Своими копытами
(1)
Нежно-золотистая стружка так забавно выскальзывает из-под долота. Тук-тук. Звяк-звяк.
Кажется, стучат? Это ко мне? Эй, войдите!
Никого. И стучать перестали.
Вот я глупая, это же я стучу. Молоток неудобно держать в зубах, но я справлюсь. Тук-тук. Звяк-звяк. Динь-динь.
В голове динькает, каждый удар звонко отдается в ушках.
Как же тебя назвать?
Динь-динь в ушках. Я назову тебя Динки.
…
Дерпи умостилась за старым письменным столом, доставшимся от прабабки — старым, грубо сколоченным. Не беда — так даже красивее, каждую жилку, каждую трещинку на шершавой столешнице можно разглядывать часами. Но Дерпи было не до разглядывания трещинок и изучения жучиных ходов — она трудилась.
Необычная для нее работа, непривычная — долото то и дело соскальзывает, звон молотка отдается в голове, а глаза ну никак не хотят смотреть туда, куда нужно.
Но Дерпи трудится. Она делает себе дочку.
В голове ее крутятся странные мысли — неужели каждая пара пони так мучается? Ведь сделать жеребеночка сложно, особенно когда молоток тяжелый, а долото, чего таить, туповато.
Но из бруска понемногу проступает силуэт жеребячьего тельца, а четыре симпатичных копытца уже лежат рядом.
Самое сложное — голова. Тут какой-то сучок, и Дерпи боится его срезать — он твердый, еще расколет заготовку, а другой у нее нет. Поэтому Дерпи оставляет сучок торчать. Быть ее дочке единорогом — не так уж плохо.
Пегаска останавливается только чтобы перекусить и выпить воды. Пытается попробовать стружу — она такая красивая, по цвету как маффин. Может быть, она вкусная?
Нет.
Дерпи морщится и выплевывает стружку в сторону, и понимает, что правду говорят жеребцы в портовом квартале — не каждая пони сможет такое проглотить.
Щиплется оцарапанный язык.
Дерпи разминает затекшие крылья. За весь день она не взмахнула ими ни разу — не до того. Нужно делать жеребенка и не отвлекаться. Она тяжело дышит, а потом со всего размаху попадает себе молотком по копыту и поскуливает, уронив долото, сквозь зубы.
Но вот последний удар, и Дерпи вытирает со лба пот.
Стол усеян стружками, на полу их еще больше. Но убирать Дерпи будет завтра — она слишком устала.
Динки получилась красивой — только гривы не хватает. Пегаска смотрит по сторонам — из чего бы сделать гриву?
Ее левый видит бахрому на покрывале, а правый — на пучок соломы.
Бахрома побеждает, и через полчаса у Дерпи склеиваются копыта, зато у Динки — прекрасная грива и хвост.
Наконец посмотрев на свою дочку двумя глазами сразу, Дерпи улыбается и укладывается немножко отдохнуть — прямо за столом.
…
Свет. Это то что я вижу.
А еще тепло.
Кто-то стоит рядом. Большая, красивая… кто-то. Слова перемешались в… здесь. Сложно думать.
Но с каждой секундой легче.
Ты кто?
Улыбается. У нее красивая грива. Со звездочками.
Протягивает… копыто? Да, копыто, теперь я точно знаю. И указывает мне за спину.
Я оборачиваюсь. Там — мама. Она смотрит. И открывает рот.
А я тоже открываю рот — как мама, и говорю «Мама». Что еще сказать?
Почему у нее на глазах вода?
…
Дерпи пытается разжечь камин — в доме холодно, и она боится что дочка замерзнет. По ночам уже холодно, и ветки к утру покрываются белыми колючками инея.
Изо рта у Дерпи идет пар, и она то и дело вздрагивает.
А Динки, кажется, даже не замечает холода. Она знакомится с миром.
— Динки! Не нужно это кушать!
— Пафему? — бежевая единорожка, скрипя суставами-шарнирами, подходит к маме. У нее изо рта торчат золотистые стружки.
— Оно невкусное. Лучше давай скушаем маффин.
— Маффин? Мафин маффин?
— Динки, не говори с набитым ртом!
Кучка стружки падает на пол.
— Мамин маффин? — переспрашивает единорожка. — А что такое маффин?
— О… — Дерпи мечтательно поднимает правый глаз к потолку. Там, на высокой балке, паутина без паука.
