Пробник

Пролог

Сегодня удивительное солнце. Сегодня так старается. Кажется, что вот-вот пробьётся, но когда такое было на моей памяти? Нет, похоже на сказку. На красивую и весёлую сказку, где так много солнечных лучей. Мда… сочинить бы такую, пока кажется, что сегодня удивительное солнце.

Меня кто-то потрепал за ветровку. Это оказался беженец, сухонький старик с хитрыми глазками в серой одёжке. Эти всегда так, эти всегда серые.

— Голова, а правда, что мы первые? Это ведь странно.

— Да я вот и сам удивляюсь…

Старик внимательно осмотрел жилые здания и присвистнул. Мы все уже давно как пришли в город, к месту назначения, но он всё не унимался и ходил за мной. Хотя моя помощь уже не требуется, дорога пройдена, все беженцы разошлись по своим местам. Да и мне тут противно, душно. Не люблю, не понимаю беженцев.

Старик достал карту и ещё раз сверил путь. Такая карта была у каждого беженца, берегли как зеницу ока. Хранили своё непонятное чудо.

— А правда, Голова, что вы у Свободы были?

— Да, был, она меня к вам и отправила.

— Вот чудеса. А нам туда нельзя… Это же какое чудо.

— Да что вам всё чудо и чудо? Надоели. Прицепились как пиявки. Нету в Свободе чуда. Я знаю. Я же и учил её чуду. Учил говорить. Свобода же машина, конвейер, знает она всё, да только это и может. В неё же все знания, все мысли, правила, законы вложены. Вот и всё. Может это и чудо, не уверен.

Старик обозлился, но копыта смиренно унял. Нельзя ему пока со мной драться. Пока.

— Это ты, Голова, лишка сказанул. За это бы тебя, Голова, прогнать, да ты сам уйдёшь. Если ты говоришь, что нету там чуда, так рожна какого ты к ней ходил? Бродил бы себе. Помогал бы всем, на то твоя и работа, Голова.

— Да, такая работа. Поэтому и пришёл к Свободе. Дала она мне второй шанс, новый пробник, вот мы с ней и договорились, я к вам, она от вас. Здесь же её нету, здесь, наверное, единственное место, где её нету.

— Да только работаешь ты странно. Уйти от нас хочешь.

— А я вам не нужен. Не моё здесь место.

— Помощник должен помогать, — наставительно заметил старик. – Так всегда было, и всегда будет. Но тут ты прав, успел ты, хитрец, с нами договориться. Приводишь и уходишь. Вот тут ты Голова. Это ты хорошо сделал, правильно.

Я отмахнулся от старика. Беженец есть беженец, что им хорошо, то мне противная работа. Но я сам выбрал себе такую работу, хочу сделать что-то лучше. Но тут старик прав, работаю я странно.

Мы прошли дальше по улице мимо одинаковых общежитий. Так в каждом городе, что жилое здание, то общежитие. Так уж принято. На перекрёсте беженцы складывали всякий им не нужный хлам и мусор в линию от одного дома до другого. Один из беженцев надрывисто кричал, размахивая ружьём:

— Навались, друзья! Баррикады сами себя не сделают. Нам ещё все улицы надо защитить.

Беженцы вокруг согласно закричали. Из одного дома послышался жуткий треск и шум. Вскоре оттуда вытащили ещё хлама для баррикад.

— Вот это работа, настоящая работа, — заметил старик и согласно кивнул своим же словам.

— Не работа это, а дурь ваша. Войну себе придумали. Зачем вам война? Против кого вы опять воюете?

Старик злобно на меня посмотрел, оскалился, но хватку не ослабил.

— Тут вот ты дурак, Голова. Мы же тут первые? Первые. А вдруг кто ещё придёт? А если не помощники? Сейчас, Голова, везде война, вот мы и готовимся. Это ты ещё пока не понимаешь, что война идёт, что она никогда и не заканчивалась. Ты же сам говоришь, не твоё здесь место, значит дезертируешь. А потом-то война тебя поймает, сам придёшь и сам за ружьё возьмёшься. В первых рядах стоять будешь, ты же помощник, ты же Голова, вот тебе и в первых рядах стоять, вот тебе и место. Ты пока, Голова, отдохни. Скоро к нам другие помощник придут. Эти. Придут с нами договариваться. Тут ты нам и поможешь, мы их понять не можем, а ты, Голова, авось и сможешь. Иди, иди, мы тут пока сами.

Я плюнул на них и ушёл. Не моё это дело.

К ночи затихло, беженцы разошлись и легли спать, стало свежо и прохладно. В ночном небе сияли и искрились мириады звёзд. Эх… сегодня удивительная луна.

Глава первая

Я стоял один у окраины города и ждал, когда же придут договариваться. Всё ждал и надеялся, вот придут они, и я уйду. Противно мне тут, тошно. Я им чем смог, тем помог, остальное они от меня принимать отказываются, хотя и первое время вынуждены. Пока они от Свободы не откажутся, придётся им меня терпеть. А мне терпеть нет нужды.

По холмистой равнине летал пепел и песок. Небо всё закрыто серыми тучами. Привычно. Часто здесь всё так и есть. И это всё сделали беженцы. Буквально за месяцы, может за годы. Как только появилась Свобода, то они и начали. Объявили её врагом, объявили нас, её создателей, врагами и тех, кто примирился, договорился со Свободой. Уничтожали всё, что мы защищали. Мы решили позаботиться о согласных, они начали устраивать массовые беспорядки и всех подряд избивать. Мы обратили большое внимание на природу, они сжигали леса, засоряли реки, озёра, убивали животных. Строили новые города, их разрушали, и разрушали старые. Всё, чему мы могли помочь, они истребляли. Потом пришлось согнать нам их под землю, в специальные места, и поставить над ними Свободу, потому что сами уже не могли говорить. Было нам очень больно. Со временем всё уладилось, несогласные превратились в беженцев, потому что растеряли всё, что у них было, а согласные стали их помощниками, потому что помогать уже было некому.

К окраине подошла толпа, поднимая за собой тучу пыли. Помощники, тысячи и тысячи серых рубашек, Падальщики. Один Падальщик из первого ряда вышел ко мне и рыкнул на других, мол, сгружайте, дальше они сами. Он подошёл ко мне и дал список того, что они принесли. Хоть что-то, беженцы мне вообще список не дали.

Падальщик стоял передо мной и ждал, когда же я проверю, всё ли на месте. После он напомнил о том, что нужно оставить пару телег, и откланялся. Вскоре пришли беженцы и с оханьем и недовольством забирали свой паёк, ругались на отсутствие нужного. Падальщики ещё пошумели, порычали, помычали, а потом собрались и ушли дальше в свой поход, обещав принести в следующий раз побольше. После них осталось много следов и несколько саженцев деревьев.

Я передал беженцам список и ушёл. Пока они заняты, им не до меня. Собрался в дорогу с ночи, больше меня ничего здесь не держало.

Я пошёл на восток и споткнулся, пошёл на запад и упал, на север, наглотался пыли, на юг, опять упал. Хотелось отдохнуть и я решил пойти куда глаза глядят, подальше от этого города. Мне в спину подул свежий ветер, показалось даже, что солнце пробилось через тучи. Чудо.

Где-то вдалеке тянулся столб пыли, должно быть Падальщики. По всей земле, куда не пойди, а всегда найдёшь рытвины и канавы, их следы. Найдёшь одинокие и торчащие как штыри голые саженцы, перевязанные вокруг железных прутьев. Бывает, найдёшь целые поляны, утыканные этими саженцами. Они всегда оставляют что-нибудь за собой. Может это даже часть их работы, которую они выполняют правильно. А может это и есть чудо, но этого чуда я боюсь, боюсь я этих Падальщиков. Почему, не знаю. Для меня бояться их стало привычкой, толи из-за того, что они никогда не говорят, а только рычат и мычат, или потому что несмотря на это я их понимаю и знаю, что если я им ничего не сделаю, то они мне не сделают ничего плохого. Привычка, с ними много связанно привычек.

Очень долгим выдался мой путь. Я всё искал и искал, чему бы помочь, что бы такое сделать лучше. Меня эта мысль терзала, но такова моя работа. Ближе к полудню я дошёл до мутноватой реки и набрал воды сколько смог. За этим делом меня застал пегас в зеленоватой безрукавке и с обрезом за плечом. Он отпустил полозья телеги и набирал воду. Измятый весь, побитый был.

— Ты на меня не смотри, я тут по собственному делу и желанию. Влип в историю, — сказал он мне, приложив мокрую тряпку ко лбу. – Понимаешь, стою, набираю здесь воды и вижу, трое, в сером, рычат всё и мычат, Падальщики. А боюсь я их, старичок. Ну я пальнул раз, пальнул два, да со страху дрожал, промахнулся. Одного, вроде, задел, когда обрезом в него кинул. Дёру от них дал, да выследили. Пришлось драться. Теперь вот раны зализываю.

Мы разговорились, мне показалось, что так и надо с ним. Звали его Кеша. Он почему-то решил, что я странный и что со мной что-то не ладно, не правильно. Что одновременно похож я на всех, что хожу без знания своего места. Возражать не стал, он точно не беженец, значит с ним можно по-хорошему. Кеша позвал меня к себе, ведь со мной что-то не ладно. Мы собрались и пошли. Я спросил, откуда у него обрез.

— Достал. Попросил заниматься своим делом, найти его. Нашёл, а потом и этот обрез в придачу достался с патронами. Добротный такой обрез, хороший. Превратности Свободы. Вдобавок к делу научился ухаживать за оружием и стрелять. Пхех.

Жил Кеша недалеко от реки, в небольшом ресторанчике у просёлочной дороги. Стены стоят, крыша держит, двери можно забаррикадировать двумя мусорными ящиками, чёрный ход. Удивительное место, обжитое, чистое.

Кеша попросил, мол, устраивайся поудобней, а у меня дела. Он взял метлу с совком и пошёл на кухню за барной стойкой. Я решил ему помочь, работа нашлась, провести влажную уборку в зале. Вечером Кеша предложил посидеть на лавочке у крыльца, да дождь сильный пошёл, решили остаться внутри. Заперли все двери и сидим, слушаем как в окна капли бьют.

Кеша с меня глаз не сводил, втемяшилось ему в голову, что со мной что-то не так, странный я, мол. Поэтому Кеша начал меня лечить. Сел он напротив меня и говорит:

— Что бы я тебе не сказал, на всё отвечай всегда согласием. Как я говорить закончу, начинай ты, моя будет очередь соглашаться. Авось так и выгоним дурь из твоей головы, больно уж ты на Падальщика похож, и на беженца, али ещё на тварь какую, не поймёшь тебя без разговору такого.

