самом начале отметиться и просканировать альф на предмет интереса к себе, но, ожидаемо не встретив никаких призывных сигналов, без особого сожаления порхал к дому родителей Скуталу. Больше никакого ущерба от отсутствия первой омеги городка стадо не понесло.

— Пиздец, — буркнула Рэд Джун. — Давайте хотя бы засядем сегодня у кого-нибудь напоследок. Динки?

— Не думаю, что это хорошая идея, если ты намекаешь использовать моё право посещать замок Твайлайт в любое время, — ответила она.

— А нахер оно нужно тогда?! — всплеснула копытами Крамбл. — Конечно, тебе дела нет до того, что родители, по ходу, после такого с каждой омеги глаз не спустят!

— Вам и до этого инцидента было велено на них особо не пялиться! — повысив голос, напомнила Динки.

— Да и на это тебе тоже налягать! Конечно — чего тебе! Дрочишь на свою бету и горя не знаешь! Как только калькуляторы не ебёшь, пока её нет?

Страшная оплеуха кинула его на землю далеко от бревна. Эпплблум потрясла копытом и низко предупредила:

— Ты мне хоть и дальний родич да на правах гостя тут находишься, а моих друзей и хозяев обижать негоже. Динки Ду дело толкует. Покамест у неё вожжи в телекинезе находились, не было такого, чтоб нас где-то приструнили аль делами своими заниматься помешали. А мне сис много раз баяла, как её стаду приходилось огородами к местам встреч прокрадываться, пушт у вожака слишком горячая голова на плечах сидела.

Крамбл инстинктивно слабо отползла ещё подальше, свободной передней ногой вытирая кровь с охровых губ. Даже после жестокого удара Эпплблум сохраняла спокойствие, возвышаясь над ней с освободившегося места на бревне. Противостоять этой альфе с крепкими мышцами настоящей фермерской пони, столь спокойно и взвешенно управляющейся с дарованной тяжёлой работой исполинской силой, совсем не хотелось. Крамбл подумала, что один только внешний вид Эпплблум даст уважительное оправдание отступлению.

— А Сильвер Спун трогать вообще не надо, — резко продолжила та. — Мы семьями дружим, и тебе тож неплохо было бы приобщиться. Много чести, шо ты сейчас за счёт члена попыталась себя выше неё поставить? Ты б ещё похвасталась, шо у тебя жопа есть — тоже достижение.

По стаду прошла волна смешков, и даже эпплузский вожак не удержался от позабавленного фырканья в локоть. Динки Ду растерянно и благодарно улыбнулась, не ожидая заступничества от кобылки, маленький табун которой она собиралась репрессировать.

— Добро, добро, Эпплблум, — подражая деревенскому выговору сестры, протянул Эппл Бранч. — Крамбл всё усвоила и будет хорошо себя вести, правда, Крамбл?

После демонстрации Эпплблум собственный вожак уже не казался таким угрожающим, и она невольно оскалила клыки. Это было ещё оскорбительнее удара. Получить по морде было в духе альф, но здесь Крамбл унизили по-настоящему, назвав не просто жеребёнком, но жеребёнком-имбецилом, нуждающимся в заботливой сиделке.

— Да пошли вы, — с вылинявшей злостью огрызнулась кобылка, рывком поднялась на все четыре ноги и двинулась в ночь, не озаряемую светом извечного молодёжного костра.

Заглянувший на огонёк Фезервейт тщательно запомнил её кьютимарку и хотел уже двинуться следом, как вдруг…

— П… п-привет всем?

Толпа из двух стад хлынула в стороны, как море некогда расступилось перед посохом Ослисея. Резко выделяясь в темноте, под взглядами десятков подростков инстинктивно отступила назад Свити Белль.

— Свити! — воскликнула Эпплблум, разом забыв про конфликт, рысью подбежала к подруге и заключила её в объятья. — Мы скучали! Где ты пропадала?

— Я была занята в бутике, помогала Рэрити с заказами, — хихикнула она, — и немного увлеклась. Но сегодня вышла эта статья, и… — Свити левитировала точно такую же газету, какую до сих пор держала магией Динки, со своей спины, и показала кричащую первую полосу. — Вы можете в это поверить? Я — нет. Мне срочно потребовалось такое обсудить.

— Да-а, от принцессы Луны я вообще такого не ожидала! — яро закивала одна из эпплузских омег, не желающая упускать шанс перейти от тупых альфьих конфликтов к действительно интересной теме. — От кого угодно, даже от принцессы Селестии, но только не от неё!

— По крайней мере, на нас не напали чейнджлинги, — заметила Эпплблум. — Вот уж какую свадебку я ни в жизнь не забуду.

— Чейнджлингов понять можно: это в их природе, — хлопнула по копыту свёрнутой в рулон газетой Динки. — А что двигало принцессой Луной? Это неслыханное хамство, я бы сказала.

Стадо загудело, как улей, словами «я бы никогда», «как так можно», «в восьмой раз по-хорошему спрашиваю, кто спиздил мою вишнёвую наливку».

— Допустим, она действительно не любит Фаринкса, — философски заключил Снейлс. — С кем она тогда так задорно кувыркалась всё это время?

— Да какая разница? — шепелявя, воскликнул Снипс. — Намного интереснее, как чейнджлинги на это отреагируют!

— Будь их лидером Фаринкс — Эквестрии пришёл бы конец, — пожали в ответ плечами. — А так у них там Торакс главный, он это даже оскорблением побоится назвать…

Фезервейт под шумок взял Свити Белль за локоть и деликатно отвёл в сторону от включившейся в обсуждение Эпплблум. Пегас наморщил нос, подтаскивая единорожку к кучке омег:

— Альфы всё сведут к политике, да? Скука.

— Да, точно, — рассеянно согласилась Свити.

— И всё-таки, — зашушукались омеги, — с кем Луна так смачно изменила своему жениху? Вы видели фотографии? Я прямо через них могу почувствовать, как от неё сексом несло!

— Могла бы явиться с тем, из-за кого она отказалась выйти замуж за генерала, — хмыкнул Фезервейт, лукаво грызя кончик пера. — Чтобы они отжарили её сразу вдвоём.

Стайка омег взбудораженно ахнула и захихикала, дежурно отмахиваясь:

— Фезервейт, ты что! Как можно говорить такое! — но их глаза блестели всей палитрой жажды подробностей.

— Если уж такое можно делать, то от разговоров много вреда не будет, — отбрил он в ответ. — Держу пари, принцесса нихрена не сдерживается в свои течки. У неё — стопудняк — целый гарем с альфами на такой случай, чтобы ни одна дырка не пустовала.

Рэд Джун зашипела на него, но всё равно не могла сдержать возбуждённый смех, гарцуя задними ногами:

— Не богохульствуй!

— Серьёзно? — закатил глаза Фезервейт. — Принцесса Луна явилась растраханной до размеров чёрной дыры на собственную свадьбу, а я — не богохульствуй?

— Пипсквик бы тебя в колени забодал, — заметила Твист, хихикая.

Кто-то, упиваясь собственным остроумием, прогоготал:

— Да у него депрессия после всего этого, он потому и не пришёл.

— А жаль! Хотела бы я увидеть глаза, которыми он смотрел на фотографию своего идеала омеги!

— Садистка!

Свити Белль натянуто улыбнулась всеобщему веселью, стреляя по сторонам зелёными глазами. Альфы вовсю обсуждали, с каким народом выходка принцессы Луны обошлась бы Эквестрии не так легко; судя по обрывкам жаркого спора, лидировали драконы.

— А где Скуталу? — спросила Свити в пустоту. Откликнулся Фезервейт, как пиранья, ловящий каждое слово:

— О, ну, знаешь. Мы с ней всё это время проводили у неё в гараже… если ты понимаешь, о чём я.

— Не особо, — нахмурилась единорожка.

— Иногда альфе очень сложно справиться в одиночку с некоторыми длинными приборами, — нагло улыбнулся пегас.

— Одним словом, она в гараже, — безразлично подытожила Свити Белль.

Фезервейт поджал губы. «Может, этот удар и ушёл в молоко, но свой ход конём я ещё сделаю, даже не сомневайся, — он проводил её, подходящую к Эпплблум, взглядом, и крысой выскользнул из кольца продолжающих щебетать омег. — Надо найти Эппл Крамбл, и быстро».

Свити Белль не пришлось протискиваться сквозь толпу альф: искомая была с самого краю и как по волшебству, словно почувствовав приближение своей истинной, обернулась. Единорожка указала взглядом в сторону, и земная пони послушно отошла от галдящего стада.

— Скуталу в гараже, да? — уточнила омега, изящно склонив голову. Кудряшки упруго перекатились ей на правый глаз, вынуждая моргнуть им, словно заговорщицки подмигивая.

— Да, — оживилась Эпплблум. Она никак не могла перестать соответствующе реагировать на даже случайные сигналы своей зазнобы.

— Мне нужно поговорить с вами обеими, — потупилась Свити. — Это кое-что очень важное, — она зарделась, — для… нас.

У Эпплблум участилось сердебиение, а улыбка сама собой разъехалась ещё шире. Ей так нравилось, когда Свити Белль напоминала об их особенной тройственной связи.

— Хорошо, — кивнула она, целуя единорожку в румяную щеку, и тут же нетерпеливо загарцевала: — но, может, ты хотя бы намекнёшь, чего это касается?

Омега лишь загадочно отмалчивалась, и опущенные ресницы в лунном свете бросали на её лицо чарующие длинные тени.

---

Окна Понивилля горели все до единого, бросая на землю размытые арки желтковых пятен, и рогатый месяц давал достаточно сияния, чтобы ориентироваться можно было почти как днём. Фезервейт рассчитывал найти Эппл Крамбл у пруда: старая растрескавшаяся ива не пропускала через свои замшелые ветви свет, и густая чернота у её выпуклых корней идеально годилась, чтобы прятать обиду и злость. Однако альфа поступила непредсказуемо. Только благодаря тому, что всё вокруг было хорошо видно, Фезервейт издалека увидел на центральном фонтане силуэт… и даже несколько.

Осторожно подбираясь ближе, омега постепенно мог слышать разговор всё лучше и лучше.

-…да нет, не так уж сильно, — пробормотала Эппл Крамбл, и смоляной силуэт её ноги потёр пострадавшую челюсть. — Зуб немного скололся, но эт не страшно.

— А чего ты хотела, — хмуро отозвался жеребчик-альфа, в не по возрасту богатом баритоне которого Фезервейт распознал Балки Бристла, — я бы за такие слова тебе тоже прикус поправил.

— А чего я не по делу сказала?! — разом ощетинилась она. — Мы все как думали? Приедем в Понивилль — можно будет гулять, сколько влезет, всё равно нам тут не жить, о репутации не печься. А по итогу?

— М-мда, — как будто сквозь глоток промычал в ответ новый голос. — Скучнее, чем в Хуфингтоне на осенних праздниках.

— Сильвер, ты ж там никогда не был.

— Родители рассказывали, они оттуда.

— А-а-а. И что там?

«Пятеро альф, — не удержал ухмылку Фезервейт. — Эппл Крамбл, Балки Бристл, Сильвер Спирит, Венчер и Свифт Спектр. Пятеро альф — это идеально!». Он почти подошёл к ним. Все разлеглись на бортике фонтана, передавая по кругу бутылку вишнёвой наливки, и мрачно переговаривались.

— И даже никакого алкоголя, прикиньте? — закончил Сильвер Спирит свой рассказ и резко втянул ноздрями воздух. Почуяв сладость омежьего запаха, он обрадовался и подскочил на передние ноги, но секунду спустя каждая его мышца словно уронила вживлённое напряжение, и земнопони уныло лёг обратно. — А, привет, Фезервейт. Ты чё тут делаешь?

— Решил составить вам компанию, — пожал плечами он. — Подумал, что вам тут может быть… очень одиноко после случившегося. Вернее, только Крамбл. Я не ждал увидеть кого-нибудь ещё.

— Как же мы бросим свою подругу, — отозвался Венчер, взмахнув густыми кудрями. — Надо ведь убедиться, что ей лампочку не стряхнули.

Одно из крепких массивных копыт протянуло остатки алкоголя, и Фезервейт вежливо отхлебнул, лишь чтобы оценить, насколько они уже пьяны. Не то, чтобы одной бутылкой можно было взять пятерых молодых альф, но всё же… «И-де-аль-но».

— Спасибо, — сипло поблагодарил он, возвращая бутылку, где почти не убавилось наливки, и прокашлялся. — Того и гляди, Динки запретит ещё и пить.

— А она что, это сейчас там обсуждает? — хищно обернулась Эппл Крамбл. В уголке её губ запеклась убежавшая капелька крови. — Пиздец. Скоро будем просто клеить бумажных лебедей в альбомчике, тьфу, блять. Реально, скучнее, чем в Хуфингтоне на осенних праздниках. Куда только Бранч смотрит.

— Ну, Динки Ду не до всего своим гигантским мозгом может дотянуться, — произнёс как бы в сторону Фезервейт, — так что просто надо знать места.

— О чём эт ты там толкуешь? — придвинулся к краю бортика Балки Бристл. Он был самым мощным в компании — не только в этой, но и в эпплузской в принципе, — и без движения казался ещё одним элементом фонтана, высеченным из камня.

— В Понивилле тоже не все согласны с её порядками, — охотно пояснил Фезервейт. — Ну, и, пока Динки не видит, не знаю, всякое творят.

До того, как прозвучал новый вопрос, он крылом протянул проявленные негативы. Свифт Спектр зажёг рог диковинным сочетанием фиолетового и рыжего цветов, поднёс их к друзьям и ахнул:

— Ебанись луна с небес, это же ваша зефирная недотрога!

— Не такая уж недотрога, как видишь, — деланно-буднично пожал плечами Фезервейт и вздрогнул, когда Балки Бристл, мельком посмотрев на фото мастурбирующей единорожки, прищурился на него:

— А откуда это у тебя?

— Знакомые альфы подогнали по дружбе, — ровно ответил омега. — Я как-то раз пошутил, что они заставляют меня верить в дружбу между альфами и омегой, а они заржали и показали, из-за кого могут думать о чём-нибудь помимо ебли. Свити Белль даёт всем подряд, да не по одному альфе за раз. Насмотрелась на развлечения своей сестры в столице и загорелась идеей элитного эскорта — вот, тренируется, пока что бесплатно. Цену себе, конечно, набивать может — и в недотрогу играть, и кричать, что не такая, но, ясное дело, понимает, что с деревенских олухов брать нечего. Нытьё ей с жирными гусями пригодится.

Фезервейт сам едва не выдал собственного удивления навыку так легко и складно врать на ходу. Балки Бристл провёл пудовым копытом по жёсткой щетине и передал снимок дальше. Остальные альфы выказали больше энтузиазма, возбуждённо всматриваясь в фотографии и изредка облизываясь на прекрасно запечатлённые прелести омеги.

— А, к Дискорду всё, — не выдержала Эппл Крамбл, резким движением собирая снимки вместе и возвращая Фезервейту. — Где эта крошка живёт?

— Оу, тут такое дело, — хихикнул он, забирая стопочку. — Запрет Динки распространяется и на неё тоже. А она очень, скажем так, законопослушная во всём остальном, и поэтому пока никого не принимает.

— Да мы уговорим, никто и не узнает, — подмигнул Сильвер Спирит, потягиванием демонстрируя крепкие мускулы на груди. У Фезервейта рот наполнился слюной. — Веди давай.

— Вы идите, — буркнул Балки Бристл, слезая на землю, — а я к остальным вернусь.

— Ты чего, испугался, что ли? — залихватски подмигнул Свифт Спектр и был осажен спокойным:

— Да, испугался. Тут что-то нечисто, коль хотите знать. Если омежка захочет — она сама со мной из стада уйдёт, запретила Динки это или нет. А вы там с этой Свити Белль развлекайтесь как хотите.

— Ну и ладно, — хохотнула Эппл Крамбл. — Нам больше достанется. Кстати, как делить будем?

— Кто лучше уговаривает — тот и первый, — отозвался Сильвер.

Фезервейт смотрел в спину удаляющемуся Балки Бристлу и надеялся, что тому окажется достаточно всё равно, чтобы ничего никому не сказать.

---

Когда раздался стук в дверь, Скуталу закатила глаза так далеко, как было возможно, и перекинула вольготно заброшенные друг на друга задние ноги с руля мотоцикла на бетонный пол:

— Фезер, ты же сказал, что… — удосужившись бросить взгляд на тех, кто нарушил её унылое просто-плюю-в-потолок-уединение, она вскинула крылья и воскликнула эмоционально противоположным тоном: — Свити Белль! Ты вернулась! — и почти влетела в засмеявшуюся единорожку с объятьями.

Пегаска погрузила нос в сладко пахнущие кудряшки, наслаждаясь их шёлковой нежностью, и крепко прижала омегу к себе, радуясь, что сегодня поленилась касаться грязной работы. Её копыта не испачканы мазутом и потому могли гладить, сжимать и тискать Свити Белль без риска замарать безупречно-белую шёрстку.

— Здаров, я тож здесь, — беззлобно помахала копытом Эпплблум, закрывая за собой дверь.

— Ой, да нужна ты мне, я тебя могу хоть по десять раз на дню видеть, — буркнула Скуталу, улыбаясь, и земнопони хихикнула. Пегаска нехотя разорвала объятья, но не удержалась от того, чтобы оставить копыта на плечах Свити и нежно поглаживать их вверх-вниз. — Ты вернулась? Правда вернулась, насовсем?

— Я особо никуда и не уезжала, — ткнулась с ней носами омега и посерьёзнела. — Просто… мне нужно вам обеим кое-что сказать.

Она осмотрелась.

— Есть где присесть?

— О, да, ща! — суетливо заметалась Скуталу, от неожиданности потерявшись в собственном гараже, но спустя пару секунд всё-таки с грохотом сдвинула мотоцикл в сторону, а на его место выдвинула из стены полутораспальный диван. — Та-да-а.

— Ничёсе, я даж не думала, что он тут есть. Сама сляпала? — подошла ближе Эпплблум, рассматривая нехитрую, но безукоризненную конструкцию.

— Ну, это ж не пение, — закатила глаза Скуталу.

— И меня она к молоткам с винтиками тоже не подпускала, — подхватила отсылку на их давний сценический провал Свити Белль.

— Молотками гвозди забивают, — тут же отреагировала земная пони.

— Видишь, как здорово, — мелодично рассмеялась омега и забралась на дальний край дивана, удивительно бархатистого для нахождения в столь пыльном месте.

Альфы уселись перед ней. Эпплблум даже отряхнула копыта от дорожной пыли, прежде чем придвинуться к стене.

— Итак, — выдохнула Свити, сводя кончики передних копыт перед грудью, — если говорить коротко… я даже благодарна принцессе Луне за то, что она так сделала.

Скуталу и Эпплблум моргнули.

— Ты что, про то, что она отчебучила на собственной свадьбе?

— Да, именно.

Обе переглянулись.

— И как тебе это помогло?

— Понимаете, — вздохнула Свити Белль, — я убежала так от всех, потому что мне было… стыдно. Ведь, — она начала заикаться, — ведь это всё и вправду из-за меня! Если бы не было меня, вы бы просто дружили, как две альфы. Вас не пробовали бы травить, вы не конфликтовали бы с Динки Ду, и всё было бы гораздо… проще. Но есть я, вы обе меня любите, а значит, любите и друг друга. Но, если вы любили бы друг друга и без меня, то я — как бы связующее звено, которое придаёт вашей любви совершенно другой оттенок. Который неприемлем отношениям между двумя альфами. И в тот день, когда мисс Черили устроила соревнование между вами и Динки с Сильвер Спун, я поняла, насколько всё усложняю и… делаю страшнее?

— Свити Белль, — серьёзно начала Эпплблум, придвигаясь к единорожке и притягивая её к своей груди.

— Ты говоришь какую-то дичь, — продолжила за неё Скуталу, укрывая обеих подруг короткими крыльями, насколько хватало.

— Мы со Скуталу ни секунды ни о чём не жалели, даж если и правда становилось сложно. Потомушт на самом деле никакая из трудностей к нам не относилась. Сложно было тем, кто был вокруг нас.

— Ага, а нам самим всегда было кайфово друг с другом. И мы сами никогда не видели в происходящем ничего неестественного, потому что всё сто пудов шло так, как только и могло идти. Типа, ты когда-нибудь была обижена на нас лично, а не на то, как на нас троих реагировали пони?

— У-у, — отрицательно покачала головой Свити Белль.

— Вот и славно, мы тож никогда не чувствовали ся неловко из-за тебя, — поцеловала её в висок Эпплблум. — Ты — наша гордость и радость.

— Ага, и ради тебя мы всегда были готовы любому личико подправить! — экспрессивно взмахнула крыльями Скуталу. — А всем несогласным — уж тем более.

— Не то, чтобы мне это нравилось, — потупилась Свити. — Ну, что это необходимо.

— Просто позволь нам это делать. Мы так заботимся о тебе и друг о друге, — призналась Эпплблум, и пегаска закивала, складывая крылья вокруг них обеих.

— Хорошо, — вздохнула Свити и вновь перевела взгляд с одной на другую, не удержавшись от того, чтобы по очереди поцеловать в губы каждую из своих подруг.

Ощущать себя в их объятьях было восхитительно тепло. Передние ноги и крылья уютно обвились вокруг неё и переплелись друг с другом — Свити Белль могла откинуться, как в гамаке, и её держали бы, всё так же бережно и крепко. Чувствовать любовь сразу двух прекрасных альф, которые так же любят её в ответ, опьяняло, наполняло решимостью.

— Но, наверное, больше никто не будет на нас оглядываться, зная, что позволила себе принцесса Луна, — слабо улыбнулась она сквозь пленительный дурман. Эпплблум и Скуталу, всегда остро реагировавшие на любую ласку от неё, уже начали отвечать, лаская губами тонкую шею и чувствительные ушки. — После такого срыва собственной свадьбы королевской особой троица любящих друг друга кобылок никого не удивит…

Скуталу подобралась языком к уязвимой впадинке на горле, принявшись жарко вылизывать и посасывать кожу на ней, а Эпплблум добралась до впалой спирали на роге, что заставило глаза Свити Белль свестись в кучу и сбило её с мысли. Она тяжело задышала от ласк, пока что ухитряясь сдерживать стоны.

— Кажется, она что-то хотела сказать, — напомнила Эпплблум куда-то вниз, в направлении Скуталу, хотя звучала так же возбуждённо, как Свити Белль себя ощущала. Пегаска длинно недоверчиво хмыкнула прямо в раздразненное местечко, заставив единорожку мелко задрожать с тихим писком, и неохотно отстранилась.

Омега кое-как перевела дыхание, хотя изумительные чуть щекочущие перья, ласкающие ей спину и холку, всё же немного отвлекали.

— Пока меня не было, — проглотив слюну, произнесла она, — пока меня не было, я очень много думала о нас. И я поняла, что я больше никого не боюсь. Я люблю вас, а вы любите меня, и я не могу найти в этом ничего плохого, даже если постараюсь. А особенно — если это кому-то не нравится. Я поняла, что готова.

Её щёки загорелись ярче, румянец заполыхал на кончиках ушей, но она всё же продолжила, глядя себе под копыта:

— Я готова стать вашей. Я готова… к вам обеим.

— Ты имеешь в виду прям…? — многозначительно уточнила Эпплблум, и Свити Белль порывисто кивнула.

— Сразу с обеими? — недоверчиво ляпнула Скуталу и получила крепкий подзатыльник из-за плеча единорожки. — Ай. Надо же узнать-то!

— Эт будет опасно, мы можем ей навредить, — покачала головой Эпплблум. — По крайней мере, не в первый же раз. Ты ж это самое имеешь, сахарочек? Ес не готова, мы неволить не станем, ты знаешь. Хорошенько подумай.

— Я уже думала, — поёрзала между ними Свити Белль. Аномальная смелость завладела ею, и она, зажмурившись, почти закричала: — Я думала каждую ночь! Каждую ночь одна в своей постели я ворочалась и каталась из стороны в сторону, потому что не находила вас нигде, а мне так хотелось спать вместе с вами, чтобы вы обнимали меня, чтобы мы целовались втроём и чтобы после этого вы овладели мной, чтобы я могла почувствовать в себе вас обеих! Я столько раз кончила под эти фантазии, но они всё равно с каждым разом становились всё ярче, и я поняла, что я уже не могу жить без этого! Что я даже не должна жить без этого, и, раз принцесса Луна осмелилась променять своего жениха на какого-то другого альфу — почему я не могу отдаться двум кобылкам, которых люблю?!

Она крепко зажмурилась, дрожа, краснея и не веря, что эти слова вырвались из её рта.

— Ты же понимаешь, что мы тебе после такого не сможем отказать? — тихо усмехнулась Скуталу. Откровение, что её истинная ночей не спала, копытцем доводя себя до оргазма от желания ощутить в себе её член, подняло её крылья над спиной, как мачты.

Омега кивнула, посмотрев на неё из-под ресниц:

— Мне и не нужно было, чтобы вы мне отказывали.

Она телекинезом загнала задвижку на двери в гнездо.

— Здесь? — изумилась Эпплблум.

— А где ещё? — не поняла Скуталу. — Мои мамки сюда не суются, а Фезервейт слинял, да и чтоб его вендиго сожрали, в общем-то.

— Эт гараж, — весомо подчеркнула Эпплблум. — Свити Белль тебе что, Берри Пинч, чтобы раскладывать её в гараже? Для неё нужны как минимум шёлковые простыни и балдахин.

— Шёлковые простыни неудобные и слишком скользят, — не подумав, поправила Свити Белль. — Мне… сестра рассказывала. В любом случае, ты намекаешь на мою комнату?

Она хихикнула, и Эпплблум смутилась.

— Или, по крайней мере, мой сеновал.

— Свити Белль тебе что, бабуля Смит, чтобы раскладывать её на сеновале? — подколола Скуталу, и омега рассмеялась. — Слушай, Блум, кажется, она не против дивана прямо здесь, а я немножко не смогу никуда далеко уйти.

— Шо, уже? — подняла бровь земнопони. Скуталу неловко переступила передними копытами, за которыми прятала стояк.

— Я не такая опытная, как ты, уж извини.

Свити Белль мгновенно повернулась к Эпплблум с нескрываемой ревностью во взгляде.

— Ток в теории, ток в теории, — примирительно подняла копыта та. — Вы обе у меня первые во всех смыслах.

— Кстати, как именно мы это сделаем… если Свити Белль согласна?

— Я хочу этого, — тихо подтвердила та. — Чтобы вы сделали это одновременно.

— Нельзя, — нахмурилась Эпплблум. — Не в самый первый раз. Мы тя реально порвать можем.

— Или вместе, или никак, — упрямо посмотрела ей в глаза Свити Белль.

— Слух, может, ты переоцениваешь проблему? — пожала плечами Скуталу. — Можно же… наверное, ну… в разные отверстия?

— Ты думала, я опасаюсь её одной девственности лишать вдвоём? — ехидно уточнила Эпплблум. — Да входить в неё одновременно в одно — это опаснее, чем опасно.

— Давайте… не в одно, — предложила Свити, поёжившись. — Иначе даже я бы испугалась. Просто… не будем спешить и хорошо подготовимся?

— Мы не спешили б в любом случае, сахарок, — нежно потёрлась лбом о её плечо Эпплблум. — Но принять сразу двух альф, пусть и не в одно место сразу, не имея никакого опыта — эт сказки из тех тупых журналов, которые нам Твист притаскивала, причём сказки порядочно жуткие с точки зрения этой, как её… анатомии.

— Я хочу попробовать, — посмотрела ей в глаза омега. — Если будет слишком больно — я скажу. Ладно?

— При одном условии. Ты не будешь долго терпеть и правда скажешь, — ответила ей строгим взглядом Эпплблум, и Свити Белль покивала. — Умница.

Они поцеловались. Скуталу поспешила подлезть к ним, попросилась в поцелуй, и кобылки наклонили головы по-другому, впуская её. Натыкаясь друг на друга, копыта поползли по телам, повторяя прекрасно исследованные изгибы. Месяцы полового созревания исчерпывающе продемонстрировали, где какая чувствительная точка находится и что способна преподнести, но все трое осознавали серьёзность момента. Это был не просто игривый, ни к чему не обязывающий петтинг в шалаше из одеял в их штабе; это не было бездумными, жаркими толчками на самой грани, когда их всех накрывала спонтанная похоть. Никакой внезапности — лишь договор, разве что не требующий отпечатка подковы, и ответственная предопределённость момента внушала подросткам неловкость и неуверенность.

Они стояли перед совершенно новым этапом жизни и отношений. Это не могло не волновать, и не в хорошем смысле. Эпплблум ощущала, как окаменел рот Свити Белль. У Скуталу больше не было причин стесняться слишком тесно прижиматься к её бедру.

Но постепенно кипятящая кровь близость тел заставляла отключить головы и довериться инстинктам. Напряжение ушло, ответственность момента переплавилась в дикую радость от рушащихся запретов. Всё резко и безоговорочно изменилось, стоило двум альфам почувствовать, как тяжело и прерывисто дышит омега под их ласками, как прогибается в копытах, словно виноградная лоза, налившаяся спелыми, греховными соками. Привычное, возлюбленное счастье обладания друг другом повело их троих к следующему витку.

Уверенное скольжение, копыт, перьев, губ и языков пленило разум Свити Белль, отвлекло от того, как Эпплблум и Скуталу осторожно опрокинули её на спину. Она едва уделила этому внимание, тут же застонав и выгнувшись, когда выменем овладел рот Скуталу, а подхвостьем — умелые ласки Эпплблум. Копыта вскоре сменил язык: омега текла слишком густо, слишком соблазнительно, чтобы попусту размазывать эту драгоценную ароматную влагу. Земная пони едва ли не присосалась к её источнику, не забывая дразнить и гладить языком, чем вкупе с покусываниями пегаски доводила Свити до жалобных, молящих стонов.

Ранее способная одним круговым движением языка обвести все стенки, Эпплблум заметила, что теперь стало немного сложнее. Это был яркий признак готового омежьего тела, а её член, показавшийся во всю длину и налившийся кровью, уже долго тёрся о диван так болезненно, что терпеть было уже невозможно. Она тронула упивающуюся писками и вздохами единорожки Скуталу за плечо и быстро кивнула ей. Подёрнутые дымкой фиолетовые глаза не сразу озарились пониманием, но в них сразу же бритвенно сверкнул азарт.

— Свити, — Эпплблум позвала, еле справляясь со сбитым дыханием, потому что каждый вдох был подобен глотку афродизиака, зефиром разлившегося по тесному пространству гаража. — Как именно ты хочешь, чтобы мы…

До невозможности медленно распознавая суть вопроса, Свити приподнялась на локтях и окинула их обеих расфокусированным взглядом, который тут же спустился ниже. Члены её подруг липли к животам, сочились смазкой, жемчужно блестевшей в тусклом гаражном освещении, и выглядели так… приглашающе?

Не успев толком обдумать свой порыв, омега на чистом влечении кувыркнулась на матрасе и утянула в рот заострённую головку члена Скуталу, копытом завладев стволом Эпплблум. Обе альфы резко выдохнули воздух в унисон; их плоть казалась твёрдой, как стальной брус.

— Я не совсем это имела в виду, но, если ты хочешь… — пронзительно, со свистом чистого наслаждения прошептала Эпплблум и зажмурилась, когда Свити Белль с чмоканьем вытащила изо рта член Скуталу и взялась за её, переменив копыта.

Она поочерёдно сосала у своих альф, с каждым заходом забирая глубже в горло и подключая к ласкам телекинез. Из уголков её глаз тонко сочились слёзы, носик мило морщился, а уши подрагивали от усилий, когда она утыкалась лицом в низ живота Скуталу или тщательно вылизывала навершие члена Эпплблум. Пегаска уткнулась лбом в разрисованную граффити стену, часто и громко дыша, опасаясь, что вот-вот кончит, если продолжит смотреть, но глаза сами собой скашивались на то, как самозабвенно и похотливо Свити Белль доставляет им обеим удовольствие.

О том, насколько бессовестно и смело омега перехватила контроль, обе догадались, лишь когда она вдруг поднялась выше, надавила копытами на плечи Эпплблум и, воспользовавшись её полнейшим смятением от бурных ласк, опрокинула на спину.

— Да, — простонала Эпплблум, не дожидаясь никаких вопросов, когда Свити нависла над её вздыбленным членом. — Пожалуйста, да.

Её копыта впились в украшенные такими же щитами, как у неё и Скуталу, бёдра. Омега подчинилась в первую секунду, опустившись на головку члена, но быстро опомнилась и плывущим взглядом нашла пытающуюся не кончить у стены пегаску.

— Скут, — произнесла она, и единственное слово, сказанное так сладко и гипнотически, как не звучала ни одна из её песен, превратило альфу в её рабыню. — Иди ко мне.

Свити Белль, растрёпанная, влажная от пота и мокрая от смазки, была похожа на сирену, вышедшую из океана. Скуталу полностью отдалась в её власть. Она приблизилась, не отрывая глаз от лица единорожки, спотыкаясь каждым шагом, и обняла её за узкую талию, спрятав глаза в изгибе лебяжьей шеи. Пегаска услышала прерывистый, будто пропускающий глубоко затаённое сомнение и страх, вздох, когда Свити Белль опустилась вниз, а они с Эпплблум инстинктивно подались ей навстречу.

Разом всё смолкло, и воцарилась тишина, в которой слышалось, как медленно проседают под тоннами металлолома и запчастей толстые деревянные полки.

— Свити, — хрипло произнесла Эпплблум, видящая лицо омеги, и Скуталу скорее почувствовала, чем увидела, как она погладила копытами белоснежные бёдра. — Всё хорошо? Кому-то из нас… подождать?

Скуталу вошла в неё лишь на треть. Но её член был более чем хорошо смазан, а ещё тоньше, чем у Эпплблум, хоть и немного длиннее. Пегаска возненавидела себя за эгоизм, но взмолилась, чтобы Свити Белль ответила…

— Н-нет, всё нормально. Дайте… дайте мне пару минут.

Скуталу прижалась к её шее благодарным поцелуем, переросшим в серию коротких подсасывающих прикосновений языком, заставляющих единорожку тихо постанывать сквозь растягивающую боль.

Она ощущалась восхитительно. Хотелось большего, но обе альфы знали, что должны увидеть, когда она сама будет готова, и скрашивали ожидание, лаская ей шею, вымя, холку, кьютимарки. Поцелуи и касания постепенно сглаживали боль, и Свити Белль, собравшись с духом, плавно опустилась на оба члена до конца. Эпплблум несдержанно толкнулась ещё глубже, чтобы почувствовать это в полной мере: жар, влага, теснота, нежные внутренности, не гладкие, а будто состоящие из ребристых слоёв, раздвигающихся под давлением. Омега застонала, и земнопони едва не извинилась за это, но вдруг распознала в её голосе удовольствие и сделала так ещё раз, затем снова и снова, пока не выработала мягкий, неторопливый ритм, разрабатывающий юное тело. Скуталу присоединилась к ней, с дрожью по позвоночнику почувствовав движение сквозь горячую разделяющую перегородку.

Поиск нужной тактики не занял у них много времени. Они с Эпплблум всего лишь встретились взглядами над плечом Свити Белль — и их тела моментально нашли нужный порядок сами. Одна выходила, другая толкалась глубже. Постепенно, с нарастающей частотой, приноравливаясь и учась, пока омега, напряжённая и с болезненными хрипами дышащая, не расслабилась в их обвившихся вокруг бёдер и талии передних ногах.

Альфы двигались так, что не покидали её тело ни на секунду. Не сразу и даже не до конца, но боль смывалась наслаждением, от которого Свити стремительно впадала в зависимость. Она осознавала: на следующее утро у неё всё будет болеть, но это было не важно. Она хотела, чтобы это продолжалось, несмотря ни на что, до тех пор, пока психоделические костры не перестанут плясать перед глазами — копыта на вымени и фланках, обхватывающие их со всем рвением молодых альф, влажные глубокие поцелуи, усеивающие шею и губы, два крепких заполняющих члена внутри и дикий, несдержанный экстаз, заставляющий забывать о манерах и стонать, вываливать розовый язык и закатывать глаза на особенно мощных фрикциях.

Скуталу не могла долго выдерживать на полусогнутых задних ногах, поэтому, когда их дрожь начала угрожать буквально сломать всю систему, подала Эпплблум знак — и они опрокинули Свити Белль набок, не выходя из неё ни на секунду и даже почти не сбившись с темпа. Этот нежданный успех заставил их обеих ухмыльнуться друг другу над зацелованной до красноты шеей, прежде чем снова впиться в неё с очередной волной сводящих с ума ласк, пока их бёдра неустанно таранили омегу снизу.

Она не отреагировала на смену положения, утопая в эмоциях от первого секса, безопасности и любви.

Альфы были близки к разрядке, а Свити Белль ментально уже давно покинула реальный мир, выстанывая «ещё, сильнее, глубже» откуда-то из ещё более недостижимых далей, чем обычно. Никто из них не заметил, как через щель в двери к задвижке пролезла проволочная петля, уверенно зацепила язычок и выдвинула из паза.

В первую секунду никто не обратил внимание ни на грохот распахнувшейся двери, ни на завалившуюся внутрь компанию из четырёх посредственно знакомых альф — а дальше попросту не представлялось возможным среагировать. Оргазм был слишком близок, слишком путал мысли и притуплял возможность думать, а ещё все помнили, что Свити Белль запирала дверь; из-за этой аксиомы происходящее рвало канву здравого смысла, повергая в растерянность, которой трое Меткоискателей в жизни не испытывали.

Четверо вторгнувшихся — и прячущийся за их спинами Фезервейт, всё ещё крутящий в копытах импровизированную отмычку — оказались более подготовленными. Глаза Эппл Крамбл мгновенно мстительно отыскали Эпплблум, и она выплюнула:

— Ты мне ебало разбила из-за того, что я против порядков твоего вожака пру, а сама на голубом глазу шлюх ебёшь — так, значит, у вас в Понивилле дела делаются?!

Пока она плевалась ядом, перегар из её рта почти заполнил тесное помещение. По дороге к гаражу Сильвер Спирит купил у Берри Панч бутылку настоящего виноградного самогона — и, недолго думая, компания распила её на четверых для настроения к грядущим утехам.

— Да-а, нехорошо вышло, — хрустнул копытами Венчер. — Мы хотели честно своей очереди дождаться, но это прямо-таки игра безо всяких правил, так что мы чем хуже? Выносим голубков!

— На вертеле! — заржал Свифт Спектр и телекинезом потащил сцепленных кобыл наружу.

Скуталу разгневанно вскрикнула, когда он слишком неудобно понёс их через дверь, и стоящие во весь размах крылья ожидаемо там застряли. Это вызвало у компании эпплузанцев искренний взрыв хохота, и именно он начал возвращать Свити Белль в реальность.

Ужас, наполнивший при виде посторонних её глаза, минуту назад закатывающиеся от удовольствия, когда их троих опустили на голую землю, вверг Эпплблум в ярость. Она мысленно поблагодарила Селестию, что они не успели — да, и собственно, даже не собирались — намертво сцепляться узлами.

Рывком выйдя из Свити Белль, она без малейшего стеснения встала над ней и всё ещё дезориентированной Скуталу, защищая их своим телом, и рявкнула:

— Эт чё ещё за нахер?! Крамбл, какого Дискорда ты здесь забыла?! Как ты смеешь?! Пшла вон отсюда, пока кости целы!

— Смею, Блумми, смею, — глумливо ответила та, шатаясь от количества выпитого. — Если бы ты вела себя со мной, своей семьёй, повежливее — я бы дала тебе кончить, а так — убирайся сама ко всем древесным волкам, теперь моя очередь.

— Эй! — возмущённо напомнил Сильвер Спирит. — Мы же согласились, что первым будет тот, кто договорится!

— Да ты первым уже в любом случае не будешь: они её вдвоём вон как потрепали, — загоготал Венчер.

— Что? — утонул поражённый свист Скуталу в их пьяном обсуждении.

— Плюсы в любом случае есть: можно трахать её по двое за раз. Никогда не пробовал, вот так джекпот! — обрадовался Сильвер.

Задние копыта, годами обтряхивающие яблони ударами по твёрдым стволам, врезались ему в грудь и отшвырнули на другой конец улицы — туда, куда не дотягивалась своим светом тусклая рыжая лампочка из гаража.

— Скуталу, уведи Свити Белль, — коротко приказала Эпплблум, вставая в боевую стойку. — Эти ублюдки конкретно перебрали с бухлом.

— Так вы, чего, всегда вдвоём её шпилите? — спокойнее спросил Свифт Спектр, не желающий присоединиться к Сильверу. С его стороны раздался задушенный хрип в темноте: мощнейший удар выбил из лёгких весь воздух, сковал их спазмом и хорошо, если не сломал какое-нибудь ребро или сразу несколько.

— Погаси рог, ублюдок, пока я у тя его не выкорчевала! — скакнула к нему вместо ответа Эпплблум и была сбита бросившейся наперерез Крамбл, по-бараньи боднувшей её лбом в плечо.

Они покатились по земле, та тут же нанесла следующий удар — и Эпплблум закончила собирающий весь пыль полёт виском в булыжник. Из глаз посыпались искры. Эппл Крамбл заблокировала её задние ноги своими, не давая лягнуть, и прорычала во всеуслышанье:

— Динки Ду устроила из наших стад школьную продлёнку, но одну хорошую вещь она всё-таки сделала. Никто не придёт! Никто не обратит внимание на драку, а если и обратит, то не станет вмешиваться, потому что мы — молодняк!

Она ударом припечатала голову Эпплблум к земле, вновь опустив на булыжник и выбив из неё короткий оглушительный крик боли. Единственные мысли, пульсирующие помимо бесчисленных воплей тревоги и травм, разъедали альфу, словно кислота: «Их четверо, нас — двое. Эплузские дерутся не до первой крови, как мы, а насмерть. Они пьяны. Никто не придёт, никто не поможет, никто не знает о том, что мы здесь».

— Взять их! — рявкнула Эппл Крамбл в сторону убегающей Свити Белль, которую прикрывала Скуталу.

— Нет! — взмолилась из-под её передней ноги Эпплблум. — Позволь им уйти! Они ничего тебе не сделали!

— А ты сделала, — череп почти трещал, как под прессом. — Ты унизила меня перед моим стадом, перед каждой омегой, которая там была, перед собственным вожаком, который и копытом не шевельнул, чтоб помочь мне!

Эпплблум услышала яростное рычание Скуталу, визг Свити Белль, шум драки и ругань единорога и земного пони, перекрывающие хрипы нокаутированного Сильвера из подворотни.

— Можешь хоть убить меня, но не смей трогать эту омегу, она не виновата! — прорычала Эпплблум, тщетно дёргаясь. Она догадывалась: стоит подняться — и она тут же рухнет обратно на землю, поверженная собственным внутричерепным давлением после стольких ударов.

— Трогать я её не буду, можешь не беспокоиться, — грязно ухмыльнулась Эппл Крамбл и приблизилась губами к уху Эпплблум. — Просто трахну и дам трахнуть своим друзьям. Пущу по кругу твою шлюху-истинную.

Эпплблум думала, что «второе дыхание» — это клише из комиксов и мотивирующих спортивных киноплёнок. Однако именно это выражение пришло ей на ум, когда она выдернула передние ноги из-под придавившего её тела Эппл Крамбл, выдрала вросший своей нижней гранью в землю булыжник под головой и по дуге вломала его прямо в охровую скулу.

Чудовищный рёв огласил переулок, заставив сцепившихся в драке Скуталу и Свифт Спектра в ужасе замереть и обернуться. Эппл Крамбл металась, ударяясь в стены и не зная, схватиться ей за лицо или сразу за голову целиком. В неправильном свете старой лампочки её увечья смотрелись только страшнее: кожа на краю верхней губы треснула зигзагом к уху, будто там никогда не было плоти, крепление челюсти раздробилось и теперь страшно блестело осколками костей сквозь гигантскую рану, изо рта хлестала кровь и, сверкая в полумраке, как патока, заливала шею, плечо, отдельными брызгами прибивала пыль рядом с вылетевшими зубами.

Эпплблум тяжело поднялась на ноги воплощением адской ярости. Из-под ярко-малиновой растрёпанной чёлки, огибая прищуренный от боли глаз, на лицо потекла толстая струя крови.

Свифт Спектр практически вежливо слез со Скуталу, не отрывая взгляда от того, что стало с Эппл Крамбл, и попятился. Только зажавший Свити Белль в угол Венчер тоже отступил от неё на почтительное расстояние и бросил вскочившей пегаске:

— Вы же, понивилльцы, дерётесь до первой крови?

— Ну да, — тяжело дыша из-за пробитого плеча, ответила Скуталу. И кивнула на мечущуюся и орущую Крамбл. — Вон до такой.

Земной пони и единорог медленно сделали ещё несколько шагов задом наперёд, прежде чем понимающе переглянуться, развернуться и засверкать подковами. Скуталу проводила их неприязненным взглядом и сделала шаг обратно к Эпплблум, уже приготовившись не опираться на повреждённую переднюю ногу, но тут почувствовала опору: Свити Белль бесшумно подбежала к ней и подставила бок. Пегаска хотела сказать что-то протестующее, но, встретившись с её глазами, забыла, что именно.

Она никогда не видела у их единорожки такого взгляда. Нежный и сочувствующий, как обычно, он вдруг обрёл неведомой природы силу, расцвёл ранней августовской красотой. Скуталу в который раз благоговейно подумала, насколько же удивительная омега им досталась.

— У тебя в гараже есть аптечка? — спросила Свити на полпути до вытряхивающей кровь из уха Эпплблум.

— Да, но не то, чтобы очень богатая, — пожала здоровым плечом Скуталу.

— Всё равно неси. Эпплблум, дай мне посмотреть.

Всё ещё находясь на боевом взводе, та ощетинилась и вздёрнула верхнюю губу, но, почувствовав знакомый сладкий запах и увидев знакомый силуэт тянущихся к ней копыт, покорно вложила в них голову.

— Ты победила, Эпплблум, — успокаивающе ворковала Свити Белль, телекинезом разбирая пропитанные кровью ярко-малиновые пряди, пока альфа доверчиво и обессиленно приваливалась к ней всем телом. — Спасибо тебе.

Скуталу вытащила аптечку — промасленный старый ящик для инструментов, в котором сиротливо бултыхалась пара мотков марли и звенело несколько прозрачных пузырьков. Закатив глаза на такую антисанитарию, но с облегчением прочитав на одной из этикеток «СПИРТ», единорожка щедро обеззаразила импровизированный бинт и перевязала Эпплблум разбитую голову.

— Где Крамбл? — огляделась омега.

— Чего? — вскинулась Скуталу, растирающая выбитое плечо спиртом, чтобы хотя бы прогреть. — Скажи, что ты хочешь, чтоб мы её добили.

— Нет, я хочу перевязать её тоже, — подняла телекинезом второй белый моток Свити Белль и упрямо нахмурилась, когда пегаска широко раскрыла рот для матерной тирады, переводящейся как несогласие. — Нам не нужны неприятности, если она умрёт.

— Да не помрёт, — с ненавистью отмахнулась Эпплблум. — Земнопони заживают по дороге в больницу.

— Однако себя ты перевязать дала и ни слова против не сказала.

— Ток шоб ты не волновалась, ясно? Те и так нелегко пришлось.

— Меня, между прочим, не били камнем по голове.

— Да я об… ай, ладно. Эй, ты, как там тебя, ты там живой? Ползи сюды, бить не буду, у меня сил уж нет.

Сильвер, всё ещё держась за грудь, опасливо вылез на трёх ногах из тени. Эпплблум выхватила из телекинеза моток бинта и агрессивно метнула в его сторону:

— На, перематывай свою боевую подругу! И шоб ни слова ни кому о нас, усёк?

— У-усёк, — дёрганно кивнул Сильвер, поймал бинты зубами и потрусил к валявшейся в невменяемом, но неподвижном состоянии Эппл Крамбер.

— И, это, — нахмурилась Скуталу. — Вы как вообще нас нашли? И с чего взяли, что вот так запросто можете… в общем, омегу нашу обидеть?

Фезервейт, всё время наблюдавший с почтительного расстояния, закусил копыто и понял, что настала пора сделать расстояние ещё почтительнее.

1.4. Суд медных труб

Такого афтепати Кэнтерлот ещё не видел. И ладно, если бы дело было в том, что в зал притащили статую Тирека, Кризалис и Кози Глоу, просверлили в ней сквозные ходы через их хвосты к глазам и ноздрям и организовали дальнобойный фонтан из шоколадного ликёра, под струями которого принялись бы пьяно трясти вверх-вниз крупами. Нет, к таким вакханалиям афтепати подбирались уже неоднократно. На этом же всё было по-другому. Его главным спутником и лейт-мотивом была абсолютная, гнетущая, парализованная тишина. Настолько густая, что трещала и побеждала этим треском случайный, неловкий плеск переливаемого в стакан пунша или вороватое бульканье коньяка, перекатывающегося в скрываемой во внутреннем кармане пиджака фирменной фляжки.

Аристократы, как заключённые особого режима на прогулке, рассыпались по большому жизнерадостно украшенному залу, не кучкуясь больше, чем по трое, и растерянно молчали, лишь украдкой стреляя взглядами по сторонам в поисках знакомых. Им нужно было знать, кто ещё сегодня засвидетельствовал этот невиданный позор, словно тоже приняв на себя часть его тяжести. Мунлайт Рэйвен, при входе сюда набиравшаяся смелости, как перед сдачей в плен безупречно организованной вражеской армии, испытала одновременно растерянность и облегчение при виде на лицах тех, от кого ждала линчевания, то смятение, которое в себе подавила.

— Тебе туда не надо, — отчаянным шёпотом отговаривала Рэйвен Инквелл, схватив её за локоть.

Принцессы Селестия и Луна покинули церемониальный зал с подвядшими цветами на алтаре и не пригодившимися свадебными кольцами. Торакс и Фаринкс не могли оторваться от плоских моноцветных глаз друг друга, без слов обмениваясь чем-то, от чего воздух вяз, как стынущая слизь, и чейнджлинги, отшатнувшись от них обоих далеко в сторону, как от проказы, переглядывались между собой с видом, будто мир каждого из них рухнул в прах. Знать Кэнтерлота пришла в себя быстрее остальных и начала боком отодвигаться от гостей. После предыдущей королевской свадьбы всем было известно, что они чувствуют эмоции, а стыд — не тот след, который должны оставлять сливки эквестрийского общества.

Эквестрийского общества, которое только что было опозорено его собственной принцессой. Омегой, считавшейся достойнее всех прочих представителей своего вида и, возможно, расы. Каждый из аристократов, бывших либо приближёнными к аликорнам, либо вообще приходившихся им роднёй, чувствовал себя преданным и опороченным. Они не знали, что делать в такой ситуации: это не приходило им в головы в самых жутких кошмарах, об этом не предупреждали преподаватели этикета, таких прецедентов не было даже в истории. Они в абсолютной степени не знали, как себя вести, и не планировали разбираться в этом наедине с чейнджлингами. Будто переняв их коллективный разум, знать находилась под гнётом общего впечатления, что они лично отвесили несчастным, растерянным, униженным существам звонкую пощёчину.

Моментом, в который внимание любого из них было целиком приковано к спасительной двери, и воспользовалась Рэйвен Инквелл, задержав потянувшуюся было следом коллегу.

— Не надо тебе туда, — повторила она для убедительности и покачала головой почти умоляюще. — Они будут обсуждать твою принцессу, причём не так, как тебе хотелось бы слышать! Я знаю, как высоко ты её ценишь и чтишь, даже после этого — не сочти за грубость, — но ситуация не станет лучше, если ты услышишь всё, что на неё выльют. Не ходи.

— Но я должна, — гордо подняла голову бета. — Я должна быть если не вместе с ней, то вместо неё.

Она мягко высвободила локоть из обмякшей хватки Рэйвен и ускользнула за молчаливо вытекшими из зала аристократами. Саншайн Смайлс, альфа, не похожая на неё столь фантастически, что никто и никогда не признал бы в них двоих родственников, не успела пробраться сквозь толпу пони попроще, прежде чем Мунлайт ушла. На её вопросительно-отчаянный взгляд приросшая к месту бета лишь шепнула:

— Иногда мне кажется, что принцесса Луна не заслуживает такой слуги, как твоя сестра.

---

Мунлайт стояла у закрывшихся за её спиной дверей, оглядывая зал и не решаясь сделать ни шага по шахматному полу. Ей всё ещё нужно было оценить ситуацию, набраться решимости. Принц Шайнинг Армор, принцесса Кейденс и принц Блюблад стояли за самым близким к ней банкетным столом и не видящие её из-за большой чаши ежевичного пунша на нём. Менее именитые особы княжеской крови рассыпались по столам и диванчикам поодаль, перешёптываясь либо между собой, либо со звёздами эстрады. Мунлайт сразу приметила и многих из них: Сапфир Шорс, которая с присущей альфам прямотой выскажет и обличит всё, что думает, Фотофиниш, с типичным для бет профессионализмом не упустившая ни единого сочного кадра, самый придирчивый и капризный из всех омег Эквестрии Хойти-Тойти, представляющая совершенно противоположный их тип Сонгбёрд Серенейд, от которой определённо можно ждать поддержки, Сасси Сэддлс, управляющая знаменитой сети бутиков мисс Рэрити, с коей Мунлайт была не знакома…

Услышав по ту сторону дверей приглушённые отделанной золотом древесиной голоса, она отвлеклась от разбора пёстрой мешанки знаменитостей и внимательно прислушалась. Речь была более чем узнаваемой.

— Помните: они сейчас растеряны так же, как мы. Рэрити и особенно Пинки Пай, на вас будет направлено особое внимание, вас будут есть глазами и ждать любого прокола, как и от любой другой омеги в зале.

— Хай, Твай, я тоже здесь.

— Извини, Рэйнбоу. Да, я помню, что ты тоже омега, но просить подобного от тебя было бы глупо.

— Ты чё, считаешь, что я не могу вести себя прилично?!

— Нет-нет. Всего лишь другие, считают, что ты альфа.

— Твою мать. Да. Забыла.

— Но некоторые-то помнят, шо ты омега, такшт не влезай ни в какие драки, пжалст, как бы тяжко ни пришлось.

— Аргх, Эпплджек, дорогуша, давай договоримся сразу: все социальные контакты мы с Твайлайт берём на себя. У нас богатый опыт взаимодействия с кэнтерлотской знатью, мы в ней свои.

— Вот такая, знач, у нас дружба пошла? — несмотря на то, что в голосе Эпплджек слышалась весёлая усмешка, Твайлайт сочла нужным торопливо пояснить:

— Рэрити права. Любая ошибка будет стоить дорого.

— Ой, да ладно вам, девочки! После принцессы Луны я могу станцевать кан-кан на столе, как на своём первом Гала — никто даже не заметит!

— Вот поэтому я отдельно попросила тебя вести себя подобающе.

Вдох, выдох.

— Все готовы?

— Агась.

— Уи-и!

— Открывай уже, перестраховщица.

— Помните: ведите себя спокойно и сдержанно. На нас набросятся, как мантикоры — не поддавайтесь на провокации, оставайтесь нейтральными и придерживайтесь позиции «мы не одобряем такое поведение, но уверены, что на то были уважительные причины, о которых мы непременно узнаем позднее».

Мунлайт Рэйвен отошла в сторону, чтобы на неё не наступили. Двери целиком объяло тёмно-малиновым полем, они резко распахнулись, выдавая всю готовность Твайлайт Спаркл к словесному бою — и выстроившиеся в шеренгу героини Эквестрии, только один раз в ногу шагнув вперёд, замерли на пороге, не ожидавшие, что на их эффектное появление никто даже не повернёт головы.

— Да, я тоже была удивлена, — бесцветно согласилась Мунлайт Рэйвен, смерив взглядами одинаковое удивление на лицах шести подруг.

— Пхе, — первой расслабилась Пинки Пай, пожав плечами. Ярко-бордовые ленты, красиво обвитые вокруг её запястий и тянущиеся к талии, пошли шёлковыми волнами от движения. — Я же говорила, что могу хоть кан-кан на столе танцевать — никто и ухом не шевельнёт. О, пунш! — и она со звуком пружинки направилась к ближайшему столику своей фирменной припрыжкой.

Твайлайт проследила за ней взглядом и быстро соскочила на брата и невестку, беззвучно прошептав их имена, но решила всё же сперва поздороваться с встретившей их бетой:

— Как ты, Мунлайт?

— Готовлюсь сражаться. Образно говоря.

— Как и мы, — лихо сжала копыто в кулак Рэйнбоу, и Эпплджек тут же пихнула её локтем. Омега закатила глаза, поставила переднюю ногу на пол и беспорядочно присела в пародии на реверанс: — Для нас будет честью помочь Вам в защите чести Вашей госпожи, мисс Рэйвен.

— И я уже вижу потенциального союзника, — почти мурлыкнула Рэрити, кивая в сторону Фэнси Пэнтса.

Он обеспокоенно беседовал с Флёр де Лис, скрывавшей своё положение под пышным кринолином, посаженным слишком высоко. Даже в таком нелепом фасоне находящаяся в близком родстве с принцессами омега смотрелась изумительно. Рэрити подумала, что беременность, напротив, наверняка только красит её.

— Хорошо, — кивнула Твайлайт, и единорожка, не удержавшись от того, чтобы кокетливо вильнуть хвостом, элегантной рысью отправилась к своему деловому партнёру. — Все остальные держатся либо меня, либо Рэрити. Нас не должны видеть поодиночке.

— Иль кто-нить должен следить, шоб мы чаво лишнего не ляпнули, да?

— И это тоже, Эпплджек, — вздохнула бета. — Видя, что ты уже нацелилась пойти за Рэрити, рискну напомнить, что мы здесь не для выяснения отношений. Наша задача — защитить принцессу Луну.

— Кстать, — сдвинув извечную шляпу, на которую всегда приходилось ориентировать каждый наряд, почесала макушку она, — от чего именно мы её защищаем? Вродь как, она не самое хорошее дело сделала. За такое, по-хорошему, надо к позорному столбу привязывать.

— Она — принцесса, какой позорный столб?! — ужаснулась Твайлайт.

— Самый высокий и грязный, раз принцесса, — невозмутимо и наставительно прозвучал ответ. — Где эт видано, шоб принцесса на собственную свадьбу с генералом другой страны в таком виде являлась, шо сказать стыдно? Видит Селестия, я со всякими вольными взглядами Пинки Пай и Рэрити мириться привыкла, но это ж ни в какие ворота. Даж они бы не осмелились такое сотворить — прям после кувыркания с другим альфой к своему законному под венец явиться, даж не сполоснувшись. Я надеюсь, конеш. А коль дальше так пойдёт, эт шо будет-то? Шо о нас приличные создания-то подумают?

Твайлайт так долго не находилась, что ответить, что Эпплджек грустно вздохнула и ушла со словами:

— Видит Селестия, хотела б я, шоб ты меня переубедила, но, видать, не судьба.

Бета пристыженно прижала уши, закусив губу. Рэйнбоу коротко укрыла её спину крылом, поддерживая:

— Не боись, Твай. Пойду за ней, прослежу, чтобы она ещё больше дров не наломала.

Бета благодарно кивнула ей вслед. Не то, чтобы Рэйнбоу Дэш была лучшим предохранителем в делах ломания дров, но её надзор — лучше, чем никакого. Бета в смятении подошла к королевской троице, неподалёку от которой Пинки Пай увлечённо и от души хлебала пунш пиала за пиалой, не забывая сладко жмуриться и облизываться. Не поднимавшая всё это время глаз Флаттершай семенила следом за бетой: рядом с Шайнинг Армором и его женой она могла чувствовать себя защищённой.

Соблюдя все присущие рангу формальности, Кейденс крыльями притянула свою бывшую воспитанницу к себе и обняла. Блюблад, не очень хорошо относившийся к Твайлайт, но нашедший в себе достаточно благоразумия, чтобы не выказывать это в кругу её могущественной семьи, сразу после приветствия отошёл в сторону. Но знать по привычке следила глазами за самыми именитыми, поэтому одиночное перемещение Блюблада сначала привлекло внимание каждого пони, а затем перетянуло его на ещё более интересную цель: две принцессы-аликорна из четырёх в одном месте.

— Фэнси Пэнтс, — вежливым кивком привлекла внимание Рэрити, когда в разговоре с Флёр де Лис — ожидаемо о случившемся, но уже в слишком размытых и окончательных выражениях — возникла пауза.

Они уже здоровались сегодня утром, поэтому бета лишь тепло улыбнулся, кивнул и поцеловал протянутое изящное копытце ради собственного удовольствия, а не из приличий. И губами на нём задержался дольше, чем приличия того требовали. Омега слабо зарделась от удовольствия сквозь пудру. Удерживать подобающее выражение обеспокоенности и культурного шока на расцветшем лице стало сложно, но она всё же отчеканила заготовленное:

— Беспрецедентное происшествие, Вы согласны со мной?

— Бедняжка Флёр не может оправиться от шока, я беспокоюсь за её хрупкое здоровье, — покровительственно похлопал ту по копыту Фэнси Пэнтс. — Принцессе Луне следовало лучше обдумать своё решение, на торжество были приглашены и пожилые пони с жеребятами.

— Ах, не заставляйте меня думать, будто этот инцидент был запланирован, это разбивает мне сердце, — взмолилась Рэрити. — Я предпочитаю верить, что принцесса не может быть такой чёрствой и… эпатирующей. Напротив, ей копытоводили эмоции слишком сильные, чтобы мы могли понять их и прописать в протоколах.

— Из ненадёжных источников — в виде моего родства с принцессой Селестией и знакомства со старыми традициями — мне известно, что свадьба была назначена на пик цикла принцессы Луны, — произнесла с загадочной расстановкой Флёр де Лис. — Не стоит забывать об этом.

— Здравия всем, — звучно заявила о себе подошедшая Эпплджек. — Звиняйте, в словесных пируэтах я не смыслю, говорить буду как знаю, зато по делу и чистую правду.

Фэнси охотно протянул ей копыто для пожатия и стоически выдержал его исполинскую силу, даже не сбившись с чистосердечного:

— Вам не за что извиняться, почтенная Эпплджек. Я всегда предпочту честное мнение простой пони стремлению очередного аристократа понравиться окружению.

— И ведь не льстишь, — одобрительно прищурилась альфа.

Рэрити смущённо кашлянула, забегав глазами по сторонам в поисках кого-нибудь, кто может затмить её простоватую подругу и заставить ту слушать, а не говорить. Но единственные, кто направлялся к ним, были лидерским составом Вандерболтс из Спитфайр, Флитфут и Соарина, на мгновение окаменевшего при виде как раз догнавшей Эпплджек Рэйнбоу. Та перехватила его взгляд и тоже резко затормозила копытами в пол, вскинув распушившиеся крылья и густо залившись краской, а затем панически спрятав взор где-то у себя за плечом.

— Прошу прощения, что влезаю в беседу, — заговорила Флитфут со смущённой улыбкой, — но вы трое… или четверо… выглядите единственными, кто хоть немного уверен в том, что только что произошло.

— Трое, — подсказала Эпплджек. — Я тож хотела бы знать.

Мимо лениво пробрёл официант. Рэйнбоу незамедлительно схватила с его подноса бокал шампанского, залпом осушила и сразу схватила следующий взамен опустошённого. Напиваться прямо перед всеми было не лучшим вариантом, но сбежать она не могла, а на трезвую голову говорить с Соарином после своей выходки виделось нереальным. Благодарение небу, Рэрити тоже левитировала себе бокальчик, хотя отпивать из него стала не в пример культурнее.

— Дорогая, не хочешь пить? Принести тебе сок? — осведомилась она у Флёр де Лис.

— Благодарю, — мягко отказалась та, покачав головой, но тут же передумала. — Может, позже. Мне понадобится увлажнить горло, когда я закончу рассказ.

Разношёрстная компания жадно придвинулась ближе к ней. Ничуть не польщённая вниманием, к которому и так привыкла, Флёр хорошо поставленным негромким голосом вещала:

— У чейнджлингов в дополнение ко всем требованиям к браку есть одно достаточно романтичное: жених и невеста должны любить друг друга. В случае с династическими союзами редко приходится говорить об искренней любви, поэтому для них достаточно лишь страсти. Это — в чём-то общая с нашими традиция, гарантирующая, что брак даст плоды, которые укрепят его.

— Простите, — подняла брови Эпплджек. — Чейнджлинги, шо, и это умеют чуять?

Флёр де Лис, до этого всерьёз не задававшаяся таким вопросом, долго вопросительно помычала. Ожидая ответа, Соарин перевёл взгляд на Рэйнбоу и подарил ей приступ нервной чесотки. Она буквально ужом вертелась на месте, и не находя комфортного положения, и не имея права никуда уйти. Наконец Флёр вернула внимание Соарина к себе, с ложной, небрежной уверенностью ответив:

— Вполне. Итак, именно поэтому свадьба принцессы Луны была назначена на столь… специфичную для неё дату. Вполне возможно, что, м, тот зов, что она ощущала, стал слишком силён, чтобы было реально сдержать его или взять под контроль.

— В таком случае, — подозрительно спросил Соарин, — почему принцесса не явилась с этой проблемой к генералу Фаринксу до того, как начала её решать?

— Как я уже сказала, — со вздохом безошибочно нашла Блюблада взглядом Флёр, — в династических браках любовь — счастливое, но редкое явление. А охота гонит нас, омег, к тем, в кого мы влюблены. Скорее всего, у принцессы Луны есть тайный возлюбленный, с которым она не может быть по крови.

Рэйнбоу окаменела окончательно, чувствуя, как пульсируют от прилившей крови кончики её ушей. Соарин смотрел на неё, не отрываясь, и в его взгляде читалось: «Это правда?».

Не выдержав, Дэш опрометью бросилась вон, а Соарин, ни о ком не думая, рванулся за ней. Все от Эпплджек до Фэнси Пэнтса инстинктивно отшатнулись и ахнули от смертоносной молниеносности их движений, но, когда они опомнились, за обоими пегасами лишь хлопнула дверь.

— Посмотрите, какое собрание вокруг принцессы Твайлайт, — усмехнулась Спитфайр, быстро найдя, на что переключить ошарашенных пони. — Мы явно упускаем что-то интересное.

— Вряд ли там скажут нечто правдоподобнее, чем мы уже услышали, но я считаю, что нам следует присоединиться, — поддержал Фэнси Пэнтс.

---

На глазах изумлённых постовых Рэйнбоу Дэш на лету распахнула окно, чудом его не разбив, и пулей вылетела в ночное небо, а следом за ней наскипидаренной молнией метнулся Соарин.

— Рэйнбоу Дэш, немедленно остановись!

— Прости, Рэр, — пропыхтела пегаска, прямо в воздухе расшнуровывая неаэродинамичное платье и ловко швыряя его в лицо только-только нагнавшему её альфе. Это дало ей пару секунд для впечатляющего рывка, оставившего на месте неё лишь небольшое расходящееся в стороны радужное кольцо.

Но Соарина в Вандерболтс тоже не просто так взяли, поэтому, виртуозно огибая вязкие кучевые облачка на выбивающей слёзы из глаз скорости, скоро хитростью нагнал её, схватил копытами поперёк талии и под испуганный визг повалил на сплошную завесу плотных облаков. Над ними, на мгновение скрывая друг от друга, взвился быстро растаявший в воздухе гриб из капель воды и дымки.

— Это правда? — уже вслух сурово потребовал ответа пегас.

— Тебе какое дело, придурок? — буркнула отчаянно краснеющая Рэйнбоу, возясь под его захватом. Таким же крепким, как когда они… она… — Сказал же, что знать меня не желаешь — так и не узнавал бы!

— Я такого не говорил, — слишком довольно ухмыльнулся Соарин, сбив омегу с толку. — А ты только что выдала, что очень много об этом думала — настолько, что в твоей голове всё обросло подробностями намного ярче, чем они были на самом деле.

Краснеть дальше было некуда, поэтому Рэйнбоу свирепо, оскорблённо завизжала сквозь зубы, как разъярённая ледяная пума, и заколотила по облаку задними ногами, тщетно пытаясь лягнуть:

— Идиот! Придурок! Болван! Ненавижу тебя, гад, видеть не хочу!

Соарин с умилением наблюдал за её припадком, истинную природу которого с головой выдавали пылающие щёки, и вдруг чмокнул одну из них, едва не опалив себе губы. Рэйнбоу шокированно замерла, перестав брыкаться, и тем самым позволила поцеловать себя по-настоящему. Альфа даже рискнул углубить поцелуй, обвить её пересохший после криков и гонки язык своим, тёплым и влажным. Дэш не укусила, не выдрала передние ноги: лишь звонко пискнула и распушилась ещё больше от смущения. Соарин, нацеловавшись, неторопливо, с медлительным влажным звуком отстранился от неё. Когда расстояние стало достаточным, чтобы лихорадочно сияющие вишнёвые глаза, на время поцелуя слившиеся в его зрении в один, снова восхищённо и растерянно смотрели парно, он тихо проворковал, как самое нежное и романтичное на планете:

— Неуравновешенная, психованная, тупоголовая истеричка-цундере.

Они долго молчали, глядя друг на друга с разными, но неизменными выражениями, прежде чем Дэш ляпнула в сияющей подзвёздной тишине:

— Ты что, мангой увлекаешься?

— Спитфайр ни слова.

— Ты увлекаешься мангой! — протянула ехидно омега, вскинув уши и самоуверенно забив радужным хвостом. — Суровый, непреклонный и принципиальный капитан Вандерболтс зачитывается дорамами для омежек-подростков?

— А ты-то чего так в терминологии разбираешься? — буркнул чуть порозовевший Соарин, отведя взгляд.

— У Флаттершай ими весь дом завален, она даже мерч делает, хоть и тупо для себя, а зря — некоторые поделки на фандомных ярмарках за мешки битов бы уходили, — беззаботно ответила Рэйнбоу. — Так чё, ты меня отпустишь?

— А тебе разве так хочется, чтобы я тебя отпустил?

Дэш, к его удовольствию, громко хлопнула ртом и зарделась снова. Её залихватский контроль над ситуацией испарился, как и нахальство из глаз. Совладав с собой и снова изо всех сил нахмурившись, она снова забилась под альфой:

— Отпусти, тебе сказали, насильник хренов!

— О, да кто бы мне об этом говорил! — радостно захохотал Соарин, но с взмахом крыльев отпрыгнул от омеги.

Она, как и ожидалось, не спешила вскакивать на ноги, а лишь перевернулась на живот лицом к нему и ждала, наклонив голову набок и надувшись.

— Так и будем смотреть, как баран — на новые ворота? — едко поинтересовался альфа.

— Чур, я — новые ворота.

— Ах, ты.

— Да, я такая.

— И я узнал бы об этом немного раньше, если бы ты дала мне такую возможность, а не прыгала ко мне в койку, как куртизанка, — внезапно серьёзно отрезал Соарин, заставив Рэйнбоу резко сбледнуть и испуганно распушить крылья.

— Чё? — скривилась Дэш. — Нахера? Тебе что, нужны эти сопли с первыми свиданиями, глупым хихиканьем и тупыми разговорами?

— Они всем нужны, Рэйнбоу Дэш.

В первую секунду она расхохоталась, колотя копытом по облакам, но на лице альфы не дрогнула ни одна мышца, и пегаска сконфуженно смолкла.

— Ты серьёзно рассчитывала, что я захочу сблизиться с тобой после того, как ты мной воспользовалась, чтобы не мучиться с охотой в одиночку?

— Воспользовалась?! — всё-таки рывком поднялась на ноги Дэш, воинственно забив крыльями. — Ты разве не слышал ту единорожку, что она говорила, что омеги идут к тем, в кого влюбл… — она разом перестала рисоваться, обоими крыльевыми сгибами заткнув себе рот с выражением чистой паники на лице.

Но Соарин не смеялся снова. И на сей раз это радовало.

— А как я должен был об этом узнать? — прищурился он, склонив голову на высоту её роста. — Почему я не должен был подумать о том, что ты действительно просто меня использовала?

— Я-я сдел-ла-ла гнездо!

— И подкрасила перья ещё ярче, чем они у тебя есть — типичное брачное поведение, — безразлично пожал плечами Соарин. — Меня тоже петь тянет перед гоном. И что?

— И что? — тупо повторила Дэш с другой интонацией.

— И то, что ухаживания не так работают, АрДи.

— Ухаж… блуэ! Ты думаешь, что говоришь? — изобразила рвотный позыв Рэйнбоу. — Мерзость какая!

Альфа лязгнул зубами:

— Щедростью солнца, я как будто разговариваю с упрямым подростком на пике пубертата и отрицалова! Неужели я всерьёз тебе должен объяснять, что без всего того, что ты считаешь розовым и сопливым, такие отношения, какие ты хочешь, не выстраиваются? Каждому пони необходимо долго ждать своего… свою омегу на свидание, неловко молчать, лихорадочно подбирать темы для разговора и глупо шутить от нервов! Именно так выстраивается эмоциональная связь, чтобы потом не возникло ощущения, что тебя использовали, как дилдо, и никак иначе! Тебе, мать твою седлать, тоже следовало пробежаться одним глазком по манге Флаттершай, чтобы не быть такой тупицей. А с твоим подходом из сплошного насилия тебе не в отношения, тебе в байкерский клуб!

Рэйнбоу Дэш с полминуты стояла перед угрюмо нахохлившимся Соарином, не менее воинственно вздыбив шерсть на загривке и спине. Но, не найдя никаких аргументов, смущённо пригладилась:

— Типа… по чесноку?

— Ты всё это время только и делала, что огрызалась на меня, смотрела, как на навоз, и жёстко подкалывала. Я должен был сделать какой-нибудь вывод, кроме того, что ты ненавидишь меня?

— Но за мной ухлёстывал один… пегас! — уклончиво парировала Рэйнбоу. — Он делал всё то же самое, что ты сказал — звал на свидания, шутил, как последний олигофрен, говорил всякую чушь, чтобы не молчать, доставал меня так, что хотелось ему челюсть сломать, лишь бы заткнулся. Как это вообще может нравиться?

Соарин перебрал перьями под подбородком, анализируя сказанное.

— Что ж, ладно, тебя можно понять, и наверняка ты тогда была ещё моложе и поэтому сделала неверные выводы. Но, лягать, как я должен был об этом догадаться, если ты со мной даже не заговаривала по-нормальному?

— Я пыталась, — пробурчала Дэш, насупившись. — И каждый раз, когда я собиралась сказать что-нибудь по типу «Хэй, привет, красавчик», случалось что-то мешающее, как в тех тупых комедиях.

Ответа не было. Рэйнбоу осмелилась посмотреть на Соарина и увидела, что он мелко трясётся от сдерживаемого смеха. Наконец его прорвало так, что он согнулся пополам, рухнув грудью во взбитый облачный покров.

— Это не наследие тупых комедий, это тебя провидение берегло. «Хэй, привет, красавчик», — повторил он, кое-как выжив. — Если бы я пил кофе в тот момент, новобранцы пять лет стену бы не смогли отчистить, причём не самую близкую от меня.

Дэш неуверенно усмехнулась, и только открыла рот, как между ними рухнула Флаттершай с такой силой, что чуть не провалилась насквозь, несмотря на свой малый вес. Её крылья, мокрые и дрожащие от перегрузок, моментально обмякли безвольными, выжатыми тряпками; она тяжело дышала и шаталась от того, как наплывами темнело в глазах. Пегаска стояла спиной к Рэйнбоу, но та была готова поставить все свои сбережения: судя по характеру дыхания, у бедняжки ещё и язык изо рта вывалился. Похоже, то расстояние, которое, не моргнув глазом, проделали быстрейшие пони в Эквестрии, она тоже со всем пылом пыталась преодолеть на максимальных скоростях. Безо всякой подготовки.

— О… отойди от неё, — с надрывом прохрипела Соарину Флаттершай.

Она угрожающе махнула передней ногой в общем его направлении, как львица — лапой, но из-за проблем с координацией и дыханием жест вышел таким, будто она была скорее коалой, отмахивающейся от москитов. Рэйнбоу всерьёз испугалась, что у подруги сейчас откажет сердце, и нырнула ей под крыло, чтобы поддержать на ногах. Однако, к её удивлению — и к ещё большему недоумению Соарина, вздёрнувшему его прерванную каким-то шрамом бровь ещё выше, — Флаттершай изо всех оставшихся сил толкнула омегу себе за спину и просипела на последнем издыхании:

— Я-я его задержу… Ты сделал что-то с ней… монстр?!

Соарин секунд десять переваривал услышанное, а затем перевёл взгляд на столь же обескураженную Рэйнбоу и пару раз соединил по три пера, уголком рта шепнув:

— А вы вдвоём разве…?

— Не, ты чё, мы друзья, — почти испугалась Дэш, вскинув над спиной полусогнутые крылья. — …Правда, обычно это я её защищаю, а не наоборот.

— Я всё видела, — слабым голосом выпалила Флаттершай, сильно шатаясь, когда набрала воздуха в бешено сокращающуюся грудь. — Рэйнбоу вылетела из зала, а ты бросился за ней следом, как ястреб! Отвечай! Ты… ты… ох, извините, дайте мне ещё минуту, пожалуйста…

Она плюхнулась крупом на облако, в ожидающем жесте подняв одно перемятое перо, и действительно принялась дышать, как собака. Дэш подавила смех и, аккуратно обойдя второе распластанное по облаку пастельно-жёлтое крыло, встала рядом с Соарином:

— Шай, всё в порядке, мы не собирались драться.

Альфа резко закрыла рот, оставив снаружи кончик не успевшего втянуться языка.

— Нам просто надо было… поговорить? — неверяще закончила Дэш и посмотрела на пегаса широко раскрытыми глазами.

— С озарением! — всплеснул крыльями он, но, несмотря на досаду в голосе, в зелёных радужках искрилось веселье. — Нам надо было просто поговорить!

— О, — неровно выдохнула Флаттершай. — Правда?

— Угу, — смущённо качнула огненной чёлкой Рэйнбоу.

— Э-это замечательно, — подытожила альфа, копытом придерживая паникующее в груди сердце. — Я тогда тут пока полежу…

И растянулась на облаке без единого звука. Соарин переглянулся с Дэш, пожал плечами и водрузил лёгкое, как пушинка, раздувающееся и опадающее в грудной клетке тело себе на спину.

---

— Ого! Вы что, убили её? — уронила сигарету изо рта Спитфайр, когда сбежавшие с афтепати пегасы приземлились на балкон с бесславно выдохшимся грузом на спине одного из них.

— Ого, ты что, куришь? — не растерялся Соарин, и пегаска непринуждённо, глазом не моргнув, пнула бычок в декоративные кусты. Он аккуратно стряхнул Флаттершай, прислонив её к балюстраде, и альфа с тихим благодарным стоном прислонилась пылающей щекой к прохладному камню. — Что мы пропустили?

— У-у-у, — отмахнулась Спитфайр с интригующим видом и на кончиках крыльев упорхала искать более свободное место, где можно было бы перекурить.

Рэйнбоу Дэш прислушалась. С полупрозрачной дверью расплывались беспокойно мечущейся массой силуэты пони и наперебой звучали их голоса.

— Как думаешь, туда безопасно соваться? — театрально поёжилась омега.

— Это как при грозе, — философски рассудил Соарин, столь же драматично занося копыто, чтобы толкнуть двери. — Ты либо прижимаешься к земле, либо летишь намного выше туч.

— Каждый пегас знает, что второе безопаснее.

— Но мы с тобой — знатные сорвиголовы, не так ли? — лучезарно улыбнулся альфа и распахнул зал.

Кейденс, Твайлайт и Шайнинг Армор теснились на одной небольшой полукруглой сцене, и на них с пола напирала требовательная, осуждающая и растерянная толпа.

— Я сказала, что не буду комментировать эту ситуацию, — отмечая каждое слово ударом копыта, настаивала Кейденс. Судя по напористой манере речи и поведения, она находилась в личном цикле альфы прямо сейчас. — Это не вопрос, а самая настоящая провокация. Я не хочу лгать и идти против своих убеждений, а к моему истинному взгляду на вещи наше общество ещё не готово. Озвучить его я рискну только лет через двести!

— Но, принцесса, не все из нас будут жить ещё двести лет!

— А надо было в школе нормально учиться, — не удержалась от шутки, правда, себе под нос, Твайлайт. Пинки Пай, тем не менее, услышала и засмеялась громче всей толпы, откуда-то выуживая и шлёпая бете на голову гибрид двух шапок — академической и шутовской.

Серьёзно, Пинки, откуда?

— Хорошо, я скажу, — сдалась Кейденс сквозь зубы, понизив голос, и тем самым заставила толпу наконец притихнуть — только так её слова могли быть расслышаны. — При небольших условиях. Никакой записи, никаких публикаций и никаких скандалов. Это — моё мнение, которое я никому не навязываю… и никаких вопросов после! Я отдаю это на ваш мысленный — я повторю: мысленный — суд. Каждый волен понимать моё мировоззрение, как он хочет.

Журналисты отложили блокноты с карандашами на пол, а некоторые даже лёгким пинком отправили их от себя в сторону, как при переговорах с террористами. Кейденс вздохнула и, прикрыв для спокойствия глаза, начала:

— Вы назвали действия принцессы Луны изменой. Я так не считаю. Я не считаю, что понятие измены существует. Не измена, а понятие измены. Я его не приемлю.

Пони удивлённо открыли рты, но, помня о запрете на вопросы, вовремя догадались оставить их при себе. Принцесса продолжила:

— Пони нравятся друг другу. Они смеются, держатся за копыта, обнимаются, летают вместе — даже если не пегасы. Им хорошо, они влюблены. Занимаются любовью. И при этом виноваты. Потому что на одного из пони кто-то другой предъявляет права собственности. Как если бы пони был вещью, и у этой вещи был бы хозяин. Так быть не должно. А если так и есть, то речь уже не о любви — речь о владении, о жажде иметь власть над свободой живого альфы или омеги. Особенно — если они не истинные. А о какой истинности шла речь в случае с принцессой Луной и генералом Фаринксом? Никакой, естественно. И любви между ними тоже не было. Где же измена? Где её грех в том, что она занялась любовью с тем, кого, скорее всего, любила?

— Она нарушила договор! — выкрикнул Хойти-Тойти. — Речь шла о заключении союза между двумя государствами, брак был скреплением и гарантией. Принцесса Луна просто обманула своего партнёра.

— Ох, посмотрите, пожалуйста, пони, сбежавший из пещер алмазных псов, тоже очень вероломно обманул своих хозяев, — скептически парировала Кейденс, подняв копыто подковой вверх, — однако с высоты наших моральных устоев мы понимаем, что он прав. Никто не обязан терпеть рабство.

— Но секс…

— Ничем не отличается, — железно отрезала она. — Как гамма, я могу гарантировать вам, что знаю каждую сторону этого вопроса. И знаю, что ни один брак на самом деле не держится на одном только сексе. Я всё сказала. Теперь мне нужно вернуться к дочери.

— Мне нечего к этому добавить, поэтому я ухожу со своей женой, — елейно улыбнулся Шайнинг Армор и, ни словом не возражая, поравнялся с аликорночкой. — Приятного вечера.

Всё время, пока они удалялись к дверям, каждый пони мог заметить, насколько весело и вместе с тем нежно они смотрели друг на друга.

Но каждому из пони было запрещено задавать вопросы.

— Да не, — протянула Рэйнбоу в тишине, когда дверь за ними закрылась. — Они истинные, они точно друг другу не… эм…

— Значит ли это, что у принцессы Луны есть истинный? Почему она никому и никогда о нём не рассказывала? — и все взгляды устремились на Мунлайт Рэйвен, находящуюся в полной боевой готовности. Она не стала медлить с хлёстким ответом:

— Может быть, потому же, почему не может выйти за него замуж, господа? Потому что это не ваше дискордово дело?

— Принцесса Луна подвергла наши глаза и носы шокирующему испытанию, — небрежно отвесила Сапфир Шорс. — Учитывая, что ей после такого остаётся только позвать нас всех на свою следующую консуммацию, как зрителей, «не наших дискордовых дел» в отношении её личной жизни уже просто быть не может.

— Но это не значит, — тяжело обронила Твайлайт сквозь зубы, — что мы имеем право сейчас её судить.

— Твай, ты извини, шо повторяюсь, но шо ещё нам делать? — взмахнула шляпой над головой Эпплджек, привлекая внимание. — Я у тя ещё в самом начале этого мероприятия спросила, с чаво эт мы должны защищать принцессу Луну, коль она настоящее бесстыдство вытворила? Эт шо будет значить: беспредельничать так негоже можно всем аль ток у принцесс особые привилегии?

— А как вообще связан с тем, что сделала принцесса Луна, тот факт, что она — принцесса? — резко спросила Твайлайт. — Разве так не могла сделать простая омега, совсем не знаменитая? Или даже альфа? Просто предположите, представьте себе такую ситуацию, вы, каждый из вас, — бета взмахнула крылом над толпой, обращаясь к толпе. — Альфа с опозданием является на собственную свадьбу, и от него на всю, не знаю, ратушу пахнет совершенно другим омегой. Разве такого не может быть?

— Допустим, может, — вычленилось из недовольного гудения пони. — Но какое отношение это имеет к принцессе Луне?

— Вот именно: это не имеет отношения к принцессе Луне, — почти свирепо ответила Твайлайт. — Для проступка личность пони совершенно не важна. И мы должны осуждать именно эти проступки, а не конкретных пони! Но всё, что вы занимаетесь весь вечер — это копаетесь в грязной сбруе принцессы Луны, разгадываете, кто может быть её истинным, и разбираете на составляющие её характер, пытаясь найти, что именно заставило её так поступить. И всё это — вместо того, чтобы осудить сам поступок и разобрать, почему именно плох он, а не пони, которая его совершила! Какие выводы вы бы сейчас ни сделали относительно того, зачем принцесса так сделала и связано ли это с её личностью — найдутся сотни пони, похожие на неё в этих чертах! И что тогда? Вы сделаете выводы, что их тоже нужно осуждать, поливать грязью, лезть им в души? А если они ничего подобного не совершали — что вы будете делать со своим психоанализом?

Аристократы, медийные пони и пробившиеся к ним журналисты спрятали глаза, слабо хмурясь.

