Улица Дружбы 34

XII

Умывшись холодной водой, вдоволь наплескав на зеркало и на кафельный пол, словно маленький непослушный жеребёнок, Кристи вернулась в комнату. Соседки пребывали в обычных, означающих окончание ночных бдений, позах. Берри мирно сопела под одеялом. Задние копытца, разумеется, на подушке, хвост свешивается через изголовье. Кросс медленно раскачивалась, сидя на постели. Кристи украдкой улыбнулась. С тех пор, как её соседки поняли, что представления о весёлых вечеринках у них не совпадают, белая пегаска и лиловая земнопони оставили попытки пригласить первокурсницу в путешествие по мирам, выстроенным из алкалоидных радикалов и гидроксильных групп. Кросс и Берри в обычной жизни были хорошими подругами и единорожку не беспокоило, как они проводят ночи. “Тем более, – думала Кристи, – я сама уже стала плохой девочкой, узнавшей безумные удары чресел о круп”. При этой мысли студентка поводила ушами и напрягла мышцы бёдер.

Захватив с кухни тарелку овсяного печенья и весело болтая ни о чём с поднимающейся по лестнице Бон Бон, Кристи вернулась в комнату.

– Представляешь, Кросс, я сегодня проснулась рано-рано! А когда проснулась, то увидела в ещё тёмном предрассветном небе две летящих вместе звезды! Это было так здорово! Я сразу же загадала желание. Ты знаешь, Кросс, когда я училась в школе, я никогда не видела столько падающих звёзд.

Пегаска приветливо улыбнулась и подумала: “Ну разумеется. Послушная кобылка ложится спать без четверти девять и встаёт в пол-восьмого. Так можно проспать не только все звёзды, но и светопреставление”.

– Да, Кросс! – Единорожка задорно улыбнулась. – Я недавно открыла, что у каждого города Эквестрии есть свой неповторимый аромат! – Дальше последовала тирада о шиповнике и яблоках, которую мы не имеем ни желания, ни сил воспроизводить ещё раз.

–Сталлионград, вероятно, пахнет железной окалиной. Как ты думаешь, Кросс, чем пахнет столица Кристальной Империи?

– Я думаю, она пахнет зубной пастой.

Кристи засмеялась и, подойдя к окну, принялась повязывать на шее ленту. Слишком поздно юная кобылка заметила едва уловимое движение на окраине взгляда. Боль пронзила тело и отхлынула волной дурноты, возникшей от начинающейся кровопотери. Нож с костяной рукояткой вошёл под правую лопатку. От раны разливался по телу арктический холод. Как бы в противовес ему, снаружи стало горячо от сбегающей на ковёр струи крови. но это лишь вычурные эпитеты, а на самом деле была только боль и испуг от неправильности происходящего, овладевающий всеми, кто встретил смерть внезапно.

Лёжа в травматологии, с содроганием представляя, как ржавое железо разрезает прозрачно-белую хрящевую ткань, или уже пристраивая лежащий на взведённой тетиве арбалетный болт под нижней челюстью, в надежде спастись от ушестерённого пульпита, я часто думал, почему боль назвали таким бесцветным и невыразительным словом. Слово для боли должно быть похоже на вой голодного пса, на истошный крик: “Это не может случиться со мной!!!”

Кристалин с ножом в спине дёргалась на ковре, обильно заливая кремовый ворс багровыми брызгами. Взгляд старался ухватиться хоть за что-нибудь, за любую мелкую и трогательную. деталь, которая позволила бы удержаться в мире живых. Но глаза Кристалин ловили лишь золотистый узор, который каждый может увидеть, надавив на сомкнутые веки. Кристи вспоминала, как давным-давно, ещё совсем маленькой кобылкой, скакала по летнему полю, срывая золотые одуванчики. Ласковое летнее солнце, улыбки родителей и время от времени попадавшийся среди золотого великолепия тускло-алый глазок дикой гвоздики. Внезапно воспоминания детства стали неким подобием кинохроники от третьего лица. Ощущения стали чужими.

“Я не могу умереть! Я ещё и не жила толком!”

Воспоминания умирающей Кристи стали старой фотографией, сквозь которую янтарно просвечивало солнце сентябрьской Филлидельфии. Солнце пылало всё ярче, пока не поглотило весь мир, весь трогательный и яростный мир, провожавший в последнюю пустоту милую и смешную белую единорожку. Потом был свет. И была тьма. Потом не было ничего.