Я пожал плечами и согласился на условия. Кеша подпёр копытом подбородок, задумался, вспоминал что-то, о чём он думал давно, что ему покоя не даёт.

— Знаешь, старичок, что странно… чудо природы какое. Наше серое небо. Скажи, приходилось видать тебе это наше явленье? Замечал ли чудо такое?

— Да.

— Вот и я подметил. Странное, знаешь ли, чудо. Взялось давно, видится каждый день, чтобы мы не делали, не меняется, потому что и до всех нас оно было. Ведь каждый на этом чуде ловится, так ведь? Скажи, приходилось идти тебе и думать о чём-нибудь, смотреть под ноги? А потом на небо? И чувствовал ведь ты, что небо-то серое, а? Хоть день, хоть ночь, хоть чисто, хоть облачно, так?

— Да…

— Но ведь мы видели с тобой красные восходы и розовые закаты. Даже сейчас, когда небо действительно серое. Так вот скажи, разве сейчас не время серого неба? Кто ответит, что нет его, а? Никто. Так вот действительно, разве не пришло его время? Время странного чуда. Наш ответ на наши вопросы – серое небо. Весь мир наш под этим небом, подумай, ведь ни за что мы так не сможем сделать, да? Природа это, не нашего узкого ума и не наших неловких копыт это чудо.

— Да… — протянул я.

Кеша откинулся на кресле и замолчал, пришла моя очередь.

— Знаешь, да, давнишнее чудо. А вот сколько ты здесь? Сколько ты помнишь? Две недели так живёшь, правильно?

— Да.

— А сколько живёт это давнишнее чудо? А? До нас ему не взяться было, ибо до нас о нём никто так как мы не думал. Ну небо и небо, а тут, чудесное, странное, серое. Наше! Мы. Мы обладаем такими званиями для неба, нашего неба, ведь так?

— Да…

— Ну а теперь? Разве теперь, когда мы так живём, оно перестало быть чудом? Нет. Оно исчезло от Падальщиков, исчезло от беженцев, исчезло от нас? Нет. Оно стало только сильнее. Это чудо наших умов, наше дело, которое улучшают все. Разве сейчас стало меньше узких умов и неловких копыт? Нет. Их стало больше. Этим мы можем даже похвастаться, если разом поймём, что серое небо – наше чудо. Это нас делает нами, наше чудо, наше право, наше дело, единовременно разделённое с другими, ведь одному не сделаешь чуда, только будешь дивиться ему и им кормиться, всё, другие дороги имеют как минимум две полосы.

Каждый вечер мы с Кешей собирались вместе и продолжали лечение, хуже никому не становилось. Кеша успокаивал меня, стал мне другом. Он живой, потому что у него есть своё дело, которым он охотно делился со мной. Он рисовал карту, отмечал, где он был, где что-то есть, был гидом. Со мной он долго просидел, допытывал, мол, как ты сюда дошёл, что ты видел? А я и говорю, куда глаза глядели, туда и шёл, а потом молчу, смеюсь только, ибо Кеша наигранно злится.

Единственное, что ни он, ни, может быть, я не знали, каково моё дело. У меня есть работа, но дела у меня нет. Кеша приободрил, мол, найдёшь, никуда не денешься, потенциал есть.

Часто Кеша улетал по своему делу на несколько дней, искал что-то, пытался не оставить для себя пустых пятен. В это время я выходил и искал Падальщиков. Мне хочется через страх свой их понять, ведь всё, всё сейчас на свете делают они, не мы. Может им самим нужна помощь. Но наше время ушло. Иногда мне получалось что-то понять, узнать о них, через разговор, вот только после него Падальщики сами начинали меня бояться, они не понимали меня, следовательно – боялись. Кеша с трудом одобрял мои подпольные вылазки добровольной помощи, ему они не нравились, поэтому иногда лечил он меня в одни ворота, без права говорить мне. Я привыкал, слушал, мне это не сложно, приучила Свобода. Да и Кеша долго обиду не мог держать. Скалился только, упрашивал без него не ходить, ибо дурной я, дров наломаю.

Иногда он брал меня с собой на дело и опять долго ругался, мол, я так медленно иду. А я только смехом заливался. Однажды он решил показать мне два чуда, одно за другим. До первого чуда шли мы долго, через скалистую местность, но Кеша всё уверял, что оно того стоит.

Мы пришли к высокому холму, на котором стояла избушка. Перед избушкой в четыре ряда по четыре штуки стояли ульи. По холму и до открытой двери тянулась полоска из следов. У стен стояли телеги. Было здесь очень ветрено и прохладно, я посильнее укутался в ветровку. Как только мы зашли внутрь, стало теплей. Дверь за нами захлопнулась от сильного ветра, так резко, что мы аж перепугались. Кеша растопил старенькую печку и похвастался своей находкой, за печкой он нашёл ружьё.

— Странное оно, выглядит так, будто стреляли из него неделю и без перерыва. Да и хозяина нигде не видно…

Избушка изнутри выглядела ещё хуже, чем снаружи. Проходной двор какой-то. Мусору на полу немерено, под грязным ковром вход в подвал. Лавка в углу, рядом со столом. Полки высоко, чуть ли не у потолка. Была ещё картина: стая ворон кружится над гороховым полем. Табличка с названием картины отсутствовала. На столе стояла керосинка и пустая пепельница. Сомнительное такое чудо…

— Да говорю тебе, есть тут что-то. Чувствую. Что, кто-то просто так дома строит?

— Да…

— Тьфу на тебя, я тебя сейчас не лечу.

Мы посидели, отогрелись, ещё раз осмотрели, что тут есть. Оказывается, Кеша думал тут склад устроить, мол, в двух места держать пайки безопасней. А заберёт кто, и не жалко, многого тут он не оставит, да и авось кому хорошему понадобится. Кеша дал мне то странное ружьё и, прихватив с собой керосинку, спустился в подвал, походил там, пошумел, и меня следом позвал, мол, всё чисто.

Подвал широченный, кажется, что даже больше избушки. По углам лежали целые и побитые ящики, которые по содержанию напомнили мне тот груз от Падальщиков. На потолке висели нерабочие длинные лампы. Ещё в подвале был стол, на котором стоял цельный и прочный сундук. Был ещё платяной шкаф. Открыв его, Кеша тут же обомлел, в шкафу рядком стояли новенькие ружья, нулёвки, да в прибавку с патронами. Радости у него было море. Потом пришла моя очередь дивиться чуду. В ящике на столе хранился старенький патефон, без пластинок, радио, жаль, что сломанное и плёночный фотоаппарат. Музыку сразу послушать захотелось, да вдруг тоска от этой избушки накатилась.

Мне было от этого места неспокойно, я слышал о таких местах, знал о них, знал, что здесь может быть, поэтому поторопил Кешу. Он посмотрел на меня странно, мол, я говорю так, будто нашёл своё дело, но мне было не до этого.

Вечером, сидя у костра, мы всё говорили об избушке. Кеша попутно рисовал карту и думал, куда бы применить эти ружья, ему ведь и своего обреза хватало. Мне же жутко хотелось найти хотя бы одну пластинку для патефона, давно я не слушал музыку. Кешу кое-что беспокоило, он думал, что найдёт кого-нибудь в этой избушке, хотел найти.

— Вот чувствовал ведь, чувствовал. Знаешь, похожа избушка так, словно были там тысячи и тысячи, а нет никого. Эх… довольствоваться тем, что есть, а? Как думаешь, старичок? Ты меня сегодня словами поражаешь.

— Думаю да, жалко, конечно, что никого не нашли, но согласись, ничего и не потеряли. Как там в поговорке: и из пары досок можно сделать плот, из тысячи – только забор.

— Хм… хорошо сказал, чудно.

— Я ещё о кое-чём думаю…

— М?

— Знаешь, тогда, когда мы говорили с тобой про серое небо, про искусственное чудо… Мне вспомнилась одна старая мысль. Комната. Про это я когда-то думал. Понимаешь, мне кажется, что мы, все мы, давно сделали такое место, где есть все искусственные чудеса, где все наши правила, все табу, запреты. Такое старое и забытое место. Комната. Весь наш мир мы туда засунули и иногда возвращаемся туда, чтобы что-то найти в старых закромах. Но войдя, со всего хлама находим только мутное окно, стол, вчерашнюю газету, мягкое кресло и заколоченную с другой стороны дверь. И про эту Комнату мы никогда не говорим, там же запреты, там же правила, её бы спалить, да нет… Тогда весь хлам оттуда девать будет некуда… Что если всё, что мы видим, мы видим чрез призму этой Комнаты, через наше ограниченное пространство, выделенное всем нам. Чудо же, великое чудо…

— Хм… Интересно-интересно. Слушай, старичок, а тебе с такими мыслями понравится следующее чудо, вот точно, обещаю. И знаешь, хорошо идёт твоё лечение, дурь у тебя потихоньку выветривается.

Я улыбнулся и кивнул, хотя и мысль об этой Комнате надолго засела в моей голове. Не давала покоя. А может наоборот, давала, только я не с того угла смотрю, может я к этому сейчас не готов.

На день мы остановились в ресторанчике, уложили приобретённое, убрали и приложили к старому. Кеша приготовил вкусный и сытный ужин после дальней дороги, потом я лёг спать, Кеша ещё сидел за картой. Не медля, мы на следующее утро вышли ко второму чуду, больно меня заинтересовало, что же имел в виду Кеша. Как оно связанно с Комнатой, мысль о которой меня и сейчас заводила, давала сил искать что-то новое.

Кеша повёл меня к чуду, настоящему чуду. Заповедник, уголок, отгороженный от мира, настоящее чудо от работы и на работе созданное, на которое не жалко тратить силы и время. Я знал про заповедник, он такой не один, об этих местах я тоже слышал. Должен согласиться, выбрал он очень хорошее чудо, туда только вдвоём и ходить, одному страшновато.

Сначала надо было пройти через серый лес. Наш лес. Земля здесь гнилая и топкая, стволы деревьев трухлявые, с отвалившейся корой. Ни тропинок, ни кустов, ни ростков. Только далеко над головой зеленеют оставшиеся ветки с листвой. Наш лес, вложено много сил, но потрачено за малое время.

Кеша пошёл впереди, ведя меня одной ему известной дорогой, попросил быть поосторожней, мол, места здесь нехорошие.

В лесу было шумно, то треснет что-то, то вдалеке повалится дерево, кто-то кричал. Как оказалось, по лесу бродила группа беженцев, пятеро, все с ружьями. Присматривали за ними Падальщики, которые аккуратно обходили стволы и поваленные деревья, сколько их, сказать было трудно. Мы с Кешей обходили их стороной, только вот шли они у нас на хвосте, словно выискивали.