— Селестия милосердная, — криво, горько усмехнулась Твайлайт, — вы даже не полицейские, чтобы заниматься чем-то подобным. Им, может быть, и помог бы психологический портрет преступника… но принцесса Кейденс уже доказала, что состава преступления в мотивах принцессы Луны попросту не существует.

Она легко сошла со сцены, глядя собравшимся в глаза почти на одном уровне с ними. Несмотря на то, что несколько минут назад каждый из них стремился едва ли не забраться наверх, чтобы быть услышанным, теперь все сделали шаг назад от пронизывающего тёмного взгляда.

— Всё это время вы пытались осудить принцессу Луну как можно конкретнее. Вы, пусть и не в лицо, оскорбляли её чувства и обесценивали прожитую ей жизнь, о которой толком ничего не знаете. Может быть, на фоне её ошибки у вас и есть такое право… но на самом деле такого права у вас нет. Вы не правы. Да, принцесса Луна не права тоже! Но и вы сами от этого, перемывая ей кости, правыми не становитесь. Вы не стремитесь дойти до истины. Вы довольствуетесь тем, чтобы чувствовать себя порядочными, по отношению к пони, которая оступилась. Вы не становитесь судьями в этом обсуждении. Вы просто прощаете друг другу свои собственные преступления.

Она прошила взглядом сжимающую блокнот копытами журналистку, оказавшуюся к ней ближе всего и ставшую похожей на кролика перед лицом удава:

— Поэтому да: поступку принцессы Луны нет прощения. Он ужасный, разочаровывающий и шокирующий. Но самой принцессе Луне прощение есть. Запишите это.

Расправив перья эффектным взмахом крыльев, Твайлайт сложила их и с крепко поджатыми губами пошагала к выходу, звонко и вызывающе цокая копытами. Никто не осмелился остановить её жестом или словом, и она вышла в благоговейной тишине, не опустив гордо поднятой головы.

Кто-то тихо кашлянул, прочищая горло; зашуршали пряди приглаживаемой гривы; первые робкие диалоги зазвучали разрозненными тихими голосами; скрипнули грифели журналистских карандашей, выполняя последний приказ удалившейся принцессы. Пятеро друзей, обменом улыбок разделив её триумф, пошли по её следам, всё ещё бесплотно звучавшим в праздничном зале. Разве что Пинки Пай приостановилась, быстро огляделась по сторонам и опрокинула в себя остатки ежевичного пунша прямо из огромной стеклянной чаши. А затем Соарин крылом остановил Рэйнбоу Дэш:

— Подожди.

— А?

Он смотрел на неё так неприязненно, словно не было разговора на облаках, и они откатились в общении обратно к пустой раздевалке. Пегаска стушевалась.

— Ты наплевала на мои чувства в тот раз, — словно прочитав мысли, выплюнул Соарин. — Не спросила моего мнения, не узнала меня получше, не поинтересовалась, хочу ли я этого в принципе. Ты просто воспользовалась своим телом и его особенностями, а также моей слабостью к нему, и взяла то, что хотела, навалив кучу на тот факт, что я — такой же живой пони, как ты, что у меня тоже могут быть потребности, и что они, внезапно, не ограничиваются твоим обслуживанием в течку. Я очень разозлён твоим поступком.

Сердце Рэйнбоу Дэш колотилось так, что резонировало в горле. Соарин несколько долгих, дегтярных секунд смотрел в её сузившиеся от ужаса зрачки, а затем улыбнулся краем рта:

— Но при этом на тебя саму мне злиться всегда было сложно. Поэтому жду тебя через неделю после тренировки, чтобы дать попробовать поступить по-другому. Не умри от сердечного приступа до тех пор, — небрежно похлопав остолбеневшую омегу копытом по крепкому плечу, он взлетел, чтобы догнать Флитфут и Спитфайр.

— Это… что… свидание? — с трудом выдавила Рэйнбоу, всё ещё глядя не на альфу, а на место, где он стоял, пока её отчитывал.

— Да, — непринуждённо упало сверху.

— Ну и днище. Договорились.

4.5. Гнев омеги

Предупреждение: насилие.

Свити Белль смотрела на разлетающиеся осколки пластика, металла и стекла и не присоединялась к шокированному аханью пони вокруг. Она никогда была умненькой или быстро соображающей омегой, поэтому сейчас был едва ли не первый раз в жизни, когда она единственная могла от начала до конца объяснить, что происходит.

Для начала, её лишили девственности.

Сразу обеих, вообще-то. Хотя это и случилось по её согласию, по её желанию и даже по её собственной, небывало смелой — она действительно чувствовала себя так, будто за несколько часов стала совершенно другой пони — инициативе, — это всё равно стало очень волнующим событием. И без толпы посторонних альф, врывающихся в скрывающий это таинство уголок, избивающих обеих её истинных, а её саму угрожающих изнасиловать, при этом приписывая ей на счёт абсолютно дикие грехи.

Будто впечатлений на сон грядущий было мало, Свити Белль пришлось сопровождать Эпплблум в больницу, поскольку с присущим всем земным пони упрямством та, фонтанируя кровью из-под гривы, отказывалась обращаться за помощью. Только после угрозы обиды и слёз альфа скрепя сердце пришла к врачу. И, пока Скуталу благополучно разбиралась где-то с замешанным во всём этом Фезервейтом, омеге пришлось сидеть вместе с подругой, держать за копыто, чтобы она не сделала ничего глупого на адреналине после схватки, и смотреть, как той на и без того жутко выглядящую рану накладывают швы. В полной тишине, где слышен каждый звук, особенно — протягивание полупрозрачных, как волоски, нитей сквозь распухшие рваные края.

В дополнение ко всему тонкая, взбудораженная душа Свити была возмущена ещё сильнее редким безразличием дежурного доктора. Вскользь поинтересовавшись происхождением травмы и услышав в ответ бурчание про подростковую драку, он всего лишь кивнул и продолжил орудовать иглой в держателе и пинцетом, а не поднял тревогу, не заявил в полицию и не собрал отряд для линчевания подонков, как главный свидетель!

Словно и этого кошмара не было достаточно, каждые полчаса Опалэссенс валила на пол коробки с прыгучими катушками разноцветных ниток, прыгала на шторы, задорно гремя металлическими колечками, задумчиво шуршала вытащенными из кухонной тумбы бумажными пакетами и устраивала гремучие забеги прямо по многострадальной голове измученной Свити Белль. Все годы проживания единорожки в доме старшей сестры дискордова кошка день за днём показывала, что не считает её не то, что за хозяйку — за нечто не входящее в разряд когтеточек. Эту ночь старая лохматая ведьма вообще решила сделать премьерной, давая понять, что все предыдущие демонстрации были лишь репетициями.

Именно поэтому Свити проспала возвращение сестры. После бессонной, мучительной ночи, красок в которую привносила ещё и тянущая боль в промежности, омега попросту не могла принять решение, отличное от «проваляться в постели до обеда». Она надеялась, что Рэрити простит ей эту слабость, а все чемоданы по-джентлькольтски дотащит Спайк — он всё равно делал это каждый раз. Ничего плохого, если в этот раз Свити побудет немного небрежной…

— Свити Белль! Что, во имя милосердной Селестии, это такое?! — резко выдернул её из сна вопль Рэрити — настолько истошный, что переходил в бас.

Омега вздрогнула ещё сквозь сон и подскочила на постели, распахивая глаза. Они не сразу перестроились на реальный мир, упрямо показывая остаточные обрывки бредового, бессвязного сна на протяжении нескольких первых секунд, но вот обоняние заработало сразу — и было сражено резким, острым духом настойки валерианы.

В короткий миг запах заполнил всю спальню омеги. Та сперва даже порадовалась, что он перебьёт компрометирующую смесь, которой пропахла её шерсть, но вот зрение вернулось к ней — и сон улетучился без следа… Равно как и беспокойство за слишком раннее, слишком неправильное, выходящие за рамки её ведома и готовности раскрытие. Потому что её вскочившая всеми ногами на постель сестра держала в мигающем, то и дело готовом пропасть телекинезе развёрнутую газету, целиком заполненную фотографиями белоснежной кудрявой омеги, удовлетворяющей себя копытом на лоне природы так эстетично, что это было незаконно.

Все её прелести были выставлены напоказ.

Все её прелести были выставлены напоказ.

— Что, — севшим в шёпот голосом повторила Рэрити, дрожа не то от ярости, не то от разочарования, — это такое?

Свити Белль взяла газету копытами, которых почти не чувствовала. Она часто и бессмысленно моргала, пытаясь прийти в себя и понять: это продолжение нелепого, нервного сна или нет?

Вопросы медлительно вращались и гудели в голове. Но не как морской ураганный вихрь из романов сестры, а как исходившиеся монетки, по одной вываливавшиеся из кармана пьянчуги, отключившегося лбом в стол захудалой таверны — глухо и вязко отстукивали по покрывшемуся трупными пятнами гнили полу. Как эти фотографии могли оказаться в реальности? В какой момент они были сняты? Почему это кажется ей скорее очень искусно нарисованными картинами? Почему в качестве натурщицы была выбрана именно она? Кто со столь выдающимся художественным талантом мог знать о том, как именно она выглядит там, снизу? У кого хватило дерзости столь достоверно это отобразить? Да ещё и выставить потом напоказ, причём в «Жеребячий курьер»?

Полусонные мысли лучами сквозь линзу сошлись в одной точке.

«Жеребячий курьер». Школьная газета. «Специальный выпуск: Жеребячий курьер — Конфиденциально». Главный редактор…

— Фезервейт, — не по-утреннему отчётливо произнесла Свити Белль, и её зелёные глаза, не меняясь в цвете, потемнели изнутри и вдруг налились такой мутью, что страшнее затягивания в пучину морской воронки сделались.

Рэрити даже не заметила этого. Она что-то кричала, словно из-за горизонта, хваталась за разворошенную в полный хлам гриву, размашисто жестикулировала передней ногой, едва не задевая по ушам и дрожащему хвосту трусцой прибежавшей на запах заветной настойки Опал, а Свити Белль тупо смотрела ей куда-то между глаз, на панически-гневные мимические морщины чуть выше переносицы, и думала: «Она тоже считает, что я грязная, что готова позволять видеть такое всем подряд, что со мной могут делать всё, что хочу. Она в гневе, она так же в гневе, как вчера были те альфы — в безумии. И всё — из-за того, что меня оклеветал… Фезервейт. Тот земной пони вчера назвал его имя. Фезервейт дал на меня наводку, как на омегу, которую можно использовать всем подряд, и вот в его газете появились эти фотографии, ведь он никогда не расстаётся с фотоаппаратом, особенно когда провожал меня домой… в ту охоту…».

Собранные в пучок лучи задымили и дали тихий и колеблющийся, но жаркий, как солнце, язычок пламени.

Свити Белль слаженным движением отшвырнула одеяло с бёдер и низа живота ровно на край кровати, слитным рывком скользнула на пол и ровно, с уверенной неспешностью пошла на выход из комнаты.

— Куда ты пошла? Как ты можешь просто уходить после такого, не сказав ни слова?! — завопила Рэрити в полнейшей панике, и её истерика, достигавшая наконец понявшую всё от начала до конца младшую сестру, потоком лила на язычок пламени горючее масло. — Ты хочешь стать известной певицей — ты хотя бы понимаешь, что снялась в этой фотосессии раньше, чем начала петь?! Да после такого никто даже не станет слушать твой голос — все сразу решат, что место на сцене ты заработала своим телом и больше ничем! Именем луны и звёзд, да хотя бы что скажут Эпплблум и Скуталу — ты не думала об этом?! Богинь ради, неужели Эпплджек была права? Да куда ты уходишь, разрази тебя Шторм, ты что, не понимаешь, что это не игрушки?! Свити Белль, остановись немедленно!

Мир перед илистыми зелёными глазами окрасился в ярко-голубой — Рэрити сковала телекинезом каждую мышцу добравшейся до видневшейся через открытую дверь лестницы вниз, но заблокировать магию было вне её могущества. Не задумываясь о структуре заклинания, Свити разметала по пространству вокруг себя искажающую звуковую волну, которая даже ей самой ощутимо резанула по ушам, заставив глаза судорожно сузиться на мгновение. Рэрити же и вовсе вскрикнула и потеряла контроль над своим рогом, благодаря чему её сестра шагнула на ступень как ни в чём не бывало, и что уж говорить об Опал — она сполна получила за свои ночные игрища по сверхчувствительным ушам, сперва с ошалевшим взглядом расплющив свой благородный нос о стену ещё сильнее, а затем в контузии удрав под кровать.

Позже ей будет стыдно за свою жестокость, но не сейчас. Унаследовав эту черту от сестры, Свити Белль впала в крайнюю степень ярости и ненависти, выражавшуюся на редкость холодным рассудком с расчётливостью компьютера. Только, в отличие от этих гигантских неповоротливых машин, заклёпанных пудовыми гайками, юная омега была гибкой, лёгкой и опасной, как ртуть.

Прохожие, явно увидевшие специальный выпуск «Жеребячьего курьера» даже раньше Рэрити, пусть и глазели на Свити Белль, но отходили с дороги и не смели ничего кричать вслед и хихикать, инстинктивно ввергнутые в страх её спокойным лицом и полуприкрытыми глазами. Слишком уж спокойное лицо — как маска, так же легко входящая в память, как и покидала её. И веки её тоже словно таинственно прикрывали собой воплощённую угрозу расправы.

Этой аурой впечатлился даже Балк Бицепс, в чью дверь Свити без тени сомнения постучала. Узрев на пороге в сияющих солнечных лучах тонкую, едва ли не прозрачную, как мотылёк, единорожку-омегу, неадекватно перекачанный альфа нервно икнул от её гипнотически-спокойного голоса, вопрошающего, не дома ли его младший братец Фезервейт, и ответил на это так честно, как только мог, лишь бы с облегчением получить изысканно-вежливую благодарность и поскорее избавиться от общества хрупкой, изящной, смертоносной рапиры в понийском воплощении.

Конечно: Фезервейт, получив ночью жёсткую, истекающую ненавистью и разочарованием отповедь от Скуталу, больше не мог хвостом тусоваться с ней, и ареал его обитания сузился до единственного места — дислокации стада. А поиск стада никогда не был хитрым делом.

Эпплузские подростки уезжали домой, и понивилльцы провожали их практически полным составом. Свити Белль как раз издалека видела отъезжающий поезд, когда прежней неспешной походкой плыла к вокзалу. Стадо, как она и ожидала, не спешило никуда расходиться.

И, ровно как она ожидала тоже, Фезервейт был в центре внимания и восхищения омег и даже некоторого количества альф. Свити Белль, чей разум был усилен и разогнан тихой, безупречно отмеренной злобой до небывалой мощности, уже догадывалась о причине особенной развязности, расслабленности и смелости, с которой пегас держался среди своих: он не забыл не только распечатать компромат на целый отдельный выпуск и распространить его, но и найти союзников благородным оправданием: проучить распутную единорожку, имевшую наглость не просто забрать себе двух альф в городе, где порядочные омеги примыкают к табунам из трёх-пяти пони, чтобы получить себе хотя бы одного, но и получить в их число одну из самых популярных и желанных пегасок в стаде. С кристальной ясностью понимая это, Свити Белль встретила в одном флаконе насмешливые, мстительные и превосходные взгляды омег с ледяным равнодушием.

Она, миниатюрная и нежная, в осознании своей правоты и правды чувствовала себя несокрушимым айсбергом, без единого резкого, выбивающегося из вектора движения курсирующим прямиком к своей цели, чтобы потопить её. Едкий, победоносный карий взгляд Фезервейта, не дрогнувшего на гребне триумфа своей подставы, единорожку не пронял.

По правде говоря, она не знала, что ей теперь делать, оказавшись со своим обидчиком лицом к лицу. Никогда не была злобной, кровожадной и жестокой — потому и не знала, никогда не впадала в остервенелую, сжигающую из самой сердцевины тела ярость — поэтому и не имела понятия о том, какими словами её сопровождать. До абсурда неопытная в выражении бешенства, Свити Белль несколько секунд оценивающе смотрела на омегу, чудом достающего ей до подбородка.

А затем, пока в её взгляд со стеклянным блеском глубоко затаившегося безумия не вернулась присущая той, прежней Свити Белль растерянность, без единого движения мышц и глаз магией подняла с шеи Фезервейта камеру, акробатически перевернула в воздухе, направив линзой на законного хозяина, как ружьё, и подобным выстрелу телекинетическим ударом расплескала фотоаппарат на запчасти прямо об его лицо с возмущённо распахнувшимися глазами и ртом.

Всё стадо ахнуло, шарахаясь в стороны. Такого никто не ожидал. В том числе — Фезервейт. Пусть и оказавшись в роковом эпицентре гнева Свити Белль, омега даже на круп от удара не падал, а скорее неуклюже заваливался — положения его хилых мышц сменялись натужно и скрипуче, как кадры на пожелтевшей и заедающей киноплёнке. Он смотрел на стеклянные, металлические и пластиковые брызги камеры, бывшей для него, как родное дитя, а теперь расплескавшейся вокруг и позади, как мозги суицидника. Секунды шли, а Фезервейт не мог сообразить, как это могло случиться — настолько быстро и внезапно всё случилось, так сильно он успел сосредоточиться на каменной неподвижности пришедшей расквитаться с ним омеги и уже почти начал издеваться над точно таким же бессловесным и деревянным истуканом. Даже нарастающее жжение от застрявшей прямо во лбу самой ударопрочной детали и тихие струйки крови из-под неё, щиплющие лицо, не могли вдохновить его мозг обрабатывать информацию быстрее.

Свити задержалась в оцепенении дольше всех. Она впервые ударила, впервые причинила боль и впервые выпустила кому-то кровь, настоящую, живую, красно-багровую, тёплую, липкую кровь, и этого — сочного ощущения удара, треска копытотворных материалов и склизкого расхождения настоящих телесных тканей, приятно-тяжёлой отдачи — хватило, чтобы высвободить все владеющие ею эмоции. У неё их больше не было, она не знала, что делать. Лишь волей случая не вздрогнула, не заозиралась по сторонам в ужасе от самой себя, а осталась стоять с циничным и презирающим выражением хладнокровия на лице, всё с тем же осознанно-маргинальным взглядом.

Фезервейт как-то совсем по-жеребячьи растерянно посмотрел на неё, вверх, тяжёлым движением тощего копыта тронул глубоко рассечённую битой линзой щеку и так замер, парализованный неожиданным жаром, коротко, но мощно хлещущим из длинной раны. А всё стадо отмерло.

— Ты чё творишь, сучка?!

— Фезервейт! О Селестия!

— Она его камеру разбила! Вы видели?! Прямо об его же голову! Пиздец, ебанутая!

— Нёрсори! Нёрсори, иди скорей сюда! Пропустите вперёд Нёрсори, пожалуйста, поняши!

— Свити Белль, — прохрипела Динки Ду, в эталонном шоке переводя гигантские золотые глаза на лицо омеги, — какого Дискорда?

— Мразь, да убить её мало! — взвизгнула Торнадо Болт и залепила единорожке пощёчину всей поверхностью крыла с силой взбудораженного подростка, полётами создающего небольшие, но устойчивые ураганы.

Это было больше в сердцах. Подражая Рэйнбоу Дэш, юная омега стремилась быть крутой, дерзкой и боевой, и для этого ей всего лишь не нужно было сдерживать природный взрывной нрав. Но остальные, взвинченные и выпавшие в осадок от всего случившегося за утро, восприняли это как сигнал к началу избиения.

— Моя камера! — стенал пришедший в себя Фезервейт, сиротливо шаря копытами вокруг, словно с разбитием объектива лишился и собственного зрения. — Моё лицо! Что она сделала со мной?! За что?!

Свити Белль, не знавшая побоев, не представлявшая даже ударов по обласканных любящими губами щекам, наконец вышла из собственного ступора и закричала, принимая на себя пулемётную очередь атак омежьими копытами. У них была своя правда, которой они заглушат любую её версию: доказательства её распутности в газете, свидетельство двоих уехавших альф, что она только этой ночью трахалась сразу с двумя кобылками, по одной из которых рыдает в подушку как минимум добрая половина города, и, наконец, невиданная расправа над главным редактором на глазах у всего стада, который, может, и совсем неправильно поступил, что это обнародовал, но нигде не солгал, ничего не выдумал и не приукрасил. Для каждого и каждой из понивилльских омег Свити Белль была врагом, соперницей и злодейкой наравне с Найтмер Мун и Кризалис.

— Чейнджлинг! — и в самом деле закричал кто-то в запале травли. — Дискордов чейнджлинг! Развоплощайся! Развоплощайся! — и сразу два копыта со страшным хрустом приземлились прямо на рог. Свити Белль ослепла, оглохла и онемела от чудовищной боли.

Альфы попросту не рисковали лезть к озверевшим кобылкам и жеребчикам, самым натуральным образом убивающим незадачливую ровесницу. Они действительно озверели: осмысленные крики и призывы превращались в визги диких животных, прицельные пинки заменялись зубами, рвущими кудри гривы и хвоста, впивающимися в плечи и уши, таскающими и швыряющими белоснежное стройное тело по всей пыльной платформе. Кровожадность шокировала и пугала, потому что альфы, сами не бывшие дураками сцепиться между собой едва ли не насмерть, совсем не привыкли видеть подобное у омег, а потому не знали, чего от неё ждать, и трусили разнимать лютое месиво пинающих, топчущих и бьющих ног.

Угасающее от боли сознание напомнило Свити: Скуталу и Эпплблум среди этих альф нет. Конечно же, нет. Они легли спать даже позже, чем она, а у их родственников не было резона будить их, ведь про них никто ничего не написал прямо в школьной газете. В этот момент, когда её убивали за то, большую часть чего она в жизни бы не стала делать, обе её истинных просто отсыпались после вчерашнего.

Динки Ду первой пережила парализующую волну ужаса, перестала дышать, лишь бы не задохнуться от потрясения, и мощной ударной волной магии разметала навалившихся на Свити Белль вопящих и рычащих омег, как сама Свити недавно разбила камеру об голову Фезервейта — разве что все полетели в другом направлении, создав на вокзале какую-то схематичную симметрию с эстетикой абсурдного побоища. Некоторые вообще вылетели за пределы сравнительно небольшой платформы и покатились дальше по земле. Бездыханное тело белой единорожки же лишь нехотя провезло по полу отголоском заклинания, безвольно уткнуло носом в стык досок и оставило лежать так, неестественно бугрясь складками на шее.

— Вы чё, совсем пизданутые, блять?! — проревела Динки Ду, не зная, что ещё сказать, потому что с дрожью голоса тоже никак не могла справиться.

Альфа бросилась к Свити Белль от своих испуганно жмущихся к деревянной колонне товарищей. У самых трусливых из них сдали нервы — и они, проигнорировав лестницу, торопливо соскочили на землю и помчались к домам со всех ног.

Динки затормозила подле омеги и, стараясь не потерять сознание от необузданного страха и не спутать её сердцебиение со своим, как с цепи сорвавшимся, размашисто приложилась ухом к груди.

— Не дышишь, — прошептала альфа, в первобытном ужасе вскинув голову и трясясь, как в лихорадке, и заорала в окончательно вышедшей из-под контроля панике: — Блять, ты же, сука, не дышишь!

Последнее, что увидели намертво замершие омеги — то, что их вожак обволакивает ватное тело единорожки телекинезом так осторожно, как только может в своём истеричном состоянии, и телепортируется с ним в золотой вспышке, больше похожей на беззвучный взрыв.

Беззвучие завладело вокзалом без остатка.

Только когда все начали осознавать, что сделали и что допустили — деревенская платформа наполнилась истерическими всхлипами и неконтролируемым жеребячьим плачем.

-7.3. Будни андрогина

Предупреждение: 18+.
*Соль считается у пони чем-то вроде алкоголя. Что весьма интересно, учитывая, что она является ингредиентом многих блюд. Просто думайте о том, что ни один пони в Эквестрии, скорее всего, никогда не был трезв. Не за что.

Возможно, конец главы — отсылка на этот арт, но кто знает.
https://vk.com/wall-128622930_1917

Иногда Твайлайт Спаркл ненавидела быть бетой.

---

Кэнтерлотская чайная лавка была обставлена так причудливо, что вполне могла торговать и зельями. Ступенчатые полки, шестиугольные прилавки с фасадными панелями, пристенные высокие стеллажи в форме песочных часов и целые закрученные спиралью павильоны составляли в маленьком магазинчике настоящий колдовской ансамбль, обнаруживающий искусство не только чайного мастера, но и дизайнера. Это было настоящее золотое сечение от мира интерьера. Зрительно расширяя пространство, расстановка витрин позволяла узким окнам под потолком, даже оплетённым лохмато-пушистыми побегами каких-то цветов, распределять свет так, будто стен и потолка вообще не было. Чайная озарялась усталым вечерним солнцем совершенно равномерно, будто каждый луч скользил по безупречным контурам мебели, как бегут по лей-линиям потоки магии у умелого единорога. Крошечная черничная кобылка, восхищённо оглядываясь, поначалу даже забыла, зачем шагнула в это упорядоченное царство так решительно и смело.

— Добро пожаловать, — дружелюбно привлекла её внимание земная альфа за центральным низким прилавком в самом конце чайной. — Как настроение?

— Хорошее, благодарю, — улыбнулась Твайлайт и посеменила к продавщице, быстро переставляя коротенькие толстые ножки.

— Ты с отцом или с мамой? — чутко наблюдая, чтобы малышка не споткнулась о край ковров или длинную витую бахрому на них, поинтересовалась кобыла.

— С братом, — просто ответила единорожка, добравшись до прилавка, но тут же отойдя на несколько шагов назад, чтобы её было видно. — Он стоит в очереди снаружи, ждёт меня.

— Сегодня будешь сама покупать для всех чай? — спрятала умиление альфа.

Твайли смутилась.

— Не совсем, — она повернулась к одной из седельных сумок у себя на боках и ярко-розовым телекинезом смущённо достала квадратную банку из чёрной стали с красными выпуклыми цветами. — Боюсь, в этот раз что-то не повезло с чаем, — она беззвучно левитировала её на прилавок и откинула крышку вбок.

Кобыла коротко и даже издали втянула ноздрями чудесный маковый аромат, взяла крохотную ложечку и положила ею пару чаинок себе на язык. Пожевав их с задумчивым видом и взглядом вбок и вверх, она моргнула:

— А что с ним не так?

— Он совсем не пахнет, — подняв брови, внятно объяснила Твайлайт, будто это не она была маленькой. — И почти не имеет вкуса.

— Ты уверена, что правильно его заваривала?

— Ровно по рецепту из книги о цилиньских чайных церемониях, — гордо приосанилась единорожка. — Тем советам больше двух тысяч лет, но они до сих пор считаются классикой, поэтому я более чем уверена, что делала всё правильно.

— Верно, ты умненькая и способная пони. Но я готова поклясться, что это один из самых ароматных и насыщенных чаёв, которые только… ох, Селестия, подожди, — альфа хитро улыбнулась. — Кажется, я догадалась, в чём дело. Подожди меня здесь, хорошо? Только никуда не убегай: я вернусь через минуточку.

— Хорошо, миссис Рован Брю.

Как и обещала, она вернулась через минуту, неся на копыте далеко вытянутой от себя передней ноги банку, сквозь белые полупрозрачные стенки которой серел мелкий чай.

— Вот, понюхай этот, — осторожно позволив ноше соскользнуть на прилавок, альфа тут же отступила, прижимаясь крупом к стене. — Макового чая такого типа не осталось, но, я думаю, ирга тебе понравится тоже.

Твайлайт с видом гурмана — правда, Рован Брю с такого расстояния могла видеть из-за столешницы только кончик её рога и его отблески — левитировала банку к себе и смело отщёлкнула крышку. Чайную тут же наполнил сладковатый терпкий аромат, заставивший Твайлайт воскликнуть:

— О, да, я почти уверена, что этот чай станет новым моим любимым! Он так вкусно пахнет. Можно обменять на этот?

— Конечно, ведь макового ты взяла совсем не много, — пожала плечами Рован Брю. — Только, Твайли, ирга стоит на три бита дороже.

Пауза, едва слышный стук золота друг о друга.

— Оу, мне не хватает одной монетки, — сообщила извиняющимся и смущённым тоном Твайлайт, закрывая белесую банку и ставя её обратно. — А почему так? Ирга реже, чем мак?

— Если честно, скорее наоборот, — ответила земнопони, подбираясь к одному из окон, прибирая резные мягкие листочки цветов и открывая вниз его длинную узкую створку.

В чайную со свежим ветром ворвался обычный фон вечернего Кэнтерлота — звонки таксистских повозок, гулкие басистые разговоры альф, лёгкий стук чашек со стынущим кофе о фарфоровые блюдца. Твайлайт отчётливо удивлённо охнула:

— Но почему он тогда стоит на… почти шестьдесят процентов дороже макового чая?

— Он более… — Рован Брю коротко нахмурилась, прикидывая истинную осведомлённость пятилетней кобылки о чайных терминах, и подобрала более универсальное слово: — насыщенный. Специально, чтобы ты и такие пони, как ты, тоже смогли наслаждаться вкусом и ароматом чая.

— Что значит — такие, как я?

— Беты, Твайли. Я говорю о бетах. Тебе ещё не определяли вторичный пол?

— Нет, но, наверное, в этом виноват факт моего домашнего обучения, — поскребла копытом сбоку от глаза единорожка, словно искала очки, которые можно было деловито поправить.

— Скорее всего, — согласилась Рован Брю. — Но, в общем, есть не альфы, как твой отец, и не омеги, как твоя мама, а беты. Они умны ровно так же, как ты, но им ни к чему такое развитое обоняние, как у всех остальных, и все остальные рецепторы у них тоже работают слабее.

— Это хорошо или плохо?

— Это нормально, Твайли. В этом нет ничего странного или стыдного. Я более чем уверена, что ты бета и, признаться, очень давно так думала.

— Но от чего это зависит? — нахмурила брови единорожка.

— Я думаю, это случайность, — легкомысленно ответила Рован Брю. Маленькие бровки сдвинулись ещё сильнее. — То есть, возможно, какая-то закономерность есть, и её можно просчитать, но этого пока что никто не сделал.

— То есть, по воле случая я бета.

— Да, — вздохнула альфа.

— И, то есть, по воле случая мне придётся остаток жизни платить за чай на шестьдесят процентов дороже, чем остальным.

Рован Брю моргнула и расширила глаза, не ожидая такого прагматизма от крохи.

— Ну, в общем, да. Но, знаешь, беты очень редко мало зарабатывают. Уверена, ты даже не почувствуешь этой разницы. Или, в крайнем случае, можно просто класть больше заварки.

— …но при этом Вы отошли подальше. Зачем?

— Ты вряд ли столкнёшься с необходимостью пить свой специальный чай в одиночестве вне этой лавки, — поспешно уточнила земнопони. — Острое обоняние — обязательное условие моей работы, поэтому чаи для бет конкретно мне кажутся… резковатыми.

Твайлайт заметно насупилась и без былого энтузиазма телекинезом стащила с прилавка свой маковый чай.

— Какая ирония, — доверительно пробурчала она перед выходом, чем удивила альфу ещё больше, — неопределённые коэффициенты решают не только интегралы, но и то, сколько в этой жизни ты будешь платить за настой танинов.

---

— Твай, — послышался усталый голос Шайнинга, — твоя очередь.

У Твайлайт дёрнулся глаз. Рогатая голова оторвалась от учебника.

— В смысле? — возмутилась единорожка, резко обернувшись на вялого брата в дверях. — Что это за новые правила? Не рановато ли мне такое видеть?

— Ты ещё четыре года назад подошла к маме и отцу со словами «А я знаю, откуда берутся жеребята», и потом отец тебе ещё уточняющие вопросы задавал, ни капли не придуриваясь.

— А ещё я рассчитываю для нас налоги, но это не отменяет того, что мне всего девять лет, и с точки зрения морали ты толкаешь меня к развращению. Цинично.

— Твай, отец не придуривался — и ты не начинай, — простонал Шайнинг Армор, закатив глаза. — Мне удары задними ногами надо отрабатывать, а… ладно, не важно. Что тебе стоит просто на минутку зайти в комнату, обновить воду в кувшине и спокойно вернуться заниматься своими делами? Ты даже запахов не чувствуешь. Пожалуйста, Твай. Ради меня. Я тебе когда-нибудь отказывал?

Твайлайт вздохнула, промычав что-то невнятное.

— Нет, но… Шайнинг, я стесняюсь. Это ненормально как-то.

— А. О. Если ты об этом, то они уже закончили. Если бы они не… ну, им бы не до воды было, смекаешь?

— Смекаю, — кисло протянула Твайлайт и слезла со стула. Шайнинг, просияв, тут же сунул к её рогу опустевший стеклянный кувшин, и она объяла его телекинезом. — У них там одеяло хотя бы поблизости?

…Единорожка проверила положение кувшина в воздухе, чтобы не расплескать налитую аж до эффекта натяжения воду, и, воспринимая это как практику высших техник телекинеза, зажмурила перед дверью глаза.

— Мама! Отец! Я! Захожу! — прокричала Твайлайт с большими паузами и спустя ещё одну такую решительно пнула дверь в родительскую спальню.

Послышался судорожный шорох и неуклюжее глухое перекатывание по кровати. Выждав, когда всё закончится, она ощупью пошла вперёд.

— Т-Твайли, как это мило с твоей стороны! — неровно заметил Найт Лайт, явно не зная, как ещё реагировать.

Пусть у бет и было слабое обоняние, запахи пота и секса Твайлайт всё же почувствовала. Как и ожидалось, никакого сверхъестественного действия это сочетание на бету не оказало, поэтому та внутренне удивилась: как кому-то вообще может нравиться этим заниматься? Чувство неловкости стократно усилилось. Она сосредоточилась на передвижении рядом с собой кувшина и сконцентрировалась на его весе и балансировке так, чтобы создавалось впечатление, будто он неподвижно стоит на столе, а не летит рядом с ней над полом в пути к кровати.

— Милая, а где Шайнинг? — запыхавшимся голосом поинтересовалась Твайлайт Вельвет.

— Ему нужно тренироваться, он занят, — честно ответила Твай. — Эм, мам, говори со мной, чтобы я знала, куда нести воду.

— Можно открыть гла…

— НЕТ, — рявкнула Твайлайт, кашлянула и испуганно замерла. Налитая «с горкой» вода мелко задрожала от неосторожного колыхания рога, но не пролилась. — То есть, нет. Я справлюсь. Да. Вполне справлюсь.

— Шайнингу не стоило сваливать это на тебя, — раздражённо проворчал отец. — О чём он только думал?

— Дорогой, может, обсудим это позже?

— Нет-нет, всё отлично, — слишком высоко заверила их дочь, обильно потея. — Так я лучше понимаю, где вы, так что продолжайте.

— Уверена, что Шайнинга можно понять. К тому же, мы сами могли обеспокоиться этим заранее.

— Назови хотя бы одну пару, которой это удавалось — и следующие полгода на мне будет вся уборка в пределах этого дома.

Голенью Твайлайт мягко стукнулась в тумбочку, проверила копытом, свободна ли поверхность, и спустя секунду уже опускала на неё воду. Кувшин встал одним движением, идеально ровно, без единого плеска. Шкурой бета почувствовала резкую волну воздуха и услышала, как кто-то из её родителей жадно приник губами прямо к краю. Голова немного кружилась от крепко сомкнутых век и долгого напряжения магических каналов.

— Спасибо, искорка, — ласково поблагодарила мама, и Твайлайт передёрнуло.

Ей совсем не хотелось ассоциировать жеребячье прозвище с эпизодом обслуживания ненадолго вынырнувших из гормонального секс-марафона родителей, но что поделать. Наверное, быть бетой она тоже в каком-нибудь метафизическом смысле не выбирала.

— Пож-жал-луй-ста, — передёргиваясь на каждом слоге, отозвалась единорожка. Она развернулась так, чтобы ни в коем случае не врезаться в кровать, и по памяти пошагала к выходу.

— Эм-м, Твай, Твай, Твай, подожди.

Оборачиваясь, Твайлайт едва удержала себя от того, чтобы рефлекторно открыть глаза.

— Пока ты не очень далеко отошла от кухни, не могла бы ты нарезать парочку-другую бутербродов и принести? — почти застенчиво попросил отец под бурчание собственного желудка. — Шагать прямо до нас необязательно, просто оставь рядом с дверью. Спасибо, ежевичка.

…«А могла бы действительно пахнуть ежевикой и просить бутерброды к двери, а не это всё», — заунывно думала Твайлайт, намазывая тут же тающее светлое масло на горячие тосты и морально готовясь ко второму слепому заходу.

---

— Твайлайт, — подпаливало шерстинки на её шее жаркое дыхание брата. Слишком жаркое. — Ты мне очень-очень нужна.

Сонно замычав, Твайлайт попыталась подтянуть к лицу переднюю ногу, чтобы протереть глаза, но помешала навалившаяся на всё тело тяжесть. Бета недовольно сморщилась и открыла глаза. Её брат, дрожа и чуть слышно поскуливая, обвился вокруг неё, как лоза, и, судя по его состоянию, никуда не собирался сваливать.

— Да нет, ты спи, спи, — горячечно прошептал Шайнинг Армор. Его зрачки были просто огромными и блестели в лунном свете, падающем через закрытое чуть запылённое окно, едва ли не жутко. — Просто можешь, пожалуйста… ну, то заклинание…

— Я не буду отращивать себе пенис, Шайнинг.

— А ты м-можешь?! — он, к её раздражению и ужасу, задрожал так сильно, что начали вибрировать и елозить ножки кровати.

— Нет! — рыкнула Твайлайт, сдирая его с себя телекинезом, как репей, и слабо отшвыривая себе в ноги. — Тут же дети! — она агрессивно кивнула в общем направлении спящего в корзинке Спайка. — Иди спать, не заставляй меня называть тебя больным извращенцем, который хочет побывать под собственной сестрой на глазах у приёмного младшего брата!

— Не издевайся надо мной, — просвистел Шайнинг так, будто силы были готовы вот-вот покинуть его, а сам подтягивался на прежнее место поверх единорожки так, будто сдавал норматив на канате. — К тому же, он спит, и это же дракон. Я про другое заклинание, хотя про то, о котором ты проговорилась, я, возможно, тоже вспомню…

Твайлайт застонала, вытаскивая из-под лохматой сонной головы подушку и перетаскивая её между собой и течным омегой, как щит, под которым ещё и собиралась доспать, пока он бормочет.

— Я про тот фильтр восприятия, ну, ты понимаешь…

Бета вздохнула так глубоко и тяжело, что даже её тяжеленный ака гора мускулов брат плавно приподнялся на ней и опустился обратно. Он мутно белел в серебряной тьме, матово блестя на боках тонким, почти незаметным пока слоем пота, а его пёстрый сине-голубой хвост тяжело, но широко мёл по тёплой постели. С тех пор, как в их дом начала захаживать Кейденс, о вторичном поле которой Твайлайт задумалась дай Селестия пол-раза, течки её брата превратились в какой-то кошмар, и сегодня он явно решил добавить себе ещё один жанр.

Твайлайт села в кровати и критически оглядела ёрзающего брата.

— Ты не будешь делать ничего непристойного? — спросила она, заранее не веря в ответ.

— У-у, — отрицательно потряс головой Шайнинг, в то время как его дыхание участилось, а уши принялись прижиматься и подниматься так часто, что едва ли не хлопали, как у ослов на галопе.

— И нести всякий романтичный бред, как будто соли нализался*, тоже не будешь?

— Клянусь.

— А как насчёт…

— Просто дай мне увидеть её — и я от тебя отстану! — чуть ли не в полный голос взвыл Шайнинг, утыкаясь Твайлайт носом в грудь и пряча нуждающееся хныканье.

Бета установила личный рекорд по закатыванию глаз, прежде чем сосредоточенно закрыть их.

— Кончай скулить, — вызверилась она спустя полторы минуты, — я как раз хотела потребовать полной тишины перед тем, как ты меня перебил, раз уж поднял среди ночи!

Омега заткнул рот обоими копытами, но всё равно не смог удержать прерывистого стона, когда, сосредоточившись, Твайлайт пустила по своей лавандовой шёрстке румяный розовый цвет.

Для пони её возраста это было сложное заклинание, но она была старательной и талантливой, а ещё её брат нуждался в ней. Вместо её строго подстриженной гривы из воздуха проступили крупные цветастые кудри, а открывшиеся глаза обрели гораздо более мягкий разрез и оттенок. Шайнинг расплылся в настолько дебильно-счастливой улыбке, что бете стало сложно удерживать на лице нейтральное выражение.

— Постель мне не заляпай, — с опасными нотками в голосе протянула единорожка.

— Ч, ч, ч, — жестами попросил её замолчать Шайнинг, коротко жмурясь, как смакующий гурман. — Твой голос… я люблю его, Твай, но сейчас он совсем не подходит.

Твайлайт послушно замолкла.

Брат и замаскированная под укравшую его сердечко гамму сестра сидели на кровати, молчали и глазели друг на друга с совершенно разными эмоциями. Гулко спотыкаясь на каждой секунде, стрелка в настенных часах преодолела несколько кругов.

— Долго ещё?

— Тс.

— Понятно: пока я не умру от глупости ситуации. Копыто обратно сбоку от тела поставил быстро, чтобы я его видела.

— Ладно.

— Другого тоже касается. Извращенец.

---

Возвращаясь из «Перьев и диванов» немного раньше обычного, Твайлайт ожидала застать своего верного помощника или за добросовестной уборкой библиотеки, или за недобросовестным чтением преступно-ярких комиксов. Глухие звуки рыданий с верхнего яруса были для неё сюрпризом.

Она с шорохом скинула перемётные сумки на пол и рысью поднялась по лестнице. С каждой ступенькой и кусочком открывающего зрелища крупно вздрагивающих среди подушек зелёных шипов беспокойство в её глазах росло вместе с трещинами на сердце.

— Спайк, — тихо и ласково позвала она с края лестницы. Дракончик замер, но замер совсем — не пытался ни спрятаться под одеяло, ни бодро заверить, что всё нормально, и ей показалось, сам украдкой вытирая чешуйчатыми кулаками слёзы. — Что случилось? Тебя кто-то обидел? Ты знаешь, что всегда можешь мне всё рассказать.

— Ты не поймёшь, — в нос прогнусавил он.

— Может быть, — не стала отговаривать Твайлайт и попыталась улыбнуться, несмотря на то, что Спайк зарылся лицом в любимую подушку, сжимая её когтями. — Но я всегда могу попытаться разобраться.

— Нет, — надавил Спайк, всё же поднимая голову ради глотка воздуха и оборачиваясь. Его глаза были воспалены так сильно, будто он плакал всё время, пока единорожка отсутствовала, и ещё впрок отсутствий на шесть. — Ты это… типа… биологически не поймёшь.

Единорожка сумела подавить и проглотить рвущийся наружу оскорблённый вид. Она сдержанно выдохнула и, немного обидевшаяся, развернулась со словами:

— Ладно. Передумаешь — я внизу и всегда готова тебя выслушать.

И на середине лестницы, после секунд тяжёлого надрывного молчания, её настиг отчаянный вопль:

— Я умру девственником!

Твайлайт распахнула глаза. Учитывая, насколько медленно взрослеют драконы, Спайк был не просто жеребёнком — жеребёнком в квадрате. Возможно, даже в кубе! И нате вам — боится девственной смерти.

— С чего ты так решил? — как можно спокойнее и лишь слегка удивлённо постаралась поинтересоваться бета, возвращаясь и попутно перебирая в голове всё, что знала о драконьей сексуальности.

Репродуктивная система у них была устроена намного сложнее, чем у пони — взять хотя бы два пениса у самцов и три вагины у самок, которые затем переходили во всего два влагалища и вели, слава звёздам, к привычно одной матке. Вторичных полов у них тоже было больше, и, вернее сказать, именно они, напротив, были первичными: на зависть не существовало бет, но зато встречались дельты, в чём-то родственные альфам, и эпсилоны, близкие к омегам. Или наоборот. Твайлайт этот момент помнила плохо: слишком тонко выражались отличия и для понийского социума особого значения не имели, относясь к драконьей иерархии. А углубляться в это она не видела смысла, ограничившись чётким и уверенным знанием, что Спайк относится к понятным, привычным и родным альфам.

— С того, — шмыгнул разодранным об ткань и лапы носом он, возвращая бету из членорассуждений в реальность, — что к тому моменту, как моё тело вытянется, Рэрити уже, скорее всего… с-скорее всего…

Вытягивание тела. Странный критерий драконьей половой зрелости, как существ, полностью вышедших из магии и не имевших никакого отношения к эволюции. Твайлайт мгновенно вспомнила про инцидент с одержимостью Спайка в прошлый его день рождения и вздрогнула. Стало даже спокойнее, когда он вымахал до размеров целого Понивилля: слишком большой, чтобы кого-либо насиловать, что более чем могло произойти габаритами ранее, не сдерживай его пятеро подруг.

Бета вздохнула и, быстро подойдя к дракончику, обняла его передними ногами. Он тут же уткнулся в её плюшевую грудь, то ли безмолвно благодаря за поддержку, то ли стыдясь своей несдержанности.

— Спайк, но ведь это необязательно должна быть Рэрити. У драконов нет истинных, разве не так?

— Но я хочу, чтобы были, и чтобы у меня это была именно Рэрити, — пробурчал в пушистую фиолетовую шерсть он.

Твайлайт закатила глаза, идентифицировав его расстройство как каприз, и отодвинула от себя обоими копытами:

— Хватит болтать глупости. Тебе рановато об этом думать. Уверена, для тебя всё станет шире и проще, когда ты подрастёшь и когда придёт время, а Рэрити навсегда останется в твоём сердце, как самый лучший ориентир в вопросах выбора партнёра.

— Но это не глупости, — запротестовал Спайк, однако единорожка уже подталкивала его носом по направлению к лестнице:

— Извини, Спайк, но до, кхм, вытягивания твоего тела ещё очень много лет, а нам нужно разобрать перья, отсортировать книги и внести коррективы в чёрный список жертвователей книг.

— Но у нас нет такого, — разом перестав хныкать, удивлённо отреагировал знающий все списки и чек-листы наизусть дракончик.

— Теперь есть. Имя Твист с её, кхм, специфичными материалами, прости богиня, замечательно его откроет. Всё, вытри лицо, — Твайлайт несложным заклинанием материализовала в воздухе платочек, и он спланировал в неохотно подставленную когтистую ладонь, — и отвлекись на что-нибудь полезное.

— Даже думать было глупо, что можно обсуждать это с бетой, — пробурчал Спайк, топая вниз и промокая глаза.

Твайлайт услышала.

---

Твайлайт сидела у окна, подперев голову обоими копытами, и напряжённо думала, смотря на абсолютно пустую улицу. В будний день.

Конечно, в это время она должна работать. У неё висят четыре недочитанных книги, три исследовательских работы, два научных проекта, одно письмо для принцессы Селестии и капелька тревожного осознания того, что когда-нибудь привычка хвататься за всё и сразу её погубит. А с такими простоями, как сейчас — быстро.

Но Твайлайт не могла взяться за работу, не разгадав, почему не работает никто другой.

Несмотря на середину недели — и бета точно была уверена, что сегодня среда, потому что вчера она забирала из овощной лавки свой постоянный пакет, а завтра поведёт Совелия на традиционный дружеский выгул питомцев — с утра в Понивилле не было ни единого пони. Конечно, они не могли проспать на свои работы разом все до единого, но, если вероятность захвата Эквестрии кроликами — один к ста миллионам, и при этом над ратушей не развевается флаг Ушастого Рейха, почему бы всем будильникам сразу вдруг сегодня не сломаться? Вероятность такого явно выше. А сама Твайлайт с малолетства привыкла вставать по солнцу, и плевать на часы.

Будучи убеждённой, что сегодня среда, Твайлайт уверенно подходила к магазинам, бралась телекинезом за ручки на дверях и по пятнадцать секунд толкала магию туда-сюда тем интенсивнее, чем выше поднимались у неё брови. Каждое здание было закрыто — не хватало только перекрестья приколоченных досок на окна, как не ленится делать Рэрити во время каждой из своих депрессий. Это было жутко странно. С чего бы лавочникам терять прибыль в хороший, погожий день? Кто будет впустую тратить деньги на аренду помещения, которое простаивает?

Это было так нелогично, неразумно и безответственно, что у Твайлайт вскипал мозг, но возмущение в нём стремительно переходило в процессы тревоги.

Что могло заставить всех пони так поступить? Вчера же всё было просто отлично! Понивилль никогда не гудел так, как её родной Кэнтерлот, но то тут, то там слышался топот ног, скрипели колёса телег, Эпплджек приветствовала Пинки Пай через всю улицу, а та ей счастливо отвечала, как через весь город. Цветочные омеги заботливо опрыскивали свои лилии, розы и ромашки, Крэнки Дудл ворчливо торговался со скуповатым, на его взгляд, торговцем, а Метконосцы сопровождали очередную задумку громогласным дружным «ЙЕЙ!». У Твайлайт даже были назначены маленькие милые встречи с каждой из подруг, и она бодро совершила марафон по рынку, значительно опередив график и, должно быть, значительно улучшив начавшую раскисать на книжной сухомятке физическую форму. Все были живы, здоровы и… на улице! А сегодня на улице только меланхолично шумели ветки старого дуба.

Может быть, ей не стоило поддаваться искушению не будить Спайка и попить кофе не дома, а в кофейне, а потом в пекарне, а далее из принципа попытаться зайти хоть куда-нибудь? Она же Элемент Гармонии. Кто знает, может, изменение устоявшегося у неё в жизни порядка вещей сдвинуло некие вселенские процессы, и случился такой страшный пустотный коллапс?

Нет, бред какой-то. Небо же не обрушивалось вместе с гривой Пинки Пай, когда та грустила и переставала быть похожей на себя, а она тоже Элемент Гармонии. К тому же, существуй такое условие, оно пресекло бы любые изменения в жизни Хранительниц и обрекло остаток дней шагать по протоптанной колее, а Магия Дружбы не имеет с этим ничего общего, совсем даже наоборот.

А что, если, пока она спала, на Понивилль напали алмазные псы, похитили всех, кого могли достать, и теперь всё население городка рвёт спины в их шахтах?!

Ну нет, точно нет. Почему тогда не похитили её? Разве что побоялись разбудить и получить хороший отпор магией, но, следуя той же логике (Твайлайт смущённо порозовела), как раз из-за этой самой магии её следовало попытаться нейтрализовать самой первой. К тому же… алмазные псы? Они бы не смогли провернуть всё настолько аккуратно и бесшумно, чтобы нипони не проснулся, а Понивилль стоял совершенно нетронутым, не перепаханным и не разворошенным.

Дальше. Шалость Дискорда? Нет, слишком не в его стиле, слишком… просто преувеличенно жутко. И, пытаясь следовать его извращённой логике, капельку простовато, пусть и не лишено своеобразного изящества.

Но зачем ему это делать, если он перевоспитался и, возможно, следуя той же извращённой логике, даже немного влюблён в Флаттершай? «Стоп, а если и так, то как же они тогда… Ужас какой; не думать об этом дольше полутора секунд — есть». Но что, если это было как бы случайно? Вдруг он чихнул? Никто ведь не видел, как чихают драконикусы и что при этом происходит.

Впрочем, всё-таки нет.

Перебрав возможные варианты катаклизмов, Твайлайт перешла к более обыденным вещам — и тут начала лихорадочно грызть копыта. Что, если все пони обиделись на неё? Что, если последнее заклинание, не сработавшее у неё перед лицом, сработало в другом месте, сделало что-то ужасное или отвратительное, все поняли, что это её рога дело, и настолько возненавидели, что им находиться в одном городе с ней стало противно — не то, чтобы объяснять, насколько она облажалась? Тогда принцесса Селестия откажется от неё и отберёт Спайка для более способной протеже; после такого позора ни одна приличная лаборатория или институт не возьмут её на работу, и ей до конца жизни придётся работать архивариусом, тоннами устаревшей информации латая дыры в одинокой душе?! А не этим ли она занимается уже прямо сейчас в своей жизни?!

— Твой внутренний интроверт наслаждается началом течной недели? — пробормотал Спайк, спускаясь с верхнего яруса, и сладко, с прискуливанием растянул свой зевок на весь путь до ванны.

— Д-да-а, наслажда-а-ается, — от гривы Твайлайт уже начали отскакивать бойкие ломаные завитушки, а прикус зубов разъехался в стороны сообразно тому, как съехались к центру глаза… а в следующий момент до неё дошло, и они снова встали прямо, моргнув. — Стоп, течная неделя?..

С полминуты в библиотеке стояла образцовая тишина, пока бета вспоминала, зачем месяц назад составила именно такое расписание на вчерашний день, чтобы увидеться со всеми друзьями и оставить гору денег у продавцов товаров первой необходимости. И ещё несколько дополнительных секунд, в которые единорожка прокручивала заново своё удивление тому феноменальному факту, что со временем у всех омег и альф, проживающих в одном городе, выравниваются циклы, что требует ухода всех предприятий на неминуемый перерыв дважды в год, она продолжалась. И уже после этого…

— А-а-а-а, течная неделя! — с небывалым облегчением заголосила Твайлайт, падая спиной со счастливо раскинутыми передними ногами и широченной улыбкой прямо на пол. — Благослови богиня ваши гормоны! Течная неделя! Фух!

— Иногда она даже для беты становится слишком чуднóй, — прошамкал сквозь зубную щётку себе под нос Спайк и продолжил умываться под блаженные стоны, которые теоретически не каждая омега сейчас выдавала.

---

— Чай для бет закончился, я заварил тебе свой, но с тройной заваркой, — бледно-кирпичная магия поставила перед Твайлайт «её» кружку, с узором цифр и знаков, в котором цепкий математический ум сразу расшифровывает ребусы научных формул. Она улыбнулась.

— Спасибо, Ардент. Не знала, что ты держишь у себя дома чай для бет.

Канцлер Нэйсей покраснел, округлив глаза, и запоздало попытался взять себя в копыта, посмотрев в сторону и проворчав:

— Если бы я встречался с грифоном — держал бы чай для грифонов, но я ещё не настолько выжил из ума.

Твайлайт закатила глаза, но не стала вестись на провокацию и просто отпила чай — такой, как она любит, ненавязчивый для её вкусовых рецепторов, с тоненькой, просвечивающей долькой лимона. У неё и так был слишком умиротворённый настрой, чтобы вести очередную — не первую, не последнюю, не сильнее предыдущих, не слабее будущих, очередную, никакую — перепалку насчёт альфьего расизма, а после этого божественного глотка вообще думалось только о мягких, уютных и приятных вещах. О пушистом пледе под ней, интересной — физика плазмы и атмосферы интересна, плевать Твайлайт хотела на несогласных — книге перед её скрещенными у груди ногами, о веющем от кружки, как от миниатюрного камина, тепле.

Наконец, о Нэйсее, который с максимально безразличным видом брякнулся всем телом рядом с ней, а затем медленно и будто случайно, слишком глубоко задумавшись, склонил голову ей на плечо. И тоже начал читать слово в слово за её взглядом.

Щека, греющая ей плавный переход из плеча в шею, мягко двинулась выше, а затем вернулась на место, когда альфа со скупой нежностью потёрся о мягкую лавандовую шерсть. Он обожал её. Телам бет было сложнее удерживать тепло, поэтому они получили плотный подшёрсток — и Ардент был от него без ума в собственном скрытном и вздорном смысле. Альфа перекатил лицо, утыкаясь в Твайлайт носом и тихонько втягивая запах.

— Чем пахну? — как обычно, тихо спросила она, не отрываясь от чтения.

— Как обычно — книжной пылью, слишком крепким чаем и слегка палёным от заклинаний.

Он помолчал и внезапно нарушил устоявшийся ритуал, тихо, неуверенно добавив:

— А ещё — родным. Как запомнилось.

Губы Твайлайт дрогнули в растроганной улыбке. Она телекинезом перевернула страницу за уголочек, и Ардент послушно вспомнил о существовании книги, перестав прокапываться носом к тонкой бледной коже сквозь слои бархатных, как персик, шерстинок. Надолго его не хватило: поначалу, как всегда, державшийся отстранённо и безлично, Нэйсей плотнее прижался к её боку своим, довольно закрыл глаза и принялся исследовать носом и губами всё выступающее сухожилие на шее Твайлайт от груди до скулы. Проведя по изящно очерченной линии края её лица самым кончиком языка, он добрался до ушка и прикусил его основание.

— Ты не против? — выдохнул он, пуская копыто ласкать холку и спину беты.

— Я читаю, вообще-то, — усмехнулась она, но смущение и некий задор в её голосе только воодушевили Нэйсея, и он шёпотом заверил:

— Ум — это сексуально.

Любые касания единорога, даже самые чувственные и откровенные с его точки зрения, воспринимались аликорночкой лишь как формы массажа, временами — особенно приятного. Тогда она позволяла себе выдохнуть громче, охнуть, выгнуть спину, распустить крылья, дрожа рядами тёмных перьев. Сквозь поволоку равномерного удовольствия начинала слышать, как учащается дыхание Нэйсея, как он сглатывает слюну и становится с ней захватывающе-нетерпимым, скользя по её спине, крупу, плечам и груди уже не копытами, а всем телом, пока его губы целуют всё, чего могут достичь. Сейчас это была линия начала роста гривы, пускавшая вдоль по хребту мурашки, и пряди гривы на затылке, которые альфа, поддаваясь инстинктам, слегка оттягивал зубами, предварительным вдохом высушенными от лишней слюны. Нэйсей даже в постели — или на пледе, вообще не суть — оставался Нэйсеем.

Краем расплывшегося от удовольствия зрения Твайлайт заметила плывущий над полом лимитированный тюбик. Хм. Ласки не воспринимались её телом, как сексуально возбуждающие, потому смазку оно не выделяло. Все ласки, оказываемые Ардентом, обретали будоражащее значение: он мог в любой момент просто взять искусственную смазку, но он заботился не о своём удобстве, а о её вовлечении в процесс. С ним бета с удивлением для себя обнаружила, что ей нравится секс — и не просто как часть исследовательского проекта.

Выдавив лепёшку геля себе на копыто, Нэйсей поднёс его в поле зрения Твайлайт, и та заклинанием прогрела смазку до оптимальной температуры. Это было быстрее и эффективнее, чем растирать её, и снова показывало заботу о ней. Прикосновение разогретого геля к вульве было до дрожи приятным само по себе, а затем Нэйсей принялся со знанием дела растирать его, массируя нежную беззащитную плоть.

Твайлайт заурчала, отодвигая книгу и чай в разные стороны, и откинула хвост в сторону. Она чуть повернула голову, чтобы через плечо наблюдать, как бирюзовые глаза наливаются грозовой тяжестью и тьмой, и быть прошитой до благоговейной нутряной дрожи их инфернальным взглядом, когда Нэйсей неторопливым плавным движением войдёт в неё и начнёт размеренно, но со стремительно нарастающей страстью двигаться.

— Скажи, — задумчиво попросила Твайлайт, когда альфа, кончив, исправно вычистил её влажными салфетками и неподвижно лёг отдыхать рядом, скрытно выправляя сбитое дыхание, — как при всей твоей твердолобой традиционности тебе пришло в голову что-то такое?

— Что-то какое?

— Ты и я.

— Ха, — дёрнул ушами Нэйсей. — Какой ответ тебя устроит: честный или нравящийся?

— Давай сначала второй, а затем первый, — наклонила голову набок бета.

— Что ж, — он помедлил. — Самое важное в пони — это мозг, даже когда ты с ним спишь.

— А честный?

— Ой, я перепутал, это он и был, — лукаво улыбнулся Нэйсей. — Ты исчерпала свои попытки, как жаль.

— Ты совершенно не умеешь флиртовать, — хихикнула Твайлайт, пихая его крылом. Он тоже усмехнулся.

— Хорошо, хорошо. Если честно, омеги меня немного бесят. Капризные, слабые, визжат чего-то постоянно. Стонут под тобой, ёрзают, пытаются повторить какую-то порнографию. Совершенно невозможно сосредоточиться.

— Это был честный ответ?

— Разумеется.

— Странно. Он мне больше понравился.

---

Иногда Твайлайт ненавидела быть бетой. Но только до тех пор, пока не приходила пора играючи примерять на себя мантию верховного канцлера сената.

4.6. Подлипала

Это однозначно был худший день в жизни Динки Ду. И она бы не удивилась, если бы выяснилось, что дня хуже, чем у неё, не выпадало больше ни одному вожаку стада в истории.

Совсем не таким она хотела отметиться в мире. И Динки была бы рада встретить поражение достойно, но с удивлением и страхом поняла, что спокойная и сдержанная реакция на всё происходящее — самое худшее, что она может предложить этому самому миру. Среди жеребят и подростков под стражу заключали только бет, как единственных, кто может отдавать полноценный отчёт своим преступлениям. У альф и омег наказания заменялись общественными работами и исправительными школами, оставляющими менее позорный след на дальнейшей трудовой жизни.

Динки не совершала преступление. Лишь доставила Свити Белль, пострадавшую по её недосмотру, в больницу, и каждому заинтересованному — врачам, друзьям, Рэрити — докладывала о том, что произошло. Но она облажалась, а они хотели увидеть её ещё более униженной. Винить их в этом было нельзя.

---

Вопль Рэрити, увидевшей свою сестру на аппарате искусственной вентиляции лёгких, стал самым жутким и душераздирающим звуком из всех, которые Динки Ду слышала за всю жизнь.

Омега заткнула рот копытом, заглушая его, но она всё равно была не в силах перестать кричать. Из её исказившихся от горя и шока глаз ручьями хлынули слёзы, она в первую секунду метнулась прочь из палаты, будто её было готово вырвать. Но сразу же после этого, едва не поскользнувшись на чёрно-белом мелком больничном кафеле, Рэрити бросилась к кровати и окончательно потеряла власть над копытами. Они то сминались в бескостный бледный ком, то тревожными мотыльками порхали над проткнутыми иглами катетеров передними ногами Свити Белль, желая отчаянно схватить и сжать, но боясь навредить, то снова закрывали своей хозяйке рот, глаза и даже зачем-то уши…

Грудь младшей из сестёр, слабо приподнимаясь, резко опадала вниз. Как и палата, в которую ту определили, нездоровый тихий хрип из ноздрей и приоткрытого рта с рассечённой и опухшей верхней губой намекал на то, что её бездыханно притаившиеся лёгкие в плачевном состоянии. При мысли о причине этого к глотке и впрямь удушливо подкатывала кислая тошнота. Динки сидела прямо на холодном полу у косяка двери и с поударно сжимающимся сердцем наблюдала за дрожащими плечами, скулежом и неразборчивыми, переполненными жалостью причитаниями Рэрити. В какой-то момент она, не успокоенная покойничьей тишиной и неподвижностью сестры, но смирившаяся с нею, медленно повернулась и ровно спросила:

— Кто это сделал?

Этот вопрос исходил из уст профессионального киллера, перебирающего «список дел» за кружкой утреннего кофе, но никак не из содрогавшегося от рыданий минуту назад горла кобылки-омеги. На мгновение Динки увидела в ней озлобленную Свити Белль — ещё невредимую, гордо несущую изящную, лёгкую рогатую голову.

— Почти каждая омега из стада… мисс.

— Из твоего стада? — проницательно подчеркнула Рэрити слово, ранее произносимое с гордостью, а теперь стыдливо опущенное.

— Да, мисс.

Её затылок рывком встретился с косяком в полутора метрах над полом, а горло смяло, как жестяную банку из-под газировки.

Динки удостоилась стать ученицей величайшей волшебницы всех времён, беты, добравшейся до высшей награды из возможных — крыльев аликорна. Стала известна, как единорожка, побеждающая в магических дуэлях с ровесниками ровно за десять секунд. Но она разозлила одного из мощнейших телекинетиков в Эквестрии, и это было уважительным поводом начать бояться за свою жизнь и продемонстрировать всё доступное раскаяние.

— Зачем ты нужна, если не можешь совладать с собственным стадом? — лицо Рэрити было самим определением ненависти и ярости, но голос оставался до того спокойным, что едва ли не переходил в покровительственно-назидательный, пока она душила просчитавшегося подростка.

Душила неумело, не заботясь о том, чтобы найти сонную артерию. Так, как она стягивала вокруг шеи юной альфы телекинетическое кольцо, скорее ломали позвонки, чем душили. Глаза Динки начали закатываться, кожа — синеть, из деформирующегося горла брызнуло неровное клокотание.

— Рэрити! — басовито вскрикнул хорошо знакомый каждому понивилльцу голос, и Эпплджек рывком за озарённые жёлтыми четырёхконечными звёздами бёдра вернула Динки на пол.

Её копыта были в земле, словно ей пришлось внезапно покинуть огород в спешке, не позволяющей сполоснуть ноги.

Хватка вокруг серовато-лиловой шеи на секунду дрогнула, позволив единорожке вдохнуть, словно через пару крохотных дырочек в плотной липкой смоле, но окончательно никуда не исчезла — и земной пони пришлось рвануться напрямую к Рэрити, чтобы больно пережать её рог копытом у основания. С оглушительным хрипом Динки волнообразно дёрнулась всем телом, одновременно ошеломлённая, осчастливленная и напуганная возвращённой свободой. Она схватилась за шею обеими передними ногами, растирая и возобновляя кровоток. Рэрити поверх плеча успокаивающей её Эпплджек неподвижно и немигающе смотрела на неё взглядом, полным ненависти, взглядом, до омерзения в котором не дотянут даже строгие и своенравные древние боги на посмертном суде.

— Рэр, Рэр, я всё понимаю, — торопливо говорила альфа, отрезвляюще похлопывая по белоснежным щекам, — но, ес ты убьёшь одну, другая не очнётся, эт те не жертвоприношение какое-нить. Как Свити Белль? Шо произошло ваще? Сис, лягать, не трогай ничего, к сену!

Динки, изгнав предобморочную рудниковую муть из золотистых глаз и расправив лёгкие, наконец заметила, что Эпплблум ворвалась в палату вперёд старшей сестры. Застрявшее в помятой алой гриве широкое белое пёрышко — первое, что бросалось в глаза при взгляде на неё. Проигнорировав происходящее слева аффективное убийство, она бросилась к постели своей возлюбленной и нервно исследовала все провода и трубки, пока резкий окрик Эпплджек не призвал её к порядку; тогда ей пришлось ограничиться тем, чтобы растерянно гладить перекрытые синяками холодные контуры нежного лица. С такого расстояния слышно не было, но её сбивчивый, шокированный шёпот был умоляющим и успокаивающим одновременно. Динки Ду не удивилась бы, если бы земнопони плакала. Точно так же не удивилась она и тому, что следующим посетителем палаты стала Скуталу.

Она бронепоездом прокатилась по больничным коридорам, крыльями небрежно и упрямо стряхивая с себя пытающуюся остановить её Нёрсори Райм. Слишком крохотная для её возраста омега, юное дарование медицины, проходила здесь практику и могла справиться с любой работой, которую доверяли ей опытные врачи — словом, нанималась явно не в вышибалы.

— Скуталу, Дискорд тебя возьми, — с натугой пищала она, пытаясь хотя бы зубами за хвост притормозить упрямую пегаску. — Посторонним вход воспрещён! Мне и так влетит за то, что я пропустила твою подругу с её старшей сестрой — хоть ты веди себя прилично!

— Я не посторонняя, — рыкнула в ответ альфа, без усилий отодвигая земную пони задним копытом.

Та наскоком вернула выигранное пегаской расстояние:

— То, что мы с тобой в одном стаде…

— К Найтмер стадо! — лихорадочно блеснула бледно-фиолетовыми глазами через плечо Скуталу. — Там моя омега! Я чувствую: там моя омега! Ты не пускаешь меня, потому что там Свити Белль? Да?!

Нёрсори прижала уши, разоблачённо приседая на задние ноги, и Скуталу беспрепятственно вломилась в палату.

Свешивающаяся до пола белая простыня на больничной койке была словно захвачена по пути из морга для последнего прощания. Взгляд вызывающе-рыжей пегаски, поначалу бывший огневым, воинственным и даже чуть азартным, остекленел и остановился, стоило ей увидеть под застиранным казённым саваном неподвижное тело своей омеги и подругу, сокрушённо распластавшуюся по краю кровати. Скуталу одеревенела, застыла, омертвела сама, разом растеряв весь пыл и наполовину застряв в двери.

 — Это сделали омеги из её стада! — от отвращения, с которым Рэрити кивнула на Динки, нехорошо мутило в желудке. Эпплблум мгновенно вскинула голову и вперила в вожака неверящий, преданный взгляд оранжевых глаз, будто та лично отдала такой приказ; единорожка на инстинктах заполошно втянула в лёгкие воздух, готовясь обороняться. — Именем Селестии, как?! За что?!

— Мы обе догадывались об этом, Рэр, и давно, — мрачно и тихо произнесла Эпплджек. Она зычно обратилась к Меткоискателям, на короткое мгновение выводя Скуталу из ступора и давая той наконец ввалиться в палату полностью: — Вы двое. Признавайтесь, попортили-таки омежку?

Динки Ду опередила каждую из них, хрипло после недавней попытки удушения или обезглавливания вставив:

— Фезервейт напечатал… откровенные фотографии Свити Белль и распространил их по всему Понивиллю. Свити пришла прямо к нему, разбила его фотоаппарат ему об голову… а дальше… я не знаю, что произошло дальше. Это случилось слишком быстро, слишком неожиданно! — она позволила подавленной истерике от первых секунд коллективной, звериной бойни частично вернуться в голос, придавая ему, искажённому и смятому, неестественную звонкость. — Почти каждая из омег просто сразу набросилась на неё и начала избивать, а несколько секунд спустя в этом участвовали точно вообще все! Ни я, ни другие альфы попросту не знали, как на это реагировать; я прекратила это так быстро, как смогла прийти в себя, но даже это оказалось поздно! Я до сих пор не понимаю, что заставило их это сделать; я не приказывала, не разрешала, я не хотела этого; если бы было можно — я бы не допустила этого любой ценой, но я не…

— Какие ещё фотографии? — страшным от взятых низких нот спросила Эпплблум, медленно моргая.

— Ты разве не видела?

— Нет, я спала, когда меня как током ударило. Аж на постели подбросило. И так тревожно мне стало, шо я прост не могла этому сопротивляться да побежала сюда, будто магнитом потянуло, и предчувствие такое плохое душу рвало, знала только, шо оно — единственное, чему сейчас верить можно. Как поняла, шо бегу прям к больнице, притом зная, к кому, едва сердца не лишилась. Мне уж не до фотографий было.

— Мне тоже, — глухо, едва слышно выдохнула Скуталу от двери. Она не моргала. На её сохнущих стеклянных глазах стягивалась защитная плёночка мертвенно блестящих слёз.

— Ох, ум, в общем, э… — растерялась Динки Ду и попятилась, не зная, как рассказать конкретно об этой части.

Её светлый хвост упёрся в широкую сухую грудь. Скуталу вытянула шею вперёд и бесцветно, но убедительно посулила:

— Попробуешь сбежать — ляжешь рядом со Свити, если не этажом ниже. Пока я не задушила тебя, — у Динки нервно дёрнулся глаз от свежайших воспоминаний, — голыми копытами, выкладывай, из-за чего всё произошло и кто к закату останется без голов.

Альфа отшатнулась обратно в палату и спешно затормозила, чтобы не оказаться в рискованной близости от Рэрити, всё ещё пребывающей в раскалённой добела ярости. Тревожным гарцеванием выбрав более-менее безопасную точку в палате, Динки подобрала все четыре ноги как можно ближе, словно умещалась на болотной кочке, и покорно разъяснила:

— Просто скажу, что тем фотографиям лучше было бы находиться в «Playpony», чем в «Жеребячьем Курьере». Свити Белль в очень откровенном виде. На целый газетный выпуск. Е-если вам слишком интересно, то, наверное, найти один из них до сих пор не очень сложно.

— Но Свити Белль не такая, — медленно покачала головой Эпплблум, инстинктивно закрыв собой неподвижную омегу. Осознание роковой запоздалости этого жеста обрушилось на неё, как гром, и её решительно напряжённые плечи и дёргающийся хвост одним махом поникли.

— Свити Белль настолько не такая, что даже эти фотки не убедят меня в обратном, — внезапно раздался бескомпромиссный хрипловатый голос, и Рэйнбоу Дэш, крылом отодвинув с пути Скуталу, швырнула на пол перед всеми, прямо к ногам Динки, раскрытый свежий выпуск газеты.

Её взгляд судорожно заметался от стыда, пока не остановился на нейтральной картинной рамке над кроватью. Остальные же всматривались в снимки и поражённо признавали в развратной омеге знакомую с ранних лет скромную единорожку, которая едва могла поднять глаза на незнакомых альф.

— Я разбудила Свити сегодня из-за этих фотографий, — наконец подавленно подала голос Рэрити. — Она ничего мне не ответила. Просто ушла. Просто…

Эпплджек передней ногой прижала всхлипнувшую подругу к рельефному исшрамованному плечу и перевела испепеляющий взгляд с газеты на Эпплблум:

— Вам что-нибудь об этом известно?

— Только то, что Свити Белль никогда бы на такое не пошла, — был ответ. — Мы со Скуталу любили её, мы заботились о…

Она не смогла устоять на четырёх конечностях. Её задние ноги страшно подломились, роняя круп на кафель и приминая хвост; Эпплблум закрыла передними копытами лицо.

— Дискорд подери, мы… как мы вообще…

— Свити Белль за эти фотки, что ли, так? — свирепо осведомилась Рэйнбоу Дэш.

Нёрсори Райм наконец сумела протиснуться сквозь толпу к пациентке, пусть и делать это пришлось едва ли не под хвостом у Скуталу. Та была глуха к любому обсуждению, выяснению отношений и пересказу событий: не обращая ни на кого внимания, раздвигая пони копытами и прикрытыми крыльями боками, она прошла к свободной стороне кровати Свити Белль и нежно сжала её копыто своим, больше не имея никакой возможности помочь. За другое копыто единорожку держала Эпплблум, тоже отрешившись от шума в палате и оставшись наедине со своим горем, разделённым на двоих.

На глазах изумлённой Нёрсори жизненные показатели Свити Белль начали стабилизироваться.

— Что?.. — неверяще выдохнула она едва слышно, переводя взгляд с одной альфы подле её тела на другую.

---

Динки не сможет забыть самый худший день, даже если попытается вычистить свою память заклинанием. Потому что события его утра ей пришлось повторять раз за разом персонально для каждого прибывающего интересующегося. И это был практически любой пони.

В их городке соседями друг другу были все, а не просто живущие друг напротив друга. Понивилль был дружной семьёй, со своими временными ссорами и разногласиями, но неизменно крепкой и отзывчивой. Зефирную кудрявую единорожку из шумной молодой троицы знали практически все, и точно все слышали её прекрасное пение. Теперь не было никого, кому оказалась бы безразлична её судьба.

Либо же пони на деле более охочи до свежих пикантных сплетен, чем принято считать. Но реакция на них мгновенно отделяла зевак с праздным интересом от чистосердечных друзей, действительно переживающих за жизнь и здоровье юной омеги.

Душераздирающий вопль от её сестры, пустой, мёртвый взгляд от одной из её альф и дробящий челюсть удар копытом, малодушно поглощённый незаметно скастованным барьером, от другой, шок и истерика своей наставницы, давление её подруг, слёзы собственных родителей и множество других вещей к вечеру морально раздавили Динки Ду её в ничто. Она вышла из больницы высушенной до зазубренных трещин и даже испытывала малодушное облегчение, провожая так не пришедшую в сознание Свити Белль лечиться в Кэнтерлот.

Её табун рвался с ней, но Рэрити, полностью выведенная из себя, криком осадила их и приказала оставаться дома, а не мешать врачам выполнять их работу пустым беспокойством. После того, как организованный Твайлайт Спаркл королевский пегасий кортеж стремительно скрылся за тёмными облаками, Скуталу окончательно вышла из непроницаемого шокового состояния.

— Матери подарили мне на прошлый день рождения полтонны очень хорошего топлива для мотоцикла, — доверительно шепнула она на ухо Динки, в полумраке сходя мимо неё по ступенькам больничной лестницы. — Очень хорошее топливо. На половину пинты можно хоть весь берег Лунного моря проехать. Но, если Свити Белль вдруг не вылечат хотя бы одну косточку, я с радостью пущу всё это на сожжение каждой молодой омеги в Понивилле. А с тебя начну.

В другое ухо, шагая за подругой, шепнула Эпплблум:

— Я лично на тя зла постараюсь не держать, но те действительно лучше начать молиться о здоровье Свити, пушто со своей стороны я позабочусь, шоб вся ваша весёлая компания оказалась в одно время и в одном месте и не смогла оттуда выбраться.

Самое страшное, что следом над головой оглушённой неподдельностью и серьёзностью угроз Динки пролетела Рэйнбоу Дэш и вслух, никого не таясь, бросила:

— А я обеспечу тем двоим достойное алиби.

Парой мощных взмахов разноцветных крыльев она свечой ушла в вечернюю темноту неба, и вместо фирменной радуги за ней стелилось терпеливое дыхание смерти.

Было сразу четыре неоспоримых и общеизвестных причины верить сказанному: Дэш была скора на расправу, ненавидела омег, слыла главным тайным фанатом тройственной любви Меткоискателей, искренне радуясь за свою названую сестру, и владела Элементом Верности. Горе и подавленность Скуталу, да ещё и по причине потери соулмейта, были для Рэйнбоу более чем достаточным поводом, чтобы развести самую настоящую кровавую баню, если потребуется.

В жестокости омег Динки Ду уже убедилась лично. И дрожала осиновым листом, застыв на верхней ступеньке лестницы с высшей мерой ужаса в схлестнувшихся до размеров точек зрачках.

Не выходило сказать, что она не при чём. Это она была вожаком стада, это она организовала его существование именно таким образом, который и привёл к инциденту, который она этап за этапом и повторила сегодня для каждого, кто спросил. И это ей теперь отвечать за последствия, а она в толк не брала, как. Ей действительно оставалось лишь молиться, чтобы лучшие частные медики Эквестрии собрали рог и внутренние органы Свити Белль обратно, не оставив её жить с осложнениями, инвалидностью или иной неполноценностью.

Несмотря на то, что все разошлись по домам, пресытившись дневными драмами и тревогами, Динки ёжилась от предчувствия близкого возмездия, выжидающего, когда она повернётся спиной. И тучи словно брали осью кончик её рога, сгущаясь всей чёрной тяжестью только над её головой.

Хотелось заорать во всю глотку, лишь бы высвободить что-то возящееся и жалящее внутри. Будто массивная чёрная дыра в миниатюре развернулась от желудка до сердца, засасывая, но не поглощая — лишь мучая внутренности вакуумом и тошнотворно отщепляя от них атомы. Недостаточно, чтобы убить. Достаточно, чтобы заставлять неуютно возиться в собственной же шкуре и беззвучно скулить, совсем не по-альфьи зажимая хвост между задних ног. Тревога и страх изнутри кололи копыта, куда-то несущие Динки, льдистыми иглами при каждом шаге, и только переход на галоп помог утихомирить неприятное, отталкивающее от земли чувство.

Она запыхалась нескоро и успела убежать очень далеко от больницы, прежде чем усталость взяла своё, застлав зрение удушливой пеленой чёрного тумана. Сквозь него мутно, но тепло ступенями просвечивали полукруглые окна чьего-то красивого и необычно спроектированного дома. Их уютный газовый свет обещал безопасность, прибежище, покой. Динки припала на прогнувшиеся передние ноги, переводя дыхание и мотанием головы возвращая растрепавшуюся остроконечную чёлку на место. Она пришла в себя окончательно, узнав каменный забор с художественными металлическими решётками. Сквозь них была видна хорошо знакомая петляющая к представительному особняку дорожка из серого камня, в темноте казавшегося почти белым.

Дом семьи Сильвер.

Чёрная дыра внутри альфы закрылась и схлопнулась, перестав терзать зыбучим затяжением лёгкие и позволив свободно вдохнуть свежий ночной воздух. Кровь перестала истерично биться в голове, и в подрагивающие уши игриво влилась канонада пения цикад. Дом семьи Сильвер. Разумеется. Динки не могла прийти в другое место в своём смятении и страхе. С облегчением залив кольцо на калитке золотой аурой телекинеза, она вошла на территорию фамильного особняка. Его дверь открылась, не успела единорожка преодолеть и половины пути по декоративной дорожке.

— Динки Ду? — позвала Сильвер Спун с неясной интонацией, будто сама удивилась тому, что ждала альфу в этот вечер.

— Мисс Спун, — тут же вплыл в сияющий многообещающим домашним светом дверной проём модный дворецкий. Он ревниво смерил чуть замедлившуюся, но тут же вернувшую прежний темп Динки Ду взглядом, торопливо понюхал воздух. — Кто эта юная альфа? Вы ждали её?

— Всё в порядке, Эбов, — немного раздражённо одёрнула бета. — Это моя одноклассница.

— Ваш папенька ясно выразился насчёт…

— Я помню его слова, — теперь уже точно раздражённо повысила голос Сильвер Спун. — Я знаю Динки Ду с первого класса, она — личная протеже принцессы Твайлайт Спаркл и вожак понивилльского стада. Звучит достаточно представительно, чтобы я могла с ней пообщаться?

Динки пристыженно прижала уши так, что хрящи отозвались ощутимым треском.

— Да, вполне, прошу прощения, — чопорно и без капли раскаяния отозвался земной пони, отходя от молодой мисс на шаг. — Если Вам понадобится помощь…

— Да, большое спасибо, — процедила Сильвер Спун с интонацией, которой больше подошло бы угрожающее протяжное «вон», и сошла по паре ступенек.

Динки Ду остановилась на расстоянии корпуса от неё и не смогла удержаться от слабой улыбки.

— Привет, — с явным облегчением выдохнула она. — С возвращением. В дороге ничего опасного не случилось?

— Нет, — вздохнула в ответ бета, рассматривая своё копыто. Динки тоже по привычке окинула её взглядом и снова не нашла ни единого, даже крохотного украшения, подаренного ею — только неизменные очки в голубой оправе. — Но кое-что случилось непосредственно в Кэнтерлоте.

— Ты про принцессу Луну?

— Ох, про неё и так всем всё известно, я бы не стала упоминать, — покачала головой Сильвер Спун. — Ко мне пробовала клеиться подлипала.

Динки моргнула.

— О. Поэтому Эбов так настороженно ко мне отнёсся?

— Да, — вздохнула в ответ Сильвер. — Мать отнеслась к этому шутливо, сказала: «Значит, наша кобылка стала совсем взрослой». Но вот папа… — она крепко поджала губы и отмахнулась, не глядя на единорожку. — Никак не поверит, что я уже не маленькая наивная бета и сама перехитрю, кого хочешь.

— Он просто переживает за тебя, — шевельнула кончиками ушей Динки Ду. — Это в духе любой омеги.

— Да, но иногда это становится оскорбительным, — серебристый хвост раздражённо плеснул по воздуху, словно отгоняя овода. — Как будто мало мне малявки, сумевшей пробраться на королевскую свадьбу и одуревшего от своей самоуверенности, что сможет меня соблазнить! Как, чем? Я выгляжу настолько тупой?

Сильвер Спун хмурила брови и незаметно для самой себя надувала щёки, злясь, а Динки Ду впитывала её эмоции, словно бальзам, и блаженно размышляла, когда успела настолько сильно влюбиться, что даже недостатки теперь казались милыми.

— И сразу после этого папочка выдаёт сентенцию о чести семьи, опасности содержанок и альфонсов и необходимости приумножать богатство рода, а не разбазаривать его! Таким тоном, будто я уже пустила себе в постель эту прошмандовку…

— Охренеть, ты что, знаешь такие слова? — не удержавшись, расхохоталась срывающимся голосом Динки Ду.

— Конечно, я ведь ставлю под удар репутацию Сильверов и общаюсь с «недостойными», — язвительно передразнила, видимо, того же папочку бета и через секунду уже была спокойна, выговорившись. — Почему ты так странно смеёшься?

— Как? — спросила единорожка и истерически хохотнула ещё пару раз, пока смех не начал переплавляться во всхлипы, и ей не пришлось замолчать, с усилием захлопнув рот.

— Вот так, — менторски кивнула Сильвер и подошла на пару шагов ближе. — Ты же пришла не просто спросить, как я доехала, верно?

— Да, скорее — узнать о твоём первом подлипале, — натянуто улыбнулась Динки и под осуждающим взглядом сдулась. — Пожалуйста. Я расскажу, но… дай мне немного времени. Мне нужно отвлечься. Если только, — спохватилась она, — тебе не слишком неприятно об этом вспоминать — тогда я не настаиваю. Можем просто посидеть на крыльце, посмотреть на звёзды, а потом я тебе всё расскажу, когда буду готова.

Сильвер Спун смягчилась.

— Всё хорошо, только звёзд нет. И можешь не рассказывать вообще ничего, если тебе полегчает.

— Но я бы всё же послушала про подлипалу, если ты не против, — поднялась по лесенке и измученно опустилась животом на деревянный пол Динки. Сильвер последовала за ней и села рядом.

— Я даже с радостью. И, надо признаться, поначалу я действительно не поняла, что именно происходит. Был фуршет, ко мне подошла познакомиться красивая альфа, представилась как Бамблсвит. Я не очень хотела там быть, и её саму восприняла тоже не больше, чем пони, которая развеивает скуку светской беседой. Но она почему-то от меня не отходила, очень скоро начала задавать более живые и личные вопросы, чем диктует этикет, выглядела так, будто и впрямь хочет узнать меня получше. Я у неё в какой-то момент аккуратно спрашиваю: «Ты не перепутала меня с омегой?». А она, знаешь, так одухотворённо хлопает глазками и отвечает: «Я и думать забыла о том, кто ты. Ты слишком интересная личность, чтобы это имело какое-то значение».

Сильвер слабо порозовела, буркнув в сторону:

— Я поначалу даже повелась.

— Здравствуйте! — проворчала Динки Ду, постукивая хвостом по крыльцу. — Я осыпаю её комплиментами от чистого сердца, ничего не требуя взамен, а ведётся она на мелких содержанок, ну спасибо, спасибо.