— Маффин — это самое вкусное что можно придумать! Подожди тут и никуда не лезь!
И Динки сидит на полу. Только никуда не лезть у нее не выходит.
Когда Дерпи приносит тарелку с разрезанным на две части маффином — одна побольше, для Динки, и вторая, всего с четвертинку, для нее — Динки уже радостно скачет рядом с камином, а на кончике рога у Динки огонек.
— Милая, ты научилась колдовать? — спрашивает Дерпи, с улыбкой, но через мгновение замирает.
Тарелка летит на пол, а Дерпи — к кровати, хватает одеяло и накрывает им Динки.
— Что случилось, мама? — спрашивает единорожка, кончик рога у которой уже почернел и обуглился.
Дерпи ничего не говорит, только обнимает дочку и всхлипывает.
— Мама, у тебя опять вода в глазах. — недовольно говорит Динки. Дерпи улыбается.
— Нельзя лезть в очаг.
— Плохой? — уточняет Динки.
— Нет. Хороший, но ты можешь сгореть.
— Как?
Дерпи приходится встать и бросить ворох стружки на потрескивающие дрова.
Динки смотрит завороженно, пока стружка вспыхивает, скручивается и превращается в серую пыль, а потом, осознав, бросается к маме и пытается залезть под крыло.
— Я… Я больше не буду… в огонь… — бормочет единорожка.
— Не будешь… — кивает Дерпи, бережно укрывая дочку серыми перьями.
Маффин куда-то укатился. Дерпи видит его под диваном, но рядом с маффином сидят три мышонка, тощих и растрепанных, а чуть ближе — их мама.
И Дерпи решает, что на этот раз она может обойтись и без ужина.
А глаза, которые и раньше не очень-то слушались, теперь просто сами по себе закрываются, и Дерпи укладывает дочку спать.
— А зачем? — спрашивает Динки, глядя на паутину под потолком.
— Все пони ночью спят… — зевает Дерпи. Подушку она находит уже наощупь.
— А мне скучно… — говорит Динки и ворочается.
Дерпи сонно кивает и машет копытом — она слишком устала, чтобы спорить.
— Только не балуйся… — шепчет она, и засыпает.
…
Когда Дерпи просыпается, на темно-рыжих занавесках уже пляшут солнечные зайчики. Первым делом она принимается искать дочку. Динки нет ни рядом с пегаской под одеялом, ни за столом, ни — к неслыханному облегчению — в камине.
А вот у стены, рядом со шкафом, высится пирамида старых бланков — тех, на которые ставят подпись о получении. Все почтальоны их выбрасывают, а Дерпи хранит — мало ли, когда может понадобиться бумага?
Дерпи завороженно смотрит на это бумажное сооружение, а оно начинает покачиваться.
— Мама? — деловито спрашивает Динки, откладывая очередной листок в сторону, и удивленно хлопает глазами.
— Светло? — спрашивает она, и выбирается из своих баррикад.
Краем глаза Дерпи замечает, что на пожелтевших от времени листах что-то есть — какие-то серые полоски и пятна, но вглядеться она не успевает.
Динки подходит к ней. Ее рог блестит, словно им долго-долго обо что-то терли.
— А что ты делала? — спрашивает Динки. — Ты молчала.
— Я спала. — улыбается Дерпи, протирая заспанные глаза.
— Спала? — удивляется Динки. — Ты не смотрела на белый рисунок сверху? А на что ты смотрела? Что ты видела?
— Сон. — Дерпи улыбается еще шире и прижимает дочку к груди.
— Сон? А это что? — Динки трется щекой о шерстку Дерпи. Это очень приятно.
— Это… — Дерпи открывает рот, и закрывает его. Как можно объяснить что такое сон?
Динки, впрочем, объяснений и не требует. Она ждет пару секунд, а потом выкарабкивается из маминых объятий и идет к куче бумаги.
— А я вот что делала. — говорит она, и теперь-то Дерпи может рассмотреть кучу рисунков. Посередине кучи снова умостилась Динки, как в гнезде, и берет очередной листок. Рядом с единорожкой — кусок угля из потухшего камина.
Дерпи запоздало спохватывается.
— Ты лазала в камин?
— Там не было огня. — невозмутимо отвечает единорожка. — А я рисовала. Вот, это ты, мама!