— Что-то тихо, — сказал один их беженцев. – Зверя что ли нет. А мы тут на охоту пришли, ага, охотники.

— Цыц! На след напали! Спугнёшь!

— Да мерещится тебе. Это всё эти шумят, в рубашках серых.

— Вот пристал! Не хочешь – не надо. Сами дальше пойдём, видел я кого-то.

— Видел он, видел… Старый дурак.

Мы пошли быстрей, Кеша сказал, что скоро край леса, а там уж выберемся, по холмам, по равнинам, но беженцы не отставали. Чем ближе мы подходили к окраине леса, тем было неспокойней. Рычал там кто-то, гул стоял похуже, чем был…

По равнине шли тысячи Падальщиков и вели животных. Жутко рычала большая медведица. Её окружили Падальщики. Они шли за ней, шагали вокруг. Не отходили от неё, даже рычали ей в ответ. Когда она остановилась и начала рычать на одного из них, они все собрались в одну кучу и рычали в ответ, пока медведица не пойдёт снова.

Беженцы вышли следом и ахнули. Раздалась пальба, вроде все промазали. Звери перепугались и побежали к лесу, за ними Падальщики. Мы с Кешей бежим, да поздно. Пыль столбом стоит, не видно ничего, где-то сшибают деревья, треск жуткий, гам. Тут я и от страха рванул и ударился обо что-то… Слышал выстрелы, кричал Кеша. Потом, кажется, кто-то взял меня и понёс куда подальше…

Глава вторая

Вечером я вернулся к чистому озеру и окунулся с головой, полежал немного в холодной воде, всё тело жутко болит. Я оказался в заповеднике, в чужом месте, в чужом чуде и мне было здесь не по себе. Весь день искал Кешу, но, похоже, он успел выбраться из этой суматохи, это похоже на Кешу, у него есть своё дело, ради которого он будет защищаться. Со мной же приключилось иное чудо, мне повезло, меня нашли и приняли Падальщики. Увели сюда, от плохого подальше.

Сегодня выдалась прекрасная погода, серые тучи разошлись, показался розовый закат. Мне не верилось в это, но это было так. Я стоял на песчаном берегу чистого озера, окружённого скалами, а небо было таким ярким от солнца, давно такого со мной не случалось.

Я прошёл дорогой между скал, надо переночевать. Навстречу мне шли звери, попить воды, я отошёл с их пути и пошёл дальше по тропинке через зелёную равнину. Величественные деревья с резной корой и шелестящей на ветру листвой, пушистые кусты. Даже ягоды, грибы. И всё это цветёт и благоухает. Мне немного страшно и страх этот всё нарастал с каждым шагом. Это потрясающее место, завораживающее место, но не моё, мне всё казалось, будто я вернулся в тот город к тем беженцам. Сразу становилось не по себе. Оклемаюсь и уйду, дождусь, передохну.

Я нашёл укромный уголок и устроился спать у дерева. На следующий день я оклемался и начал собираться в дорогу. Когда я приходил к озеру-водопою, от меня убегали все звери, а порой и пытались напасть. Некоторые из них подходили ко мне, обнюхивали, иногда даже игрались, но всегда убегали к своим собратьям.

Мне встретилась медведица. Не знаю, была ли это та самая медведица, но… она остановилась передо мной. Могучая, сильная, кажется, она боится меня, она ни разу не прорычала, она просто смотрела на меня и ждала, пока я сам уйду. Она была вместе с медвежатами, похоже, взяла их под свой присмотр. Я не стал её беспокоить.

Так же мне встретились и Падальщики. Они проверяли, всё ли в порядке, как растёт урожай в теплицах и планировали, сколько можно вывести чёрнозёма для новых теплиц в других местах. Всё можно было вырастить и на серой земле, только труд этот тяжкий, постоянный и принадлежит он сейчас только серым, потому что это их чудо и работа.

Плутая между деревьями, я вышел к краю этого чуда. Зелёная долина заканчивалась грубым забором из неровных и покорёженных листов металла, он тянулся от одной скалы до другой. Высокий забор, не перепрыгнешь, не пройдёшь. Я искал что-нибудь, похожее на ворота или какой-нибудь ещё выход, но ничего подобного. Только сплошные листы с выбоинами, будто в горошек. Дерево повалить, чтобы перепрыгнуть… да даже если смогу, не хочется, не надо. Наслежу, а кому потом убирать. Тем более, эх, много ли сейчас деревьев. Как там в поговорке: дурак в народе мудрее царя, от дури его не пустеет казна.

Не пройти, так обойдём. Пошёл налево по широкой тропинке между лесом и забором, здесь не было ни травы, ни кустов, ни деревьев. Только маленькие камушки, галька. Звери выходили на шум шагов по камням, выглядывали из-за деревьев и тут же убегали обратно в лес.

По плутающей и извилистой тропинке в горах пришёл на выступ, возвышающийся над серой равниной. Вот они, покрытые пылью холмы и закрытое тучами небо. Я посмотрел вниз, можно съехать по склону.

Перед тем, как снова отправиться в путь, как снова чувствовать радость от новых и не бесцельных дней, я обернулся. Прав я, в заповедник попал. Перед забором неровной колонной стояли серые, Падальщики. В кучу столпились, спинами прикрывают железный занавес. Они смотрят в мою сторону, но никто не сдвинулся с места. Далеко я ушёл от забора, и уйду ещё дальше, подальше от этого чуда. Место то хорошее, да одному мне там делать нечего, потому что я его знаю, много нехорошего знаю.

Перед лесом я остановился и подумал, куда мог деться Кеша. Мог ли он на самом деле убежать, или его утащили, отбился или отвели, как меня. И ведь ни следов, ничего. Как и тогда стволы трещат. Одно место, где мог быть Кеша, пришло мне в голову, но опасно идти туда через лес, кто знает, что есть там, кто знает. И дальше, проходя мимо серых стволов, я всё время оборачивался на темень в лесу, разглядывал, искал этих беженцев. Не рад мне лес, как и я не рад ему, нет в нём больше чуда.

Через часа два я пришёл к краю леса, пустынная поляна, огороженная забором с аркой из покосившихся железных прутьев. «Парк» — гласила табличка, прибитая к арке. Я пришёл в город. Вокруг стояли многоэтажки, заслоняя собой тусклый солнечный свет. Нет никого на дорогах, мусорки рядком тянутся по тротуару. Пустые кафе, рестораны, магазины, нет никого, и чувствуешь взгляд, но не видишь глаза. В городах как-то всегда так.

Я как можно быстрее ушёл с широкой улицы в переулок. Привычно поднимал голову и осматривал пожарные лестницы и серое небо в полоску от натянутых кабелей между домами. Уходить отсюда надо, подумал я, уходить и как можно скорее. За переулком ещё одна широкая улица. Быстрей, пока нет никого, перебежал с одной улицы на другую. Привычные кошки-мышки, привычные прятки от чувства невидимого взгляда.

Через переулки я вышел на широкий дворик. Поле жухлой травы, скамейки, футбольные ворота, вокруг квадратом стоят девятиэтажки, около подъездов мусорные баки. Я всё ещё чувствовал взгляд, заглядывал в зашторенные или открытые окна, но там никого не было. Надо передохнуть, я остановился около качелей на детской площадке. Скамейки, горки, турники, рядом с каруселью лежит чёрный школьный портфель.

Вдруг раздался крик и из-за дома кто-то выбежал. Это была кобыла.

— Помогите! – крикнула она, когда заметила меня. – Помогите!

Следом за ней во двор выбежали Падальщики. Кобыла остановилась передо мной и вцепилась в ветровку, пока я стоял в страхе.

— Помогите, помогите, — повторяла она и плакала, дёргая меня за рукава.

— Бежим, – я опомнился и дёрнулся в сторону. – Беги!

Мы сорвались с места и побежали по улицам мимо домов. Из подъездов на шум выходили другие Падальщики. Я не знал, куда нам бежать. Надо спрятаться, закрыться, их всё больше. Мы повернули в переулок и пробежали к магазинчику. Словно через мгновение я уже закрывал тяжёлую дверь с потёртой надписью: «Закрыто на ремонт. Не стучите!».

Мы оказались в магазине для ремонта. Внутри была куча коробок и ящиков, которыми мы сразу забаррикадировали вход. В дверь изредка барабанили, вскоре затихло. Я остался стоять у завала и опёрся о стену. Изнутри магазин выглядел давно заброшенным. Краска на потолке сползла, весь он в трещинах, как и стены. Пустые стеллажи, прилавок с кассой.

Кобыла сидела на горке строительного мусора. Свесила голову и сидит, закрывшись копытами и волнистыми угольными волосами. Её светло-коричневый плащ испачкался в пыли. Я встал, подошёл к ней и достал бутыль с водой. Не знаю, с чего и начать то.

Она чуть дёрнулась, я присел возле нее, пытаясь заглянуть ей в глаза. Она молчит. Одна из в спешке поставленных коробок с шумом упала на пол. Кобыла подскочила и упёрлась копытами в камни, не отводя взгляд от упавшей коробки. Юная совсем, молодая. По щекам текут слёзы. Она выдохнула и обняла себя копытами, а потом повернулась и посмотрела на меня своими голубыми глазами. Рассматривала меня, словно неведомую зверушку и явно не верила тому, что видит перед собой. Такая молодая и здесь оказалась…

Мне стало не по себе от её взгляда, такого пустого, непонимающего и злого. Кажется, она совсем не понимает, куда попала и что вокруг неё происходит.

Я подошёл к двери и поставил коробку на место. Вдруг что-то кольнуло меня в плечо и упало на пол. Бутылка с водой. Я обернулся и в меня тут же полетел маленький камушек, окутанный магическим полем.

Кобыла всхлипывала и кидалась камнями. Её всю трясло. Она по-прежнему смотрела на меня, не отрываясь. Я схватил её за рукав, камни попадали на пол. Нужно её успокоить, а то выкинет ещё что-нибудь. В голову приходили выученные отговорки для беженцев, но она услышала только одну. Теперь я отвечаю за неё, разделяю с ней ответ за поступки и стараюсь ей помочь.

Её зовут Дюна, она здесь первый день.

— Я ничего не понимаю. Ничего. Как вы можете быть таким спокойным? Меня чуть не поймали, нас чуть не поймали. А вы сейчас просто убираете коробку на место?

Странно, но этот вопрос застал меня врасплох. Я только сейчас понял, что действительно убираюсь в этом магазине.