— Не ведусь я, — жалобно простонала Сильвер. — И потом: ты ведь не…

— Заканчиваю за тебя предложения? — с каменным лицом поинтересовалась альфа, и земнопони вспыхнула по-настоящему.

— Н-не важно, — пробормотала она. — Потому что Бамблсвит делала точно так же. И мы за один вечер узнали друг о друге не то, чтобы очень многое, но разговаривали так, будто знаем друг друга всю жизнь. Она даже начала казаться мне красивой — думаю, омегам бы тоже понравилась её яркая внешность и те пышные кудри…

— Романтично как, — огрызнулась себе под нос Динки, единственной яркой чертой во внешности которой были звёзды на кьютимарке.

— …и тогда она сказала: «Я понимаю, что ты бета, но мне очень хочется тебя поцеловать».

Динки вскочила на ноги, резко выпустив пар из ноздрей; шерсть на её хребту поднялась дыбом, как гребень:

— Пожалуйста, не говори мне!

— Нет, мы не поцеловались, — серьёзно ответила бета. — Я в последний момент почувствовала от её лица запах куцуи. Мне повезло, что это было не что-то другое, а то, что производится на основе паров расплавленного серебра.

— И это…? — непонимающе покрутила копытом Динки, умерив свою ярость от предчувствия опасности — пусть и ушедшей в прошлое — для Сильвер Спун.

— Очень грубый в плане производства препарат, который подавляет волю пони и делает его очень внушаемым. Если предварительно выпить противоядие, то для тебя самой он не страшен, а вот для тех, с кем соприкоснётся — ещё как. Должно быть, Бамблсвит использовала его вместо помады.

— О Селестия. И что было бы, если бы ты его не узнала?

— Очевидно, я бы сделала всё, что она мне скажет, — равнодушно пожала плечами Сильвер Спун. — Но я сразу же выбежала с балкона, вернулась к родителям и рассказала обо всём. Естественно, когда стража пришла взять её, её уже не было на месте.

— А кьютимарка? — кровожадно блеснула глазами Динки Ду.

— Пчела, но…

— Эту тварь нельзя оставлять на свободе!

— Не перебивай меня, — резко приструнила Сильвер, и альфа покорно утихла. — Пчела, но явно ненастоящая. Не удивлюсь, если это была пегаска, замаскированная под земную пони: слишком уж быстро ей удалось сбежать с пятого яруса.

— Принцессам стоит усилить систему безопасности во дворце и не пускать туда кого попало.

— Если уж она подделала свою расу, что стоит подделать верительные грамоты? — развела копытами Сильвер Спун.

— Да мне полягать, что она там подделала — в отношении того, что она могла сделать с тобой, она явно была бы искреннее некуда!

— Можешь не продолжать, — дёрнула уголком рта вниз Сильвер. — Папа уже разразился насчёт того, что делают с молодыми состоятельными бетами, такой речью, что ей можно заменить пранцузский в «Войне и мире»: тут тебе и манипуляция чувствами, и похищение с требованием выкупа, и шантаж антидотом от яда.

— Последнего не ждала.

— Последнее и не слишком практикуется в последние лет шестьсот, но папа потрудился вспомнить.

— А где всё это время была Даймонд Тиара? Разве она не видела, что рядом с тобой крутится какая-то подозрительная кобыла? — придралась Динки, и «Зачем она вообще тогда нужна?» красноречиво повисло в воздухе.

Бета вздохнула, распуская по плечам серебряную гриву и зябко ёжась от стылого влажного воздуха:

— Она ведь молодая омега. Вот и налаживала связи со знатными молодыми альфами. Бамблсвит попросту побоялась конкуренции — у неё же на самом деле не было за душой ничего, кроме красноречия, хитрости, знания психологии и актёрского таланта. К тому же, как сказал папенька во время своего грандиозного монолога, у всяких аферистов обчищать сначала бет — едва ли не пункт в профессиональном кодексе, даже если они сами беты.

— И как? Успешно?

— Пятьдесят на пятьдесят, — самодовольно усмехнулась Сильвер. — Это не только пункт в профессиональном кодексе, но и вызов навыкам. Попробуй вписаться альфонсом или содержанкой, как это чаще всего происходит, к пони, который не заинтересован во всех этих брачных играх.

— Я смотрела комедию про такое. Там афериста было жальче, чем богатого бету. В финале выяснилось, что…

— Не надо спойлеров, — лукаво прищурилась Сильвер Спун. — Я хочу посмотреть её как-нибудь.

Динки помедлила, прежде чем нарушить намекающее молчание робким:

— Со мной?

— Очевидно, из нас двоих ты одна знаешь, как называется этот фильм.

— Да! — почти подпрыгнула Динки, несмотря на то, что эту комедию она смотрела ещё в беззаботном неволшебном жеребячестве и это был не фильм, а пьеса в театре. — Да, конечно! Я с радостью!

Сильвер Спун сдержанно улыбнулась, глядя на то, как единорожка едва ли не пригарцовывает на месте, помахивая блондинистым хвостом.

— Даже неловко портить твоё хорошее настроение и спрашивать, почему ты изначально пришла ко мне в таком виде, будто каждая из этих туч выжалась на тебя и вдобавок шандарахнула молнией.

Динки медленно перестала танцевать.

— Я… я распускаю стадо, Сильвер Спун.

— Что? — округлились фиолетовые глаза, магически-яркие на фоне серой шерсти и гривы. — Но почему?

— Ох, ты ещё не знаешь, конечно, ты ещё не знаешь, — забормотала Динки Ду и закрыла глаза, зажигая рог.

Через несколько секунд перед Сильвер Спун вывалилась из подсвеченного золотом воздуха газета. Поймав её копытами, земная пони сильно прищурилась в льющемся из ближайших окон свете, а затем громко икнула и отскочила прямо на крупе, роняя выпуск на ступени:

— Блин! Предупреждать же надо!

Поправив перекосившиеся от рывка очки на переносице и опасливо подползя обратно к развалившимся листам, она собрала их обратно и убедилась, что глаза её не обманывают. Смирившись с неизбежным, бета несколько секунд смотрела в пустоту перед собой.

— Свити Белль, — наконец тупо изрекла она.

— Ага.

— Всё стало ещё страннее, понимаешь?

Динки Ду с глухим стоном взъерошила копытами гриву и пересказала остодискордевшую историю от начала до конца ещё раз.

Почему бы и нет. Она же ей так, лягать, нравится.

— Пиздец, — отреагировала единственным доступным способом Сильвер Спун после долгой минуты тишины, когда рассказ закончился. — Что ты теперь будешь делать?

— Распускать стадо — сказала же! — сердито топнула копытом Динки Ду, соскочила на землю и беспокойно заметалась из стороны в сторону. Её хвост подметал каменную дорожку под гулкое поднебесное ворчание грома.

— Оно вряд ли в самом деле распустится, — медленно и внятно произнесла бета, следя за альфой глазами. — Стада были всегда и везде. Выберут нового вожака — и всё.

— Мне уже будет всё равно, это будут не мои заботы, — пронзительно прошептала единорожка. Она словно убеждала скорее себя, чем Сильвер. — Факт в том, что после такого я на посту вожака оставаться просто не смогу! Как ты себе это представляешь? Как будет выглядеть моё дальнейшее правление? После такого, — она махнула рогом на газету, смявшуюся в серых копытах на полпути к полу. — Да мне впору бежать из города насовсем и становиться изгнанницей!

— Где сейчас Свити Белль?

— Её увезли лечиться в Кэнтерлот.

— Значит, её жизнь автоматически вне опасности, — рассудила Сильвер Спун. — А ты не отдавала приказа убить её и наоборот спасла. Ты — герой. Разве нет?

— Как я могу быть героем, когда она может лишиться рога, задохнуться без сознания или ещё какая-нибудь ужасная вещь?!

Динки пошатнулась, когда от метаний туда-сюда у неё закружилась голова, и схватилась за виски копытами.

— Я не герой, Сильвер, и я не вожак. Я навоза кусок. Потому что позволила этому случиться, довела до крайности и, Дискорд задери, стояла и смотрела вместо того, чтобы действовать, когда всё кульминировалось в драку. В травлю. В бойню. Я ведь увидела эти фотографии раньше Свити Белль. Но что я сделала? Просто поржала над шутками своих альф по этому поводу — и всё. Всё! Мне следовало наказать Фезервейта…

— Фезервей… ох мой. Извини, продолжай.

— Мне следовало наказать его, заставить хоть лично бегать по всем домам и забирать газеты обратно, пока их не увидело слишком много пони. Потому что он, омега из моего стада, сделал дикую, непростительную, вульгарную даже, если угодно, вещь, а я не предприняла абсолютно ничего. Рэрити была права: зачем я тогда вообще нужна? Зачем взялась быть вожаком, к чему теперь нести за это ответственность, если без меня всё было бы ровно так же, как и со мной? Или вообще лучше, чем со мной. Я ведь не рассказала тебе одну деталь, которую рассказали Скуталу и Эпплблум, когда все составляли полную картину произошедшего: эплузские альфы в ночь перед своим отъездом по наводке Фезервейта сцепились с ними двумя и намеревались убить. И они знали, что никто не вмешался бы, а дело бы потом замяли. Разумеется, это всё произошло из-за моей политики, а почему? Потому что мне так было проще, намного проще изначально убедить взрослых вообще не лезть к своим пони, чем потом разгребать последствия жалоб и проводить неприятные разговоры. Именем Селестии… я не просто плохой вожак, я ещё и редкостное безответственное трухло. И нытик. Как же я, лягать, жалко, должно быть, выгляжу сейчас в твоих глазах.

Сильвер Спун подняла бровь, но Динки, зарывшаяся лицом в локти обхвативших голову передних ног, этого не увидела.

— Допустим, — безразлично процедила она. — А с Фезервейтом ты что собираешься делать?

Единорожка показала глаза, глядящие на бету так, будто у той выросла вторая голова, и непонятливо переспросила:

— С Фезервейтом?

— А с кем же ещё, — нетерпеливо провезла хвостом по древесине Сильвер Спун. — Насколько я поняла, он здорово наследил в этой истории: сначала спровоцировал большую неравную драку, а затем распечатал вот такие фотографии Свити Белль, предварительно их откуда-то раздобыв. Я, конечно, не очень разбираюсь в этих ваших межполовых отношениях, но конкретно этому омеге гормоны что-то слишком крепко в голову ударили, нет?

Зрачки Динки восторженно заливало озарение.

— Твою мать, — выдохнула она. — Как мы все упустили это из виду?

— Вы просто не беты.

— Даже Твайлайт Спаркл упустила это из виду!

— Думаю, она была слишком занята, договариваясь с Кэнтерлотом насчёт Свити Белль.

— Твою мать! — восторженно повторила Динки, едва ли не светясь от радости. — Да ты просто Фетлок Холмс!

— Спасибо. Он тоже был бетой, — снисходительная улыбка неспешно сползла с лица Сильвер Спун. — Итак, что же ты собираешься делать?

— Для начала — попросить тебя поцеловать.

Бета опешила.

— Серьёзно? Тебя вообще ничему жизнь не учит?

— Если бы не учила — я просто сделала бы это, — Динки не переставала широко улыбаться. Решение, ускользавшее от неё всё это время, было преподнесено таким самим собой разумеющимся тоном, словно сорвалось с губ настоящей волшебницы, и после этого поверить в чудо и захотеть испытать его пределы было слишком просто. — Но сейчас я окрылена благодарностью, восторгом и уважением к твоему уму, а ещё, кхем, как я уже сказала, я действительно тебе благодарна, но при этом я не подлипала, а деньги и любые вещи у тебя уже и так есть, поэтому единственное, чем я могу выразить всю глубину своей благодарности — это поцелуй… Если ты не против.

Она немного поникла. Её улыбка сделалась печальной, а взгляд увяз в стыках декоративного серого камня.

— К тому же… Ты правда спасла меня. Я была так напряжена, пока не поговорила с тобой, а сейчас мне стало так легко, но в то же время так недостаточно…

Сильвер Спун оглянулась на дверь и прислушалась, но не уловила ничего подозрительного. Под взволнованным и нетерпеливым золотым взором она поднялась с пола, спустилась к единорожке, наступая на две ступеньки поочерёдно каждой из длинных стройных ног, и приблизилась к ней практически вплотную.

— Можно? — нежно и тихо спросила Динки. Она была выше, их носы почти соприкасались, а завораживающие фиолетовые радужки напротив её глаз казались совсем огромными, светящимися, колдовскими.

— Мне нечасто приходилось целоваться, — уклончиво ответила Сильвер, и альфа сглотнула.

— Хочешь попробовать? — совсем тихо. У неё мелко, непредсказуемо начали подрагивать колени.

— Только если ты сделаешь это хорошо, — спрятала за лукавой улыбкой свои искренние чувства бета.

Динки усмехнулась в ответ, но через секунду её лицо медленно разгладилось, став серьёзным, как перед экзаменом, а не как перед поцелуем. Счастье, радость и облегчение никуда не делись, но осознание ответственности момента заставило взять себя в копыта.

Она бережно объяла дужки очков Сильвер Спун телекинезом, подняла их на макушку, чтобы не мешались, и поправила выбившиеся от этого движения волоски из чёлки. На миг задержавшись у края лица земной пони, чутко следящей за любой переменой, Динки ласково погладила её кожу, опустилась копытом к подбородку, приподняла за него её лицо, и их обеих окатило светом из распахнувшейся двери.

— Да ёб твою мать, — не выдержала тотальной несправедливости судьбы Динки.

— Сильвер Вайолет Спун! — на грани паники возопил жеребец-омега, возникший на пороге. — Что, во имя разума, ты делаешь?!

— Социально взаимодействую посредством филематологического раздела оральных дисциплин, я полагаю, — тут же отпрянула та. — Но, наверное, в другой раз.

— Здравствуйте, мистер Си…

— А ну убирайся от моей дочери, пока я не вызвал полицию, грязная прохвостка! — заорал мистер Сильвер так, что зазвенели стёкла в ближайших окнах.

Сильвер закатила глаза и возмущённо перекрикнула:

— Пап! Это Динки Ду, она приличнейшая альфа, кот… торой лучше бежать сейчас, наверное.

Динки, с нарастающей неловкостью смотрящая на то, как папа беты вглядывается в забытую на полу газету с откровенной эротикой, не могла не согласиться и попятилась.

— Я к Фезервейту. Не хочешь со мной? — она быстро протянула Сильвер Спун копыто. Та так же быстро покачала головой:

— Думаю, это самое худшее из всего, что можно теперь сделать. Иди, здесь я разберусь сама.

Динки Ду кивнула, последним взглядом растянув до вечности секунды, оставшиеся на созерцание зарумянившегося худощавого лица земной пони, и оставила семейную драму завязываться без себя заклинанием телепортации.

4.7х6.9. За чертой

Музыка: слегка переделанная Daddy's Girl — Scorpions.

Рассудок встрепенулся от глубокого сна внезапно, пронизанный глубокой тревогой. Одиночество ощущалось привычным и естественным, но лишь до тех пор, пока его не прорезало необъяснимое, сверхъестественное влечение. Объяснить его природу ни за что бы не получилось: далёкий, но эмпиричный нежный и печальный зов или сладостное, тоскующее стремление, столь страстное, что внушало воспалённому разуму образы, так похожие на реальность? Ответа не было, но его и не хотелось искать. Через слишком ветвистые и колкие тернии пришлось бы ради него пройти, что много сложнее, чем наскоком преодолевать неметафорические заросли, обрывы и стены раскалённого до устоявшейся красноты камня. И ответ этот был пространной, необъятной иллюзией, в отличие от горящего и пульсирующего внутри: «Приди!». Раздумье же приносило лишь усталость.

Солнце медленно и величественно разливало по пустынно-бледному небу свой разноцветный пожар, словно флагом отмечая очередной пройденный день. Сухая земля пылила из обшарпанных трещин золотящимся в его свете прахом. Невесомые частички подлетали выше, возмущённо клубились в беспорядочном вальсе, вспугнутые стремительным неутомимым топотом, и исчезали — частью осев на коротких щётках, частью прибившись обратно к выжженной бесплодной поверхности. Трёхтактная дробь галопа шлейфом эха отмечала путь.

Придёт.

---

Линия горизонта покато обваливалась в багряную тьму, но закат не мог загнать публику по домам. Ради представления в отблесках софитов на поляне с густой жёлтой травой собралось много пони, и все они, затаив дыхание, взирали на невысокую сцену, позади которой в воздухе твёрдо держались классические ярко-красные кулисы — и пусть себе плывёт на другую сторону планеты болезненно-зелёное солнце.

Свити Белль вышла из пустоты за занавесом, плавно раздвигая боками тяжёлую бархатную ткань, и толпа одобрительно зашумела, волнуясь и сверкая чем-то то тут, то там, как вспышками фотоаппаратов. Высокая, стройная, изящная и совсем взрослая, облачённая в длинное блестящее платье единорожка помахала зрителям копытом и улыбнулась своей фирменной улыбкой — робкой и блистательной одновременно. Каждая её черта излучала мягкий, чистый свет, и было непонятно: то ли так отражается от белоснежной шёрстки резкий свет прожекторов, то ли омега сама по себе слишком одухотворённа и свята для этого мира.

— Как настроение? — спросила она в микрофон, словно выплывший незаметно из её слепой зоны и вставший как ни в чём не бывало на край сцены.

Отныне он оттуда не двигался, и Свити пришлось подойти, балансируя на необструганных, слишком грубых досках, пока занозы впивались в её нежные копыта. Ничем не выдавая боли, она улыбалась, и толпа радостно ответила шквалом топота и фанатичного подвывания. Впитывая их любовь, единорожка зажмурилась и серебристо рассмеялась:

— Хорошо. Сегодня у меня для вас особенная песня…

В тишине Свити Белль покосилась на невидимый ранее экран прямо в сцене правее от себя, увидела название песни и лесенку нот с разломленными на крохотные слоги словами и не удержала нижнюю челюсть. Ей предстояло исполнить не просто особенную песню, а нечто не входившее в её стиль.

Звонкий и мягкий голос идеально подходил, чтобы выводить хиты, под которые будут танцевать и сходить с ума от первой любви молодые или ностальгирующие по юности омеги. Экспериментировала Свити Белль и с тяжёлыми, забойными репертуарами, которые могли прийтись по вкусу многим альфам — то было скорее в шутку и никогда не входило в итоговые альбомы. Но вот к монотонной и ровной музыке специально для ушей бет она даже не пробовала прикасаться. Артисты-беты пели спокойно и стройно, даже если речь в песне шла о слишком эмоциональных вещах — эту их способность использовали, чтобы как раз-таки усилить эффект, и перед Свити Белль, страстной и яркой в исполнении, была одна из таких композиций.

— Совершенно особенная песня, — повторила она, улыбнувшись теперь неуверенно и совсем не похоже на себя. — Покажите мне, как вы готовы к ней!

Единорожка быстро продышалась, пока не утихли очередные аплодисменты и подбадривающий свист. Прожекторы приглушили свет. Из-под сцены, обтекая всё тело
Свити Белль звуком и подхватывая её, словно оторвавшийся лист, зазвучал вступительный протяжный перебор гитары.

Слышишь, дитя,
Что ты знаешь
О реальности дня?
Слишком мал, чтоб осознать,
Что он хочет от тебя…

Дыша носом и ртом одновременно, омега старательно удерживала голос в среднем диапазоне, оставляя его едва ощутимо мурлыкать на гребнях риффов, а не взлетать горькой пеной к беззвёздному небу.

Мир — он таков,
Что нельзя в нём
Слушать чьих-либо слов,
И, как только день сгорит,
Преступленье он творит.

Голос единорожки предательски дрогнул, стоило ей догадаться о смысле песни. К её облегчению и благодарности, переход в нотной тетради ощутимо взлетал, давая высвободить осуждение и отчаяние, и Свити Белль зажмурила глаза, хватаясь за эту возможность, но стараясь не пускать в голос лишнюю импульсивность.

А мама твоя?
Только лишь в стыду
Бы спрятать глаза
И не слышать — сын ревёт,
И молясь —
Всё пройдёт и пронесёт.

Край сцены потёк. Занозистые доски, тая, медленно сползали прямо в импровизированный зрительский зал, чьи обожающие лица расплылись и перемешались в уродливую клейкую чёрную массу с безликими белыми глазами, густо блестящими ехидством. Свити Белль испугалась, попыталась попятиться, но отстающие деревянные щепки вдруг обернулись гвоздями, не дающими двинуться с места. С нарастающим отчаянием в зелёных глазах, не в силах перестать петь, омега дрожала всем телом. Жадное адское дыхание единой монструозной публики плавило лак на причёске, и хитро запрятанные на затылке гладкие кудри разворачивались беззащитными пушистыми локонами.

А море молчанья
Зальёт твою боль,
Но вновь этот ужас
Ночью будет с тобой.

Первое смоляное копыто-щупальце в три кольца обвило вздёрнувшуюся переднюю ногу, только-только с боем отвоёванную у вязкой сцены. Небо гневно и глубоко пульсировало космической чернотой, рваная дыра зияла в нём на месте луны, а под красивое сверкающее платье полезли клейкими побегами усы, отделяющиеся от смешавшейся в единое закручивающееся тёмное месиво толпы. Ткань громко затрещала, методично разрываемая в мелкие клочки. Из-под неё обнажалось беззащитное чистое тело.

— Нет! — прервав песню, взмолилась Свити Белль и попыталась вырваться. Вязкая публика держала крепко, утопив уже все четыре её ноги по колено. Мотая головой и раскачиваясь всем телом, единорожка кричала от страха и отвращения. — Отпустите меня! Нет!

— Ты сама этого просила, — зазвучало у неё в черепе искажённым хором, и тысячи белоснежных глаз — перекрученных, изуродованных, бугристых — раскрылось всюду вокруг неё, чтобы впиться дрелями взглядов. — Своим красивым лицом, своим упругим телом, своей молодостью и своим сладким, сладким запахом! Ты сама просила этого! Разве не этого ты хотела?

— Я не просила этого! — голос Свити Белль перешёл в фальцет. Чудо, но под копытами, которым не позволяли издать ни цоканья, внезапно хлюпнуло.

— Нет, именно этого ты и просила, ведь ты красива, а значит, ненасытна и тщеславна. Красота даётся лишь к похоти, а похоть даётся для ублажения альф! Но, когда мы закончим с тобой, ты больше не будешь чувствовать себя ни любимой, ни желанной, потому что придут омеги и воздадут тебе то, чего ты на самом деле заслуживаешь!

Воплощения сотен грубых копыт сжали круп, гриву, вымя, стискивая слишком сильно и разрывая кожу, как бумагу. Несмотря на единство физического воплощения, истинное количество чувствовалось пугающе-чётко: не может одно существо проявлять столько рвения, похоти, конкурентной жадности. Свити Белль последним отчаянным рывком выскочила из размякшего отчего-то плена. Капли крови из многочисленных ран, ветвистыми растяжками расчертившие идеальную кожу, размазались ещё сильнее в её стремительном прыжке.

— Вернись! — тоскливо завыло сзади, пока она сломя голову бежала в чернеющий недостижимыми зубчатыми вершинами лес. — Мы же ждали тебя! Стой же! Исполни свою песню!

— Это не моя песня, — прошептала Свити Белль, плача от страха.

Она наугад перепрыгнула вспаханный против пожара ров и нашла спасение под переплетшимися ветками рябины и дикой яблони. Толпа преследовала её — медлительно, туго перекатывающимся желейным комком, цепляющим на себя прошлогодние листья и хворост. С каждым преодолённым ярдом чудище приобретало вид всё более грязный и отвратительный, топорщилось прилипшим лесным гнильём, но не переставало стенать в пространство на десятки голосов:

— Вернись… вернись…

Свити прижалась к траве, зелёной и свежей, но её острый запах отдавал неожиданной смесью имбиря и лесного мха. Будто не сумев почуять зефирную сладость за этой остротой, живая смоляная масса проползла мимо, и её зацикленная мольба затерялась среди отдалённых зарослей. Постепенно успокаиваясь, единорожка всё же не смела двигаться с места и выползать из спасительной живой хижины.

— Мне нечасто приходилось встречать пони, нашедших спасение от кошмара до того, как я сама отыскала его для них.

Омега испуганно обернулась. Принцесса Луна стояла, привалившись к морщинистому стволу дерева, и посреди гнетущего тёмного пейзажа даже она казалась ясным светочем надежды. Её полуприкрытые бирюзовые глаза на безэмоциональном лице смотрели на единорожку почти заинтересованно.

— П-принцесса? — медленно произнесла Свити Белль, поднимаясь на ноги и отряхивая с груди прилипший кленовый листочек, но всё это — не отрывая взгляда, чтобы аликорница не исчезла, едва на неё перестанут смотреть. — Это кошмар?

Единорожка осмотрелась внимательнее, приободрённая присутствием кого-то дружелюбного и знакомого. Не подстёгиваемая страхом, она наконец сосредоточилась и увидела до смешного огромное количество абсурдных деталей в ужасающей обстановке — заваленная линия горизонта, дыра вместо светила в небе неестественного цвета, ни на чём висящие кулисы над дальним краем расплывшейся, как сливочное масло, сцены. Даже кровь оказалась не больше, чем субстанцией, оставшихся после пытавшихся изнасиловать её щупалец, и Свити брезгливо отряхнулась. Мерзость безропотно слетела с девственно-чистых шерстинок. Само её тело немного укоротилось, возвращаясь к форме прямиком из реального мира.

— О, как же я счастлива, что это сон! — прозвенела омега, грациозным прыжком преодолевая расстояние между собой и принцессой. От облегчения хотелось смеяться, но тут лицо Луны вытянулось печально и сконфуженно, и это желание испуганно приглушилось.

— Ты не спишь, дитя, и это не сон… но и не реальность.

Она дотянулась копытом в тонком серебряном обрамлении до точки у себя над головой, и водяные круги лениво поплыли от места в воздухе, куда она прикоснулась. Свити Белль резко выдохнула, качая головой.

— Я умираю? Это ад?

— Нет, но ты и не живёшь. Единственное, что тебе будет полезно — несмотря на то, что я могу проникнуть сюда, у меня нет власти, коей я обладаю в обычных сновидениях. Здесь она вся твоя. Хотела бы я, чтобы наша новая встреча была похожа на первую, но ты за чертой между сном и бодрствованием, между жизнью и смертью.

— Вы можете вернуть меня обратно?

— Не могу. Ты должна выбраться самостоятельно.

— Но как?

Луна не ответила, лишь переведя взгляд на лесную хижину, в которой Свити Белль хоронилась от монстров своего подсознания.

— Красивые деревца. Необычно, что они растут вместе. Я думала, рябина не терпит ничьего соседства.

Удивившись познаниям принцессы в ботанике, единорожка поначалу ничего не отвечала, но спустя несколько секунд встрепенулась:

— Это же не просто деревья, правда? Это образы?

Луна степенно кивнула.

— Это образы, — благоговейно зашла под сень нежно переплетшихся ветвей Свити, — двух моих истинных.

Она обернулась из-под мягкого зелёного света тонких деревьев безмятежной, почти благодарной улыбкой.

— Я нашла в себе смелость… быть с ними… именно благодаря вам, принцесса.

— А я пришла к тебе, потому что чувствую себя виноватой за это. Беззащитные омеги не должны расплачиваться за мои решения.

Свити Белль перестала улыбаться, вспомнив. Дёрнув уголком рта и цокнув языком, она пренебрежительно взмахнула вьющимся хвостом.

— Омеги, напавшие на меня, были не такими уж беззащитными.

Принцесса неуверенно пошевелила крыльями, удобнее укладывая перья, и прижала их ближе к телу, как защитный жилет, прежде чем неловко признаться:

— Я с самого первого вхождения в твой сон чувствую в тебе родство и теперь не могу отделаться от чувства, что ты пострадала за меня. Вместо меня. Как мученица. Я не чувствовала себя по-настоящему виноватой за то, что сделала, пока не услышала, что Твайлайт Спаркл призвала королевский кортеж не просто для путешествия, а для того, чтобы доставить тебя в больницу после избиения, и не узнала всё, что привело к сему.

Свити Белль нахмурилась, осмотрела себя, на пробу перетаптываясь каждым копытом.

— Я не чувствую себя так, будто меня избили. Конечно же, я помню это, но так, будто это произошло с кем-то другим, а не со мной. На мне ни царапины.

— Твой разум спасается от того, что ему пришлось пережить, — объяснила Луна, покровительственно проводя крылом над невредимой спиной единорожки. Свити Белль прикрыла глаза от коснувшейся хребта ночной прохлады, приятной и свежей. — Ему незачем нести в это место те травмы, от которых он пытается оградиться.

Свити опустила уши, прислонившись щекой к гладкому рябиновому стволу и закрыв глаза.

— Он оставил… где-то там… не все травмы, и не самые тяжёлые, — прошептала она и снова несмело посмотрела на Луну. — Что со мной будет?

— Предполагаю, тебя вылечат. Ты помнишь всё, что произошло — значит, рог пострадал не так критично, чтобы оказать влияние ещё и на мозг. Какое-то время ты проведёшь на реабилитации, а затем тебе разрешат…

— Нет, — смущённо прервала Свити Белль, и, несмотря на робость и неохоту, с которой она перебила принцессу, та покорно затихла, как при более грубом обрывании. — Я имела в виду, за то, что я сделала. Что со мной будет?

— Но что именно ты сделала? — села рядом с ней Луна, поняв, что омега не хочет покидать столь символичное укрытие.

Единорожка глубоко вдохнула. В глубоком нежном свете яблоневых листов и рядом с уравновешенной, спокойной аликорницей даже в таком угрюмом месте находиться было нестрашно.

— Я разбила Фезервейту об голову его фотоаппарат, — выпалила она на выдохе. — Потому что однажды он провожал меня домой в одну из моих течек, и я догадываюсь, что подстроил всё так… ну… чтобы неприлично меня сфотографировать.

Луна милостиво понимающе кивнула, и Свити снова набрала воздуха в грудь.

— Он натравил приезжих альф на Эпплблум и Скуталу, а затем распечатал те самые фотографии и раздал их каждому в Понивилле, чтобы все увидели меня… вот так, — омега опустила глаза, и на её нижние ресницы тут же натекли слёзы. Это был первый раз, когда ей случилось настолько лично осознать произошедшее. Свити хлюпнула носом. — Я так разозлилась…

— Мне кажется, ты поступила с ним слишком мягко, — пространно рассудила Луна и спохватилась, чтобы не дать волю своей тёмной стороне. — Я хотела сказать, что тебе можно найти оправдание и ты поступила так храбро, как могла.

— Но это было неправильно? — скосила вверх на принцессу глаза Свити Белль.

— Не могу сказать, — процедила та, скривившись. — Но твой гнев естественен. Однако как в твоём маленьком городке отнеслись к тому, что у тебя сразу две истинных? Они обе альфы, верно?

— Угу. Я шучу, что они — как бы т.А.В.р.о наоборот.

Луна ошеломлённо моргнула, её передёрнуло от мерзкого воспоминания из далёкого прошлого:

— Причём здесь тавро?

— Оу, я забыла, — невольно хихикнула Свити. — Нет, все буквы разделены точками; это название группы из двух омег, которые поют о любви друг к другу и говорят, что такие чувства нормальны. Это… крайне эпатажная группа, даже её название расшифровывается очень вызывающе, но я вдохновляюсь ими.

— Интересно, — выдавила Луна, тихо прокашлявшись и проглотив культурный шок, — как всё поменялось за тысячу лет.

— Я могу провести Вам быструю музыкальную экскурсию, если хотите. Кажется, экскурсы в историю — это всё, чем я отныне буду связана со своей мечтой.

— Но почему? — подняла брови принцесса Луна. — Твои голосовые связки тоже пострадали?

Свити Белль распахнула глаза в ужасе, и аликорница запоздало прикусила язык.

— Я надеюсь, что нет, но, — сильно заикаясь, ответила омега, — когда моя сестра разбудила меня и показала ту газету, где распечатали мои фотографии, она сказала одну вещь… очень справедливую… что, возможно, мне не удастся пробиться в музыку после такого. Что все будут думать, что я сделала это, эм, нечестным путём. И что никто даже не посмотрит на мой талант.

Луна печально хмыкнула:

— Надо же. Оказывается, за тысячу лет изменилось не так много, как я думала. Знаешь, что это за песня, которую ты пела?

— Нет, — покачала головой Свити и нахмурилась. — Я смутно припоминаю, что как-то раз видела где-то точно такую же нотную тетрадь, по которой её и исполнила, но по-хорошему я не знаю, что это за песня.

— Она переписана на современный мотив, но сам её текст очень древний, и проблема из него тоже не молодеет.

— Про то, как альфа насилует собственного сына-омегу? — поёжилась Свити Белль. — Мерзость. Хорошо, что меня никто не насиловал… Но тогда даже странно, что я не спела ничего про раны или кровь.

— Эту песню исполняли в омежьих гаремах Кристальной Империи, ещё когда в моде были мелодии всего из двух нот, — дождавшись конца комментария единорожки и её сконфуженной улыбки, продолжила Луна. — И главная её трагедия не столько в изнасиловании, сколько в том, что родитель-омега закрывает на это глаза.

Свити задумалась ненадолго, распахивая свои.

— У меня не было времени обратить на это внимания.

— У тех пони — тоже, — пожала плечами принцесса Луна. — Я помню музыку тех времён так, будто слышала её только вчера, и она была для омег едва ли не единственным способом выразить себя.

— Что? Но почему?

Луна улыбнулась:

— Что ж, дитя, если тебе интересно, не вижу причин не развеять немного твоё одинокое пребывание здесь… и, возможно, провести встречную музыкальную экскурсию. Слушай же. Кристальная Империя была центром древнего мира, и порядки в ней были специфическими. Всем заправляли альфы и главенствовали настолько, что омеги даже в любви были пустым местом. Они годились лишь для продолжения рода, да и то им редко давали выращивать жеребят самим — новорождённые передавались в знатные семьи из отца или матери жеребёнка… и ещё одного партнёра-альфы. Сложно представить более бесправное и покорное существо, чем гаремного омегу тех времён. Все функции омег сводились к репродукции и услаждению чувств альф — музыка, которой их учили, служила этому же. Однако омеги со временем заметили интересную разницу восприятия: альфы вслушиваются только в музыку, уделяя словам мало внимания, в то время как омеги как раз падки на текст и не придают мелодии большого значения.

— И они начали петь о своих проблемах и горестях? — догадалась Свити Белль, пошевелив ушами. — Ого… и альфы помогали им?

— Вообще-то, нет. Они слушали лишь музыку, помнишь? Даже когда омеги обращались к ним безо всяких песен, к ним относились не серьёзнее, чем к канарейкам. Их могли послушать, если их голос был достаточно приятен, но сами слова не несли никакой ценности. Омеги воспринимались как глупые существа, которые не могут сказать ничего важного. Самой большой милостью к ним со стороны альф было «оберегать» их от внешнего мира и дать правила, по которым тем следует жить взаперти. В конечном итоге образовались две основных иерархии, одна в другой: общепринятая, утверждённая альфами, и внутренняя, та, которую придумали сами для себя омеги, чтобы своими силами разбирать споры, до которых не считали нужным снисходить их господа. У них были и самосуд, и беспорядки, и даже кровная месть — потому что альфам не было до них никакого дела, кроме продолжения рода, и омегам самим приходилось решать свои конфликты. Только вместо хорошего образования и судебных законов у них были лишь сильные эмоции и уверенность в собственной правоте, так что во внутренние гаремные разборки не рисковали соваться даже смотрители-беты.

— Я смотрю, это стало чем-то вроде генетической памяти, — пробормотала Свити Белль.

— Верно, дитя. Дурной пример заразителен, а порядки Кристальной Империи вообще стремилась перенять каждая стремящаяся к благополучию страна — и скоро гаремы из омег и других способных к рождению детёнышей полов стали нормой жизни, как и самоуправство в них. Единственная свобода для бедняг осталась лишь в сочинении стихов и пении, а вот музыка была целиком во власти предпочтений альф и смотрителей-бет — им тоже не хотелось слушать то, что не приходилось по нраву. Много веков музыку омег судили по внешнему виду певиц, и очень часто — даже по тому, как та проявляла себя наедине с альфой.

Луна помолчала немного, прежде чем осторожно пробормотать в сторону:

— Послушав некоторых современных певцов-омег, я бы даже сказала, что последний способ был для них единственным, чтобы пробраться в эстраду… да и для некоторых альф тоже. Кхм, — она неуверенно улыбнулась на согласное хихиканье Свити Белль. — Одним словом, в том, чтобы пробиться на сцену, тебе те фотографии не помешают — может, даже напротив, помогут. Ты права: даже спустя тысячу лет пони первым делом поступают так же, как их далёкие предки, а не как современники.

— Вы так считаете? — вежливо спросила немного приободрённая омега. Но не сказать, чтобы она была в восторге — понятное дело.

— Если перед тобой не стоит задачи перевернуть общественные устои, ничем не омрачая своё честное имя, и ты просто хочешь петь для пони — да, я так считаю. Хотя, конечно, ту мысль, что на самом деле именно омеги задавали тон революционным движениям в песнях и что почти все музыкальные новинки были созданы альфами, давшими себе труд посмотреть на тексты омег, вдохновиться их настроениями и перенести каждое на музыку, я нахожу очень вдохновляющей.

— Нет, я не такая, как моя сестра, — вздохнула Свити Белль. — Я не умею ничего отстаивать.

— Зная, как ты расправилась с Фезервейтом, я бы сказала, что ты начинаешь учиться это делать, — искренне улыбнулась принцесса.

— Спасибо, Ваше Высочество, — невесело усмехнулась Свити. — Но пока у меня получится искренне радоваться разве что тому, что я не живу в гареме.

— Для некоторых омег это было не самой плохой жизнью… — ненадолго задумавшись, Луна лукаво дёрнула ушами и ностальгически прикрыла глаза. — Представь: треск цикад эхом отдаётся в расписных кристальных стенах гарема, плутая в покрывалах, подушках, тонкой работы кубках с разбавленным вином и свежих цветах. А омеги, все в золоте и драгоценных каменьях, подаренных богатыми альфами за усладу очередной ночи, возлежат полукругом на мягких ложах, каждый со своим инструментом, и выводят прекрасные мелодии. Слова, робко ложащиеся на них, столь душевные, искренние и близкие всем, что рифмы не заставляют себя ждать и льются ладным и стройным потоком, рождая красивые, но грустные песни прямо поверх задорных и боевых мотивов.

Свити Белль, завороженная рассказом и до дрожи навострившая уши, не поняла, почему принцесса вдруг прервала его и начала осматриваться с хитро-победоносным видом. Повторив за ней, единорожка ахнула. Исчезло уродливое небо, сменившись раскидистым магическим сиянием, а яркий солнечный свет озарил интерьер, роскошнее которого Свити в жизни не видела.

— Вау, — не удержалась она от восторженного выдоха, вертясь волчком в попытках поспеть за собственными разбегающимися глазами.

Посмотреть было на что. Резные кристальные арки игриво вились волнистой линией, разграничивая пространство древнего гарема. Спускающиеся с них серебристые лески занавесок из многогранных прозрачных бус загадочно постукивали на ветру, рассеивая солнце тысячей радужных бликов. Игривые зайчики вальсировали по низким расшитым диванчикам, скакали по лёгким волнам фигурного бассейна, дразня крупных гривастых золотых рыб, и любопытно бегали по струнам кифар и тростям авлосов.

— Это Вы сделали? — в огромных зрачках, обратившихся к Луне, искрился восторг.

Принцесса мягко улыбнулась, подмечая, что в этих глазах не осталось ни тени печали или страха.

— Нет. Это сделало твоё воображение, воспалённое моим рассказом. Я же говорила: вся власть здесь — твоя. Я лишь… немного скорректировала твои видения ради исторической точности. Прости мне мою ностальгию.

Свити взволнованно огляделась. На её лице медленно расцветала и ширилась улыбка.

— Это значит, что…

Обстановка неуловимо, но стремительно переплавлялась. Дворец исчез. Его заменил ночной лес, но совсем не тот, что затянул Свити Белль в кошмар, а пряный и вместе с тем свежий. Над ним серебряными колодцами сияли большие звёзды, от стволов лохматых деревьев тянуло не успевшим выветриться дневным теплом, пахло росой, ягодами, печёным зефиром и костром. Он швырял вверх жаркие земляничные искры, и они, кружась, возносились высоко над вершинами, чтобы затеряться в конечном итоге среди острых звёздных игл ночного света. Теперь была очередь Луны залюбоваться обстановкой.

— Это та самая ночь, — захлёбываясь от впечатлений, Свити Белль полетела в высокую траву, — в которую мы с девочками поняли, что мы значим друг для друга!

И она поскакала к танцующему вдалеке пламени столь длинными, высокими и нетерпеливыми прыжками, словно была ланью, а не единорожкой. Свити, беспечными зигзагами удаляясь от не успевшей и рта раскрыть Луны, играла в весёлую чехарду с падающей росой и слышала лишь шорох раздвигавшейся перед её грудью шёлковой травы да счастливую сердечную чечётку.

Выскочив на расчищенную поляну, она встала, как вкопанная, чуть не повредив себе напружиненные колени, словно врезалась в незримую стену. Разведённый среди овальных полированных камней костёр развлекал своим треском пустоту, а единственными седоками на брёвнах вокруг него были возящиеся туда-сюда рыжие отсветы.

— Но… ведь… мы сидели здесь, — жалобно прошептала Свити, обходя костёр, но следя, чтобы пламя не подпалило крупные кудряшки ни хвоста, ни гривы. — Жарили зефир, пекли яблоки, Эпплблум и Скут стрелялись рябиной, а я пела те песни бет-бардов, которые они заказывали, когда побеждали… Где теперь?..

— Здесь нет никого, кроме нас, — сообщила растерянной и разочарованной Свити Белль Луна, нагнав её неторопливым царственным шагом. — Ты можешь оказаться где угодно, но ты не в силах призвать каждого, кого захочешь.

— А Вы? — отчаянно посмотрела на неё единорожка. — Вы можете призвать?

— Сюда? — подняла брови принцесса почти укоризненно. — В карман между жизнью и смертью?

Свити Белль медленно опустила голову, виновато пробормотав безликое вежливое согласие.

— Но как же Вы сами тогда проникли сюда?

— Это место — островок в подвластном мне море Снов. Обычно в нём не возникает ничего подобного, но каждый раз, когда случаются исключения, я обязательно навещаю его и, если требуется, отгоняю смерть. Пусть ты и не спишь в прямом смысле этого слова, проникнуть в твой разум мне оказалось под силу. Конечно, если сюда забредёт ещё один сноходец — он тоже сможет, но вряд ли, дитя.

— Ох, — вздохнула Свити Белль и зажмурилась.

Зал кристального гарема вернулся, растворяя лес поздним летним вечером вокруг них.

— В-Вы сказали, что скучаете по этому, — смущённо объяснила омега на удивлённый взгляд Луны. — Я решила… Вам будет приятно снова увидеть это, и подумала, что это — всё, чем я могу поблагодарить за компанию… или Вам неприятно это вспоминать? — она прервала тараторящую речь аханьем. — Вы же не были омегой в таком гареме?!

— Нет, конечно же, нет, — успокоила Луна. — Мне всего лишь случалось гостить в Кристальной Империи вместе с моей сестрой. Тот визит… полностью изменил мою жизнь.

Идеальный слух Свити Белль не позволил ей пропустить, как до неузнаваемости смягчился тон величавого голоса. Пока он звучал так нежно и далеко, в печальные бирюзовые глаза пыльным бархатом ложилась столь хорошо знакомая единорожке любовь. Но, если она множила её на пару альф, то инстинктивно угадывалось, что принцесса Луна думала о всего одном. Глубина и сила её чувств поразили юное сердце.

— Вы встретили там свою истинную? — возликовала Свити.

— Истинного, — с улыбкой поправила Луна и трепетно провела копытом по витиеватой резьбе на спинке одного из диванчиков.

— Ах, и что же случилось потом? — почти воспарила омега, сев на круп и прижав копыта к груди.

Глаза аликорницы потемнели от боли — столь неотвратимо и густо, что Свити устыдилась своего любопытства, опустила передние ноги и укрыла все четыре кольцом хвоста.

— А что случается со всем, что дорого существам, неподвластным течению времени? — горько отозвалась Луна. — Потом я его потеряла.

Свити почувствовала, как сильно и испуганно колотится прямо в грудь. Она, дрожа, прошептала мольбу о том, чтобы эта доля не постигала её, Эпплблум и Скуталу как можно дольше. Омега и представить не могла, каково это — лишиться хотя бы одной истинной. Сейчас их не было подле неё, и она печалилась, но к ним, по крайней мере, можно было вернуться немного позже — и она обязательно вернётся.

И тогда альфы снова заключат её в крепкие объятья, согреют под пледом в их родном старом домике, принесут смешные мягкие пеньки любимого зефира и будут полушутливо драться за возможность сварить своей любви какао, который, впрочем, у каждой из них получается одинаково плохо — но Свити Белль всё равно будет делать вид, что прикрывает глаза от удовольствия, а не от ложащегося на язык песочного осадка, чтобы насладиться видом неподдельной пышной гордости любимых и хихикать над их юношеским бахвальством.

Но… остаться без этого навсегда?..

Луна в грустной задумчивости пошла вдоль витых арок, расправленным крылом с мелодичным звоном осязая закрывающие проходы бусы:

— Потеряв его, я очень скоро потеряла и себя саму. Без него ничего больше не имело смысла. Мы пробыли вместе слишком мало, но даже такой отрезок времени сказал мне всё. Что уж там, я с первой минуты поняла, что больше никто не сможет войти в моё сердце, и до сих пор не смогла в этом ошибиться, как бы ни хотела.

Свити Белль вскинула на неё боязливый взгляд.

— Принцесса?

Луна откликнулась на зов спокойным взглядом.

— Не будет слишком дерзким спросить, с кем Вы… кого Вы предпочли генералу Фаринксу недавно?

— Будет, — мягко ответила аликорница.

— Извините, — потупилась Свити. — А что с Вами стало после этого?

— Смешно сказать, но сестра посадила меня под домашний арест, — неловко подбросила на копыте одну из кристальных нитей Луна. — Сны — единственное место, куда я могу ходить.

— Ого, — неловко усмехнулась омега, прижав уши, — вы прямо как обычные сёстры.

— Не совсем. Позволь показать тебе, — аликорница протянула копыто, и Свити, не колеблясь, положила своё на плоскую подошву серебряного накопытника. — Это будет длиться всего несколько секунд, потому что я не хочу случайно вырвать твою душу из тела, поэтому смотри внимательно.

Дождавшись кивка, Луна зажгла рог неестественным белым светом, телепортировала их астральные тела в свою спальню и, не мешкая, сотворила следующее заклинание. Его название было неизвестно Свити Белль, но, прокатившись тёмной волной по комнате, оно исчерпывающе выдало своё назначение: на спящей в кровати прямо поверх одеяла принцессе Луне проявились золотистые силуэты колодок.

— Это визуализация чар, удерживающих меня в пределах покоев, — пояснила аликорница, при переходе в реальность ставшая, как и единорожка, полупрозрачной.

— Довольно жестоко, — оценила Свити.

— Нет, моя сестра вовсе не такая. Я не испытываю никакого…

— Простите, а что вот это?

— Где?

— Вон там, за балдахином кровати, фиолетовое.

Луна прищурилась, смотря поверх указывающего изящного копытца. К изголовью её кровати крался слишком знакомый рогатый силуэт, обернувшийся невидимым, но случайно обнаруженный бесплотным заклинанием принцессы. Она встревоженно вскинула крылья.

— Дитя, — быстро произнесла аликорница, повернувшись к юной омеге, — я вынуждена прервать нашу встречу, чтобы вернуться в своё тело, и очень срочно.

— Хорошо, — её волнение передалось Свити Белль, как по поводку. — Это что-то опасное?

— Нет времени! — повысила голос Луна и ослепила единорожку вспышкой рога.

---

Свити Белль вдохнула, как из-под топящей её воды.

Она распахнула ослепшие от бирюзового всполоха глаза, выгибаясь на постели. Всё тело тут же прострелила первозданная боль, но уже спустя мгновение, даже не дав единорожке закричать, сдулась до мимолётной и совсем неважной. Зрение вернулось, проявив очертания предметов прямо сквозь шумящий белый монохром. Стояла ночь. Свити повертела не головой, чтобы не тревожить её, а глазами, но даже глазные мышцы от такого немедленно заныли.

Сбоку горели мелкими зелёными и синими глазами лампочки на массивном металлическом механизме, набросившем на омегу усы полупрозрачных пластиковых проводов. Ассоциация с чёрными щупальцами злорадно пробралась в перебинтованную голову, но единорожка отогнала её, не желая дёргаться, пока что-то постороннее прикреплено к её коже и пропущено сквозь вены. Она долго выдохнула носом и вслушалась в собственное тело.

Вдоль рога пролегали тонкие не очень удобные, но всё же терпимые штыри, словно удерживающие его от раскрашивания или искривления. Грудь неприятно стягивали липковатые с внутренней стороны пластины — они заинтересовали Свити, и та аккуратно прижала подбородок к шее, рассматривая. Ленты из неведомого фиолетового материала слабо светились из-под одеяла, становясь ярче там, где в них были продавлены руны, и, похоже, позволяли ей дышать. «Хорошие пластины», — решила омега и вернула затылок на подушку. Из-под него что-то хрустнуло, как фольга, но никаких ощущений не принесло — ни плохих, ни хороших.

В качестве последней проверки Свити Белль тщательно перебрала воспоминания и, не обнаружив никаких провалов… хотела было успокоиться, но у неё это не вышло. В перекрытой неизвестными руническими пластинами груди червём развернулась тоска.

Её истинных не было рядом.

«Надеюсь, хотя бы у принцессы Луны всё будет хорошо», — подумала единорожка. Почувствовав себя глубоко несчастной, она прикусила губу, беззвучно всхлипнула и незаметно провалилась обратно в сон.

6.10. Судьба

Предупреждение: 18+, изнасилование.

Луна распахнула глаза и подскочила на постели, выкрикнув раньше, чем могла подумать:

— Кто здесь?

Это было опрометчивое решение, и оно срезало время на дальнейшие действия до срока в пару секунд. Луна громко позвала стражу, откатилась на пол и послала туда, где из астрального мира видела зловещий силуэт, одну за другой две волны — обнаруживающую и мощную парализующую. Пройдя насквозь через мебель, стену и окно, последняя заморозила пролетавшую снаружи летучую мышь — и она с глухим стуком вяло грохнулась на золочёный козырёк.

Принцесса сканировала взглядом все уголки пространства поверх спинки кровати перед собой, но похожего звука в покоях не раздавалось. Она промахнулась? Ночной гость находился в том же измерении, где были зримы её оковы? Или же вообще был таким же сноходцем, как она сама, и остался за чертой?

На её рог сзади тихо и молниеносно опустилось широкое кольцо, сачком накинув вязко колеблющийся голубоватый слой. Луну парализовало на несколько секунд, пока она была шокирована и скована ощущением физического залепливания витых канавок на роге.

— Хорошая попытка, — прозвучал глубокий рокочущий голос, пока кольцо поднималось обратно. Голубоватая эфемерная субстанция отстала от него, словно желе, намертво приклеилась к длинному синему рогу и впиталась без следа, — но я увидел, что ты начинаешь просыпаться, и перешёл на другую сторону.

— Фаринкс?! Что ты здесь… ах!

Омега не успела обернуться, как её передние ноги внезапно схватили телекинезом и завернули за спину до болезненного вскрика. Материализовавшиеся от её же первого заклинания колодки недобро стукнулись друг о друга.

— Надо же, как… предусмотрительно, — оценил их чейнджлинг, бесстрашно наблюдая за попытками Луны вырваться.

Широкие крылья теперь были заблокированы передними ногами и лишь беспомощно бились под опасно вывернутыми суставами, не причиняя Фаринксу никакого вреда. Он вытащил, судя по звуку, из-под плаща верёвку и продел сквозь колодки, крепко связывая копыта омеги у неё за спиной и бросая на пол оставленный длинный «хвост». Перестав удерживать аликорницу, он с силой толкнул её следом — и она со сдавленным хрипом ударилась в пол грудью.

— Отпусти меня! Стра…

— Твоей стражи там нет, — снисходительно сообщил Фарикс. — Иначе они уже давно бы примчались. Твоя помощница, к её счастью, тоже отпущена домой за ненадобностью, я правильно понимаю?

К его удивлению, Луна не задрожала, а низко прорычала, обернувшись к нему через плечо и показав сузившийся до драконьего зрачок:

— Что. Ты сделал. С моими. Бэт-пони?

Фаринкс невольно отшатнулся, когда эфирная грива угрожающе стегнула по воздуху в его сторону и грозно заклубилась, уже не стелясь полотном, а кипя пузырями. Но вид надёжно стреноженной принцессы успокоил его и вернул выражение превосходства в моноцветные глаза.

— Ничего, что бы им не понравилось, — был ответ. — Нет более бескровного и тихого способа заставить здоровых и сильных альф забыть обо всём, чем парочка милых течных омег, — он тихо рассмеялся. — Это было так глупо с твоей стороны — брать в караул на свою течную неделю кого-то кроме бет. Ты, конечно, пользуешься подавителями, но представь, как будоражит сознание смертных одно только знание о том, что прямо за этими дверями — прекрасная богиня, совсем недавно доказавшая, что развлечения смертных ей совсем не чужды, и прямо сейчас не отказавшаяся бы принять в себя узел-другой.

Гнев, затихший при заверении о том, что её воины живы, совсем размылся и сменился страхом от вида лихорадочного блеска фиолетовых фасеток и похотливого выражения лица, контрастно выделявшегося своей темнотой на фоне драгоценных голубых стен. Этот взгляд не сулил ничего хорошего. Фаринкс говорил, попутно начиная водить копытами по заломленным передним ногам, словно грубо и задумчиво разминая их перед чем-то значительным, и Луна встревожилась окончательно. Её копыта сделались противно-влажными, дыхание зачастило. Она не могла пошевелить ничем, кроме шеи. Поэтому, повозив по опутанному бледно-бордовым узором полу головой, чтобы списать дрогнувший голос на затекшие мышцы, а не на предвестие внезапной клаустрофобии, омега требовательно спросила:

— А ты сам что здесь забыл? Разве чейнджлинги не отбыли домой?

— О, отбыли, — оскалился Фаринкс, едва не капая с устрашающих длинных клыков слюной. — Отбыли с позором.

— Вам была выплачена изрядная компен…

— А ну заткнись, шлюха!

Луну что-то длинно, узко и огненно хлестнуло по лицу; за ушами щёлкнуло. Оправившись от боли достаточно, чтобы больше не требовалось удерживать в глотке жалобное скуление, омега разлепила инстинктивно зажмурившиеся глаза, скосила их на свой нос, а затем распахнула во всю величину.

Тёмные кожаные полосы кое-как обогнули мордочку, стянув вместе челюсти. Натирая даже в неподвижности, они ощущались настолько грубыми, что было удивительно, как они вообще согласились облечь изящное, точёное лицо омеги; в основном значение для неё имело то, что она больше не могла открыть рот, укусить или издать звук, кроме мычания.

Фаринкс стянул ей челюсти настоящим намордником.

Его копыто пронзило космическую гриву, стягивая её в хвост так резко, что Луна не смогла удержать короткого визга. Чейнджлинг столь же болезненным движением запрокинул её голову — нежное горло перетянулось собственной кожей, мешая дышать, — и заглянул в сузившиеся зрачки, шипя:

— Молчи, молчи, блядь! Основная часть этого позора легла на меня, не на тебя, бесстыжая ты мразь! Ты хоть представляешь себе, каково стоять во главе армии, у которой культ поедания любви, после того, как тебя отвергли самым унизительным образом из всех возможных?! Когда развели цирк международного масштаба только для того, чтобы перед всеми, перед каждым, даже самым ничтожным и захудалым, чейнджлингом… — он перевёл дыхание, не переставая яростно сверкать глазами, — показать тебе, насколько именно ты недостоин?!

Кончик раздвоенного языка по-змеиному стрелял из-за игольчатых рядов беспощадных белых зубов. Луне не требовалось хорошо знать Фаринкса, чтобы понимать, что он в ярости. Лютой. Дырявая передняя нога, прижимающая увенчанную обезвреженным рогом голову к полу, была готова раздавить её, как кочан капусты. Невыносимый треск и скрип от черепа, по крайней мере, был очень похож.

— Я, гамма*, был отвергнут омегой на глазах у каждого из народов, у всего своего войска! — скрежетал чейнджлинг. — Долгие приготовления, дипломатические визиты, заключённые договоры — ты показала, насколько это для тебя неважно, таким вызывающим образом, какой даже меня лишил дара речи! День напролёт, день свадьбы со мной, кувыркаться с первым попавшимся альфой, залиться его кончой и явиться под венец, чтобы именно в таком виде сказать, что ты за меня не выйдешь! Показать, что невиданный позор для тебя лучше, чем брак со мной! Что ты скорее уронишь честь всей Эквестрии через демонстрацию своей разъёбанной пизды каждому, кто захочет посмотреть, но только не станешь моей женой! Мне такая омега и не нужна — я даже счастлив, слышишь меня, сука, счастлив, что ты показала своё истинное лицо до того, как всё свершилось. Но вместе со своей честью ты прихватила на помойку и мою тоже! И ты, конечно же, совсем не понимаешь, чего натворила. Это тебе можно поскакать по хуям именитее и очистить запачканное. А вот оскорбление воина не смывается никогда и потому не прощается никому…

От изменившегося тона его голоса у омеги по похолодевшей спине пробежали мурашки, поднимая шерсть дыбом, и тут же были похабно прослежены до самого крупа свободным хитиновым копытом.

— И теперь… я возмещу это. Я собираюсь трахнуть тебя. Во все щели, всю ночь без перерыва и отдыха, даже если ты сдохнешь. Я самым неоспоримым образом докажу своим чейнджлингам, что ни одна сраная омега не смеет изменять мне и так нагло предпочитать другого! Что ни одна из них не останется после этого безнаказанной и не будет разгуливать под луной, как ни в чём не бывало! Своё я возьму сполна!

Луна прослушала половину его монолога, кидающегося из похоти в ярость и обратно. Она ясно ощущала тяжесть чужого тела на себе, неумолимую крепость узлов на ноюще пульсирующих передних ногах, необработанную грубость намордника, иллюзию ползущей по придавленному к ковру черепу трещины, глубоко впивающийся в щеку жёсткий ворс — и её накрывала отрешённая фатальность, грозящая перейти в искреннюю обречённость. Лютая головная боль и заблокированная магия не давали телепатически призвать сестру; стража тоже была обезврежена — причём не факт, что так хитро и бескровно, как заверял Фаринкс. К ней в покои он явился с на редкость прямолинейными намерениями.

Ухватившись за эту мысль и черпая из неё закалённую злобу, Луна крепко взяла под контроль нервы и не упустила момент, когда гамма слишком увлёкся, лапая чистый белоснежный полумесяц на её крепком крупе. Пусть чейнджлинг теперь практически всем весом и стоял на её несчастной раскалывающейся голове — он также лишил себя одной из опор.

Луна была в ужасе, но не утрачивала находчивости. Она бы ни за что не упустила шанс. Глубоко и беззвучно вдохнув, омега внезапным могучим рывком шеи в сторону высвободила голову из-под дырявой ноги, и Фаринкс неумолимо просел к полу, неуклюже приземляясь на боковину копыта. Его раскрывшийся было для очередной тирады рот с лопающимся звуком захлопнулся обратно, потому что верхняя челюсть буквально приземлилась на нижнюю. Не давая чейнджлингу ни единой возможности опомниться, Луна в рекордные сроки собралась с силами, изгнала тёмные круги из горящих изнутри глаз и со всей доступной силой вслепую саданула головой назад.

Она всё ещё была связана собственным телом, лишена магии и даже голоса.

Но у неё из головы росло дискордово копьё.

На несколько кратких секунд Фаринкс снова увидел перед собой сумрачные коридоры улья-инкубатора, родного и милого сердцу, с пробитыми насквозь круглыми проходами в растресканных каменных стенах. Он не мог пошевелиться, осознавая, что, сохрани он простую старую чёрную хитиновую броню, этот удар он бы не пережил. Но, скосившись об один из кристаллических наростов на груди, чьё назначение до сих пор было малопонятно, рог Луны вскользь въехал в зазор между брюшным панцирем и грудными броневыми пластинами и застрял там на одной трети, не в силах продвинуться дальше.

Фаринкс медленно и глубоко дышал, застыв. Боль парализовала, но не столько силой, сколько новизной. По заблокированным канавкам рога спиралью потекла кровь, цветом нечто среднее между тёмно-зелёным оттенком его тела и краснотой хвоста, а чейнджлинг продолжал зачарованно осязать посторонний предмет внутри своего тела. Его нельзя было назвать тонким, но единственная ассоциация, приходившая на ум — игла, жаркая пульсирующая игла, отвечающая новыми вспышками мутной боли на каждый удар находившегося с другой стороны сердца.

Он чувствовал: Луна не сдаётся. Даже застряв рогом в его груди близко к передней ноге, она продолжала дёргаться из неудобной позы, пытаться пробуриться дальше в тело, пронзить мягкие внутренности. Убить. Без малейших сомнений, любой ценой убить. Против воли Фаринкс испытал восхищение.

— Вот поэтому, — мягко прохрипел он едва ли не с нежностью, — я и решил дать тебе шанс. Потому что ты не совсем такая, как все другие омеги — нет… — он на пробу сделал шаг назад, копытом придерживая голову Луны на месте. — Я знаю их. Они изнеженные, покорные, вечно смиряющиеся… Ты же — пони совершенно других нравов. Связанная, обездвиженная, одинокая, — снимая себя с её рога, он неотрывно смотрел в перевёрнутые бирюзовые глаза со смесью издёвки и уважения и смаковал неугасимую злобу, затянувшую их зрачки, — а всё равно нашла способ… наделать во мне дыр.

Полностью слезший с вонзившегося в него штыря, Фаринкс нервно рассмеялся над собственной шуткой и толкнул аликорницу обратно на пол. «Дискорд! — рыкнула та в своих мыслях. — Будь мой рог загнутым, как у Сомбры, сена с два ты бы так легко освободился!». Она завозилась, подбирая под себя свободные задние ноги, пытаясь высвободить крылья и хоть как-то подняться, пока чейнджлинг трогал копытом и изучал неудобную рану. Челюсти Луны, бесконечно тянувшиеся по-звериному клацнуть и укусить, наконец сумели размять и растянуть жёсткий намордник достаточно, чтобы стало возможным прогудеть в появившуюся между зубами щель:

— Ты совсем обезумел, если думаешь, что тебе это сойдёт с копыт, ублюдок.

Фаринкс остановил поверхностный осмотр — тем более, рану уже начало залеплять изнутри клейкой слизью — и посмотрел на Луну, как родитель, притворно удивлённый глупости жеребёнка. От этого взгляда стало не по себе.

— Не сойдёт? Отчего же?

— Ты одурманил стражу, проник в мои покои, связал меня и собираешься изнасиловать, а моя сестра-альфа три тысячи лет двигает солнце. Сложи все факты, я верю в тебя, — дерзко оскалилась сквозь намордник Луна.

— Ты тоже давай складывай, — сально улыбнулся Фаринкс. — Ты бы тоже могла двигать луну три тысячи лет, если бы не сошла с ума и не отправилась в ссылку, как кобыла, которой отныне пугают непослушных личинок, ну или жеребят. Подтверждая своё безумие, явилась на собственную свадьбу… мы помним, в каком виде. На остаток течки была посажена своей сестрой-альфой под арест, — он насмешливо похлопал по стянутым верёвками колодкам на передних ногах принцессы. — И после всего этого объявишь, что тебя кто-то изнасиловал? Тем более — пострадавший от твоего безумия и распущенности честный чейнджлинг?

Луна неуклюже рванулась вверх, пытаясь вскинуться, но под позабавленный смех Фаринкса упала обратно, ударившись плечом.

— Сволочь! Достаточно будет понюхать меня, чтобы понять, что я не лгу!

— Моя милая несостоявшаяся жёнушка. Ты же сама сказала, что я чейнджлинг. А что чейнджлинги умеют лучше всего?

Фаринкс без предупреждения навалился на неё всем телом, запуская копыта через бока к низу живота, крепко сжимая мягкое вымечко и грязно проводя длинным раздвоенным языком по чуть влажной от пота шее. Под вскрик отвращения и боли он сам ответил на свой вопрос многообещающим шёпотом в прижавшееся к голове ухо:

— Маскировать запахи.

Чейнджлинг зажёг саблевидный рог, одним движением телекинеза туже затягивая намордник и окончательно лишая аликорницу способности открывать рот, а другим — насильно раздвигая противящиеся задние ноги. Луна истерично завизжала сквозь вновь сомкнувшиеся зубы и бешено замотала головой, но умудрённый опытом Фаринкс быстро пресёк эту попытку, сильнее наваливаясь на омегу и обездвиживая её окончательно. Она пришла в несусветную ярость, почувствовав прикосновение заострённого, скользкого и жаркого органа к своей сухой плоти, но это было бесполезно. Чейнджлинг держал крепко и лишь посмеивался над её попытками.

— Для моих бойцов мне необходимо трахнуть тебя, — промурлыкал он, нежась в преддверии гарантированного удовольствия. — А твои пони не могут чувствовать сексуальные связи, поэтому для них сойдёт просто подчистить запахи. Прямо сейчас я пахну тобой, ты чувствуешь? Конечно, нет. И никто другой тоже не примет эти ароматы во внимание.

Луна задушенно взревела, и слёзы застлали её взгляд, когда Фаринкс повёл бёдрами вперёд и без особых усилий скользнул в неё. Подавители не давали смазке вытекать наружу, но внутри из-за не закончившейся течки её было предостаточно — и одного проникновения хватило, чтобы инстинкты проснулись и заработали, щедро выделяя новые порции. Чейнджлинг довольно выдохнул и замер.

Ощущение наживую обволакивающей его стиснутый член влаги и тепла было божественным. Ему не приходилось испытывать подобного. Любая былая связь с пони была спектаклем ради получения любви, и каждая реакция на него была ожидаемой и прогнозируемой. Но непредсказуемость, опасность и драйв вкупе с пикантной и злящей цепочкой событий, приведших к этой точке, вознесли страсть на новые высоты. Не вытерпев и рыкнув, Фаринкс начал двигаться — сразу во всю мощь своего тела, до пошлых звонких шлепков, как будто чертёж забивателя свай писали именно с него.

Луна завопила, насколько позволял намордник — вышел совершенно коровий звук. Снующий в протестующе сжимавшемся лоне член не был гладким: словно покрытый направленными к основанию наростами, он раздражал чувствительные стенки при каждой фрикции. Её насиловали прямо на светлом жёстком ковре, не доходя до кровати, как неразумное животное, и делали это так болезненно, словно орудием была не живая плоть, а пыточный инструмент, созданный разрывать тело в лохмотья.

— Да, сожмись ещё, — капая слюной со жвал, рычал ей в ухо Фаринкс. — Горячая, узкая… Тебя как будто и не валяли по какому-нибудь чулану всем дворцом. Что, не зарится никто с нормальным хуем, да? — он дважды дёрнул бёдрами в стороны, словно и впрямь пытаясь расширить жаркий засасывающий канал под себя, чем выбил из Луны совсем уж жалкие всхлипы. — После этой ночи они в тебя со свистом будут залетать.

Даже со стянутым ртом Луна сумела через боль и слёзы прорычать самое разъярённое оскорбление, на которое была способна. Передние ноги начали покалывающе леденеть. То ли верёвки, то ли сам их неестественный излом перекрыл кровоток. Фаринкс не обращал ни на что внимания, продолжая страстно прорываться всё глубже и глубже в её тело. Срединное кольцо, вступившее в игру, тоже было сплошь покрыто будто бы короткими жёсткими сосочками и причиняло ещё больше страданий. В бирюзовых глазах начало мутиться и темнеть, но вдруг вновь ярко вспыхнуло, до рези высвеченное новым витком негодования и гнева. Словно унижений было мало, Фаринкс начал тереться о неё всем телом и дразнить копытами соски, чтобы лоно, рефлекторно сжимаясь от этой мимолётной грубой ласки, удовлетворяло его слаще.

— Видишь, как хорошо, — хрипел он, закатывая глаза и подёргивая рваными ушами. Из его насекомьей пасти вырывался пар. — Твоё предназначение, твоя судьба во всей красе! Бессловесная игрушка для каждого, кто захочет трахнуть тебя! Ха-ха, о да, в том, что ты можешь лишь мычать и стонать, как зверушка, пока речью владею только я — самая лучшая деталь! Не считая, конечно… м-м…

Не церемонясь, Фаринкс начал вылизывать и покусывать упрямо прижатые уши, лапать копытами вымя и круп и затем браться за её лицо или рог, не забывая по-прежнему тереться о неё всем телом — сильно, глубоко, так далеко, как мог достать, чтобы не сбиваться с ритма. Ведь при этом он не переставал двигаться. Чейнджлинг насиловал принцессу с выносливостью, силой и скоростью отъявленного воина-отморозка своего народа, и пытка не прекращалась ни на секунду, и его ласки были столь отвратительной пародией на нежности добровольной любовной игры, что оскверняли омегу до самого сокровенного нервного волокна.

Это доводило её до слёз и безумия одновременно. Но, связанная, раздавленная до лишения дыхания и сил, Луна не могла сопротивляться, и тотальное унижение стылой липкостью сгущало кровь в жилах, раздирая вязнущее в ней сердце лишней болью.

— Да, именно так — это твоя судьба! — скалился Фаринкс, жмуря глаза в преддверии оргазма. Израненное влагалище, воспалившись, ошпаривало жарче кузнечного горнила. — Судьба каждого из вас, безвольных тварей, омег… Вы созданы только для этого. Первая же течка — и вы превращаетесь в мясо для ебли, а заодно впервые за всю жизнь наконец-то становитесь полезными! Но, лицемерные тщеславные суки, вы не осмеливаетесь признаться, что всё, для чего живёте — это здоровый узел в задницу. Я жил среди вас, я видел ваше истинное лицо… Сколько преступлений было списано на течку и далее обнулено! Вы рады тому, что вас насилуют. Вы просите об этом. Вы не способны отказать. В вас нет гордости, достоинства, даже расчёта — есть только животная похоть, от которой вы счастливы стелиться под любым, кто сможет вытрахать из вас всю дурь! Так почему же не я, Луна? Почему не я? Какая тебе разница, кто накачает тебя малафьёй?

Мощным рывком чейнджлинг злобно вонзился в неё до самого основания, так сильно, что у него самого заныл корень члена. Луна дёрнулась в медвежьих объятьях, скуля и проливая с щёк дорожки слёз на ковёр, равнодушно впитывающий всё — и слёзы, и слюну, и смазку, и пот, и кровь. По ощущениям, Фаринкс упёрся в самую шейку матки и принялся меланхолично раскачиваться внутри по кругу, наслаждаясь чувственным беспомощным сопротивлением:

— Ах, да… у тебя же есть истинный. И всё это время, пока я ебу тебя, ты думаешь о своём Сомбре, и это придаёт омежьему лицемерию новую грань. Давать всем подряд, зная, кто твой хозяин! Ха-ха, да, именно хозяин, потому что каждая вещь должна кому-то принадлежать, но только омеги — вещи настолько паскудные, что дерзят изменять своим хозяевам!

«Нет, — хотелось прорычать, прорыдать, проскулить, хоть как-то обмануть и ослабить дискордов намордник, до волдырей вытерший бархатную шерсть на лице. — Сомбра, находясь в состоянии животного, не зверствовал так, как это делаешь ты, рассыпая умными рассуждениями!».

— А о чём ещё вам думать, живым инкубаторам? — хохотнул Фаринкс и замычал, когда истерзанные стенки протестующе стиснулись так, что было невозможно двигаться. — Да… Ваше тело создано только для одного, и даже сейчас ты не можешь преодолеть это. Твоя киска хочет меня, я чувствую, как она засасывает, умоляет продолжать двигаться… и именно этот орган управляет вашими мозгами большую часть времени. Разве не здорово? Вот почему… я так смеюсь над твоими наивными угрозами…

С последними рваными толчками и конвульсивным резким вдохом Фаринкс кончил, с оттяжкой продолжая пытаться протолкнуться глубже каждый раз, когда струя семени выстреливала из его члена и растекалась внутри омеги. Луна натужно закряхтела. Она слышала, что грифонья сперма щиплет нежные поняшьи тела, словно уксус — даже это не сравнилось бы с мерзким ощущением чужого внутри себя, эмоциональным надругательством, переходящим в физическую жгучую боль.

Фаринкс одним рывком, цепляя всеми наростами растревоженные, многострадальные стенки, вышел из омеги. Клейкие нити бледно-пурпурной спермы, сатиново блестя в свете заглядывающей в окна печальной луны, потянулись следом за острой головкой, и чейнджлинг, недолго думая, вытер её прямо об вяло льющийся в сторону эфирный хвост.

Луна на новое унижение лишь обессиленно дёрнула ушами, пытаясь прийти в себя. Передних ног она уже не чувствовала. Вульва, разверстая и горящая на прохладном ночном воздухе, по ощущениям, не сойдётся обратно до тех пор, пока не выльется последняя капля чужого семени. Рассаженную в кровь об ковёр щеку щипало так, словно она уже начинала гноиться, глаза горели и пульсировали от пролитых слёз, но по сравнению с болью от намордника это были мелочи. Он был затянут так туго, что едва ли не деформировал кости черепа, распространяя монотонную и равномерную дымку боли, застывшей по интенсивности ровно между терпимой и нетерпимой.

Фаринкс практически нежно перевернул омегу на спину, причинив связанным конечностям ещё больше страданий легшим на них её собственным весом, и проворно занял место между её задними ногами. Он убрал с перетянутого заплаканного лица свалявшуюся гриву и шёпотом поинтересовался, глядя в расплывшиеся, мокрые глаза:

— Ты понимаешь, что я могу делать с тобой всё, что захочу? У тебя всё ещё течка. Ты не можешь контролировать свои желания — вернее, запросто можешь, а потом можешь обвинить кого хочешь в изнасиловании. Ахах, шучу, конечно же — не можешь. Вот что случается, когда вторичные пола разделены, и гаммы считаются экзотикой, а не обыденностью. Течная омега? Неконтролирующее себя бедное похотливое создание, но всем известно, чего оно на самом деле хочет по своей природе. Какой смысл разбираться в безумных сексуальных фантазиях озабоченной шмары? Которая, — усмехнулся он, — к тому же, недавно так глупо подставила себя…

Он приложился издевательским насекомьим поцелуем к накрепко сомкнутым губам, только ехидно щурясь на взревевшее в глазах Луны отвращение.

— Что, родная, блевать хочешь, я для тебя рожей не вышел? — с тихим заботливым смехом оторвался от неё Фаринкс. — Ты даже это не сможешь, пока ты в своей сбруе. А в ней ты будешь до-олго, она тебе очень идёт. Но, конечно, в конце концов я сниму её — я же обещал оприходовать все твои щели, а этот чудесный ротик, недавно выкрикнувший слова несогласия, нельзя обходить вниманием. Но до этого момента ещё целая ночь и целая неопробованная дырочка… не дёргайся, солныш… ахах, что я говорю. Не дёргайся, звёздочка, так будет только больнее. А как ещё убедиться, что урок пойдёт впрок, м?

4.8. Кому платить по счетам

Скуталу и Эпплблум в молчании отходили от больницы в кроваво-чернильный сумрак, льющийся со сгущающихся на фоне заката туч. Тихо ворочался гром. Холодный ветер гнал светлую пыль по потемневшей дороге, трепал и запутывал неудобными мелкими узелками хвосты и гривы. Впрочем, вряд ли он сильно смог бы попортить и без того вечно растрёпанную фиолетовую шевелюру. В отупевшую от горя голову под ней лезла теория с погодной практики: если гром — это результат нагрева до миллиона градусов, расширения и сжимания воздуха вокруг молнии, то где же тогда молния…

Если бы у неё были силы повернуть свисающую до земли голову или хотя бы скосить взгляд, чтобы увидеть глаза Эпплблум, она бы нашла ответ на свой вопрос.

Земная пони не торопилась, но тем было хуже. Её движения подходили для убийства. За размеренностью отсчитывающих пройденные пыльные ярды шагов пряталось прицеливание хищника. Со своей малиновой гривой и жёлтой шкурой, под которой обстоятельно перекатывались налитые фермерской работой мышцы, в угрюмом грозовом полумраке Эпплблум казалась львом с кровожадными огневыми глазами.

— Не отставай, Скут, — тихо произнесла она низким решительным голосом. — У омег, я слыхала, хорошая интуиция. Этот шакал может крупом почуять, шо мы по его душу прёмся. Скут?

Альфа остановилась, услышав, что шарканье по дороге копыт и хвоста, и без того вялое, окончательно стихло. Эпплблум вопросительно хмыкнула безо всякого энтузиазма и обернулась. Её уши медленно опустились. Скуталу стояла посреди дороги, продуваемая всеми ветрами, завесив поникшее лицо разрываемой в клочья чёлкой. Без своей привычной кожаной куртки несколько худощавая пегаска выглядела неожиданно уязвимо, и всё в груди Эпплблум кратко скорчилось от жалости. А затем развеваемую ветром пыль и вовсе плотно прибило несколько тёмных слёз.

— ЭйБи, — проскулила Скуталу совсем не по-альфьи, показывая сузившиеся в плаче глаза на мокром лице и подрагивающий нос. — Что, если Свити Белль была беременна?

Эпплблум хотела бы разозлиться. Ей следовало это сделать. Но она отчего-то не смогла.

— Нет, ты чё, — вытянулось её лицо в инстинктивной тревоге. — Канеш, нет. У неё не было течки, да и кончить в неё мы не успели…

Но темп речи сбивался на снижение, пока в разум Эпплблум ввинчивалась тревога. Выше здравого рассудка, сильнее времени и прогресса, неумолимо и назойливо передающаяся в наследство от поколения к поколению с дремучих времён, когда стадо было не озорным подростковым клубом, а единственной формой семьи и общества пони, столь могущественной внутри самой себя, но практически бессильной перед внешним когтисто-клыкастым плотоядным миром. И вопросом его выживания была защита омег любой ценой, потому что не останется омег — и рождать альф тоже станет некому… Зависимость, из которой нет выхода, альтернатива — смерть и вырождение, печать скрепления — узел, запечатывающий омегу в ликующей радости новой жизни.

Эпплблум не думала о жеребятах. Они сами — ещё жеребята. Но слова Скуталу пробудили в ней нечто, от чего она теперь крупно вздрагивала, не в силах это контролировать. Каждая мышца подёргивалась и горела, наливая тело беспокойным томлением и жаждой действовать, бежать, драться, отвоёвывать. «Но что, если бы Свити Белль действительно…» — Эпплблум было страшно даже додумывать.

Это не то, что требовалось облекать в мысли. Она бы либо не допустила этого, либо её сердце разорвалось бы на месте от горя. Чтобы их омега, чистая, нежная, замечательная, прекрасная омега, потеряла жеребёнка, пока хотя бы одна из них жива, чтобы хоть один волосок упал с её гривы…

И одно из этого уже случилось. Могильный холод, страшнее упущения и поражения, угрём прополз от затылка к репице хвоста и обратно. Эпплблум, не выдержав, ударила копытом и взбрыкнула, тряхнув толстой косой, словно дикая. Старый бант чуть было не слетел от настолько резкого движения.

— Пошли! — всхрапнула она сквозь воинственный оскал. Скуталу встрепенулась от повелительного возгласа, вскинула голову, разом перестав плакать. — Ну же, идём! Мы достанем его, чего бы это ни стоило!

Подавленная растерянность на лице пегаски стремительно переплавлялась в страшную роковую решимость. Лишь коротко кивнув на слова подруги, она одним могучим прыжком нагнала её — и обе альфы галопом помчались по дороге. Их юные тела стремительно рассекали влажную тьму, как подожжённые стрелы.

Дом Фезервейта уже мутным силуэтом виднелся за холмом, когда на полпути ярко брызнули во все стороны осколки расплавленного золота, а в эпицентре магического взрыва появилась Динки Ду. Оставив в размякшем без дождя грунте дуги борозд, альфы затормозили далеко по бокам от неё, вздыбили шерсть на хребтах и оскалили клыки.

— С дороги, Динки! — почти пролаяла Скуталу, агрессивно поднимая недоразвитые крылья. Согнутые острые суставы нацелились на единорожку, как копья. — Если попытаешься остановить нас, только хуже будет!

— Я не попытаюсь! — изогнула хвост коромыслом и задрала рог острым навершием в небо, показывая, что не представляет для них обеих угрозы, но и от своего лидерства отказываться не собирается. — Я пойду с вами.

Скуталу и Эпплблум коротко и недоверчиво переглянулись поверх гладкой бледно-лиловой холки.

— Хочешь проследить, чтобы мы не убили его? — презрительно выплюнула Эпплблум.

Динки, расслабив репицу и позволив хвосту естественно повиснуть, не стала отпираться:

— Это тоже. Но это не значит, что Фезервейт не заслужил суда. Вопрос лишь в том, что он должен быть справедливым, а то, что этот омега переступил черту, даже не обсуждается.

— Свити Белль в больнице из-за него, — глухо напомнила Эпплблум.

— И мы даже не знаем, насколько всё серьёзно на самом деле, — поддакнула Скуталу с другой стороны.

Они были на взводе. Но то, что не начали кружить вокруг, как акулы, уже было хорошим знаком.

— Вот и решим, чего он заслуживает, — негромко, но чётко произнесла Динки Ду. Безмолвно посовещавшись глазами, Скуталу и Эпплблум кивнули — и к дому омеги альфы прискакали уже втроём.

На подходе к крыльцу их галоп сдержался до рыси, а затем через шаг затих вовсе. В дверях зловеще белел горой мускулов Балк Бицепс. Его красные глаза, издалека вонзившие иглы враждебности в трёх подростков, по жути обставляли лазерные прицелы. Поводя чудовищно-массивной челюстью с кривым рядом жёлтых зубов, амбал наблюдал за всё более робким приближением незваных гостей.

— Фезервейт дома? — спокойно поинтересовалась Динки Ду, не выдавая, как сильно напугана.

«Он больше меня раз в пять, а нас всех вместе взятых — раза в три, — ненавидела она себя за своё умение в момент рассчитывать шансы. — Ему моя передняя нога на один зуб. Если он не заметит меня — а он может — и сядет, я могу только молиться, чтобы эта смерть была мгновенной, но безболезненной она не будет никогда».

— С чего бы вожаку стада интересоваться моим братишкой? — яростно выпустил пар из ноздрей Балк.

— Нам нужно поговорить с ним, — настояла Эпплблум, и она в присущей всем земным пони дерзости и самоуверенности не боялась вполне искренне.

— До тех пор, пока он не нашёл себе альфу, все вопросы можно обговорить и со мной, — с саркастичной любезностью уведомил Балк Бицепс.

Эпплблум выдохнула.

— Из-за него наша омега ща в больнице в тяжёлом состоянии.

— И? — наклонив голову, перекачанный пегас выкатил один глаз и испытующе уставился им на земную пони.

Кобылки растерянно переглянулись. Будь на его месте кто угодно другой, ответ бы не заставил себя ждать. Но попробуй скажи больше похожей на вагон, чем на пони, горе натренированных мышц, что собираешься его братишке отнюдь не копытцем погрозить. Поэтому Скуталу выпалила единственное, что оставалось в такой ситуации:

— У Фезервейта не выйдет прятаться вечно, рано или поздно он придёт — и ему всё равно придётся ответить за свои поступки!

— Неужели? — скептически протянул Балк Бицепс и облокотился о перила. Он сделал паузу, чтобы дать подросткам послушать, как натужно скрипит дерево под его весом. — Какие же?

— Для начала, — уверенно начала Динки, — он распечатал неприличные снимки Свити Белль и распространил их по всему городу.

— Это, конечно, плохо, но остаётся хороший вопрос, как добропорядочная омега позволит таким снимкам вообще оказаться в чужих копытах или вообще появиться, — издевательски рассудил Балк Бицепс.

Скуталу аж лязгнула зубами:

— И это ещё один пункт к вине Фезервейта, потому что Свити Белль — более чем добропорядочная омега, которая, в отличие от него, не пропадала сутками напролёт в компании сомнительных альф!

С ужасающей для своей массы скоростью Балк перепрыгнул ступеньки, оказываясь почти вплотную к подросткам. Волна землетрясения подбросила их, запутав им по паре ног, и обратно они приземлились в лучшем случае на бок.

— На что это ты намекаешь, цыплячья башка?! — заревел он так, что молодых альф оглушило окончательно. — Твоя омега шляется сразу с вами двумя и не думает это скрывать! Фезервейт всё правильно сделал, поняла меня?! А Свити Белль ещё и разбила его камеру, на которую я копил семь месяцев! Я думал отправить вам обеим всего половину счёта, но за это оскорбление вы выплатите полную стоимость или пожалеете о том, что вообще расчехлили свои причиндалы на эту мелкую тощую прошмандовку!

Несмотря на страх, Динки Ду оценила ситуацию молниеносно.

— Взбесите его как можно сильнее и отвлеките от дома, — торопливо зашептала она Эпплблум на ухо, пока Балк Бицепс орал на вжимающуюся в землю от такого Скуталу. — Я проникну внутрь, найду Фезервейта и телепортируюсь с ним в ваш клубный домик. Будет совсем невмоготу — бегите туда. Мне должно хватить самое большое минут пяти.

— Пять минут, пóняла, — энергично кивнула Эпплблум. — Зап-джем и то дольше варится.

Не теряя ни секунды, она бросилась наперерез Балк Бицепсу, а единорожка в это же мгновение юркнула ему за спину, доползла до лестницы и бесшумно проникла в дом.

---

Свити Белль с некоего момента стала самым ненавистным существом в жизни Фезервейта. Нет, в жеребячестве было нормально. Пока в игре участвовали лишь быстрые ножки и весёлые слова, никому, как правило, ни до кого не было дела, но вот туда включились сложные комбинации гормонов — и вскоре стало понятно, что тёплое место под солнцем уготовано не для всех, и даже в раю будут существовать страдания из-за того, что ты не любим тем, кого сам любишь.