Дерпи смотрит на листок бумаги. С листа на нее смотрит Дерпи, а рядом с ней — огромный, почти в ее рост, маффин.
И Дерпи улыбается. Кажется, она знает, куда можно потратить ту кучку полушек, которая лежит у нее на верхней полке шкафа.
— А почему… — начинает Динки, и пегаска, потянувшаяся за деньгами, оборачивается.
— А почему у тебя мягко и как одеяло, а у меня, — Динки стучит по груди, — гладко и как пол?
— Как одеяло? — не понимает Дерпи.
— Ага. Вот тут как одеяло… — Динки проводит копытом по гриве, — А тут — нет.
Дерпи задумывается.
— Это потому что ты еще жеребенок. — решает она. — А у взрослых пони есть шерсть.
— Хочу смотреть на взрослых пони! — заявляет Динки.
Дерпи кивает и подходит к окну. Она раздвигает занавески, и…
— Мама! Нет! Там огонь! — кричит Динки и пытается оттащить маму за хвост, подальше от окна. — Сгоришь!
Оторопев от неожиданности, Дерпи отступает в сторону, а Динки испуганно смотрит на ярко-желтое пятно света на полу.
— Огонь? — неуверено спрашивает она, и пытается положить на освещенную половицу кусок стружки.
Стружка блестит бронзой.
— Не горит. — хмурится Динки и поднимает вопрошающий взгляд на маму.
— Это не огонь. — смеется пегаска. — Это солнце!
— Солнце? — Динки катает слово на языке. — Солн-це. Оно соленое?
— Его не едят. — мотает головой Дерпи, и чувствует как у нее бурчит в животе. Пора бы и позавтракать.
— А какое оно? — Динки пытается выглянуть в окно, становится на кровать, забирается копытами на подоконник, ойкает и зажмуривается.
— Оно тоже больное! — говорит единорожка сердито. — Мама, почему ты не сказала?
— Оно хорошее, если на него не смотреть. — поясняет Дерпи, пытаясь найти хотя бы что-нибудь в холодильном ящике.
— А что с ним делать? Смотреть нельзя, есть нельзя… — удрученно произносит единорожка, и отправляется завтракать.
На столе, среди стружек — тарелка сена и стакан молока. Дерпи сидит рядом и смотрит на дочку.
Динки хватает стакан обеими копытами и подносит ко рту. Белая струйка течет из щели.
У Дерпи сама собой начинает дрожать нижняя губа — от огорчения и внезапного чувства вины. Она плохо сделала дочку! У нее не получилось.
— Я растяпа… — шепчет пегаска, и Динки бросается утешать маму.
— Не надо воды в глазах! — просит она и трется о мамину ногу. — Я больше не буду разливать.
От этих слов Дерпи рыдает еще сильнее.
Динки растерянно смотрит на плачущую пегаску, не понимая, что произошло, задумчиво сует стружку в рот — промахнувшись мимо тарелки.
— Офень вкуфно, мамафка. — говорит она, и Дерпи улыбается, немного неуверенно.
— Правда? — спрашивает она, и Динки кивает.
Дерпи снова задумывается.
— Пони должны есть сено и маффины. — бормочет она под нос, — А не стружку.
А Динки продолжает жевать. К радости Дерпи, никаких опилок ниоткуда не высыпается. Конечно, это немного неправильно, и Дерпи твердо решает что-то сделать с такой диетой. Но еще нужно сделать столько дел, так что стружке придется подождать.
— А теперь будем собираться. — говорит пегаска, наскоро выпив остатки молока и проглотив скудный завтрак. Она берет шапку, носочки, и тут ее посещает мысль, что Динки замерзнет, потому что у нее нет шерсти.
Пегаска принимается копаться в вещах, прикладывая то одну то другую к Динки, зачарованно стоящей рядом и разглядывающей ворох разноцветных одежек в сундуке.
Наконец, Динки собрана — что, по мнению Дерпи, означает «закутана по самые копыта». Ушки спрятаны под платком, нос и рот замотаны шарфом, из-под шубки выглядывает краешек хвоста.
И, конечно, глаза — ярко сияют между полоской шарфа и шапкой.
— А куда мы пойдем, куда? — нетерпеливо перебирает копытами единорожка.
— Узнаешь! — хитро отвечает Дерпи, и распахивает дверь на улицу.