— Да…

— Что «да»?

— Ну… коробка упала, и… это ведь не хорошо, когда падают коробки, так? Коробки должны стоять там, куда их положили, иначе это какие-то неправильные коробки, — она смотрела на меня как на сумасшедшего, что в принципе не лишено смысла. – А что если вдруг все коробки станут неправильными? Это же неслыханный бардак. Нет, такой беспорядок надо сразу прекращать, а то из-за таких неправильных коробок получится неправильный склад, где будут неправильные пони сетовать на неправильный бардак. Вот как-то так.

Дюна посмотрела на меня пристально с секунду и залилась еле слышным смехом. А я стою перед ней как дурак, как маленький и глупый дурак и удивляюсь как дури много в моей голове, целый склад, и, кажется, одна из коробок стала неправильной.

Давно уже шума нет, никто не барабанит, мы убрали ящики, тихонечко приоткрыли дверь и высунулись посмотреть. Рядом никого не оказалось, только редкие Падальщики ходили на другой стороне улицы. Собрались по двое, по трое, а то и больше, и прохаживаются, осматриваются, кто-то торопится, кто-то неспешно гуляет.

— Ты меня прости, Дюна, не хорошо как-то получилось.

— Да что вы, что вы. Я давно так не смеялась. И я рада, что встретила вас.

— Как ты вообще подняла такой кавардак?

— Я в общежитии живу, только сегодня проснулась. Подумала, что куда-то опаздываю, может на учёбу, я тут, на историческом, третий курс. Вот… проснулась, вышла и наткнулась на этих… в сером.

— Падальщиков.

— Да…

Осмотревшись, мы решили пойти к Дюне, заночевать. Дюна много спрашивала о том, кто я, интересовалась, потому что так ей было спокойней. Чаще она просто что-нибудь спрашивала, а на мои вопросы отвечала коротко. Ей хотелось сказать, но, кажется, ей просто нечего сказать.

Послушав рассказ о Кеше, она тут же начала уговаривать меня пойти и искать его. Вместе. Обещала помочь чем сможет. Говорила она странно, но убедительно, будто точно знает, как нужно помогать. Будто это её дело. Я не отговаривал её пойти, не мешал, а она всё говорила об этом, пока не получила полное согласие.

Мы шли по переулкам мимо домов, мимо того дворика, где встретились и, наконец, вышли к подъезду одной из потрёпанных и связанных между собой девятиэтажек общежития. На открытых балконах стояли скамейки. Узкие оконные рамы, словно спрессованные, теснились рядом друг с другом.

Мы тихонько зашли внутрь. Дверные петли противно скрипнули. Стены и пол внутри обиты плиткой. Слева стоит будка, как сторожка, в которой обычно сидит вахтёрша. Пусто, никого в подъезде, ни в будке, ни в коридорчике впереди, ни за дверью, ведущую к лестницам. Темно на лестничном пролете, только площадки освещает тусклый свет из окна. На одном из этажей пахло, из пепельницы поднимался дымок от непотушенного окурка.

Дюна остановилась на пятом этаже и открыла массивную железную дверь. Мы вышли в длинный коридор, за нами балкон, в конце коридора большое окно. Из общей кухни шёл пар, кипела вода в кастрюле на плите. Дюна махнула копытом в конец коридора и достала ключи.

Все двери, встречающиеся нам на пути, были открыты. Я заглянул в одну из них. Там был… Падальщик. Совсем жеребёнок, маленькая кобылка в школьном платье и с белым бантиком в волосах. Она стояла и смотрела в окно, совсем одна. Кажется, она… плачет.

Дюна поторопила меня, дёрнула за рукав, а потом и вовсе силком потащила меня подальше от той кобылки. Страшно ей было.

На следующее утро я устроился на подоконнике и в очередной раз осматривал комнату Дюны, в который раз удивляясь уюту. Это место можно было назвать домом несмотря ни на что. Светлые обои с тянущимся сверху вниз витиеватым рисунком, похожим на стебель крапивы. Ковёр на стене за широкой кроватью. Да даже не в обиходе дело, просто здесь удобно, уютно, но вместе с тем пустовато, словно только недавно сюда кто-нибудь заселился.

Дюна тихо спала на кровати, завернувшись в одеяло. Вчера, когда мы пришли, её охватила какая-то смертельная усталость. Она зевала, всё время покачивала головой и слабо улыбалась. Спать почему-то наотрез отказалась, сначала провела небольшую экскурсию, а после уселась на кровать и всё время потирала глаза, всё не ложилась.

— Не надо, не надо, я просто посижу, просто отдохну, не хочу я спать. Куда сейчас спать, собираться надо, в путь идти надо.

Вечером Дюна оклемалась на часок-другой, но после всё равно уснула без задних ног. Её первый день после встречи со Свободой. Чудо приключилось в первый же день.

Я снова осмотрелся. Вот стул, рядом с ним стол, над столом книжные полки. Ковёр, кровать, шкаф. Большой шкаф, дверцы зеркальные, сверху и снизу ящики для всяких мелочей, вроде постиранных полотенец, пелёнок, наволочек. У Дюны, как и у всякого уважающего себя историка, на полках шкафа за стеклянными дверцами лежали массивные томики сказок и легенд, народных сказок и легенд. Историю пишут победители, напишут победители правду, а народ всегда так, как было на самом деле.

Почти все сказки я узнал, читал когда-то, вроде даже недавно. Возьму одну сказку, наугад возьму, как же выбрать, они все интересные.

Дюна проснулась ближе к полудню. Она очень удивилась, застав меня за книгой. Я тихо напомнил о времени, Дюна охнула и сорвалась собираться. От суеты этой мне стало неудобно. Я попросил её не торопиться, она не услышала, повторил, но она уже не слушала, попросил прощения, она не поняла, за что.

Мы быстро вышли из общежития, прошли мимо пары Падальщиков и вышли на улицу. Дюна повела меня к окраине города. На пути всё время встречались Падальщики. И чем дальше мы шли, тем больше мы их встречали. Они заходили в каждый подъезд и выходили оттуда минут через десять. Следом выходили ещё несколько.

Скоро справа, за высотками, показались ядовито-зелёные верхушки деревьев. Недолго осталось, недолго. Мы остановились в переулке около здания из кирпича, надо передохнуть.

Вдруг нас кто-то сверху окликнул. На сломанной пожарной лестнице, обрывающейся на третьем этаже, стояла кобыла на уровне четвёртого этажа. Она одета не то в болоньевую куртку, не то в спортивный комбинезон.

Кобыла просила нас помочь ей выбраться. На пятом этаже дверь была закрыта с другой стороны, на своём этаже она заперлась от Падальщиков, а на третий не попадёт, там одни перила только и остались. Я крикнул ей, что мы скоро придём. Она крикнула в ответ и сказала, что подождёт нас внутри.

Дюна узнала это здание, оказалось, что это библиотека. И как раз там, на четвёртом этаже, был читальный зал. Дюна решила пойти через парадный вход, а потом шутливо хлопнула себя по лбу, повернулась и показала, где запасной.

Через тяжелую металлическую дверь мы вышли в коридор с цепью дверей. По коридору редко ходили Падальщики с кипами бумаг. Дюна быстро прошмыгнула по ступенькам, я за ней, выбрались на лестничную клетку. Пахло старой бумагой и сыростью. На третьем этаже стоял шум. Презентабельно одетые Падальщики открывали широкие двери и заходили по очереди внутрь. В коридоре остались стоять беженцы.

— А правда, что среди нас Голова?

— Правда-правда.

— Вот чудеса, что он тут забыл.

— Может как и мы, пришёл договариваться, кто ж его знает. Странный он вообще, в халате ходит, улыбается как-то странно. И вообще, пойдём уже, нас ждут, а Голова и сам придёт.

На четвёртом этаже тоже было на что посмотреть. Рядом с дверью читального зала стояли две библиотекарши и судачили о слесаре. Слесарь же был мертвецки пьян и, попутно объясняя стажёру как тут всё устроено, копошился с замком. Дюна их рычание не разбирала, ей от рычания страшно. Я же улыбнулся, бывает, тепло так от Падальщиков идёт, радуешься.

Мы с Дюной прошли через архивы на пятом этаже, открыли дверь и спустились по пожарной лестнице. В читальном зале рядом друг с другом стоят парты, по левую сторону, длинные стеллажи с книгами и приёмная к библиотекарю – обычная стойка с лежащей на ней инструкцией по оформлению читательского билета и выдвижными ящиками, где хранили карточки с росписями и датами, когда взяли и когда принесли.

Незнакомка сидела на одной из парт. Она благодарно обняла нас и отошла в сторону. Кобыла была моложе меня, но старше Дюны. Длинные и ухоженные каштановые волосы, серебристая шёрстка, одета в серый спортивный костюм. Её зовут Калька, по крайней мере, так написано на её бейджике. Калька всё отшучивалась, мол, случайно сюда попала, так, ветром занесло. Всё время её этот ветер куда-нибудь заносит, вот, мол, теперь к нам. Мол, теперь она с нами, ибо отсюда ветер уже давно ушёл.

— Сколько же тут всего… — Дюна зашла за стойку библиотекаря и осматривала полки. – Можно?

— Конечно, Дюна, — я посмотрел на незнакомку, она неоднозначно кивнула. – Эх… хорошо то как.

— Ничего тут хорошего, — язвительно заметила незнакомка, подобрав с пола книгу. – Ни-че-го.

— А по мне много хорошего. Хотя бы то, что она занимается своим, любимым делом.

— Любимым делом? – кобыла посмеялась. – Каким она сейчас может вообще заниматься делом? Этим? – она поднесла к моему носу книгу, окутанную магическим полем. – Это не де-ло. Особенно любимое дело. Сейчас бы выжить, только выжить бы, — книга с хлопком опустилась на парту.

— Есть предложение поинтересней?

Кобыла открыла рот, хотела что-то сказать, но замолчала, когда Дюна позвала нас к себе. Она выкладывала книги и про каждую рассказывала с удовольствием, даже советовала нам, что можно и что нужно прочитать. Мне она не раздумывая дала массивный такой томик по истории, мол, мне она доверяет, я там всё сам пойму. Над выбором незнакомке она с минуту подумала и дала ей откуда-то взявшийся сборник анекдотов, незнакомка выбор оценила.

Дюна такая радостная, она словно вернулась к своему старому чуду, или ещё не успела насладиться новым. Я переживал за неё, уж очень она быстро привыкала к тому, что здесь происходит, казалось, что мир её уговаривает и принуждает к тому, чтобы она привыкла. Но сейчас мне за неё спокойно, что ей хорошо, то и мне хорошо. Странное для меня, новое чудо.