Скуталу была крутой. Для неё хватало этой характеристики. Она вся была — дерзкий, яркий, затянутый в шипы и кожу катализатор омежьего сексуального возбуждения. Острая на язык, невозмутимая и оттого совершенно непобедимая. Магнетизм и свобода хлестали из неё гейзерами, опаляя всех вокруг. Безумные причёски — ирокезы, выбритые виски или затылок, ультра-короткий хвост, разорванные радужными брызгами пряди, — которыми она отмазывалась от занятий, потому что в таком виде её не пускали в школу. Пирсинг и татуировки, за которые любого другого подростка мамы и папы ещё и на порог бы не пустили. Изредка — броский тёмный макияж и всегда — вызывающая одежда в рванине, ремнях, цепях. Вечная пачка сигарет под дерзким коротким крылом, полнейшая неспособность упиться в хлам и то, как её глаза стекленели, когда она изредка затягивалась косяком с зебринскими травами — не оттого, что его так сложно было достать, потому что, кажется, с такими подвязками, как у Скуталу, не достать что-то было сложнее, а оттого, что она черпала кайф в других вещах. Убийственные трюки на самокатах и — с недавних пор — скутерах, гонки на роликах по раздолбанным провинциальным дорогам, безрассудные прыжки с высокой тарзанки при почти полном неумении летать или даже планировать… Лёгкие наркотики были лишь бонусом, способным изредка вывести её восприятие мира на новые высоты.

Потому что была та, что каким-то непостижимым чудом делала это всё остальное время, каждую минуту, якобы сама того не желая. Тяжёлое психотропное опаснее пегасьей пыли. Столь сильное, что при одном упоминании кофейные глаза Фезервейта подёргивались невменяемой рубиновой пеленой. Свити Белль.

Ей тоже хватало одной характеристики. Пустышка. Сладкая до приторности, нарочито-невинная в своей белоснежной шубке, которую ни в коем случае нельзя запачкать ни кляксой мазута, ни отдушкой табака. Прячущая капризность за скромностью, она якобы боялась пьяных и долгими стадными вечерами жалась к Скуталу под крыло, будто там ей самое место. Лезла целоваться, лыбилась, несла несусветную чушь, а потом вдруг уставлялась в пустоту с тупыми глазами и замирала, как в кататонии.

И глаза эти — стекляшки. Как разбитая пыльная пивная бутылка. Или вода в стухшем пруду, из которой ил копытом подняли. Зелень незрелая. Она сама такая же была — ей бы у папочки под бочком крестиком вышивать, или чем там эти единороги занимаются, а она всё к взрослым пони лезла. К двум сразу, чтобы наверняка.

А Скуталу, не дававшая спуску ни единой альфе, грудью лезшая на рожон и ни Найтмер Мун, ни Селестии в этой жизни не боявшаяся, шлюху у себя под носом не видела и пригревала прямо у сердца.

А она накидывала поводов продолжать это делать — такую нежную скромницу из себя лепила, что блевать тянуло. Избалованная. Требовательная, но как бы и стыдящаяся такого — а после пары матерных слов отодвигалась, мол, эти плебеи ей, королеве, не ровня. И красивая. Красивая, сволочь. Такая красивая, что ей даже обложки завидовали. Фезервейт однажды услышал, как один из понивилльских старожилов вздохнул, когда Свити Белль своей фирменной легконогой рысцой прогарцевала мимо него, тряся зефирными кудряшками:

— Помню её сестрицу. Сейчас хороша, а вот что в её возрасте — нет, и то не такой лебёдушкой была.

А на Фезервейта даже не взглянул. Будто и не было его. Сам себе сказал, не поленился, восхитился вслух. Будь больше веса и роста — разнёс бы его птичью лавку в пух и перья.

Свити Белль любила Скуталу, в это верилось. А кто же её, такую бойкую и волевую, не любил бы? А только этой суке переслащённой позволено кидаться к ней с испугом, быть трепетной до мерзости, хлестать нежностью, перья губами чистить, как будто понимает она, как это делается, как будто сама пытается стать пегаской. Сколько ниш она пытается занять? Не разорвётся? Или помочь?

А Скуталу как будто ослепла от того, что такая белизна вечно перед глазами маячит. Отдавала всю себя этой лживой слащавой паскуде, покупалась на красивые речи, целовала в губы, пока никто не видит, шептала, когда думала, что никто не слышит, в эти стекляшки зелёные нараспашку: «Душа моя, моя сладость, моё сокровище». Может, кто-то и не слышал, но Фезервейт всегда ловил от неё каждое слово. И эти шесть попали не в его уши, но именно ему сердце на части порвали. Потому что стало ясно: Скуталу тоже её любит. До безумия, до бреда, до глупых, жеребячьих речей. Она не влюбилась даже — втюрилась, вот так присюсюкивающе, несвойственно, диссонантно, как омежка сопливая, которая все свои куцые мыслишки доверяет розовому дневничку с замочком-сердечком. Изменяла себе. А Свити Белль ей изменяла, пока она не видит.

Чуть Скуталу не придёт к костру или на вокзал, задержится, потеряется — эта лицемерная мразина к её лучшей подруге точно так же клинья подбивает. Эпплблум, конечно, всегда была их общей лучшей подругой, но это ни в какие ворота не лезло. Она даже заморачиваться не пробовала — с теми же словами, с теми же ужимочками, с теми же взглядами из-под ресничек — сколько слоёв туши ты используешь, даже твоя сестра себе такого не позволяет.

А однажды Фезервейт такое увидел, что чуть было не выдал себя, свой шпионаж, чуть не выскочил из укрытия и не убил эту наглую кобылку прямо на месте. Он лишь по разговорам понял, что опоздал, что Свити Белль ушла от костра, а за ней одна за другой двинулись Эпплблум и Скуталу. У него аж сердце зашлось. И так ясно: как только они встретятся — всё сразу вскроется, сначала друг другу морды набьют, а потом за неё примутся. Ради такого зрелища Фезервейт припустил по свежим следам, спустился к пруду, продирался сквозь ивняк и рогоз… а услышав звуки музыки, обомлел.

Скуталу сидела по центру на берегу пруда и держала в копытах гитару. Закат высвечивал силуэты её и прижавшихся к ней по бокам Эпплблум и Свити Белль, как нимбом, как благословением, но гитара золотилась ярче всего. Она была сердцевиной. Чувством. Музыкой. Рыжие перья касались её струн, словно нервов, и она задыхалась, билась в экстазе, рассыпалась звуками под перебором.

А Свити Белль пела.

И Фезервейт, забывший, бьётся ли его сердце, не запоминал слов, но слышал идею. Слышал голос. Красивый. Красивый, блять. Такой красивый, что душу рвало, как бы она ни ненавидела, и вся эта ненависть не могла справиться с красотой, не могла пересилить её, но и поддаться было выше её гордыни. И она множилась стократно с каждой нотой, каждым словом, каждым чувством, что рождали славу и гимн безысходной эмоции. Любви. Жгучей, по-животному острой, ненасытной. К обеим альфам, что тянулись к ней копытами и крыльями друг через друга, через гитару, складывали высохшие от пения губы в мистический тройственный поцелуй…

Фезервейт не выдержал тогда. Сбежал. Но не смотреть не выдержал, а жить отныне с таким знанием. Что есть на свете такая любовь, что её всего двое не выдержат. Что его любимой альфе она предназначена, а ему самому там места нет.

И, когда его слепая месть свершилась, вышла из-под контроля, получилась даже лучше, чем он планировал… он испугался. Свити Белль лежала на истоптанном полу вокзала, ничем не отличаясь от этого пола, а Фезервейт бежал оттуда так, будто поднялся с её места. Побитой псиной, в такой истерике, что не замечал, как роняет с разбитой головы кровь, оживляя придорожную траву крохотными маковыми цветками.

Он ворвался в дом, не помня точно, как до него добрался — об сколько булыжников споткнулся, на каких пони заполошно налетел. Захлопнул дверь, закрыл на все замки и цепочки. Никогда такого не видевшая, она удивлённо скрипнула петлями, когда Фезервейт загнанно прислонился к ней спиной, растёр копытами лицо, запустил в клочковатую гриву. Почувствовав липкое, отнял от головы и рассмотрел. Кровь размазалась по кремовой шерсти ссадинами точь-в-точь, как на плечах у Свити Белль. Как будто сама это кровь была Свити Белль. На его, Фезервейта, копытах.

Насколько это было далеко от истины?

Он сглотнул, пытаясь избавиться от предобморочного шума морского волнения в голове, и вслушался в дом сквозь припадочный грохот сердца. Поскрипывая и полязгивая на громких нотах, крутило какую-то попсовую мелодию радио. Лёгкий шум Понивилля проникал через окно с ветерком, приподнимая запятнанные чем-то жёлтым газовые занавески. Размеренно скрипел старый силовой тренажёр, доставшийся в наследство от погибшего в горячей точке отца — брат дома. Тихо, чтобы не попасться ему на глаза, Фезервейт прокрался в чулан. Больше прятаться было не от кого. Папа увял в считанные недели тогда, после прихода похоронки.

Белый чемоданчик с красным крестом оказался плотно загнан между хлама на самую верхнюю полку. Фезервейт взлетел под потолок, схватился обоими копытцами-веточками за ручку и несколько раз с усилием дёрнул на себя, чуть не надорвав связки. Проклятая тяжеленная аптечка едва сдвинулась, раздвинув скопившуюся вокруг пыль. Омега здраво рассудил, что, если продолжит — она рухнет прямо на него и, в принципе, уже не понадобится. Но бинты в доме можно было найти только внутри неё.

— Балк? — крикнул он, надеясь, что полумрак чулана скроет его рану. Тренажёр перестал скрипеть. — Балк, это я. Я в чулане. Можешь достать аптечку? У меня, э, кажется… слишком рано начинается течка.

Сталь брякнула ещё раз, когда альфа без усилий сбросил снаряд на его место. Дверь вскоре открылась. Фезервейт сделал вид, что крайне заинтересован как можно скорее получить подавители, лишь бы не поворачиваться к брату разбитой стороной головы.

— А я-то думаю, чего ты так рано вернулся, — пробасил тот, вставая на задние ноги и передними без усилий выдёргивая чемоданчик. Брызнув полупрозрачными лучами какой-то трухи, он поддался — и уже через секунду стоял перед возликовавшим Фезервейтом. Богатырская мощь брата всегда, вне зависимости от обстоятельств приводила его в жеребячий восторг. — Если понадобится что-то ещё — обращ…

На его беду, Балку вздумалось любовно потрепать копытом стриженую под горшок каштановую шевелюру. Разумеется, он вляпался в кровь.

— Это что? — поначалу не понял красного на жёлтом альфа, рассматривая свою разом ставшую липкой ногу, а затем осознал и взревел: — Кто это сделал?!

Фезервейт весь сжался, обнимая аптечку, как единственный источник защиты. Поднимать карие глаза на брата он не осмеливался. Балк попытался взять себя в копыта, несмотря на хлещущую из глотки вместе со слюной и криками ярость:

— Ну же, братишка, ты же знаешь, что можешь мне рассказать. Просто назови имя — и от урода не останется мокрого места. Кто посмел, давай?

— Свити Белль.

Он помедлил, растерянно разинув рот.

— Как?

— Фотоаппаратом. Моим же. Он теперь вдребезги, — Фезервейт по привычке напоказ всхлипнул носом и сразу же отчего-то стал себе противен, но у Балка уже включился режим заботливого старшего брата.

Самостоятельно распахнув аптечку, он сдвинул в сторону подавители и отыскал моток чистого бинта.

— Вот, значит, для чего она спрашивала меня, где ты, — ошарашенно бормотал альфа, перематывая братишке голову. — Такого я не ждал. Свити Белль? Ты точно уверен? Она же всегда была такой…

— Милой? — зашипел Фезервейт, яростно отталкивая помогающие ему копыта. Моток бинта вывалился и размотался поперёк его носа, застлав глаза, как пелена гнева. — Красивой? Совершенной? Самой-самой?! Достойной получить единственную альфу, которая мне нужна, и заодно прихватив другую, потому что может?!

Он не выдержал, начав плакать. Не мог больше. Давние обиды и ненависть легли на утреннее перенапряжение и нашли выход единственным доступным, не попрекаемым у омег образом. Балк Бицепс же растерялся ещё больше, смутно начав догадываться, что всё гораздо сложнее, чем кажется, но успокоить Фезервейта и помочь ему было важнее, чем разбираться в подростковых страстях.

— Тише, тише, — неуклюже, но осторожно прижал к себе пегаса Балк; тот не отпрянул, прильнув к перекачанной широкой груди и пропитывая редкую белую шерсть слезами. — Всё образуется, ты не плачь, тише…

— Брат, они придут за мной, — зачастил лихорадочным шёпотом Фезервейт, вываливая громом поразившее его осознание. — Они придут за мной, потому что это я её убил, это я, это всё из-за меня, это я виноват в том, что она умерла.

Красные глаза едва не выкатились из орбит, потому что это уже звучало достаточно серьёзно, чтобы отвлечься от омежьих слёз. Балк отодвинул братишку от себя копытами за плечи и несильно тряхнул, но его голова всё равно описала болезненный круг и упала к груди.

— Так, теперь я вообще ничего не понимаю. Рассказывай с самого начала. Рассказывай, ну? Как я ещё смогу тебе помочь, если ничего не знаю?

К концу чистосердечного признания братья уже сидели на кухне. Младший с перебинтованной-таки головой дрожал на одной табуретке, сжимая в копытах выплёскивающийся из кружки чай, а старший сидел напротив него на другой и смотрел в окно, чтобы не пугать и без того доведённого до истерики омегу своим зверским взглядом. Снаружи сгущались тучи. Сбивчивый, эмоциональный и истерический рассказ умудрился занять целый день. Фезервейт то и дело соскакивал с одной мысли на другую, а затем повторялся, чувствуя, что недостаточно выразил свою злость, нужно попытаться ещё раз, хлеще.

— Меня посадят, да? — всхлипнул он в итоге. — Если найдут.

— Никто тебя не посадит, — членораздельно пообещал Балк. — Пока я жив, никто до тебя и копытом не дотронется, — он повернулся. — Честно, не посадят. Не за что. Омег и так не любят в темницы отправлять, а ты ещё и не сделал ничего.

— А как же… те газеты?..

— За такое не сажают, — отмахнулся Балк и поправился. — Ну, в смысле, будь ты альфой — может, и посадили за… опорочивание какого-нибудь там честного имени и разрушения репутации омеги, а ты сам омега. Для вас это по-другому классифицируют. Может, штраф заплатим — и всё. Но ты, конечно, дурость вытворил, — нахмурился он. — У нас и так битов не завались сколько, а тут ещё ты со своими охренительными планами. О чём ты думал вообще?

— Ни о чём, — бессильно выдохнул Фезервейт, потупившись. — Злой был, как древесный волчара. Она же ведь с ними… со Скуталу и Эпплблум… втроём сразу, понимаешь? В первый же раз! Я сам видел! Сразу с двумя! А я и с одним никак не могу, сижу в стригунках, как лох какой-то…

Он отставил чай на середину стола и уронил лицо в копыта. Балк Бицепс смотрел на угловатую чёлку, скелетоподобную фигуру, вспоминал торчащие передние зубы и не мог разрушить уверенность брата окончательно, сказав, что слово «как» в его сравнении немного лишнее. Хоть пытается — и то хорошо. Козни строит — уже не вены режет от безысходности.

— Тише, тише, — вновь неловко и нежно похлопал он Фезервейта по плечу. — Что-нибудь придумаем. Самое главное, что они тебе, в общем-то, сделать-то ничего и не могут.

— Но они сделают, — надрывно прошептал омега. — Даже я чую, что заслужил. А они сделают. Что Эппблум, что Скуталу… Брат, — взглянул он на альфу из-под бровей, — я не выдержу, если Скуталу меня возненавидит.

— Не возненавидит, — неубедительно отозвался Балк, и Фезервейт вспылил:

— А если бы я сделал так с тобой?! Если бы опозорил твою истинную и бросил её под копыта толпы — ты бы меня не возненавидел?! А?! Ну, скажи! Попробуй мне соврать! Не возненавидел бы?!

Альфа долго молчал, печально и совсем не по-своему глядя на распушившегося от ярости и стыда одновременно братишку.

— Ты для меня дороже любой омеги, — наконец тихо и предельно серьёзно ответил он. — Истинных можно заменить. А единственного брата — нет.

Прикрытые от переизбытка чувств глаза Фезервейта налились слезами. Он чуть повернул голову, чтобы было удобнее вытирать их копытом, и случайно посмотрел в окно. Шерсть на его холке мгновенно вздыбилась трясущимися иглами.

— Это Динки Ду. Это она так телепортируется, — зачастил омега, причитая. — Она пришла за мной! Я клянусь, за мной! Она пришла!

— Успокойся! — рявкнул Балк, бросаясь к нему через весь стол и хватая копытами за впалые щёки. Всхлипнув в последний раз, Фезервейт покорно затих. — Помни, что я тебе говорил: пока я жив — никто тебя не тронет ни копытом, ни искрой.

— Ты только про копыто говорил.

— Раз здесь Динки Ду, обещание расширяется. Всё, сиди здесь. Не высовывайся.

И он решительно и невозмутимо пошагал к двери, внушительно бугрясь мышцами. Его наказ же Фезервейт даже перевыполнил: не в силах справляться с паникой, забился в чулане. Неконтролируемый инстинктивный порыв побудил хвататься за любой находящийся там хлам и сгребать его вокруг себя. Гнездо, нора — разницы не было. Главное, что безопасно, неприступно и непреодолимо.

Закупорившись под кучей старой одежды, сломанных светильников и прочего мусора, выкинуть который не доходили копыта, Фезервейт решил, что замер и затих, но скулёж вместе с дрожью выдали бы его чуть ли не за километр. Никакие уловки не успокаивали, оставляя мучительно бояться каждого раздававшегося снаружи звука, особенно когда они перешли в не оставляющую сомнений драку.

Фезервейт не боялся за Балка. Он боялся, насколько всё может быть серьёзным, если недоформировавшиеся подростки не побоялись бросить ему вызов. Их решимость пострашнее его мускулов.

В коридоре раздались шаги. Осторожные, медлительные, словно вошедший боялся угодить в ловушку… или пропустить что-нибудь. Снаружи же не прерывался разъярённый, угрожающий рёв Балк Бицепса, перемещающийся туда-сюда в неких манёврах. Значит… по омежью душу пришли несколько. И сейчас кто-то отвлекал его брата, пока ещё один ищейкой крался по дому.

Фезервейт знал, что он должен был закричать. Или, по крайней мере, дотянуться до погнувшегося подсвечника, чтобы использовать его, как оружие. Но от дикого страха у него язык прилип к гортани, а копыта покрылись льдом изнутри, и мышцы, приводящие те в движение, больше не оживлялись кровью. Когда дверь чулана мягко, со звуком, который различают лишь всю жизнь прожившие в домах, растворилась, Фезервейт думал, что потеряет сознание от ужаса.

По крайней мере, если бы так и случилось, он перестал бы дрожать всей наваленной на себя кучей сломанных вещей. Динки Ду сначала подняла телекинезом её, а затем — свернувшегося на полу в позу эмбриона истерично колотящегося пегаса, и развернула к себе. Несмотря на серьёзность операции и опасность, которой перед крыльцом подвергались её подельники, она не могла не приподнять одну бровь с выражением крайней ироничности.

— Д-Д-Д-Динки, — задыхаясь, простучал зубами бледный, как молоко, Фезервейт. — Прошу, не-не-не выдавай меня! Скажи, что ты меня нигде не нашла, что меня здесь нет!

Он так замахал передними ногами, жестикулируя ими и скрещивая их перед собой, что единорожке пришлось отодвинуть его к стене, лишь бы омега не заехал ей копытом в лицо.

— До этого ты поступал слишком хитроумно, чтобы теперь косить под идиота, — резонно заметила она.

— Послушай, я всё для тебя сделаю, я всегда всё для тебя буду делать, — зачастил шёпотом пегас, — если хочешь, я стану твоим рабом, только не отдавай меня им!

— Ты же понимаешь, что…

— Сильвер Спун, — просияв сквозь испуг, перебил Фезервейт и бешено закивал головой. — Я знаю, что она тебе нравится! Хочешь, чтобы она была с тобой? Я всё устрою! Я сделаю что угодно, если ты сейчас положишь меня на место и уйдёшь!

Динки Ду смерила его взглядом, задумавшись. Омега молитвенно сложил копыта на груди.

— Я костьми лягу, чтобы вы были вместе. На одну ночь? Пожалуйста! На всю жизнь? Не важно, я устрою и это!

— Уговорил. Хорошо.

— Х… хорошо? — моргнул Фезервейт, не поверив своим ушам.

— Хорошо, — кивнула в ответ Динки Ду, и внезапно весь мир пегаса расплавился в золоте.

Когда драгоценная сверкающая муть рассеялась, он с ужасом увидел смутно знакомое помещение. Латаные-перелатаные деревянные стены, полая двускатная крыша, небольшое оконце, переносная доска, как в школе, куча подушек по всем углам, постеры Рэйнбоу Дэш… Динки Ду телепортировала их обоих в клубный домик Меткоискателей. И продолжила:

— Сейчас я посмотрю, как ты устроил свою личную жизнь на примере со Скуталу — и, если меня это впечатлит, я возьму тебя под свою защиту.

Фезервейт тяжело и часто задышал в настоящей панической атаке, бегая взглядом по сторонам и углам, а затем завизжал что-то насквозь нецензурное, бросился на вожака и был с обидной лёгкостью спелёнут в ловко притянутое магией одеяло. Судя по тому, насколько герметичным оказался кокон и как он ни в какую не желал выпускать своего пленника, Динки Ду наложила на него какое-то заклинание специально для этого. Она скептически фыркнула, левитировала в удобное ложе несколько подушек и устроилась на них, безмятежно подогнув под себя ноги.

Эпплблум и Скуталу явились лишь минут через десять, плотно прижавшись боками. Динки Ду приподнялась на передних ногах, подумав, что кто-то из них не может идти самостоятельно, но кобылки без каких-либо проблем разъединились — и со спины земной пони бессильно съехало страшно перемятое рыжее крыло. Скуталу поморщилась, болезненно оскалила зубы, когда оно упало вдоль её передней ноги, как тряпка, и, не обратив на испуганно присмиревшего одеяльного червяка внимания, отправилась искать что-нибудь для перевязки. Хоть бы оказалось, что Свити Белль и сюда притащила аптечку на всякий случай… да.

— Что у вас там произошло? — спросила Динки Ду, запоздало устыдившись того, что осталась прохлаждаться на мягких подушечках вместо того, чтобы телепортироваться обратно и помочь альфам.

— У, пиздец, — отмахнулась Эпплблум. Пока Скуталу рылась в частично просроченных медикаментах, она нашла пару жёрдочек и теперь примеряла их к крылу подруги.

— Полный, — подтвердила пегаска угрюмо. — Кто же знал, что этот хуеплёт здоровый будет зубами своими гнилыми клацать. Полнейший неадекват. Я думала, он сожрать меня хочет.

— Ты ж не думала, шо он до таких размеров на одном салатике с редиской дорос? Ему для этого нужен был ещё и протеин из…

— Пошутишь про курицу — я эту аптечку с тобой по-дружески разделю.

— Ладно, не шуми, — ухмыльнулась Эпплблум, садясь на пол и придерживая крыло за кончик задранной задней ногой. Передними она принялась приматывать поддерживающие жёрдочки по линиям костей.

— Давайте, помогу, — опомнилась Динки, сумевшая подавить хихиканье, и перехватила бинт магией.

— О, да, заебись, — прикрыла глаза от облегчения Скуталу. — Меня как бы не трогают и трогают одновременно, а дело делается.

Эпплблум не стала ревновать и покладисто отодвинулась в сторону, освобождая место для вожака. Она посмотрела на Фезервейта, и взгляд её похолодел, а черты лица медленно заострились так, будто сама смерть пришла и заточила их тем же, чем обычно обхаживала свою косу.

— Как вы удрали? — поинтересовалась Динки.

— А, Рэйнбоу Дэш прилетела на крики.

Теперь единорожка ещё сильнее жалела, что не пришла помочь. Несмотря на то, что Рэйнбоу угрожала ей, она от этого не перестала быть фанаткой.

— Ну, вернее, как, — продолжила Скуталу. — Из окна высунулся кто-то из цветочных омег — то ли Дейзи, то ли Лили, я не особо рассмотрела — и заверещал, что это происходит и почему один верзила пытается умесить двух пиздюшек. А ты же знаешь, как цветочные омеги вопить умеют. Не знаю, точно ли они родственники, извращенки бывают всякие, но я на всякий случай скажу, что это у них семейное. Короче, не услышать было сложно. И, бля, это было та-а-ак круто: в какой-то момент тишина, гул, по которому ясно, что где-то за облаками разгон по колоколу берут — и Рэйнбоу прорывает облака, оставляя за собой радугу, разворачивается в пикировании передней ногой вперёд, как каратист — это было просто не-ре-аль-но! — и отправляет Балка в нокаут!

— Воу, я верю, что это было круто, только не размахивай так копытами, я же неровно завяжу.

— Прости. В общем, «в нокаут» — это я немного приукрасила, вырубить такую машину непросто, она тупо скинула его с меня и начала с ним пиздиться. Я хотела остаться и посмотреть, потому что это было намного круче, чем в кино — даже спецэффектов не надо, — но ЭйБи потащила меня оттуда.

— Пока тебе второе крыло не откусили, — буркнула Эпплблум. — А вот с этим мы шо будем делать?

Скуталу посмотрела на Фезервейта так, будто впервые его видела. Эмоции от схватки, ранения и эффектнейшего появления кумира отпускали её слишком неохотно. Возвращение в отрезвляющую реальность оказалось подобно скоростному падению вскользь на каменную дорогу, сплошным ковром усеянную мельчайшей стеклянной крошкой.

Омега съёжился под направленными на него взглядами, недвусмысленно предприняв попытку улезть в пленивший его одеяльный кокон с головой.

До схватки с Балк Бицепсом Эпплблум и Скуталу ни на секунду не задумались бы над тем, как отплатить Фезервейту за то, что Свити Белль теперь находится далеко от них, возможно, на волоске от смерти. Но экстремальная драка выпустила их эмоции. Накал был уже не тот, да и слова его брата о том, что с точки зрения закона лично Фезервейт не сделал ничего, за что его следовало бы линчевать, умерило уверенность. Он по-прежнему оставался омегой, которых принято беречь и относиться к ним со снисхождением, а они — альфами, напротив, в любых ситуациях первыми отвечавшими по строгости закона. Тем более, если навредят омеге.

Пауза затянулась.

— Для начала — зададим несколько вопросов, — выступила вперёд Динки Ду, и внезапно Скуталу её опередила:

— Откуда ты взял те фотографии Свити Белль?

Фезервейт сглотнул. Ему хотелось солгать, сочинить небылицу, достойную прожжённой шлюхи… Но то, как смотрела на него любимая альфа, чеканя столь простой вопрос, подсказывало, что она не поверит этому и не поверила бы никогда. Его нижняя губа унизительно задрожала при лишнем напоминании, где в картине мира Скуталу тащится он и где парит, как ангел, Свити Белль.

— Я сделал их сам, — обречённо произнёс омега.

— Как? — недоверчиво уточнила Динки.

— Давно, когда у неё случилась течка, и Скуталу потребовала проводить её до дома, — злобно блеснул он кофейными радужками.

Глаза пегаски распахнулись во всю ширь.

— Ёб твою мать, Фезервейт! — выкрикнула она, распахивая крылья и тут же ойкая от боли в перебинтованном, но это всё равно не отвлекло её от гнева. — Я же просила, чтобы с ней ничего не случилось! Какого хуя ты натворил?! Как ты…

— А ты?! — вызверился омега и выпутался из одеяла, разворачивая крылья в ответ — действие заклинания иссякло. — Ты что позволяла себе всё это время?!

Эпплблум и Динки Ду молча посмотрели друг на друга, не понимая, в чём дело. Фезервейт же продолжал обиженно и зло выговаривать, делая отчаянные выпады головой на каждой фразе:

— Ты меня мучила! Манипулировала мной! Играла с моими чувствами! Давала надежду, а потом надо мной смеялась! Я старался быть сильнее, старался быть ближе к тебе! Позволял швырять себя, как только тебе угодно! А что я получал взамен?! Унижения и ложь?!

— Да я не знала, как отвязаться от тебя, тупорылая ты глиста! — рявкнула в ответ Скуталу, но отшатнулась и начала пятиться под напором нового приступа ярости омеги:

— И ты думала, что я так просто откажусь от любви к тебе?! Что не приму тебя такой, какая ты есть?! Что не пройду через все испытания, не докажу, что никогда не отвергну тебя, как тяжело бы ни было?! Что я не буду с тобой, что бы на тебя ни нашло?! Разве Рэйнбоу Дэш не учила нас верности?!

— Рэйнбоу Дэш никогда не учила нас верности! — заорала на него альфа. — И Дискорда с два ты разбираешься в пони и во мне в частности, если ты так думаешь!

Фезервейт замер, распахивая глаза. Скуталу зарычала, зачёсывая копытом назад и так вздымающуюся гребнями волн гриву.

— Когда-то одна газета опубликовала скандальный рейтинг, — отвлечение дало ей немного спокойствия в голос. — Она расположила Элементы Гармонии по силе духа их обладательниц. И Рэйнбоу Дэш оказалась на последнем месте. Впервые в жизни, не считая… — пегаска осеклась, вспомнив, что это был страшный секрет вдохновляющей её омеги. — Просто впервые в жизни. И мы, её фан-клуб, пришли, чтобы её поддержать. Мы забрались к её облачному особняку, сказали по цепочке отрепетированную речь и только после этого поняли, что она не произвела такого впечатления, на которое мы рассчитывали. Рэйнбоу никак не изменилась. И, внезапно, не из-за того, что она была настолько подавлена. Ей тупо было всё равно — самой по себе. Знаете, что она сказала?

Эпплблум наклонила голову набок, а Динки Ду жадно откликнулась:

— О да, я была там, я помню. Она сказала: «Но они написали правду. Я действительно как нефиг делать бросила своих друзей в лабиринте Дискорда и до последнего хотела присоединиться к команде победителей, а не лузеров, на Эквестрийских Играх».

— Мы просто выпали там, — кивнув, усмехнулась Скуталу. — Мы забыли, как пасть закрывается. Мы-то рассчитывали, что она сначала устроит тем писакам разнос, а потом поблагодарит нас за поддержку, а она просто подтвердила этот сраный рейтинг и закрыла дверь, пока мы обсыхали!

Она эмоционально взмахнула копытом и вздохнула, беря паузу.

— Я две недели только об этом и думала. Словами не описать, как я была разочарована, но пыталась не подпускать это близко к себе. Рэйнбоу Дэш признала себя худшей в самом важном для Эквестрии деле! Это в голове не укладывалась! А через две недели…

Она подошла к постерам на стене. Один из них покосился и теперь висел на одном уголке. Скуталу встала на задние ноги, поправила его и воткнула кнопку на место, а из-под съехавшего плаката…

— …я вырезала этот рейтинг из газеты и повесила его здесь. Самой сильной тут значится Эпплджек, — альфа постучала пером здорового крыла по верхней позиции. — И, Эпплблум, не в обиду, я по себе же знаю, что быть честным на самом деле трудно, но для твоей сестры это норма. Она честная сама по себе. Ей не нужно переступать через себя, чтобы сказать правду, а когда она пытается напиздеть — поймёт даже новорождённый, и если Дискорд снова заколдует её — достаточно будет тупо переворачивать то, что она говорит, чтобы понять правду. Честность — это её естественная реакция на любое событие или слово. И это круто! Но если смотреть через это на её поступки, то это уже не так круто. Они ведь ничего ей не стоили. Она знала, что именно так сделать и нужно, и ни капли не колебалась.

Эпплблум открыла рот, но, подумав, тихо кашлянула и закрыла его, смиренно прикрыв глаза. Она бы солгала, если бы сказала, что принципиальность сестры всегда исключительно восхищала её.

— А быть Элементом Верности — это каждый раз выбор, — серо-фиолетовый взгляд устремился куда-то вдаль, сквозь стену домика и зашумевший снаружи дождь. — А быть Элементом Верности для Рэйнбоу Дэш — это каждый раз ещё и борьба с собой. Она знает, на что способна и чего в связи с этим заслуживает, но каким-то чудом каждый раз побеждает свою внутреннюю суку. И, несмотря на все соблазны и лёгкие пути, в конечном счёте поступает правильно. Знаете, почему так мало тех, кто открыто ненавидит её? Не потому, что она такая грозная или так хорошо дерётся. А потому, что, даже если она не нравится тебе, как пони, ты не можешь не восхищаться тем, как она раз за разом выбирает своих друзей — даже ценой своей минуты славы. Именно поэтому она — героиня: потому что героизма не бывает без борьбы, — взгляд Скуталу вернулся к Фезервейту из далёких странствий, где чистое синее небо терялось в радужных разводах от Соник Рэйнбума. — Она не учит никого верности, потому что ей бы самой этому научиться. Если уж она действительно чему-то учит… так это самоуважению. И в первую очередь — в вопросах выбора путей для достижения цели.

Фезервейт скривился:

— И к чему была эта проповедь? Я — тоже фанат Рэйнбоу Дэш. Хотя и узнал сейчас несколько новых для себя деталей, но в целом ничего в моём мнении о ней не изменилось. Она борется — и я боролся тоже!

— Ты не боролся, пизданутик, — смерила его тяжёлым взглядом Скуталу. — Ты просто терпел. Ты думаешь, что позволял мне вести себя с тобой, как мудиле — а я тебя, вообще-то, и не спрашивала. Ты каждый раз прощал меня за то, за что я, блять, вообще прощения не просила! У тебя не было никакого выбора, и ты не стремился его добыть. Ты был, как навоз в проруби. Куда тебя понесёт — туда ты и прибьёшься

Она наступала на него, теснила к противоположной стене, с ненавистью жестикулируя уцелевшим крылом:

— Ты, сука, сейчас героем себя пытаешься выставить? Мучеником? Что якобы делал для меня всё, что мне было надо? Спасибо большое. Только мне в хуй не упиралось, чтобы ты это делал. Я тебя не просила. Ты мне вообще никогда нужен не был, а в качестве коврика под копыта — не был нужен вдвойне! Блять, ты о чём думал вообще? Что, если будешь вечно крутиться рядом, узнаешь меня получше? Что, если достаточно потерпишь — я исправлюсь? Пиздец ты еблуша.

— Я был таким, каким тебе было нужно! — заплакал Фезервейт, крича. — Я был сильным, я выдерживал все твои подъёбы, я перебарывал себя, чтобы быть тебя достойным! Я старался быть таким же крутым, как ты!

— А с хуя ли ты взял, что мне это было нужно?!

— Да потому что только такой омега и мог быть рядом с тобой! Привыкший к опасности, невзгодам, неудобствам! Чтобы всюду за тобой — и в гараж, и в путешествие, и в драку: без соплей, без колебаний!

— И ты возомнил себя моим личным фэйс-контролем и решил убрать Свити Белль, потому что она не проходила по критериям?! — орала на него Скуталу; её хвост в исступлённой ярости хлестал по кьютимаркам и полу.

— Она не была достойна быть рядом с тобой! Что она могла тебе дать, чего не могу дать я?!

— Любовь.

После дикого скандала это слово, спокойное и твёрдое, казалось застывшим на грани слышимости. Ошарашенный его уверенностью, не требующей подкрепления повышенными тонами, Фезервейт захлопал мокрыми глазами. Его голос упал.

— Я любил тебя. Я любил тебя сильнее. Я любил тебя так, что сходил с ума.

— Поэтому стучал на меня моим матерям, не слышал моих требований оставить меня в покое и в конечном итоге натравил несколько альф, чтобы они превратили меня в отбивную? — горько усмехнулась Скуталу. — Кем ты меня видишь, Фезер? Термейнатором, способным только и делать, что влезать в драки и вечно доказывать своё превосходство?

— Ты — ультра-альфа, — потерянно мяукнул тот. — Ты и так постоянно это делаешь.

— Ну это же не значит, что я буду счастлива, если таких приключений мне будут день за днём накидывать, как лопатой! — простонала она, запуская обе передних ноги в свою гриву. — Ты утверждаешь, что любишь меня, а сам позволил всему этому случиться и теперь вообще не думаешь о том, насколько мне, блять, больно.

Крылья омеги, ослабнув, медленно провисли. Он шокированно смотрел на концентрацию крутости, живое воплощение альфьей брутальности, которое внезапно сквозь грубость и оскорбления показало у себя чувства, и чувствовал то же самое, что чувствовала Скуталу, когда Рэйнбоу Дэш лишь пожала плечами на унизительный ТОП.

Пытался не подпустить к сердцу разочарование.

— Свити Белль тебе видится слабой, да? — пьедестал, на котором стояла эта эффектная, впечатляющая альфа, шатался всё сильнее с каждым заикающимся спотыканием в её голосе. — Недостойной, слишком хилой, чтобы выдерживать мой характер и мои увлечения? Бля, да меня саму бесит, когда она снова разводит кудахтанье по поводу того, что мои трюки становятся всё опаснее и опаснее, и я как-нибудь шею сломаю. Но какого-то хуя ты, в отличие от неё, одобряющий всё это, организовал для меня групповое избиение, а она, всерьёз считающая нюхание цветов хобби, пошла бить тебе за это морду. И набила! И, блять, она только за это — самая крутая омега, которую я знала!

— Не считая Рэйнбоу Дэш, должно быть, — ворчливо пробормотала Динки и повернулась к Эпплблум. — Эй, а разве тот мордобой не из-за фотографий был?

Земнопони лишь шикнула на неё. Она могла бы пояснить, зная Свити Белль, что фотографии просто стали последней каплей, но не хотела лишний раз прерывать разнос. Скуталу быстро утёрла копытом обозначившуюся в уголке глаза слезу, продолжая его:

— И за неё я буду пиздить. Я и тебя, сука, за неё буду пиздить. Я бы прямо сейчас тебя раскатала ко всем хуям, но ты, к твоему счастью, пока что живым нам нужен.

— Боишься моего брата? — холодно осведомился Фезервейт и шагнул вперёд. — Не переживай насчёт него. Я могу отмазать тебя перед ним. Давай, бей. Я заслужил. Только потом не забудь въебать каждой из омег, которая потопталась на твоей несравненной. За их родственников я поручиться не смогу, но ты же всех за неё будешь пиздить, да?

Динки Ду раздражённо всхрапнула, вышла вперёд и встала между ними, широко расставив передние ноги с симультанным цоканьем:

— Хватит въёбывания. Мы сами достаточно из-за него въебались, чтобы лишний раз разводить.

— Ну хоть разок-то этого пидораса треснуть можно? — указала на Фезервейта подошвой копыта Скуталу. — Он так заманчиво предложил, что я уже настроилась.

— Да, ударь меня, — выпятил грудь омега. — Упади ещё ниже — и, может, я смогу тебя разлюбить.

— Заткнулись оба, — авторитетно сверкнула рогом Динки Ду. — Больше никаких ёбаных драк в моём стаде, тем более — между альфой и омегой. Мы должны закончить это, а не вывести на новый уровень.

— И шо ты предлагаешь? — потёрла переносицу Эпплблум. — Мы ж его для того и выцепляли, шоб прикус подправить.

— Или ещё больше разворотить, — пробормотала в сторону Скуталу, но Динки Ду услышала и заклинанием застегнула ей рот на молнию. — Мхм-м!

— Фезервейт, — властно обратилась к пегасу та, — сейчас ты идёшь в школьную типографию, печатаешь опровержение, извинения и то, как на самом деле у тебя оказались те фотографии, и разносишь выпуски в каждый дом. Это ты умеешь.

— А минет с хороводом тебе не засобачить? — насупился омега.

— На следующий день, — невозмутимо продолжила Динки Ду, — ты выступишь перед всем стадом и повторишь то же самое вслух. Когда Свити Белль вернётся, ты перед ней извинишься. При всём стаде.

— А ей ещё и отлижу, да, разумеется.

— Ваще-т, ты зря ёрничаешь, — влезла Эпплблум, внезапно широко улыбнувшись. — Потому как я ток шо придумала оч хорошую причину тебе всё эт выполнить, — она рысью подбежала к Динки Ду и зашептала ей на ухо. Лицо единорожки вытягивалось, но глаза озарялись каким-то маргинальным интересом. — Смогёшь?

Альфа почесала копытом подбородок, прикидывая в уме:

— Это звучит по-настоящему извращённо и аморально, и я не хочу знать, как тебе такое пришло в голову, но я определённо сумею модифицировать одно заклинание для этого.

— И что ты им сделаешь? — фыркнул Фезервейт. — Выгонишь меня из стада? Попросишь Твайлайт Спаркл пригреть мне место в тюрьме? Продашь в рабство к альфам?

Эпплблум ухмыльнулась и задом наперёд отошла от вожака.

— Нет, это было бы: слишком просто; слишком коррумпированно; слишком незаконнно, — отмерила копытом три отрезка в воздухе та. — Я превращу твой цикл в линейность.

Пегас непонимающе поднял бровь:

— Чего?

Динки Ду подошла к доске, подсвечивая себе рогом, начертила ровный белый круг и принялась отмечать на нём цветные промежутки:

— Обычно жизнь омеги выглядит так. Приблизительно сто семьдесят пять дней длится лютеиновая фаза — это когда твоё тело совершает масштабную и безупречную подготовку к наступлению беременности. Не будем разбирать подэтапы, они не важны, потому что проходят крайне спокойно, и ты их почти не замечаешь, — она обвела зелёным мелком внушительную дугу. — Затем — неделя фолликулярной фазы, но это название используется редко, потому что после лютеиновой эта фаза кажется слишком крохотной для такого громкого имени: её чаще зовут просто «окном фертильности», — и впрямь, маленькая красная дужка, почти вплотную примыкающая к зелёной дуге. — Это та самая течка, в которой шансы на зачатие максимальны, и такая плодовитость накладывает на твой мозг отпечаток, с которым ты, разумеется, прекрасно знаком. Затем, если не наступила беременность — снова сто семьдесят пять дней лютеиновой фазы, а за ней — оставшееся окно фертильности: вторая и последняя течка в году.

Белый и зелёный мелок опустились на полку. Альфа посмотрела Фезервейту в глаза и членораздельно предложила:

— А теперь представь, что твоя жизнь будет выглядеть так.

И красный мел медленно, внушительно провёл под кругом длинную горизонтальную черту от края до края. Фезервейт сглотнул, зажимая хвост между задних ног, но расставаться с остатками бравады не хотел:

— Это что ты собираешься со мной делать? Превратить мою жизнь в вечную охоту?

— Да, — просто и добродушно подтвердила Динки.

— Да не пизди! Это невозможно!

— Видишь ли, — плавно положила и красный мел она, — мой отец — единорог, который сам не относится к сильным магам, но при этом впечатляюще умеет обучать их теории и практике. А моя мама — простая земная пони, очень близкая к природе. И телепортации, боевые и защитные заклинания, магия трансфигурации — это, конечно, то, что у меня тоже хорошо получается, но моё происхождение дало мне специализацию прежде всего в… генетике и органике. И в этом разделе магии, моём, разумеется, любимом, существует заклинание, которое обычно используют для суррогатных родителей или доноров яйцеклеток: оно либо ускоряет наступление течки, либо увеличивает их количество или интенсивность, чтобы можно было получить больше плодов. И я подумала, — разыграла удивление и восторг Динки Ду, приложив копыто к щеке и издевательски глядя на Фезервейта. — А что будет, если наложить его на одного пони двадцать раз подряд? Наверное, не стоит этого делать, потому что его телу будет слишком тяжело вырабатывать столько репродуктивного материала, но не так тяжело, как мозгу — бесконечно посылать системам сигналы возбуждения и похоти! Похоти бесконечной, невыносимой и неудовлетворяемой, потому что вещества-афродизиаки всё никак не перестают поступать в кровь, и, сколько бы пони ни пытался удовлетворить свои потребности — этого всё равно каждый раз будет мало, даже если с ним совокупится целый город альф и все неодушевлённые предметы толщиной в ногу в радиусе тысячи миль! И, знаешь, я понимаю, что не стоит этого делать… Но мы, единороги, такие любознательные…

Фезервейт хлопал сведённой от напряжения челюстью. Его поджилки тряслись так, что он не мог этого скрыть, а в глазах застыла чистейшая паника. Он и на обычные течки никак не мог найти партнёра, не будучи достаточно привлекательным и не обладая особо соблазнительным запахом, поэтому мысль о том, что в этом безысходном желании придётся провести всю жизнь, приводила его в ужас.

— Т-ты блефуешь! — прокричал он. — И это, по-твоему, законно?!

— Гормональные сбои бывают разные — кто же скажет, что это из-за меня? Скуталу, Эпплблум, вы что-нибудь подобное слышали?

— Ноуп, — лыбилась земная пони.

— В душе не ебу, на каком языке ты говоришь, — закатила глаза повеселевшая пегаска.

Динки Ду тихо засмеялась, запоминая бесценное выражение лица напуганного до ужаса Фезервейта, и погасила свет рога. Она подошла к нему и наклонила голову на уровень его роста, ласково добивая:

— Ну как? Достаточная мотивация принести подобающие извинения? Поиск причин затянувшейся течки займёт у рядовых врачей, на которых у твоего брата хватит денег, очень много времени, а снятие заклинания, если вы умудритесь добраться до кого-то, кто сумеет его обнаружить, без риска безвозвратно повредить твою репродуктивную систему — ещё дольше. Дешевле, наверное, быть хорошим омежкой и сделать всё так, как тебе говорят?

Улыбка для жеребят-имбецилов слетела с лица Динки Ду, и она впечатала Фезервейта в стену, боднув того рогом в лоб:

— А если это тебя ничему не научит, и ты снова разведёшь ебучую «Санта-Барбару» в моём стаде — мне придётся пойти на радикальные меры и оторвать тебе член. Ты меня понял? Умница. Теперь — бегом в типографию, тик-так, рассвет тебя ждать не будет, а горожане хотят начать утро с пикантных новостей.

Зрелище того, как Фезервейт со всех крыльев улепётывает под дождём и порывами ветра в сторону школы, окончательно подняло Скуталу и Эпплблум настроение. Они даже позволили себе радостное «Йей!», как в былые времена, подняли передние копыта для общего брохуфа и призывно посмотрели на Динки Ду, сияя улыбками.

Она ответила на их восторженные взгляды одним уставшим. Эта часть управления стадом никогда не вдохновляла альфу. Твайлайт Спаркл однажды прозорливо предупредила, что у неё сильная тёмная сторона, и её необходимо держать под контролем. Дозированная демонстрация тьмы внутри себя выматывала сильнее, чем разовое превращение в подобие Найтмер Мун. Динки Ду перевела взгляд с одной ждущей её копыта альфы на другую и лишь нехотя произнесла:

— Теперь — вы.

Что-то в её тоне заставило Скуталу опустить копыто.

— Шо — мы? — повторила жест за ней Эпплблум.

— Вы изгоняетесь из стада.

— ЧЕГО?! — в один голос, но с разными акцентами выдвинули к ней головы альфы.

— Если бы не вы со своей полиаморией, всего этого хаоса бы не было, — надавила Динки Ду. — Вы уже нашли свою истинную — супер, поздравляю, но в стаде вам больше делать нечего. Вы двое слишком проблемные. Меня достало слушать, как в вас обеих влюбляется одна омега за другой, и знать, что всё это безнадёжно, потому что вы уже заняты. Всё. Хватит шастать в место, где свободные альфы и омеги ищут себе пару. Вы свою, как я уже сказала, нашли — занимайтесь обустройством семейной жизни.

— Нам, блять, по пятнадцать, ты в своём уме? — красноречиво постучала копытом себе в голову Скуталу.

— Всему стаду — тоже! — раздражённо махнула копытом в сторону окна Динки Ду, как будто вся толпа ждала снаружи. — И вы этого не видели, но уж я-то знаю, как у них от ревности мозги плавятся. Селестия милосердная, и меня ещё подкалывают, что я влюблена в бету.

— Что ты, Динки. Тебя не подкалывают, — успокоила пегаска. — Тебя подъёбывают.

— Скуталу, заткнись и иди нахуй, — отмахнулась единорожка. — И Эпплблум не забудь прихватить.

— Лан, мы поняли, — обняла подругу за шею Эпплблум, утягивая ту на выход. — Эт справедливо, и пасиб за помощь. Ты ток не кипятись. А то вдруг и для нас какое заклинание сочинишь.

— Тебе было велено пиздовать за Скуталу, — огрызнулась Динки Ду, но Эпплблум и без заклинания фонарика видела, что она улыбалась.

9. Легенда

История деревни Даргавс заинтересовала Дэринг Ду ещё на стадии легенды большого горного города. Поселение, одно из десятка с аналогичным названием, стало настоящим гиблым местом после того, как туда переселилась кобылка, влюбившая в себя всех жеребцов. Только увидев её, они бросали пары, семьи, родителей, жеребят и отправлялись добиваться её сердца. Многие из тех, кому она отказала, прыгнули с моста в пропасть, не выдержав боли разлучения, а немногие смогли выйти из-под чар — и здесь легенда раздваивается.

По одной версии, оправившиеся от роковой влюблённости жеребцы открыли своим собратьям глаза, и они в гневе забили кобылку копытами, после чего деревня была проклята чумным мором и вымерла в считанные недели. Второй вариант событий предполагал, что так действительно хотели сделать, но единственный жеребец, которому героиня ответила взаимностью, укрыл её у себя и затем сбежал с ней, а эпидемия чумы возникла позже и не была связана с посмертным проклятием.

Дэринг не бросилась в экспедицию, да и делать это было незачем. Она охотилась за артефактами и сокровищами, способными окупить путешествие и лечение от возможных проклятий и травм, а не за трагичными историями любви или ненависти. Но сама легенда прочно угнездилась в её голове, и альфа невольно возвращалась к ней каждый раз, когда выдавалась свободная минутка.

С появлением кьютимарки нормальные пони получают неясное, но ощутимое внутреннее стремление, которое будет тихо, но верно указывать путь к их родственной душе. А. К. Ирлинг с появлением кьютимарки получила точно такое же стремление, но находить в тернистом жизненном пути оно позволяло не варианты венерических заболеваний, а кое-что из родственного разряда: неповторимые и увлекательные приключения на круп. Роза ветров на её бедре указывала направление куда угодно, но только не на симпатичную пони, с таким упрямством, что можно было подумать, будто Дэринг Ду предназначено жениться исключительно на смертельной опасности. Без вариантов.

Но, в общем-то, физиологическая сторона такого выбора, пусть и, несомненно, счастливого, альфе была более чем ясна, поэтому постоянному ментальному возвращению к легенде Даргавса она не удивлялась. Тем не менее, что-то было не так. Чего-то не хватало настолько, что это буквально свербело на подкорке, не давало спокойно засыпать, соединяло звёзды на небе в очертания невзрачного горного поселения с пропастью, игравшей роль того самого недостающего куска. Дэринг просто чувствовала, что это важно; её кьютимарка будто бы слегка пульсировала каждый раз, когда она касалась этого понимания. Где-то за правдой об этой легенде лежала сама её судьба.

Эврика грянула накануне очередного гона. Окутанный гормональным туманом мозг неспровоцированно, без какого-либо предупреждения или подготовки швырнул все оставшиеся разумные мысли в единственный факт, столь долго прятавшийся у всех на виду: жители Даргавса не были названы ни омегами, ни альфами. Ни единого раза. И в тот момент Дэринг — хотя она не была уверена, не приложило ли к этому своё копыто её перевозбуждённое состояние — с ликующей ясностью осознала, что на самом деле догадывалась об этой детали всё это время. Если омеги и альфы из любых историй вызывали эмпатию и воспринимались как живые пони, то несчастные из горной деревушки возникали в воображении обезличенно и неважно, потому что не были названы ни омегами, ни альфами. А это значит, что, услышав безликое «кобыла» или «жеребец», ты не задумаешься о том, чем она или он пахли, что мог рассказать этот запах о её или его здоровье, предпочтениях, силе. Даже беты чем-то да веяли. А без вторичного пола разумное существо предстаёт перед внутренним взором вырезанной из старой, высушенной древесины фигуркой, которую годится только недоумевающе повертеть в копытах и забросить на чердак за ненадобностью.

Пережив гон, Дэринг Ду, даже не оправившаяся до конца, бросилась в соседний научный городок. Он был забавен полным отсутствием родильных или смежных отделений медицины в единственной больнице: население пополнялось с приездом молодых отучившихся бет и убывало после их отъезда в дома престарелых спустя десятилетия. Омегам и альфам на этой базе развития наук с красноречивыми Домами Учёных, всевозможными институтами, исследовательскими центрами и музеями интеллектуального наследства ловить откровенно нечего. Они заезжали сюда исключительно по работе и сами не горели желанием оставаться жить навсегда. Дэринг Ду была из их породы: крепко дружила с бетами-историками, архивариусами и археологами, чтобы одной из первых получать наводки на очередные древности, но постоянно находиться в месте строгом, упорядоченном и до ужаса чинном, практически ничем, кроме лабораторий и халатов, не пахнущем, ей было физически некомфортно. Накрывало чувство пространственной дезориентации сродни слепоте.

Тем не менее, во имя сохранения хороших отношений со своими «поставщиками» Дэринг не гнушалась время от времени принять правила их быта. Так, войдя в строгую белую башню высотой чуть ли не до небес, испещрённую по безукоризненно-ровным линиям окнами круглой, квадратной и треугольной формы, она в первую очередь сменила тёмно-оливковую рубашку на белый халат и повесила неизменный пробковый шлем на крючок рядом с антисептиком для копыт, которым так же добросовестно воспользовалась.

Нэкершифс оказалась на месте. Серая стареющая земная бета занималась ровно тем, чем чаще всего приходится страдать археологам вне раскопок: конспектировала шестисотстраничный том в тетрадочку из восемнадцати листов. Вьющийся кончик полосатой мутно-зелёной чёлки был заправлен за одну из дужек тонких очков, чтобы не отвлекал, дрожа перед глазами во время письма. Грива в целом же до такой степени истрепалась за долгую карьеру, что сдалась и согласилась принять волнистую форму, в которой ей и так приходится находиться большую часть времени, пребывая в наспех завёрнутом жгуте или пучке. На звук щёлкнувшей двери в свою заставленную книжными шкафами и заваленными столами обитель Нэкершифс лишь дёрнула заострённым ухом и пробормотала сквозь карандаш в зубах:

— Не сейчас, я занята.

— Я надолго тебя не отвлеку, — пообещала Дэринг, и на её голос тёмно-клюквенные глаза всё же вскинулись поверх оправы. — Мне нужен кто-нибудь из твоих коллег-естествознателей.

— О, — выплюнула карандаш в сторону бета и поощрительно сложила копыта домиком над тетрадью. — Ты всё же решила проконсультироваться насчёт своего диссоциативного расстройства?

— У меня нет диссоциативного расстройства, — устало буркнула та.

— Как скажешь, Ирлинг.

— Я Дэринг Ду.

— Ну, сейчас-то — конечно.

Нэкершифс перегнулась через стол и приглашающе толкнула к ней спинку стула на колёсиках:

— Ладно, не обижайся, это всё шутки, — она наблюдала за тем, как лохматая пегаска усаживается перед ней, — хотя меня всегда беспокоило то, с какой ненормальной лёгкостью ты ведёшь двойную жизнь и насколько резко можешь переключиться с… м-м… одного своего амплуа на другое. Итак, а если ближе к делу: зачем тебе потребовался естествознатель?

— Что ты знаешь о деревне Даргавс, исключая то, что после прихода новой пони там все умерли?

Нэкершифс приподняла бровь с немного бесящей Дэринг превосходительной улыбочкой:

— А что ещё нужно о ней знать? Больше нечего.

— Скажем, почему это вообще случилось? — недоумевающе вывернула к подруге перья левого крыла альфа. — Допустим, пришедшая кобылка была омегой или даже этой мифической идеальной не-пойми-кем. Допустим, у неё всего-навсего началась некая удивительно притягательная течка, что уже является сомнительным, раз на это купилась целая деревня, а не скромные близлежащие дома, что более распространено. Но почему за ней последовали одни только жеребцы? Как так вышло, что среди кобыл не оказалось ни одной альфы? Это же неправдоподобно, среди альф жеребцы наоборот в меньшинстве. Может, в те времена статистика была другая, но даже так это звучит очень странно!

Бета развела передними ногами, но Дэринг не дала ей сказать, с жаром продолжив:

— Ладно, предположим, что это тоже имело место быть. Одни альфы среди жеребцов и одни омеги среди кобыл. Но почему ни в одном из вариантов легенды нет ни единого слова об этом? Да к Дискорду легенду: перед тем, как прилететь сюда, я раскопала перепись населения, относящуюся к тому месту и времени. И там тоже в составе пони указаны лишь кобылы и жеребцы, но не альфы и омеги. Какое вообще в плане демографии имеет значение, кобыла ты или жеребец? Вот способен ты оплодотворять или вынашивать — это ценная информация, но о ней — ни пол-слова!

— Дэринг, Дэринг, не кипятись так, — удивлённо моргнула Нэкершифс. — Давай не забывать, что эта легенда достаточно стара, чтобы быть переведённой с проэквестрийского. Имеют место обыкновенные ошибки или упущения этнографа. К тому же, легенда, по сути, не несёт никакой ценности, а значит, можно было не тратить время на конспектирование очевидных фактов.

— Но писать «альфа» и «омега» короче, чем «жеребец» и «кобыла», — подозрительно прищурилась Дэринг Ду. — Одной буквы хватит, если уж кому-то так впёрлась экономия времени.

— Да и потом, — вздохнула бета, — слово «течка» там тоже не употребляется. Фигура кобылы в этом документе — трагическая и даже негативная, потому что привела к вымиранию целой деревни. Скорее всего, в эпоху публикации никто просто-напросто не захотел лишний раз портить имидж омег, да ещё и так. Тяжёлые времена были для них нередки, и затишья между ними тоже не отличались лёгкостью. Но, в любом случае, если тебе, как обычно, кажется, что в этой истории есть второе дно — к знакомому биологу я тебя направлю, хотя и не понимаю, зачем.

Нэкершифс со скрипом колёсиков по полозьям выдвинула из стола ящик, достала одну из своих визиток и написала на обратной стороне: «Доктор Криптóбио Резонанс, 12 эт, 329 каб», с коей и выпроводила Дэринг из своего кабинета.

---

Неизвестно, был туман на самом деле или всего лишь являлся следствием тошнотворной качки над бледной бездонной пропастью, но под ним очертания приземистых кремовых домов с облупившейся у оснований отделкой, приплюснутых сверху черепичными тёмными крышами-пирамидками, расплывались ещё сильнее, чем должны были. Дэринг не ощущала на спине крыльев, и без них находиться на шатком подвесном мосту, ещё и полуразвалившемся, было бы откровенно жутко, если бы всё её существо не окутывало болезненное, выцветшее окончательно равнодушие. Она знала, что давно утратила разницу между жизнью и не-жизнью, и уже не помнила, когда её в последний раз что-либо волновало.

Туман всё же присутствовал. Его роль в горной деревне играл тонкий, но непрерывный слой облаков, окутывающих небо и размазывавший солнце за собой в неприглядную жидкую лужицу. Дэринг чувствовала себя спокойнее, когда оно вот так расплывалось на половину неба. Будто расплавившись и увязнув в светло-серых безобидных тучах, оно точно не собиралось падать.

Смотреть вниз не хотелось. Вместо этого Дэринг перевела заплывший взгляд на край обрыва, к которому крепился мост. Куча единорогов в овечьих одеждах толпилась там, кричала ей что-то тревожное и умоляющее, но никто из них не решался ступить на подгнившие досочки, оплетённые стёршимися за годы верёвками. Дряхлая переправа реагировала хрипами и поскрипыванием на каждый вдох зависшей на нём пони, опасно покачиваясь на высотном ветру.

Если бы Дэринг пожелала, она могла бы назвать каждого из отговаривавших её с того расстояния поимённо. Вспомнила бы кьютимарки, перечислила славных предков, по-доброму пошутила про тщетно скрываемые влюблённости. Кроме, пожалуй, высокой и статной обладательницы лавандовых глаз, то ли изначально белой, то ли побледневшей до смерти в сверхъестественном стремлении пробраться к краю пропасти сквозь толпу — эту она видела впервые. Но Дэринг уже давно ничего не хотела.

В первую очередь — жить.

И, глядя в чудесные лавандовые глаза, оглушительно растрескивающиеся по прожилкам от лавиной накатывающего горя, она приняла решение, качнулась всем телом и опрокинула мост…

---

Пегаска распахнула глаза. Зрение всё ещё гулко и неприятно пульсировало — голову по-прежнему неумолимо и стремительно увлекало вниз после кошмара, как в вакуум. Она осмотрелась, поняла, что уснула в домашней библиотеке на куче одолженных раскрытых книг, и постаралась вспомнить, что было последним.

Криптобио Резонанс оказался бетой не из приветливых. Его можно было понять: приходит незнакомая альфа с сомнительной рекомендацией и начинает отвлекать от дел. На все вопросы о горной деревне жеребец гаркнул лишь:

— Это всё относится к додискордовой эпохе! Что, может, дальше спросишь, каким образом свиньи летали?! — и выпроводил растерявшуюся незваную гостью из кабинета.

Широкий сладкий зевок вдруг стеснила прочная тёмно-оливковая рубашка, за что после сонной паузы была поспешно и нещадно стянута прямо через голову, на секунду застряв на крыльях. Её место заняла баклажановая омежья накидка с нежной белой вышивкой по краям воротника. Дэринг Ду ушла.

А. К. Ирлинг надвинула на переносицу большие красные очки и упорядочила книги.

— Додискордова эпоха, да? На неё, как и на войну, многое можно свалить… но разве это интересно? — она помолчала. — Кажется, это судьба. Я не чувствовала себя омегой в том сне. Даже альфой. Я ощущала себя как… себя. И себя — будто бы такой, какая я есть здесь и сейчас. Шутки Дискорда столько веков не длятся, разве нет?

В одном из содержаний омеге попалась на глаза глава под названием «Что способно привести драконикусов в бешенство?».

— Флаттершай, — хмыкнула А. К. Ирлинг, вспоминая историю от Рэйнбоу Дэш, пока листала к указанной странице.

Сведения о том, как работает эмоциональная сфера у драконикусов и насколько искренними являются их чувства, не дошли до наших дней. На основании редких столкновений с этими существами принято предполагать, что они либо не испытывают эмоций вообще и лишь убедительно их имитируют, либо всё же испытывают, но — неизведанного спектра и не поддающимися анализу пони путями. Неспособность наладить продуктивный и достоверный контакт обуславливает непонимание и разногласия между двумя нашими видами: пони не способен понять, насколько честен драконикус перед ним, а драконикус, привыкший мыслить словно в ином измерении, не способен ни подстроиться под собеседника, ни раскрыть ему истинную суть своих чувств и помыслов. Однако это справедливо по большей части для переходных и слабых эмоций, в то время как сильные и бурные сомнений практически не вызывают. Неизвестно, способны ли драконикусы на любовь, но печально известный Дискорд демонстрировал все стадии ненависти и даже ярости, в особенности — каждый раз после того, как проваливались его попытки присоединить к своему карнавалу хаоса ещё и Колыбель.

— Колыбель? — шевельнула ушами Ирлинг. — Что ещё за Колыбель?

«Понятия не имею», — ответила Дэринг Ду из её головы.

— Как так? Ты же расхитительница гробниц!

«Гробниц, а не яслей. Я не слышала ни о какой Колыбели».

Ирлинг проворчала, с энтузиазмом бросаясь к высоким и длинным рядам книжных стеллажей:

— Вечно всё приходится делать самой.

«Продолжишь в таком духе — исследовать следующие руины действительно полезешь сама. Нет-нет, стой, ставлю свои крылья, что у нас дома ничего об этом нет. Иначе мы бы знали и уже залезли туда. Придётся снова шуровать в библиотеку».

---

— Что же, — простонала Ирлинг, деформируя лицо копытом и косо свозя очки куда-то к макушке. — Никто не обещал, что будет легко.

— Мисс, в третий раз говорю: библиотека закрывается, — недовольно окликнул невысокий альфа от дверей, демонстративно раскручивая связку ключей на кончике рога. — Уходите уже отсюда, — его лицо прорезала похабная улыбочка, — если только, разумеется, такой милой учёной омежке больше негде переночевать. Тогда мы определённо сможем договориться.

Дэринг тихо зарычала на подкорке. «У него с челюстью что-то странное. Предлагаю подправить», — «Успокойся, он прав».

— Нет, — устало шепнула Ирлинг, быстро собрала книги в стопку и направилась с ними к свободной полке — библиотекарь расставит по местам с утра. — Я уже ухожу, извините за задержку.

Последняя, её, свеча освещала ей путь. Омега неторопливо и тщательно систематизировала всё, что смогла узнать и запомнить, как пегас: «Итак, Колыбель — это место с аномально-стабильной матрицей, непроницаемой для любого рода заклинаний. Окружена мёртвой зоной с комплексом чар и магических потоков, усиливающих своё воздействие на вторгающегося по мере продвижения к Колыбели: лёгкая мигрень и тошнота в начале, взрывающиеся глаза и разрушающиеся лёгкие — в конце; про середину и вспоминать страшно. Спиритфордж, именем которой прозвали тамошнюю константу, настоящая рогатая садистка, раз заставила своих ассистентов заходить так далеко. Могли бы и место вокруг Колыбели в честь неё назвать, а не Глоткой Дьявола. И, кстати, я знаю, где это, но считала, что там ничего интересного. М-да, хорошо, что мы и впрямь не стали туда ходить. Похоже, в место, взбесившее своей неприступностью самого Дискорда, в принципе нереально пробраться…».

Едва Ирлинг расписалась в приклеенном к форзацу последней книги листочке, её талию нежно, но непреклонно обвили крепкие передние ноги, а в серый затылок жарко уткнулся чужой нос.

— Пахнешь восхитительно, — промурлыкал охранник, нашаривая копытами границу накидки, и омега прокляла осевшие на ней отголоски гона у её альфьей стороны. — Я даже разозлился на то, что ты такая сладенькая — то ли на тебя, то ли на себя. Сам не понял. Понял только, что мы можем здорово друг другу помочь… Грызть гранит науки так напрягает, правда? Я мог бы очень нежно промять твоё соблазнительное тельце, если бы ты позволила…

— Свалил с моей спины немедленно, козлоёбина блядовитая, пока я тебе все муди не отхуярила.

Охранника так и сдуло с прогнувшегося под его тяжестью тела. Вытаращив глаза, прядая ушами и рвано втягивая ноздрями воздух, полнящийся альфьими феромонами, он не мог поверить в столь неожиданный переход. От интеллигентной речи к мату, который способен бросить в краску и бывалого моряка. Из шёлкового омежьего голоса в хрипящий рокот, от которого под ложечкой кололо и шерсть поднималась дыбом на загривке. Ирлинг беспрепятственно, не глядя на единорога, развернулась и пошагала к выходу.

— Спокойной ночи, — напоследок приласкал его уши прежний голосок прилежной книгочейки, и двери библиотеки с деликатным щелчком закрылись за баклажановой накидкой и лёгкой серой шляпкой с кокетливой ленточкой.

— Это что за нахер сейчас был? — в звенящей тишине спросил задыхающийся охранник.

---

Когда по подпольным каналам стало известно, что сама принцесса Луна даёт наёмникам задание, платой за которое будет исполнение любого желания, Дэринг Ду ни секунды не сомневалась, что именно попросит. И удача повернулась к ней лицом.

Глотка Дьявола оказалась кольцом из гор посреди степи, таящим самое настоящее капище. Если там некогда и стояли какие-то идолы или культовые сооружения — время не пощадило их, оставив от всего предположительного великолепия лишь пол, весь изрезанный письменами на неизвестном языке. Ни у одного из смертных не получилось бы пробраться дальше второго «абзаца». История говорила, что не выходило и у бессмертных — но, может быть, тысяча лет неподвижного простоя сумела подточить неподкупность охранных чар?

У принцессы Луны ушли часы на то, чтобы выяснить это, а затем она внезапно исчезла без следа. Дэринг Ду, решившая, что проклятье страшной карой испарило даже бессмертную омегу, ещё несколько часов в нерешительности кружила по границе места силы, пока не осмелилась отчаянно и дерзко прыгнуть прямо на испещрённую письменами круглую каменную плиту, и с ней не случилось ничего плохого. Ни головной боли, ни предупредительного укола в суставы — ничего. Аккуратно продвинувшись дальше и не испытав ничего плохого, альфа рысцой вернулась за сваленными в кучу вещами и сквозь утренний туман потащила их в центр загадочного места, сгорая от предвкушения.

Там лежал скелет.

Пегаска даже запнулась на ровном месте и перестала дышать, увидев, что ждало её внутри, после входа в ущелье: плоское и круглое, как цирковая арена, каменное пространство среди почти идеального горного кольца — и одинокий белый скелет земной пони в самом центре. Сквозная трещина образовывала вход и выход отсюда, но на этом всё. Не хватало только классического перекати-поля — так называемая Колыбель не баловала даже этим.

— Секунду, — подняла копыто Дэринг Ду в полнейшем непонимании, не отрывая взгляд от скелета. — Разве в это место не было нереально пробраться? И я поняла бы, если бы это был пегас: допустим, какой-то капец насколько любопытный пони, решивший узнать, что в центре заколдованной Глотки Дьявола, хоть как-то. Но у него даже крыльев нет!

«Может… ох, Дискорд, рога тоже нет, — озадачилась следом за ней Ирлинг. — Значит, самостоятельно наложить то всё-убивающее проклятье она не могла. Это… просто земная пони».

— Может, не просто земная пони, шкуры на ней не сохранилось. Как насчёт версии, что это зебра? Какой-нибудь могущественный шаман? Возможно, сумасшедший. Вполне в их духе.

«Но на скелете ничего нет. Ни амулетов, ни ритуальных дощечек… Это место в принципе как будто очень тщательно подмели, а оно более чем изолированное. Не может быть такого, чтобы не осталось ни единого следа или атрибута. Хоть какая-то крошка должна сохраниться, раз уж скелет так хорошо смог. Ничего не понимаю, — скулила Ирлинг так, будто от того, обнаружится что-то внутри или нет, зависела её жизнь. — Как так может быть, что тут просто абсолютно ничего нет? А вся эта система защиты? Она что, охраняла пустоту?».

— Я сама в шоке, — пробормотала Дэринг, взлетая и начиная тщетно прощупывать копытами стены. От её внимания не уходил ни единый каменный стык, ни одна трещинка, никакой упрямый кустик, растущий прямо вбок из отвесной скалы. — Дискорд был бы в ярости или посмеялся, если бы нашёл здесь… ничего?

«Ни в одной из книг не было сказано, что здесь вообще должно быть. Всё, что я нашла, рассказывало исключительно об этой, как её, спиритфорджевой константе. Никто и предположить не пробовал, что она охраняет».

— Несметные сокровища, портал в иной мир, — поддержала альфа, уже едва ли не внюхиваясь в холодный камень, — да хоть поздравительная открытка или какая-нибудь злая шутка, но нет! Совсем ничего! Только тупой одинокий скелет! Да что же такое?! — и она с силой лягнула гору, от злости даже не обратив внимания на боль. — Я не могу просто так уйти! Не могу!

Дэринг лихо спланировала к сваленным в кучу ближе к костям по центру вещам и хлопнулась крупом на плоский пол рядом с ними. Сопя и меча глазами молнии по сторонам, пегаска под сердитое постукивание колючего хвоста семи оттенков серого пыталась найти хоть какую-нибудь зацепку. Бесполезно.

— Ладно, — выдохнула она, смахивая с головы шлем и расстёгивая рубашку, когда немного успокоилась. — Раз терять всё равно нечего — думаю, это самое время, чтобы попробовать одну практику. А что? Аскетичное окружение, тихие соседи, комфортная погода — я смотрела прогноз, — ничто не будет мешать или отвлекать. И даже ночи сейчас тёплые.

«Если это — та самая практика, о которой я думаю, то ты не взяла с собой зеркала», — грустно заметила Ирлинг. Но Дэринг Ду была изобретательна.

Разведка и приготовления заняли весь день. Исследуя Глотку Дьявола и окрестности, альфа пришла в восторг: даже солнечные лучи обещали заливаться в горный зев ровно так, как требовалось, в самой скале можно было расслышать течение внутренних ручейков, а за несколько миль от Колыбели растения были настолько разнообразны, что создавалось впечатление, будто тот ритуал писался именно под это место. Проблему с отсутствием зеркал Дэринг решила, пожертвовав своим компасом и расколов его блестящую крышку на мелкие части. Должно было хватить.

«Это был очень хороший компас», — с сожалением вздохнула Ирлинг.

— Ничего, новый куплю, — пробормотала в ответ Дэринг и киркой пробила тонкую породу в одной из скал.

Металл вышел из камня — и оттуда тугой струйкой хлынула чистая вода, сейчас же попадая в заранее заготовленный бамбуковый желоб. Добывать его было целым бедствием. Никаких ухоженных и комфортных дорожек для прогулок между сегментированными толстенькими стволами — растущий вертикально плотный ковёр, переплетённый стеблями, корнями, листьями и побегами, занимающий всё пространство и не дающий ступить ни на малейший клочок земли, который сам облюбовал. Дэринг Ду опасалась, что её мачете в какой-то момент либо сломается, либо увязнет намертво в зелёных узлах и петлях, и его придётся оставить.

Пегаска подвела с боем сооружённый желоб к центру Колыбели и предоставила воде течь на несколько стопок больших мясистых листьев, приставленных друг к другу нисходящей лесенкой — им ни в коем случае нельзя было дать засохнуть, пусть лучше размякнут и разбухнут. Этим Дэринг предстоит питаться в следующие дни, не двигаясь с места, и в минуты жажды лакать из струйки. Ирлинг замолчала, окончательно уйдя. Она больше не требовалась. Сама эта практика была создана, чтобы сводить отважного медитирующего с ума.

Журчание ручейка, скудная пища, открытое небо над головой, то жара, то холод, память о, фактически, трупе совсем рядом и почти полная неподвижность потихоньку справлялись с этой задачей. Когда Дэринг потеряла счёт дням, она путающимися копытами достала осколки компасной крышки и сквозь рвущийся наружу бормотанием бред едва вспомнила, что нужно делать. Семь чакр — семь отражающих кусочков.

Используя в качестве комплекса подставок тот же скелет, чтобы ловить солнечные зайчики, альфа поднялась на дрожащие ноги и направила свет от осколков на свою тень. Основание хвоста, кьютимарка, желудок, сердце, горло, лоб… самым сложным было установить последний луч, трепещущий и непослушный, так, чтобы он срезал макушку у её тени, не трогая уши. Но, едва тот занял своё место, все усилия увенчались успехом: тело от головы до хвоста протрясла сверхъестественная дрожь.

Она была столь сильной, что заставляла резонировать заодно всё: зубы в черепе, глаза, даже горы вокруг. Дэринг Ду громко застонала от боли, пытаясь не упасть; ей показалось, что из носа и даже из ушей туго брызнули на секунду фонтанчики крови — но лишь показалось.

А затем она потеряла сознание.

---

Её осторожно, но торопливо и встревоженно похлопывали по щекам:

— Селеста, Селеста, очнись, пожалуйста, девочка, открой глаза, ну же, ты ведь не сильно ударилась, правда? Селеста, именем разума, умоляю… Ты же сильная…

Она с трудом разлепила глаза. Над ней низко нависли потолки из болотной стали, украшенные причудливыми кубическими иероглифами прямиком с плато вокруг Глотки Дьявола, а затем из зелёного сумрака выступило нежно-жёлтое лицо с расцветающим облегчением. Земная кобылка порывисто прижала её к себе в объятии, проскулив:

— Слава Богу, Селеста, я так испугалась! Скажи мне, зачем, зачем ты пошла к этим подонкам? Ты — наша главная надежда, разве можно так собой рисковать?!

«Какому именно Богу? И к каким ещё подонкам?» — недоумевала Дэринг Ду, но Селеста ответила её ртом насквозь виноватое:

— Прости меня, мама… — и та поняла, что может лишь наблюдать, но не действовать.

Её мама — или, вернее сказать, мама того тела, в котором она оказалась — тяжело вздохнула и снова прижала дочь к себе. К счастью, голова той от такого немного развернулась, и Дэринг Ду могла перестать мучиться от любопытства. Сбоку от обнимающихся болотная стена с крупными заклёпками прерывалась внушительными вертикальными прутьями решётки, упирающейся сверху и снизу в светящиеся неоновым нежно-жёлтым пазы, а за ними, враждебно склонив головы и угрюмо следя за остающимися снаружи пони, молча толпились жеребята всех трёх рас.

Жёлтая земная пони оторвалась от Селесты и нежно погладила копытами её лицо, заодно ощупывая его и беспокойно распахивая свои красные глаза:

— Нужно показать тебя в лазарете…

— Мам, не надо, всё в порядке, — сменилось настроение её дочери, и она не грубо, но решительно оттолкнула встревоженно ласкающие передние ноги. — Меня всего лишь схватили за гриву и ударили головой об прутья. Это не стоит внимания колдомедиков.

— Ты потеряла сознание! Я еле привела тебя в чувство!

— Но сейчас я в порядке, — закатила глаза Селеста и демонстративно прошагала круг вокруг мамы. Дэринг сумела получше осмотреть окружение за это время: под копытами осязался неизвестный, но приятный песочный материал, навевающий ассоциации сразу с металлом и мхом, а коридор, то и дело прерываясь прямоугольными раздвижными чёрными дверями с довольно изящным стыком в форме вытянутой буквы Z посередине, далеко вдали плавно загибался, намекая на то, что здание имеет круглую форму. Только почему-то не имеет окон. — Видишь? Всё хорошо.

— Ладно, — через силу согласилась мама, копытом удерживая бьющееся в гладкой груди сердце. Она нахмурилась. — Но, в таком случае, зачем ты вообще приблизилась к триплоидам, да ещё и на такое расстояние, что они сумели ударить тебя о решётку? Ты же знаешь: они опасны! Они необучаемы! Мы терпим их только потому, что у нас нет иного выхода!

— Небольшое наказание за этот удар, я думаю, не повредит их популяции, — злобно ответила Селеста: боль во лбу наконец настигла её. — Меня ударил вон тот пегасик, с тёмно-бордовой гривой.

Жёлтая земнопони укоризненно цокнула языком:

— Нет уж, юная леди, не в этот раз! Сама нарвалась на неприятности — имей достаточно совести, чтобы самостоятельно усмирить свою гордость! Тот жеребчик не будет наказан. Живи с этим.

— Это лишь потому, что ты сама боишься соваться к триплоидам! — возмутилась Селеста, повысив голос и прижав уши.

— И сегодняшний случай доказывает, что очень даже не зря.

Она смягчилась, тяжело вздохнув, и нежно потёрлась щекой о насупленную щёчку своей дочери:

— Селеста, пожалуйста, пообещай, что ты больше никогда не будешь так делать. Я люблю тебя и не вынесу, если потеряю, но ты важна не только для меня — ты важна для всех нас. Ты одна стоишь всех жизней этого сброда. Тебе лучше быть чрезмерно осторожной, чем хоть как-то позволить себе навредить.

— Всё равно мне придётся родить от кого-нибудь оттуда, когда я вырасту, — пробормотала Селеста скорее с досадой, чем со смущением. Дэринг попыталась по голосу и росту прикинуть, сколько ей. Лет десять? Точно, максимум десять: кобылка дотянулась до оброненной тряпочной куклы-единорожки и прижала ту к груди.

— Очень надеюсь, что эти случаи сведутся к минимуму, — прикрыла глаза земнопони. Селеста невольно посмотрела на её живот, округлый, как зебринский барабан, благодаря находящемуся внутри жеребёнку. — Я давно говорю, что, гонясь за количеством, мы забыли о качестве, и надеюсь, что к моменту твоего созревания смогу донести эту мысль до остальных. Тогда у тебя будут только достойные, хорошие и послушные жеребята.

Селеста замялась, крепче притиснула к груди игрушку и робко посмотрела за решётку. Бордовогривый пегасёнок, судя по всему, вырубивший её, успел беззвучно подкрасться на полпути к преграде, но, едва попал под взгляд, замер, как опытный тигр-охотник.

— Я всё ещё считаю, что мы должны относиться к ним лучше, — шепнула она. — Всё-таки, они выжили точно так же, как мы. Они — такая же надежда пони, как я.

— Ах, так тебя толкнуло к ним сострадание? — облегчённо и ласково засмеялась мама, и уши Селесты обнадёженно поднялись. Земная пони вновь обняла её, слегка качая. — Это ещё раз доказывает, что ты лучше, чем эти отбросы. Но тебе лучше оставить это качество до лучших времён и никогда не забываться. Сохрани его в себе, но тщательно дозируй, оки-доки?

— Оки-доки, — неохотно согласилась Селеста, видимо, больше чтобы забыть этот разговор. Мама поставила её обратно на копыта и поднялась с крупа.

— Идём отсюда, — она развернулась, показав кьютимарку: футуристичный, но узнаваемый микроскоп. — Скоро обед, и у меня хорошая новость! Твоя мама прислала весточку; с ней всё в порядке, она вернётся через неделю.

Селеста резко и счастливо вдохнула ртом и принялась прыгать вокруг земной пони, радостно что-то голося, но Дэринг Ду больше не слушала. «Мама, когда она обращалась к этой кобыле, как к маме? Две омеги, удочерившие её? Куда же я… нет, подождите, — она всем существом налегла на свои чувства и инстинкты. — Подождите… ни одна из них не является ни альфой, ни омегой, ни даже бетой!».

Дэринг Ду сжалась, как могла. Стало до ужаса неуютно и непонятно. Как ей воспринимать этих пони, как о них думать и говорить? Куда она попала? Почему это здание такое странное, а часть находящихся в нём напрямую называют отбросами? Вполне вероятно, что это тюрьма, о которых она слышала краем уха — но почему там жеребята? Что они сделали?

Каков же был ужас альфы, когда она поняла, что всё же получит ответы на все свои вопросы.

---

Выхода из тела десятилетней лавандовой земной пони по имени Селеста просто не существовало. Дэринг ожидала, что вернётся в привычное окружение, когда та заснёт — и её сознание даже многообещающе отключилось, стоило ей захотеть. Но вот кобылка открыла глаза — и перед ней снова были мягко-зелёные стены её довольно уютной комнаты, на которые она, разумеется, никак не отреагировала, а вот Дэринг в её голове неслышно заорала во всю глотку от ужаса. Так стало понятно, что она в ловушке, и, вероятнее всего, ей придётся провести бесправным наблюдателем всю жизнь. Не важно, чью из них именно. Практика с размытой формулировкой «расширения сознания через открытие чакр» оказалась самой настоящей ловушкой.

Пока Селеста просыпалась, умывалась, завтракала и выполняла прочую совершенно рядовую, за исключением приёма горсти белых капсул, утреннюю рутину, Дэринг Ду проходила через стадии принятия неизбежного и безысходного. Кое-как успокоившись в итоге, она пришла к выводу, что просто постарается отнестись к этому, как к ещё одной экспедиции, разве что невероятного формата, и попытается побольше узнать о месте, в которое попала.

Но, не подозревая о пассажирке в своей голове — Дэринг решила воспринимать как место дислокации именно голову кобылки, так как видела её глазами и слышала её ушами, что ассоциативно определяло местонахождение, — Селеста не спешила потакать её исследовательской жажде и жила ровно так же, как и обычно. Она ходила явно заученными маршрутами, в которых всё ещё не было видно окон на стенах, что навевало клаустрофобную тревогу, не задавала взрослым фундаментально важных вопросов и сама не стремилась что-либо разузнать сверх будней. В качестве единственной надежды Дэринг на прояснение ситуации наметились школьные уроки, которые посещала Селеста. Ей преподавали нечто, о чём альфа никогда прежде не слышала или знала лишь поверхностно, но занятия по истории оставались такими же ясными, как и в годы её личного ученичества. Однако — лишь по задумке.

Приготовившись расслабленно слушать хорошо известные лекции, Дэринг Ду очень скоро напряглась. Не было ни слова о знакомых ей событиях прошлых лет, даже тех элементарных, которые готовы воспринимать и детсадовцы. Ни Войны Трёх Племён, ни призвания аликорнов на царство, ни изгнания Найтмер Мун, ни образования и развития отрядов ЗЕП — ни единого намёка. Вместо них — научная революция, первая экологическая катастрофа, развитие биотехнологий, урбанизация и образование городов-мегаполисов, угроза мировой войны, психический инцидент… У Дэринг Ду от этого голова шла кругом, а Селеста спокойно конспектировала, не прерывая стареющего историка в жилетке, которая явно была ему маловата. Причём, словно между альфой и её маленькой носительницей слегка растушевался ментальный барьер, она молчала отнюдь не потому, что ей было неинтересно.

Она просто всё это знала. И понимание тех вещей, о которых повёл речь историк после краткого повторения («Мать учения», — веско прибавил он в конце), не отнимало у неё излишних умственных усилий, в то время как Дэринг Ду, не имея в прямом смысле физического тела, ощутила, как её собственный разум обручем обхватывает мигрень. Понятными в рассказе мистера Нельсона — диковинное имя, опять же — были предлоги, союзы и редкие слова-паразиты.

Не поддавались разумению ещё и тексты. Увиденные в коридорах иероглифы оказались составляющими местной письменности, и, если Селеста, выполняя задания учителя по зачитыванию абзацев, щёлкала их без каких-либо усилий, гостья в её голове ментально бралась копытом за лоб, тараща в непонимании глаза. Она сама, видимо, понимала этот устный язык только из-за ментальной связи с кобылкой, говорившей на нём с рождения. Но, какие бы объяснения ни приходили в голову и как бы разумно ни звучали, каждая минута в этом месте делала его страннее и страннее.

А кроме этих странностей зацепиться тут было и не за что.