Тем же путём мы вернулись на улицу и пошли дальше, к окраине. Раздался оглушительный грохот. Третий этаж библиотеки взорвали. Из девятиэтажек выбежали Падальщики и начали слаженно помогать разбирать завал и тушить пожар, звали на помощь. Мы под шумок ушли незамеченными.

Туманный город, туманный, как в страхе ходишь от него и со страхом выходишь, даже нет, убегаешь. Нет в городе добра, нет, и быть не может. Только шумиха, да такая, что эхом проносится над высотками, попробуй в такой кутерьме голову не потерять.

Какое-то время мы шли молча. Я впереди, чуть позади Дюна, а за ней Калька. Шаг за шагом, шаг за шагом. Дюна доставала и убирала толстый томик. Первой заговорила Калька, спросила у Дюны: «Что, книжку почитать хочешь?». – «Не знаю» — ответила Дюна и убрала томик обратно. Калька удивлённо посмотрела на неё и о чём-то задумалась. После она улыбнулась и начала расспрашивать Дюну, о всяком расспрашивать:

— Хорошо тут, а? Красиво-то как, — она посмотрела на лес. – Эх… прогуляться бы, на траве посидеть, пение птиц послушать, а ночью костёр развести, погреться. А где небо такое увидишь ещё, — говорила Калька поначалу радостно, весело, но потом приуныла. Дюна ей отвечала коротко, а со мной она вообще не разговаривала.

Пока Калька рассказывала какую-то свою историю, я смотрел на Дюну. Она мне каждый раз улыбалась устало и догоняла, шла рядом. Кальку это, видимо, очень злило, она обогнала нас и пошла впереди, напевая стишок, замечательный стишок. Правда, больше понравилось пение.

— Красиво.

— Ну а я что говорю! – Калька гордо выпрямилась и фыркнула.

— Я согласна, очень красиво. Ты сама придумала? – спросила Дюна.

— Нет, мой знакомый, всё время читал мне стихи. У меня, вообще-то, очень много знакомых, я же официантка! Но этого я запомнила, — Калька отвернулась и вертела головой из стороны в сторону. — Странный он, всегда один приходил и стихи читал. Я хожу между столиками, мимо него прохожу, а он читает. Рядом присяду, когда администратор занят, а он всё читает и читает.

Потом Калька завела другую историю о другом своём знакомом. Казалось, у Кальки столько историй, и везде она есть, везде всё вокруг неё вертится. Знакомых у неё действительно было очень много, но про всех она всегда говорила: «А он для меня, а мы с ней, а как он без меня…».

Через множество бесконечных историй мы пришли к ресторанчику. Дверь открыта нараспашку, мусорный контейнер, которым мы обычно закрывали вход, стоит в стороне. Внутри всё такой же уют, всё, вроде, на месте, бардак только небольшой. Мне вспомнился Кеша, скучал я по нему, но сейчас я просто удивлялся ему. Как он заражал своим весельем, как он слушал и как говорил, даже лечил, проводил поиски, звал в походы. Молодец, Кеша. Радостный, радостный Кеша.

— Кеша! – крикнул я, пройдя на кухню, в холле его не было.

— Ну и куда мы пришли? – спросила Калька, оглядев ресторан.

— Кеша!

Я очень хотел найти Кешу, встретиться с ним, увидеть его. Каким же бываешь беспомощным, когда ищешь, беспомощно, слепо ищешь, столько в голове крутится, столько… Начинаешь искренно верить в чудо, что вот оно, где-то здесь, рядом. Жалкое зрелище. Душит тебя это чудо.

Кеши нигде не оказалось. Я молча присел, склонив голову над стойкой. Дюна подошла сзади и положила копыто мне на плечо.

Калька всё спрашивала, зачем мы сюда пришли. – «А зачем ты тогда вообще пошла с нами?» — спросил я. – «Думала, что с вами весело» — скучающе ответила Калька.

— А для чего ещё жить, как не для веселья? – спросила она, но потом вздохнула и села рядом, копошась копытом в своих длинных и пушистых волосах. – Слушай, я понимаю, у тебя тут друг пропал. Все мы что-то теряем и что-то находим.

— Друзья тебе не «потеряешь» и не «найдёшь», — вспылил я, больно она меня вымотала своими выходками. — Друг – это труд, общий труд, то есть тот, с кем ты труд разделяешь. А не эти ваши «привет» и «пока», кое-какеры.

Калька нахмурилась и отвернулась. Она что-то бормотала себе под нос и теребила бейджик.

— Вы как? – с заботой спросила Дюна.

— Нормально всё, не переживай, — я посмотрел на неё и улыбнулся. Как же я рад, что она рядом. И без разницы мне, что она мало говорит, главное, что она не молчит.

— Слушай, я извиняюсь, — вдруг выпалила Калька и пододвинула ко мне мятый лист. – Вот, залог, за мир.

Это была карта. Обычная такая карта с рельефом гор, равнин и лесов, без городов и дорог. В левом углу карты стояла точка. Северней от точки лес, южней – холм, где должна стоять избушка. Далеко на северо-востоке нарисован неровный овал. Около этого овала ровным подчерком написано: «Программа», а потом кривым: «Старичок, тебе сюда!».

— Калька! Да я же…

— Не надо благодарностей, — гордо сказала она. – Не будь только таким хмурым, старичок, — Калька ехидно улыбнулась. — А ещё вредным, и гадким, и чёрствым, и…

И я смеялся после каждого её нового слова. Эх… давно я так не смеялся.

— А ещё будь за меня в ответе, раздели со мной ответ, — она улыбнулась и дождалась, когда я соглашусь. — Ну что, пойдём? – Калька отодвинула стол и встала со вздохом. – Не хочу тут сидеть, здесь как-то… хмуро.

Я с радостью поднялся и свернул карту в трубочку. Как же хорошо, прямо душа радуется. Простое, но такое огромное счастье. Вот как так вот, одной строкой, одной фразой. Великое чудо, дарить другим счастье маленьким поступком.

Мы немедленно отправились в наш поход. Я было предложил остаться, но Калька с Дюной запротестовали. Да и, собственно, мне без Кеши тут тоже делать было нечего. Дюна напомнила, что не лишним было бы забрать отсюда всё, что нужно, только вот тут и брать то было нечего. Ни воды, ни еды, даже вещей с избушки на месте не оказалось. Делать было нечего, мы отправились немедленно в поход.

— Чему это мы так улыбаемся, а? – довольно спросила Калька.

— Да так, дом вспомнился, — соврал я, но что-то приятно кольнуло в груди.

— Ой! Ой-ой-ой! – затараторила Калька. – Как же это я, всё дома забыла, все вещи, сейчас только вспомнила. Ой-ой-ой!..

Дюна весело хихикнула. Ей Калька понравилась, а если так, то и мне хорошо. Эх, надо бы привал устроить, может Дюна хоть тогда книжку почитает. Учёную ли, не учёную, да какая разница, что ей хорошо, то и мне хорошо.

Пока Калька продолжала причитать, я задумался. Не нравился мне путь, казалось, что я уже тут был. И ведь туда надо, судя по карте. Но что мне больше всего не нравится, так это туча. Туча пыли справа, рядом совсем, и шум какой-то от этой тучи, такой… неприятный.

— … Ой, забыла, ой, забыла.

— А голову ты не забыла? – между делом спросил я.

— Не забыла, не забыла, — Калька обиженно фыркнула. – Ай, копыта мои несносные, всё забывают! Вот точно чужие копыта! Как не мои. Эх, ни я, ни голова, получается, не виноваты.

— Не твои, не твои. Голова то твоя? – выходки Кальки начали меня забавлять, не смог удержаться от вопроса.

— Моя! Она же копыта не держит! Не может. Значит невиновна, — Калька гордо выпрямилась и посмотрела на меня. Дурь какая-то. – Ну а чего ты хотел, — она пожала плечами и пошла неторопливо. – Какая уж есть.

— В который раз повторяешь, — я вздохнул и в последний раз посмотрел на эту надвигающуюся тучу. – Пойдём.

— Угу, — коротко ответила Дюна и пристроилась ко мне. – А мне нравится идти, — вдруг сказала она. – Хоть и случилось вокруг что-то страшное, но всё равно тут… э… э… красиво.

— Спасибо, Дюна.

— Тебе бы только приятное слушать, — отозвалась с другого боку Калька. – И учить ещё всех.

— Пхех, не спорю, — я усмехнулся и вздохнул. Чего с Калькой спорить. – А тебе бы только веселиться.

— Да, и я горжусь этим. Знаешь, старичок, есть много такого заумного, чего ты любишь. Что жизнь наша путь, что думать нам надо. А вот мой ответ, это веселье. Это мой выбор. Моя превратность от Свободы. Я с этим родилась. И с этим я иду, это мой, так сказать, великий марш. А большего не надо. Это ли не счастье, знать, что несмотря на множество всего на свете, тебе не просто хватает, но и прибавляется, а?

— Красиво, поэтично. А главное, правильно. Знакомый придумал?

— Нет, — смущённо ответила Калька. – Я. Сама.

Вскоре туча подошла к нам вплотную. Это Падальщики. Они все как маршируют и страшно как, страшно. Я крикнул сойти с пути и оставаться на месте. Калька и Дюна отошли назад, стоят, опасливо тянут головы. Мимо нас идут сотни, если не тысячи, серых. Ровно идут, почти в шаг. Тут и он, и она. И стар, и млад. И хромой и здоровый. Раненых несли на носилках. И шли все эти Падальщик, эти серые рубашки к городу, шли ровно и слаженно, будто идут они все домой. Парочка Падальщиков подошла к нам и спросила, нужна ли нам помощь, да у меня со страху все мысли пропали, я и их отогнал. Дюна с Калькой потащили меня подальше. А мне всё покоя одна мысль не даёт, жалко, что я их прогнал.

— Эх… Научили бы они нас так же в ряд идти… А то мы всё скопом да стадом…

Глава третья

Вчера вечером Калька своровала еду. Мало у нас осталось, мало, а она ворует, у нас же и ворует. Ещё и оправдывается.

— Но я же не виновата, это всё копыта, как не мои! Точно не мои!

Кеша бы сделал что-нибудь, может даже с ней. Приструнил, обругал. Я сделал также, но у Кеши бы это получилось. Калька тогда только что-то буркнула и села.

— Ненавижу, — она стиснула зубы и чуть ли не шипела. – Ненавижу.

Дюна забегала между нами. Меня она успокаивала, Кальку уговаривала. Какая же всё-таки это гадость, какая же гадость. Мира с нами нет, весь мир мы потеряли с чистой совестью.

С Калькой пришлось договориться, теперь она идёт впереди. С Дюной было сложнее.

— Я тебя прошу, не надо. Не надо так бегать.

— У меня нет выбора, — Дюна закуталась в плащ и посмотрела на меня. – Нет. Я только и знаю, что бегать, — она слабо улыбнулась. – За вами и к ней.

— Разве так тебе хорошо?

— Нет, но разве это плохо? Нет, и никогда не будет. Не должно. Сколько я бегала и бегала, все говорили – плохо. Не лезь, поберегись, устанешь, — Дюне стало противно, она отвернулась в сторону и громко прокашлялась, сильнее укуталась в плащ. – А сами так же бегают и думают, что помогают. Горько за них, но за ними я не бегаю.

— Вот и не бегай за нами.

Дюна ничего не сказала, только улыбнулась и махнула хвостом, а потом посмотрела на меня, как на неведомую зверушку. Горько ей стало за нас, горько.

— Прости, не могу, — она кивнула и наклонила голову. – Пойду к Кальке. Скоро вернусь.

— Я с тобой, — Дюна остановилась, уши у неё встали торчком. – Эх… Я за вас ответственен. Мне с вами жить ещё.

Дюна подошла к Кальке первой, я сел напротив. Калька любовалась горизонтом и изредка поворачивала голову в нашу сторону. Ей ничего не хотелось говорить, но она как-то странно посмотрела на меня, понимающе, словно что-то обо мне узнала.

Дюна наперебой задавала вопросы о случившемся, об увиденном тогда:

— Кто они? Откуда они? Может с похода? А может с войны? А может, бегут от кого-то?

Но Калька всё смотрела на меня и как заворожённая отвечала:

— Не знаю. Не думаю. Не знаю. Не думаю…

И так раз за разом. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы. Мне самому стало за них горько. Они обе сделали свой выбор, да… но кажется, будто только для самих себя. Будто они не думали, что ещё кого-то встретят, думали, что они одни.

С тех пор никто не сказал и единого слова. Нового слова. Я подумал тогда, да пропади оно всё пропадом, но случилось с нами очередное чудо – мы вышли на пустынную дрогу в поле, по краю которой шли рядком столбы с гудящими от напряжения проводами. Дорога на северо-восток, по пути.

Горечь всё не отступала, а голова жутко гудела от сомнений. Нельзя так, старичок, нельзя. Кто ты в конце концов? Кто ты такой, чтобы бросать всё на самотёк? Довольствуешься чудом, а туда же, всё так же бурчишь. От дум меня оторвала дорога.

В этот момент я ощутил всю давящую широту, простор. Поля, кажущиеся бескрайними, бесчисленные холмы. Невообразимо. И как же всё это загублено, укрыто серым ковром, осадком. Какой же силой надо обладать, чтобы склонить такой простор перед собой, размять и подмять под себя. Неимоверная и страшная сила, грубая, невежественная. Но не смогла она взять верх над красотой просторов. Ведь даже сейчас, шагая по намеченному пути, съежившись от обид и врождённого долга, я теряю голову. Всё простить готов, всё, что угодно, лишь бы услышать: «старичок, давай просто пойдём с тобою вместе», а не унылые, до безобразия скомканные ответы и вопросы.

Мне с ними идти, мне за них ответ держать. В конце концов, даже если они смирились. Они же не потерянные, ещё не потерянные. И я рад, что встретил их, тогда и надо долг держать за эту радость. Может потому что знаю, кто они, кем они были. Были до встречи со Свободой. Беженцами.

Ближе к концу дня мы пришли к небольшому одноэтажному зданию. Около обочины стоял высокий столб с табличкой расписания маршрутов. За ним перрон с парой скамеек и мусорных вёдер. На одной скамейке сидел, сгорбившись, старик в синих с белыми полосками спортивных штанах и телогрейке поверх голубоватой рубашки.

Калька зашла в здание, Дюна осталась подглядывать у порога, подходить к нему они не решились. Старик повернулся в нашу сторону. Я подошёл к нему и сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, товарищ, — ответил старик грубым голосом и пошарил по карманам. – Садитесь, пожалуйста. Эх… красиво то как и тихо. Ждал я всё этого, ждал, и ждать ещё буду. Все мы ждём, а вы тоже ждёте? И чего вы стоите, товарищ?

Мне от чего-то стало неловко. Помялся с секунду в нерешительности и сел рядом со стариком. Он кивнул благосклонно и замолчал, смотря куда-то вдаль.

— А чего это мне ждать? – спросил я и тоже засмотрелся на что-то невидимое и зовущее вдалеке. – Мне ждать привычно, да всем привычно. Тогда чего это мне ждать?

— Покоя, — сказал старик и обернулся через скамейку. – Ведь не тихо сейчас, просто шума нет. И не красиво сейчас, просто не плохо. И не решается это всё, значит ждать остаётся, — он довольно постучал копытом по скамейке и вздохнул сквозь стиснутые зубы. – Самое страшное остаётся. Ждать. Таким тебя уже решать не пустят. Таким тебя отправят на скамью, на лавочку. Посиди, удобнее, сидя не так страшно, мы все сидим, и ты сиди, вместе не так страшно. Выбери себе одно из одинаковых кресел, да корни пусти, питайся, питайся. Ни страха, ни совести. У вас, товарищ, сигареты есть?

— Что? – не сразу нашёлся я.

— Сигарет у вас, товарищ, нету?

— Нету. Не курю.

— Как скажете, — старик пожал плечами и утёр щетинистые губы. – Жалко, конечно, но как скажете.

— Так что вы там про покой говорите? — я повернулся к нему всем телом и приготовился внимательно его слушать.

— Покоя хочу, — старик весь напрягся и задрожал как от прохладного ветра. – Сил моих нет. Замотало меня с этими серыми, — он сел поудобнее. – Один особенно. Ходил всё за мной, не отставал. Мычал только иногда, или рычал, ну они все так. Ему еду дают, а он мне отдаёт. Ему пить дают, он мне отдаёт. Книгу ему дали, так он мне отдал. Матрац откуда-то достал, подушку, одеяло. И мычит всё, взять просит. Как внучёк, а я его дедушка. Но там все так, вот я и убежал оттуда. Попрощался и убежал, нечего мне там делать, там и так всё есть, что же мне там делать.

Старик замолчал на полуслове и ещё сильнее сморщился. К нам подошла Дюна. Она улыбалась и смотрела то на меня, как-то удивлённо, всё кивала, то на старика, умилённо, с интересом.

— Ой, как хорошо, — она остановилась между нами, — Вы разговариваете. Хорошо разговариваете. Всё укрыли разговором и потянулось то к вам всё.

Дюна бочком заходила мне за спину. Не стоялось ей на одном месте, неуютно ей стало. Стихло. Старика вдруг как что-то кольнуло, он встал со скамейки и сказал:

— Ну, вдоволь посидели. Пойдёмте. Вам и мне пора. Только давайте зайдём в одно место.

Старик повёл нас за здание станции. Там стояли телеги в хорошем состоянии, много телег, но мы взяли одну, сломали её, разломали на доски и потащили на своём горбу. Старик потащил. Все без вопросов отправились дальше в путь.

Мы с Дюной шли позади старика и Кальки. Они о чём-то спорили.

— Но ведь вы, ведь вы, дорогой, разговаривали. Так хорошо, что мне тоскливо стало. Вот я и подошла сгоряча… не сердитесь?

— Да что ты, не сердимся. Мы тебя испугались, — старик впереди согласно кивнул.

— А я всего-то поучиться хотела, — Дюна вздохнула. – Не от тоски, нет, от хорошего. Ведь хорошо, когда учишься. И когда учишься хорошо. Да только у кого учиться? Не на кого, тут просто всё, а у кого. Вот и подумала я, у вас. Вы так разговаривали, так… интересно.

— А ведь спокойно стало, — протянул старик. – Спокойно как, молодец. И чему же ты хочешь научиться?

Дюна было открыла рот, но задумалась. Она задала самый беспокойный вопрос.

— Не знаю… жить?

— Ой не хорошо, — басисто ответил старик и продолжил спорить с Калькой.

Вечером остановились на ночлег, все были при делах. Старик показывал на карте место, где можно раздобыть много чего, пополнить запасы, но предупредил, что долго нам там задерживаться не стоит. Из этого места он и сбежал, но заверил, что с нами и второй раз сбежит. Мы ему поверили. Калька следила за костром, без пререканий отзывалась и помогала, а бывало, сама подходила и спрашивала, нужно ли чего. Дюна разложа по своему порядку книги и обещала что-нибудь нам почитать.

Дела быстро закончились, все собрались у огня, ночь выдастся холодной и ветреной. Тучи на небе разошлись, открыли далёкие звёзды.

— Согласна я, да принять головой не могу, а копыта всё тянутся взять за горло.

— Не юли, не юли, — ответил старик, посмеиваясь. – На правду шуткой отзываешься.

— А ты ему скажи, — Калька отмахнулась и показала в мою сторону. – Он у нас тут голова.

Старик повернулся ко мне, но затих, начал шарить по карманам, только так и не нашёл ничего. Огорчаться не стал, цыкнул только зубом и говорит:

— Представь себе чистое хуфбольное поле. Ты стоишь на воротах, в форме, готов поймать мяч, который лежит прямо перед ней. Она достала камушек и кинула в тебя, посмеиваясь. Ты его пропустишь, и тоже посмеёшься, а ей понравилось, ей весело, она дальше кидает камни. Ещё пару раз ты пропустишь, пару раз попытаешься поймать, но получишь по голове. Один раз поймаешь, но камушек сразу выпадет, ты же в форме, ловить тебе удобно то мяч. Один раз со злобы кинешь в неё, промахнёшься. И пока ты стоишь на воротах, она и дальше будет кидать в тебя камни. А страшно, что поле-то чистое, нет на нём камней, а она не только всё время достаёт их как из бездонного кармана, но и мусорит, теперь поле уже не будет чистым.

— Занятно… а что это?

— Веселье без меры.

— Вот так, голова, вот так. Но копыта всё равно тянутся, ничего поделать не могу. Опять как не мои. Так и хотят ума чужого украсть немного.

Калька не переставая шутила, а мы со стариком поторопили, Дюна ждала своей очереди, всё напоминала. После и сама Калька просила нас замолчать, не давала спуску. Дюна открыла первую книгу, все выбранные книги оказались сборниками сказок. Она так нам и читала, пока не потух костёр. Некому было подложить дров, мы заслушались.