Поначалу волнение от новизны ситуации и всесторонне незнакомой обстановки будоражило кровь и протаскивало, то как по битому стеклу, то как по цветочному полю, через многогранный набор эмоций. Но уже через пару дней Дэринг Ду поняла, что один коридор не слишком отличается от другого, пони ощущаются пресными и плоскими, потому что ввиду отсутствия вторичного пола — это вообще как?! — не ощущаются никак, и даже их имена невозможно запомнить, а каждодневная рутина скучнее, чем ежегодный совместный фестиваль Хуффилдов и Маккольтов. Причём Селеста ощущала это так же ясно, как таящаяся в её сознании альфа.

Именно скука, а не милосердие, как предполагала мама, и толкала кобылку к «дикарям» за решёткой. В своём отсеке здания Селеста была единственным жеребёнком. За исключением уроков, взрослые, кроме мамы, не обращали на неё внимания. Один даже, химик, судя по кьютимарке, как-то раз прогнусавил мающейся от скуке кобылке, забредшей в его лабораторию:

— Брысь! Кыш! Ещё не хватало того, чтобы ты трепала лохмами над моими реактивами! Отвечать тут потом за тебя! Хуже нет, когда обыкновенные недалёкие жеребята, такие же, как все, вдруг провозглашаются избранными!

И Селеста ушла, не обидевшись и ничего не ответив, но напоследок безрадостно показав язык и скорчив рожицу.

Однозначно, ей не с кем было играть, кроме куклы — к слову, эта старомодная тряпичная единорожка была единственным каналом к истинным мыслям малышки, потому что та частенько откровенно разговаривала с игрушкой, пока никто не видит, называя её Ирмой. Тайком пробираясь с нею на спине к решётке, Селеста оглядывалась по сторонам и шумом привлекала внимание «дикарей», а затем пыталась войти с ними в контакт, используя всё от уговоров до грубых провокаций, отвращавших Дэринг Ду от неё, оправдывавших того бордовогривого пегасёнка, ударившего её о решётку, и престарелого брюзгу-химика. Изолированные жеребята же соглашались приблизиться к ней, только если это сулило им какую-то выгоду по типу нового альбома для рисования или конфет, но не стремились всерьёз подружиться с Селестой.

Её периодическая вредность вряд ли была тому причиной. Было что-то действительно дикое в глазах этих маленьких пони, что-то, что даже Дэринг Ду вынуждало мысленно отгораживать их от себя. Напрягало также и то, что они никогда не разговаривали — слишком упорно и без исключений, чтобы это было простым бойкотом. Временами возникало чрезмерно навязчивое впечатление, будто они и между собой не общаются словами.

На четвёртый вечер пребывания Дэринг Ду в плену жеребячьей головы мама пришла за готовящейся ко сну Селестой, облачённая в удивительно идущий ей кремовый халат. Поначалу та подумала, что она всего лишь хочет пожелать спокойной ночи, как обычно, но, приметив странную заговорщическую улыбку, резко и восторженно вдохнула:

— Уже пятница?!

— Да, милая, пойдём, — протянула к ней переднюю ногу кобыла и с притворной строгостью уточнила: — Ты же не забывала принимать витаминки?

— Каждое-каждое утро пила! — гордо ответила Селеста, прихватывая куклу с разобранной постели и бросаясь к маме. — Можете сколько хотите проверять.

— Хорошо, — усмехнулась земнопони совершенно по-доброму, но Дэринг Ду всё равно стало не по себе.

В здании было тихо. «Днём» низко гудели лампы, создавая приятный, в общем-то, звуковой фон, а на одном из перекрёстков вообще жизнерадостно журчал красивый питьевой фонтанчик. Сейчас же стояла гробовая тишина, и успевшие стать знакомыми коридоры смотрелись чуждо. Всё как обычно, но будто бы при другом освещении — сорок ватт вместо привычных ста.

Селесте же всё было нипочём. Она бодро шагала рядом с мамой, широко улыбаясь и едва не подпрыгивая на ходу. Мама же повела её в отсек, который кобылка самостоятельно прежде не посещала; там их ждали похожие чёрные двери, но гораздо больше и массивнее, с кнопкой рядом. Вызвав лифт, две земнопони спустились на нём вниз…

После «ночного» мягкого света коридоров Селеста на пару мгновений ослепла, когда двери стремительно и бесшумно разъехались в стороны, но скоро проморгалась. Лифт привёз её с мамой в неоспоримую лабораторию, стерильно-белую, чрезмерно хорошо освещённую, с делегацией из всех виденных за эти дни учителей в таких же кремовых халатах. Профессор физики — удивительно, что десятилетней кобылке уже преподавали физику, и она её успешно понимала — с приветственной улыбкой подошла к Селесте и в шутку почесала ей подбородок:

— Ну что, котёнок, не хочешь спать?

— Не-а, мисс Эдуардз, — храбро солгала Селеста, но физик лишь усмехнулась, нежно прищурившись:

— Захочешь уснуть — засыпай, сегодня можно. А теперь… — она развернула крыло, продемонстрировав зажатое в перьях устройство. Оно представляло собой массивный пластмассовый овал красного цвета с большим экраном и крохотной клавиатурой — специально для пегасьей моторики. Из его пузатой вершины угрожающе выступал блестящий скошенный желобок из тончайшего металла.

Селеста, не колеблясь и ничуть не перенимая внутренний ужас Дэринг Ду, послушно задрала голову. Перья свободного крыла мисс Эдуардз аккуратно пережали яремную вену, подержали несколько секунд, а затем длинная игла свободно и ладно вошла в неё, передавая кровь внутрь устройства. Кобылка лишь стиснула зубы в момент введения.

— Тише, тише, — успокоила пегаска и ласково поворошила тёмно-персиковую гриву Селесты свободным крылом. — Ты умница. Вот так, — она извлекла иглу из её тела, и малышка слишком поспешно опустила голову в нормальное положение.

Профессор несколько секунд всматривалась в экранчик под изучающее попискивание аппарата, не раздражающее и на удивление милое. Наконец складка между бровей мисс Эдуардз разгладилась, и она широко улыбнулась замершим в ожидании коллегам:

— Показатели стабильны, можем начинать! Дебби, посиди пока в сторонке. Тебе уже вредно напрягаться.

— Это моя дочь! — моментально вспыхнула земная пони. — Как я могу оставаться «в сторонке»?!

— Ты лучше всех нас знаешь, что мы никогда не причиним ей вреда, — успокаивающе погладила её крыльями по яростно задрожавшим плечам мисс Эдуардз. — Не волнуйся так, тебе же нельзя! Хочешь, мы дадим Селесте ещё пол-дозы обезболивающего?

Несколько секунд мама шумно переводила дыхание через нос, а потом тихо, обессиленно спросила:

— А что для неё сегодня?

— Внедрение элемента для гена SRY, — так же понизила голос профессор, несмотря на то, что Селеста стояла буквально в одном копыте от них и всё равно всё слышала.

Дебби прикрыла глаза, потирая одну половину лица передней ногой:

— Да. Да, дайте ей ещё пол-дозы.

— Будет больно? — опасливо уточнила Селеста, пригнув голову. Запекшаяся на крохотной шейной ранке капелька крови от такого движения треснула, выпуская наружу новую порцию жидкости — уже полупрозрачной, почти невидимой.

— Конечно, не будет, — потрепала ей загривок физичка. — Мы же дадим тебе обезболивающее.

— Тогда ладно, — легко согласилась Селеста и обернулась на остальных учёных, терпеливо ждущих её.

Генетик приглашающе похлопал копытом по креслу, похожему на гинекологическое:

— Забирайся сюда, маленькая отважная пони. О, что у тебя там? Ирму оставь маме, она тоже будет за тобой наблюдать.

Польщённая похвалой, Селеста передала игрушку Дебби с просьбой быть с ней поосторожнее, устроилась на сиденье, комфортно откинувшись на спинку, и столь же безропотно приняла в вены ещё несколько игл — более традиционного вида, с ведущими куда-то белесыми трубками. Пара пони, которых Дэринг запомнила пока не так хорошо, зафиксировали её передние ноги ремнями на подлокотниках и поинтересовались:

— Удобно?

— Да, — легко ответила Селеста, повозилась в путах и подтвердила ещё увереннее: — Да.

— Отлично, — ободряюще улыбнулся один из связывающих. Он телекинезом поднёс к креслу капельницу, подсоединил к ней одну из трубок и принялся подкручивать колесо: — А теперь считай капельки…

На второй Селеста отрубилась. А Дэринг Ду — нет. За прошедшие дни она уже выяснила, что может оставаться «в сознании» вне зависимости от своей носительницы, и «выключиться» соглашалась, лишь чтобы быстрее прошло время. Сейчас же ей хотелось если не увидеть, то хотя бы подслушать, что происходит.

— Спит?

— Да, похоже… точно, спит. А ей не вредно так много обезбола вводить?

— Учитывая, что вы сейчас будете делать — даже полезно.

— Расслабься, Дэб. Мы так гуманны, насколько это возможно. Весь этот проект — сплошной гуманизм. Ладно, перестраиваемся на рабочий лад. Подопыт… в смысле, пациент — Селеста Ричардсон, пол — кобыла, возраст — десять лет, ранняя фаза пубертата, раса — земная пони, отклонений и аномалий в развитии не выявлено, эксперимент — геномная мутация. Кто-нибудь, включите Дэб мультики, стук её зубов меня отвлекает.

— Дебби, дорогая…

— Н-нет, всё в порядке. Извините. Я просто нервничаю, я… это же моя первая и единственная дочь.

— Пока единственная. Ты — просто подарок, ты знаешь? Но сейчас тебе нужно успокоиться. Мы очень долго к этому готовились, просчитывали риски, изучали Селесту. Ты сама знаешь, насколько мы подготовлены к любого рода неожиданностям, потому что сама же и возглавляла проект.

— Большую часть работы делала всё равно Дайана…

— …но без тебя она не стала бы даже начинать.

— Л-ладно. Извините. Продолжайте. Я держу себя в копытах.

— Там есть водичка, на столике. Не перепутай с метилом. Итак, всем подготовиться к…

Наркоз запоздало начал оказывать своё действие и на Дэринг Ду тоже. Она по-прежнему оставалась в трезвом сознании, с колотящимся от беспокойства и беспомощности сердцем, но тело Селесты глубже погрязало во сне — и на органы чувств пленённой в её голове альфы тоже словно опускалось плотное ватное одеяло. Лишь отдельные обрывки разговоров:

— Организм нейтрально относится к генному материалу.

— Детали?

— Не отторгает, не вызывает отрицательной реакции, но не даёт развиваться.

— Увеличьте дозу. Мы теряем драгоценную фазу, — доносились до разума Дэринг Ду, но и то едва в нём оседали.

Нормальный, понийский диалог из самого начала эксперимента в начале эксперимента и остался. Теперь разговоры пестрили слишком мало знакомыми альфе или попросту неизвестными биохимическими терминами — «кодоминирование», «матрицирование», «энзимы», «разрушение веретена деления»… Вполне понятные качественные эпитеты, сопровождавшие эти слова, в целом не вносили ни малейшей ясности. А в какой-то момент пришла боль.

Селесту, несмотря на наркоз, бросало то в жар, то в холод; её зафиксированные конечности ощутимо пронзало судорогами, а из безвольного рта изредка доносились короткие негромкие стоны, и Дэринг чувствовала отголоски всего этого. И, если у неё всего лишь от отголосков крошились зубы, как же выглядело полноценное ощущение таких страданий?

Сквозь непереносимую густую муку — неизменно густую, текла она лавой или расползалась ледяной корочкой, — Дэринг начинала распознавать в Селесте омегу. Эта сущность проклёвывалась в кобылке на дробные доли секунд, а затем снова терялась в вязком и безвкусном тумане неопределённости, и так — бесконечно и непредсказуемо. Маленькие намёки на вторичный пол кобылки дразнили чутьё альфы в её голове, словно полк муравьёв, вразброд снующий по запутанным ходам муравейника на поверхность и обратно. Но они были. На мгновения Селеста становилась омегой. На мгновения она начинала ощущаться полноценно, правильно и насыщенно, и Дэринг всем существом тянулась к этим редким вкраплениям времени.

Не потому, что они возбуждали и влекли её, а потому, что наконец-то были чем-то знакомым среди безбрежного моря неизвестного и странного.

---

Два следующих дня Дэринг пребывала в трансе, схожем с контузией. Селеста, видимо, привыкшая к таким экспериментам, уже на следующее, субботнее, утро как ни в чём не бывало поднялась с постели и, лишь почесав копытами многочисленные места уколов, отправилась заливать молоком мюсли. А вот альфа чувствовала себя равномерно размазанной по внутренним черепным стенкам своей тюрьмы и лишь время от времени бессильно булькала случайными бесполезными мыслями по типу «Это что за херня за такая была?» и «Вашего папу, что вообще тут творится?». В воспалённое воображение просилась ассоциация с тем, как после лютой пьянки ведёт себя молодой — Селеста — и как помирает вступивший в пору зрелости — собственно Дэринг.

Закономерно, ответов на вопросы у неё не было. Дискорд задери, да она даже не знала, чего толком спрашивать. Что это за эксперименты? Ради чего они? Какая там мутация — генная, геномная? Что такое? Связано ли это всё с тем, что на несколько секунд Дэринг распознавала Селесту как омегу? Является это целью или побочным эффектом, о котором никто из учёных-учителей даже не подозревает? Кто они сами такие? Видимо, все они «официально» были биологами, а выполнять роли историков, физиков и технологов на школьных уроках для Селесты им позволяли дополнительные степени или просто личные знание. Они, за исключением химика, обращаются с малышкой неизменно хорошо и ласково, но насколько можно им доверять? Альфа не беспокоилась бы так сильно, если бы не сроднилась с мыслью о том, что от выживания Селесты зависит её собственное. Никаких доказательств тому не было — просто убеждение сродни инстинкту.

Раньше Дэринг воспринимала здешние пенаты как «здание». Теперь навязчиво просилась «подземная лаборатория». Но в какой именно временной зоне она находилась, оставалось загадкой. Оборудование, дизайн и имена пони намекали на будущее, но куда делись альфы, омеги и беты? Как так получилось, что остался всего лишь первичный пол? Как они теперь умудрялись размножаться? По видимому, с большим трудом, раз маму Селесты, Дебби, называли «подарком». Вероятнее всего, судьбы. А откуда тогда взялись жеребята за решёткой, к которым постоянно тайком бегала её носительница? Если от той же Дебби, почему оказались в самой настоящей немилости? Какими только словами она их не величала в первые минуты Дэринг здесь! Среди них значилось заодно загадочное «триплоиды», которое и сама Селеста без затруднений повторила несколько раз — что это означало?

Пегаска размышляла об этом все выходные, пока Селеста была занята погоней за кьютимаркой, перебирала любые доступные занятия и доводила взрослых до нервного тика, бешенства и — возможно — суицида своим рвением помочь и обрести заветную метку. Дэринг Ду время от времени отвлекалась от теорий, чтобы понаблюдать за ней. Совершенно обычный жеребёнок, несмотря на то, что в родном мире её посчитали бы недоразвитой: вторичный пол проявлялся ещё до похода в школу, в пять-семь лет. В остальном же она была нормальной. В меру любознательной, в меру активной, в меру надоедливой, в меру…

Доверчивой.

Под конец дня профессор физики, мисс Эдуардз, услышала обычную болтовню Селесты с её куклой-единорожкой из своего кабинета и поманила кобылку к себе. Та, отчего-то заколебавшись при виде странной улыбки пегаски, всё же пошла, и спустя одно моргание маленькая кобылка уже стояла спиной к закрытой двери кабинета, а лампы в коридоре светили намного глуше. Пережив несколько минут беспокойства в объятиях с куклой, Селеста нерешительно побрела обратно, по направлению к своей комнате, постоянно оборачиваясь в полнейшем непонимании, но Дэринг…

Дэринг осознала в ту же секунду и омертвела. Профессор изнасиловала её. Не нанеся травм. Возможно, даже не проникнув. Но это не было запланированным опытом. Это был удачный прыжок из засады, который психика Селесты, пусть и о многом осведомлённой, пусть и направленно умной, поскорее заблокировала, и её жеребячье сознание спасало от углубления в этот провал, от лишних вопросов. Дэринг Ду же такой роскоши была лишена. Она поняла, но поняла лишь сам факт изнасилования. Пусть тот и был предусмотрительно скомкан, не показан, не доказан, не раскрыт — но поняла. Не поняла его мотивацию.

Даже если Селеста действительно была омегой, у неё ещё не было кьютимарки. Лишь с обретением метки альфа или омега обзаводятся своим собственным ароматом, становятся привлекательными для противоположного пола, обретают возможность впадать в гон и течку. Была ли мисс Эдуардз аналогом альфы в этом извращённом мире? Но, даже если бы рецепторы обманывали Дэринг Ду, и это действительно было бы так… как она нашла в себе силы возжелать незрелую кобылку?

Жеребята защищены от любых посягательств сначала своей «неопределённостью», затем — периодом юности, не отмеченной кьютимаркой. Только ненормально озабоченный, не контролирующий себя на психическом уровне альфа мог пренебречь этими мудрыми ограждающими факторами ради попытки удовлетворить неуёмную похоть — да и то Дэринг Ду не могла вспомнить никаких подобных случаев, хотя старалась аж до треска в голове. Но мисс Эдуардз? Эта кобыла, с первых секунд продемонстрировавшая столько уравновешенности, спокойствия и терпения?

«Этот мир чокнутый, — тяжело дыша от всё-таки взявшего верх яростного негодования, билась в незримых тисках Дэринг Ду. — И Селесту нужно спасти от этих безумцев, что бы они ни замышляли!».

Но на седьмой или восьмой день своего попадания в её голову Дэринг Ду вновь испытала парализующий шок, выбивший из её собственной черепушки даже самые неамбициозные, аморфные и безобидные мысли, оставив там беспомощную и сосущую пустоту.

В те сутки Дэринг Ду впервые смогла увидеть дверь наружу, и было сразу ясно, что ведёт она именно туда. Иначе и быть не могло — слишком сильно отличалась от изящных, как выяснилось, дверок в жилые и рабочие помещения. Находясь в тупике широченного коридора, она занимала всю стену и состояла из восьми накрепко сомкнутых массивных лепестков восхитительного перламутрового материала, на острие каждого из которых требовательно горели замочные скважины различной формы.

Восемь седых учёных, очевидно, самых уважаемых и доверенных, подошли к выходу, держа в зубах и телекинетических полях подходящие по контуру блямбы. Дебби вновь осталась на расстоянии от них, ласково прижав к себе дочь. Вставив каждую на своё место, учёные неожиданно достали из-за воротников своих халатов разноцветные провода, магически припаяли их по хитрой перетасовке к «ключам» соседей и протянули каждый к единорожке, больше похожей на скелет своей худобой. Она гордо зажгла рог нежно-шоколадным цветом и переплела провода в отличный обезьяний кулак.

После этой странной процедуры «ключи» звонко зашипели, исторгая по две-три струйки пара. Через провода по едва обозначенным контурам зазоров хлынули семь радужных цветов под предводительством чёрного, растеклись градиентными речками и высвободили такое количество дыма, что смотреть стало невозможно. Селеста инстинктивно зажмурилась и отступила, зажав копытом нос, несмотря на то, что дым ничем не пах и зрение застилал лишь своей густотой, а не цветом.

Когда он рассеялся, и из него проявляющимся в цвете и объёме силуэтом вышла мать, Дэринг Ду всем существом сделала попытку отшатнуться. Ей полагалось, жалко семеня спотыкающимися копытами, пятиться задом наперёд, не поднимая при этом головы и глядя снизу вверх с почтением и благоговейным страхом, потому что сильнее этой альфы ей никого видеть не приходилось.

«Альфа, — колотилось у неё в мыслях, паникующих, мечущихся и скулящих перед аурой много превосходящей соперницы. — Чтоб я сдохла! Альфа! У этих бесвторополых есть альфа!». Но всё, что сделала на её месте Селеста — закричала от восторга и бросилась прибывшей в объятья. Сильные, неоспоримо сильные передние ноги, с таким впечатляющим обрисом мышц, словно принадлежавшие земной пони, а не единорожке, коей та была, поймали её, словно пушинку.

— Мамочка! Мамочка! — верещала земная пони, обнимая кобылу, и через её копыта Дэринг безошибочно ощущала твёрдость мускулов и на шее тоже. — Я так скучала по тебе!

— Я тоже скучала, ветерок, — ласково ответила альфа.

Её голос, как ни странно, не басил, не рычал — на такой тональности вполне могла говорить и омега, — но веял столь устрашающей уверенностью и силой, что пегаска внутри жеребячьей головы натурально заскулила, как жалкий потерянный щенок. Столкнись она с такой силой в бою — отступила бы, не унизившись пред собой. И такое впечатление эта альфа навевала через существо, не способное чувствовать личные запахи. У Дэринг не осталось ни единого обоснования, почему она не должна была бы теоретически упасть в обморок, находясь в этот момент в своём теле, способном ощущать веяния доброй половины информации, закодированной в ДНК.

«Я потихоньку начинаю думать, как местные биологи-экспериментаторы», — нервозно хихикнула Дэринг, чувствуя заодно, что понемногу сходит с ума.

— Какие новости? — кое-как втиснулась в объятья Дебби, и Дайана — пегаска кое-как припомнила имя, прозвучавшее из её уст с особым трепетом, когда Селеста лежала под наркозом — сперва отпустила старшую дочь и через тонкую оболочку живота поцеловала ещё нерождённую.

— Новостей много, — ответила наконец эта первородная, настоящая альфа, и помрачнела, — но половина могла быть и лучше. Обсудим всё сегодня за ужином.

---

Дэринг Ду в своём собственном любопытстве была готова молиться на Селесту (схожесть имён добавляла ситуации ироничности): в извечной и неизменной скуке пропустить свежие сплетни, да ещё и от родителей, та не могла даже под страхом смертной казни. Покапризничав для виду перед отбоем и так же неестественно быстро согласившись, кобылка выждала партизанские десять минут, чтобы убедиться, что мать и мама точно больше не караулят у двери и ушли к себе, она схватила Ирму в зубы и посеменила к родительской комнате.

Личное пространство Селесты представляло из себя одну простую комнату — неплохую и довольно интересную, особенно для маленькой кобылки, но незатейливую. Вход в обитель взрослых же, судя по всему, прерывался тамбуром. Вот в нём малышка и затаилась, прижавшись к стене рядом с аркой к комнате матери с мамой. Она выплюнула Ирму себе подмышку, строго показала ей приложенное к губам копыто и навострила ушко.

Дайана и Дебби лежали на постели. Альфа ласково гладила свою жену, наконец наслаждаясь шансом прикоснуться к ней и компенсируя то время, когда это было невозможно, и неторопливо, но напряжённо рассказывала:

— …что произошло с архарами — страшно даже подумать. Они… деградировали. Ни проблеска интеллекта в глазах, знала бы ты, какие они теперь жуткие. Всё, что они делают — это скачут по своим скалам и обгладывают с них лишайник и мох. Их дома рушатся, от Руна́ осталась пара золотых завитков, Шофар рассмотреть сложнее, но я видела, как он накренился с вершины и вот-вот готов упасть — никто не трубил, не поправлял его уже много лет. Архарам больше ни до чего нет дела. Я нашла среди них своего старого друга, Атрея — он не узнал меня, хотя когда-то в горах я спасла ему жизнь. Они просто отупели, Дэб. Начисто. С зебу я дел не имела, за них мне не так горько, но очевидно, что и с ними произошла та же самая трагедия. Я как-то пошутила от нервов: хорошо, что они теперь не архары и зебу, а какие-то овцы и коровы и не смогут подать на нас в международный суд — мне так сейчас стыдно за это, Дэб, за саму себя, за нас, пони, в целом, что мы позволили допустить это. Я не сталкивалась с драконами и снова корю себя за малодушие, но даже хорошо, что не сталкивалась: они не были простыми ремесленниками или земледельцами, у них больше шансов не только пережить то, что мы натворили, но и расквитаться за это с нами. К тому же, не зря ведь они строили эти их, как их там, бомбоубежища. Конечно, драконы выжили, они всегда выживали — иначе и быть не может… но что случилось с остальными, Дэб, то, что случилось с остальными — заставляет меня хотеть умереть. И мы ведь тоже поплатились за это. Чёрт, да что там говорить, мне тоже было трудно мыслить в той атмосфере, приходилось вести записи. А пони в резервации вообще деградируют теми же темпами, что архары и зебу. Да, наш разум защищён магией, поэтому процесс несколько замедлен, но… Вот, точно. Мы нашли ещё одну группу выживших в резервации. Как и пятнадцать лет назад, предложили им безопасность, еду и тепло в обмен на опыты, но на этот раз они вовсе не спешили кидаться под наше знамя. Помнишь же, как это было в первый раз? Оказалось даже слишком легко.

— Да, — вздохнула Дебби, ощутимо держа себя в копытах после всего рассказанного. Её апартаменты, в отличие от комнаты дочери, были выполнены в убаюкивающих синих тонах. — Если бы они потом не подняли бунт, когда поняли, что им вживили матки и пришили пенисы, я бы сказала, что это было самое безукоризненное течение эксперимента в истории.

— Не будем о плохом, — поморщилась Дайана. — От геев-активов и натуралов было глупо ожидать чего-то другого; пассивы и бисексуалы ещё как-то смирились с мыслью, что им теперь вдобавок придётся ещё и рожать.

— И некоторые лесбиянки, — слабо поддразнила Дебби, мурлыча, и альфа с готовностью прервала её жадным, но кратким поцелуем.

— Позже, ненасытная. Я только с дороги, дай жене отдохнуть, — шутливо проворчала единорожка и прочистила горло, возвращаясь к прежнему характеру и темпу повествования. — Итак, на чём я остановилась… Мы нормально так удивились и спросили, почему они не согласны. И знаешь, что мы услышали? Что другие пони, в похожих на наши костюмах, предложили им аналогичное! Но они сказали, что согласятся только после того, как увидят еду — и вот те пони пошли за доказательствами своей платежеспособности, а эти дикари остались ждать. Но, конечно, они согласны уйти с нами, если мы докажем, что способны предложить вдвое больше. Я аж рот захлопнула. Решила никуда не ходить, а подождать наших единомышленников — или конкурентов, тут уж как пойдёт.

— И кем же они оказались? — взволнованно затаила дыхание земнопони. Дайана тяжело вздохнула.

— Непроходимыми баранами, раз уж теперь так можно говорить, и больше некому назвать это расизмом. Отказались отвечать, из какого они исследовательского центра, достали бластеры и пригрозили конфликтом, если мы попытаемся отбить у них выживших. Естественно, с какими целями сами их себе сманивают, говорить тоже отказались, но бластеры были такие, что даже я вздрогнула — сдаётся мне, особо церемониться там с этими дураками не будут.

— Излучение им все мозги выжгло, чтобы они смогли сообразить, что именно им грозит, — пробормотала с сожалением Дебби.

— Ну, или холод с голодом постарались. Погода там та ещё.

— Расскажи, — попросила кобылка. — Двадцать лет не видела внешнего мира…

«…одну, лягать, секундочку», — притормозила Дэринг Ду.

Она могла принять, что теоретически в какой-нибудь странной вселенной наподобие этой крупного и мелкого рогатого скота есть своя цивилизация с артефактами и героями, но остальное не поддавалось здравому смыслу. Дебби выглядела примерно на двадцать пять. Вполне возможно, что она родила Селесту в пятнадцать, а учитывая, что от самой кобылки её дальнейшую детородную судьбу тоже не скрывали, более чем вероятно, что так оно и было. Получается, некая трагедия, загнавшая пони в эти «исследовательские центры», произошла, когда ей было пять лет — это можно допустить. Но Дэринг уже знала, что эта земнопони гордо носит звание ведущего научного сотрудника, и по своему тесному знакомству с бетами помнила, что заслужить его не так-то просто: выше только главный научный сотрудник, и на нём уму постижимая иерархия заканчивается — дальше идут доценты, профессора, академики… К слову, о профессорах — мисс Эдуардз, как бы ни неприятно было о ней думать теперь, тоже зовётся профессором, а выглядит ненамного старше Дебби, да и то скорее за счёт вытянутых, сухих черт своего лица.

Как они обе могли в столь юном возрасте заслужить такие почётные звания? То, что Селесте в десять лет уже преподавали химию и физику, ничего не объясняет. Даже если обучаемость у пони в этой… временной зоне возросла, само время неподкупно. Дэринг Ду часто выслушивала от Нэкершифс стоны о том, что её диссертацию всё никак не удосужатся не то, что оценить, но и пропустить, а тем временем бета уже медленно, но неминуемо подбиралась к старости.

Что за гении собрались в этом исследовательском центре, раз заслужили такие звания, не убелившись сединами? Или же они наплевали на нормы и в оставшемся узком кругу нарекли себя сами, как им захотелось? Дэринг Ду не запомнила каждого обитающего здесь пони по именам, но сосчитала, что здесь их примерно сорок — если, конечно, не брать в расчёт тех жеребят за решёткой. Неизвестно, как обстоят дела с научным этикетом и соблюдением иерархии, но в общении между собой никто из них не вёл себя более либо менее превосходительно. Точно так же могли разговаривать друзья, далёкие от формул и реакций. Это в принципе был первый раз, когда Дэринг Ду задумалась о социальных различиях здешних обитателей: настолько они не бросались в глаза, да ещё и с отсутствием вторичного пола.

Но теперь, с возвращением Дайаны, ей захотелось узнать, какое научное звание у неё, альфы из всех альф.

— Это всё, в общем-то, — выдохнула та, и Дэринг стиснула зубы, поняв, что в своих отвлечённых и, по сути, не самых важных размышлениях умудрилась пропустить весь доклад мимо ушей. — А у вас как дела?

— Малыш развивается хорошо и даже не сильно пинается, а Селеста… — Дебби вздохнула, а её дочь при звуке своего имени тревожно замерла с колотящимся сердцем. — Никак не может найти свою кьютимарку. Сходит с ума, сводит с ума нас, но не может ничего придумать.

— Возможно, её талант остался за пределами этого убежища, во внешнем мире, — задумчиво отозвалась Дайана. — Прошло слишком мало времени, особенно в масштабах магии, чтобы пони так просто перестроились на изоляцию. Представляешь, если Селеста — археолог или искательница приключений?

— О, вот второе — вероятнее всего, — хихикнула земнопони, ненавязчиво перебив. — Она повадилась лазить к триплоидам, представляешь?

— Вот дура. Ещё бы к волкам полезла. Что она там забыла?

— Чёрт её знает. Думает, что я не знаю, как часто она к ним бегает. Недавно она попалась, но, конечно, лучше бы и дальше продолжала играть в свои шпионские игры: один из них как-то исхитрился схватить её и вырубил прямо о решётку.

— Хм, — протянула Дайана, не слишком обеспокоившись судьбой дочери, которую и так уже видела сегодня живой, здоровой и гиперактивной. — Узнать бы, кто это был. Уверена, из него или неё получится отличная альфа…

Селеста под неслышный протестующий стон Дэринг Ду поползла к выходу и бесшумно проникла в коридор. Двери тихонько сомкнулись за её спиной.

— Ага, Ирма, — торжествующе прошептала кобылка. — Внешний мир! Мама права: это единственное объяснение тому, почему я до сих пор пустобокая! Мы отправляемся в… экспедицию? — тихий, чудом донесшийся стон заставил её встревоженно прерваться. — Мамочки?

Дэринг прикусила губу, но она не могла ни на что повлиять, когда обеспокоенная кобылка проникла обратно в тамбур…

— Ах… да, ещё…

— Ты уверена? Я не поврежу жеребёнку?

— Хах, глупенькая, твой член не настолько большой. Ну же, возьми меня.

В ту секунду, когда Селеста на свой страх и риск просунула голову в арку, альфа в её голове крепко зажмурила глаза. «Я не стану. Я должна быть лучше этой маленькой вуайеристки. Я не должна смотреть, — убеждала она себя, но любые доводы морали покрывались разрастающимися трещинами перед лицом одного-единственного факта… — С другой стороны, где ещё я увижу, как трахаются такие альфы, от вида которых у тебя самой колени подгибаются».

Она перестала дышать. В комнате царил глубокий синий полумрак, но кровать располагалась достаточно близко, а переплетшиеся на ней легли под нужным углом, чтобы их можно было вольготно обозревать с позиции Селесты. Широко раскрытыми глазами та смотрела на то, как огромный мясистый клитор, произрастающий прямо из венчавшей половые губы Дайаны точки, неторопливо и плавно погружается в трепещущее тело земной пони, а затем гипнотически начинает двигаться. Дэринг Ду смотрела вместе с ней, не в силах выйти из транса. Настолько большого члена она не видела никогда и ни у кого.

«Даже… не знаю, чего я ожидала, кроме именно этого… — еле как ворочались мысли в её голове. — А в целом — отличное путешествие: застряла в теле десятилетней бесвторополой кобылки, чтобы посмотреть на секс самой альфистой альфы на свете и в качестве сувениров унести с собой пяток комплексов. Прекрасно, жаловаться не на что. Разве что на то, что книгу о таком точно не напишешь. Не поймут».

А Селеста продолжала смотреть, и Дэринг Ду чувствовала, что она вспоминает.

---

— Эй, пс, эй! — подобралась Селеста к решётке и замахала просунутыми внутрь копытами. Разветвление коридоров за ней было пустым. Она зашептала громче: — Э-э-эй!

Стоящая там тишина будто насторожилась на полминуты, прежде чем донести размеренные шаги. Из-за угла выглянул тот самый бордовогривый пегас, скучающе посмотрев на Селесту бежевыми глазами.

— Есть вариант сбежать наружу, но мне нужна помощь!

Уши жеребёнка медленно встали торчком, а брови поехали вверх. Впервые за всё время Дэринг Ду приметила в его тупом взгляде заинтересованное, живое выражение. Подозрительно обернувшись назад, он полубоком начал приближаться к решётке, в любой момент готовый отскочить, а, достигнув стальной границы, внезапно тихо спросил:

— Прям наружу?

— Ты умеешь говорить! — воскликнула шёпотом Селеста, хлопнув себя копытами по рту. Зеленовато-синий жеребчик не стал комментировать это очевидное наблюдение, и она сдержанно откашлялась. — Прям наружу, да. Во внешний мир. Возможно, я смогу получить там свою кьюти…

Не дослушав, пегасёнок фыркнул и закатил глаза:

— Не знай, на чё я надеялся. Батя грит, шо там воля, а ты всё в игрушки играшь.

— Воля? — пошевелила ушами кобылка.

— Воля, воля, — раздражённо буркнул он, кивая головой, но уже собираясь разворачиваться. — Грит: знал бы, шо ему пизду пришьют — ни за какие рисовые лепёшки б её не променял.

— Что пришьют? — не поняла Селеста.

— Ой, отвали, — махнул на неё крылом пегасик и на пару секунд обнажил свеженькую метку у себя на бедре: опущенная в ударе кувалда с разлетающимся на треугольные кусочки бойком. Глаза кобылки жадно блеснули, и она практически выкрикнула от обиды:

— Как ты получил кьютимарку?!

Это заставило его замереть, а затем медленно обернуться, фрагмент за фрагментом показывая широченную, обаятельную даже ухмылку:

— А ты ударься башкой об решётку — узнаешь.

— Ты… получил метку за то, что стукнул меня лбом?..

— Ага! — гоготнул жеребёнок, демонстративно вскинув крылья и принявшись красоваться вдоль решётки, как на подиуме. — Я тя так приложил, шо ты аж на пол ёбнулась, чисто куль с дерьмом. Потом на паре наших попробовал — тоже ничего! Одного аж своей собсной башкой вырубил. Так яво, придурка, всегда аж пидорасило с него.

Селеста, уже набравшая было воздуха, чтобы ответить на оскорбление, разом его выпустила:

— Да как ты можешь?! Тебе что, нравится калечить пони? Я могу понять про себя, но они же — твои друзья!

— Чё? Думашь, ес меня тут за помойного почитают, я и сам считаю, шо на помойке ся нашёл, шоб с теми ебанатами дружбу водить?

— У меня вот вообще нет друзей.

— Дык тебе дружить не с кем, — вновь ухмыльнулся пегасёнок. — Тож мне подвиг.

— Не очень-то это и весело! — жалобно ответила Селеста, чуть не плача. — Я только со взрослыми общаюсь, чему уже не рада совсем, а вот если бы знала кого-нибудь своего возраста — дружила бы с ним, кем бы он ни был: хоть пони, хоть еб… ебна…

Явно сдерживая смех, жеребёнок некоторое время наблюдал за спотыкливыми попытками «домашней» кобылки произнести новое слово. Для неё оно было обсценным, для него — одним из самых привычных в повседневном обиходе.

— Даж ес эт — я? — наконец спросил он.

Селеста, сомневаясь, закусила губу и окинула пегасёнка внимательным взглядом снизу доверху. Чумазый, лохматый, с волчьим взглядом, со странной окраской — угрюмой и вселяющей некую решительную, боевую надежду одновременно, ростом на пару дюймов выше неё, разделённый надвое толстым прутом решётки.

— Даже если это — ты, — наконец переиначила рубленые просторечия на свой певучий манер кобылка и осторожно протянула вперёд копыто: — Меня зовут Селеста.

— Эт я знаю, — ловко схватив его своим, приветственно и слишком сильно тряхнул жеребёнок. — Ты ничё такая, чистенькая. А я Хуан. Придумашь прозвище — ещё одну жопометку получу поверх этой.

— Какое прозвище? — моргнула та с искренним непониманием, и, к его углублению, Хуан с довольной усмешкой отпустил её переднюю ногу. Насупился отчего-то едва ли не застенчиво.

— Ток. Эт. Одна просьба. По-дружески, типа.

— Какая?

— Никому из своих там не трепли, шо мы типа, эт, дружим.

Селеста и сама не видела много чести в том, чтобы дружить с кем-то настолько неотёсанным, поэтому условие было охотно принято.

---

Про побег они в итоге забыли. Недели три построили планы больше ради развлечения, но сложная система открытия главной двери была слишком неподкупна, чтобы попытаться её взломать или выкрасть всё необходимое для «бескровной» активации. В конце концов, они были всего лишь парой одиноких скучающих жеребят, не способных справиться даже с решёткой друг между другом.

В этот же период Дэринг Ду обнаружила, что в её существовании как ментальной сущности есть одна весомая милость: способность впадать в некий анабиоз, чтобы пропустить неважные, рутинные события. Познакомившись со своей носительницей и окружающими её пони и убедившись, что она всё ещё не может ни на что повлиять, альфа впервые «заснула» на пару месяцев. Резко пробудившись, словно оттого, что попросту опомнилась, она попала сразу на душераздирающую сцену смерти новорождённого брата Селесты. Он прожил всего несколько дней. Обе мамы были убиты горем, и даже их коллеги-соседи ходили молчаливые, скорбно пряча глаза в пол. Атмосфера давила и тревожила так, что Дэринг «уснула» на несколько лет.

Селесте и Хуану было по пятнадцать. Удивительно, как ей удавалось столько лет хранить тайну — либо же её матери так же закрывали глаза на их дружбу, как и на тот факт, что дочь в принципе бегает в тот отсек. В момент возвращения Дэринг к бодрствованию подросшая угловатая земнопони сидела с запрокинутой головой, прислонившись к решётке спиной и макушкой, и до крови кусала губы от волнения.

— Нас с тобой собираются… свести через неделю, — наконец тихо выдавила она привалившемуся к ней по ту сторону пегасу.

— Вряд ли мы прям потрахаемся, — грубоватый говор никуда не ушёл, но за столько лет общения тот научился распространяться на слова подлиннее и предложения поинтереснее. — Чтобы такого конченного долбоёба допустили до их кровинушки, надежды всей нации — да ни в жизнь. Скорей всего, просто возьмут у меня кончу и зальют в тебя искусственно.

Они помолчали.

— Помнишь, когда мы только начинали общаться, ты попросил не рассказывать о том, что мы дружим, и что ты вообще разумен? Почему?

— А, — помолчав и припомнив, весело усмехнулся Хуан. — Чтоб пизду не пришили, конечно же. Нахер надо. Ну, чтобы я тоже мог жеребят рожать, как мой батя. Они же могли этого из меня сделать. Омегу.

— А, — выдохнула Селеста и широко улыбнулась вместе с ним. — А! Ну, думаю, теперь тебе можно перестать притворяться, тебя абсолютно точно собрались использовать как альфу.

— Не, — протянул он с низким смехом, — пока мне будет доставлять притворяться дикой псиной, которая на пони бросается, я на такой каминг-аут не пойду. Пускай думают, что волчьи гены как-то слишком хорошо сработали, а то заставят ещё учить всякую хуйню, как тебя. Тебе-то нормально — тебя с самого начала однозначно как омегу собирались использовать, можно было не заморачиваться.

Селеста моргнула. Раз, второй, третий. Её уши медленно опустились.

— Меня не использовали. У меня есть семья, и…

— И над тобой еженедельно ставили эксперименты почище тех, через которые нас, триплоидов, проводят. И ещё тебя тайно потрахивала твоя физичка — тоже, блять, экспериментально, наверное. Расширяла дорожку, чтобы потом жеребятам было попросторнее идти. Давай, расскажи мне, что тебя не используют, как омегу.

Земнопони замерла с пустым взглядом в пространство. Она воспринимала всё это как должное, потому что не знала иного: то была идущая по накатанным рельсам правил игра, по сценарию которой строилась её жизнь. Но Хуан был другим. Бунтуя в своём имитированном слабоумии, он мыслил гибче, смотрел шире и, несмотря на необразованность, порой был проницательнее и последовательнее Селесты. С годами она обнаружила, что прислушиваться к диковатому и неприличному другу лучше, чем не прислушиваться.

— Я… как-то об этом не задумывалась. Но мне просто не нужно было об этом задумываться. Они — моя семья, и я им доверяю. Тебе никогда не рассказывали, наверное, ведь у тебя нет мистера Нельсона, но у пони нет другого выхода, и я готова их за это простить.

— Это какие такие уважительные причины у них могут быть? — пренебрежительно фыркнул Хуан.

— О. Я могу рассказать.

---

Падение нашей страны, Промислэнда, было долгим и многослойным процессом. После аграрной революции, когда пони научились возделывать растительные культуры и выстроили вокруг полей и огородов первую цивилизацию, он пошёл по научному пути развития, с упором на магию и биологию. Промислэнд достиг невиданных высот в медицине и экологии, обеспечил себе богатство охраной и грамотным использованием природных ресурсов, а безопасность — самым беспощадным оружием в мире. Но такое благополучие породило ловушку роскоши, и в первую очередь в неё попали президент и министры.

Власть постепенно утрачивала способность насыщаться, злоупотребляла своими полномочиями. Поначалу это была обыкновенная коррупция, затем — извращения, а последней каплей стали открытые издевательства. Своей жадностью и ленью ввергнув страну в нищету и кризис, элита переложила ответственность за рухнувшую финансовую систему и голод на свой же народ и принялась карать его. Урезались свободы, отбирались права, придумывались законы, позволявшие сажать простых пони ни за что и надолго. Все терпели. Но это могло длиться, пока они во что-то верили. Сначала это была религия, затем — полиция, армия и тюрьма, которых они боялись, но со временем… со временем не осталось ничего.

Некто Коди Форстер, настоящий клинический безумец, поднял восстание. Он оказался на редкость одарённым оратором и привлёк отчаявшийся народ, проповедуя невиданно радикальный анархизм: всё существует лишь в нашем воображении. Вся окружающая нас действительность — фикция, выдумка, искуснейший обман, который мы сами охотно поддерживаем. Из тысячи вещей и явлений, которые нас окружают, смысл и фундамент имеют единицы — например, гравитация, которая будет действовать вне зависимости от нашего желания или знания. Но почти всё остальное существует лишь в рамках общепринятой системы, и эта система не обусловлена биологически — она придумана. Она существует только в нашем воображении и действует лишь до тех пор, пока мы в неё верим.

Но, если мы перестанем признавать власть разноцветных бумажек, именуемых деньгами, и пони с погонами на плечах — мы наконец будем свободны. У нас уже отняли деньги и постепенно выживают из домов, но пони по своей природе способны довольствоваться немногим, как наши предки, и быть счастливыми — так в чём же разница? Зачем жить под гнётом? Ни один из парламентариев не наделён ничем особенным, кроме нашей веры в его исключительность: не будет этой веры — не будет и парламентария, будет лишь обыкновенный жеребец или кобыла, из которой или которого точно так же, как и из тебя, может идти точно такая же кровь, если в его или её тело вонзить что-либо острое. Так почему же они продолжают истязать нас законами, карами и требованиями, вопрошал он, и измученные города соглашались с ним один за другим.

Они могли бы раскритиковать его суждения или просто не послушать… но все были настолько измучены и разгневаны отсутствием позитивных перемен, что согласились даже на это, лишь бы чего-нибудь добиться.

В общем-то, Коди Форстер оказался не столь безумен, и его теория не была лишена логики: действительно, нет никаких весомых обоснований из области биологии, почему одни должны властвовать над другими, и любая причина тому будет по праву считаться воображаемой. А никакой воображаемый порядок не будет действовать, если в него откажется верить большинство: та же игра в хуфбол существует, только если игроки верят в существование правил, иерархию игроков, зависимость счёта от ударов по мячу и важность его для победы, ценность которой они тоже определяют для себя сами. Последние годы Промислэнда были отмечены именно смертью главного воображаемого порядка. Под предводительством безумца наступала анархия, правила теряли свою значимость, и игра умирала.

Элита изо всех сил пыталась предотвратить это, все награбленные богатства направляя и обещая солдатам. Для победы в гражданской войне они мобилизовали все ресурсы от оружия до наркотиков. Но воображаемый порядок не удержать одним насилием. Тем более, что и в рядах армии не все продолжили бояться трибунала и прочих наказаний: кто-то переметнулся на другую сторону, потому что там находились его любимые, а кто-то лично проникся идеями Форстера и встал под его крыло…

На самом деле он был единорогом, это образное выражение от наших пегасов. А то, что он был единорогом, сыграло ключевую роль в этой трагической истории.

Верхушке стало ясно, что не за горами победа простых жителей, остервенелых от ярости и отчаяния и банально давящих пытающихся остановить их солдат числом, увеличение которого сама же элита и провоцировала и поощряла, ограничивая доступ к контрацептивам и абортам, чтобы получить больше налогоплательщиков. К слову, там же лежала ещё одна причина народного гнева: не помню, по каким причинам, но случился значительный половой дисбаланс — на одну кобылу приходилось четыре жеребца. Немыслимое дело! А ведь по меньшей мере половина из них были лесбиянками, бисексуалками или вовсе асексуалками! Из-за этого власти ввели наказания за пропаганду однополых отношений — и подчас они противоречили самой программе увеличения рождаемости, — штрафы за отсутствие жеребят после определённого возраста и лишили замужнюю кобылу права развестись, сделать аборт или иным образом взять под контроль собственную репродукцию. Кобылки пошли на бунт охотнее прочих, устав быть не более, чем инкубаторами в собственной стране, и сражались яростнее жеребцов, не подвергавшихся таким ущемлениям.

Правительство пошло на отчаянный шаг и решило воспользоваться полигонами с магическомагнитными вышками, чтобы посредством инфразвука превратить народ в отупевшее и вечно послушное стадо. Но Коди Форстер прознал об этом через своих шпионов и опередил их, обогнав ещё и в радикальности мер. Даже подведённые к крайней границе риска свержения правители не осмеливались активировать вышки именно так: при помощи сторонников убив всех, кто пытался ему помешать, бунтовщик подключил центр управления напрямую к собственному мозгу, пропустив электроды через глазницы, и принялся транслировать свои идеи и приказы, как неумолимое зомбирующее радио. Для этого к инфразвуку, угнетающе воздействующему на нервную систему, Коди Форстер присоединил ещё и гипнотизирующие заклинания, в которые для большей мощности вложил без остатка свою душу. Его собственный мозг от этого сгорел за считанные дни, но этого хватило, чтобы полностью подавить сопротивление со стороны властей. Сомневавшиеся мятежники перестали испытывать страх и завершили дело; всё ещё боровшиеся против них солдаты перешли на их сторону. И пусть само правительство не вышло к народу, укрывшись в бункерах, и осталось в живых, воображаемый порядок, так ненавидимый Коди, оказался уничтожен.

И, несмотря на то, что он сам тоже умер — душа намного долговечнее мозга и тела. Ещё несколько месяцев она продолжала проповедовать его идеи, пока совсем не истощилась в инфракрасных волнах, распространяющихся от любых годящихся на то источниках по всему Промислэнду. Но за это время остатки страны были полностью уничтожены, как и большая часть её населения. От Коди Форстера осталась одна только ненависть и желание разрушать — они и диктовали озверевшим пони, что нужно делать. В какие-то страшные моменты были активированы и другие виды оружия, даже те, что никогда не планировалось применять и предполагалось уничтожить, и никто из других народов не мог помешать этому, даже если пытался. Магическомагнитные вышки ещё действовали, и, даже если частота их волн не совпадала с частотами мозга прибывших видов, они всё равно могли спутать их мысли и направить по неправильному пути. Мир если не вымер, то точно изменился навсегда. Самым последним было активировано биологическое оружие, в результате череды эпидемий массово стерилизовавшее выжившее население — и только после этого, когда стало совсем поздно, душа Коди Форстера оказалась истощена.

В каком-то смысле болезни спасли тех немногих выживших. Слишком ослабевшие, они не могли продолжать бороться и пережили финал трагедии в бессилии и бреду, давая своему разуму время очиститься. И случилось неожиданное: из глубинных шахт поднялись шахтёры и спелеологи — это были профессии, добывающие полезные ископаемые и исследующие пещеры соответственно, а из космоса вернулись астронавты и инженеры. Их вахты закончились, и, фактически, они оказались последними представителями старого мира, не тронутые ни инфразвуком, ни радиацией, ни бесплодием — ничего из этого попросту не могло пробиться на глубину или достичь высоты, где они работали всё это время. У них сохранились даже технологии, которые на поверхности остались лишь в виде развалин, и они поделились с революционерами своими медикаментами. Кое-как остатки понийской нации были сохранены, но сказать, что их дела шли тяжело — ничего не сказать. Один из видов активированного оружия воздействовал также и на погоду: в Промислэнде безвозвратно поменялся климат. И, пусть война не могла воздействовать на звёзды, астрофизики сообщили, что с ними начинает происходить нечто странное само по себе, в результате процесса их развития. Но изучить, что именно, больше не представляется возможности: мир со всеми исследовательскими центрами оказался разрушен.

Но, конечно, не со всеми. Вместе с элитой под землёй укрылись также лучшие учёные. Некоторых направили в готовые убежища — подземные лаборатории, в которых в мирное время изучали, например, нейтрино, тёмную материю, движение частиц и прочее, поэтому они могли бы продолжать свои исследования, но очень скоро стало ясно, что с этим придётся подождать. Ещё до полного уничтожения систем наблюдения снаружи выжившие осознали, что, вероятнее всего, им грозит остаться последними представителями своего вида.

Для пони они оказались не самым плохим вариантом последней надежды: не только образованные и прекрасно подготовленные, они были ещё и изрядно увлечёнными личностями. Когда им буквально выпал шанс положить жизнь на всеобщее спасение, большинство из них загорелось так, как нигде и никогда не смогло бы. Эта задача в одночасье стала их целью и смыслом жизни… за неимением альтернатив. Да и, если подумать, в принципе более значимых задач во вселенной. Восстановить популяцию и спасти собственный вид — что может быть более героическим?

---

— Ну да, ну да, — скептически причмокнул губами Хуан. — Это ты называешь уважительными причинами? На черта вообще надо было нас спасать? Может, если мы сумели это заслужить, мы — те ещё уроды? Ну, не мы — наши предки. Нахер надо было создавать столько оружия, что оно способно обнулить к хуям всю планету, и оставлять его существовать? О чём они думали в тот момент? «Хм, мы собрали ебёну мать, которая может разнести половину материка без шанса на восстановление. Пускай просто полежит в уголочке, ничего плохого не случится!».

Селеста невольно засмеялась.

— Тем не менее, мы здесь, — развела она копытами.

— Да лучше б не были. Нет ничего героического в том, что начинается настолько ёбнуто!

— Насколько же?

— А ты чё, не в курсах? Так я ща поясню. Ты мне со своей стороны распиздела, я тебе — со своей, ну, как батя мне рассказывал, в смысле. Короче, после тех ебёных матерей на поверхности реально дичь полнейшая творилась: там и биологическое оружие пиздануло, и ядерное, и атомное, и хуятомное — говна хлебнули все и досыта, ну, кроме этих ваших учёных — калачей копчёных, которые, как самым умным и полагается, вовремя съебались… Короче! — взмахнул крыльями Хуан. — Несколько лет после апокалипсиса, тотальный беспросветный пиздец, все в ахуе, никто не знает, чё делать, последний хуй без соли доедают, в роли надежды и смысла жить — от того же хуя уши. И тут выходят эти ваши в костюмах химзащиты и всём таком и говорят, мол, пройдите с нами, получите жрачку и грелку взамен на… хах, мне кажется, мои предки даже до конца дослушивать не стали — настолько заебались и так охотно к этим чистеньким и культурным кинулись. А зря. Короче, первым делом тут у вас, внизу, как отмыли и накормили, нашим кобылам, тем самым, дефицитным, всякие глазастые щупы начали под хвосты засовывать. Потыкали и схватились за головы: у вас, грят, не матки, а лёгкие курильщика с сорокалетним стажем; вы там каким хуем у себя на поверхности занимались вообще? А каким хуем там у себя на поверхности можно заниматься, когда у тебя в принципе разрешения на весь глобальный пиздец никто не спрашивал? Короче, кобыл пока отодвинули в сторону, взялись за жеребцов — с ними всё не так безнадёжно оказалось. Чуть-чуть подлечить — и-и-и можно начинать творить лютую жесть. По серьёзке, мне кажется, что ваши безумные профессоры всю жизнь только и ждали такого конца цивилизации и кипятком обоссались от счастья, когда он именно таким и получился, потому что где ещё можно отъебнуть то, что они отъебнули. А они взяли и вживили матки жеребцам!

— О, точно, — уважительно закивала Селеста. — До гражданской войны подобные операции проводились очень широко, но никогда — по отношению к жеребцу. Наши хирурги лично мне рассказывали, какой подвиг совершили — одно только отделение матки от прямой кишки чего стоит: за основу взяли принцип клапана предстательной железы, которая обычно позволяла либо эякулировать, либо мочиться, но не одновременно.

— Молодцы какие, — пресно оценил Хуан, всё ещё не в восторге при мысли, что такую операцию могли совершить и с ним. — Проект «Омега», типа, последняя надежда популяции. Только вот жеребцов дополнительно гормонами обдолбали, превратив их в неизвестно что. Крыша у них от такого конкретно поехала, особенно у тех, кто был натуралами — ваши, надо признать, проводили опросы про ориентацию, гендеры и всю такую хуйню, но условных «добровольцев», видать, всё равно не хватало — так что загребли заодно часть тех, кто был не согласен. Бля, ну, я могу их понять: я б тоже не обрадовался, если бы мне сказали, что теперь меня будут жарить под хвост, а после этого я рожу. Я б тоже пару ебал разнёс.

— Пару? — подняла бровь земнопони. — Вы уничтожили всю охрану и положили четверть учёных. Кстати, не знаю, как именно вы это сделали, но именно сперму этой четверти предполагалось использовать для оплодотворения.

— Не мы, а они, — отмахнулся Хуан, — я тут не при чём. Я, если хочешь знать, сам теперь угораю — ну, когда мне не грозит пришивание пизды, ха-ха. Потому что они-то сто пудов поначалу обрадовались: вон мы их как, хуй вам теперь, а не жеребцовая беременность. А потом, наверно, очень сильно пожалели: мало того, что их обдолбали наркотой, чтоб они лежали и мультики смотрели — так ещё и кобылам члены пришили.

— Проект «Альфа», — улыбнулась Селеста. — Потому что по характеру ваши кобылки напоминали скорее волчиц.

— Ага. В общем, если бы те жеребцы-бунтари были в состоянии одуплять реальность — они бы охуели, когда увидели, что их теперь кобылы будут трахать. Променяли шило на мыло. Батя на самом деле тоже над этим ржал — он-то среди зачинщиков не числился, а потому остался наблюдать за тем, чё будет дальше.

— О! — воскликнула Селеста, наконец повернувшись к пегасу. — Почему вас, жеребят этих пони, не допускали ко мне? Я всё никак не находила момент спросить.

— А ты попробуй после стольких хуёвищных воздействий снаружи зачать жеребёнка под наркотой, да ещё и непривычными органами в непривычных местах, — пожал плечами Хуан. — Мы были теми ещё уебанами, если так подумать. То, что я нормальный — так мне просто повезло люто. Я один нормальный. Но мне тоже приходилось и углы грызть, и ссать на тех, кто послабее, как кобель, чтобы, во-первых, авторитет удержать, во-вторых, на их месте не оказаться. Да и то, что меня ваши особо не трогали, тоже бонусом шло. А в остальном приятного мало: нас самое приятное «триплоидами» называли, потому что… чё-то там с хрюкосомами.

— Хромосомами, — рассмеялась кобылка, — потому что у нас их три набора вместо двух. Но вообще это неверное название, его используют из-за краткости и в память о первых заблуждениях относительно результатов экспериментов. На самом деле мы скорее «псевдогермафродиты». Да, я тоже триплоид, просто на мне сработала магическая генная корректировка — как и на тебе, хотя с тобой явно старались меньше.

— А если бы не сработала? — Хуан невольно оглянулся на пустой коридор позади себя, за которым безмолвно угадывалось присутствие его менее удачливых товарищей.

— Да, — кивнула Селеста. — Именно. По тому, какова доля этих несчастных, можешь понять, насколько рискованной была та процедура. Одна из моих мам согласилась участвовать в эксперименте, потому что хотела попробовать зачать жеребёнка с другой моей мамой. Сначала получилась я, а потом… с моим младшим братом всё вышло не очень удачно.

Хуан сочувственно погладил её по плечу сгибом крыла, не в силах выразить соболезнование корректнее.

— Всё нормально, — отозвалась Селеста. — Это было давно, и я не успела привязаться к нему… мои родители тосковали больше. Одна из моих мам стала чаще выходить наружу, а другая после этого так и не смогла забеременеть, но эксперимент должен продолжаться, поэтому… поэтому нас с тобой хотят свести.

Они помолчали.

— Слышь. Нам валить надо уже. По серьёзке.

Селеста пошевелила ушами в недоумении. Хуан притиснулся к решётке, обхватив её копытами и распахнув глаза:

— Блять, ты серьёзно? Ты хочешь быть их инкубатором?

— Это моя естественная функция, — пожала плечами Селеста. — Я думаю, если бы не было никакого Коди Форстера, и мир остался бы прежним — каким я его никогда не видела, — я бы всё равно рано или поздно родила жеребёнка.

— Откуда ты знаешь? Ты не умела думать по-другому! Тебя тупо запрограммировали! Если б не я, ты бы так и не узнала, что, когда тебя физичка шпилит против твоей воли — это ненормально нихуя!

— Не кричи, нас же услышат… А у кого из нас был этот выбор? — тихо поинтересовалась Селеста. — Ты очень многое рассказывал мне о прежнем мире из того, что узнал от своего папы, но это всё в прошлом, понимаешь? Ничего этого снаружи больше нет. Ни свободы, ни дискриминации меньшинств, ни даже, наверное, жизни… То, что мы имеем — последнее, что у нас осталось. Причём не только у нас двоих, но и у всех, кто здесь живёт. И у всех, кто живёт снаружи, если они умудрились выжить. Альтернативы попросту не существует. Даже если ты хочешь бороться — для чего? Для того, чтобы погибнуть? Окончательно?

Хуан несколько секунд смотрел на неё молча, с гаснущей во взгляде решительностью, пока не отвернулся.

— Скажи своим, что я разумен, — внезапно проронил он, заставив Селесту вздрогнуть и вскочить на ноги от неожиданности. — И я буду сотрудничать с ними, если твоя мать будет брать меня с собой наружу.

Селеста выполнила просьбу в тот же день. С её лица не сходил румянец неуверенности и стыда. Она шла чуть позади своей мамы, потупившись и почти не отрывая копыт от мшисто-металлического покрытия. Дебби никак не помогала её эмоциональному состоянию, поминутно закатывая глаза с тяжёлыми дребезжащими вздохами, красноречиво выражавшими её отношение к этой затее.

— Дочь, ума не приложу, что помутилось в твоей обычно светлой голове, — читала она нотации час назад, — и могу даже понять желание… «познакомиться» с отцом твоих будущих жеребят, но ради этого выдумывать небылицу о том, что он умеет разговаривать и мыслить, и что вы пять лет дружите по счастливому совпадению — это чересчур!

Но вот они подошли к сектору с «дикими» триплоидами, и раздражённая чечётка шагов Дебби замедлилась, когда она издалека увидела зеленовато-синюю фигуру, застывшую в прилежном ожидании у решётки. Позади него на как никогда сильном контрасте ревели, бесились, грызлись и даже совокуплялись другие «подонки», неуклюжие, дёрганые и громоздкие. Пегас же лишь угрюмо подёргивал ушами на нескончаемые перебранки за своей спиной и изредка скалил зубы, когда его пытались в них затянуть, а в остальном был неподвижен. Когда один из «дикарей» заметил приближение Дебби и Селесты в компании ещё четырёх учёных, он издал тревожный клич — и вся ватага с грохотом копыт скрылась в коридоре за ближайшим поворотом. Хуан же остался сидеть на месте. Он был непоколебим, даже когда мама подруги приблизилась к нему на расстояние вытянутой передней ноги, и следы от уколов на шее и в паху ноюще зачесались.

— Привет, — без энтузиазма и скорее в шутку поздоровалась земная пони и вздрогнула, когда Хуан ровно ответил:

— Здрасьте.

— Это что за фокусы? — с недоумением обернулась Дебби на Селесту, которая не сумела сдержать улыбку в этот момент.

— А где ваша главная? — поднялся на ноги Хуан, показывая себя во всей худощавой, но жилистой красе. — Которая рогатая.

Земная пони помолчала, прежде чем опасливо ответить:

— Моя жена всё ещё снаружи, налаживает контакт с пони из другого научно-исследовательского центра…

— А, с теми шишками из бывшего правительства, на которых смогла наткнуться в прошлый раз? Сэл мне рассказывала.

— «Сэл»? — с явным неодобрением обернулась на дочь Дебби, заставив ту снова пристыженно отвести взгляд. — И много ли ты рассказывала?

— А почему не должна была? — махнула в сторону длинным тонким хвостом земная пони, обвивая им одну из задних ног. — Это мой единственный друг. Он многое знает обо мне. И я его тоже знаю.

— Допустим, — поджала губы Дебби; её глаза цвета молочного шоколада, не отрывающиеся от Хуана, всё ещё подозрительно поблескивали. — А почему ты решил открыться? Если ты думал, будто мы не знали о том, что ты, возможно, разумен — ты ошибаешься. Мы догадывались. Ты не триплоид, а полиплоид, единица с намного большим количеством хромосомных пар. Это на что-то да намекало. Но до этого тебя устраивало притворяться одним из недоразвитых, которые словили синдром Дауна, несмотря на предзачаточную магическую профилактику.

— Сэл раскрыла мне глаза, что мы все в одной лодке, — пожал плечами Хуан. — Я хочу если уж не править штурвалом, то хотя бы не рвать спину на галерах. Короче, я сам заебался с этими недоразвитыми дебилами находиться, когда у меня побочный эффект в виде роста мозгов от общения с ней начался. Я потому и спросил про вашу главную рогатую, что хочу тоже выходить наружу и всякие исследовательские штуки проводить. Я сильный! — он вскинул крылья. — Может, не такой учёный, как вы, но сильнее кого угодно из вас — сто пудов! И летать умею! Я буду полезнее там, чем здесь.

— Не тебе определять твою пользу и функцию… — назидательно начала одна из пришедших учёных, но и она была перебита:

— Если вам кровь из носу всралось продолжать тыкать меня иголками — можете хоть на поверхности продолжать. А если сейчас откажете, то я вам ни там, ни тут того больше не позволю. Охуеете просто, — щедро посулил пегас, ставя дыбом перья и шерсть на плечах и спине.

Дебби поджала губы, брезгливо отстранившись.

— Я не смогу прямо сейчас ни отказать, ни согласиться, — процедила она. — Такие вопросы решаю не я, а, ты прав, Дайана. Это она ходит на поверхность, а не я. Дождёшься её возвращения — узнаешь ответ. Надеюсь, хотя бы на этот период ты своё буйство отложишь?

Хуан ненадолго задумался.

— Если только кормить начнёте по-понячьи. Сэл приносила какие-то… томатные хлебцы с тмином. Можно мне томатных хлебцев в рацион?

— Учебников по этикету и хорошим манерам тебе бы вместо этого, — проворчал жеребец в белом халате, и развернулся.

Маленькая высокомерная делегация удалилась, оставив Хуана без внятного ответа, но с Селестой, взволнованно переминающейся с одной ноги на другую.

---

— Итак, ты можешь поклясться, поставить подпись, заложить свои крылья и иным образом доказать правоту и уверенность в том, что никто из других триплоидов даже близко не так коммуникабелен и обучаем, как ты? — членораздельно выговаривала Дайана, копытами перекладывая с места на место по столу воображаемые блоки.

Хуан, сидящий по другую сторону, в который раз тяжело вздохнул, закатил глаза и покивал головой. Тратить слова он уже устал.

— Пиздец, — выдохнула тихонько альфа.

Лишь сейчас стало заметно, что она начала стареть. «Да сколько же они живут?» — простонала Дэринг в голове присутствовавшей при разговоре Селесты, благодаря за то, что может впадать «в спячку» и не проживать физически эту прорву лет. Единственный разумный пегас-триплоид уже больше четверти века ходил с единорожкой на разведку местности, успел стать ей сыном, которого та некогда потеряла, и поневоле приучить её к некоторым крепким выражениям, здорово облегчавшим выражение мыслей в некоторых ситуациях. Например, в этой.

— Зато все приборы говорят о том, что природа практически полностью очистилась, — начал Хуан. — Показатели почти вернулись к тем, которые были до гражданской войны… или даже пятью сотнями лет раньше.

— А какое это имеет значение, когда девяносто процентов всех рождённых в рамках нашего эксперимента жеребят могут максимум взять в копыто палку и избить ей дерево? — рыкнула Дайана. — Только ваши с Селестой да остальных моих коллег отпрыски дают какую-никакую надежду. Дебби была права, как всегда: гонясь за количеством, мы забыли о качестве.

— Я уверена: если бы с Хуаном изначально занимались так же, как со мной… — осторожно вставила Селеста, но Дайана взмахом передней ноги остановила её:

— Если бы дело было всего лишь в психологии, мы бы исправили это, но это не тот случай! Да что там говорить — даже обследование мозгов триплоидов не выявило в них никаких психических и психологических нарушений. Нет, в смысле, пони может сказать, где именно дефект, а вот машина говорит, что всё в порядке, всё согласно прогнозу. И что они просто сами по себе неуправляемые, невежественные и необучаемые дауны, хоть три предзачаточных магических коррекции за раз проводи, и никто ума не приложит, почему!

Дайана с глубоким вздохом сложила усталую голову на копыта:

— Если уж мы, пони не идеальные, но любопытствующие и целеустремлённые, называли себя Медным веком, то что мы теперь сотворили? Век Говна?

— Ну, вот он нас и утопит, если мы здесь останемся, — безразлично пожал плечами Хуан. — Ресурсы убежища скоро будут исчерпаны. Мы недооценили внешние излучения: пусть не так фатально, как на поверхности, но они сумели к нам просочиться. Наставили палок в колёса в работе, урезали срок годности съестных припасов и причинили ещё кучу прочего ущерба по мелочи. Исследовательский центр и так не был заточен под жизнь такого количества пони. Единственным способом выживать дальше станет выйти наружу. Тут уже не до того, что большая часть нового поколения — умственно отсталые болваны. Раньше надо было комплексовать о качестве.

— Надо было слушать Дебби, — пробормотала в который раз Дайана и выпрямилась.

На её во всех отношениях мужественном лице сталью выплавлялась решимость. Селеста с надеждой перебрала передними ногами и робко напомнила:

— Мама пятьдесят лет не видела внешнего мира. Правда, что он стал красивее, чем был?

— Может быть, — выдохнула альфа. — Она всегда была внимательнее к таким вещам, чем я… И теперь мы сможем выстроить новый мир, где наша любовь не будет под запретом, — столь непривычная застенчивая улыбка внезапно сделала Дайану захватывающе красивой. — Пегасы из ромейского научно-исследовательского центра вычислили предположительную точку с наиболее комфортным климатом и рельефом. Мы отправимся именно туда, вместе с ними. Попробуем отстроить всё заново. У нас есть знания, инструменты, остатки продовольствия, лучшие умы из старого мира и чудесное новое поколение. Разработки ромеев здорово помогли и нашим собственным исследованиям.

— А триплоиды? — поинтересовался Хуан, и Дайана неизбежно помрачнела.

— Попробуем взять их с собой. Но что-то мне подсказывает, что эта затея провалится; чего они могут понимать, псины-переростки… Лучшее, что мы можем сделать для них — вакцинировать. Да и в принципе, наверное, стоит распределить и использовать те медикаменты, которые у нас остались: после стольких лет трудов будет жаль, если они просто бездарно испортятся и пропадут. Несмотря на годы сотрудничества, я не уверена в том, что ромеи не обманут нас, когда представится шанс, и не хочу лишний раз разбрасываться ресурсами… но это стоит обсудить вместе со всеми, а не только между нами тремя, чтобы потом не пришлось повторять, — она поднялась из-за стола.

— Позвать всех в конференц-зал и настроить связь? — поинтересовалась Селеста, облачённая в длинную розовую тунику, прикрывавшую круп.

Она всё ещё была пустобокой, как ни странно, и до сих пор не желала с этим смиряться. Как и в жеребячестве, земнопони принималась за любую работу и оттачивала все навыки, к которым получала доступ. Её несомненно воспринимали как омегу, и Дэринг начинала чувствовать настоящие ноты принадлежности к этому полу, но, в отличие от других способных к родам пони — как омегу многофункциональную, которую не ограничивали одним только воспроизводством и даже, например, сейчас, допускали до решения глобальных вопросов.

Не говоря уже о том, что она оказалась права в свои пятнадцать лет: её просто любили.

— Нет, — остановила её Дайана, поморщившись. — Сегодня неприёмный день.

Хуан громко возмущённо всхрапнул:

— Пиздец, неприёмный день! Эти ваши ромеи где существуют вообще — под жопой у постапокалипсиса или в беленьких кабинетах? Как были оторваны от реальности, пидорасы, так и остаются!

— Хуан! — нахмурилась единорожка, авторитетно ударив копытом по столу, и призыв к порядку сработал: вздыбившийся и распушившийся пегас, присмирев, неохотно стёк на место. — Я не знаю, что тебе наговорил папа про наше бывшее правительство, но именно оно предоставило исследования, сыгравшие ключевую роль в эксперименте! Без тех рассекреченных данных мы бы ни за что не продвинулись так далеко. Да, на ваших дикарей это почему-то не подействовало вообще, но на наших жеребятах, интеллигенции и элиты, не дал о себе знать лишь накопительный эффект — и всё! Остальное работает, как часы. Мы даже уберегли их от возникновения синдрома Дауна при умножении количества хромосом. Ты лично можешь видеть блестящие результаты программы. Стоит проявить немного уважения и принять некоторые условия, даже странные на первый взгляд. Ромеи проявили намного большую щедрость. В том числе — лично взяли на себя заботу о враждебно настроенных исследовательских центрах, чинивших препятствия нашим целям или пытавшихся присвоить любую выгоду исключительно своим убежищам, захоронив её там безо всякой перспективы. Если ромеи сказали, что сегодня у них неприёмный день — значит, сегодня у них неприёмный день. Они тоже не хуем груши околачивают, или как ты там любишь говорить.

— Ладно, — нехотя фыркнул Хуан. — Но хотя бы набрасывать повестку к приёмному дню мы можем начать?

— Это — можем.

Хуан вышел из кабинета Дайаны, мрачнея на глазах. Поспешившая за ним Селеста на ходу по лабиринту малахитовых коридоров заглянула пегасу в лицо:

— Что с тобой?

— Я им просто не доверяю, — прохрипел тот, как каждый раз, когда злился. — Это вам хорошо: вы были близки к верхушке, вас изначально берегли и нормально к вам относились. Бункер вон выделили, спрятали вас, спасли. А над нами, челядью, как только не изъёбывались от начала до конца. Я ведь понимаю, как они теперь думают о нас: подняли революцию и убили всё и всех, но только не тех, в кого изначально целились, лохи. А те, в которых изначально целились, съебались в убежища сразу, как только запахло жареным, и всю научную элиту с собой прихватили. Они просто смеются над нами, бесконечно смеются, даже на руинах будут смеяться; даже сами подыхая, будут смеяться. Сена с два они будут гореть за то же, за что и вы, на самом-то деле: единственное, почему они так бросились вам помогать с этим возрождением — потому что хотят отстроить всё обратно, заново. И сброд из резервации к вам сгоняют, чтобы он размножался получше, и другие исследовательские центры грабят — я ж знаю, что у них личная система телепортаций в любой из них и обратно, не совсем дебил, — и генных модификаций вам накидывают одна за другой сколько хотите. Но так только на первый взгляд. А если глубже посмотришь, то охуеешь и с этих «неприёмных дней», и с долгих ответов, и с литров воды в каждом разговоре, и с дыр в исследованиях, которые приходится самим дорабатывать. Я считаю, что Дайана очень правильно делает, что тоже им не обо всём отчитывается: не стала рассказывать, что мы научились корректировать хромосомы уже после рождения — и молодец. В ромейской терминологии я почти ничего разобрать не могу, но просто чую, что эти мрази чего-то мудрят там и мутят за нашими спинами. Нам в ёбла улыбаются, а под крылом клинки прячут, и в ход их пустить в нужный момент не постесняются. Вызнать бы ещё, что это за момент будет.

— Хуан, у нас в любом случае нет выбора…

— Это твоя любимая фраза, Сэл. Есть выбор! Всегда и везде! Сдохнуть — тот же выбор. И я бы сдохнуть предпочёл, чем какую-нибудь подставу от них вытерпеть.

— Но где подстава? — подняла брови Селеста. — Благодаря их помощи мы начали побеждать бесплодие, избавились от жеребячьей смертности, перестроили геном, чтобы защитить себя и наших потомков от всех остаточных воздействий снаружи… не пришли к буквальной универсальности, конечно, но… мы не вымрем, когда выйдем, только благодаря ромейскому исследовательскому центру! Возможно, моя мама даже успеет увидеть внешний мир второй раз! Ей уже сто шестнадцать лет, могли ли бы мы мечтать о таком без помощи со стороны бывших властей?

«…ей уже сколько?!».

Дэринг Ду, до этого момента пребывавшая практически в перманентной дрёме и обращавшая внимание на происходящее, лишь когда некие новорождённые инстинкты говорили ей о том, что это важно, заорала так громко, что с непривычки была готова к немедленному своему разоблачению и обнаружению. Но её потрясённый крик, как и всегда, остался без внимания ничего не подозревающей Селесты.

Сто шестнадцать лет! Дебби выглядела максимум на зрелые пятьдесят, едва тронутые первым дыханием старости! Пегаска с замиранием сердца припомнила одни из самых первых своих измышлений насчёт возраста здешних обитателей. Теперь становилось понятно, как Дебби получила сначала должность ведущего научного сотрудника, а затем пошла дальше. Её внешность была обманчива! Ей всё это время было как минимум на тридцать лет больше, чем казалось на первый взгляд!

Обрели смысл и одни из всевозможных технологических установок, натыканных в убежище едва ли не на каждом углу, но ускользавших своим назначением от разума Дэринг. Чтоб у неё теперь хвост отвалился, если какой-нибудь из этих видов не был предназначен для замедления старения или вовсе омоложения. Смерть эти пони не победили, пегаска знала точно: урывочно помнила, как с почестями кремировали почившего когда-то академика, состоявшего наполовину из седины, а наполовину — из морщин. Дэринг тогда вскользь оценила, что старик дотянул до сотни лет. А с новым знанием не постеснялась бы дать ему и триста!

«Конские перья, — прошептала она у себя в мыслях, — получается, с такой продолжительностью жизни все находящиеся здесь учёные могли смело и спокойно вести такой масштабный эксперимент от начала до конца! Теперь всё ясно: они отправляли праомег рожать уже лет в пятнадцать; на их глазах успевало смениться поколений десять, и я больше никогда не слышала ни о каких бунтах. Получается, рождавшиеся жеребята просто смирялись с 'несвойственными' им органами и принимали их уже как должное. Впрочем, было бы странно, если бы не принимали: я припоминаю и припонимаю, хе-хе, что в них каждый раз галлонами вливали соответствующие гормоны при начале полового созревания, да ещё и пытались придать им накопительный эффект, который, по словам Селесты, не сработал… Что не мешало опытам идти гладко, без сучка и задоринки, каждый раз успешнее и успешнее… О моя Селестия, я попала в прошлое! — Дэринг ментально схватилась за голову. — И, несмотря на все мудрёности вроде технологий и наук, это действительно прошлое, потому что идёт от отсутствия омег и альф к их изобилию, которое я видела всю жизнь! Почему всё так запутано?».

---

Тем не менее, изобилие омег и альф длилось не так уж долго. До экспериментов оплодотворять в этом мире могли только жеребцы, а вынашивать и рожать — только кобылы. Как только омег и альф накопилось достаточно, чтобы без проблем восстанавливать численность населения, новому поколению жеребят начали возвращать их «исконные» роли, альфьи фенотипы присваивая жеребчикам, а омежьи — кобылкам, не дав им даже толком развиться до фаз личных запахов, течек, гонов и прочих атрибутов. Сделано это было потому, что ромейский исследовательский центр дал добро на выход на поверхность через пять лет, и учёные, несмотря на преклонные года многих из них, уже предвкушали возвращение к нормальной жизни, в том числе — в вопросах гендерной идентичности своих сограждан.

На это время Дэринг Ду снова впала в анабиоз. Только начав понимать, что тут творится, она рисковала упустить важные детали, но считала это допустимой жертвой, потому что альтернативой было наблюдение за ежедневной жизнью Селесты, а зрелище это было не самое приятное с точки зрения культуры пегаски. Она не смогла удержаться от искушения заставить себя полностью воспринимать «свою» земную пони как омегу, потому что выносить этот пустующий гештальт второго пола было психологически тяжело, и расплачивалась за это регулярными разрывами шаблонов.

В родном мире Дэринг омеги пусть и были централизованы на рождении и воспитании жеребят, но оставались свободными: у них были хобби, работа, друзья и прочие радости нормальной, полноценной жизни. Селеста же, даже обладая схожими привилегиями, безнадёжно напоминала инкубатор, и это было отвратительно.

Она не видела ничего плохого в том, чтобы раз за разом давать оплодотворять себя, рожать жеребёнка и не растить его самостоятельно, а отдавать в специальный бокс и позволять выращивать до трёх-пяти лет искусственно, с гормональной терапией и развитием геномных мутаций, от себя поставляя не любовь и ласку, как это принято у омег, а лишь молоко. По прохождению некоего биологического этапа малыши возвращались ей, и она никак не могла полноценно испытывать к ним, внешне свалившимся из ниоткуда после такого перерыва, материнские чувства. Она не обращала внимания на нередкие выкидыши или младенческие смерти своих жеребят, дежурно сообщая об этом наблюдавшим её учёным и без сантиментов идя на следующее оплодотворение, и на фоне каждый раз содрогавшегося от трагичных новостей Хуана смотрелась ещё более бесчувственной и неживой, чем была на самом деле.

Один раз Дэринг удалось застать разговор, в котором Селеста нехотя, явно слишком устав, признавалась:

— Я люблю своих жеребят, знаю, что должна любить. Но, чёрт, иногда, когда вся эта орава набрасывается на меня всем скопом с какой-то ерундой, когда я просто пытаюсь научиться играть на виолончели или лепить горшки, мне хочется завернуть их всех в одеяло и задушить.

— Бери со слонятами, оно плотнее, — посоветовал в ответ Хуан, глазом не моргнув.

Общалась она разве что с ним, с родителями да с теми же учёными, которые в жеребячестве обучали её и ставили на ней опыты, а теперь просто ставили на ней опыты. Мисс Эдуардз, окончательно постаревшая, уже насиловала её практически в открытую — больше не стирала память, а всё происходящее обыгрывала как «наш с тобой маленький секретик». Поначалу Дэринг думала, что привыкшая к подобному Селеста пропускала изнасилования мимо сознания, благо, это было возможно делать благодаря их «лёгкой» форме, никогда не превышавшей планку петтинга. Но, когда Хуан, искренне ужаснувшийся происходящему, собирался преподать старой бывшей педофилке урок и отомстить за свою подругу, которую, кажется, искренне любил, несмотря на её эмоциональную инвалидность и дикость обстановки, Селеста строго запретила ему это делать.

— Тебя что, устраивает, что она с тобой хуевертит?! — взревел он в тот раз от ярости, непонимания и обиды вместе.

— Нет, но кому какое дело? — отрезала земная пони, и пегас понял, что спорить в таком запущенном случае попросту бесполезно. — Она не причиняет мне вреда, а если ей это нравится — то пусть, мне не сложно.

— Хочешь сказать, тебе не зашкварно?!

— Нет, — ответила кобылка, с жеребячества принимавшая посторонние предметы во все отверстия от красноватых точек уколов на венах до влагалища.

Более того: Селеста вообще считала, что ей повезло. Она стала первым рождённым в «цивилизованной» части убежища жеребёнком: поэтому её ценили, любили, помнили и выделяли. Такое же уважение, как к ней, выказывалось ещё всего к нескольким первенцам других учёных, решившихся на эксперимент после Дайаны и Дебби; но уже их потомки не получали никакого особенного отношения сверх необходимого. Они признавались ценными, не знали отказа в уходе и образовании, но их имена легко могли позабыть или перепутать, поскольку рождались несчастные едва ли не потоком. Самые «непопулярные» жеребята и вовсе приучились отзываться на порядковые номера с буквами в начале. Поначалу у них были только номера; затем, примерно в десять-пятнадцать лет, перед ними вставали либо α, либо ω — своеобразный символ инициации. Несмотря на успехи в магической генной инженерии и репродукции, буква, на удивление, подбиралась не для всех; эти пони-исключения оставались бесплодными, какая бы гормональная терапия к ним ни применялась. Но неспособность воспроизводить себе подобных у них компенсировалась выдающимися интеллектуальными способностями, проявлявшимися в результате крайней меры в попытке даровать им фертильность — корректировки хромосом «на живую», и они без лишней драмы направлялись в ученики к профессорам, получая во избежание дискриминации от «омег» и «альф» собственную уникальную букву перед номером: β.

Присваивалась она и жеребятам, которых получилось перевоспитать из диких триплоидов в способных к диалогу пони. Достигалось это, однако, такими значительными изменениями их генома тем же методом «на живую», что к прямому размножению таких бет не допускали во избежание лишних рисков, даже если фертильность была в порядке. Зато их биоматериалы охотно брались для других линий, так как способствовали уменьшению числа неуправляемых дикарей среди рождавшихся и улучшению интеллекта у жеребят от самих учёных.

А Селесту все знали по имени; ей посчастливилось появиться на свет до введения практики с присвоением живым пони номеров и затем войти в эпоху возрождения понийской цивилизации кобылой-омегой, способной рожать, как делали кобылы до гражданской войны, и потому нормально вписаться в обновлённое общество. Тем не менее, она бы не отказалась получить свой идентификационный код хотя бы для того, чтобы татуировкой набить его на круп вместо кьютимарки. Даже безымянные подопытные жеребята рано или поздно получали свои метки, а Селеста — нет. Помнящая теорию о том, что её предназначение осталось во внешнем мире, она ждала выхода наружу с величайшим нетерпением. Эта перспектива возвращала её к жизни, выдёргивала из сонного и безрадостного существования племенной омеги, была единственным, что толкало кобылку мечтать и выдумывать, подыгрывая Хуану, состоявшему из этого, напротив, целиком и полностью. В редкие свободные минуты она читала через тонкое пластмассовое устройство — планшет — тысячи спрятанных в нём старых книг, погружаясь в старый мир и примеряя на себя самые разнообразные роли из него.

Дэринг Ду не пыталась разделить этот энтузиазм, каждый раз ощущая, как её серым холодным киселём облепляет тоска. Селеста, сама того не подозревая, была глубоко несчастной кобылкой с отчаянно пустой жизнью, и пегаска в её голове не могла примерить ни неё никакую роль — ни искательницы приключений, ни изобретательницы, ни художницы, ни даже селекционера — кроме столь же несчастной подопытной крысы.

— Мам? — время от времени, когда ощущение безысходности и рока петлёй сдавливало её шею, робко интересовалась Селеста у Дайаны или Дебби, словно ей снова было скромных десять лет. — В чём моё предназначение?

— Изменить пони и спасти их, — неизменно ласково отвечала ей что одна, что другая, и копыта гладили её персиковую гриву — нежное или сильное.

Никто больше не выходил на поверхность, предпочитая выпускать разведывательные дроны, компактные юркие устройства с четырьмя глазками камер, непонятно, от чего больше работающие — от магии или от просвечивающих шестерней внутри да винтов снаружи. Позже, правда, выяснилось, как они изготавливаются. Селесте на глаза попался единорог, который просто свалил основные запчасти в кучу, а потом заклинанием упорядочил их и придал все нужные свойства от полёта до навигации, буквально придав своему колдовству устойчивую физическую форму, не нуждавшуюся в постоянном обновлении. Дэринг подумала, что вот это надо обязательно запомнить, как-нибудь принести в её родной мир и запатентовать. Пегас, изменивший мир магии — вот это будет фурор.

Оставшиеся внутри пони полностью погрузились в подготовку к исходу из убежища: стягивали с гигантских бронированных машин полотнища брезента, проводили техосмотр, систематизировали присланные с дронов данные о погоде, рельефе, почве, просчитывали маршрут и постепенно собирали с собой всё, что могли унести для новой жизни на новом месте. Им предстояло заново выстраивать цивилизацию, и это не могло не будоражить кровь. У психологов ожидаемо прибавилось работы, даже личных моральных дилемм.

Новые генно-модифицированные поколения в последние годы перед отбытием оказались освобождены от ставших привычными репродуктивных обязанностей, но выдумали себе личную миссию и теперь тратили свободное время на попытки наладить контакт со своим «диким» ответвлением. Селеста иногда наблюдала за ними. Часто к ней присоединялся Хуан, приобнимая крылом, утыкаясь носом в затылок и ностальгически интересуясь:

— Помнишь, когда-то и ты точно так же пыталась привлечь моё внимание, засовывая копыта в решётку?

— Не льсти себе, я никогда в тебя не целилась, — фыркала она в ответ, радуясь, что пегас не может видеть растекающийся по лицу смущённый румянец, но не подозревая, что он и без прямого взгляда знает его бледный, акварельный оттенок. — Знала бы, что ты поставишь мне шишку на голове — вообще бы обходила тебя за три отсека.

— Чтобы я не стал тем, кем я стал? Тянет на преступление средней тяжести против времени и хронологии.

— А если бы знала, что ты вдобавок нахватаешься умных слов и будешь пихать их в дело и не в дело, вообще нашла бы способ заварить к тебе дверь.

Дэринг нравилось наблюдать за их шуточными перепалками, но моменты интимной близости были чем-то…

Отсутствие настоящего вторичного пола играло решающую роль в том, как воспринималось их соитие. Не чувствовалось химии — ни в каком из смыслов. Эти пони не обладали характерными запахами, и нечему было смешиваться в воздухе, чтобы родившийся аромат сигнализировал, совместимы они или нет. Так же навязчиво, как попытки ассоциировать окружающих с омегами, альфами или бетами, Дэринг пыталась предположить, чем же именно они бы пахли. На ум лезло зелёное и пурпурное, но ничего не клеилось к пегасьей и земнопоньей шерсти, ничего не приставало и не раскрывалось — и Хуан, и Селеста вплоть до моментов своей исключительной близости всё ещё оставались для её инстинктов плоскими фигурками из иссохшей древесины. Секс двух заготовок не будоражил кровь, внушая лишь недоумение и лёгкую брезгливость этой бессмысленной жарко-влажной возне.

Нет резона прикасаться ртом к губам, шерсти и коже, не имевшем ни запаха, ни вкуса. Языки казались сделанными из шершавого полотна. Мурашки, пробегавшие то и дело от ощущений — и те виделись не более, чем подделкой, искусной, но совершенно безжизненной. Так же могли бы совокупляться те неповоротливые на вид машины, на которых предполагалось ехать к будущему очагу новой цивилизации. Ну, или трупы в печи крематория.

Хуже всего были повадки Селесты. Она будто сама понимала неполноценность происходящего и потому не могла разделить восторг и благоговение Хуана; они оставались для неё так же непонятны, как для Дэринг — любой половой акт без малейшего представления о запахе и точном вторичном поле друг друга. Такое чувство, что Селеста, как и незваная альфа в её голове, не могла толком возбудиться без этого. Она мокла, потому что должна была мокнуть, и принимала пегаса в себя, потому что должна была принимать — абсолютно механически, больше ничего. Даже когда она двигалась, целовалась, любым способом, казалось, проявляла инициативу, её глаза смотрели в никуда, будто она душой была далеко отсюда, и ей не было никакого дела до того, что происходит с её телом.

— Тебе хорошо со мной? — время от времени критически интересовался Хуан.

В большинстве случаев это сопровождалось тем, что он играл с остатками смазки Селесты, клеящими его подвижные, гибкие иссиня-зелёные перья, и рассматривал эти полупрозрачные нити так, будто не верил в их подлинность.

— Не понимаю, — каждый раз хмурилась Селеста. — О чём ты спрашиваешь?

А пегас в ответ сосредоточенно прикрывал рот обоими копытами, будто не желал выпускать слова до того, как они оформятся в корректное и неподкупное объяснение, и долго подбирал выражения, но, как бы он ни старался, разговор не давал ничего. Ни тактично-иносказательные примеры, ни прямые вопросы не возвышали Селесту над статусом эмоционального инвалида. Она не просто не испытывала всего того, чего раз за разом стремился добиться от неё Хуан, но и недоумевала, почему вообще должна это испытывать. От чего это должно зависеть, что приведёт её в экстаз, за что зацепиться инстинктам? Дэринг разделяла каждый из этих вопросов, и все они были горестно-риторическими что для неё, что для Селесты. Почувствовать с ней родство и единение выпадало редко, но секс с безвторополым жеребцом был один из таких нечастых случаев.

Порой Селеста честно пыталась найти в себе нечто, что позволит ей так же жадно и сластолюбиво относиться к сексу, как и Хуану. И, когда у неё получалось, чутьё Дэринг Ду снова, как когда-то давно при экспериментах в жеребячестве, будоражила близость настоящей омеги. Теми же вкраплениями, редкими и беспорядочно разбросанными — но они пробуждались к жизни… и вопреки ожиданиям внушали Селесте окончательное и безоговорочное безразличие к происходящему.

---

Дэринг Ду возненавидела бывшего президента и его окружение с первого взгляда. Не потребовалось ни идентифицировать их как омег или альф, ни разбираться или предполагать, чем они пахнут — хватило лишь посмотреть на это покрытое старческими пятнами алчное лицо, утратившее подвижность и живость из-за множества пластических операций. Оно принадлежало пони, цеплявшемуся за жизнь изо всех сил, чтобы продолжать править — и ни для чего больше. Пока его круп украшают скипетр и держава, на его голове тоже должна лежать корона, и он будет жить любой ценой лишь ради самого факта своего правления, не заботясь ни о чём более. В его выцветших фисташковых глазах не осталось ничего, кроме этой цели, и она бросалась в органы чувств хлеще самого резкого личного запаха.

А он у него, кстати, был. Впервые — не феромонным намёком, сдавливающим голову тревогой и беспокойством, а оформленным сочетанием сигар, коньяка и крови. Принюхаешься — различишь чёрную смородину, кедр, пачули… Президент будто сознательно собирал такой букет, чтобы тот подавлял волю, внушал трепет и заставлял повиноваться.

Дайана и Хуан были теми, кого Селеста неосознанно постоянно держала в поле зрения — оба почувствовали это первыми. Их уши сперва вскинулись, а затем резко опали, плотно прижимаясь к голове, и, если бы не регламент, предписывающий всем видом выражать уважение и почёт, они не преминули бы выразить свой дискомфорт физически, жестами или сразу отступлением. Но они неподвижно стояли, лишь переглядываясь — понимающе и непонимающе одновременно. А ещё — определённо испуганно и даже пристыженно.

Вряд ли стоило благодарить за это одну лишь силу их духа: президент, невероятно дряхлый единорог, которому могло быть и пятьсот, и шестьсот, и семьсот лет — лишняя причина в копилку революции полувековой давности, — больше не мог передвигаться и, кажется, в принципе функционировать самостоятельно. От его грозности и величия остались лишь запах да несгибаемо-надменное выражение лица. В остальном — жалкое зрелище: каждое сочленение тела поддерживалось сегментами инвалидной коляски сложного, но элегантного вида. Вдобавок он весь был перевит светящимися цветными трубками и проводами, уходящими под истёртую охровую шкуру через специальные прорези в строгом чёрном костюме.

Дэринг Ду чувствовала, что только внешние недостатки удерживают и её саму от того, чтобы просто умереть на месте. Если закрыть глаза и попытаться представить президента в молодости… то, как подавлялось и ввергалось в панику от этого сознание, несравнимо даже с впечатлением, какое некогда произвела на неё Дайана.

— Нельсон Гарднер, сэр, господин президент! — зачастила постаревшая высоченная единорожка по имени Фелисити Митчелл, в далёком жеребячестве Селесты отвечавшая за открытие двери убежища. Всё его население собралось у порога сомкнутых пока стальных лепестков, приветствуя телепортировавшихся в центр холла гостей. — Для нас большая честь сопровождать Ваш победоносный выход на поверхность!

— Не забудь упомянуть, что мои жеребята станут отцами-основателями и матерями-прародительницами нового поколения пони!

Голос Нельсона Гарднера звучал странно. Он не мог принадлежать живому существу — лишь кибернетизированному, подвергшемуся множественным модификациям для сохранения базовых навыков и функций. Дэринг не удивилась бы, если бы ей представилась возможность заглянуть в древнюю серую глотку и увидеть тоненько перемигивающиеся платы какого-нибудь голосового чипа, последнего бастиона господина президента перед хрипящей немотой. Из-за всех искажений не было понятно, серьёзен он или самоиронично высмеивает раболепие Фелисити, но при взгляде на его непоколебимо-превосходительное лицо создавалось впечатление, что однозначно первое.

«Вашего папу, у этой пенсии что, есть жеребята?» — критически фыркнула Дэринг, и Селеста, согласно следуя за её мыслью, пошарила взглядом в свите Нельсона Гарднера. Он не сразу зацепился за четырёх подростков максимально болезненного вида. Каждого из них подпирали суровые телохранители в сплошных и непроницаемых тёмных очках, которым, похоже, удалили мышцы, поднимающие уголки рта — иначе молодые задохлики не могли бы стоять. Дорогая одежда, подогнанная строго по дистрофичным фигурам, не могла затенить слабоумных взглядов, неплотно закрывающихся ртов… а ещё явно не она была причиной впечатления о том, что эти четверо были клонированы от кого-нибудь одного.

Мысли Дэринг окоченели, и Селеста тоже перестала дышать. Все четверо были копиями своего отца, отличаясь разве что расой — среди них был один пегас и одна земнопони — и степенью физических отклонений. Самому везучему просто не мешало бы хорошо поесть и выспаться, а несчастнейшая из единорожек будто выползла из материнской утробы, не вытираясь от околоплодных жидкостей и как-то обзаведясь третьим веком. Её глаза были перекрыты полукруглой белесой плёнкой наполовину, как луна при затмении.

— Вы сами от себя их, что ли, родили? — брякнул Хуан, не подумав. И, шутя, сказал правду.

Даже эти безэмоциональные телохранители дёрнули головами и неловко округлили рты, переглядываясь под безнадёжно-чёрным стеклом, а по лицу президента сверху вниз прошла непонятная судорога, на мгновение исказившая дежурную улыбку в перегиб кривого зеркала.

— Именно, юноша, — подчеркнул Нельсон Гарднер с таким видом, будто обращение было самым грязным и неприличным оскорблением. — Я пошёл на великую жертву ради моих жеребят! Доверять этот подвиг кобыле или жеребцу-омеге было бы безответственностью и преступлением! Я сам должен был породить свою смену.

— Я так понимаю, чтобы смена избираемому путём народного голосования лицу была достойной, потребовалась не одна особь, а целых четыре, — уважительно поклонился Хуан, но его стёб был прерван нежно-шоколадной молнией, визгливо застегнувшей рот с правого края до левого. Моргнув, он скосил глаза на модификацию своих губ, и это дало скастовавшей заклинание Фелисити телекинезом отбросить его куда-то на задний ряд встречающих.

— Ну конечно же, — проблеяла она, и дрожь её коленей выписывала перед президентом что-то среднее между книксенами и народными танцами. — И предположить глупо, что кто-то один способен заменить мистера Гарднера! Его многолетнюю мудрость нереально вместить во всего одну голову!

«Пиздец, — не удержалась Дэринг Ду. — Он аж идеальной-не-пойми-кем себя сделал, которая может самооплодотворяться, лишь бы властью ни с кем не делиться? Да у этих заморышей в глазах читается 'пожалуйста, убейте меня'! Ну, кроме той самой мелкой, у неё видно только 'пожалуйста'…».

— Можно сказать и так, — недовольно подтвердил президент. — Мои жеребята по старшинству — Дерек, Бенджамин, Элинор и Кэтрин, следующая ступень эволюции.

Селеста потихоньку накренилась к полностью седой Дебби и краем рта проурчала:

— Так себе релиз, если честно, — чем вызвала смешливый боковой взгляд и еле заметный, но жаркий кивок.

— Полиплоиды, способные самовоспроизводиться. Их не страшит отсутствие партнёра…

— Потому что тут разумнее смириться, — украдкой вжикнув молнией на рту, шепнул пробравшийся обратно на своё место Хуан.

— …им не грозит вымирание…

— Если только ветер не дует сильнее трёх метров в секунду, — присоединилась к нему одна из его дочерей.

— …они — корни нового древа сверх-пони, которые в огне не сгорят, в воде не потонут, родят тройню и пенсию не попросят…

— Конечно, нельзя попросить то, до чего ты не дожил.

По мере пафосной презентации Нельсона о том, насколько универсальны в смысле размножения его детища, сопровождаемой, к тому же, девизом «пони — существо, лучше всех видов на планете Фэном* умеющее приспосабливаться», внутри их семьи множились каламбуры и подколы, и скоро почти все то и дело подрагивали от сдерживаемого смеха, закатывая глаза или пряча за гривами сиблингов отчаянно раздувающиеся щёки и стиснутые улыбки.

— Отставить смех! — внезапно рявкнул тот, которого представили, как Дерека, и, судя по высокому жеребячьему голосу, никак не сочетающемуся с военным приказом, решительным тоном и болезненным видом в целом, ему очень жал собственный хвост.

Это добило Селесту, разогретую шутками семьи, и она заржала в голос, вскинув голову и тщетно пытаясь извиниться громче, чем хохотала. Хуан, всё-таки сумев сдержать собственный смех, укутал её крыльями и прижал краснеющее лицо к оперённому плечу, пытаясь заглушить недопустимое свидетельство крайнего непочтения. Брови Нельсона от такого едва ли не врезались друг в друга на переносице, и он рявкнул, угрожающе звякнув колёсиками тележки в их сторону:

— Дело спасения пони кажется вам смешным?!

— Дело спасения пони смешным не кажется, мы здесь все на этом помешаны, если не видите, — обвёл одним из крыльев толпу за собой Хуан. — А вот над делом спасения Вашего поста можно и…

В этот момент тело Селесты внезапно пронзила острая боль, прожигающая до сердцевин нервных волокон. Даже мышцы её глаз оказались парализованы, но перед тем, как сознание покинуло обоих, расширившееся едва ли не до затылка периферийное зрение успело запечатлеть бегающие по их с Хуаном шкурам ломкие голубоватые молнии, идущие от прижатого телекинезом Фелисити к затылку пегаса устройства. И, несмотря на то, что это длилось всего пять секунд, электрошокер смог обжигающей адской болью растянуть это время на часы.

Они очнулись в лазарете, укутанные в три одеяла, и это было очень предусмотрительно и заботливо: обоих знобило и трясло. Трясло так, что дрожали заодно и пустые стаканы на тумбочках у кроватей, а через пару минут оба поняли, что это невозможно. Посуда дребезжит, потому что двигается весь лазарет в целом.

— Мы в машине, — простучала зубами Селеста, хватая пересохшим языком столь же сухой воздух. — Мы уже в машине. Мы покинули центр.

— Твою мать, — прошипел в ответ Хуан. — Сраный ток. Ебанутый мудила.

— Фелисити. Это была Фелисити.

— Эта паскуда мне тоже никогда не нравилась. Как только она может языком ворочать после такого анус-лизинга?

Селеста невольно усмехнулась и скосила глаза на звук открывшейся двери. Один из их старших сыновей, Бенсон, вечно хмурый и неулыбчивый, выглядел ещё мрачнее, чем обычно.

— Вы, конечно, додумались, — с порога оценил он родителей, крылом разворачивая неким особым образом табуретку перед тем, как сесть между их кроватей — его личный пункт, попахивающий обсессивно-компульсивным расстройством. — Что за цирк вы там устроили?

— Ты просто унылый навоз, Бенсон, без обид, — просипел Хуан и откашлялся, не попадая в ходящее ходуном копыто. — Блять.

— Унылый навоз, который промолчал и теперь может владеть своим телом. Учитывая, какую презентацию президент потом устроил своим телохранителям, я ни капли не жалею, что не присоединился к вашему клоунству.

— Сынок, после презентации его жеребят даже кьютимарка в виде кьютимарки будет смотреться впечатляюще, — поддержала мужа Селеста, и Дэринг Ду приятно удивилась: до этого пусть и в шутку, но она лишь спорила с ним.

— Все от Дерека до Кэтрин родились такими и ничего с этим особенно не могли сделать, — пожал плечами Бенсон. — Но их телохранителей едва ли не вырастили искусственно. Ромейский исследовательский центр брал результаты наших экспериментов, работающих на количество, и модифицировал их так, как считал нужным. За основу они брали структуру пчелиного улья. Теперь у них там есть рабочие пчёлы, солдаты, королева… в их случае — король. И эти телохранители — просто чудовища. Мгновенно анализируют ситуацию, почти не чувствуют боли, управляют своим метаболизмом, они даже радиацию перерабатывают в ядовитую слюну…

— Погоди-погоди, — зачастил Хуан с небывалой тревогой, поднимаясь в постели на локтях даже из своего немощного состояния, — ты сказал… структура пчелиного улья?..

— Да, — наклонил голову набок Бенсон, — а что?

Хуан некоторое время молчал. Он смотрел в пространство, и его взгляд посекундно наливался ужасом и отчаянием. Лягнув, пегас сбросил с себя одеяло и рыкнул:

— Пиздец! Идём! Мы должны… — попытавшись соскочить на пол, он запутался в ногах и не угодил лицом в пол лишь потому, что Бенсон ловко поймал его и поддержал. Всё действительно тряслось.

Они и вправду уезжали. В одной из тех огромных машин, изнутри, как выяснилось, похожих на поезда высокого класса.

— Хуан? — приложила копыто к груди Селеста. Она не рискнула вставать, но повернулась набок, чтобы смотреть на пегаса тревожно распахнутыми глазами. — Что такое, что ты понял?

— Я понял, что нам всем пизда! — прорычал жеребец. Он задыхался, на его лице выступила испарина, и Бенсон всеми силами пытался уложить его, всё ещё шокированного, обратно. — Пчелиный улей! Пчелиный, блять, улей!

— Я не понимаю! — воскликнула земнопони, вконец испугавшись.

— Смотри! — почти закричал на неё Хуан в полнейшем отчаянии. — Как каждая пчела понимает, кем ей быть? Какие обязанности выполнять, какую жизнь жить, кому подчиняться и кого подчинять?

— Информация о том, кем им быть, закодирована в их геноме, — будто держа перед глазами учебник, отстрочила дочь двух первоклассных биологов. — Программа поведения для будущей роли закодирована в ДНК пчелы, и… поэтому…

Она замолчала. Даже Бенсон замер, безвольно выпустив плечи отца, и тот нерпой соскользнул на пол, из последних сил подполз к кровати жены. Его глаза были широко распахнуты в безоговорочном положении, когда он прохрипел:

— Я всегда боялся твою мать. Которая Дайана. Виду не показывал, но боялся, потому что… не знаю, почему, знал, что надо бояться. Её нереально не бояться, хотя я делал вид, что мне вообще поебать. А когда я увидел Нельсона — я вообще чуть не обделался, я тебе честно скажу. Они оба переделали себя в альф, только Нельсон сделал себя ещё… альфовее. Даже с учётом того, что он теперь может рожать, нереально стать больше альфой, чем он, и это пиздец. Я вырос альфой, и я щемил кого угодно, но только не их. А ты — первая омега. Ты — такая же эталонная, как они, только омега. Не способная сопротивляться. Ты не считала ненормальным всё, что у нас творилось, и дело не в твоём воспитании. Ты не просто давала Эдуардз насиловать себя, ты сопротивлялась, когда я угрожал прервать ход насилия и дать тебе свободу! Ты, помнится, восхваляла ромеев за предоставление нам накопительного эффекта? Если уж ваши учёные заполучили место, позволившее им остаться в живых, пока наверху творился сплошной ад — они были близки к тем, кто этим местом распоряжался; а значит, большинство разделяли идеи и мировоззрение элиты. Элита — это Гарднер. Его мировоззрение — вечное и единоличное правление. Он не согласился зачать жеребёнка с кобылой или жеребцом-омегой, он буквально сделал из себя гибрид и клонировал всех своих выблядков внутри собственного тела! И он не только хотел продолжать жить вечно через потомков, он не хотел, чтобы революция когда-нибудь повторилась. А единственный способ предотвратить это — победить идею. Создать нечто, что невозможно пересилить. Биологически ввести обоснование, почему одни должны властвовать над другими, закодировав модели поведения для каждого пони в их ДНК и превратив общество в ёбаный. Сраный. Пчелиный. Улей. Мы проебались, Сэл. Мы сами отдали себя в его копыта. Нет никакой чёртовой экономии в целях создания накопительного эффекта. Мы позволили сделать из наших жеребят и внуков рабов. Мы не едем восстанавливать цивилизацию. Мы едем строить царство мезальянса и дискриминации.

Он обернулся на Бенсона дикими глазами, в которых пульсировали ярость и страх:

— Триплоиды. Где триплоиды из «дикой» зоны? — голос пегаса дрогнул. — Где мой отец?

Сын почти до крови закусил нижнюю губу, бегая взглядом по полу и медленно пятясь.

— Отвечай, — плечи и крылья Хуана опускались в темп трагически заламывающимся вверх бровям. — Блять, отвечай уже!

— Ты не хочешь этого знать, — тихо, но твёрдо отрезал Бенсон. — Просто не хочешь…

— Они… мертвы?

— Нет, — покачал головой пегас. — Но триплоидам не хватило места в машинах. Их решено было погнать галопом… как стадо. И… я смотрел в окно, там… там красиво, и… в смысле… если кто-то отбивался от табуна или специально убегал — его не возвращали обратно. А старики в таких условиях…

— Я понял, — застонал Хуан, жмурясь и пытаясь унять начинающую реветь в душе боль. — Я всё понял… Чёрт… Батя всему меня научил, всё рассказал о том, как было раньше… он не утаил ничего, я только благодаря нему нормальным вырос, а не как другие долбоёбы вместе со мной… он же…

Через пару минут тяжёлого дыхания и задушенных всхлипов, поддерживаемый поглаживающей его по вздрагивающей спине Селестой, пегас сумел с собой справиться и поднял на неё решительный взгляд, затем посмотрев так же на сына.

— Мы должны укокошить Нельсона и его ублюдков.

— Что? Но как? — воскликнул Бенсон, воровато обернувшись на дверь. — Какой в этом смысл? Мы живы и не вымрем — надо этому радоваться!

Хуан пророкотал, чувствительно ударившись лбом в край кровати Селесты:

— Это ваше уёбежищное воспитание! Конечно, у тебя выйдет радоваться — тебя ведь вырастили по генотипу альфы! А что будет с омегами? На каком положении окажутся беты? Мы позволили загнать себя и, что самое главное, своих жеребят в самую хитровыебанную и жестокую ловушку из возможных — давайте хоть не дадим ублюдку спокойно разгуливать на белом свете после такого кидалова!

— Да как ты ему не дашь-то? — фейсхуфнул Бенсон. — Они едут в отдельной бронированной машине, похожей на крепость на колёсах почище нашей! Если ты думаешь, что телохранители его жеребят — громилы, то ты не видел монстров, которые охраняют там его самого!

— Он не будет защищён вечно! — рявкнул в ответ Хуан. — Мы должны выгадать момент и…

— Мой друг, — прошелестела Селеста, тем не менее, заставив пламенную речь пегаса мгновенно прерваться, — мы ничего не изменим. Гены, которые нам присылали ромеи и с которыми мы комплировали собственные разработки, уже внедрены в ДНК. Мы проиграли. Больше ничего нельзя сделать.

— Нет, нет, можно, — просиял Хуан с психопатичным видом. — У нас ещё остались установки и наработки! Мы можем вернуться в исследовательский центр и провести обратные эксперименты! Вывести антидот, и пусть даже мы снова поставим пони на грань вымирания…

Копыто Бенсона тяжело опустилось на плечо отца. Лицо сына не выражало ничего, пока он замогильным голосом выговаривал:

— Пап. Нет. Мы не можем.

Хуан потрясённо обернулся, и под его непривычно-беззащитным, потерянным взглядом сын начал заикаться, вновь пряча глаза:

— Я сначала не понял, зачем тратить столько ресурсов и энергии, доводя магов до фатального выгорания, а теперь мне стало ясно… Нельсон Гарднер сделал так, что никто не сможет вернуться ни в один из исследовательских центров живым. Все исследования, наработки, установки и инструменты для генных модификаций остались заперты глубоко внутри. Вашу работу не удастся обратить никогда.

Будто вселенной было мало того, что и их мир, и мир пони в целом раз и навсегда оказался перевёрнут, прямо под машиной грянул взрыв.

Никто не успел и вскрикнуть. Многотонная неубиваемая карбид-вольфрамовая крепость на колёсах взмыла в воздух, как цирковой скакун к огненному кольцу, расшвыряв всё находящееся внутри себя по потолку и стенам, и с оглушительным грохотом покатилась по земле, сбивая пламя, но попутно зарываясь в неё наполовину.

То, что Селеста, Хуан и Бенсон выжили в таком сплавном месиве — чудо. Знакомая Дэринг, но не знакомая земной пони зубодробительная боль взорвалась в сломанной задней ноге: на неё, неловко оказавшуюся в распахнувшемся зёве дверного проёма, пришёлся удар кувыркающейся в воздухе деревянной кровати.

— Ёбаный в рот, — поражённо пробасил Хуан, вылетевший куда-то в коридор и теперь встающий на дрожащие ноги с потолка перевернувшегося вместе с машиной помещения. — Это что ещё за…

---

Селеста открыла глаза и мгновенно ослепла. Зашипев, она закрыла лицо передней ногой и принялась часто моргать, но белоснежная вздувающаяся серыми и жёлтыми ноздрями пелена никак не уходила с поля зрения.

— Она очнулась! — сразу раздался голос Лилиан, одной из её внучек. Как Селеста умудрялась запоминать их всех от имён до степени родства — Дэринг Ду ума не прикладывала, но частично эти знания при необходимости перекочёвывали и ей. Присутствовавший в самом начале её «попаданчества» ментальный барьер между их рассудками с каждым годом продолжал истончаться, медленно, слой за слоем. — Ба, не шевелись. У тебя нога сломана. Задняя правая.

— Что произошло? — промычала Селеста, морщась от вездесущей яркости. — Убавьте свет…

Неловкая пауза.

— Эм, ба. Боюсь, не выйдет. Мы не контролируем эту штуку.

— Как это — не контролируете, не говори ерунды. Машина управляется так же, как исследовательский центр: найди рубильник и…

— Ба. Посмотри наверх, только осторожно, из-под копытца. Я тоже так поначалу попалась.

Селеста послушалась рекомендации. Она убирала переднюю ногу с лица медленно и осторожно, с каждым фрагментом движения щуря глаза сильнее и сильнее. Но вот они начали привыкать к свету — и земная пони ошеломлённо застыла при виде неохватного небесного купола над своей головой. Он затапливал её светом от часто пульсирующего лучами солнца на середине высоченного свода, затягивал по перистой спирали облаков вверх, туда, где за особенно насыщенным оттенком голубого безмолвно и терпеливо угадывался космос. Ветер, свежий и ароматный, шевелил её шерсть и гриву и будоражил запахами сочных, живых растений.

Коридоры научно-исследовательского центра, в котором она росла, были похожи на болото — и вовсе не из-за цвета. Несмотря на то, что и впрямь слегка отдавал болотом, он смотрелся достаточно приятно и умиротворяюще. Но сами коридоры, облицованные им через металл стен и неизвестный материал потолков и пола, создавали впечатление угрюмой засасывающей трясины. Слепые повороты и длинные ходы виделись воронками, а уходящие цепочкой вдаль постепенно размывающиеся светильники — фосфорными огнями, заманивающими путников на гибель. Дэринг Ду они навевали именно такое впечатление. Но Селеста, росшая там на протяжении реальных, не разбавленных милостивым анабиозом, лет, не знала ничего иного. И теперь вид настоящего бескрайнего неба, пробудившего в пегасьем сердце тоску по полётам, вызвал у неё приступ агорафобии.

Она в подступающей панике зажмурила глаза вновь и с хлопком опустила копыто обратно, а затем вцепилась обоими в матрас. Дэринг Ду недвусмысленно ощущала настоящий страх земной пони и впрямь оказаться затянутой в небесную пучину… а ещё перед её глазами всё ещё пульсировало солнце. Раскалённое добела, стреляющее лезвиями лучей в разные стороны, оно становилось жёлто-красным по мере того, как обрушивалось ближе и ближе к ней…

Дэринг Ду тут же заинтересовалась, почему вокруг ничего не выжжено, и кто сменял день и ночь, если все единороги в большинстве своём спрятались под землю. Кажется, фанаты Найтмер Мун, сами того не зная, только что проспорили фанатам злого альтер-эго Селестии, как бы оно теоретически ни звалось**: вечная ночь опаснее, чем вечный день.

Селеста потрясла головой и посмотрела вбок через крохотную щёлочку век. Трава широко и плавно колыхалась перед её носом. Очертания тонких зелёных стеблей растрепались фетром от излишней близости к глазам земной пони, но перевёрнутая гигантская машина, вокруг которой плелись хороводом понурые жеребцы и кобылы, представилась даже излишне чётко — с этим столбом серого дыма, загибающегося кверху из-под покорёженного, смятого в гармошку капота.

— Что… — лежащая на боку голова Селесты выписывала еле уловимые круговые движения, свидетельствовавшие о крайней степени недоверия и ошеломлённости. — Что произошло?

Дэринг Ду, по правде, разделяла её невысказанное мнение о том, что такого монстра даже с курса трудно сбить — не то, что опрокинуть.

Лилиан длинно горестно проурчала, выражая те же самые настроения.

— На нас напали, — она перешла в поле зрения бабушки, чтобы жестом посоветовать той посмотреть в другую сторону. — Вон те.

Селеста покорно повернула голову, справилась с рябящей волной расфокусировки и прикусила кончик языка.

— Мы назвали их драконикусами.

Длинное салатовое тело неподвижно раскинулось в выжженном пятне травы, сразу бросаясь в глаза. Ветер ерошил остатки его подпалённого меха, но, как ни странно, никаких запахов, кроме приносимой пыльцы, не разгонял.

— Они всё это время обитали под землёй, а вибрации и грохот от машин вытащили их на поверхность. Они начали нас взрывать, и нам пришлось их уничтожить… Но они наделали много ущерба. Не ты одна ранена. А оружия у них никто не видел — они своими копытами… или лапами… швыряли и огонь, и лёд, и чистую энергию, и даже, представляешь, что-то сладкое! Копыта склеивало и рот, невозможно просто! Хоть и вкусно. В общем, президент сказал, что сильнее и могущественнее этих существ не видел даже он. И ещё он забрал себе пять уцелевших машин. По одной для себя и на своих жеребят. Они уехали вперёд, а нам сказали ремонтироваться и догонять их. Оставили пару охранников. Кажется, это худшие их охранники, потому что они зачем-то сунулись в тоннели, которые оставили после себя драконикусы — и вот уже три с половиной часа их нет.

— А… Хуан? — выдохнула Селеста.

— Дедушка вместе с ремонтниками. Он разбирает остальные машины, чтобы починить какую-то одну, на которой мы поедем.

— А мы разве уместимся все?

— Нет, но то, что останется от других, возьмём на прицеп и поедем… как уж… паровозиком. Классно?

— Ага…

— Надо только дождаться охранников. Как думаешь, они вернутся?

Селеста никак не могла оторваться от обозревания. Она прежде не видела ни единой природной вещи из тех, что её теперь окружала, но у неё были книги, планшет и фильмы. Земнопони знала названия каждого явления — ветер, напугавшее её солнце, трава — но не могла в них по-настоящему поверить. Что уж тут говорить о драконикусе, чьё мёртвое тело вилось широкими изгибами среди травы.

Среди смотревшихся фантастически обширных открытых пространств, пролетающих птиц и ползающих букашек он выглядел наиболее невероятно, походя на огромную кислотно-зелёную лапшу, состряпанную из частей тел разных животных. Хвост был надломлен у основания, словно у ящерицы. Пять конечностей, нелепо вытянутых звездой во все стороны, принадлежали не похожим друг на друга видам от пумы до паука. Лишь морда, даже очень-очень отдалённо смахивая на понийскую, однозначно отсылала к драконам, что и стало причиной соответствующего названия. Из-под верхней губы стекало к земле по три волнистых клыка с каждой стороны рта, когти на одной из лап всё ещё впивались глубоко в землю, словно были готовы продолжить прокладывать эти три борозды. Крылья, пусть и переломанные, всё ещё не вызывали никаких сомнений в своей способности поднять в воздух такого гиганта.

— Я думаю, — сглотнув, ответила наконец Селеста в выжидательной тишине, наполненной сухим шелестом трав, — они не вернутся.

— Да и в пизду их, — выдохнул Хуан, шлёпаясь крупом на край матраса.

Земнопони подпрыгнула больше от неожиданности, чем от пружинистости. Глубоко погрузившись в изучение драконикуса, она не заметила, как пегас, перемазанный машинным маслом, но на ходу вытирающийся очищающей тряпкой, подошёл к ней. Он выдохнул, чистым уголком промокнув пот со лба, и устало, но по-доброму посмотрел на Селесту:

— Как ты? Нога не болит?

— Нет. Я на неё даже не смотрела.

— Ну и отлично. Марша хорошо загипсовала, значит, раз не беспокоит. Мы закончили ремонтировать это говно, можем выдвигаться.

Селеста кивнула:

— Гарднер, наверное, успел не очень далеко уехать.

— Наверное, — согласился Хуан. — Но в любом случае пусть катится в пизду. К мысу Нордкин мы не поедем, пусть чалится там самостоятельно.

— Что? — воскликнула поражённо земнопони, даже вскочив на импровизированной постели. — Но куда же мы тогда отправимся?

Хуан порылся среди разложенных рядом вещей и зубами поднял карту. Разговаривая сквозь неё, он вслепую указывал пером:

— Мы с Дайаной рассматривали не единственный пункт назначения, мы подбирали варианты. Мыс Нордкин — хороший вариант благодаря своему расположению и залежам полезных ископаемых в таком количестве, что на них одних можно выстроить город под стать старым…

Дэринг Ду не могла не знать карты. Она дошла до того, что была способна с первого раза нарисовать очертания материков и основных объектов на них с фотографической точностью — разумеется, отсутствие в некоторых местах гор или иной узор переплетения рек не могли сбить её с толку. Загадочный Мыс Нордкин оказался ей знаком по географии Кристальной Империи.

«О. Мои. Богини», — щёлкнула упавшей челюстью она.

— …Но есть ещё и плато Мурен. Оно находится не так далеко от нас и не такое богатое по сравнению с мысом Нордкин, что, в сущности, первые годы будет не так важно. Плато намного плодороднее, и климат там мягче — идеально для земледелия. Прежде, чем возводить небоскрёбы, нам сперва понадобится построить амбары и наполнить их. Гарднер оторвался от простых пони века назад и перестал это понимать. Он привык к тому, что всё появляется по мановению копыта.

— Да, — слабо хихикнула Селеста. — Как будто не ясно, что еда выращивается в ультрафиолетовых садах и должна пройти обработку, прежде чем попасть на стол.

Тяжёлая длинная пауза плюхнулась между ними, опустившись за выпавшей изо рта пегаса картой.

— Что ж, это будет сложнее, — кашлянул Хуан, закатив глаза. — Твоим матерям действительно не стоило недооценивать тех пони, которых они забрали из резервации, и то, что они могут рассказать.

— К слову, где они? — забеспокоилась земнопони и лишь сейчас додумалась попробовать подсчитать знакомых вокруг себя, а не количество ног драконикуса.

— Мы ехали в одной машине, они обе уцелели, — крепко взял её за плечи копытами Хуан, привлекая внимание к своему сосредоточенному лицу. — Дебби сильно ударилась головой обо что-то и теперь всё время спит, но колдомедики говорят, что это нормально, и она поправится. Лежи, не вставай, у тебя нога. Сейчас организуем караван и поедем.

— А Гарднер ничего не заподозрит, почему мы так долго? — прищурилась Селеста и вздрогнула при виде нехорошей ухмылки, змеёй скользнувшей по губам пегаса.

— А кто ему о чём расскажет? Два охранника в подземелье, где связь почему-то совсем не ловит?

Леденящей кровь манерой Хуан поднялся с матраса. Ничего особенного, движения как движения, но после его слов в них моментально различилась выверенная, хладнокровная, пригодная лишь на одно злодеяние плавность.

— Если уж он так был уверен в своих солдатах-переростках, — язвительно добавил в пути до отремонтированной машины пегас, не оборачиваясь, — оставил бы всего парочку с собой, а не с нами. Грузитесь! Отправляемся.

---

Селеста боялась возмездия со стороны президента. Хуан был прав: раз уж учёные сумели заполучить безопасное место на время апокалипсиса — они были близки к богатейшей и могущественной верхушке, способной это место предоставить, и разделяли её идеи. Именно они и воспитывали земную пони, преднамеренно или невольно привив ей мысль о том, что те пони — действительно их спасители, великодушные и мудрые, а самое главное — всемогущие и карающие. При всей своей покорности и замкнутости земнопони не была глупой. Она понимала, что сделал Хуан, и строила предположения одно ужаснее другого, чем им это грозит.

Но дни шли спокойно, постепенно стекаясь в месяцы и перемежаясь ночами, в некоторые из которых Селесте всё равно снилось солнце. Падающее, пылающее, с до того раскалённой сердцевиной, что та чудовищно ревела, поражая планету песнью неперерабатываемой радиации, а кости ничтожной земной пони испаряя в прах. Но то — лишь сны.

А они должны бы быть реальностью, потому что, Дискорд подери, Лилиан была права: никто действительно «не контролирует эту штуку». Солнце двигалось по небу само по себе, день и ночь сменялись без помощи магии, и даже погода требовала самых минимальных корректировок. Дэринг Ду смотрела и диву давалась, сама заражаясь параноидальным страхом Селесты на тему падения солнца, когда оно собственными силами опускалось за горизонт, а утром вдруг как ни в чём не бывало поднималось обратно. «Кто же им управляет?» — ломала голову альфа, пытаясь найти хоть какой-нибудь намёк вокруг. Но нет. Все жили так, будто это нормально.

Выходцы из научно-исследовательского центра построили дома, вырыли колодец и распахали первое поле. Они нашли время даже для составления первой системы учёта, изготовив друг другу паспорта, в которых в знак начала свободной и счастливой жизни отказались от лабораторных обозначений «альфа», «омега» и «бета».

Тем не менее, эти подразделения не выходило изгнать полностью: они так или иначе проявлялись в поведении, речи и решениях пони. Альф было видно по амбициозности, громкости, бесстрашию, стремлению доминировать и многим подобным чертам, омег — по кокетливости, часто умудрявшейся граничить со скромностью, хрупкости и ранимости, хитроумию и озорству, а беты, казалось, не выделялись ничем из этого, но просто сосредотачивались на своей работе и выполняли её безукоризненно, вкладываясь в неё с аномальным перфекционизмом и честностью. Даже одевались они в свободную, но застёгнутую до последней пуговицы и обшитую карманами одежду, чтобы ничего не мешало и всё было под копытом, в отличие от омег, затягивавших свои тела независимо от пола в обрисовывающие фигуру наряды с фасоном как можно интереснее и необычнее, или альф, тянувшихся к громоздкой брутальной атрибутике и закатывавших ногава, воротники и низ так, чтобы продемонстрировать чёткие мускулы на ногах, крупе и груди.

С той же смелостью, называй их альфами или нет, они презентовали себя всегда, везде и во всём. Они не стеснялись громко заявить о себе, умели разрекламироваться и даже не думали преуменьшать своих достоинств. Там, где им не хватало компетентности, опыта или удачи, они брали харизмой, уверенностью и наглостью. Легко завязывали новые знакомства, укрепляли связи, вычерчивали сложную сеть взаимоотношений с явственным «кодексом чести».

На их фоне пони с фенотипом омег вычислить было нетрудно. Не такие яркие, зажатые и боязливые по сравнению с альфами, они быстро отправлялись на задворки и могли не мечтать выстроить головокружительную карьеру. Для большинства из них основным планом выживания становилась роль мужа-домоседа или жены-домохозяйки, пока решительная жена или пробивной муж продвигаются по службе. Лишь недавно основанный город не располагал ни обширными средствами, ни статусными местами для большего, но было понятно: предпосылки для появления альфонсов и содержанок заложены. Влияние гормонов не утаить никакими предзачаточными магическими корректировками. То тут, то там, но они вылезут наружу и покажут себя.

Дэринг Ду было интересно наблюдать за зачатками знакомого ей общественного строя: насколько она понимала, до гражданской войны и экспериментов с геномными мутациями судьба пони решалась некими совершенно иными образами, мало связанными с их полом — хоть первичным, хоть вторичным. Но то была тайна, покрытая мраком, а теперь постапокалиптическая жизнь шла своим чередом, как по учебнику.

Несмотря на гладкость обустройства новой земли, Дайана недовольно поджимала сухие губы и качала головой:

— Топлива не хватит надолго. Это сейчас всю тяжёлую и грязную работу за нас выполняют механизмы. Если не найдём где-нибудь скважину — ноги до крупа сотрём. А Хуан не скважины ищет, а стада тарпанов.

— Хватит называть так моих родственников, — закатил глаза пегас и пожал плечами с самым непричастным видом. — Это просто так выглядит, хорошо? Ты-то вообще шарахаешься в поисках разумной жизни среди архаров и зебу, или как нам их теперь называть — овец и коров? Нашла только пару любопытных мутантов, которые ускакали от тебя на двух задних ногах, размахивая многолапчатыми передними — спасибо, поржал. Но это тоже не скважины. Чья тогда вина в том, что табуны триплоидов, скотину и мутантов найти легче, чем нефть и газ?

— Да ты даже приборы с собой через раз берёшь, геолог хуев!

Селеста невольно усмехалась, каждый раз видя их споры. Пусть Дайана и материла её мужа на чём свет стоит, по-настоящему никогда на него не обижалась, прекрасно понимая: да, табуны отбившихся при переходе пони распространённее, чем потенциальное топливо. А привязанность Хуана к этим ведущим истинно дикий, первобытный образ жизни группам ясна и прозрачна, как слеза: он рос среди них, не привык лицезреть в самом неприглядном второй сорт и надеялся, что увидит где-нибудь чудом выжившего отца. Но то было вряд ли. Долгожительство этих пони было всего лишь долгожительством, но никак не вечной жизнью: Дебби на старости лет не пережила того удара головой.

Её смерть не вызвала в Селесте практически никаких эмоций. Эта вещь в её глазах смотрелась как точно такое же естественное и закономерное событие, как необходимость ежегодно рожать ради всеобщей благой цели, что, конечно, вызывало у Хуана вящий ужас. В итоге он старался просто не думать о бесчувственном цинизме своей жены, отдаваясь либо работе, либо поискам, либо защите.

Их поселение ещё несколько раз встречалось с драконикусами, но больше те не появлялись из-под земли. Доказывая функциональность своих исполинских крыльев, существа либо пролетали над новоявленными зданиями и разлинованным на грядки и борозды грунтом, любопытно косясь на них, либо спускались прямо на импровизированные улицы и вступали с пони в контакт. Разговаривала с ними преимущественно Дайана, чувствующая себя в опасности даже прикрываемой из укрытий направленными на незваных гостей прицелами оружия.

Драконикусы в принципе внушали страх и беспокойство. Они были как минимум в четыре-пять раз больше любого жеребца, и это не говоря уже о прославленной магической мощи. То ли не подозревая, какое впечатление оказывают на пони, то ли целенаправленно пугая их, длинные несуразные создания щелчком пальцев наводили в поселении хаос, оживляя предметы или заставляя еду петь и высказывать своё особое нелицеприятное мнение, и от души хохотали над результатами шуток. Пони сжимали зубы, терпели и звали кого-нибудь из учёных-единорогов, чтобы те своей натренированной магией развеяли чертовщину и вернули вещи к привычному порядку. Открыто спорить с гигантскими магическими существами, взявшимися будто бы из ниоткуда, мало кому хотелось. А Селеста держала в голове ещё и то, что они, пони, убили одного из драконикусов, и рано или поздно кто-то захочет за него отомстить.

Дайана, тем не менее, сумела прояснить главный вопрос. Один из драконикусов, носящий длинную седую бороду, но говорящий писклявым голосом маленькой кобылки, и назвавшийся Жующим Кожу, охотно согласился её просветить.

— Нас сделало Древо Гармонии, — улыбаясь во весь плоскозубый рот и уверенно полагая, что таким образом проявляет дружелюбие, ответил он. — Когда снаружи начало трещать и греметь, и мир оказался опоганен и отравлен, оно создало нас, чтобы мы очистили его.

— Хочешь сказать, — повела рогом единорожка, будто отчерчивая итог, — когда наш Коди Форстер пошёл активировать всевозможные оружейные базы, ваше Древо Гармонии взялось исправлять это?

— Конечно! Только не оно — наше, а мы — его. Мы все — Древа Гармонии: и мы, и вы.

— А что это за Древо Гармонии, где находится и что делает?

— Оно растёт в центре Фэнома, корнями охватывая мир, — пафосно обвёл небо длинный крысиный хвост Жующего Кожу, — наблюдает за ним и помогает ему в час беды. Мы появились из него, чтобы питаться всем, что его отравляет!

«И, судя по тому, что именно включала ваша диета, не повлиять на ваши мозги это не могло», — рассудила Дэринг. Но Жующий Кожу внезапно нахмурился, повернулся прямиком к Селесте и стегнул хвостом по земле, будто смог прочитать мысль, спрятанную в голове внутри её головы, после чего вернулся к своей жутковатой, но доброжелательной улыбке и направил её вновь на Дайану.

— Ага, — опасливо кивнула единорожка. — Понятно. Так, значит, центр планеты. И вы прибыли из-под земли. А нефть вам по дороге наверх не попадалась? Такая чёрная жижа.

— О, конечно, попадалась! — закивал Жующий Кожу с искренней радостью. — Самое вкусное, что мы пробовали! Мы её всю выпили!

— Всю, — кисло повторила Дайана с полувопросительной интонацией и выражением потери на лице, наполовину таким же безнадёжным и душераздирающим, как над могилой Дебби.

— Ну, нет, конечно, не всю, — уверил её драконикус. — Нефть — это кровь земли. Нельзя выпивать всю.

Последовавшее молчание дало понять, что по той же логике Жующий Кожу не откроет поселению расположение последних нефтяных очагов, и Дайана неслышно заскулила.

— Она не может быть кровью земли. Нефть лежит в никак не соприкасающихся друг с другом бассейнах. Можно сказать, что это отстойники с отходами Фэнома.

— При этом вы не задумываетесь, что лежит в нефти и что она может дать Фэному на самом деле, кроме энергии, дыма и огня, — хитро прищурился Жующий Кожу, но не дал никаких расширенных пояснений. Дайана вздохнула.

— Что ж, похоже, нам придётся готовиться к по-настоящему трудным временам, — подумала она вслух. — Без топлива будет несладко, либо придётся переходить хотя бы на уголь. Ладно, а почему вы решили познакомиться с нами? Хотите заключить какую-то сделку?

Жующий Кожу задумчиво провёл змеящимся хвостом по земле и низко пропел, пуская по спине Дайаны мурашки, а по крови — комки льда:

— Нет. Это просто весело.

Единорожка прекратила беседу без каких бы то ни было церемоний, попятившись от драконикуса под его позабавленным взглядом. В этот момент Селеста, расхаживающаяся после перелома и случайно засвидетельствовавшая эту беседу, наконец подошла ближе.

— Извините, сэр, — вежливо обратилась она к Жующему Кожу, уже занесшему лапу, чтобы щёлкнуть пальцами цапли и телепортироваться, как он всегда передвигался. — Вы, кажется, очень много знаете об этом мире.

— Ах-ха-ам, — согласно протянул драконикус, вознаграждая земную пони глубоким элегантным кивком, но из его глаз не уходили подозрение и обида. Дэринг сжалась.

— Я должна была получить свою кьютимарку много лет назад, — выдвинула вперёд пустое лавандовое бедро Селеста, — но её до сих пор нет. А я непременно хочу получить её!

— Непременно? — переспросил Жующий Кожу.

— Просто обязательно.

— Хм-м, — вновь проурчал он и упёр в её лоб под мягкой чёлкой подушечку среднего пальца на обезьяньей лапе. Несколько секунд он стоял так, шаря взглядом по кучевым облакам. Селеста, вопреки тайным опасениям, ничего не чувствовала. Да и метки на крупе не появилось.

— Есть способ узнать, в чём моё предназначение? — спросила она, устав ждать.

Наконец драконикус снисходительно улыбнулся.

— Похоже, это ты уже знаешь — навсегда изменить пони и спасти их. Формулировка более чем размытая, но не переживай, — лапа въехала с её лба вверх на макушку и покровительственно похлопала. — Я обещаю, ты обязательно успеешь получить свою кьютимарку.

Он подмигнул, щёлкнул птичьими пальцами и лопнул в воздухе, как мыльный пузырь. Селеста тяжело вздохнула, безнадёжно сбросив разлохмаченную голову. Похоже, старо-молодой телепат просто прочёл аналогичный эпизод из её памяти.

С этого момента кошмары о падающем солнце не оставляли земную пони ни на ночь.

---

От обосновавшихся на мысе Нордкин пони время от времени прилетали дроны с посланиями: сперва это были небольшие дисплеи, затем, видимо, когда былая элита вкусила прелести самостоятельной жизни — экономные записки. Хуан ловил их и не отпускал обратно. Дроны шли либо на запчасти, либо на перепрошивку, и затем использовались на нужды их собственного поселения. Сообщения в основном гласили об изменениях в численности населения на краю материка, новости об успехах, а в самом конце содержали требования о немедленной отправке туда провизии или стройматериалов.

— Ага, ща-аз, — довольно протягивал он каждый раз, спутывая бечёвкой пару винтов на дроне, чтобы тот не улетел в самый неподходящий момент, и отправляя письма в растопку.

Однажды после требования в письме появилась угроза отправить войска и взять своё силой. Этот дрон Хуан единственный отправил обратно, прикрепив ответ: «Вашего здесь ничего нет. Можете присылать своих обдохлевших без жрачки воителей, чтобы вашего и там ничего не осталось. Нас здесь две с половиной тысячи».

Лжи или тактического преувеличения тут не было. Численность населения на плато Мурен увеличилась больше, чем втрое, за десять лет с момента прибытия. Время от времени табуны или одиночки из дикарей забредали к теплу домов и запахи пищи, прямо как их невезучие предки в годы после катаклизмов — и кто-то оказывался достаточно симпатичен цивилизованным, чтобы привлечь их остаться в качестве мужа или, что чаще, жены. Пробовали использовать и в качестве рабочей силы, но Дайана резко запрещала разводить рабство и строго карала за попытки пойти поперёк её слова в этом вопросе. Против связи и даже брака с дикими же она не возражала: вне лабораторий задача зачать жеребят усложнилась в разы, и лишние кобылы городу бы не помешали.

Даже в научно-исследовательском центре для появления шансов на это в пони с первыми признаками начала полового созревания галлонами вливали соответствующие гормоны, которым позже ради экономии попытались придать накопительный эффект. И хотя он так и не проявился ни у кого из потомков, и без вспомогательных препаратов наступление беременности всё ещё виделось чудом, успех по сравнению с годами апокалипсиса было сложно отрицать. Всё ещё оставались бесплодные пони, а плодовитые порой рожали бесплодных, но курс определённо наметился на выправление. Прогресс сдвинулся с мёртвой точки: мощная гормональная терапия в прошлом осела на кобылках в настоящем, дав им шансы принести здоровое потомство. Вид пони и, в частности, Промислэнд имел все шансы успешно возродиться. В том числе — благодаря тем самым дикарям. Судя по экстерьеру некоторых из них, они произошли аж от выживших после гражданской войны в резервации пони, не согласившихся уйти на опыты под землю, сохранивших своё разнообразие и тем самым разнообразящих генофонд нового поколения.

В качестве преемницы Дайана, умирая от старости, выбрала не свою любимую старшую дочь или её мужа, а одну из их внучек. Селеста вновь легко перенесла похороны, больше погружённая в мысли и сомнения. Вот её родителей отлучили от омолаживающих установок в убежище — и они угасли быстрее, чем могли бы с ними. Как будто, оказавшись на грешной земле, оторвались от благословения вечной жизни подземных райских садов.

Почему же это никак не действует на неё, хотя они с Хуаном ровесники, и его грива уже начала вылезать от ушей?

— Ну просто, блять, прекрасно, — проворчал он в шутку, покосившись на супругу во время церемонии передачи полномочий их внучке. — Теперь нам тут официально нечего делать. Предлагаю дёрнуть в экспедицию и медленно ёбаться с ума, наблюдая за дикими племенами. Эти придурки вернулись к родоплеменному строю, прикинь? Но каким-то образом плодятся, как кролики, почище наших. Скучно не будет.

Селеста посмотрела на свой всё ещё пустой круп и флегматично пожала плечами. Она явно согласилась, потому что наблюдение за себе подобными, только иного склада ума, ради обретения метки ещё не пробовала. Наверное, это в принципе была последняя вещь, которую она ещё не пробовала.

— Как? — уронила очки с кончика носа Мисти, глядя попеременно то на дедушку, то на бабушку, когда они пришли к ней с известием о том, что покидают город. — Мы собрались контакт с Нельсоном налаживать, куда вы уйдёте от нас в такой момент?

— Подальше от Нельсона и уйдём, только не от города, а от его основателя, — буркнул Хуан, скорчив брезгливую рожу. — Это ж что надо о себе возомнить, чтобы в свою честь целый город назвать.

— Так город переименован в Кристальную Империю его вторым сыном, что, конечно, амбициозно, но вполне позволительно для пони, сумевших восстановить целый космический корабль. А сам Нельсон уже два года как умер.

— А дело его живёт, — резонно возразил пегас и приобнял Селесту крылом, уводя её на улицу. — Давайте, не скучайте тут. Мы через пару дней смоемся. Знаешь, я подумал, — сказал он жене уже за порогом, — что, когда шизанёмся достаточно, можем сами притвориться дикими и пожить среди них.

— А когда мы шизанёмся достаточно? — поинтересовалась Селеста.

— Когда сможем спать на голой земле без мешка и начнём лениться термически обрабатывать пищу, а также думать: зачем готовить блюдо, если можно съесть ингредиенты этого блюда — всё равно в желудке всё точно так же перемешается.

— Короче, ты уже.

— Присоединяйся, — щёлкнул перьями Хуан, завлекательно выставив указательные на Селесту.

После более чем цивилизованного города, в котором за последние годы появились, к тому же, журналистика, услуги юриста и проституция, смотреть на племена, с диким ритмичным уханьем танцующие вокруг костра, и вправду было такой экзотикой, что сама Дэринг «присосалась» к сознанию Селесты на долгие годы. Её пессимистичные ожидания не оправдались: вольная жизнь чисто с Хуаном оказалась неожиданно весёлой. А то, что он был пегасом и наловчился обращаться с облаками, создавая микроклимат, даже отсутствие крыши над головой развоплощало из ряда проблем. Поэтому пара беспрепятственно кочевала следом за интересующими их племенами, заключала между собой безобидные пари и наслаждалась походной романтикой.

Невероятно, но в таких условиях Селеста наконец начала раскрываться и походить на живую пони, а не искусственно созданный инкубатор. Она заинтересовалась Хуаном и его взглядами на мир, что-то начала перенимать, призналась, что на самом деле печалится из-за смерти матерей — просто не знает, как это выразить. Ей приходилось плакать, но лишь в жеребячестве, из-за обыкновенных, незатейливых и глупых порой причин. Открываясь внимательно слушающему её пегасу в свете звёзд и под треск костра, она успокаивалась и обретала душевную гармонию.

А племена проходили стадии развития, как по учебнику. Чем больше становились их общины — тем ощутимее усложнялись отношения между членами, порядки и социальные устои. Наблюдать за этим было иронично, поскольку они всё ещё находились в зачаточном состоянии, и цивилизованные сделки сопровождались проявлением альфьей сущности, никогда, в отличие от омежьей, не знавшей удержу. Жеребцы во многих конфликтах могли не драться, а лишь обнюхать друг друга, сравнить запахи и на основании их решить, кто сильнее и на чьей стороне правда. А чтобы утвердить границы своих владений, вожди тёрлись о стволы деревьев или даже землю и оставляли отпечатки личного аромата — тяжёлого, насыщенного и будоражащего. Но постепенно признаки богатства и успешности выходили за рамки поддающихся маркировке запахом количеств и явлений — и тогда у пони появились счёт и письменность, которые Селеста и Хуан изучали издалека забавы ради.

На этом моменте Дэринг взволновалась. Всё, что они видели, впервые напомнило ей то, что она уже знала по своей прежней жизни. За исключением того, что атрибуты и артефакты, попадавшие в копыта земной пони и пегасу, были новенькими, неповреждёнными и не несли здесь и сейчас никакой ценности, кроме потехи более развитым существам, это были древнейшие свидетельства зарождения цивилизации, которые когда-либо встречала Дэринг, бесценные в её родном мире. Она поняла, что дождалась начала ветки, которую может прямо привязывать к себе. История свернула на знакомую тропу, и пегаска припала к зрению своей носительницы жаднее.

— Замечала, какие у них имена забавные? — хихикал время от времени Хуан.

— Думаешь, это имена? — присоединялась к нему Селеста в сезон, когда фрукты перезревали и бродили, упав на землю.

— Квик Хуф. Они слишком часто это повторяют, глядя на кого-то из соплеменников, чтобы это не было именами. Квик Хуф! На полном серьёзе!

— Да? Ну, в таком случае, я недавно слышала… Флэш Лайт***!

Оба заржали.

«Фух, наконец-то имена нормальные пошли, можно не ломать язык», — с облегчением выдохнула Дэринг Ду.

В какой-то момент произошло то, чего никто не ожидал застать. Селеста и Хуан утрясали завтрак неспешным шествием по весеннему перелеску. Приблизившись к тому месту, где следовало затаиться за кустами, чтобы своим появлением не нарушить естественный порядок вещей внутри общества часто встречающихся в этих местах диких пони, оба заметили, что здесь непривычно громко. Непривычно — потому что пели птицы.

Пегас и земная пони переглянулись, без слов, как научились за годы, сообщая друг другу, что это выглядит странно. Все животные были дикими и пугливыми; лишь появившись вдалеке, пони уже очищал от мелкой живности вроде тех же птиц пространство на ярды вокруг себя. Его общество могли терпеть лишь кошки, собаки и мелкие грызуны, родившиеся от тех домашних питомцев, которых пони заботливо сохранили в живых ещё с жизни в убежищах. Теперь птицы, завидев двух копытных вторженцев, сердито чирикали на них и улетали. Но они здесь были, хотя крикливое племя неподалёку должно было их распугать.

— Может, — неуверенно предположила Селеста, — они ушли, пока мы спали?

— Это кто ночью передвигается, когда все хищники на охоте? — пожал плечами Хуан и просто двинулся вперёд, решив: не увидит — не узнает. Земнопони тенью потянулась за ним и в какой-то момент врезалась лицом в резко распахнувшееся и распушившееся крыло. — Блять. Нет. Не смотри. Ох ты ж ёбаный ты нахуй…

Селеста чихнула в сторону от щекотнувших нос седых перьев и слегка гнусаво поинтересовалась, отмаргиваясь:

— Что там ещё?

— Пиздец какой-то. Серьёзно, отвернись, ты ж никому башкой черепа не разбивала, тебе такое видеть не надо.

— И что ты планируешь делать, приберёшься, пока я не вижу? — фыркнула земнопони, окончательно избавляясь от зуда, взялась обоими копытами за остов крыла и насильно опустила его вниз. — …Ох, мать.

В центре угасающего кострища, обложенного серыми гладкими камнями, колебался овальный огонёк, напоминая бледное пламя траурной свечи. Примитивные переносные палатки и шалаши были пусты, перед двумя из них лежали тела жеребцов с заметно раскроенными головами. В зубах земного пони Селеста, проглотив тошноту, заметила окровавленную мотыгу, а его остекленевшие глаза запечатали в себе неизбывную ярость.

— Это драконикусы сделали? — еле справляясь с желанием отправить завтрак обратно, предположила земнопони.

— Нет, вряд ли, — покачал головой Хуан, осторожно ступая на территорию стоянки. — Разве что у кого-нибудь из них критически отбило фантазию. Или укусил бешеный хорёк. И то, и другое маловероятно.

Пегас принюхался. Всегда, заходя в тупик разумом или глазами, он призывал на помощь обоняние. Ведя носом по ветру, как собака-ищейка, и перепрыгивая тела, Хуан начал вышагивать вдоль основных тропинок племени.

— Розмарин, — внезапно обронил он.

— Что?

— Пахнет розмарином. Не то, чтобы сильно, но… кровь уже остыла и почти не замечается, а розмарин — тоже. Значит, когда кровь ещё была тёплой, им разило километра на полтора — иначе не объяснишь. Настолько лёгкие запахи быстро выветриваются, а нам тут есть с чем сравнить.

— Но откуда здесь розмарин? — скептически подняла бровь Селеста, и по тому, как далеко она отвернула голову от места трагедии, можно было посчитать, будто она его разыскивает. — Не слишком ли мягкий запах для дикарей? Может, всё-таки драконикусы?

— Может, всё-таки драконикусы, — не стал спорить Хуан. А потом стал. — Либо мы можем пойти по этому следу и выяснить. Вот с этого места он уходит цепочкой в том направлении. Я полетел — догонишь!

Селеста прикусила губу, глядя на то, как её уже пожилой муж поднимается в воздух и думает, что летит очень быстро, хотя земная пони способна угнаться за ним прогулочной рысью. У Дэринг Ду каждый раз замирало сердце, стоило понять, что она никогда ему об этом не сообщит и будет шаркать копытами по земле, зевать и считать ворон, чтобы через добрых десять минут после прибытия Хуана первым «догнать» его с вываленным языком и бурно вздымающимися боками.

---

Кто-то стоял под Древом Гармонии. Молочно-белая единорожка с волнистой розовой гривой рассматривала его искрящимися фиолетовыми глазами и не могла сдержать улыбку.

— Луна, — позвала она. — Луна, я нашла его!

Она находилась в системе подземных пещер. Из стен выступали гигантские тёмно-малиновые драгоценные камни, слишком большие, чтобы можно было вытащить их и унести, не разбивая. Да и то возможность как-либо их повредить представлялась маловероятной: всё от каменных сводов коридоров до крупных трещин внушало монументальность и нерушимость. Тьма царила здесь, глубоко под землёй, но мягкий магический свет драгоценных камней немного разгонял темноту, а гигантское светящееся кристальное древо, солнцем раскинувшее неподвижные ветви, и вовсе служило маяком.

То ли на его свет, то ли на голос единорожки из непроглядно-чёрного поворота вылетела Луна. Миниатюрная пегаска не имела рога и развевающихся космических волос, но была в остальном точной молодой копией той самой принцессы Луны, которую Дэринг знала в последние несколько лет своей жизни и попросила открыть ход к Колыбели.

— Нашла его? — восторженно повторила она совсем не царственным голосом, звенящим от восторга, и возбуждённо выполнила петлю над полом: — Как здорово! Жующий Кожу не соврал, вот те на!

«И тут Жующий Кожу, — подивилась Дэринг Ду. — Знать бы ещё, где они с ним пересеклись. И… это сон, не так ли? Откуда в мозгу Селесты представление о том, как выглядит Древо Гармонии? Или когда преграда между нашими умами истощается — пройти можно в обе стороны?».

— Если бы он соврал, я бы узнала об этом, — пропела единорожка, обходя Древо с нескрываемым ликованием и трепетом. — Мои папы предполагали, что атмосфера снаружи очищается не сама по себе. Они подозревали это до того ясно, что много раз просили пробурить из убежища тоннели по их расчётам — ровно в эту точку. Поэтому, когда Жующий Кожу сказал, что появился из-под земли, я сразу смекнула, откуда именно. Он, надо признать, удивительно честный для драконикуса.

— Но всё равно время от времени говорит загадками, — со звонким стуком копыт приземлилась рядом с единорожкой Луна, сложив крылья и буквально спрыгнув из воздуха. Можно было заметить, что пятнистый круп ещё был пуст, но сами чёрные пятнышки лишний раз подтвердили её личность. — Что означает «лови своё солнце»?

— Твою привычку так приземляться, Лулу, — внезапно обняла её кобылка, и пегаска захихикала, тут же принявшись в шутку сопротивляться и вырываться, пока молочные копыта ерошили её нежно-голубую гриву.

— Хи-хи-хи, прекрати, Гало! Я не солнце, я тьма, тень и ночь.

— Но характером — чистое солнышко. Особенно когда была совсем маленькой.

— Но я же стала суровее, правда?

— Конечно, — Гало сдержала улыбку и отпустила кобылку. Дэринг же радовалась, что может не прятаться — этого всё равно никто не увидит. Спрятана мало того, что в голове Селесты — так ещё и в её сне. Маленькая Луна была слишком очаровательной, чтобы не улыбаться при виде неё.

Но что она делает так глубоко под землёй со взрослой единорожкой? Путь сюда явно был труден и опасен, а, несмотря на долгожительство, растут эти пони точно так же, как те, на которых альфа смотрела всю жизнь. Будущей младшей эквестрийской принцессе сейчас было дай Селестия двенадцать лет или меньше.

— Итак, давай посмотрим, — встряхнувшись, взяла более деловой тон Гало и начала сканировать дерево фиолетовой аурой. — Если уж эта штука сумела создать драконикусов — она же может призвать их обратно в себя. Свою задачу они явно уже выполнили, мир безопасен и очищен. И если уж Древу так не хотелось, чтобы мы снова вернулись к прежнему уровню технологий, и оно ради этого даже отняло у нас всю нефть — все вышки уже разрушились, и угрозы попросту нет. Вместо этого угрозу начали представлять сами драконикусы, и, если Древо ничего не собирается с этим делать — надо ему помочь.

— И что ты надеешься тут найти? Панель управления? — хмыкнула Луна. Гало саркастически изобразила смех.

— Не знаю. Но мне говорили, что я сильнейший маг из всех живших когда-либо! Если уж нет области, которую я не смогла бы выучить и покорить — может быть, с Древом Гармонии я справлюсь тоже?

Луна сглотнула.

— Не нравится мне это, если честно. Это ведь… не просто какое-то заклинание. Да и кьютимарки у тебя нет, несмотря на то, что ты уже в сорок пять лет обалденно дипломированный маг. Если Жующий Кожу сказал всю правду, мы имеем дело с фундаментальной единицей мира. Возможно, с хранителем. А может, с самим хозяином! Его корни опутывают всю планету — наверное, следует обходиться с ним уважительнее.

— А разве я не проявляю достаточно уважения? — пожала плечами Гало и прервала сканирование, задумчиво приложив копыто к подбородку. — Хм, а как вообще можно оскорбить… дерево?

— Давай не будем проверять, — беспокойно затопталась на месте пегасочка, беспокойно оглядываясь. — Просто поищи ещё немного — и пойдём.

— Хорошо, — развела передними копытами единорожка, и разговор закончился.

Всё оставшееся время, пока Гало ходила вокруг прекрасного бледно-голубого ствола и испытывала одно заклинание за другим, Луна сидела неподалёку, как скучающий пёс, и наклоняла голову то в одну, то в другую сторону, так же, как и Дэринг, не понимая, что именно делает её подруга, и время от времени оглашая это широким вкусным зевком. В какой-то момент Гало зевнула тоже и, потеряв на секунду концентрацию, шикнула на кобылку:

— Ты можешь потерпеть немного и не нагонять на меня сон?

— Но у меня так хорошо получается, — робко улыбнулась Луна, и через «подсоединённый» к Древу с помощью зажжённой ауры рог Гало ощутила внутри какой-то звонкий толчок, будто в стволе был спрятан крохотный колокольчик.

— Ах! Тише! Я что-то нашла.

«Ты сейчас на шажок приблизила Луну к её предназначению, — рассудила Дэринг Ду. — Давай, найди какое-нибудь своё — и оно звякнет ещё раз. Должно сработать, нет?».

От трескучего и переменчивого ощущения отголосков магии голова так болела, словно из личного черепа Дэринг тоже начинал расти собственный рог. Наблюдать за жизнью Селесты было хоть и скучно, но преимущественно не больно, а здесь хотелось сбежать. Теперь Дэринг ещё больше понимала свою носительницу с этими её кошмарами про падающее солнце.

Падающее солнце.

Которое Гало нужно поймать.

«Нет, этого просто не может…» — не успела додумать Дэринг, как гигантский удар колокола чуть не расколол пещеру надвое, звуко-магической волной отбросив гривы и хвосты обеих кобылок, словно порывом ветра. Всё задрожало, с потолка посыпались мелкие камни и драгоценная пыль.

Гало, сражённая головокружением и мигренью, кое-как обернулась, каждую секунду рискуя упасть. Луна металась от стены к стене, как ослеплённая. Единорожку контузило. По губам паникующей пегаски читалось: «Что ты сделала? Что ты сделала?!».

Гало сумела собраться с силами и телепортировала их обеих из-под завалов на землю, чтобы увидеть, как солнце чудовищной кометой летит на них с неба.

---

Селеста подняла голову, разлепляя склеившиеся губы, моргнула и осмотрелась. Они с Хуаном уснули прямо в поле, друг на друге. И тот единственный след, который им удалось поймать, растаял в открытом пространстве, продуваемом ветрами.

Впредь они часто находили подобные брошенные стойбища с двумя-тремя жеребцовыми жертвами и в конце концов выдвинули предположение, что это — результат некоего ритуального поведения. Возможно, неудачный результат посвящения во взрослую жизнь. Всё-таки, как бы там ни было, мозг триплоидов с каждым поколением развивался лучше и лучше.

— А чего вы хотели, собственно? — закатывал потускневшие глаза Хуан, наблюдая за тем, как бывшие дикари строят первые деревни, налаживают торговлю между ними и учреждают порядок праздников. — Посмотрев на оголодавших, замёрзших и одичавших пони, решили, что они навсегда такими и останутся, заключили их в замкнутое пространство без особых развлечений и возможностей для развития личности, подвергли негуманным экспериментам, включающим изменение их тел, самосознания и самоощущения без какого-либо введения в курс дела, накачали наркотиками, получили от этих торчков жеребят, очень удивились, чего это они какие тупенькие, просто оставили их в замкнутом пространстве без особых развлечений и возможностей для развития личности, прямо как родителей — и дальше по кругу. Ясен хуй, одичаешь в таких условиях! Но вот посмотри: несколько поколений на воле с разнообразным рационом и полным спектром социальных взаимодействий сотворили вполне закономерное, но чудо. Скоро эти ребятки догонят в развитии снобов из твоего города.

— Даже в паровых двигателях?

— Учитывая, что через несколько лет его окончательно заебутся обслуживать в настолько скотских кустарных условиях: да, даже в паровых двигателях.

Они были достаточно осведомлены об успехах и неудачах города переселенцев, поскольку вынуждены были часто обращаться туда за помощью. На старости лет у Хуана чаще начали ныть кости и болеть суставы, и Селеста проявляла редкое неповиновение, не позволяя ему махать на это крылом — ни в прямом, ни в переносном смысле. Их кочевые маршруты резко ограничились доступностью в город на случай очередного приступа боли. Особенно плохо Хуану приходилось в моменты изменения погоды, и земнопони исправно бегала на астрономическую вышку, служившую заодно гидрометеоцентром, чтобы узнать прогноз и заранее запастись обезболивающими мазями.

Один из таких визитов оглушил её.

— Миссис Ричардсон, — она даже не сразу поняла, что обращаются к ней — прорву лет не слышала эту фамилию, — а мы скоро уходим к Кристальной Империи. Шли бы Вы с нами, а?

Земная пони проморгалась, будто забытое обращение перетянуло её в совершенно иной мир, непривычный и незнакомый, и прохождение через барьер требовало отдельной физической подготовки. Она снова взглянула на говорившую с ней единорожку. Одна из её пра-пра-…-правнучек, как и основная часть населения этого города. Она неловко потирала одну синюю переднюю ногу другой, а из-под полы лаборантского халата виднелась нижняя половинка какого-то созвездия.

— Что вы там забыли? — поинтересовалась Селеста как можно мягче.

— К нам в течение трёх лет долетит метеорит диаметром больше семидесяти километров. А Кристальная Империя — с вероятностью в девяносто процентов единственное место, которое не будет поражено.

Дэринг Ду не поверила своим ушам. Она ставила все свои копыта на то, что речь шла о судьбоносном Копыте Инквизитора, упоминавшемся лишь в фольклоре, но не имевшем доказательств в других областях — даже в геологии. Хотя, казалось бы, при таких размерах не сдвинуть тектонические плиты, не оставить кратер и не устроить массовое вымирание попросту нереально. Встретившись с живым упоминанием реальности такой угрозы, альфа была готова заверещать, как маленькая кобылка, кружась по ограниченному пространству черепа своей носительницы.

— В течение трёх лет? — удивилась Селеста. — Не слишком ли быстро? Почему вы не заметили его раньше?

— Он всё время оказывался закрыт солнцем с нашего географического положения, — вздохнула астроном. — Говорят, приборы сейчас совсем не те, что раньше. Если бы не обсерватории Кристальной Империи, мы бы вообще не узнали об этом.

Земнопони нахмурилась:

— Вы уверены, что Кристальная Империя говорит правду? Такие пони, как потомки тех, кого я помню, способны пойти на любое ухищрение ради своих интересов.

— Уверяю, всё изменилось. Императрица Шарон всегда говорила, что наше сотрудничество слишком плодотворно, чтобы быть разделённым таким количеством миль, и намекала на возможность объединения. Пожалуй, самое время принять предложение. Глава Глория считает, что нам лучше быть интегрированными в безопасное место, когда всему живому на остальной части суши, скорее всего, придёт конец. Имперцы проделали большую работу на своей земле, даже большую, чем мы — на своей. Они заслужили своё право зваться Империей, сохранив знания прошлой эпохи и начав приспосабливать их под новые условия. Даже многие из диких племён, если и не поверили в объявление о метеорите, согласились примкнуть к их территории в качестве колоний, чтобы добиться лучшей жизни. Впредь мы тоже будем сотрудничать с ними, чтобы места для жизни хватило всем, и… Я, конечно, не должна указывать Вам, что делать, или сомневаться в Вас… но, пусть даже Вы на самом деле так бессмертны и вечно молоды, как говорят, я не уверена, что Вы выстоите против целого метеорита… Я хотела предложить Вам пойти с нами. Вы — часть нашей истории, и я… я горжусь тем, что мы родственники.

— Спасибо… Но мой муж никогда на такое не пойдёт, — покачала головой земнопони, слабо улыбаясь. — Приползти к потомкам президента Гарднера — да он скорее лично выточит зубные протезы и отгрызёт себе крылья.

— А что же Вы сами? — умоляюще заломила уши астроном. — Разве Вы не хотите жить?

Селеста улыбнулась вновь, ничего не ответив, и покинула растерянную молодую кобылку. Она старалась не думать о том, что на главной площади городка стоит памятник ей во весь рост — ей, но не Хуану вместе с нею. Ей ещё нужно было запастись медикаментами впрок, до того, как способные изготовить и продать их пони покинут свои дома и переедут в Кристальную Империю.

Лишь на выходе она вспомнила свой последний кошмар. Облачённый в новый сюжет и отвлекающий её внимание парой кобылок, он был про всё то же — про то, что прямо сейчас превратилось в угрозу их миру. Не во сне. Наяву. Напрямую. Падающее солнце, комета, метеорит — детали незначительны.

— Миссис Ричардсон, — робко высунула голову за дверь обеспокоенная единорожка. — Три года — не такая уж внушительная отсрочка, а падение метеорита — не растянутый во времени процесс, как эволюция. Одно мгновение — и всё будет кончено. Тело прогнозируемого масштаба не просто врежется в земную кору и пошлёт волну землетрясений и цунами: оно проломит её и устроит гигантский фонтан до небес из самой планетарной мантии. Небо на годы затянется пеплом и сажей, начнётся аномальная зима до тех пор, пока облака не рассеются. Причём дело не ограничится одним только морозом: велик риск изменения угла наклона оси вращения Фэнома, резкий перепад атмосферного давления и множество других вещей, не поддающихся точному предсказанию. Кристальная Империя имеет все шансы выстоять. Её маги проделали невообразимую работу, благодаря которой она отныне недосягаема для любых внешних бедствий вплоть до отдельных вибраций. Масштабная стабилизация, основанная на магии пространства и времени — немыслимый проект! И это — не говоря о непробиваемом щите над ней, способном обеспечивать комфортный внутренний климат! В это невозможно поверить, а нам выпал шанс в таком месте жить. Единственный шанс в жизни. Последний шанс. Пожалуйста… идёмте с нами. Ни у кого из нас нет выбора.

— Когда-то это было моими любимыми словами, — после долгого тяжёлого молчания ответила Селеста. — Но сейчас я верю, что выбор есть всегда.

Мучимая беспокойством и не находящая себе места, она отказалась от первой мысли ничего не говорить Хуану и поделилась с ним всем — и новостями об очередном катаклизме, и страхами, что её затаённое безумие со страхом перед падающим солнцем становится явственнее и могущественнее, раз просачивается в реальный мир. Пегас выслушал её, и его морщинки запали глубже в крайнем выражении мрачности, покрыв лицо запутанной сетью теней.

— Ты права, — сказал он, — я действительно не пойду к Нельсону, как бы теперь он ни назывался. Но ты должна идти, даже без меня.

— Я никуда без тебя не уйду, — просто ответила Селеста, и спокойная уверенность в её голосе поставила Хуана в тупик.

Уже настроившийся на долгий спор, он озадаченно двинул нижней челюстью. Все заготовленные аргументы как-то растерялись перед ровным и несгибаемым лицом. Не сдерживаемые более благородными побуждениями, пегаса объяли страх одиночества и мнимого предательства после десятилетий жизни бок о бок, и он не удержался от искушения мягко улыбнуться:

— Ладно. Мы всё равно когда-нибудь умрём, хах? Давай в таком случае сделаем последнее усилие и попробуем вернуться к Колыбели? Может, мудак-Гарднер всех лихо наебал, и оттуда всё-таки можно достать контр-разработки.

Селеста согласилась. И необходимость этой попытки была подкреплена очень скоро: в пути, даже не слишком значительно отдалившись от городка переселенцев, они стали свидетелями трёх насильственных смертей. Пони какого-то Дискорда начали ни с того ни с сего убивать друг друга — не доводя до геноцида, но это всё равно требовало ответов.

На сей раз тела не оставались валяться вокруг брошенного костра, а удостаивались сносных похорон со слезами некоторых членов деревни, состоящей исключительно из единорогов. После ряда первых инцидентов племена начали раскалываться по расам: пегасы улетали на облака, единорогов тянуло в горы, а земные пони прятались по лесам, где огнём расчищали пространство под земледельческие поля. Но, где бы ни случались смертоносные стычки, обстоятельства гибели их жертв были похожи, будто все три вида племён находились на одной и той же территории. Или начали мыслить по одному и тому же шаблону, что было более вероятно.

Уместная привычка не связываться с дикарями перешла в негласное правило, несмотря на то, что пони, обеспечивающие Селесту и Хуана живой версией шоу «В мире животных», стали намного ближе к тому, что они знали о цивилизации. Поэтому им не удалось бы разгадать эту загадку, если бы не очередная наступившая охота у Селесты — пусть и слабо, но всё ещё подвластной гонгу природы, несмотря на свои лета. Впрочем, о чём тут говорить, если она даже не старела по какой-то причине.

— Мне кажется, — бормотала она, потираясь щекой о плечо Хуана в попытке унять съедающее её беспокойство и жажду, — все те яркие запахи, которые ты чувствовал на местах убийств… это следы какой-то омеги, а не альфы.

Дэринг Ду моргнула, в неверии тряхнув головой. «Подождите. Озарения в моменты эструса — нормальное дело, что ли? — хлопнула она ртом. — Охренеть, если да».

— Не думаю, — поглаживая её по плечам и шее, чем вызывал довольные вздохи, предположил Хуан, — ведь запахи есть только у альф.

— Угу… Но они чаще пахнут чем-то резким и ощутимо сильным, а не сладкими цветами. Притом стойкими сладкими цветами — запах всегда на тех местах был очень крепким. Ты чувствовал его, даже если мы приходили спустя часы после катастрофы. Как он тогда ощущался… м-м… непосредственно в момент?

— Логично. Кто знает, вдруг так оно и может быть.

— Кажется… хах, кажется, мы нашли тот самый потерявшийся накопительный эффект.

— Это какой? — нахмурился непонимающе пегас, сделав свои морщины ещё многочисленнее и глубже. — Напомни-ка?

Селеста повторила модификацию гормонов, которыми в своё время до отказа накачивали юные тела каждого пони.

— Похоже, он всё-таки активировался и начал передаваться, — неловко пожала плечами она, закончив объяснение. — Причём только у диких, потому что их не так яростно подвергали магической предзачаточной корректировке, как цивилизованных. Да и то накопительный эффект проявляется не всегда, не везде и не у всех… Например, когда кобылка становится пригодна к рождению жеребят — она начинает пахнуть, и это побуждает жеребцов вступать за неё в схватки. Ах! И здесь же может лежать ответ на вопрос, почему племена начали делиться по расам — строго пегасы, земнопони или единороги в одной деревне! Потому что так легче конкурировать за кобылок, когда бои ведутся в твоей родной стихии — на облаках, в лесу или среди гор. Иначе жертв было бы намного больше, с таким-то дисбалансом в боевых способностях разных пони, как ты считаешь?

— Я считаю, что пора уже спросить у них напрямик, — мягко ответил Хуан.

— Серьёзно? — моргнула Селеста. — Значит, через неделю мы познакомимся… с пони, за которыми наблюдали больше века? Вернее, с потомками пони, за которыми мы начали наблюдать больше века назад?

— А, вот, значит, сколько мне, — усмехнулся пегас, вставая. Его крыло покинуло макушку земной пони, ласково проведя в последний раз. — Нет, Сэл. Ты пойдёшь знакомиться с ними одна. А мне давно пора уёбывать из этой жизни.

— Что?! — воскликнула Селеста в чистом ужасе, вскакивая вслед за ним и хватая за уже собравшееся шагнуть куда-то в сторону копыто. — О чём ты говоришь?! Мы уже скоро дойдём! И ты здоров! Ты даже в здравом уме! Ты совершенно здоров! Твоими стараниями мы даже ни разу не прост…

— Сэл, — твёрдо прервал он её. — Я пошутил, когда сказал, что вспомнил, сколько мне лет. А я не удивлюсь, если это примерно триста. Без омолаживающих установок, только с имплантами и прочим высокотехнологичным говном, но без омолаживающих установок. Столько не жили даже в самые лучшие времена — вспоминать мудилу-Гарднера мне совершенно не хочется, чтоб его забыли насовсем ему назло. Моё тело просто… засыпает. Оно просится на покой. Мне совершенно не хочется двигаться. Ты делала всё, что могла, но никакая мазь и никакая пересадка не победит обыкновенную смерть. Не победит то, что мне просто пора.

По щекам земнопони, как раз сжимавшей последний тюбик в качестве отчаянного аргумента, сбежала пара слезинок. Хуан нежно стёр их копытами к ушам, словно стремясь растянуть по щекам Селесты улыбку, и ухмыльнулся так же, как много десятилетий назад в изолированном отсеке убежища, только не хвастливо, а, наоборот, очень-очень грустно. У земной пони сердце стукнулось в пустоту, заставив её всхлипнуть.

— Забавно, — с небывалой мягкостью сказал пегас. — Я всё это время смотрел на тебя и думал, что просто так вижу. Что ты в моих глазах вечно юная и прекрасная, а на самом деле — такая же старуха, как я. Как же я рад, что я заблуждался.

— Н-не говори ерунды! — всхлипнула снова Селеста, зажмурилась, прижимая его копыта к своему лицу и вжимаясь щекой в одно из них. — Мы с тобой ровесники!

— При этом я старею, а ты нет. И я собираюсь умереть, потому что больше не могу, а ты будешь жить, — он соприкоснулся с ней лбами, глядя прямо в глаза. — Давай, Сэл. Ты будешь жить, дойдёшь до научно-исследовательского и раздобудешь антидот, чем бы он ни был. Это мой приказ тебе, как от альфы к омеге. Да, так нас никто уже сто лет не называет, но всё же… Это первый раз, когда я благодарен гондону-Гарднеру. В остальное время из этой фишки ничего хорошего не выльется — тут как пить дать, но прямо сейчас я радуюсь своей власти над тобой, потому что могу отдать тебе приказ — и ты его выполнишь. Кто ещё будет использовать это в таких целях, а не чтобы угнетать и насиловать?

— Нет… — выдохнула едва слышно земная пони, подаваясь к пегасу и пропитывая слезами его провалившуюся, одряхлевшую за годы грудь. — Я л-люблю тебя…

— Я знаю, — слабо усмехнулся он, закрывая глаза и прислоняясь щекой к вздрагивающему прижатому лавандовому уху. — А знаешь, когда я это понял? Не когда ты согласилась переспать со мной вместо искусственного оплодотворения и не когда ты родила мне жеребёнка и даже не когда ты подо мной наконец кончила. Я понял это, когда ты начала подыгрывать моим абсолютно дебильным шуткам. А когда там, перед Гарднером, заорала в голос — я вообще перестал сомневаться.

Сквозь слёзы и муку Селеста невольно засмеялась, и этот звук перешёл в нисходящую к смирению истерику, пока она в отчаянии хваталась копытами за плечи, лопатки и крылья пегаса, а тот терпеливо гладил её и покрывал мягкими поцелуями кромки ушей. Дождавшись, пока земная пони ослабеет от эмоций и рока, он отстранил её от себя, неторопливо взбил прибитый слезами кобылки мех на груди и зачесал вперёд остатки гривы.

— Как я выгляжу? — со слабой улыбкой поинтересовался он. Его глаза потухли давным-давно, но сейчас Селеста видела в них отражение огня, который ей самой пока точно не доведётся увидеть, и это далёкое, потустороннее пламя озарило кофейно-бежевые радужки обновлённой яркостью.