На следующее утро проснулись все с прекрасным настроением, решено было не мешкая отправиться в путь. До места, про которое нам говорил старик, дошли ровным строем, никто не отставал, никто не заходил вперёд. Хотелось посмотреть, откуда же он сбежал, что же ему там сделали. И место это оказалось очередным серым чудом. Мне были знакомы такие чудеса, сам не бывал, но слышал, только боялся поверить.

Завод стоит на ровной земле в окружении трёх теплиц и множества саженцев деревьев, перевязанных вокруг железных штырей. Из труб не валит дым, но внутри здания кипит работа. Окна все выбиты. Недалеко от большого столба с проводами, уходящими в теплицы и сам завод, стояла скамейка, на которой сидели два жеребца в возрасте. В сером оба, курили, стряхивая пепел в мусорное ведро. Старик подошёл к ним и с неохотой поздоровался.

— О! Какая радость! – отозвались жеребцы. – Беженец наш вернулся, а мы уж думали, пропал, пропал, а нет, жив, даже новеньких привёл. Курить то будешь? На, держи, не жалко.

— Благодарю, да только я к вам ненадолго, поэтому давайте без разговоров, вас послушаешь, так никуда идти не захочется.

Жеребцы насупились, мол, как?! А что тебе ещё надо? Посиди ты с нами, не уходи. Потом забурчали они о том, что сбежал он. Мол, что ж ты против Свободы пойти решил, не надо так, не надо. Она и обидеться может. Да и что тебе делать снаружи? Ну что? У нас тут всё есть, всё!

— Неужели всё? – спросила Калька.

— Правда, всё. Только не у нас ты это всё спрашивай, тебе к ним надо, — один из жеребцов показал в сторону теплицы, где копошились Падальщики. – Они у нас тут всем заправляют.

— Да как же они? Не верю.

— Зря. Они и в поле сеют, они и реки чистят, лес сажают, они и работают, и в городах живут и по земле всей ходят, охраняют. Они и нас нашли, сначала вместе со зверями в чистый лес зелёный, самый близкий, отправляют. На отдых. А потом к остальным приводят, жить, не тужить.

— Всё равно не верю. Врёте вы всё.

Жеребцы пожали плечами. Вскоре к ним подошли два Падальщика, Калька с Дюной спрятались за меня, мы со стариком не сдвинулись с места. Мы боялись их так же, все, но я и, похоже, старик знали, что они не сделают нам ничего плохого. Падальщики зарычали и замычали, замахали копытами и обиделись на жеребцов. Жеребцы горько вздохнули и осунулись.

— Да ладно вам, мы бросим, честное слово. Дайте уж век свой дожить.

Падальщики недоверчиво переглянулись, но остыли. Жеребцы с нами попрощались до скорой встречи и ушли за серыми. Старик докурил, бросил бычок в ведро, мы повели Кальку и Дюну дальше. Скоро уйдём мы, скоро, потрепите только, не бросим вас.

Мы прошли через огромный зал завода. Были тут старые, но ухоженные станки, вокруг которых отдыхали Падальщики. У стены стояли огромные ящики, в некоторые складывали одежду, в другие припасы, ещё книги и много чего. Рядом с открытым ящиком, забитым ружьями, работали два Падальщика. Один вёл счёт и записывал всё в блокнот, а другой, жеребёнок, таскал ружья к станкам. Похоже, они их разбирали по частям, хотя не все, некоторые ружья так и оставляли в ящиках, должно быть, кому-то они были очень нужны и полезны. Старик нас отсюда увёл, мол, не мешайте, работа идёт.

Спустившись по лестнице вниз и пропуская гружённых Падальщиков, мы вышли в длинный коридор. Глаза с непривычки заболели от яркого жёлтого цвета ламп на потолке. По коридору в шахматном порядке были открыты двери. Некоторые комнаты забиты ящиками, как складские помещения. В эти складские помещения заходили Падальщики, брали по ящику и выходили обратно в зал завода. Нам приходилось прижиматься к стенам, чтобы не оказаться у них на пути. Большинство других комнат оказались жилыми. Рядом с каждой комнатой стояли кресла, в которых отдыхали обычные пони в серых одеждах. Почти каждый из них здоровался со стариком. Нам же они удивлялись, мол, мы так похожи на них, но кажется, что совсем не они.

Казалось, что эти пони в креслах занимают всё свободное место в коридоре. Опухли они и размякли. С такими всегда так. Те, кто твёрдо стоят на земле, ждут, когда наступит время идти и делать свои собственные, хозяйские дела. А те, кто сидят, ждут, когда же они наконец упадут на колени под хозяйским кнутом за хозяйские пряники.

Старика потянул за рукав маленький жеребёнок, Падальщик, который напоминал мне лакея: шустрый, прыткий, всё время улыбается. Он радостно рычал и мычал на старика, пытался обнять его и залезть старику на плечи. Жеребёнок тянул его дальше по коридору.

— Видать, снова мне что-то подарить хочет. Вы его не бойтесь, он надоедливый, но совсем не страшный. Они тут все такие, выберет себе каждый своего и ухаживает, водят на прогулку.

Калька и Дюна охнули. Теперь они от всех Падальщиков ещё сильней пугались, обходили стороной, лишь бы их не выбрали себе на попечение.

У меня же нашлось другое дело, которое я совсем не ожидал здесь увидеть. Дело это было безотлагательным, поэтому кобыл пока пришлось отдать старику на попечение. В одном из кресел, немощно сгорбившись как от ужасной усталости, сидел мой бывший коллега по работе. Халат на нём изношенный, глаза красные, словно он долго не спал. Великий он был историк, увлекающийся химией, худощавый попутчик из моего первого пришествия в эти новые земли.

Сначала мне показалось, что он спит, однако увидев меня, он приободрился, хотя с кресла не встал. Его приветствие было сухим и коротким, как будто его и не было.

— Чем обязаны вашим вторым пришествием, коллега? Вы, надеюсь, ничего не затеваете? Сейчас это вредно для ума, бунт поднимете в чане.

— Всё лучше, чем быть на вашем месте.

— Не скажите, история знает много случаев повиновения обстоятельствам, а затейников мало. О первых, в эпохах, о вторых, в годах. Хм… И разве не здесь ваше место? Скажите, а? Я думаю, именно здесь вам и место.

— Вы слишком чопорны.

— Увы. В любом случаи, я здесь не задержусь. Осталось только маленькое дельце, — он потёр копыта, замаранные в чём-то белом и засохшем, как от мела или слипшейся муки. – Много ещё чего нужно сделать. Вот недавно в городе великое дело провернул, да запыхался. Сон ко мне всё не идёт, мучаюсь. Усталость берёт своё.

— От прошлой работы вы были счастливей. Мне вас, друг, очень жалко. По-хорошему жалко.

— Полно вам. Мы и в первый раз пришли к выводу, что два раза подряд историю не повернуть. Слишком мало сил, слишком много забот. Так что, господин хороший, до скорой встречи, дайте немного отдохнуть. Помучиться.

Помнится, как мы мучились. Вот тогда нам всё в голову и вдарило, поняли, что натворили… Надо к своим вернуться, с этим делать чудо поздно, он давно потерялся.

Старика, Кальку и Дюну я нашёл в большом зале с широким выпуклым монитором. Они задавали вопросы. В проходах столпились пони в сером и смотрели на них в ожидании, когда же они смирятся. Так же были и Падальщики, они же смотрели с любопытством, им были интересны наши вопросы.

— А как же началось? – спросила Дюна.

— Это началось, когда у идеи появились первые сторонники. Двести пятьдесят шесть Голов, великие умы, решили переписать историю на будущее. Потом допустили несогласных, сомневающихся. Но это не важно. Важно другое. Мы защищали леса, они их жгли. Мы защищали жеребят и стариков, они их избивали и убивали. Мы дали им земли, они уничтожали наши дома.

Я пробрался через толпу, только бы быстрее, не опоздать, знаю я, кто говорит через динамики на потолке. Свобода. Старая ошибка. А им сейчас только её и не хватало, они ещё не окрепли, не встали ещё на ноги, опять же серое наденут…

— Теперь мы за ними приглядываем, кормим, поим, одеваем. Даём право выбора, но что делать с ними, так и не знаем. Увы, большинство согласных тогда обомлели от страха того, что может делать сознательный без своего чуда.

Свобода говорила чётко и ясно, делая паузы и словно прислушиваясь, не хотим ли мы что-нибудь добавить.

— А я тебя помню. И тебя, и тебя. Тебя я тоже помню. Не бойтесь, может вам есть, что добавить?

Все только молчали. Мы со стариком стояли смирно, Дюна и Калька прижимались к нам со страху. Шёпотом я упрашивал их уйти, бежать отсюда, но потом в толпе увидел моего старого коллегу, он остановился, подумал и куда-то в спешке убежал. Вот сейчас будет нам серое чудо…

— Я знаю, что можно добавить, — донеслось из динамиков. Я не сразу понял, что Свобода говорит это мне. Пошёл шум статики и заговорил голос, мой голос. – Комнате не нужен хозяин. Хозяин своих слов, хозяин своего дела. Ей нужен лишь тот, кто её слушает. Кто умеет слушать, тот долго проживёт, все остальные немногочисленные не знают, сколько будут жить.

Меня кто-то дёрнул за рукав, Дюна. Смотрела на меня, как и Калька, и старик. Не верили. В глазах их страх был. Они не понимали, что происходит. Боялись так же, как и я когда-то. Тогда вдруг всё стало ясно, вернулась уверенность в том, что это всё неправильно, что я готов сам решать ответ, которому когда-то без оглядки верил. Хоть ненадолго, но почувствовал… Когда же я посмотрел во второй раз, всё переменилось. Старая ошибка дала о себе знать. Как же страшно видеть то, что ты сделал, в чужих глазах, с чужими жизнями.

Раздался громкий хлопок, с потолка посыпалась крошка, загудели сирены. Поднялась суматоха как тогда, в лесу. Следом хлопнуло ещё несколько раз, мы все повалились на пол. Беженцы забегали вокруг, много раз заехали по лбу и оттащили от своих. Меня взяли два Падальщика и отнесли подальше, они всё время в страхе рычали и мычали друг на друга, решали, как бы нас всех спасти.

Глава четвёртая

Кеша в спешке собирал ружья. Ему нужны были эти ружья в этой треклятой избушке. Он спотыкался о скомканный ковёр, пару раз больно ударился о перевёрнутый стол, а всё время хлопающую дверь снял с петель и выкинул куда подальше. Мысли в голове путались, не желали быть простыми и понятными, доканывали вопросы. Что-то в нём сломалось.