— Вдохновляюще, — выдохнула она со смирением и заставила себя улыбнуться в ответ. Новая пара слёз обогнула широко поднявшиеся уголки рта по крохотным дугам ямочек.

— Это не то, что я планировал услышать. Но мне всё равно понравилось.

Он расправил крылья, направив на Селесту долгий взгляд. На несколько мгновений ей показалось, что он передумает, но вот Хуан сомкнул веки и могучим взмахом оторвался от земли. Впервые за много лет, как будто их и не было вовсе… Кобылка, вздрагивая от каждого шумного, но слабеющего раз от разу загребания воздуха, мучительно долго решала, стоит ли ей оборачиваться и провожать его взором.

— Прощай, Сэл. Я всегда любил тебя.

Не распадётся ли её сердце на куски от вида навсегда удаляющейся от неё фигуры единственного близкого и родного существа за больше чем два столетия, или её сердцу, напротив, суждено взлететь от явления чуда, согласно которому Хуан омолаживается обратно по велению чьего-то невероятного божественного вмешательства?..

Когда она решилась, небосвод был пуст, и ветер затягивал единственную брешь в исполинском куполе облаков, подсвеченном изнутри солнцем, никогда не прекращающем падать в её кошмарах.

Звенящая ветром священная пустота не позволила ей огласить округу плачущим навзрыд волчьим воем, и парализующий холод потёк по её венам вместо крови.

---

Селеста брела, сама не зная, куда. Едва смотрела, куда направляется. Уже было не важно, куда придёт. Если на её пути вставала река — она переходила её вброд, плыла, почти позволяя волнам течения потопить себя, выбиралась по склизкому илистому дну на другой берег и шла дальше, не отряхиваясь. Если путь преграждали овраги — она, спотыкаясь и застревая ногами в ямах, переходила их прямо по дну и продолжала бесцельный путь. Дэринг тревожно вслушивалась в жуткую пустоту рядом с собой: Селеста ни о чём не думала. Она словно выключила всю себя, кроме упорно шагающих ног, оставила растерзанную душу под облачным куполом и шла в надежде наполниться чем-то новым в пути. Чем-то, что не будет рвать её на ленты болью разлуки.

Единственное, о чём земнопони осмелилась подумать — за что. Почему так вышло, что только Хуан должен уйти от неё, а она обязана продолжать жить. И единственное, что приходило на ум в качестве причины этому — прикосновение Жующего Кожу. Ей казалось, что ничего не произошло. Но драконикусы любят подшутить, и никто до сих пор не выяснил, насколько далеко заходят их розыгрыши.

В какой-то момент упершись в горы, она пошла вдоль них и обнаружила узкую тропку. Селеста не задумалась о том, откуда это здесь взялось, и безразлично решила, что по ней можно перейти через непреодолимые хребты на другую сторону — потому протиснулась между скалами и пошла наверх. Она шаталась на подгибающихся и вихляющих коленях, слишком уставших нести её отупевшее от горя тело так далеко. Опасно ведя земную пони по краю всё глубже падающей вниз пропасти, тропинка наконец вывела её на открытое солнцу и ветру пространство и открыла вид на диковинную деревушку.

Приземистые кремовые дома с облупившейся у оснований отделкой, приплюснутые сверху черепичными тёмными крышами-пирамидками, прочно усеивали горный склон с сооружёнными между собой каменными тропинками и не собирались покидать насиженные места. Единороги в курчавых меховых жилетках и шапках несли на боках корзины, наполненные непонятными бледными плодами — может, абрикосами; вдалеке, на зелёных полях, ноздреватыми комками были размазаны стада пасущихся овец. Один из жеребят совсем недалеко от Селесты играл с тряпичной куклой, и земнопони невольно распахнула глаза, когда воспоминание о подобной жеребячьей игрушке всплыло из глубин памяти и принесло краткое облегчение прикосновениями былой чистоты и простоты.

Жеребёнок же повернул голову на хруст случайного камешка под ногой Селесты, скользнул тревожным взглядом по её лбу и бокам и настороженно отодвинулся.

— Здравствуйте, — поздоровался он.

— Здравствуй, — глухим эхом отозвалась она.

— Я Анасини, сын Батаклига и Мэсэ, пастуха и прядильщицы.

— Я Селеста, — озадачилась способом представления земнопони, — Дочь Дайаны и Дебби, двух биологов.

— А чему они тебя научили? — округлил глаза на незнакомые слова жеребёнок и посмотрел на пустой круп земной пони, расширив их после этого ещё больше.

— Всему понемногу, так скажем… А что это за место?

— Деревня Даргавс. Мы богаты овцеводством, ткачеством и ковкой. В твоих краях чем-то мудрёнее занимались?

— Да, — замялась Селеста с неуверенным смешком, — немного мудрёнее…

Прохладный горный ветерок приласкал её подбородок, будто призывая поднять голову и осмотреться. Через пропасть от одной скалы к другой перекинулся подвесной мост из верёвок и дощечек. Дальше пасущихся овечьих стад неподвижно лежала под солнечным небом зеркальная плёночка овального озера. В вершины близких гор прожилками мрамора вмёрз несходящий снег. Пахло прохладой и терпкой зеленью. Селеста закрыла глаза, позволяя чистоте здешней природы омывать себя целительной волной. Прикоснувшись к свежести и лёгкости ветра, она только сейчас поняла, насколько устала.

— Можно остаться у вас? Я больше не могу скитаться, — тихо, но уверенно попросила земнопони Анасини.

Жеребёнок нахмурился:

— Не знаю, тётя. Вы ведь земная пони. Это к старейшине надо. Но в пропасть в любом случае нельзя, даже если согласятся принять.

Селеста согласно кивнула. Немного поколебавшись, Анасини мотнул головой дальше по тропинке и повёл её за собой. Она отвечала недоуменным взглядам занятых своими обязанностями жителей деревни любопытным взором, изучающим и знакомящимся, и уже решила, что точно присоединится к их привычке носить одежду. Не из-за холода, который, правда, действительно здесь чувствовался, а чтобы никто не смотрел на её пустой круп. «Сколько мне на самом деле лет, лучше тоже не говорить», — невесело подумала земнопони, памятуя о том, что для этого поколения пони считается чудом дожить до шестидесяти лет.

Старостой оказалась полностью белая пожилая единорожка, Токсунмаг. «По крайней мере, они не такие дикие, какими могли бы быть», — подумала с облегчением Селеста, рассматривая лишённые пигмента глаза альбиноски. Цвет, неизменно насыщенный красный, им придавали только просвечивающие сквозь лишённую пигмента радужку кровеносные сосуды. Но радость земнопони была недолгой: под строгими кровавыми глазами она не выдерживала теста на пригодность в деревне. Не умела обращаться с овцами, их шерсть скорее запутала бы, чем спряла, боялась высоты и не могла тягать даже ковры, не то, что медные слитки — и это не говоря о том, что не владела магией.

— Узду с мужа снимала? — сурово прозвучал самый странный вопрос из всех, и Селеста могла лишь прижать уши:

— Чего?..

— Ну, и что мне с тобой делать, кобылка? — всплеснула копытами Токсунмаг. — Иль ты задаром собралась свою похлёбку хлебать? Сколько годков, а делать ничего не умеешь. Откуда ты пришла такая?

Селеста пристыженно опустила голову.

— Издалека. Настолько издалека, что Вы мне никогда не поверите… но… Я очень многое знаю! — отчаянно вскинула она уши, шагнув вперёд. — Я могу объяснить практически любое явление в этом мире! Всё, что вам не понятно, я объясню так, словно Вам пять лет!

— Знахарка, что ль? — переложила на свой лад пожилая кобылица.

— Знахарка, — с готовностью кивнула земнопони. — Я могу выучить здешние травы, придумать много снадобий с ними, начать лечить болезни, даже душевные!

— Душевные, говоришь, — прошептала едва слышно Токсунмаг, и печаль в её голосе была громче этого шёпота. Селеста обнадёженно выпрямилась, с замиранием сердца ожидая ответа. — Что ж. Оставайся пока в крайней сакле, она луну как пустует. Поглядим, брешешь ты иль нет. Первым твоим испытанием будет вылечить моего внука, Сусузлуга.

И Селеста заняла пустующую саклю — белёный домик с низенькой крышей-пирамидкой, ничем не отличающийся от десятков других. Внутри он делился стеной с прямоугольной аркой без двери на две крохотные секции — гостевую и жилую, и обе принадлежали теперь лишь земной пони. Она не планировала связывать свою судьбу ни с кем здесь. После смерти Хуана такие мысли в принципе не могли найти дороги в её голову, но всё обстояло немного глубже: Селеста хотела подлечить собственную душу в здешних горах и двинуться дальше, чтобы на вольном просторе решить, что делать с нежданно-негаданно свалившимся на неё бессмертием.

На следующее утро её подняли непривычно рано. Облака спускались с неба к вершинам гор растушёванными ступенями, и солнце пронизывало их перистые нахлёсты, являя дивный рассвет в оттенках фиолетового и персикового. Зевающая и не выспавшаяся Селеста могла бы слиться с горами в его лучах. Токсунмаг ворчала на нерадивую новенькую и награждала её странными, но инстинктивно неприятными эпитетами, однако её взгляд не стыковался с руганью. Эти глаза принадлежали потерянной, подошедшей к границе отчаяния пони, уже не надеющейся найти ответы на свои вопросы. Речь лилась из морщинистого рта машинально, минуя сознание. Селеста почти могла услышать щелчки, с которыми в голове старейшины перебираются варианты распекания молодёжи, поэтому с чистой совестью проигнорировала каждый из них.

Её первым пациентом в Даргавсе стал красивый васильковый жеребец, подвешенный и распятый за передние ноги в подвале старейшины. Его длинная кудрявая грива цвета фуксии растрепалась и слиплась от пота, золотые глаза смотрели с ненавистью и тоской одновременно, рог был туго перемотан бечёвкой в десятки слоёв, напоминая скорее осиный улей, а изо рта не доносилось ни единого связного звука. Селеста, поджав губы, рассматривала в нём всё что угодно от кьютимарки в виде какого-то музыкального инструмента до отсутствующих клинышек в ушах, как после многочисленных дворовых драк, но только не стоящий колом член, весь мокрый от смазки и периодически подрагивающий от пульсации.

— М-мой внук, — развоплотившись из авторитетной главы деревни в подавленную бабушку, слепо махнула в его сторону отвернувшаяся Токсунмаг. — Седьмица уже, как он… взбесился.

— Сколько ему лет? — спросила Селеста, собираясь с духом и направляясь ближе.

— Пятнадцать. Год до обряда посвящения из стригунков в жеребцы не дотянул. И вот что у нас не положено — так это допускать, чтобы юнцы кобылок до обряда познавали. А тут уже и до этого дошло, раз, ну, видишь, какое дело, и никакого толку. Чуть не укусил бедняжку.

Уняв сердце при воспоминании о Хуане, земнопони закрыла глаза и глубоко втянула ноздрями воздух. У неё не было такого нюха, как у него, но тесное замкнутое помещение за целую неделю смогло собрать достаточно запахов, чтобы кое-что рассказать даже её слабому обонянию.

Среди жеребцового мускуса, естественного при такой дикой эрекции, смутно угадывался запах кедровых орехов. Селеста моргнула. Вероятно, на самом деле он был несколько мощнее, но ни она, ни тем более старая кобыла не могли уловить его. А кто мог? Земнопони надолго задумалась, всё это время ходя вокруг изредка дёргающегося в путах ослабевшего жеребца и слушая жалобы Токсунмаг:

— Ему сперва, седмицу назад, стало тяжело дышать. Потом из сакли никак не мог выйти, потому как вечно в косяки врезался, а где это видано для жеребчика, который в подброшенные абрикосы дротиками без промаха бил! На следующий день он уже совсем ума решился, перестал узнавать отца и мать, срамить их страшно начал что дома, что на улице — тут-то отец уже его и упрятал. И что ни день — то ему хуже. Тремя днями ранее на него и вовсе глядеть было стыдно, а вой какой от него стоял — грифоны и то не с таким на своих жертв набрасываются.

«Да у него просто гон! — простонала Дэринг Ду, накрыв лицо копытом. Переносить чью-то заторможенность в таких очевидных вещах без испонского стыда было нельзя. — Накопительный эффект проявился как надо! Спроси, кто его истинный — да и всё!».

И она осеклась, вспомнив, что в этом мире ещё ни у кого не встречала статуса истинных. Идеальные парочки видела, их хватало. Но чтобы полностью совпадали и тела, и души, и помыслы, чтобы не нужно было слов и блаженство пронизывало при одном взгляде друг на друга с минуты знакомства до конца жизни — ещё нет.

Селеста прижала уши до треска в голове, а затем вскинула их и спросила:

— С кем он был близок до того, как стал таким? С кем проводил больше всего времени, о ком хорошо отзывался, часто говорил?

— Со своим лучшим другом, Булагом, — моргнула Токсунмаг. — Да только он и сам занемог страшно, как только Сусузлуг здесь оказался…

— Отлично! — просияла Селеста. — Приведите его скорее!

Старейшина вздёрнула брови, замахав на кобылку копытами с протестующими причитаниями, но та, загоревшаяся, гаркнула на неё с такой бесцеремонностью, что Токсунмаг ринулась наверх с прытью, коей ждёшь не от каждой молодой кобылки. В какие-то считанные минуты Булаг был приведён, подпираемый плечом бледной стареющей матери. Это был сильно пахнущий шалфеем невзрачный серый единорог с густыми короткими волосами двух земляных тонов, совершенно не чета своему яркому, темпераментному товарищу, разве что его круп украшал набор символов, обозначавших в здешних местах аналог нот. Он выглядел худым и вялым, но, завидев подвешенного друга, поднял уши и напружинился с дёргающимся от ярости узким ртом.

— Развяжите Сусузлуга, — шёпотом попросила Селеста, — быстрее.

Решив, что терять уже, по большому счёту, нечего — тем более, едва Булаг появился в подвале, буйный сменил хрипящее дыхание на хрупкие рваные выдохи, — старшие пони выполнили эту просьбу и едва успели отойти в сторону. Сусузлуг бросился к серому жеребцу, обвивая его затекшими, не слушающимися передними ногами, утыкаясь носом в двухцветную макушку и наконец замирая. Булаг немедленно вжался в него всем телом, стремясь объять собственными хрупкими копытами в ответ, поднял голову и уткнулся губами в волевой подбородок, в ответ на что получил нежный поцелуй в лоб. На глазах шокированных матери и бабушки оба жеребца принялись, шепча что-то успокаивающее и ласковое, покрывать лица друг друга любящими следами губ, пока не встретились в глубоком чувственном поцелуе, а их копыта, пустившиеся бродить по телам, окончательно не сломали все границы между дружбой и страстью.

— Оставим их одних, — вполголоса посоветовала Селеста и головой толкнула потерявших дар речи кобылиц к лестнице.

Она выходила за ними, путающимися в ногах, последней, и, притворяя люк, успела увидеть, как Сусузлуг бережно укладывает стонущего в предвкушении Булага прямо на холодный земляной пол и торопливо устраивается у того между ног, мгновенно обхватывающих его талию.

Под доносящиеся из по́дпола стоны и влажные шлепки, сопровождающие жаркое, переполненное счастьем соитие, три кобылы пили чай из низких широких пиал. Селеста — сохраняя мягкое превосходительное спокойствие, Токсунмаг и Тантрум, мама Булага — не замечая, что их утратившие способность сужаться глаза почти высохли.

— Надо это остановить, — время от времени решительно подрывалась с места кто-то из них, но каждый раз бывала остановлена весомым и слегка угрожающим:

— Сидеть, — остающейся невозмутимой Селесты. — Лучше скажите: бывало такое в деревне у кого-нибудь раньше?

— Нет. Бывало, конечно, что какая-нибудь кобылка с собой покончит от любви неразделённой или потому, что подобранный родителями жених из копыт вон не мил… но чтобы жеребец жеребца приходовал — это что за срам?!

— Это накопительный эффект наконец проявился, — пробормотала Селеста и кашлянула. — Сейчас вы должны просто поверить мне. Через одиннадцать месяцев Булаг родит Сусузлугу жеребёнка.

Две пиалы, выпав из телекинетических полей, с тонким звоном расплескали чай по плетёной циновке.

— Кобылка, — с опасным нервным смешком поинтересовалась Тантрум, — ты, не иначе, сама…

Её обвинение, не начавшись, было прервано скрипом люка в полу. Трое одновременно накренились, чтобы заглянуть в жилую зону через арку — планировка всех саклей была одинаковой. Из люка сперва вылез Сусузлуг, а затем помог выбраться изрядно помятому, ослабевшему, но нескрываемо-счастливому Булагу, испытывавшему очевидные трудности с тем, чтобы переставлять задние копыта.

— Бабушка, матерь Тантрум, — поклонился им Сусузлуг, обнаруживая восхитительный бархатный голос вместо несвязного звериного рычания. — Простите меня за ложь и сокрытие, я недостойный сын своего народа. Но лучше мне лишиться чести и вашей милости, чем провести жизнь с кобылой, ни одной из которых я не буду дорожить так, как своим другом. Он исцелил мой недуг, и я избавил его от его недуга тоже. Наша любовь вылечила нас вместе. Благословите же её или изгоните нас навеки копыто об копыто! — и он снова поклонился, резко и отчаянно, без былого почтения, а Булаг последовал его примеру, закрыв глаза и прижав уши в страхе.

Селеста беззвучно допила чай и мелодично посоветовала:

— Лучше согласитесь, если две пары рабочих копыт у вас в деревне не лишние.

Она скосила глаза на свой круп. Даже сейчас там ничего не появилось.

---

Но вместо кьютимарки Селесте были дарованы такие бредовые сны, что она каждый раз по пробуждении несколько минут бесполезно пялилась в стенку, не мигая, какой бы ни была спешка в деревенской жизни. Дэринг Ду в её голове только и успевала подсчитывать образы. Древо Гармонии, бьющее лучом сквозь толщу земной коры в небо. Очень похожий на Дискорда драконикус, ловящий этот заряд в свою ладонь и комкающий его в компактный мячик. Мощный баран со свирепым взглядом и гремучим ошейником, на которого этот мячик специально или случайно падает. Превращение этого барана в гигантскую копию себя, синего цвета и владеющую магией при помощи большого колокольчика-оберега на шее.

— По крайней мере, это больше не падающее солнце, — бормотала себе под нос Селеста, но не переставала при этом параноидально поглядывать в окно.

Даргавс стоял над Колыбелью, окольцовывая её линией горной тропинки и перекинув мост ровно посередине над затянутым туманами дном.

В своё время Селесту увозили от сюда без сознания, всё ещё поражённую ударом электрошокера, и она не могла знать, как выглядела её родина снаружи, но найденные внизу иероглифы и чётко обрисовывающийся заваленный выход из-под земли говорили красноречивее всего. Земнопони достигла места, из которого происходила. Раньше оно называлось как-то по-другому, однако старое название утратило значимость вместе со старым миром. Но сейчас и новому миру грозило перестать существовать. Когда на ночном небе обозначилась, пульсируя, близящаяся горящая точка, она решилась прийти к Токсунмаг. Старая единорожка выслушала её предупреждение и пренебрежительно фыркнула:

— Этого быть не может. Самому маленькому жеребёнку известно, что Солнце и Луна сумели убежать с застолья Бога, и всё, что он мог в них метнуть — уже метнул. Даже отсёк ножом хвост у Солнца, явив землю — что ещё нужно? Не вздумай мне тут подрывать порядок, безрожка. Хватило и того, что ты удумала сунуть свой нос в ущелье. Дьявольские письмена предостерегают нас, бесчисленные кары поджидают внутри — а ты рвёшься туда и рвёшься, и малыши, глядя на тебя, тоже пытаются сунуться — разве за всеми уследишь!

— Да никакие это не дьявольские письмена, — закатила глаза Селеста, — а формулы заклинаний, образующих те самые бесчисленные кары. Их можно расшифровать и снять защиту, а внутри обнаружить то, что ценнее любых сокровищ.

— Вот, опять твои сказки, — буркнула старая единорожка, магией отодвигая её от себя. — Уже жалею, что согласилась принять тебя в деревню! Не успела закончить про падающий метеорит — уже про сокровища начала!

Селеста зарычала, потеряв терпение, и прикрикнула:

— Да у вас недавно внуку жеребец сына родил, можете Вы всерьёз меня воспринять после такого или нет?!

— Это уже случилось, — непоколебимо ответила Токсунмаг. — Я своими очами это видела. Да и то они теперь лишний раз рога из дома не показывают, чтоб не гневить никого, потому что оттого, что это дело случилось, хорошим оно не делается. А ты мне какие-то небылицы из копыт вон страшные сказываешь.

— Как Солнце и Луна сбежали с застолья у Бога — Вы тоже своими очами видели? — напирала Селеста. — Слушайте, я уважаю вашу культуру и всё такое, но всё было совсем не так! Если Вы согласитесь выслушать меня, не перебивая, Вы поймёте всё сами.

Токсунмаг закатила глаза:

— Добро. Но только потому, что уж лучше слушать твою галиматью, чем играть в нарды с тем старым бздуном.

— Ладно, я очень раздражена и говорю без подготовки, поэтому рассказ может выйти путанным. Итак… Несколько веков назад у нас была целая страна, огромная страна, как у нынешних драконов за океаном. И чтобы Вы поняли, насколько она была развита: маги там научились превращать сами заклинания в предметы, которые продолжали бы колдовать эти заклинания при надобности, не забирая энергию творца — вот как! Некоторые из этих предметов дошли до наших дней. Они пережили гражданскую войну, изменившую мир до неузнаваемости и загнавшую нас глубоко под землю. С их помощью мои родители и их коллеги сумели переписать ДНК — это такая крохотная единица в организме, полностью его определяющая, если кратко — и не только спасти всех нас от вымирания, но и приспособить к жизни в новых условиях. Кстати, здесь же лежит ответ на вопрос, как Булаг мог забеременеть, выносить и родить. Короче: благодаря тем изобретениям пони из места, от которого я пришла, сумели предсказать будущее и увидеть, что к нам летит настолько большой метеорит, что способен не оставить камня на камне не то, что от этой горы, но и от материка в целом. Да, сейчас у меня нет доказательств. Но, если мы проберёмся в научно-исследовательский центр, где я родилась, мы найдём хоть что-нибудь, что поможет всем спастись. А если не найдётся в нём — есть система телепортаций в другие! Да! Её не стали закрывать после исхода, проникнуть теперь можно во всех направлениях и в какие угодно убежища!

— Ты собралась останавливать очень опасный метеорит, — хмуро протянула Токсунмаг, — не будучи способной пробраться в, как ты говоришь, собственный дом.

— Да возможно туда пробраться, — закатила глаза Селеста. — Достаточно просто сотворить заклинание так, как я скажу. Я могу перевести текст!

— Только вот магов у нас особо не водится, — проворчала старейшина, грубо отодвигая земную пони с дороги передней ногой. — Ты и то в этой магии больше смыслишь, хоть и безрогая. А мы живём шерстью и медью, а не чародействами.

— А кто тогда живёт чародействами? — не отступала Селеста.

— Бездельники, шатающиеся по свету в надежде встретить кого-то, кому понадобятся их трюки, — отрезала Токсунмаг. — Одним словом, выбора здесь нет.

— Выбор есть всегда, — упорно повторила земнопони и оставила единорожку в покое.

Оставаясь в Даргавсе, она рассчитывала на то, что просто даст отдых уставшим за сотни миль ногам, а затем продолжит свой марш скорби по умершему мужу. Но подобно тому, как умерли её родители, уже через несколько дней в деревне земную пони спасительным саваном окутало прагматичное бесчувствие. Теперь, после десятилетий бок о бок с Хуаном, после сотни лет перенимания его взгляда на мир и умения чувствовать, цинизм приходивших в голову рассуждений откровенно пугал и отвращал. Но её исходная, врождённая, выпестованная в решающий для построения личности период жизни часть тоже всё ещё была здесь. И эта пугающая своей холодностью ось здравого смысла вращалась в её голове жёстко и неопровержимо: к Хуану не прикасался Жующий Кожу, он был безнадёжно стар и слабел день за днём; ещё десяток лет — и он не смог бы сдвинуться с места вовсе, поскольку ничто не может длиться вечно. Кроме, может быть, её собственной жизни отныне.

Кажущаяся простота и примитивность деревенской жизни не баловала Селесту роскошью праздной скорби и самобичевания. Именно её техническая ограниченность, привязанность к обычаям, суевериям и предрассудкам и стала тем, что не дало земной пони спокойно окунуться в депрессию и потянуло вместо этого наверх. Даже для неё, безрогой и «городской», находились дела, которые было необходимо сделать — впрочем, чего ожидать от места, которое дало ей ответственное задание в первые же сутки пребывания в нём, без передышки, без адаптационного периода. Бесконечное движение и занятость — вот были условия проживания в Даргавсе, и эта вовлечённость в суетливое выживание целой деревни не оставляла времени на философско-печальные размышления, на которые так рассчитывала Селеста. Разве что по ночам они настигали её, в несколько минут перед торопливым нырком в сон, где её по-прежнему ждало падающее на землю солнце-метеорит.

По идее, своими знаниями и авторитетом она могла переиначить здешний порядок так, как ей заблагорассудится. Парочка химических опытов над местной культовой медью или физических трюков — и единороги, верящие в солнечные хвосты и застолья у космических богов, склонились бы перед ней, как перед истинной богиней в плоти и крови. Но деревня не прогибалась под неё ни в единой мелочи. Её интеллект и обширные знания здесь ценились только в экстренных ситуациях, когда никто не знал, как вылечить недуг или спастись от надвигающегося катаклизма (Селеста даже успела увидеть пожар: во время грозы молния ударила в чей-то сарай, ветер перенёс искры на дома, и они мгновенно занялись пламенем, не гаснущим под дождём — только когда все смогли взять себя в копыта и, прислушавшись к земной пришелице, общими силами создать над охваченными огнём строениями непроницаемый телекинетический купол, чтобы внутри исчез кислород и не оставил возгоранию шанса, стихию удалось усмирить), но быт упорно не впускал в себя никакую хитрость или вольность, оставаясь таким же чопорным, строгим и традиционным, как в её первые сутки здесь. И Селеста просто приняла это, пока новый объект на ночном небе не напомнил о неважности, мимолётности и хрупкости любых предубеждений, когда всем и всему грозит гибель.

Земнопони знала, что прямой бунт ничего не изменит: её скорее забьют камнями, забыв про изначальную гостеприимную терпимость к её отличиям. Вместо этого она отныне оказывала свои услуги по врачеванию за единственную вещь — при выходе из деревни, торговле с другими племенами, путешествиях и отправлении в новую жизнь нести везде и всюду просьбу найти и призвать в Даргавс одну конкретную единорожку.

По имени Гало.

---

Селеста не знала, хорошо ли работало сарафанное радио до гражданской войны, но в случае, если не очень, то теперь оно определённо получило своё второе рождение. После её внушительного затупа с постановкой диагноза для Сусузлуга Дэринг Ду испытала гордость и простила ту оплошность: даже не будучи уверенной в том, что не сходит с ума, Селеста всё же рискнула довериться омежьей интуиции. Вопрос, существовала ли эта единорожка на самом деле и каким образом она увидела её во сне, был открыт, но альфе просто хотелось верить в сердечное чутьё земной пони.

Чуть меньше, чем через месяц, Гало и Луна поднимались по узкой горной тропинке. Селеста не поверила своим глазам и чуть не упала в пропасть, увидев вживую героинь нескольких своих снов, но сумела удержаться копытом за стену. Такая же единорожка с такой же розовой гривой, как виделось по ночам, осторожно ощупывала камни копытами, прежде чем перенести на них свой вес, пусть и со страховкой парящей сбоку пегасочки, тоже повторявшей свой облик до последнего сечёного волоска. Но младшая из сестёр не так приковала взгляд Селесты, как старшая. А когда та невзначай вскинула взор, чтобы проверить, куда двигаться дальше, и встретилась с земной пони глазами, обе синхронно замерли, будто пронзённые единой искрой. В опустевшем мозгу Селесты лишь изредка пыталась всплыть из подсознания какая-то ненужная ерунда про фотоны.

— Гало, ты что, высоты боишься? — дёрнула наконец зубами за пояс седельной сумки единорожки заскучавшая над пропастью Луна, и та, что-то невнятно пробулькав и при этом покраснев, неуклюже поковыляла наверх.

Она больше не вела себя осторожно и предусмотрительно, не смотрела под ноги, как раньше — её глаза были прикованы только к земной пони, ждущей в необъяснимом благоговении у поворота к покачивающемуся подвесному мосту. Стряхнув оцепенение, Селеста пошагала ей навстречу вживлённым в копыта за полтора года образом, не спотыкаясь и не рискуя сорваться вниз. Она никогда не ощущала своё тело таким лёгким, несмотря на то, насколько часто проделывала этот путь.

— Гало, правильно? — взволнованно и умоляюще окликнула ещё издалека Селеста.

Они остановились на полпути друг к другу.

— Да, это я, — восторженно отозвалась единорожка, и Луна моргнула, слишком резко хлопнув крыльями в воздухе и начав переводить взгляд с одной кобылки на другую: непонимающий и по-ребячески брезгливый, такой, каким смотрят жеребята на влюблённые парочки, пытаясь показаться выше этой сопливой возни.

Старшие не обращали на её гримаску внимания.

— Селеста, дочь Дайаны и Дебби, двух биологов, — по привычке представилась земнопони и, густо покраснев, захлопнула копытом рот.

Гало над способом представления похихикала, но быстро сдержала себя и ответила, чтобы не смущать её:

— Гало, дочь Ориона и Гэлакси, двух астрономов.

Селеста, убирая копыто с лица, медленно раскрывала глаза и рот, из которого коротко лился едва слышный писк.

— Ты… ты тоже из исследовательского центра? — затрепетала она от радости.

— Нет, я родилась уже снаружи, но зато мои родители ровно оттуда. Из ромейского.

Селеста завизжала уже в открытую, загарцевав копытами так, что в пропасть с шуршанием посыпались мелкие камушки с обочины. Это вызвало у Луны трагическое отвисание нижней челюсти, а у Гало — умиление. Земнопони забыла о семейном недоверии к ромеям, поглощённая радостью от встречи с себе подобной. Чтобы не упасть в кратком радостном танце, она развернулась, жестом позвала гостий за собой и повела их к своей сакле. Проглатывая от волнения буквы и слоги, Селеста по возбуждённо выдыхала между торопливыми шагами:

— Что же получается? Ты пришла прямо из Кристальной Империи? Прямо сюда? А-ах! Твои родители ведь астрономы! Значит, ты в курсе про то, что к нам летит метеорит?

— Да, — спокойно и непринуждённо кивнула Гало и на пару секунд, не глядя, достала магический коммутатор магией из сумки, после чего задвинула обратно. — Они очень испуганно предупредили меня об этом через несколько лет после того, как я отправилась путешествовать, и попросили вернуться назад. Я предложила Луне — о, это моя сестрёнка, познакомься, — полететь обратно без меня, но она выбрала остаться. И вот мы здесь.

— Но почему? — опешила Селеста, обернувшись на ходу и опустив уши. — Тебе всего сорок пять лет, да?

В глазах Дэринг Ду Гало выглядела максимум на семнадцать. Граничащее с шоком удивление, вытянувшее её лицо после этого вопроса, прибавило ей лет семь, и это всё ещё было далеко от названной цифры. Альфа, всё ещё не привыкшая к летосчислению в этом мире, ожидала любого ответа, но не:

— Недавно исполнилось сорок семь, но откуда ты знаешь? Да и моё имя… — она нахмурилась, но будто нехотя, для вида. — И зачем тебе вообще понадобилось искать меня? Я узнала о том, что кто-то ждёт меня в Даргавсе, находясь за сотни миль отсюда. Кто ты?

— Это прозвучит очень странно…

— Давай, — усмехнулась Гало. — Страннее, чем уже, ты вряд ли сделаешь.

— Что ж. Тогда… Я видела тебя во сне. Ты стояла со своей сестрой около голубого дерева, будто сделанного из кристалла, и делала с ним что-то магией.

Луна едва не рухнула в пропасть, когда её крылья схлопнулись по бокам от резко накрывшей волны стресса. Гало, не отвлекаясь от своей прострации, скорректировала падение сестры телекинезом и позволила ей соскользнуть на каменистую землю рядом с собой. Она вышла из ступора первой, быстро посмотрев на единорожку вверх:

— Гасим её в пропасть и валим?

— Нет, подожди, тут что-то особенное, — пробормотала Гало.

— Нас спалили, чёртова ж ты лесбиянка!

— Лулу, выражения! Ты же не в резервацию вернулась, а наоборот! — отчитав сестру, единорожка взяла себя в копыта и без разрешения прошла в саклю Селесты. Та не возражала.

Циновка гостеприимно хрустнула под копытами. Слева к стене было прислонено большое помятое медное блюдо, по бокам от него стояли серые кувшины с огромным круглым пузом, но тоненькими длинными горлышками и изящным дном-коротышкой. Прикрытый ковром сундук откусывал у и без того небольшого входного помещения ещё больше площади, поэтому, чтобы не стеснять взрослых, Луна ловко взлетела на него и удобно уселась. Кобылки же, оказавшись в уединении, просто прислонились к стенам и продолжили разговор.

— Так, действительно, очень странно. Это был один сон?

— Про дерево — один, — кивнула земнопони, занявшая своим плечом косяк у арки к небольшой спальне. Она невольно коротко взглянула на кровать, убранную покрывалом с чьей-то родовой вышивкой — подарок от пациента за вылеченную болезнь. — Но после этого я видела тебя ещё несколько раз, в других сюжетах. Там… всё время что-то безумное творилось, не знаю, как адекватно пересказать.

— Действительно, — вытянула через поджавшуюся нижнюю губу Гало, — я бы тоже не смогла. Но как? Как ты могла подсмотреть за нами через сны?

Селеста пожала плечами.

— Ещё мне постоянно снится, что солнце падает с неба. Снилось с тех пор, как я… очень давно снилось. Почти всё время. И вот я узнаю о том, что к нам направляется метеорит.

— У тебя бывают вещие сны? — моргнула Луна, выдвинувшись вперёд с сундука, и её лицо разгладилось. Селеста в ответ неуверенно кивнула, снова пожимая плечами.

— И зачем ты тогда искала меня? — поинтересовалась Гало.

— Во всех моих снах ты демонстрировала очень высокий уровень магических способностей. Я подумала, что ты сможешь снять комплекс защитных заклинаний с научно-исследовательского центра в этом ущелье, чтобы мы могли проникнуть внутрь и узнать, есть ли способ остановить метеорит. Возможно, какое-то секретное оружие, которое распылит его выстрелом ещё до подлёта к Фэному…

— Сразу отвечаю: нет, это невозможно, — медленно произнесла единорожка. — Я происхожу от ромейских учёных. Если бы подобный метод был возможен, они не стали бы на протяжении поколений сооружать столько иных защитных мер.

— Поколений? — шевельнула ушами Селеста.

— Да. Несмотря на то, что о метеорите мы узнали сравнительно недавно, превращать тогда ещё город в эталон неприступности, эргономичности и инфраструктуры начали уже давно. Закладывая его, президент Нельсон Гарднер использовал все привезённые с собой знания и ресурсы, чтобы подготовить почву для такой же могущественной страны, которая существовала при нём.

— И при нём же погибла, — скривившись, глумливо уронила голову набок Луна так, что её пушистые уши забавно качнулись, на секунду столкнувшись кончиками.

— Ага, — согласилась Селеста, усмехнувшись, несмотря на напряжение.

— После его смерти долю его вины в этом уже никто не отрицает, — пресно согласилась Гало. — Но нас самих там не было, и мы не можем утверждать наверняка, насколько он виноват. Нарушал ли он законы Промислэнда тем, что столетиями оставался у власти и не допускал других кандидатов? Да. Но делал ли он что-то плохое лично, своими копытами? Напрямую — нет. Всё, что происходило, произошло из-за того, что он наводнил линию власти преданными и патриотичными пони, рьяно выслуживающимися перед ним. Единственная задача, которая перед ними стояла — служить не своему народу, а своему президенту, чтобы не потерять пригретое место у сытной кормушки. Они и служили, устраивая порой масштабные цирковые представления, чтобы доказать ему, что в Промислэнде всё замечательно, со своей работой они справляются, а значит, сам мистер Гарднер — совершенно толковый жеребец, который грамотно подобрал специалистов на должности министров и премьеров, а значит, беспокоиться не о чем, и он по праву заслуживает продлить своё чудесное правление ещё и ещё, что было выгодно тем же министрам и премьерам. Круговая порука кумовской взаимовыгоды. Виноват ли в этом президент? Да, но он один, а обеспечивших это премьеров и министров — намного больше. Так что ситуация теряет свою однозначность.

Луна, не проникнувшись политическими рассуждениями, дремала на жёстком ковре, свесив тихонько сопящий нос. А Селеста моргнула, разгладила нахмурившиеся брови и наконец ответила:

— Я не думала об этом с такой стороны… но не могу сказать, что начала относиться к нему лучше.

— Ты и не должна, — пожала плечами Гало и обернулась на сестру. Она понизила голос. — Есть лишнее одеялко?

— О. Конечно. То покрывало на кровати.

Золотистый телекинез поднял его с приятным магическим перезвоном, перенёс жгутом через дверь и элегантно укутал пегасочку. Та что-то благодарно пробурчала и свернулась в комок, оборачивая себя мягким шерстяным коконом — только одно крыло торчало наружу. Гало смело прошла во вторую комнату, чтобы не тревожить спящую разговорами, и поинтересовалась:

— Извини, не могу не спросить, очень близкая мне тема. Почему у тебя тоже до сих пор нет кьютимарки?

Селеста быстро посмотрела на бедро единорожки. Такое же пустое, как её.

— Наверное, — нервно хихикнула она, заправляя персиковую прядь за ухо, и налила холодного чаю, — потому же, почему и у тебя.

— Да, — неловко усмехнулась в ответ Гало, принимая пиалу с угощением. — Верно. Глупый вопрос.

— У меня есть получше, — наклонилась к ней поближе Селеста, согнув передние ноги. — Почему ты пришла?

— Меня до сих пор не запоминали и не пытались найти повторно. Мне стало интере…

— Нет. Почему ты пришла… в целом. У тебя был шанс остаться в Кристальной Империи, технологичной и безопасной, но ты отправилась в дикие земли, да ещё и прихватила с собой маленькую сестру.

— Нет, — тихо засмеялась Гало, — я обрела её как раз на диких землях.

— То есть… она на самом деле не твоя сестра?

— Ох, конечно же, она моя сестра, — сердито ответила единорожка, и Селеста, решив не спорить, понимающе кивнула. Та пригладила длинную волнистую гриву. — Я спасла её. Одно из тех племён, чьи предки во время конца света не согласились уйти под землю в качестве подопытных, собирались принести её в жертву какому-то богу — не нашему, хотя, если честно, я и в нашего Бога никогда не верила.

— Как и я, — согласилась Селеста. — Продолжай.

— А это, собственно, всё, — развела копытами Гало. — Она тогда была совсем маленькой и так испугалась, что её психика вырезала воспоминания о том, что у неё вообще когда-то была другая семья. Вроде как, даже из вождей племени — представляешь? Их даже это не остановило. Я назвала её Луной в память о том самом ночном ритуале, но на этом — всё. Она быстро научилась говорить и с тех пор уверенно со мной путешествует.

— Это очень благородный поступок, — искренне восхитилась земнопони, тепло коснувшись плеча единорожки.

— Спасибо, — та мягко потёрлась щекой о её переднюю ногу, и этот жест вышел не менее уютным. Обе немного помолчали. — Я для того и покинула Кристальную Империю, чтобы сделать жизнь диких племён лучше. Понимаешь, — она застенчиво усмехнулась, покраснев и забегав взглядом по полу и потолку, — я уходила с очень максималистскими намерениями. Высокомерными даже, я бы сказала. Меня возмущало, что по соседству с таким развитым народом, как мой, живут, казалось бы, точно такие же пони, но верящие, что гром и молнии возникают, когда какая-то небесная кобыла бьёт копытом в облако. Мне хотелось показать им истину, самоутвердиться за их счёт, стать для них кем-то вроде осязаемого бога с помощью своих знаний… глупо, правда?

— Тебя можно понять, — уклончиво ответила Селеста. — Иногда мне тоже кажется, что остаётся только стать богом, потому что всё остальное для своей кьютимарки я уже перепробовала, хах.

— Да, ради кьютимарки тоже, — печально скосила лавандовые глаза Гало. — Из-за этого у меня были… сложности в семье. Я, очевидно, была самой талантливой из сверстников и догоняла собственных учителей, но метки как не было — так и нет, и это портило любое впечатление… Магия у меня в крови, — её зрачки вспыхнули, не оставляя сомнений в сказанном, — я живу ей, не проходит и дня, в который я не бросалась бы оттачивать свои навыки или пытаться открыть что-то новое. Но проклятая кьютимарка никак не хочет появляться, и… и я понемногу сама начинаю верить, будто магия — это не моё. Будто мне просто повезло здесь, как в хобби, а на самом деле у меня совсем другое предназначение.

Селеста понимающе усмехнулась и незадачливо поскребла копытом в гриве:

— А мне даже в хобби не очень везёт. Большинство из того, что я пробовала, у меня получалось приемлемо. Так, чтобы было не стыдно за результат. Но буквально любой другой, не говоря уже о специалисте, мог напрячься — и сделать лучше. А я — нет, будто упиралась в некий блок и не могла через него перевалиться. Даже здесь я закрепилась только чудом — из-за того, что обладаю знаниями обширнее, чем горцы. В том числе… о некоторых действительно странных для них вещах, в которых я разбиралась с рождения.

— К примеру?

— Проявления геномных мутаций.

Дэринг Ду напряглась. До сих пор, все эти невероятно долгие столетия внутри головы земной пони, она была вынуждена собирать информацию об этом роковом словосочетании по столь крохотным и разрозненным крупицам, что они не желали складываться ни во что вразумительное. Может быть, хотя бы в разговоре по душам Селеста изложит это понийским языком, прямо как Гало объяснила ей политическую обстановку Промислэнда изнутри?

Откуда только такие познания, интересно знать…

— Верно, — протянула Гало, медлительно гоняя остатки чая по пиале, которую держала копытами, а не телекинезом. — Ты ведь дочь двух биологов.

— К слову, — опомнилась Селеста, — это правда, что никто до последнего не замечал метеорит, потому что его почти всё время закрывало солнце?

— Чистая.

— Но как это возможно?

— Не знаю, — слабо улыбнулась Гало. — Я же дочь астрономов, а не сама — астроном. Видимо, такое просто случается. Все же ошибаются или не замечают чего-то порой. Тот же президент допускал фатальные ошибки — неужели простые пони с телескопами в чём-то его превосходят.

— А зачем вы отправились к голубому дереву?

— Древо Гармонии, — поправила единорожка. — Драконикус, указавший нам путь к нему, назвал его Древом Гармонии.

— А сам драконикус называл себя Жующим Кожу?

Допивающая чай Гало чуть не откусила от пиалы кусок. Она посмотрела на земную пони расширенными до невозможности глазами.

— Да. Это ты тоже узнала из сна?

— Ага. И встречалась с ним до этого. Он говорил, что сами драконикусы возникли из Древа Гармонии — оно создало их, чтобы помочь миру очиститься.

— Да, — покивала единорожка, — и я логически предположила, что оно также может спасти мир. Поэтому искала способ… договориться с ним как-нибудь или указать ему на опасность. Оно ведь может реагировать только на то, что происходит на земле, но вряд ли осведомлено о том, что творится в космосе, логично?

— Логично, — согласилась Селеста. — И ты действительно смогла вызвать… голубой луч до самого неба?

— Возможно, — свела брови Гало. — Но взрыв в пещере, где мы с Луной его нашли, действительно был голубого цвета.

— Вы не пострадали?

— Нет, это была чистая вспышка света. Немного шумная.

— Да, похоже на то… это я тоже видела во сне. А дальше этот луч поймал драконикус и… направил… в случайно оказавшегося рядом барана? — состроив абсурдную рожицу, Селеста развела передними ногами. — Это даже в первые минуты после сна звучало бредово, а сейчас — и подавно!

— Но я всё же склонна тебе доверять, — свела её копыта вместе Гало своими, проникновенно заглядывая в глаза. — Твои видения во снах очень достоверные. Ты можешь вспомнить, что было дальше?

Селеста собралась было ответить, но тут обе услышали цокот копыт и повернулись к арке. Через мгновение в дверях появилась Токсунмаг и недоумевающе окинула комнату сакли взглядом, останавливаясь на незнакомой единорожке:

— Мне сообщили, Селеста, что в твою саклю зашла незнакомая кобылка — вижу, что это правда. Но кто эта маленькая пегаска на сундуке? Она здесь тоже по твоему приглашению?

— Здравствуйте, она моя сестра, — кивнула в ответ гостья, не давая Селесте ответить. — Её зовут Луна, а я — Гало.

— А, — приспустила веки старуха. — Та самая Гало, поисками которой Селеста замучила всех и каждого? Так-так, я была близка поверить к тому, что она совершенно точно безумна. И зачем же она звала тебя?

— Я предоставляю чародейские услуги, — мило улыбнулась единорожка.

— Н-да? А подог мой можешь зачаровать так, чтобы он рядом со мной прыгал и по головам бил тех, кого надо?

— Конечно, — кивнула Гало, и Токсунмаг, поначалу хотевшая поглумиться, призадумалась над такой перспективой. — Только разве подог не создан, чтобы опираться на него при ходьбе?

— У меня ещё свои ноги неплохи, — оскорблённо фыркнула старейшина. — В моей гриве не седина, а блеск.

Гало удержала хихиканье, чтобы не смеяться в спину гордо уходящей единорожке. Селеста проводила ту взглядом, задумавшись:

— Чародейские услуги… так хотя бы теоретически остановить метеорит возможно?

— Если бы было, Кристальная Империя не звала бы всех желающих под свой купол, — печально покачала головой Гало, досадливо скривившись. — Тем, кто не доберётся, останется только доживать свои дни. А их осталось не так много.

— Ох… вы надолго планируете оставаться здесь? Хотя бы отдохните, вы проделали долгий путь по одной только моей просьбе.

— Да, это было бы чудесно, если мы не стесним тебя.

— Разумеется, не стесните, — обрадовалась чему-то Селеста и спохватилась. — Только вот кровать у меня одна. И если Луна убирается на сундуке, то нам с тобой придётся её разделить.

— Не вижу ничего плохого со своей стороны.

— Как и я.

— Тогда договорились. У вас здесь очень красиво, я любовалась, пока шла. Да и, ты говорила, прямо в ущелье — вход в научно-исследовательский центр? Не терпится увидеть.

---

Структура комплекса защитных заклинаний оказалась неподвластна Гало. Она, хмуро приняв вызов, два дня подряд одержимо атаковала выдолбленные в каменном полу иероглифические письмена — что по-единорожьи было как «сидеть без движения на крупе, уткнувшись в блокнот, бешено строчить в нём что-то карандашом и сердито шикать на всех, кто пытается помешать», — но ничего не добилась, пришла в бешенство и спалила кончившийся блокнот в магическом огне, а затем разбила вычислительную машинку, которая, будучи реализованным заклинанием, при пошедшей по экрану с астрономическим числом трещине рассыпалась на искры.

Луна проводила время веселее. Горы даровали ей не просто привычное с рождения открытое пространство, но и интересный перепад высот, с полосой препятствий в виде каменных пик и небольших тоннелей. Дэринг вообще заметила существенную разницу между родными невысокими хребтами, в чашу которых она входила на зов легенды, и этими горами, подпирающими вершинами небо. Они были молоды и величественны, а ей досталась их постаревшая, сточившаяся, стоптавшаяся версия.

Как и коренные бескрылые сверстники, Луна была предупреждена о том, насколько опасно — ещё и сверху — приближаться к дну пропасти, отмеченному идеально круглой ареной со зловещими предупреждениями на неизвестном языке, но даже без этого ей было где развернуться. У пегасочки был настоящий талант к полётам. Селеста с замиранием сердца смотрела за её воздушными кульбитами, и от бесстрашия Луны перед небом захватывало дух. Не сказать, чтобы такая любовь к полётам делала ту пацанкой, но, когда через пару недель пребывания в гостях нежно-голубая грива, по её мнению, слишком отросла, она безо всяких сомнений разом отсекла лишнее ножом. Горные единорожки, отращивающие косы до земли и гордящиеся ими, были в ужасе и колотили своих дочерей и младших сестёр, стоило тем хотя бы глазами восхититься новой причёской Луны. Гало же лишь улыбнулась и похвалила лихое каре — разумеется, так, чтобы горные ровесницы и их родня не слышали этого.

Несмотря на смелость в обращении, граничащую порой с наглостью, единорожка в целом высоко чтила здешние порядки и не нарушала правил. Она не поленилась обучиться местной традиционной повседневной причёске и отныне исправно заплетала в неё свои волнистые розовые волосы, заслужив тем самым молчаливое одобрение Токсунмаг — по сути, необычайно редкое даже в своей неказистости. Услышав несколько местных легенд, сумрачными вечерами она собирала вокруг себя толпу малышни и при помощи магии рисовала в воздухе разноцветные неоновые силуэты богов, героев и монстров, повторяя запомненные сюжеты и срывая шквал восторженных визгов. Действительно, чародеев в деревне не водилось, и вершиной того, что обычно можно сотворить при помощи света и искр, был телекинез. Гало улыбалась горящим огромным глазам и затем развлекала их шуточными сюжетами через те же фигурки, наслаждаясь уже заливистым смехом: она любила жеребят.

Селеста, каждый раз начинавшая наблюдать именно за аналогом мультика из рога единорожки, заканчивала тем, что глазела на саму веселящуюся вместе с малышнёй волшебницу, стараясь при этом не отвлекаться на странное томительное тепло, заваривающееся в её душе.

При всей открытости и дружелюбию по отношению к коренным горцам Гало как можно больше времени старалась проводить с Селестой. Та не видела в этом ничего необычного. Она была первой, с кем единорожка здесь познакомилась, и их связывала общая культура, о которой они любили беседовать, пока сверяли отличия в рассказах о своём жеребячестве.

— Наш исследовательский центр не был предназначен для длительной жизни такого количества пони. Сады, в которых выращивалась пища, пришлось разбивать своими силами — хорошо, что среди нас были одни биологи, и квалифицированным ботаникам там тоже нашлось место. Но всё же, когда численность населения перевалила разумную даже для спасительного убежища, этого оказалось недостаточно, и стало ясно, что пора выходить.

— А мне родители рассказывали, что им, как ведущим астрономам — представляешь, они даже меня зачали в соответствии с каким-то созвездием, если, конечно, не пошутили, хе-хе — повезло попасть в самый многопрофильный, многофункциональный и пригодный для чуть ли не полноценной жизни бункер. Он был похож на огромный подземный город; если не присматриваться к стенам вокруг, можно было решить, что абсолютно ничего не произошло, и ты живёшь точно так же, как всегда жил, просто под землёй и с вентиляцией вместо ветра. Мы бы могли там всю жизнь провести, и я бы тоже могла там родиться, но, видимо, когда вы вышли из своего — мы вышли следом за вами.

— Как раз нет, на самом деле дату выхода назначили ромеи, то есть, вы. Но, конечно, это из-за того, что мы сказали, что скоро с голоду дохнуть начнём. И, Гало… ты можешь честно ответить мне на один вопрос, раз уж не собираешься возвращаться к своим и как бы отреклась о них? Если я правильно поняла.

— Вполне.

— Это правда, что ромеи хотели сохранить только свою власть, а не род пони целиком? Что они корректировали работу моего исследовательского центра так, чтобы создать слой, который не может не подчиняться им? И что он запечатал все двери при исходе, чтобы никто не смог пробраться внутрь и обратить то, чего они добились?

— Мне горько признавать, и это — та причина, почему я никогда к ним не вернусь, но да, правда. Но, Сэл, мы вовсе не похоронили все те знания за семью печатями, — приложила копыто к груди Гало. — Это было бы слишком глупо! Они, императорская семья и их предки, всего лишь заперли всё от любых других пони, а сами сохранили ко всему удалённый доступ и продолжили пользоваться разработками. Они ведь стояли намного выше вас, несмотря на то, что вы были биологами и получали исследования в первые копыта. Что-то они перехватывали мгновенно, что-то дорабатывали тайно, но в любом случае в их чёрных архивах хранилось столько всего, что ты не можешь себе представить! Они не только достигли тех целей, которые якобы вам не дались, но и сотворили что-то, о чём вы не могли и подумать!

— Что-то не очень у них получается, — недоверчиво осмотрелась Селеста. Деревня за окнами жила своей жизнью, кобылы и жеребцы курсировали по её тропинкам-венам, выполняя те же функции, что и до гражданской войны. — За всё это время я видела всего несколько неоспоримых омег, которых действительно можно назвать омегами.

— Но зато ты уже не считаешь альф, правда? Правящая верхушка всем своим жеребятам прививала исключительно фенотипы альфы. Они распространились сильнее всего, и у них было больше времени на развитие и явное оформление, да и создавать их не так сложно, как омег.

— Или они просто изначально более агрессивные и броские, — пожала плечами Селеста. — Мои мамы… рассказывали мне, что успели застать пони у истоков экспериментов. Преобразовывать подопытных из резервации в альф было значительно проще, чем в омег — был бы пробивной характер.

— Да, но ромеям мало было стать биологическими альфами — они добивались тотального детерминизма.

— Оу, — моргнула Селеста. — Это был именно тот момент, который мой исследовательский центр стремился загасить.

— А, так вот в чём было дело, — весело протянула Гало.

— Началось всё с проблемы слабоумия у первых поколений триплоидов… прости, псевдогермафродитов — просто слишком длинно, мы решили сократить, даже если это будет означать ошибку. Но нам было понятно. Так вот: наши биологи обнаружили, что, если магически скорректировать количество парных хромосом до чётного, у этих бедняг может появиться разум. А поскольку скрыть легче, чем создать, корректировали в меньшую сторону и заодно отправляли в спячку некоторую часть признаков. Работало не на всех, но работало — и, естественно, успешные результаты экспериментов пускали в размножение. Просто представь их лица, когда у потомков в большинстве случаев не обнаруживалось ни тех самых признаков, которые отправили в спячку у их родителей, ни ожидаемого ума. Приходилось корректировать снова и снова и снова.

— Да, вы были очень упорны, — хохотала Гало. — Я ведь говорила, что наши учёные разворачивали проекты, которые ты даже не сможешь себе представить? Ну так вот: они стремились закрепить генетически едва ли не каждую профессию. От альф, омег и бет стремились вывести ещё более узкоспециализированные фенотипы, но успеха добились в основном только с охраной президента — этакие ультра-альфы, здоровенные и сильные. Не интересовались ничем, кроме драк и выполнения приказов, живые машины. Жуть какая-то. А подвидам бет в этих экспериментах повышали интеллект, но при этом стремились загасить инициативность, чтобы беты двигали науку и технику вперёд, а заинтересованы в том, чтобы пользоваться ими в своих целях, не были. Нельсон Гарднер очень боялся, что кто-нибудь из этих гениев найдёт способ обернуть разработки вспять, изобретёт какой-нибудь «пульт управления нацией» и свергнет его — вот и вливал невероятные средства в эксперименты. Учёные ни в чём не знали отказа, а всё равно с копыт сбивались, не понимая, почему не получается «запрограммировать» так, как нужно — а дело в том, что ваш исследовательский центр параллельно в первую очередь гасил детерминизм!

— Вот и мгновенная карма: из-за того, что хотели скрыть свои истинные намерения, не получили лёгкого к ним пути.

— Кстати, о пути. Я нашла путь на новую вершину, вид на закат сегодня будет потрясающий!

Гало обожала солнце. На рассвете она охотно позволяла Селесте забрать одеяло, чтобы прикрыть им глаза от пронырливых лучей, а сама блаженно дремала, подставив им лицо и сомкнутые веки, и её белоснежная шерсть светилась, золотясь изнутри, как кружащиеся поутру пылинки. Она была очарована проливающимися с дырявых облаков солнечными ливнями, играющими в медных и слюдяных залежах бликами, не пропускала ни единого заката и рассвета, радовалась ярко освещённым хрустальным дождям и прозрачным дугам искрящихся радуг. Гало захлёбывалась от впечатлений, дёргала Селесту за копыта — «Смотри, смотри!» — и, обнимая одним копытом за шею, висла на ней, пока другое указывало, куда именно смотреть, бурно жестикулируя и повторяя контуры природных явлений. Она своими ногами добежала до далёкого кристального озера, просто чтобы ослепнуть от игравшего в его глади солнца.

Земнопони беззлобно ворчала на эти всплески жеребячьей непосредственности, от которых даже Луна воздерживалась, но послушно смотрела, проникалась, украдкой выдыхала от переполнявшей сердце красоты и чувствовала, как каменный каркас её души обрастает чем-то живым и юрким, как плющ, ярким и пышным, как рододендрон.

Гало макала пшеничные лепёшки в овечье молоко и набивала полный рот, звенела национальным бубном в импровизированном нелепом танце на краю пропасти, кормила с копыта пугливых куропаток и подпевала соловьям, бодалась с игривыми озорными ягнятами и прятала позорно-пустой круп под выпрошенное на пять минуточек подвенечное платье, а затем кружилась в нём со смехом счастливее, чем у самой невесты, и подол разлетался, смазывая вышитые родовые знаки, как акварельные краски. В моменты задумчивости или скуки она плела телекинезом фенечки, дарила всем подряд, кольцевала собственные копыта и поднимала их к небу, уже и по дням расчерченному пылающим хвостом приближавшейся катастрофы. Селеста смотрела, не отрываясь, лишь на единорожку, и видела. В её крови — память о сотворении нового мира, в её лавандовых глазах-уаджетах, вычерченных не иначе, как среди жарких эквипетских пустынь, — прошлое и будущее вселенной, в её волосах — зори и зарево приближавшейся к планете погибели.

Селеста перестала видеть ту в своих снах, догадываясь, что обвивающие её грудную клетку тонкие белоснежные передние ноги — причина тому, почему рёбра больше не растрескиваются от распирающего изнутри вселенского ужаса. Солнце не падало, уютно угнездившись в единорожьих копытах, хрупких на вид, но могущественных, как океан. После ночных объятий, лёгких и невинных, даже днём не хотелось поднимать глаза на предвестие беды.

Испуганные всхлипы постепенно затихали от успокаивающего, заботливого шёпота; дрожь разглаживалась нежными белыми копытами, скользящими от талии до плеч, проходящими по лопаткам и поднимающимся к корням персиковой гривы. Бархатные губы прикасались ко лбу, сомкнутым сырым векам, носу, щекам. Их прикосновения как будто вытягивали весь страх, оставляя лишь умиротворение и тепло, и Селеста обретала счастливую возможность заснуть без сновидений, прижавшись к мерно вздымающейся мягкой груди.

Понятие "личное пространство" существовало между ними опосредованно: Гало предоставляла земной пони необходимое той уединение и часы спокойствия, но в остальное время стремилась как можно чаще находиться рядом с ней, и это совсем не напрягало. Напротив, убеждённая в своей интроверсии Селеста внезапно начинала беспокоиться и скучать, если одна неугомонная единорожка надолго исчезала из её поля зрения, не предпринимала попыток втянуть в свои затеи или отдавала для этого предпочтение кому-либо другому. Время с Гало постепенно приравнивалось ко времени наедине с собой: легче было исцелиться, отдохнуть и наполниться силами, когда та находилась рядом с ней и не заставляла растрачивать себя на переживания о том, где и с кем она ходит вместо этого.

Селеста впервые в жизни ощутила ревность.

Они всё ещё делили одну кровать, и никому в голову не приходило предложить принести откуда-нибудь вторую — разве что сундук Луны к осени перетащили к себе, чтобы первые прохладные сквозняки не оседали в ней соплями и горловым першением. А осенью загремел пышный праздник Дзуар с песнями, кобыльими плясками, угощениями и жеребцовыми состязаниями. Медовое пиво лилось золотыми реками, и Селеста даже не пыталась ограничить Гало в нём, потому что сама нашла в себе силы распахнуться навстречу впечатлениям и с головой принять участие в праздничном гулянии, посвящённому, как раз-таки, последнему тёплому солнцу.

— Послушай, — разухабистым от алкоголя голосом призвала с широкой улыбкой Селеста, когда они с Гало отделились от бойкого хоровода к обрыву, чтобы отдышаться свежим прохладным воздухом ночи. Пони всё ещё танцевали позади них, весёлые отсветы факелов на стенах гор ложились на их влажные от пота спины и плечи, а где-то под звёздами удивляла трюками пьяную толпу Луна, без пива хмелея от внимания и восторженного улюлюканья. — Только без обид, ладно? Но почему тебя Гало зовут? Это ведь жеребцовое имя.

— Оно мне никогда не нравилось. Как и уготованная мне судьба, в общем-то. Мои родители ждали жеребчика, — беспечно пожала плечами она. — Но вдруг родилась я, и они решили: «А что, окончание имени как бы среднего рода, зачем менять?». Ну, или… я не знаю на самом деле. Может, они слишком хорошо свои планы на меня выстроили, чтобы из-за такой мелочи, как не тот пол, от них отказываться. Во мне даже альфий фенотип выращивали, как изначально задумывалось, хе-хе, вообще ничего не скорректировали.

— О, — оживлённо качнулась Селеста, чуть не ухнув в тёмную пропасть, но Гало успела придержать её телекинетическим облачком, хвостатым и гротескно перетянутым во всех направлениях, как живая клякса — будто таким же пьяным, как она сама. — А я — первая рождённая омега. Вообще первая, совсем первая. И заблокированный научно-исследовательский центр там, внизу, — она в подкрепление ткнула в пропасть копытом, — это моя родина и по совместительству мой, как бы, дом. А эту деревню выстроили прямо на месте бывшего поселения вымерших… вернее, выродившихся архаров. Вот.

— Охрене-е-еть, — наклонившись поближе к ней, протянула единорожка так довольно, что даже последовавшее за этим краткое громкое икание не заставило закружившихся в животе земной пони бабочек усесться обратно. — Погоди, а как? Ведь уже моему папе присвоили фенотип омеги, готовый.

— А, тут всё просто. Мне где-то больше трёхсот лет, я уже точно не помню, — улыбалась Селеста широко и блаженно.

Гало, кажется, немного протрезвела после этих слов.

— Нет, подожди, — выпрямилась она, вызывающе выпятив белоснежную взлохмаченную грудь. — Я знаю, как выглядят трёхсотлетние. Тебе где-то пятьдесят, как и мне. Да и то я в Кристальной Империи пользовалась омолаживающими кристаллами, потому что морщины начали появляться. Надо бы обновить, — и она похлопала себя копытами по щекам, будто проверяя, не сошёл ли эффект раньше времени.

— Я думаю, однажды к моему лбу прикоснулся Жующий Кожу и отнял у меня возможность стареть и умирать, чтобы я точно успела получить свою кьютимарку, — пожала плечами Селеста. — Дело в этом. Но, знаешь, лучше бы он заодно пощупал моего мужа, чтобы он не умер от старости, как… уже умер от старости.

Гало несколько секунд, перекрывающих своей гнетущей тишиной долетающие до ушей зажигательные ритмы праздничных песен, смотрела на Селесту в упор огромными плавающими от количества выпитого глазами, а затем охарактеризовала услышанное ёмким матерным словом.

— Это получается, ты наблюдала, как эти пони развиваются от сбежавших дикарей до народа, с которым можно культурно поговорить? — взмахнула передней ногой в сторону празднующих единорожка, пожертвовав одной из драгоценных опор, и настала очередь Селесты спасать её от падения в пропасть. — Ну, по крайней мере, я бы именно этим и занялась.

— Я именно этим и занялась, — как попугай, повторила земнопони совершенно искренне. — Только не конкретно за Даргавсом, мы с Хуаном — это мой покойный муж — наблюдали сразу за всеми, пока путешествовали. А здесь я только последние пару-тройку лет, как раз после его смерти.

Она ненадолго задумалась и прищурилась на сияющую в небесах луну:

— Блин. Это ж сколько времени прошло. Нам всем конец скоро настанет ведь, а я даже счёт времени не веду с тех пор, как тебя позвала.

— А я рада, что ты меня позвала, — промурлыкала Гало, ласкаясь щекой к всё ещё поддерживающей её передней ноге, прямо как в их первый разговор тет-а-тет. — Ты — лучшая компания для конца света.

— Даже не знаю, обижаться ли мне.

— Ни в коем случае! — воскликнула со всем жаром единорожка, ткнувшись с ней носами. — Это означает, что я абсолютно точно не жалею о потраченном времени, и что ты воплощаешь всё, что мне вообще в этой жизни было нужно… — она вздёрнула голову, снова широко распахнув глаза, и уронила в пространство многозначительное: — …Оказывается.

Селеста смущённо клюнула копытом плоский камень, тщетно вытягивающий тепло из их разгорячённых выпивкой тел.

— Ты сейчас думаешь о том, чтобы меня поцеловать? — уточнила она.

— Это так очевидно? — покраснела Гало, потупившись.

— Не знаю, — глупо хихикнула Селеста. — Просто я тоже об этом думаю, но нас тогда с этой скалы сбросят.

— С чего бы? У вас там семья из двух жеребцов и их жеребёнка, кого удивят целующиеся кобылки?

— Их не забили камнями только потому, что это семья внука старейшины. Я тогда еле убедила её согласиться на их союз, а вот в том, что гомофобные традиции пора начинать отправлять в утиль, потому что «просто лучший друг» её внука — омега, мне её убедить не удалось.

— А что с остальными жеребцами-омегами происходило?

— По счастью, их больше не было, только кобылы, — ответила Селеста. — А жеребцы — все альфы, как положено. Блин, я вообще не понимаю, — нахмурилась она, — мои мамы говорили, что их проект, с альфами и омегами, это шанс не только дать пони возродиться, но и искоренить гомофобию, нивелировать значение пола в рождении жеребят, чтобы каждая пара была счастлива… почему это так скоро перестало быть одной из задач? — она встала и зашагала на трёх ногах по краю пропасти, жестикулируя четвёртой. — Они хотели построить лучший мир, чем тот, в котором жили до моего рождения, и я не видела, каким он был… но мне кажется, что всё возвращается к истокам. Что их работа была напрасна, потому что всё снова становится, как раньше — с гонениями и дискриминацией, — а эксперименты, которые на мне ставили…

Её голос надломился. Гало наблюдала за ней с тревогой и виной, точно зная ответ, почему.

Селеста запрокинула голову и посмотрела на небо, пытаясь заставить слёзы вкатиться обратно в глаза. Лýна уже не мелькала в звёздном и лунном свете стремительной миниатюрной тенью, видимо, найдя покой где-нибудь в уголке с пирогами и абрикосовым соком.

— Что всё это было зря, и меня можно было так не мучить, — наконец закончила Селеста шёпотом, и передние ноги Гало ласково обвили её плечи и грудь со спины.

— Чего бы ты хотела? — поинтересовалась она приглушённо, зарывшись носом в персиковый затылок.

— Не умереть от метеорита, для начала, — нервно усмехнулась земнопони, прикрыв от удовольствия глаза. — …И — всё ещё — тебя поцеловать.

— Твои желания очень непоследовательные.

— Прямо как твой выбор градусов в алкоголе.

— Один-один. И это отличная отмазка, чтобы потом делать вид, что мы ничего не помним, правда?

Вместо ответа Селеста развернулась прямо в её объятьях и взяла точёное лицо копытами.

Губы у Гало пахли мёдом из пива, огненными цветами, застрявшими на горных вершинах обрывками облаков, дни напролёт купавшихся в солнце. Её длинные ресницы щекотали щёки нежнее рассветных лучей.

Солнце не падало в эту ночь, крепко запутавшись в их сети.

---

Температура воздуха медленно, но ощутимо поднималась, смотреть становилось сложнее, воздух рябил от жары и переливающихся всё ближе и ближе лучей. Тени увеличивались и теряли в насыщенности. Гало, резко высвеченная апокалиптическим светом на пороге широко распахнутой входной двери, качала коммутатор в колыбели из копыт. Луна прижималась к её боку, без толку глядя в экран — его наречие не было ей знакомо. Устройство разрывалось от сообщений, удостаивавшихся лишь равнодушного, отстранённого взгляда, но никогда — ответа. Дэринг всё ещё помнила леденящие кровь сообщения, увиденные Селестой краем глаза, до того, как она…

14:23 Гало, высылаем тебе протокол телепортации в Империю. Безопасно из любой точки мира. Для активации сосредоточь на файле свою магию. Это не просьба, ты должна сделать это немедленно.

14:31 Замечены возмущения внешних планет. Гало, немедленно активируй протокол.

14:32 Метеорит движется с огромной скоростью, активируй протокол, пока не стало поздно! Заклинанию телепортации потребуется минута, чтобы перенести тебя к нам!

14:38 Высылаем обновлённый протокол телепортации, теперь ты можешь взять с собой от одного до трёх пони.

14:50 Дочь, пожалуйста, вернись к нам. Мы любим тебя, и нам жаль, если ты сомневалась в этом хоть минуту. Пожалуйста…

14:53 Я люблю вас тоже.

Гало зажмурилась, размахнулась с плеча и выбросила продолжающий вибрировать и подсвечиваться коммутатор в пропасть. Искры, поднявшиеся от него, не успели взлететь высоко и растаяли без следа. Луна поёжилась, проводив устройство взглядом.

— Зря ты так, мне кажется, — отстранённо заметила она. — Впрочем, какая уже разница.

Гало оглядела деревню. Было отчаянно, обречённо тихо. Горы не наполнялись криками и топотом спасающихся копыт. Селеста за спиной единорожки приросла к подоконнику, полусидя на кровати, и даже угроза ослепнуть не могла заставить её оторвать взгляд от неба. Парализованная, она застыла на месте и смотрела с пустотой в голове.

Метеорит приближался, похожий пока что на едва обозначенную точку справа от тусклого зимнего солнца. В какой-то момент, когда подлетит поближе, он зрительно встанет рядом, как ещё одно.

А затем какое-нибудь из них упадёт.

— И всё-таки оно виновато в этом, — хрипло проговорила земнопони.

— Кто и в чём? — неизменно мягко и любяще, несмотря на ситуацию, откликнулась Гало.

— Солнце, — Селеста коротко подала носом вверх. — Оно заслоняло метеорит до последнего, не давало увидеть, ослепляло… Как же жалко, что то, что давало нам жизнь, в итоге спрятало от нас самую главную опасность.

— Оно не виновато в этом, ты же знаешь, — слабо усмехнулась влюблённая в свет так же, как и в неё, единорожка. — Да и что бы мы смогли изменить, узнай об этом раньше на год, пять, сто? Собрали бы обратно какой-нибудь космический корабль? Да у нас давным-давно нет топлива даже на простенький автомобиль…

Внезапно Гало добавила:

— Меня посетила безумная идея. Такие, любимая, приходят раз в эпоху и эту самую эпоху переворачивают вверх дном, — с каждым сказанным словом она загоралась так, что начинала светиться изнутри, широко улыбаясь и хохлясь посреди апокалипсиса. — Солнце закрывало от нас метеорит? Я всегда знала, что это очень толковое светило. Селеста, Луна, я люблю вас. Разным образом, но одинаково сильно. Итак, чтобы остановить метеорит, мне потребуется верёвка и две кирки.

Луна отшатнулась от сестры, как будто ту поразила проказа.

— Ты его заарканить и разбить хочешь, что ли? — высоким голосом поинтересовалась та.

— Я постараюсь не забыть посмеяться над твоей шуткой попозже. Не спорь! Найди!

В её голосе радости было столько, сколько не звучало даже на Дзуаре. Это стоило того, чтобы отвлечься от безысходного созерцания приближения смерти и обернуться, что Селеста и сделала. Как раз вовремя, чтобы угодить в крепкие объятия порхнувшей к ней единорожки.

— И как, душа моя, мне сейчас отделаться от чувства, будто я всех заставляю расплачиваться за свою беспечность? — почти пропела та, гуще заштриховывая ложившийся на неё образ сумасшедшей.

Луна, не отвлекаясь и нырнув наполовину в уже свой сундук, отыскивала, что приказали.

— Я рассчитывала прожить жизнь с тобой, не раскрыв секрета, в котором не виновна сама, но за который стыжусь, раз не могут мои родители, их друзья и наша императрица. Ты рассказывала, что твой покойный муж научил тебя, что выбор есть всегда — знай же, что он был чертовски мудрым жеребцом, и я искренне уважала его, даже мёртвого, пусть и никогда не говорила тебе об этом. Да! Выбора нет только у диких животных. Это у грифа нет другого выбора, кроме как клевать падаль или съедать собственного слабого брата, чтобы выжить.

Гало выдохнула и отпустила Селесту, сверкающими глазами глядя ей в душу:

— Но мы — пони! Мы можем выбрать не быть мудаками. У нас есть роскошь совершать нравственные поступки. В самом безнадёжном сценарии мы можем выбрать не быть худшей частью этого сценария. Но почему-то общество, в котором я родилась, уподобилось птицам-падальщикам, а не разумным существам. На самом деле никому из них нет дела до того, что на материке от метеорита погибнут пони. Они всё это время считали их своими и хотели вернуть себе обратно, как сбежавших рабов. Единственная причина, по которой родители позаботились о том, чтобы я родилась с фенотипом альфы — то, что те, кто этого фенотипа лишён, теми самыми рабами и станут. Беты сохранят относительную свободу, потому что без неё у них не выйдет толкать вперёд науку и технику, но вот омеги… Эх, чёрт. Я умею распознавать омег. Я их видела. Они мне понравились. Я не хочу, чтобы к ним плохо относились. Всё. Но после падения метеорита, когда никому больше некуда будет идти, «плохое отношение» покажется омегам сказкой. Потомки президента Гарднера от Дерека до Шарон всё время жизни и взросления только и слышали, что пропаганду их правомерного и безраздельного господства. Я пыталась изменить это. Открыть всем глаза. Стала активисткой. Отсидела за это срок, даже будучи дочерью уважаемых вельмож. Но ещё до того, как я начала затачивать деревянное копьё против дискриминации, дискриминация выстроила неприступный форт из камня, металла и магических пушек. У меня не было шанса изменить это, но был выбор: принять уготованную мне роль, наблюдать за угнетением по меньшей мере трёх седьмых населения и смиряться с этим или уйти. Я выбрала уйти. Когда я нашла Луну, я поняла, что это было верным решением. Когда я встретила тебя, я поняла, что ни капли о нём не жалею.

Она отвлеклась на громыхание. Луна тащила в зубах две связанные верёвкой тяжёлых кирки.

— Спасибо, — поблагодарила Гало, прибирая инвентарь телекинезом, и распахнула передние ноги. — Давайте все вместе обнимемся ещё раз.

— Что ты собираешься делать? — прижавшись к её груди, спросила Луна. Она зарылась лицом в белоснежный мех, чтобы не смотреть наружу.

— Что-то, что могло прийти в голову только безумцу, — весело подмигнула Гало прильнувшей к её боку Селесте и крепко обняла свою семью напоследок, после чего аккуратно, но твёрдо отстранила их от себя магией. — Ещё раз: я люблю вас. На всякий случай: прощайте.

— Гало! — успела испуганно воскликнуть земнопони перед тем, как единорожка оглушительно исчезла в телепортационной вспышке.

— Куда она делась? — спросила Луна, крепко зажмурив глаза и дрожа от страха.

Селеста бессмысленно заметалась по двум крохотным комнаткам дома, пока не догадалась начать искать снаружи. Уже доносились то отсюда, то оттуда обрывки судорожных молитв, плач и горькие исповеди. Какое-то внутреннее чутьё побудило земную пони устремить взгляд как можно дальше, выше…

— О Боже, — протянула она, веря, что седеет от корней до кончиков в это мгновение.

— Где она? — презрела ужас пегасочка, вылетев к ней наружу. Дрожащая лавандовая нога указала на далёкие горные вершины, увенчанные крохотной фигуркой отважной и безумной единорожки, привязывающей себя к вечной мерзлоте посредством верёвки и двух кирок. — Зачем она туда залезла?!

— Луна! Нет! — Селеста впустую клацнула зубами, не успев схватить кончик нежно-голубого хвоста на всех скоростях уносящейся к горам Луны.

Она никогда прежде не чувствовала себя настолько беспомощной и бесполезной. А затем резко стало немного темнее. Ахнув и прищурив глаза, земнопони подняла взгляд. Солнце было целиком окутано знакомым до последней искры золотистым сиянием.

— Что… — выдохнула земная пони в непонимании. Она опустила взгляд ниже, туда, где стояла привязанная к вершине Гало.

Алебастровый рог, обнимавший целое светило, полыхал до небес, как дикий пожар. До ушей Селесты донёсся крик, поднявший дыбом каждую шерстинку на её теле.

Её любовь сгорала заживо.

Издалека было видно, как тёмный силуэт с разрываемой ветром гривой постепенно прорезается красно-золотыми прожилками. Солнце вливало свой радиоактивный, сжигающий жар через магический проток между собой и безрассудной единорожкой, воспламеняя каналы от её рога далее по телу. По её крохотной фигурке в эти мгновения, столь страшные и мучительные, что стали новым определением боли, можно было изучать движение магии в организме. Она напоминала малахитовую статуэтку, вырезанную невиданным умельцем, сумевшим сохранить все прожилки и узоры драгоценного камня, но отрады от такой красоты не было, потому что и жизни она оставляла не больше, чем в малахите.

Селеста без солнечного огня чувствовала, как всё сгорает в ней соразмерно Гало. Пустые бёдра пекло до обугливания мышц, внутри переворачивалось, ревело и жглось, испаряя льющиеся с глаз слёзы. Она вздрогнула, когда обострившиеся от стресса зрение различило, как, лопаясь от температуры, разлетаются по сторонам удерживавшие единорожку верёвки. И, будто это было вызвано невидимым издалека взрывом, Гало безжалостно сбросило с вершины и отправило лететь в пропасть слепящим светочем — ровно в тот момент, чтобы её смогла поймать Луна.

Но маленькая пегаска, тут же огласившая ущелье болезненным визгом, не могла остановить падение взрослой кобылки и полетела вниз, придавленная её телом, несмотря на то, что её крылья остервенело трещали в попытке остановиться. Невероятно, но, не успели они обе упасть до растушёванной отметки, где их бы поглотила тьма, падение плавно замедлилось, сопровождаясь новым оттенком жёлтого уже вокруг обеих пони.

Селеста моргнула, не веря в то, что сгорающая заживо изнутри единорожка сумела распылиться на такую расточительную по энергозатратам вещь, как самолевитация. Тем не менее, она увидела, как Луна отпрянула от той в воздухе, облетела, совершенно неподвижную в точке между небом и землёй, и заглянула в лицо. Окончательной неожиданностью для земной пони стало то, что через секунду пегасочка уже улепётывала как можно дальше от сестры, причём намного быстрее, чем летела к ней, а ещё через мгновение это стало неважным, потому что небо оглохло и потемнело от сотрясшего его грома.

Горы затряслись и зашатались, чуть ли не подпрыгивая на земле от оглушившей всё живое силищи. У домов раскололо фундамент, выломало их из стен и пещер, оставив висеть на краю, на волоске от гибели; пони едва успевали выпрыгнуть из окон и дверей, оглашая ущелье криками. Селеста завопила от ужаса вместе с ними, схватилась за стену в ничтожной попытке удержаться и вскинула голову.

Солнце рифлёно плавилось по краю, беззвучно пульсируя всё ещё охватывавшим его телекинетическим полем, таким большим, какого ещё никто не создавал и не видел. Подрожав несколько секунд вместе с землёй и небом, оно внезапно двинулось, но не поплыло естественным образом к закату из-за вращения, а тошнотворно-медленно потащилось всей массой правее, закрывая своим боком вид на несущееся к Фэному космическое тело и оставляя едва заметный, быстро тающий короткий шлейф от тянущей магии.

Селеста перестала орать, шокированно примолкнув, и прищурилась, чтобы увидеть точнее. Золотой телекинез зависшей над пропастью единорожки продолжал терпеливо утягивать целую звезду в сторону, затмевая метеорит с каждым преодолённым… дюймом? Ярдом? Милей? Парсеком??? Селеста не знала, какие единицы применимы к этому невиданному, титаническому событию. Она не верила в то, что вообще его наблюдает. Небо перекрашивалось из бледно-голубого в насыщенно-красный, чернеющий на скате к горизонту. Затаив дыхание и замерев, даже несмотря на глобальное землетрясение, одинокая земнопони на краю горной деревушки ждала.

Время исказилось, будто зависело от положения солнца взаправду, а не по условным правилам, о которых кто-то когда-то договорился. Селеста забыла, как моргать. Радужка, кажется, выгорит после такого небесного представления. Её уши тоннами залила тишина, сквозь которую пробивался лишь торопливый стук её сердца, слишком быстрый и лихорадочный, чтобы быть безопасным. Но перед лицом падающего солнца — а что будет, если Гало вдруг не удержит его, вырванное с места, которое то занимало на протяжении миллиардов лет?! — понятия об опасном и безопасном тоже искажались в непонятную сторону. Будет ли в истории день страннее чем, этот?..

Когда метеорит врезался в солнце, Селеста прижала уши, чтобы защитить их от взрыва. Но космический вакуум не пропускает звук. Ей оставалось только смотреть слезящимися от яркости вспышки глазами, как с другого края солнца осьминожьими щупальцами медленно взлетают в вышину тяжёлые плети изысканно-золотой лавы, как она плещет вперемешку с разлетевшимся на осколки многотонным губительным метеоритом, а его остатки дождём проливаются на Фэном, испещряя его каменной крошкой и пепельными струями. Смотреть несколько секунд до того, как сияющая ярче солнца единорожка над пропастью стремительно утрачивает своё могущество, а затем с разрушительной волной во все стороны от себя исчезает из реальности.

Вторая волна землетрясения довершила то, чего не смогла добиться первая, окончательно скинув здания в пропасть.

---

Когда-то Селеста заходила в эту деревню заплетавшимися, трясущимися ногами. Теперь она тем же образом её покидала.

Было больно дышать. Опалённую слизистую царапало воздухом на вдохе и выдохе. Было больно смотреть. Глаза, розовые от количества лопнувших сосудов, всё ещё горели и плакали кровавыми слезами. Было холодно. Жар спалил всю шерсть, оставив лишь несколько коротких клочков от гривы и хвоста. Было жарко. Ожоги согревали не хуже любой овчины.

Было больно пытаться о чём-то задуматься, потому что отпечатавшееся на сетчатке зрелище сгорающей заживо любимой единорожки заставляло хотеть попасть в конец гражданской войны, с губительными инфракрасными вышками и биологическими бомбами, лишь бы отупеть в это самое мгновение и больше никогда не рисковать о чём-либо размышлять. Селеста знала, что будет до конца жизни видеть то, что видела с самого выхода из научно-исследовательского центра: горящее солнце, сгорающее заживо солнце, вечно сверзающееся с небес, на какие сумело забраться.

Земнопони спустилась с камней на снег и не утопла по колено, как случалось всё время до этого, а поскользнулась на ровной ледяной корочке, растаявшей на мгновение и скоро схватившейся под морозом обратно. Ноги разъехались бы, если бы сверху не схватили с клацаньем зубов за клок уцелевшей на затылке гривы и не поставили обратно. Селеста подняла голову.

На крыльях Луны не осталось маховых перьев, но она умудрялась летать.

— Ч-что-то случилось с гравитацией, — боязливо втянула она голову в плечи, словно сама набедокурила то, из-за чего это случилось. — Всё стало… так легко… Раньше я не могла летать, пока мои перья линяли.

Она потёрла глаза, тоже слезящиеся, вытирая их, и моргнула. Улыбнулась неуверенно и дрожаще безразлично смотрящим на неё глазам:

— Гало не погибла. Я тебе точно говорю: она жива. Я была там, совсем близко. Я не видела, как она упала. Она исчезла.

— Она взорвалась, — глухо возразила Селеста. — Её тело не выдержало перегрузки от солн…

— Она исчезла! — закричала Луна, резко сдвинув брови и едва не заплакав. — Я знаю, как выглядит взрыв! И это был не он! Я была совсем рядом с ней! Она сначала оказалась в каком-то мутном пузыре, потом исчезла, а уже потом была эта волна! Она жива!

Запыхавшись, пегасочка замолчала. Странно тёплый для зимы ветер свистел между ними, запутывая в остатках волос и перьев мелкие обрывки пепла цвета соли с перцем.

— И куда именно она исчезла? — спросила Селеста почти вежливо. Луна медленно опустилась крупом в снег, забыв о своей манере по-кошачьи игриво спрыгивать с воздуха.

— Не знаю, — пробормотала пегаска, не поднимая глаз. — Но я точно знаю, что мы должны её искать. И что мы её найдём. Я в это верю. Я просто… верю. Поверь, мне, пожалуйста. Не оставляй меня одну! Пойдём искать её…

Селеста ответила не сразу. И слова дались ей тяжело, отнимая все силы после каждого слога.

— Ну и как же. Мы. Её найдём?

— Я помню своё племя на самом деле, — подняла лицо Луна и нервически усмехнулась. — Сделала вид, что забыла, чтобы Гало не расстраивалась, и чтобы самой не очень скучать по маме… но я его помню. Меня, кстати, хотели принести в жертву богине ночи, потому что я видела вещие сны, и это… хех, не важно… Что я действительно хотела рассказать — так это одну нашу легенду. Она гласит, что есть на свете сила могущественнее всех богов и духов. Это — та сила, что однажды не позволит тебе принести пони им в жертву, и тогда ты должен вступить с ним в брак, потому что это — твоя родственная душа. Сначала я думала, что для меня это Гало, ведь она спасла меня буквально с жертвенного алтаря… я отвергла племя, отца и мать лишь для того, чтобы стать ей женой, но она видела во мне лишь сестру. А когда она встретила тебя, я поняла, что моё спасение — самый незначительный пустяк из всех в сравнении с той жертвой, которую она приносит ради тебя. Она могла бы остаться в Кристальной Империи в безопасности, почёте и богатстве, но вместо этого она отправилась в дальний и опасный путь, нашла тебя и не пожалела о том, что сделала. Я уверена, что она не жалела, даже когда сгорала там, на вершине горы. Потому что она делала это, чтобы спасти тебя.

— И тебя тоже, — пара слёз, щипля, сбежала с опалённых щёк земной пони. — Она сделала это, чтобы спасти всех нас.

— Потому что спасение всех означало спасение тебя в том числе. Ты — её родственная душа, Селеста. Вне зависимости от того, насколько верования моего племени — правда. И именно ты можешь её отыскать.

— Но… как? — моргнула Селеста, сгоняя слёзы. — В вашей легенде не указано, как именно это сделать?

Луна ненадолго задумалась.

— Я думаю, тебе нужно прислушаться к сердцу или что-то подобное? Одним словом, нет, не указано.

«Ты говоришь это пони, у которой сердце не то, что атрофировано, — с тоской заметила Дэринг Ду. — Его у неё в принципе развитием не баловали». Селеста и впрямь тупо уставилась в землю с таким видом, будто её неожиданно схватил запор. Пыталась прислушаться к сердцу.

Сердце болезненно кашлянуло пару раз и дало понять, что на сегодня приключений ему хватит.

— Давай лучше пока проверим, выжил ли кто-нибудь из деревни, — предложила земнопони, обняв одной из передних ног занывший при перспективе куда-то далеко идти бок. Луна немного подумала, прислушиваясь к своему телу тоже, и кивнула.

Остаток этого странного дня прошёл в поисках. В момент катаклизма горные единороги сделали самую разумную вещь — сбежали из-под возможных обвалов, а потому и уцелели в большинстве своём, но на разных значительно отдалённых от горного конца расстояниях. Когда Селеста тоже далеко отошла от него, она обернулась. Горы сделались заметно ниже, будто землетрясение выбило и раскрошило в пыль целые пласты породы из их основания, и они просели, либо вообще частично провалились под землю.

Токсунмаг найти не удалось, и её никто не видел с того момента, как солнце ещё кочевало по небу, как ни в чём не бывало, не двигаемое с привычного места настойчивой могущественной единорожкой. Деревенские объявили старейшину пропавшей без вести, но с прискорбием понимали, что лучше не надеяться увидеть её ещё раз. Токсунмаг подбиралась к девяноста годам — солиднейшему, завидному возрасту для пони, произошедшей из диких племён. Она к своим годам ещё и умудрилась сохранить здравый рассудок и способность передвигаться, поэтому горевали по ней недолго: своё она точно успела пожить.

И, прямо как диктовал извечный порядок Даргавса, времени на скорбь не было ещё и потому, что надо было расчищать завалы с тропинок и отстраивать дома заново. Луна вызвалась возглавить разведывательный отряд молодёжи и полетела вперёд них на поиски разбежавшихся овец, чтобы собрать курчавых в стадо и пригнать обратно.

За выворачиванием тяжёлых камней на будущую стройку и сбрасыванием в пропасть мелких за ненужностью прошёл целый день, и взрослые были слишком заняты, чтобы задумываться о чём-то ещё, кроме своей монотонной работы, изнурительного списка дел на ближайшее будущее и того, где найти еду взамен тех запасов, которые раздавило или, опять же, скинуло в пропасть. И только когда издали послышалось блеяние, а молодёжь пригнала почти три четверти деревенского стада, Луна недоумевающе осмотрелась, подняла голову и спросила:

— А… когда мы уходили, солнце было на этом же месте?

— Да, — ответил ей какой-то жеребец, не отрываясь от методичного телекинетического раскачивания особенно массивного камня, крепко застрявшего посреди двух других валунов на тропе.

— По ощущениям, мы бегали по долине целый день. Разве оно не должно было хотя бы чуть-чуть передвинуться?

Телекинез мгновенно погас. Другие единороги тоже сперва прислушались, затем переглянулись, а после этого дружно уставились на солнце.

Совершенно неподвижное. Безразлично льющее свой свет с единственной точки в небе, которую, похоже, не собиралось покидать.

— А… то, что Гало поймала солнцем метеорит, могло на него как-то повлиять? — поинтересовалась Селеста, подойдя поближе к тревожно порхающей над землёй пегасочке.

— Похоже, смогло, — нервно сглотнула та. — И что теперь делать?

Среди деревенских поднялся обеспокоенный гул. Пони переговаривались и перекрикивались, пока их восклицания и вопросы не сложились в единогласное:

— В Ирыстон надо! В Ирыстон и Балту, а оттуда дальше! Совет собирать, решать, что делать!

— У-у, ещё один метеорит в качестве контр-меры они вряд ли сумеют наколдовать, — обняв последние четыре пряди хвоста, нервно вгрызлась в них Луна.

— Тогда, — решительно выдохнула Селеста, стерев передней ногой пот со лба, — они пускай идут по соседним деревням, а мы с тобой пойдём искать Гало. Пока они решают, что делать с солнцем, на то, что стало на две пары меньше рабочих копыт, внимание обратят вряд ли.

— А куда? — с готовностью соскочила на землю пегасочка, прямо как год назад. Ей было приятно видеть земную пони относительно прежней.

— К Древу Гармонии, — был ответ. — Если оно действительно опутывает корнями весь Фэном, на пони, которая его спасла, внимание обратить точно может. Сердце у меня, конечно, слабое, но думать я умею.

— Я знаю, где оно, помню дорогу! — воспарила Луна и потянула Селесту за собой, обоими копытцами схватив её за переднюю ногу. — И я даже знаю, как мы дотуда доберёмся! Мы с Гало припрятали ту штуку, на которой досюда и добрались, только это было секретом, чтобы её не украли, хи-хи. Ты же не думала, что мы реально пешком шли?

— Остаётся только надеяться, что ту «штуку» не завалило какими-нибудь камнями во время землетрясения, — нашла в себе силы улыбнуться Селеста, и ей стало легче.

«Да, любовь моя, ты жива, — подумала она, прикасаясь подбородком к груди и прикрывая глаза. — Если бы это было не так, я тоже не была бы сейчас живой».

Луна привела Селесту в лес. Пока земная пони, приучаясь балансировать на скользком насте, осторожно и медленно переставляла ноги, пегасочка задумчиво путешествовала между совсем одинаковыми теперь голыми стволами, слегка опалёнными со стороны, повёрнутой к горам.

— Сейчас, вспомню, — обещала она. — Где-то примерно… точно! Здесь! — она прыгнула к колючему кусту идеальной шарообразной формы, несколькими ударами копыт разбила смёрзшийся снег и остатками перьев вымела его из обнаруженного шва в земле.

Селеста с интересом и одобрением наблюдала за ней.

— Очень изобретательно. Сами сделали?

— Ага! — гордо выдохнула Луна, ища, где бы поудобнее взяться за куст, теперь не прикрывающий свои колючки пушистой листвой. — Идея — моя, воплощение — её. Сейча-а-ас…

Всё-таки сумев его поддеть, пегаска затрещала крыльями и опрокинула его вместе с куском промёрзшего дёрна, как люк.

— Вот! Го… тово.

Земная пони подошла поближе и заглянула внутрь. Глубокая и широкая ниша была пуста.

— Это… что за фокусы, — нахмурилась Луна и спрыгнула вниз. Пошарила в земле и жалобно блеснула наверх бирюзовыми глазами: — Блин! Пару палок каких-то оставили и одно колесо! Могли бы не ломать хотя бы, а целиком забрать!

— Но кто это мог сделать? — недоумевала Селеста. — За вами никто не подсматривал, когда вы приезжали?

— Нет, мы специально осмотрелись, а я ещё и местность прочесала с воздуха, — обиженно шмыгнула носом кобылка, без энтузиазма выбираясь наружу.

— Очень странно. Никто бы и не додумался искать такой тайник.

Она сделала пару кругов вокруг места, перешла на рысь и кивнула:

— Ладно, не важно. Я могу бежать. Ты всё ещё помнишь, как туда добираться?

— Это очень далеко отсюда, — прижала уши Луна. — Даже галопом уйдёт месяц, а тебе ведь ещё нужно спать.

— Тебе тоже. Ты не сможешь вести меня круглосуточно, — не отступала Селеста. — А пока — веди!

Пегасочка немного поколебалась, сминая копыта, но затем, подумав о сестре, решительно кивнула, взвилась в воздух и твёрдо устремилась вперёд. Не теряя времени, земнопони галопом рванула за ней.

---

Путь оказался тернист.

Сдвиг солнца, мелкие метеоритные дожди с пожарами и кратерами и замирание всех природных процессов шокировали пони, перевернули их представление о мире навсегда. Буйно цвели язычество, шаманизм и суеверия: всё случившееся напугало племена сбывающимися пророчествами от конца света до пришествия богов и мессий. Селеста понимала их логику, поскольку сама всю жизнь страдала от кошмаров о падающем солнце, а Луна и вовсе выросла в этой культуре. Отдалённый тревожный гул ритуальных музыкальных инструментов и вздымавшиеся над лесами огни жертвоприношений вводили пегасочку то в ступор, то в транс.

Она застывала в воздухе или на земле, суженными от наводнявших голову пугающих воспоминаний глазами застывая на незримых никому, кроме неё, картинах, и вне зависимости от ритма священных песен и пляски пламени бормотала под нос обрядовые слова на своём языке. Резкие, короткие, рубленые, они заставляли её худую грудь вздрагивать и часто, мелко трепетать под стать таящемуся внутри напуганному сердцу. Селесте хватало всего одного прикосновения вкупе с ласковым шёпотом имени, чтобы вывести кобылку из этого состояния, но впадала она в него так же легко и неизменно, сколько бы раз ни столкнулась.

Опыт путешествия с пегасом у земной пони уже был, хотя она и сомневалась, сможет ли маленькая Луна выполнять то же, что и взрослый Хуан. Но, к удивлению, передвигать и расталкивать облака у неё получилось с такой же лёгкостью, а затем она благодаря развитым крыльям быстро освоила создание локальных воздушных завихрений — и у двух путешественниц появилась возможность создавать личный комфортный микроклимат. До случая.

В тот раз Луна хотела отогнать подальше от их очередной ночёвки несколько облаков, чтобы расчистить участок среди снегопада. Но, как только она вырвала те из общей массы и отогнала дальше над лесом, до Селесты донёсся раскат грома и шипучий клёкот молнии — и Луна с поджаренным дочерна кончиком хвоста голубым вихрем метнулась её за спину. Она спряталась от двух рассерженных пегасок в обнимку с чёрными тучами, которые, увидев ещё и земную пони, окончательно впали в ярость.

— Тэмпер, глянь, — фыркнула та, что выглядела младше, едва вышедшей из подросткового возраста, — мало того, что не из нашей части — так ещё и путается с грязедавкой.

— Как ты меня назвала? — опешила Селеста, на мгновение забыв о том, что собиралась возмутиться по поводу их нападения на жеребёнка. Ещё и, судя по всему, с молниями! Уму непостижимо!

— Чего ты ещё ждёшь? — начала было язвить младшая, но старшая опустила копыто ей на плечо:

— Бёрд, не утруждай себя. Она в любом случае слишком тупая, чтобы тратить на неё время, если надеется сделать вид, что не понимает, в чём дело. Значит, так, — обратилась она сурово к Селесте и Луне, — хотя вы обе не внушаете доверия, тратить на вас силы мне западло, но только до тех пор, пока вы не приближаетесь к нашей зоне, — её глаза полыхнули гневом при взгляде на выглядывающую из-за крупа земной пони пегасочку, — или не пытаетесь пригнать туда ляганые снежные облака. Это понятно?

— Да, — опешив, только и сумела кивнуть Селеста.

— Мы за вами следим, — звонко пригрозила на прощание младшая, и обе воинственных кобылки удалились.

Луна несмело выползла из-за недоумевающей земной пони и копнула копытом снег, снова пошедший после того, как те двое вернули убранные облака на места:

— Я не знаю, что пошло не так. Честно.

И этот случай открыл целую вереницу однотипных конфликтов, каждый из которых раскрывал любые из них лучше и лучше. Пегасы относились к ним неприветливо из-за Селесты. Земные пони — из-за Луны. А если встречалось поселение единорогов, через него было лучше проскочить поскорее, пока в гриву одной из них не прилетел — при самом благоприятном настроении жителей — ком собранных телекинезом, а то и наколдованных вшей.

Дэринг Ду даже вдумываться не требовалось, чтобы понять, в чём причина, а вот Селесте и Луне пришлось попотеть. Их движение к цели из спокойной, пусть и длинной и трудной, дороги из пункт А в пункт Б превратилось в путаные зигзаги метаний от одного поселения к другому — крылатая, рогатая или подкованная стража гоняла их от своих охранных зон, стоило им только попасться на глаза. Будто было мало невзгод, без риска огрести чем-нибудь тяжёлым по голове представлялось возможным только через дикие земли и непротоптанные дороги, не приватизированные ни одним из племён, а потому служащие свалкой для снежных и грозовых облаков. Если над скоплениями хижин и домов максимум живописно вился редкий и мягкий снежочек, то сразу за их границами вовсю бушевали метели.

Селеста, стуча оледеневшими зубами, предпочла отдать свою овечью жилетку Луне. Тогда же им пришла идея выдать её за земную пони и попытаться остановиться на ночлег у одного из ближайших племён. Затея увенчалась успехом — и скоро замотанная в одежду пегасочка, уже начавшая шмыгать носом от долгого путешествия по всем ветрам, сладко сопела у жаркого очага, а Селеста делила с хозяевами скудную трапезу и узнавала последние новости, по ним выстраивая заодно общую картину.

Вину в лишении природы самостоятельности пытались распределить между единорогами и пегасами: раз уж они обладают способностью понемногу исправлять положение — значит, просто так научиться этому не могли и вывели свои знания после того, как сами всё и сломали. Нетрудно догадаться, что по единорожьему сообществу слух об истинной виновнице событий прошёл, но каждый оказался умён, чтобы об этом помалкивать.

Смена дня и ночи при помощи магии, как и контроль за погодой, требуют много времени на обучение и энергии для воплощения. Если раньше племена кое-как всем обеспечивали себя сами и не стремились контактировать друг с другом после того, как уйдут в горы, леса или небо для создания семьи, то нынешняя ситуация требовала всестороннего сотрудничества между тремя расами. Самым большим спросом с первых же дней катаклизма начали пользоваться именно земные пони: самые многочисленные и трудолюбивые, они всегда обладали некоторыми избыточными запасами продовольствия, а значит, могли спасти пегасов и единорогов от голодной смерти. Правда, им самим эта же смерть могла начать грозить: Селеста видела справедливость этого утверждения по собственной тарелке.

Недовольство в каждом из племён росло, так как всем им казалось, что соседи не понимают тяжести их доли и не ценят их усилий. Первыми сбились в одну огромную стаю и образовали прообраз собственного государства пегасы. Невольно перенимая их территориальность, начали объединяться в подобные обособленные структуры земнопони и единороги, и вопросы границ перестали быть риторическими.

«Фантастика, — взволнованно подумала Дэринг Ду, подслушивая. — Я вижу предпосылки к войне трёх племён и Зиме Вендиго! А я-то сначала предполагала, что она будет вызвана тем самым слоем пепла после падения метеорита, и морозные кони — всего лишь сказка. Но, похоже, нет». Мир приобретал вид, какой был для неё единственно верен, но она больше не могла так легко этому радоваться.

Альфа попросту затруднялась оценить правду о мире, в котором жила. «Значит, принцесса Селестия возьмёт себе имя своей истинной, — отвлеклась она на более простой вопрос, — потому что я ничуть не сомневаюсь, что единорожка по имени Гало, сумевшая сдвинуть солнце и тем самым обрекшая своих сородичей вечно делать это самостоятельно… что по-прежнему лучше массового вымирания, разумеется… это будущая принцесса Селестия».

Гостеприимные земледельцы по понятным причинам не могли дать Селесте и Луне в дорогу еды, зато подарили пегаске тёплую одежду — без прорезей для крыльев, конечно, но это было решаемо. Выдохнув с облегчением, она вернула земной пони её даргавский жилет. И очень скоро Селеста пожалела, что малодушно согласилась принять овчину обратно: после одной из ночей Луна внезапно заболела.

Всё началось с того, что она весь день спала. Селеста согласилась понести её у себя на спине под жилеткой, изредка будя, чтобы уточнить дорогу, но пегаска не проснулась даже к ночи. А сон её тем временем сделался беспокойным: она металась, на лбу выступила испарина, жар бил даже сквозь толстую, добротную одежду земных пони. Селеста запаниковала и устроила привал в окружении ближайших сросшихся елей. У неё не было лекарств, и даже какую-нибудь кору хоть в качестве плацебо отварить было не в чем: на днях они безнадёжно погнули и продырявили походный котелок, отбиваясь от медведя-шатуна. Земнопони не смогла уснуть от беспокойства и бессилия, а на рассвете, когда Луна немного успокоилась, наполовину приоткрыв болезненно сверкающие глаза, послышался хруст снега от направлявшихся к ним неспешных шагов.

В еловый закуток любопытно заглянул земной жеребец и осмотрел обеих кобылок, остановившись взглядом на больном жеребёнке.

— Добрый пони, пожалуйста, помогите, — вскочила и заслонила Луну собой Селеста раньше, чем тот мог заметить разметавшиеся по её жилетке крылья. — Моей сестре очень плохо, у неё жар, она не приходит в себя. Ей нужно хотя бы укрыться от ветра и холода; подойдёт даже хлев рядом со скотиной, лишь бы там было тепло.

— Зачем же хлев? Я живу прямо рядом с сеновалом, давай её сюда скорее.

— Спасибо, — выдохнула Селеста. — Я сама понесу её, не утруж…

— Да ты вымотана так же, как мелкая, — отрезал земной пони, переведя на неё взгляд сверкавших в утренних сумерках глаз. — Доверять тебе её нести — только время терять. Давай сюда, говорю!

И жеребец сам двинулся вперёд, резко выпустив из ноздрей белые струи пара. Это был всего лишь холод, но Селеста инстинктивно почувствовала нечто опасное. Оно заставило её броситься земному наперерез и схватить Луну зубами за не втянувшуюся ещё жеребячью шкирку. Та внезапно издала сладкий стон, приоткрыв набухшие горячие губы, и зрачки незнакомца вытеснили радужки одним ударом пульса.

— Отдай! — сразу взревел он и взвился на дыбы, чтобы мощно оттолкнуться от снега задними ногами и влететь в Селесту. Тут она и заметила его полноценную эрекцию — прямую, без намёка на мягкость, даже на морозе.

— А! — вскрикнула она сквозь оперённую тёмно-голубую шкурку и оттолкнулась всеми четырьмя копытами, взорвав снег колкой переливчатой завесой.

Земнопони без труда прорвал её, но Селеста уже галопом неслась прочь. Увязающая по грудь, больно ломающая коленями наст и до ломоты в шее задирающая голову, чтобы не потерять пегаску в снегу, она удирала сквозь лесные сугробы и всё равно имела больше преимуществ, чем жеребец, на бегу зачерпывающий головкой члена разворошенный жгучий снег. Вскрикивая уже не от возбуждения, а от боли и непереносимого холода, он очень скоро отстал, но Селеста, перепуганная и ввергнутая в воспоминания о собственном жеребячестве, не могла остановиться и продолжала уноситься во весь опор.

Она не видела эрекции жеребца у мисс Эдуардз. Она до последнего не подвергалась тому, что замышлял этот незнакомец, умудрившийся возжелать жеребёнка. Она даже не считала это самое желание чем-либо неестественным; то не трогало её ни в единый момент жизни, не приходило во снах, не заставляло дрожать при виде взрослого пони рядом с маленьким. Но сейчас, когда то же самое грозило не ей, а дорогой кобылке, и сама она познала любовь и нежность вместо потребительства и небрежения, её психика завопила. «Вспомни это, переосмысли, пойми, что это значило на самом деле, что они сделали с тобой, что они допустили, чтобы это сделали с тобой!».

В очередной раз споткнувшись, Селеста всхлипнула и, обессиленная, не стала этому препятствовать. Лишь напоследок резко вздёрнула голову вверх, чтобы не упасть на Луну. Круп той высоко подлетел, дёрнулся в крайней точке и с мягким звуком плюхнулся в снег, а из-под хвоста вылетела какая-то полупрозрачная капля и расплескалась о переносицу земной пони, уже наморщенную, чтобы плакать.

Селеста резко перестала дышать, открыла зажмуренные глаза и скосила их на влагу. Проигнорировать было нельзя: капелька пекла кожу, как уголь. Быстро остыла на холодном воздухе, но изначальную температуру всё равно проигнорировать не вышло.

— Луна? — выпустила шкирку из зубов земная пони, стёрла сырость кромкой копыта и внимательно рассмотрела, в последний раз шмыгнув носом. — Это же не слёзы и не сопли, так?

Пегасочка не ответила. Дыша так тяжело, будто это она бежала через смёрзшийся дикий снег с грузом в зубах, она лишь слабо трепетала ртом, подёргивала задними ногами и поминутно закатывала полуприкрытые глаза. Невероятная и, главное, непристойная догадка посетила Селесту, и та сглотнула.

— Я честно не имею в виду ничего такого, когда делаю это, — предупредила она, несмотря на то, что разум Луны явно блуждал где-то невероятно далеко, и аккуратно отвела нежно-голубой хвост в сторону.

Пегаска отреагировала так, что Селеста вздрогнула, покраснела, заметалась на месте и наконец по-страусиному вонзила голову в сугроб, не зная, куда и как ещё спрятать пылающее лицо. Она не удивилась бы, если бы снег тут же подтаял, а к лысым кронам деревьев взвился парок.

Луна судорожно выпустила воздух из лёгких, разом подобрала задние ноги и приподняла круп, распростав по сторонам распушившиеся крылья. Она умоляюще заскулила, прогнула спину и замерла, трепеща в ожидании того, чего Селеста физически не была способна ей предоставить.

Дэринг Ду взвыла от забравшегося в ноздри земной пони чудесного запаха первой омежьей течки, а Селеста, выматерившись в сугроб от культурного шока, воспользовалась сохранившейся у себя лично способностью внятно соображать. Пока она подтягивала все припорошившиеся пылью знания о проводившихся десятилетия назад экспериментах, терапии гормонов, приличной частью заимствованных у волков, вспомогательных заклинаниях и прочих моментах, альфа на своей шкуре испытывала всю мощь когнитивного диссонанса.

Готовая к сексу течная, неиспробованная никем узенькая омежка прямо под носом, но нос принадлежит недо-омеге, не способной оценить ароматный букет смазки и восхититься им, а сама омежка — её будущая принцесса, величественное и неприступное полубожество, на которое нельзя пялиться с такими пошлыми, грязными мыслями и уж тем более нельзя мечтать впиться ей клыками в шею, засаживая на всю длину под её тоненькие развратные писки!

…даже если она… является сразу после течного секса на собственную свадьбу, не приведя себя в порядок… наверное.

Всё смешалось.

Дэринг Ду, всё равно недоступная для обнаружения, уже смело выла в открытую, метафорически обхватив передними ногами кипящую от гормонов и моральных дилемм голову и раскачиваясь на крупе, а Селеста понемногу систематизировала оживающие воспоминания. Теперь она могла сказать, что происходит и к чему это может привести. Не знала только, как с этим бороться.

В таком состоянии Луна не помнила саму себя — не то, что дорогу. Она самостоятельно открыла, что мастурбация уменьшает её страдания, и занималась этим без перерыва всё время, пока не спала. Селеста, поджав губы и тараща в противоположную сторону глаза, решила просто воспринимать это как должное и как меньшее зло, потому что Луне, по крайней мере, в такие моменты не плохо и не больно, а оргазм и вовсе немного возвращает ей разум и даёт возможность уснуть. Она так и думала несколько счастливых часов до того, как ветер далеко разнёс райские ароматы течной пегаски и привлёк не только жеребцов, но и нескольких кобыл.

— Капец, что происходит? — буркнула Селеста, замотала нижнюю часть протестующе постанывающей Луны во всю имевшуюся одежду, чтобы она меньше распространяла запах, схватила получившийся кулёк зубами и рысью понеслась как можно дальше от голосов пони — ласковых и грозных попеременно. — Кажется, твоя сестра остановила солнце, а взамен запустила все генетические программы! Как это вообще возможно?

— Мхм… Гало… — простонала Луна в её зубах и в который раз протиснула копытце вниз под замотанный на талии пояс.

Напряжённая обстановка, тряска, мотание и голоса альф, то настигающие, то отстающие, ей ничуть не мешали.

---

Они достигли Древа Гармонии в начале весны, потрёпанные, исцарапанные и даже избитые, но успевшие отрастить новые гривы и шерсть взамен выжженных солнцем и магией. Последние километры шли налегке: от большей части одежды пришлось избавиться ещё зимой, поскольку, пропитавшись течными соками Луны, она привлекала ненужное внимание, а ближе к потеплению их тела сами приспособились к низким температурам, и таскать на себе много тряпок оказалось ни к чему.

Дэринг провела несколько минут в блаженном созерцании той самой пещеры, увиденной Селестой во сне, но оживлённую более мелкими деталями, о которых её подсознание догадаться не могло и потому передавало лишь общую суть. Например, несмотря на отсутствие влаги и даже некоторую сухость воздуха, пещеры веяли чем-то подводным, будто когда-то давно их действительно наполняла солёная океанская вода, а между трезубчатых кристальных ветвей юркали глупые пучеглазые рыбёшки. Но вместо их высохших скелетиков по полу плотно и тяжело стелились тёмные массивные корни, очень похожие на настоящие и словно впрямь вымазанные в земле. К ним вело множество ниспадающих ступенек неправильной округлой формы, скученных и пёстрых, как лесные опята.

«…а почему я попала именно в тело пони, в честь которой назовётся принцесса Селестия?».

— Рядом с ним очень тепло и спокойно, — заметила земная пони с благоговением, подходя к стволу, состоящему из подогнанных друг к другу искажённых сверкающих ячеек, как неогранённый кристалл.

— У Гало не получалось чувствовать себя рядом с ним тепло и спокойно, — грустно вздохнула, нахмурившись, Луна, и ностальгически прикоснулась к стволу копытом, но тут же убрала его. — А? Этого тут раньше не было.

Селеста присмотрелась, провела копытом по примеру пегасочки. На ранее гладком фрагменте ствола проявился впалый стилизованный знак солнца.

— Похоже на то, как если бы кто-то вырезал в стволе дерева свою метку, — озвучила она первое, что пришло в голову.

— Кто бы осмелился сделать такое со священным деревом? — возмутилась Луна.

— Тот, для кого нет ничего священного, глупое дитя! — заставил вздрогнуть их обеих раскатистый хохот из тёмного каменного коридора.

Луна моментально ощетинилась и встала в боевую стойку, закрывая и Древо, и Селесту — даром, что ростом была той по грудь, и уже пережила становление омегой, а не альфой. На освящённые нежным спокойным сиянием Древа ступеньки-опята ступили сперва зелёная драконья лапа, затем — буйволиная нога, а следом показалось и тело, передвигающееся на таких несочетаемых конечностях — длинная бурая лапша, укомплектованная парой лап, парой крыльев и угловатой полуослиной головой.

— Драконикус, — слишком обвинительно выплюнула Селеста. — Ты нас напугал.

— Не ставил перед собой такой цели, но, в принципе, кто их когда ставит? — развёл верхние львиную и орлиную лапы тот и, изогнувшись в воздухе, поплыл по нему над полом. Он принялся прищуренными, будто чтобы скрыть в них безумие, глазами рассматривал двух кобылок. — Какие цели стоят того, чтобы проходить такой длинный путь?

— Мы хотим найти мою сестру, — ответила Луна, пригладив перья. — Вы не знаете, как это сделать, мистер драконикус?

— Я могу потерять вас примерно в том же районе, — радостно предложил тот. — Это будет считаться за помощь? Обычно, когда ищут этим методом потерянную вещь, говорят «Брат, поди сыщи брата!», но в нашем случае приемлемо — и даже желательно — сказать «Сестра, поди сыщи сестру!». Ну, как вам?

— Не уверена, что это сработает, — поёжилась Селеста. — В последний раз мы видели её над пропастью в деревушке под названием Даргавс. Она чудом не свалилась вниз…

Земнопони, погрузившись в одни из самых травмирующих своих воспоминаний, вновь видела перед глазами только их. Но Луна, защищённая надеждой на благоприятный исход и чем-то, что пробудилось в ней после той постыдной первой охоты, не выпадала из реальности и потому смогла заметить, как внушительно переменилось хитрое лицо драконикуса — от лёгкого страха к недоверию и до чистого гнева. Но это заняло буквально секунду, как если бы кто-то отрабатывал скорость заклинаний трансформации на куске серой глины, а затем исправно вернул ей изначальную форму. Форму благодушно-ехидного лица коварного и определённо зловещего существа. Пегасочка инстинктивно попятилась.

— Как Вас зовут? — переведя дух после рассказа, вежливо поинтересовалась Селеста у призадумавшегося драконикуса.

— Дискорд, — гордо ответил он. — Последний дух хаоса и дисгармонии.

— Последний? Хаоса и дисгармонии? — хлопнула глазами земнопони. — Я встречала одного твоего… эм… собрата? Очень давно. Он не был похож на что-то подобное. Немного озорной… проказник… — она кашлянула в сторону, замаскировав ругательство, — но он не называл себя так зловеще.

— Жующий Кожу, по-твоему, не зловеще? — вскинула брови Луна.

— Что?! — рявкнул Дискорд, отшатнувшись от них обеих, как от огня.

Испуганные резким движением, они тоже отпрыгнули и врезались боками в дерево. То слабо звякнуло кристальными почками, что заставило драконикуса прижать длинные уши и трусливо ощерить клыки, однако это тоже быстро прошло. Он с достоинством кашлянул в орлиный кулак, выпрямился и снобистской походкой обошёл дерево.

Немного подумав, Селеста наклонилась к уху Луны и шепнула:

— Что бы ни случилось — не позволяй ему прикасаться к себе. Даже краем пальца. Ты представить себе не можешь, насколько это может быть опасно.

Луна решительно кивнула, наблюдая за этими самыми пальцами. С нарочитой небрежностью львиные без когтей барабанили по граням ствола, пока драконикус обходил Древо кругом. Завершив оборот, он повернулся к пони и протяжно мурлыкнул:

— Итак… Я действительно знаю, где ваша подруга, нелепо же мне упустить демиурга. Но от скуки томлюсь, я остался последним: обыграете коль — приз ваш без промедлений!

— Ты умеешь на ходу сочинять стихи? Очень неплохо, — с запинкой похвалила Селеста и натянула улыбку. — А в чём мне нужно тебя обыграть? В Даргавсе меня научили играть в нарды.

— Нарды, — скривился Дискорд, карикатурно плюнув. — Везде одни нарды! Первая на Фэноне рыба вылезла из воды на сушу, а там единороги в нарды играют! Нет! В шахматах больше интереса, и вы даже не представляете, сколько всего можно выменять на одну только шахматную доску, — он изогнул туловище буквой «S» по горизонтали и склонился к Луне, вернувшись к мурлычущей манере разговора змея-искусителя. — Я знаю твой маленький спящий секрет — он в том, что омегу скрываешь в нутре, но сможешь ли ты, молодая кобылка, сказать слово «нет» в лицо похоти пылкой?

Селеста, распахнув глаза, встала над пегаской и передней ногой задвинула её себе глубже под брюхо:

— Оставь её в покое. Ты собирался играть со мной.

— Не с тобой, а с вами обеими, — сверкали в предвкушении жёлто-красные глаза. — А жеребята любят играть даже больше взрослых! Ну же, малышка? Отгадаешь мою загадку?

Луна ответила ему, но не рискнула выползти из-под земной пони и лишь распластала по сторонам крылья в выражении решимости:

— Я действительно ещё маленькая. Но, когда я вырасту, я точно смогу контролировать себя и не становиться распутной пони.

Селеста отвела взгляд, пытаясь не сказать, насколько она не права. Гормоны затуманили ей разум и не давали вспомнить львиную долю того, что та творила, но земнопони не забывала.

Дискорд расхохотался, умилённо взявшись за щёки. От этого кожа на его лице стянулась, обнажив острые треугольные зубы с парой саблевидных клыков.

— Ах, эти очаровательные жеребячьи «я всегда» и «я никогда»! Хочешь проверить? — он эффектно щёлкнул орлиными когтями и направил указательный палец в дерево.

Значок солнца зажёгся от круглой сердцевины ярко-оранжевым цветом. По лепесткам на гранёные стыки растеклись смягчившиеся до жёлтых потоки, напоминая механизм открытия двери из научно-исследовательского центра, немного задержались, чтобы растечься тоньше и длиннее, и неторопливо поползли вниз, очерчивая контур большой кристальной ячейки, враставшей нижней частью в землю. Словно отойдя из своего паза, она выпустила из щелей потоки яркого света, а затем резко опустилась вниз. Селесте и Луне потребовалось проморгаться, прежде чем заглянуть в открывшуюся нишу, и они ахнули, едва им удалось привыкнуть к свечению.

Внутри, на пышном цветке розового лотоса, лежала Гало. Её невредимые розовые грива и хвост лежали свёрнутыми в спирали рядом с головой и крупом, белоснежный рог, всё ещё хранящий раскалённые кружева солнечных ожогов, тянулся длиннее, чем раньше, над безмятежно сомкнутыми во сне веками. Голова, которую он венчал, была по-лебединому завёрнута к боку и прятала мордочку под одним из двух невероятных, прекрасных полураспущенных крыльев.

— Гало! — воскликнула Селеста, не заметив, что разрыдалась от облегчения. Она прыгнула к ней, но, не решаясь дотронуться до священного Древа, обернулась на Дискорда в слезах радости. — Она жива? Скажи, что она жи…

Слёзы заледенели у неё на лице, стянув кожу, как шрамы, а рот застыл, растянувшись и конвульсивно подрагивая вместе с вскинувшимися и напрягшимися до боли в голове ушами.

Дискорд извивался хвостом далеко позади Луны, коварно выглядывая злорадными глазами из-за её макушки, пока пальцы обеих его лап стискивали голову остолбеневшей кобылки. Вместо глаз у неё в черепе вращались гипнотические серо-жёлто-голубые спирали, а от задних копыт копыт неторопливо ползла вверх по телу серость, словно она неосторожно взглянула на василиска.

— Отпусти её, — слабо пролепетала Селеста, пытаясь остаться на ногах, не качаться, не падать, но она не знала, насколько сильно дрожат у неё при этом колени.

Она не помнила ничего такого после прикосновения Жующего Кожу к себе. Но и ни в какие игры тот с ней не играл.

— Всему своё время, — низко ответил Дискорд и красноречиво помассировал виски пегасочки большими пальцами. Остальные любопытно впивались когтями в её затылок. — М-м-м… ты знаешь, что она поначалу искренне влюбилась в свою названую сестру и собиралась стать её женой? Эта жеребячья непосредственность, скажут одни. У жеребят удивительно сильное чувство себя, возражу я.

Он стремительно щёлкнул пальцами над светлой макушкой, и серость единой вспышкой обесцветила Луну до кончиков волос.

— Что ты сделал? — запаниковала Селеста, поочерёдно переступая ногами на одном месте и то поднимая, то опуская голову в попытке наверняка увидеть изменения, где бы они ни произошли. — Что ты с ней сделал?!

— Всего лишь высвободил её сущность, причём непосредственно с той пони, которая приглянулась ей с самого начала! — невинно развёл передними лапами Дискорд, выпуская пегасочку и давая ей свободу. Свободу повернуться к Гало и оценить ту медленными глазами-спиралями. — Они на самом деле даже не сёстры, что в этом плохого?

Ответ на этот вопрос дало Древо, взорвавшись на каждой ветке салютом из лавандово-золотой плазмы. Искры и сгустки осыпали сразу пригнувшегося и защитившего голову лапами драконикуса, растаяв снежинками на его шерсти и не причинив вреда, а прикосновением к Луне согнали с её шерсти в землю серость и вернули большие бирюзовые глаза. Она единожды моргнула, шагнула туда-сюда, словно завершая движение, которое собиралась выполнить до того, как её загипнотизировали, и с восхищённым вдохом вскинула голову на искрящееся, ликующее, поющее Древо. Селеста упала на круп в немом благоговении, но её внимание привлёк со звоном струящийся по передним копытам свет.

Лиловая и солнечно-жёлтая змейки обвили её передние ноги по всей длине волшебными браслетами, переползли, ероша шерсть и щекоча кожу, по каждому сочленению тела, а затем плотным полосатым носком сошлись вновь на одном из копыт и пустили по воздуху вьющуюся нить. Достигнув кончика рога Гало, та налилась такой же толщиной, скользнула по роговой канавке и, затерявшись поначалу под тяжёлой волнистой гривой, точно так же пропутешествовала по всем поверхностям тела спящей крылатой единорожки, будто изучая его и сканируя — со стороны за этим оказалось наблюдать удобнее. Закончив, две ленты одним молниеносным рывком через впалый хребет вернулись на рог, закрутились вокруг него буром и выстрелили с кончика прямо во внутренности Древа. И оно взорвалось снова, заставив Дискорда отползти, закрываясь теперь и крыльями, ещё дальше, но приведя в восторг Луну и Селесту и вернув сознание Гало.

Она вынула голову из-под крыла, моментально найдя взглядом Селесту, и улыбнулась ей, как ни в чём не бывало. Земная пони бросилась навстречу и вплела облегчённый смех в звонкую и торжественную трель Древа, когда ставшие немного длиннее передние ноги бывшей единорожки заключили её в объятья. Она прижалась щекой к белоснежному плечу, млея от тепла любимого тела, и не смогла удержаться от искушения заглянуть внутрь Древа. Такие же кристаллы, что и снаружи, составляли его обычно скрытую от глаз часть, но при одном взгляде было понятно, что они принадлежат живому существу, которое дышит, растёт, развивается и понимает. Лилово-золотые ленты, перекатываясь в жгуте, но не разрываясь, всё ещё соединяли его с рогом Гало и одной из передних ног Селесты.

Луна поспешила присоединиться к объятьям, обстреливая сестру вопросами:

— Ты в порядке? Как ты здесь оказалась? Ты знаешь этого драконикуса? Что сейчас произошло? Откуда у тебя крылья? Ты уже пробовала летать?

— Нет, пока не пробовала, — засмеялась Гало, поспев только за последними двумя. — Я только сейчас сумела проснуться, а до этого… кажется, я временно стала частью Древа, могла ощущать время через него и видеть, что происходит рядом. Дискорд был очень заинтересован в том, что творится внутри него, — закончила она, хитро прищурившись вдаль.

Драконикус стоял перед входом в коридор на границе света и тьмы, недоверчиво сцепив когти и настороженно рассматривая всех троих. Селеста нахмурилась:

— Он пытался сделать что-то с Луной. Я бы попыталась помешать, если знала, что.

— Ты бы не смогла, в этом нет твоей вины, — вздохнула Гало, погладив пегасочку копытом по голове. Та довольно прикрыла глаза. — Дискорд поглотил всех своих сородичей и присвоил себе их силу, с ним не совладать простой земной пони.

— Так откуда у тебя крылья? — подёргала её за ближайшие белоснежные перья Луна, не дав Селесте расспросить подробнее о поглощении других драконикусов.

— Я не знаю, — пожала плечами Гало и сложила их поудобнее. — Я даже плохо помню, что было после того, как сдвинула солнце. Разве что то, что понимала уже в тот момент: я переступила порог своих возможностей, и мои магические каналы попросту сгорели. Но каким-то образом я не лишилась магии, а словно… перевела её на совершенно иной уровень. Затем Древо меня спасло, — благодарно посмотрела она вверх, — и вот уже этого я совсем не помню. Должно быть, у него какие-то свои взгляды на то, как нужно было восстанавливать моё тело… Но одно я знаю точно: пока что я чувствую себя хорошо только из-за того, что вы обе рядом, а не из-за того, что до конца выздоровела, — ласково зажмурившись, она притянула сестру и возлюбленную под свои новые крылья. Они были тёплыми и ненавязчиво пахли чем-то, что сама Дэринг не могла распознать, но у Селесты вызывало только приятные впечатления.

Луна приласкалась к сестре и коротко зажмурилась. Открыв глаза, она медленно расширила их до предела, потому что так вышло, что их взгляд упал прямо на озаряющее некогда пустое бедро Гало прекрасное стилизованное солнце.

— У тебя появилась кьютимарка! — завизжала пегаска, в перевозбуждении спрыгивая с лотоса и начиная галопом нарезать круги на небольшой каменной площади перед ним. — У Гало кьютимарка! У Гало кьютимарка!

Обе взрослых кобылки с изумлением воззрились на то, что вызвало у Луны столь бурный приступ радости, и присоединились бы к ней, не будь так околдованы этим явлением.

— О боги, — благоговейно прошептала Гало, рассматривая рисунок на крупе. — Я в самом деле… я получила метку…

— Да ещё какую, — выдохнула Селеста, не в силах сдержать алчность в голосе. — Солнце! Целое солнце! Твоя судьба связана с звездой, которая даёт жизнь всему на Фэноме!

— Моя судьба связана прежде всего с тобой, — прошептала Гало, выронив из глаз пару хрустальных слёз, и ткнулась носами с краснеющей от зависти земной пони.

Вспомнив, Луна перестала скакать вокруг и постепенно остановилась перед Древом, подойдя ближе к ним обеим.

— Кстати, вы до сих пор… э… — покрутила она копытом в растерянности и указала на магическую связь между двумя кобылками. Они, подняв взгляды, наконец тоже обратили на неё внимание.

— Связаны? — закончила за неё Селеста и улыбнулась, вытерев собственные слёзы.

— И всегда были, я думаю, — крепче прижала её к себе Гало и жестом позвала сестру под крыло. — Древо Гармонии показывает то, что скрыто, — нежный взгляд лавандовых глаз ожесточился, перейдя на драконикуса. — И то, что он хотел сделать с Луной — разорвать эту связь и исказить её на своё усмотрение.

Дискорд, улыбаясь им издали, оскалился так, что показал дёсны над острыми клыками. Казалось, меж них вот-вот выстрелит алый раздвоенный язык.

— Да бросьте, путаница — это весело! Вы, пони, сами перепутали всё в своих собственных гениталиях! — его разномастные лапы перекрестились, указывая в противоположных направлениях, а из туловища выскочило ещё три пары и повторило этот жест, сделав драконикуса похожим на абсурдную танцующую сороконожку. — Как будто лишняя комбинация сделала бы хуже.

— О чём он говорит? — не поняла Селеста, нахмурившись. Гало тяжело вздохнула, отведя взгляд.

— Я… кое-что спровоцировала, когда передвинула солнце, оказывается, — насквозь виновато прозвучала она.

Луна буднично пожала плечами:

— Ну да, солнце само теперь не двигается.

— И с погодой что-то не то, — подхватила Селеста. — Она готова стоять двадцать четыре на семь, если её не сменять вкопытную.

— Пегасам и единорогам прибавилось работы, а земные пони теперь только и делают, что растят еду на эту ораву — ужас, — закончила пегаска.

— …кошмар, — съёжилась Гало, пытаясь закрыться крыльями от стыда, но кобылки ей не позволили, уперевшись в них плечами и заголосив:

— Зато мы живы! Все выжили!

— Тоже мне цена за то, что Фэном не разнесло к чёрту!

Несмотря на их утешение и благодарность, Гало всё равно сжалась, протащив крылья над их спинами и сцепив их по своим бокам. Она не находила в себе сил поднять взгляд.

— Сдвинув солнце… я спровоцировала глобальную перестройку магических лей-линий. Магия теперь работает по-другому. Теперь она более подвижная, текучая и мощная, и она не соглашается концентрироваться в одном месте. Я пыталась создать коммутатор, чтобы послать вам сообщение — его очертания появлялись в воздухе, а затем просто рассыпались пылью. Все мои усилия были зря, а потом, когда я применила кое-какое из обыкновенных прикладных заклинаний, на один раз — оно сработало с такой мощью, что я едва от него не травмировалась! И, само собой, сожгло остатки моей энергии.

Луна повернулась к Селесте и воскликнула:

— Так вот почему наша с сестрой колесница рассыпалась! Магия просто ушла из неё, и она развоплотилась.

— Значит, это произошло с абсолютно любыми воплощёнными заклинаниями, — сделала вывод земнопони и внезапно рассмеялась. — Жизнь в Кристальной Империи сейчас, должно быть, просто парализована!

— Да, Гало рассказывала мне, насколько там всё автомагизировано! — забила копытцами Луна, забыв, где находится. Магический лотос под ними не обиделся, лишь впрыснув в воздух из-под ударов несколько струек розовой пыльцы. Пегасочка перестала заливаться и, скосив глаза к центру, чихнула.

— Все их знания и данные хранились на электромагических носителях. Кто бы мог подумать, что даргавские пергаменты из овечьей кожи окажутся надёжнее! Пускай подавятся своим удалённым доступом: ничего больше не работает. Они ни на что не смогут повлиять, потому что база научно-исследовательских центров — это теперь всё равно, что драгоценности после драконьего выхлопа. Ничего не разобрать! Тупая сплавленная мешанина — и всё!

Гало же их веселья не разделяла. Напротив, слушая смех, она с каждой нотой впадала во всё более глубокое, серое, безысходное отчаяние, густо пересыпанное неизбывным чувством вины. А вот Дискорд наконец почувствовал себя в своей тарелке и наглой змеёй проскользнул к Древу по бороздчатому куполу стены:

— Лежит пони под аппаратом жизнеобеспечения, и тут одна единорожка в диких землях солнце двигает.

Селеста возмущённо затихла, а вот Луна не удержалась и заржала в голос вместе с ним.

— Прекратите оба, это ведь уже серьёзно! — потребовала на высокой ноте земнопони. — Лулу, вот уж не знала, что тебе близок чёрный юмор!

— Ты даже представить себе не можешь, что ещё близко этому комочку пушистой тьмы, — посулил Дискорд и хотел панибратски притянуть пегасочку локтем к себе за шею, но Селеста ловко перехватила её первой — и львиная лапа зачерпнула лишь воздух.

— Достаточно, — рыкнула на него земнопони. — Не прикасайся к ней.

Гало поднялась и вышла из кристального чрева между всеми, перегородив своим согбенным телом путь разноцветным взглядам и разбив запутавшуюся цепь взаимодействий.

— Вы, наверное, не заметили самого главного, потому что вы обе омеги, — прошептала она, обернувшись, когда сошла на каменный пол. — Но кобылы-альфы заметили точно. И жеребцы-омеги тоже заметят в какой-то момент, потому что ничего уже не будет, как до войны.

— И что же ты заметила? — чутко поинтересовалась Селеста.

Крылатая единорожка зажмурилась и всхлипнула сквозь стиснувшиеся зубы, прежде чем ответить:

— Когда я передвинула солнце, это повлияло на лей-линии и вызвало цепь реакций, уничтоживших заколдованные копытотворные предметы, но усиливших данные самих живых пони. Теперь магия работает по-другому. А это означает, что биомагические механизмы, ограничивавшие ширину мер, возвращавших нам способность размножаться, разрушены тоже. Потомки пони из резервации не вернутся к слабоумию, недоразвитости и прочим симптомам синдрома Дауна, поскольку перешагнули это в процессе мини-эволюции, как бы честным и естественным путём. Но вот то, что блокировало в них их вторичный пол, закодированный в лишних наборах хромосом, уже ничто не сдерживает. Не важно, кобыла это или жеребец: отныне альфа будет альфой, а омега — омегой.

Селеста тяжело сглотнула, прижав уши:

— Чёрт побери. Кристальная Империя. Они сманили к себе мой город и несколько диких поселений в придачу. Если так, то им даже проклятый удалённый доступ не нужен для их ублюдочных планов…

— И мы им никак не помешаем, — повысила голос в отчаянии Гало, договаривая за неё, и подняла голову к кристальным ветвям. — Единственное, что может — то, что сотворило Древо. Оно не дало нам с Луной насильно захотеть друг друга… — она перевела взгляд, невероятно любящий, хоть и всё ещё горький, на Селесту, — потому что есть пони, с которыми мы захотим быть безо всякого колдовства. Мы связаны, ты и я. И Луна тоже будет связана с кем-то когда-нибудь. Вот почему трюк Дискорда не сработал, — Гало подошла к земной пони и нежно потёрлась носом о её лоб.

Двухцветная нить, всё ещё соединявшая рог и копыто, штрих-кодом растворилась в воздухе. Дискорд с досадой проводил улетучивающиеся мазки взглядом, и тонкая линия его вытянутого по длинной морде рта исказилась в жуткой ухмылке. Он шутовски поклонился Древу:

— Будь по-твоему. Но и я на свой ход имею право. Ты так жаждало власти над вселенной, что создало драконикусов в попытке подчинить себе не только гармонию, но и хаос — так, значит, можно. А почему нельзя мне, да ещё и не выходя за пределы своих полномочий? Я буду даже честнее! — он расхохотался. — Ведь как осознать истинность, не пройдя испытаний, не пережив потерю, не поняв ценности? Когда те смешные маленькие пони видели мои чудеса, они думали, будто я искажаю суть вещей. Нет! Я даю вещам право быть самими собой и даю им такую жизнь, какой они хотели на самом деле! Хоть одна из них была мне неблагодарна? Я так не думаю!

Дискорд вскинул орлиную и львиную лапы вверх, и от его движения свод пещеры, будто выгибаясь над невидимым буром, резко рванул вверх, образуя высокий купол, упиравшийся потолком в поросшую травой мягкую почву на самой поверхности земли. Создавая зловещий ураганный ветер пегасьим и мышиным крыльями, драконикус поднялся в новоявленную высь, и молнии брызгали у него из глаз, минуя метафору.

— Нам надо убираться отсюда! — завопила Селеста, прикрывая копытом глаза от мелких камней и пытаясь перекричать вой и свист. — Я чувствую, что надо уходить как можно скорее!

— Я не смогу нас телепортировать! — громко ответила Гало, прикрывая её и Луну крыльями, чтобы их не сдуло. — Сложные заклинания закрыты для меня, пока не сойдёт этот узор с рога!

— Тогда бежим ногами, чего ты тупишь? — воскликнула Луна и, превозмогая прибивающий к земле ветер, бросилась в пещерный коридор. Старшие последовали за ней.

Они галопом выбежали наружу, мгновенно попав под тот же шквальный ветер, сдобренный тёмно-фиолетовыми молниями и громом. Дискорд висел в небе среди закручивающихся спиралью многотонных серых туч; под ним воронкой зияла зарастающая сама по себе дыра, оставшаяся после того, как он при помощи магии поднялся на такую высоту прямо сквозь землю.

— Действительно! — восторженно смеялся он, рассматривая свои светящиеся жёлтым светом лапы со всех сторон. — Магия работает совершенно иначе! Ни один из поглощённых разумов не помнит такой мощи! Я способен буквально свернуть Фэном с оси и обязательно сделал бы это, если бы ты, Гало, меня не опередила! — он снова расхохотался в абсолютном безумии.

— Наплевать на него, — мотнув головой, громко возразила Селеста. — Всё, что он делает — насылает страшные иллюзии, шумит и треплет языком. Даже если он поглотил всех остальных драконикусов, что бы это ни значило, ему в первую очередь досталось их безумие, а не могущество.

Пытаясь не дать Гало впасть в депрессию и самобичевание, земнопони этим заявлением разозлила Дискорда окончательно. Любая показуха исчезла из его манер, и он могучим рывком лапы оторвал Селесту от поверхности, махом притянув к себе. Гало успела лишь вскрикнуть и впустую клацнуть зубами, когда попыталась схватить улетающую вверх земную пони за хвост. Драконикус метнул в крылатую единорожку свирепый взгляд, выбросил в их с сестрой сторону вторую лапу — и вместе с парой молний и обломков выломанной с какого-то дерева ветки в Гало и Луну влетели густые синие оковы, приковавшие их к земле поперёк тел и медленно всасывающиеся внутрь сквозь шерсть и кожу.

— Что ты делаешь?! — закричала Селеста, не в силах оторвать взгляд от происходящего внизу.

Годы жизни в горах убили в ней присущий расе страх перед высотой. Она сосредоточилась лишь на опасности, грозящей подруге и её сестре, но Дискорд схватил её за плечи, развернул к себе лицом и жёстко прошипел в глаза, смораживая кровь и прерывая дыхание:

— В пику заступничеству Древа Гармонии я проклинаю вашу истинность вечной разлукой. Ни днём, ни ночью не разглядеть вам ваших родственных душ, не свести воедино дороги, не видать счастья и спокойствия, пока вы вместе. Сам мир будет против вашего союза, препятствия возникнут на вашем пути одно за одним. И чем дольше вы будете бороться с судьбой — тем несчастнее станете, и даже воссоединение не залечит ни вашу боль, ни раны, которые вы причините миру, пока будете стремиться друг к другу.

Дэринг Ду казалось, что именно её, а не Селесту, он держит в своих когтях, что именно ей, а не Селесте, шипит в лицо жуткое проклятие, на ходу претворяющееся в действие и вступающее во власть.

Она поняла, что знает его. Что некогда слышала. Уже на середине слова возникали из ниоткуда сами собой долей секунды ранее того, как были произнесены на самом деле, и пугал не их смысл, а подтверждение их существования и истины.

Дискорд ухмыльнулся, перехватив Селесту за горло и вытянув на лапе далеко от себя. Критически рассматривая задыхающуюся и сучившую задними ногами кобылку, он задумчиво постукивал пальцем свободной лапы по своей верхней губе. Внизу тщетно, прибиваемая обратно ураганным ветром, пыталась взлететь земной пони на помощь Луна.

— А, — протянул окрылённо драконикус, найдя взглядом пустой лавандовый круп. — Вот в чём незадача! Истинность не действует в полной мере, если у одной из сторон нет кьютимарки. Знаешь… старик Жующий Кожу сейчас подсказал мне, что ты рождена для того, чтобы изменить пони и спасти их, — он пожал плечами, на миг сильнее сдавив шею Селесты и заставив её кратко потерять сознание, — но к тебе применяли столько полумер, столько полумер.

Пальцем свободной лапы он ткнул в лоб земной пони, пустив в него дробную серую волну:

— Столько сдерживающих факторов, столько препятствий… вот для чего я нужен миру, понимаешь? Вот для чего я поглотил разрозненных и бесполезных сородичей, не объединённых никакой общей целью, кроме как бессмысленное пожирание всего несъедобного и убийственного! Им было суждено очистить этот мир. Я же его преобразовываю. Мы с тобой в одной связке, Сэл, две стороны одного и того же! Разве не здорово?

Бред сумасшедшего почти не долетал до угасающего сознания. Внутри земной пони, словно очищая перед смертью, разверзлась странная пустота и лёгкость, а тело стало каким-то ватным, но при этом тяжело вздувшимся в районе головы — везде над сжимающей до синевы лапой драконикуса. Мышцы лица конвульсивно свело в подобии улыбки, приведшем Дискорда в восторг. Дэринг, будучи несколько отдалена от страданий, воспринимала всё дольше, боролась за жизнь упорнее, но, заключённая в погибающее тело, долго сопротивляться тоже не могла.

В последний момент драконикус расхохотался снова и перехватил Селесту за шкирку, как котёнка. Он закружился с ней в небе, зачерпывая её распахнувшимся ртом воздух, словно пакетом, а затем внезапно, раскрутив, метнул со всей дьявольски-божественной силой — и земная пони полетела за горизонт, кашляя, не веря в то, что жива, и ощущая на бёдрах странное, незнакомое жжение.

---

Дэринг знала симптомы охоты по опыту Ирлинг. Но всегда в такие моменты она отстранялась, забивалась как можно дальше в подсознание и для надёжности засыпала, чтобы не испытывать чуждого томительного жара. Тягучий, медлительный, но неутомимый, он плавно расползался от паха, прокаливал кости и оседал в мозгу, плавя его извилистые лабиринты в ноздреватое желе. Здраво мыслить в таком состоянии было нереально. Хотелось лишь того, чтобы потоки жидкого пламени обуздали, покорили, перебороли, а испускавшие их угли, тлеющие глубоко-глубоко внутри, перемололи в труху.

Будучи мягкой и податливой, как перезревшее тесто, Ирлинг одновременно ощущала себя неукротимой и неиссякаемой, не способной найти силу под стать своей алчности и испытать насыщение. Иллюзии эти вызывали не владетельную гордость, а томную, рабски умоляющую тоску. Каждый раз её ломало. Ломало в противоречивой, мазохистской жажде быть сломанной ещё сильнее. Прогибаться и плавиться под весом, много большим, чем собственное тело. Растягиваться вокруг плоти, испытывавшей на прочность эластичное, но нежное нутро. Принимать в себя не только эту толщину, но и клыки, грязные слова срывающимся рычащим шёпотом, вминающиеся копыта, семя, что воплотится в новую жизнь внутри неё. Это было невыносимо. И тем самым — восхитительно.

Прикосновение Дискорда наполнило Селесту этим жаром так, что она едва стояла на ногах.

Его магия забросила её в Даргавс. Снова. В этом не было смысла, либо же у земной пони не хватало сил его найти. Она тяжело дышала, и ей казалось, что каждый выдох, исходящий из её изнемогающего тела, способен испепелить ветку куста или закоптить стены гор, между которыми она поднималась в деревню по вековой тропинке.

Все дома восстановили. Мост, перекинутый над пропастью, по-старому покачивал ветер. Вдали, среди проталин, сами похожие на борозды уцелевшего под весенним солнцем снега, угадывались пасущиеся овцы — тоже те же, наверняка даже не сменили иерархию.

Только вот Селеста была не в силах что-либо вспомнить.

Дэринг Ду с тревогой прислушивалась к её части разума. Всё, что она слышала — алчущее хриплое дыхание, перебиваемое срывающейся с губ жидкой слюной и сипением, в котором было не разобрать слов. Оно и без них доводило до дрожи глубиной инстинктивного посыла. Жажда. Похоть. Неисчерпаемое желание. Селеста поднималась лишь из-за того, что смутно угадывала: наверху есть альфы. Альфы, способные помочь ей. Она знает. И даст знать им. Это знание стоило бы того, чтобы умереть, если бы не было создано в противодействие смерти.

Она несёт в себе знание о жизни. Она сама — жизнь. Её создали для жизни. До тех пор, пока в её жилах струится этот жар, смерть не одержит верх, не опередит, не пересилит.

На лавандовых бёдрах клеймом проступили лаконичные «ω». Селеста, тяжело дыша и трясясь на ходу, отвела взгляд от одной из тех меток, которые некогда хотела вытатуировать себе в обход судьбы, и уставилась себе под ноги со счастливой улыбкой.

Одинокая слеза, сорвавшаяся с её ресниц, отлила золотым и нежно-фиолетовым и затерялась в трещине между камней.

Селеста прошла мимо своей сакли, заботливо восстановленной вместе с другими, не удостоив ту взглядом. Она пуста. Она ничего не может ей предложить. Земная пони пошла дальше, и первым, кто увидел её, стал Булаг. Единорог заметил нетвёрдо идущую фигуру издали, громко вдохнул от радости, бросил всё из телекинеза и бросился ей навстречу, сияя:

— Селеста! Селеста-джан! Вы живы! Мы уж думали, Вас барсы задрали! А где Луна?..

Земная пони вряд ли воспринимала радостно-благодарный лепет. Булаг, вне себя от счастья, по-жеребячьи припрыгивал рядом с ней и рассказывал, насколько он счастлив теперь, что Селеста пришла три года назад в их деревню: она, как святой пророк, вопреки всеобщему неверию убедила их принять его существование — жеребца, способного забеременеть и родить — и не изгонять вместе с мужем. Поначалу жизнь была тяжела, приходилось терпеть косые взгляды и бояться за то, что сверстники будут жестоки к их первенцу, а когда пропала Токсунмаг — стало совсем страшно. Но не прошло и месяца, как все слова Селесты обернулись пророческими! Ещё несколько жеребцов влюбились в своих же товарищей, не в силах противостоять открывшимся в тех чарам, и застал бы Булаг такое, если бы оказался изгнан или забит камнями за свои отличия без её заступничества?..

— Селеста-джан? — споткнулся о собственную радость единорог, поняв, что та его не слушает. — Вам плохо? В-Вы пахнете слишком приятно, чтобы быть больной…

Но, отодвинув его с пути плечом, Селеста продолжила наполненное хрипами тяжёлого дыхания шаткое восхождение к центру деревни. Булаг сконфуженно, недоумевающе огляделся. Односельчане тоже заметили возвращение знахарки, но — каким-то иным, не зрительным образом. Они выглядывали из дверей, медленно выходили на улицу и тянулись за земной пони разноцветным павлиньим хвостом.

И среди них не было никого, кто после мистической глобальной перестройки был способен выносить жеребёнка, а не просто его зачать.

Селесту мотало по тропе из стороны в сторону. Шаги давались тяжело, каждый из них растравливал возбуждение, срывал из-под хвоста тяжёлые мутные капли, густеющие и пахнущие минута к минуте. Они отмечали путь земнопони наверх небрежным размашистым пунктиром, и, будь недостаточно изумительного, влекущего аромата, чтобы её найти — этот след сумел бы заполнить пробелы.

— Сусу, милый… — донёсся сквозь пульсирующий бой крови в ушах напуганный и преданный голос Булага. — Куда ты идёшь? Куда все идут?

— Она пахнет… словно ангел… я не могу сопротивляться, я хочу её… Разве ты не чувствуешь?

— Нет…

— Тогда уйди с дороги, не мешай мне! Я должен её достичь!

А Селеста продолжала подниматься ввысь, туда, откуда она и её бесценный дар расскажут о себе всему миру. Туда, где она будет сиять светочем жизни и возрождения, туда, откуда ветер разнесёт её клич во все пределы, и её предназначение будет исполнено.

Она, обессиленная и сожжённая заживо собственным текучим огнём, остановилась, пошатываясь, напротив сквозного разлома. Через него не так давно они с Гало провожали закаты, и новая слеза, отлив в солнечном свете нежно-фиолетовым и золотым, стремительно прочертила округлый контур щеки и затерялась в шёрстке. Селеста подняла плывущий, мутный взгляд вверх по растресканным скалам. Солнце застыло в самой высшей точке, будто застряв между припорошенными снегом пиками, и земная пони замерла вместе с ним, лихорадочно вслушиваясь в себя — намного глубже и потаённее, чем ревела, молила и бушевала охота.

Первые жеребцы, тяжело выстанывая что-то на ходу и неуклюже переставляя задние ноги, настигли её и впились в лавандовое тело копытами и губами.

Рассудок Селесты защёлкал. Плёнка слёз ослепительно сверкнула в глазах земной пони, едва не заставив её моргнуть широко раздвинутыми веками. А затем солнце в их отражении дрогнуло, срываясь с горной вершины убийственным пылающим шаром.

Кьютимарки заболели так, что стрелы чудовищной ломоты достигли массивных бедренных костей и разорвали их по микроскопическим порам. Выжданная и выпрошенная, метка судьбы обожгла Селесту больнее раскалённого добела железного клейма, стоило только солнцу напомнить о живом своём воплощении на этом свете. Её солнце, её обволакивающее, звонкое счастье, её ласковое, прогретое до лучистого дна море, которое качало её на своих нежных, но сильных волнах, спасая от кошмаров. Но теперь её солнца нет рядом, вместо неё — совершенно чужие, грубо отёсанные горными ветрами и снежной крупой незнакомые фигуры, возомнившие, будто она, Селеста — то, чего им не хватало среди полной невзгод жизни. Будто в её гавани они могут обрести покой, счастье, полноценность, потерянный рай — а хочет ли она этого сама, стоило ли исполнение судьбы того, чтобы быть омегой для всех, а не для одной своей, единственной, истинной?

Всё её существо закоротило, как от тока, когда она горячечно, перемалывающе взвыла в небо, прямо в лицо рушащемуся на неё солнцу:

— Я н-не м-м-могу!

И рванулась, как лиса из сетей, сквозь разгорячённые тела жеребцов, мимо их до слёз обескураженных, выбитых из колеи жён, рванулась вниз, почти ломая ноги, едва не срываясь в пропасть, не разбирая тропы, разбивая суставы о собственные инстинкты, молящие остаться, вернуться, позволить овладеть собой, ведь это почти случилось, это суждено, это необходимо — стать оплотом новой жизни, многочисленной, здоровой, полноценной, судьбоносной! Нет, не важно, прочь, покуда хватит сил и воли!

Дэринг Ду задыхалась вместе с ней. Она представляла, что значит обычная охота, а каково испытывать её во всей первозданной мощи, навязанной пони, создавшими тебя, как машину для воспроизведения, не гнушавшимися использовать вместо племенной кобылы, воспринимающими спасением вида и чествующими так же, как дикари чествуют корову на заклание? Каково этому сопротивляться?

---

Селеста забаррикадировалась в сакле. И не так тяжело было отбиваться от жеребцов, выламывающих дверь и рвущихся в окно, как пересиливать себя саму, чтобы им не открыть.

Она ощущала себя между молотом и наковальней. Её предназначение отдаваться всем и каждому, выполняя свою природную омежью функцию, сражалось с верностью и любовью к единственной пони, которая этого по-настоящему достойна.

Но Гало сейчас так далеко, и пути сюда займут долгие агонические месяцы, а прямо за дверью — пони, умоляющие позволить им заменить её, унять томление, перешедшее в боль.

А оно перешло. Охота не просто не заканчивалась — она становилась тем сильнее, чем яростнее Селеста пыталась глушить её и игнорировать. Всё то, что не сработало, всё то, что было скорректировано, всё то, что отложилось на эфемерное «потом», с изменением структуры мира вырвалось безудержным гейзером, сметающим всё на своём пути.

Шерсть на внутренних сторонах бёдер давно слиплась в тёмные иголочки, покрытая несходящим слоем пахучей смазки — густой, жаркой, скользкой, идеальной для проникновения и длительной, страстной, беспощадной долбёжки. Вдохи и выдохи сопровождались обессиленными стонами, похожими скорее на жалкое прерывистое скуление. Сон не принимал в свои объятья. Не было облегчения, спасения и отдыха нигде, кроме горячих объятий альф, на самом деле Селесту не интересующих.

Жеребцов кое-как оттащили от её сакли их жёны. Земнопони изнутри закупорила все щели, через которые наружу мог просочиться её запах, а единорожки устранили несовершенства и недоделки снаружи — только тогда мужья и юнцы пришли в себя, отлипли от двери и окна со смущением и непониманием.

Но память об изумительном аромате, нашёптывающем страстные обещания их инстинктам, осталась. Единороги то и дело косились на наглухо закрытую и перетянутую по всем зазорам саклю, как бы невзначай слонялись неподалёку от неё и время от времени приникали ушами или ноздрями к двери, пытаясь снова вдохнуть живой наркотик или убедиться, что его источник всё ещё жив.

А Селеста задыхалась от собственного тела. Смазка склеивала всё между задних ног, кипящий пот щипал глаза, заливался в ноздри, покрывал язык. Тот не соглашался оставаться во рту, ему было слишком жарко. Он свешивался через передние нижние зубы совершенно по-собачьи, и даже в липкой духоте запертой сакле с него призрачными контурами время от времени срывался сиплый пар. Земнопони сходила с ума, бредила, стелилась по полу в полнейшей беспомощности, пытаясь впитать хоть немного прохлады. Иногда ей удавалось заснуть, но даже во сне не было ни отдыха, ни спасения. Течный жар заползал в её мозг любыми путями, для него не было святынь и преград. Чудовищный перебитый, переломанный калейдоскоп видений разворачивался на матерчатой изнанке век, стоило Селесте сомкнуть их: толпа жеребцов, ждущих своей очереди по трое-четверо сразу, Гало, взирающая на её гнусную измену с печалью, яростью или, о ужас, напротив, похотью и одобрением, солнце, рушащееся с небес, чтобы покарать её за распутство, которому она и близко не была хозяйкой и укротительницей.

Селеста не выжила бы, если бы не Булаг. Не нужно было много ума, чтобы понять: все единорожки обозлились на неё. Не могли не обозлиться после того, как их мужья и возлюбленные забыли о них так, будто они вообще перестали существовать, и у них на глазах бросились к пришлой земной кобыле. Булаг затаил злобу вместе с ними, но в нём заодно была сильна благодарность и подспудное понимание: произошло нечто неподвластное разуму и желанию жеребцов. Нечто, источником чего случалось бывать и ему самому, когда Сусузлуг так же рвался к нему, лобызал с невиданной жадностью, стремился овладеть как можно теснее, глубже, яростнее. Поэтому, тайком прокравшись к крайней сакле с наступлением ночи, единорог поскрёбся в запертую дверь и беспрекословно послушался обессиленного писка:

— Воды…

Он наполнил бурдюк студёной водой из ближайшего ручья, сунул в приоткрывшуюся на секунду дверь. Слушая жадное прихлёбывание и плеск проливающихся мимо горячего, пересохшего рта капель, Булаг, сам того не желая, переполнялся облегчением вместо ненависти — и обида его на мужа и Селесту прошла.

Но даже такие короткие размыкания двери неизменно привлекали жеребцов. Случайный ветерок доносил клок восхитительного запаха до ближайшей сакли или загулявшегося единорога — и тот отправлялся осаждать нахохлившийся под крышей-пирамидкой домик, не оставляя попыток до тех пор, пока осевший в ноздрях зазывный аромат не выветривался. Тогда одержимый мог взять себя в копыта, вспомнить о семье, жене, жеребятах, деле, и уйти, с сожалением и нетвёрдостью оглядываясь на таящую нечто необычайно лакомое запертую дверь.

Булаг передавал Селесте пищу, воду и молоко, но не рисковал нагнать в саклю свежего воздуха. Вдохнуть полной грудью земная пони могла лишь в самый тёмный предрассветный час, когда все в деревне спали крепчайшим сном — тогда было можно быстро, чтобы не выпустить застоявшийся и перебродивший кобыльими соками воздух из сакли, выскользнуть наружу и поковылять вниз по нужде, в дороге усугубляя вечное головокружение нетерпеливым частым дыханием. Горный воздух, вымывавший из лёгких приторный осадок её собственного запаха, был для Селесты спасением. Но недостаточным, чтобы остановить продвигающееся безумие в остальные двадцать три часа. Она выбиралась лишь ночью. Не столько благодаря тому, что в это время все спят, и никто не попытается овладеть ею — её зубы жалобно скрипели каждый раз, когда она не хотела признавать, насколько желает этого на самом деле — а из-за того, что ночью не видно солнца, способного рухнуть ей на голову.

Неизбывная похоть сводила с ума. В неверные, обрывочные секунды прояснений Селеста с ужасом и сочувствием вспоминала Луну в том же состоянии, не подозревая, что пегасочка не испытывала и десятой части того, с чем приходится сталкиваться ей. Даже редкие вылазки к подножью гор ночь от ночи становились всё тяжелее и невозможнее: стоило выбраться из душной, безнадёжно пропитавшейся течными испарениями сакли, как мысли устремлялись не к радости от обоняния уличной свежести и прохлады, а к тому, что было бы неплохо пройти не вниз, а наверх, навестить каждого альфу, потому что всего один с её жаждой справиться не сумеет. Она выдоит его досуха, заездит до полусмерти — и всё равно не насытится. Картины, одна грязнее и извращённее другой, заполоняли мозг земной пони нещадно и бесконечно.

И вместе с ними, с той же, а то и с большей реалистичностью, объёмностью и соблазнительностью, представали совершенно другие иллюзии. Чистые. Нежные. Столь же страстные и жаркие, но нежные и чистые, посвящённые не разнузданной оргии, а всего одной пони. Светлой. Лавандоглазой. Тонкой фигурке из золота. Нежной, смешливой, изобретательной, открытой. Лучшей.

Не просто секс, не одно только вожделение, не глупое мягкое чувство. Главное оправдание, величайшее достоинство. Когда — неизменно — мысли агонизирующей в первозданной охоте Селесты сходились на Гало, ей даже не требовалось представлять, как та овладевает ею — альфа, альфа, она альфа, она могла бы овладеть ею, могла бы так сладко. Нет. Хватало улыбки и взгляда, воспоминания о дурацком, совсем не серебристом, но искреннем и заразительном, смехе, того, как Гало хмурится, как притоптывает копытом в так заливистой весёлой музыке, как вьёт телекинезом необычный узор шнуровки, стягивая на нежно-фиолетовой грудке половинки овчинного жилета — и всё, хватало, чтобы копыто, прописавшееся под вечно вымоченным хвостом, двигалось быстрее, а оргазмы сыпались ливнем, бомбардировали продолжительными и жаркими взрывами, сравнимыми лишь с реальным соитием, с тем, как родное, любимое, единственно нужное тело приникает ближе, глубже, жарче, быстрее.

В какой-то вечер просунутый в узко приоткрывшуюся дверь бурдюк был яростно выбит из телекинеза. Он пролетел по высокой дуге, оставляя след из дробно сверкающей хрустильно-водяной арки, а вслед за ним в небо взмыл истошный, рыдающий, молящий и озлобленный вой:

— Гало! Умоляю, найди Гало, прошу! Мне нужна Гало, только она, больше никто, больше никому, я не дамся, больше никто не нужен, пусть все сгорят, но не Гало, пожалуйста, найди её для меня, верни её мне!..

Булаг торопливо захлопнул дверь, повис на её ручке копытами, остервенело вдавливая в косяк и боясь, что Селеста передумает запираться изнутри или, того хуже, начнёт рваться наружу. Но замок её вообще не интересовал. Судя по звуку, грохоту и плачу, земная пони в отчаянии, невыносимой боли и тоске каталась по полу, словно окончательно обезумевшая:

— Она ищет меня, я знаю, я чувствую, не может не искать, но сил больше нет! Больше не могу, так долго, так невыносимо, она нужна мне, нужна, она, только она! Я выбираю её! Я не хочу никого другого, я не хотела никогда! Я всегда выбирала только её!

Жеребцы, приучившиеся по возможности не обращать внимание на исходящие из этой сакли звуки — если уж не запахи, противиться которым не было сил — столь душераздирающие, конкретные вопли проигнорировать не смогли. И, глядя на них в упор, Булаг дал обещание, что выполнит просьбу Селесты. Немудрено, что искать Гало начали так же, как в первый раз — передавая сообщение с путешественниками, торговцами, бродягами, вычерчивая его на дощечках и овечьих пергаментах.

Из уст в уста передавался призыв и розыск. Взбесившейся каруселью крутились в голове земной пони видения от избавительных оргий до солнечной катастрофы.

---

Дэринг чувствовала, как сама сходит с ума. Она себя забывала. Её мир состоял лишь из галлюцинаций, маний и страдания Селесты — столь мощного в её аномальной охоте, что начисто уничтожил барьер между разумом альфы и омеги. Если постараться, прислушаться, вдуматься — разобрать, где кто, было можно. Но Дэринг Ду была слишком шокирована глубиной испытываемых Селестой чувств. Тем, что такой убийственной мощности охота вообще может существовать. Она припоминала, что немногочисленные омеги с её факультета, которым особенно не повезло, брали неделю больничного для течки и ещё одну или даже две недели — чтобы оправиться после течки. А здесь?

Дэринг представить не могла. Она чувствовала отголоски охоты земной пони — немилосердно богатые и насыщенные, не отголоски даже, а одну полноценную течку, — сравнивала с тем, что испытывала в такие моменты Ирлинг, и понимала: один в один. Полное совпадение. Таких просто не случается, наука не выявила и не доказала. Но они есть. Они существуют.

Как и омега-Ирлинг в её голове.

Как и зебринский ритуал с раскрытием чакр.

Как и просветления во время гона и течки и гона, маскирующегося под течку.

Как и истинность.

Как и реинкарнации, чтобы цикл соулмейтов не прервался, потому что нет ничего сильнее истинности.

Разве что… метка судьбы, велящая тебе не быть с истинной, а самой быть истинной? Истинной омегой, универсальной для всех и каждого, призванной позволить продолжить свой род всякому альфе, нуждающемуся в этом — а какой же альфа не нуждается в продолжении рода?

Не затяжная охота сводила Селесту с ума. Не её невыносимая интенсивность, огневая глубина и беспощадно засасывающая мощь.

Этот диссонанс. Только он. И Дэринг Ду не осуждала, когда, собрав последние силы, Селеста вырвалась наружу.

Солнце ослепило её, пульсируя в глазах, множа свои контуры и складывая их в ниспадающий сверхзвуковой след. Селеста верила: оно падает, падает по-настоящему, начало падать, стоило ей только явить свою бесстыжую, неуправляемую сущность — и тем самым вызвать его гнев.

Вместе с земной пони из сакли, кажется, насквозь отсыревшей изнутри за неподдающееся анализу время, вырвалось массивное облако запаха, приятнее которого никто и никогда в этом мире не почувствует. Но, не обращая внимания на разом обезумевших жеребцов, Селеста бросилась в галоп. Не вниз и не наверх, вовсе нет. Это никогда не закончится ни на вершине, ни у подножья. Не видя толком, куда несётся, чудом выходя из заносов, Селеста вылетела на мост и в считанные секунды оказалась на его середине, широко размахивающей над пропастью.

Облака закрыли солнце, и, более не подгоняемая паникой, земнопони смогла осмотреться. В глазах стояла непроходящая мутная пелена, но она всё равно попыталась.

Возможно, в этот день туман лежал в Даргавсе на самом деле. А может, всего лишь являлся следствием многонедельной изматывающей охоты и тошнотворной качки над бледной бездонной пастью горного кольца. Но в нём очертания приземистых кремовых домов с облупившейся у оснований отделкой, приплюснутых сверху черепичными тёмными крышами-пирамидками, расплывались ещё сильнее, чем должны были. Находиться на шатком подвесном мосту, ещё и полуразвалившемся, без крыльев было бы откровенно жутко, если бы всё существо Селесты разом не окутало болезненное, выцветшее окончательно равнодушие.

Словно вдруг стихла или подошла к своему роковому завершению охота, земнопони узнала, что на самом деле в этом гормональном аду давно утратила разницу между жизнью и не-жизнью. Задушенная мучительными несбыточными мечтами о бесконечном карнавале соития, уже не помнила, когда её в последний раз что-либо волновало по-настоящему — без колючей проволоки вожделения внизу живота, без похотливой мути в голове, без истощения, вызванного тем, что вся вода из организма ушла на смазку, которая всё равно никому не пригодилась.

Её тело высохло, постарело на годы за, разумеется, не такой уж большой промежуток времени. Будто, получив кьютимарку, её тело выполнило приказ Жующего Кожу обязательно успеть это сделать, и бросилось нагонять то, что было поставлено на паузу. Оправившись от адреналина, Селеста ощутила, насколько тяжело ей стало двигаться. И жить, в общем-то, тоже. Боль обвязала суставы крупными узлами, лицо запало и изрезалось первыми морщинами, а глаза, ослабевшие и погасшие, словно перекрыло акварельным туманом.

Но туман присутствовал всё же по-настоящему. Его роль в горной деревне играл тонкий, но непрерывный слой облаков. Должно быть, какой-нибудь пегасий отряд разом отогнал их все сюда — не пригодные ни для чего, кроме как для роли занавеси, окутавшей небо и размазавшей солнце за собой в неприглядную жидкую лужицу.

Селеста чувствовала себя спокойнее, когда оно вот так расплывалось на половину неба. Будто расплавившись и увязнув в светло-серых безобидных тучах, оно точно не собиралось падать.

Смотреть вниз не хотелось. Вместо этого она перевела заплывший взгляд на край обрыва, к которому крепился мост. Куча единорогов в овечьих одеждах толпилась там. Они кричали ей что-то тревожное и умоляющее, но никто из них, даже по-прежнему очарованных и увлечённых её запахом, не решался ступить на подгнившие досочки, оплетённые стёршимися за годы верёвками. Дряхлая переправа реагировала хрипами и поскрипыванием на каждый вдох и дрожь зависшей на нём земнопони, опасно покачиваясь на высотном ветру.

Да, действительно, с точки зрения календаря прошло совсем немного времени. Пусть Селеста и видела плохо, но по силуэтам и движениям она различала каждого из мечущихся по краю пропасти единорогов и не видела ни единого нового лица. Если бы пожелала и напряглась, она и назвать каждого из призывающих её с того расстояния поимённо смогла бы. Вспомнила бы кьютимарки, перечислила славных предков, по-доброму пошутила про тщетно скрываемые влюблённости. Кроме, пожалуй, высокой и статной обладательницы лавандовых глаз, то ли изначально белой, то ли побледневшей до смерти в одержимом стремлении пробраться к краю пропасти сквозь толпу — эту, несмотря на её вклад, к деревенским старожилам причислять никто никогда не хотел. Селеста тоже уже давно, давно ничего не хотела.

В первую очередь — жить.

И, глядя в чудесные лавандовые глаза, оглушительно растрескивающиеся по прожилкам от лавиной накатывающего горя, она приняла решение, качнулась всем телом и опрокинула мост.

Всё же изначально белая, фигура закричала, внезапно распахнула крылья и ринулась следом за ней.

Дэринг не слышала ничего отчаяннее её вопля. Прожигая закоксовавшиеся коридоры мозга насквозь, сметая без остатка свалку окаменевших галлюцинаций, маний, страданий, диких фантазий и пустых инстинктивных обещаний, этот переполненный страхом и потерей крик ворвался в уши Селесты стремительнее и горячее солнечных лучей. Если бы сердце этого крика было сегодняшним солнцем — оно выпарило бы окутавшие небо облака единственной вспышкой. Он озарил воспалённый, измученный разум очищающим огнём, и глаза Селесты распахнулись по-настоящему. Из них ушла муть, выветрилось липкое безумие с райским ароматом, с которым не было сил бороться — тогда она ответила единственным криком, выброшенным вверх вместе с лавандовой передней ногой:

— Гало!!! — и её позвоночник перемололо ударом о круглую каменную плиту с вырезанными на ней формулами заклинаний.

Шокированная и оглушённая, Гало взмахнула исполинскими ангельскими крыльями и разом прервала своё падение. Её грива и хвост силой инерции метнулись вниз, наверняка больно дёрнув за кожу шеи и репицу; несколько слёз разрозненным дождём выбилось из глаз.

Голову Селесты закоротило, когда та с треском костей и чавканьем рвущейся плоти рухнула в самый чудовищный эпицентр комплекса заклинаний магов Гарднера. Испытывая мучения, до которых не доходили в своей ограниченной жалкости лучшие задумки отъявленнейших садистов, мозг растянул последнюю секунду своей хозяйки до вечности. В её глазах целую историю вселенной сходился и звучал роковой взмах крыльев истинной, разливалась и безжалостнее этого комплекса пыток драла изнутри надзвёздная боль в лавандовых глазах, и слёзы из них падали так медленно и долго, что не составило труда различить их золотой и бледно-фиолетовый отлив.

И подумать, как апогей, как ярчайшее, ценнейшее, эпилогическое озарение: «Любовь моя, как ты красива…».

---

Дэринг Ду заорала, выгнувшись дугой. Ручьи слёз из глаз моментально затерялись в стеной льющемся с неба дожде, разверстый до треска тканей рот наполнился им до краёв, а она не могла прекратить кричать. Захлёбываясь, булькая, откашливаясь и ревя, пегаска продолжала оглашать кольцо гор воплем, на который, как ей всегда казалось, она не была способна.

Скелет земной пони лежал рядом с ней в пляшущей под ливнем луже. Вся поклажа промокла насквозь, потемнела и лениво сочилась водой изнутри. Вымытые дождём осколки крышки компаса едва заметно отражали серое небо; один из них каким-то образом впился в охровое плечо острым краем, но не причинял боли.

Ха-ха, боль. Какое смешное слово для такой мелочи. Что-то вообще после этого может причинить боль?

Альфа перестала кричать, потому что сорвала голосовые связки.

Уронив своё перекрученное тело на камень, она на минуту, пока безысходно переводила дыхание, закрыла глаза, а затем слабо осмотрела себя. Хвост прилично свалялся. Обтянутые кожей рёбра частоколом возвышались над провалом живота. Сочные мускулы на ногах и крупе практически бесследно растаяли, оставив вместо себя болезненную, ненормальную худобу, как у одержимой модой омежки. Застонав пока сама не зная, от чего, Дэринг вслепую провела копытами по лицу и ужаснулась размеру мешков под глазами — в них можно было спрятать, наверное, все сокровища Ауисотля.

— Твою мать, — простонала пегаска невнятно. Ей приходилось заново учиться говорить. — Дождя же не обещали… сколько я здесь пробыла?

Ответа не последовало. Альфа никогда никому не сообщала, куда она направляется. Но на этот раз она влезла куда действительно не следует и бессознательно понадеялась, что очнётся и увидит перед собой принцессу Селестию.

Её мысли с визгом затормозили.

Принцесса Селестия. Гало. Одно лицо в разных эпохах.

Никто уже не помнит принцессу Селестию как Гало.

А существовала ли она как Гало вообще, или же всё это путешествие-трип — лишь изощрённая шутка зебринских шаманов?

Дэринг, кряхтя, кое-как поднялась на передних ногах, села и уронила голову, тяжело дыша. Небольшое усилие пустой желудок вознаградил режущей болью. Сколько же она не ела? Сколько пробыла здесь? Согнувшись пополам в объятии с собственным животом, альфа кое-как пережила взрыв муки и снова перевела дух. «А если это не шутка, — с трудом соображала Дэринг, пытаясь остаться в своём положении и не рухнуть обратно на заливаемые шумным дождём камни, — то выходит так, будто весь уклад эквестрийской жизни — увенчавшийся успехом план диктатора из далёкой эпохи не допустить очередное свержение власти.

Альфа всё же упала, тупо прислушиваясь к бронебойной пульсации во лбу и пялясь в хмурое небо немигающими глазами.

Это было слишком сложно. Слишком обширно. Слишком невероятно. Так сильно выходило за пределы её сознания, что хотелось просто забыть, добраться до ближайшего города, набить желудок едой — о да — и алкоголем — Богини, пожалуйста — и больше никогда к этому не возвращаться.

Но…

«И, если это не шутка, — тяжело проворачивала мысли пегаска, — и суть ритуала в том, чтобы раскрыть чакры и показать прошлые жизни…».

Она медленно подняла голову, игнорируя предупреждающе разлившиеся перед глазами мутные круги, и проговорила с нервным хихиканьем сумасшедшей:

— Принцесса Селестия — моя истинная?..

«Нет, — отозвалась тихо и обречённо из её головы Ирлинг. — Нет. Моя».