Он выстрелил в воздух, тогда, не в них, не в медведицу, в воздух. Это было самым простым и понятным воспоминанием. Возможно, именно тогда в нём что-то и сломалось, а теперь истошно и предсмертно вопило: «Ружья, ружья, ружья».

Кеша спустился в подвал и огляделся. Ящики стояли на своих местах, это показалось ему странным. Он готов был поверить во что угодно, но именно в это он никак не желал верить.

Ну не шутка ли, подумал Кеша, смешная шутка. Сколько полезного лежит, и не полезного. Давно бы утащил кто. Склад, называется, всё вокруг раскидал, а ящики не тронул. Сдались они мне, а не тронул. Сохрани, пригодится, тьфу! На что не ступи, всё пригодится. Что не возьми, так на место поставь, на потом. Всунем, впихнём, затолкаем, только бы не пусто было, да, лишь бы не пусто. Хламом всё забить, и так сойдёт. Кто сказал, что полезно, а что нет? Кто? Может быть тот, первый, кто этот хлам выкинул, сложил около мусорок и ушёл? А мы тащим в дом, тащим до тесноты и сами же выкинем, а потом другие тащат и тащат. Родились, сделались, родили, сделали и не пригодились. К мусорке таких, не подлежат переработке.

Кеша не сразу понял, что в подвале светло как днём, что жужжат длинные электрические лампы на потолке и то, что он так и не унёс ни одно ружьё, которое он сам и сложил в шкаф. При нём, у него на плече, лежал только его старый обрез.

Слева, в стене, что-то зашумело и открылся люк. Пусто. Кеша держал обрез наготове. Вскоре послышались шаги, как будто по лестнице, и кто-то говорил. Кеше показалось, что говорят про манную кашу.

— И это всё пережёвывать и пережёвывать. Хоть с комочками, хоть без комочков, хоть старую. Только так можно читать книги, только как пищу, естественно, для ума.

Из люка по очереди вышли трое. Два жеребца, один постарше, средних лет с залысинами, второй – юнец с блокнотом в красной обёртке и кобыла, которая, собственно, и говорила своим приятным голосом про книги. Все они были вымыты и опрятно одеты в одинаковую серую одежду. Заметив сначала Кешу, а потом обрез, они разошлись вдоль стены и рассматривали Кешу.

— Вы его помните? – спросил жеребец постарше.

— Глупый вопрос, — ответил юнец. – Я всех на морду знаю, и вы, кстати, тоже должны это знать, как и все. Я это запишу, сейчас…

— Мы вне нынешних правил, — обеспокоенно заголосил жеребец, но опомнился. – Или вы забыли, что теперь он может их оспаривать?

— Действительно. Ваша взяла, — юнец закрыл блокнот и пригляделся к Кеше повнимательней. – Касаемо вашего вопроса, нет. Этого я не помню. Но он явно из них.

— Точно, точно, — хором ответили жеребец и кобыла.

— Опустите, пожалуйста, оружие, — продолжил юнец. – Не бойтесь. Вы — Голова. Вы тут Голова. Вам нечего бояться.

Кеша опустил обрез, он ему был не нужен. Кеше показалось, что он и сам не нужен. Троица рассказа ему, кто они такие. Это беженцы, простые беженцы. Они спокойно жили и не тужили, однако сейчас им нужно выйти, на данный момент. И они так же сказали, что очень рады видеть его, Кешу, только как Голову, здесь. Что кто-то ещё их встречает. Кеше стало поспокойней.

— Голова? – спросил Кеша.

— Да. Вы точно Голова.

— Точно, точно.

— Это ж с какого рожна?

— Сейчас, — ответил жеребец постарше и выхватил у юнца блокнот. Юнец насупился, но перечить не стал, видимо из-за того, что потерял блокнот. – Кхм. Вы – один, а мы никогда поодиночке не ходим и ничего важного поодиночке не делаем. У вас тут куча коробок, ящиков, шкафов с множеством полезных вещей, а вы в первую очередь наставили на нас оружие. Были готовы к действию, причём без лишнего умысла о том, чтобы сначала поделиться, а потом с нас спрашивать. Вот это – настоящая Голова. Настоящая Голова так и поступает.

— Точно, точно, — хором повторили юнец и кобыла.

— Вы отдохните пока, мы тут сами разберёмся. Не переживайте. Вам ничего не грозит, — жеребец с блокнотом подхватил Кешу и усадил его рядом с пустым столом. – Отдохните. Голова только на боку и отдыхает, никогда не слыхивал о том, чтобы стоя отдыхала.

Кеша послушно сел, он понял, что надо сесть и что он был нужен, но только сидя, а не стоя. В это время кобыла перехватила блокнот у жеребца, оба послушно кивнули и ушли обратно в люк. Вскоре из люка по очереди выходили пони в сером. Кто-то из них брал по ящику, а кто-то выходил уже гружённым.

Кеша их не боялся, скорее наоборот, в нём проснулось любопытство, которое ему о чём-то напомнило, что-то о чуде. Вот этого то он и боялся, Кеша чудеса не любил. Может быть, в первый раз оно прикасается, может быть, но во второй раз одинаковых чудес не бывает. Никогда. Кешу неприятно терзали какие-то потухшие мысли, о чуде, но и казалось ему, что всё это ему не впервой. В них не было чуда. Вроде бы.

От мыслей Кешу оторвала кобыла с блокнотом. Ей почему-то взбрело в голову, что здесь, на столе, должны лежать очень важные для них вещи, так было обещано. Но она не успела договорить, к ней подошли, сказали, что всё готово.

— А нам бы пойти, Голова. Вы понимаете? – начала она нудно. — У нас же небо закончилось, а скучно без неба то. Голова, нам бы пойти, помогите нам, карта есть, да как дойти не знаем. И вещи бы со стола вернуть, а, Голова? Ведь важные были вещи, а какие, не знаем.

— Карта говорите, — сказал Кеша кобыле.

— Да, карта, — кобыла отложила блокнот и расстелила карту на столе. – Нам бы сюда, — она ткнула карандашом в неровный овал на северо-востоке и сделала пометку: «Программа». – Мы же вышли, а раз вышли, то сюда надо. Понимаете, Голова? У нас есть программа. Мы ошарашены, но у нас есть программа, которую нужно выполнять и которая поможет нам. У вас это называется «целью».

— У вас?

— Да, у вас, — кобыла замолчала, потом отпустила карандаш и вдруг воскликнула. — А я знаю! Там наш стол и наши вещи! В программе. Наверное. Я так думаю. Иначе зачем нам ещё туда идти… Ну, Голова, хорошо я придумала?

— Нет. Нет, не здесь, — Кеша поставил точку на карте там, где должен быть ресторанчик и показал кобыле. – Вот, здесь. Там ваши вещи.

— О… Голова-а-а, — удивлённо протянула кобыла. – Вот всем Голова. Там мы, это, туда пару наших отправим. И каждому карту дадим, не заблудятся.

Кеша тяжело вздохнул.

— Ага, как же, — он сделал свою пометку около овала: «Старичок, тебе сюда!». – Знаем мы таких. Только карту оставьте там. А если кого там встретят, передать ему лично.

— Ты, Голова, что-то задумал?

— Ну да.

— Странная ты Голова. Обычно вы так не делаете.

— Вы?

— Да, вы, — кобылу снова побеспокоили. – Голова, ну пойдём, идти бы нам. А карту я передам, хоть ты, Голова, странный, но передам. Только пойдём уже, пойдём.

Кобыла прихватила Кешу за рукав и потащила за собой. Снаружи избушки стояла толпа. Все они были какими-то унылыми и посматривали на серые тучи над головой. Должно быть не так они себе небо представляли.

Вскоре к Кеше и кобыле подошли двое уже известных жеребцов и парочка других серых. Кобыла передала им карту с пометками Кеши и ещё по одной отдельно на каждого с другими соответствующими пометками. Они отчитались, посмотрели-посмотрели и ушли. Блокнот же в это время перекочевал к юнцу.

— Мне как-то страшновато, — неуверенно заметил юнец, когда Кеша повёл толпу, ибо толпа просила, чтобы он, как Голова, шёл впереди.

— Точно, точно, — хором и так же неуверенно ответили жеребец постарше с залысинами и кобыла.

— Это ещё почему? Идти вам что ли страшно?

— Нам не страшно идти, нам страшно идти с тобой. Ты же принадлежишь к этим волкам, либо к одиночкам, либо к тем, кто объединяется в немногочисленные кровавые стаи. Последний раз вас было двести пятьдесят шесть, самое большое сборище. А теперь, наверное, вы хотите искупить свои старые ошибки. Это все знают. Не веришь? Спроси у других, они скажут тебе то же самое.

Кеша спросил и получил похожие ответы. Настроение его было бесповоротно испорчено.

В комнате, которую все считали кабинетом, было душно. Два шкафа, которые почему-то решили поставить именно здесь, якобы для дела, всё ещё пустовали. Света нет, а ведь обещали исправить уже давно. Кеша сидел за небольшим столом и ждал, когда же начнёт говорить эта троица. Но троица молчала, передавая друг другу злосчастный блокнот в красной обложке. Кеша не понимал чуда этого блокнота, даже когда один раз его взял и долго его изучал. Всё было в нём довольно обычным: обычная обложка, немногочисленное количество листов под запись и большое количество фотографий, должно быть, Голов. Кеша точно помнил, что на одной из фотографий был старичок, а на первом листе под запись было написано: «Все Головы нам», а потом в скобках: «дуракам, болтунам, чудакам…» и ещё много зачёркнутых и не зачёркнутых нареканий. Всё-то там обычно, а что-то и есть.

Был бы тут старичок, подумал Кеша, всё бы он решил. Долго, а главное, правильно решал. Не получил бы моё «правильно», а просто, правильно. Для всех, я бы даже сказал. С этими иначе нельзя, им бы старичка по несколько раз в день, да курсом до конца жизни.

За закрытым окном сильно бабахнуло и снова стрельба, которая не стихала с самого прибытия на место «Программы». Слышались одиночные выстрелы да храп. Справа от Кеши, приложив лоб к столу, сидел старик, он то и храпел. Старика взяли в плен беженцы и привели к Кеше, мол, ты у нас Голова, ты и разбирайся. Кеша вспылил и прогнал их всех куда подальше, не стесняясь в выражениях, правда вскоре отошёл и дал соответствующие указания. С тех пор пленных держали в специальных условиях, как то: отдельный район, подальше от боевых действий, паёк чем послали, а послали, как оказалось, не мало, и охрану, хотя и зря, они всё равно бежать никуда не собирались. Вообще большинство тех, кто здесь был, сдались сразу.

С тех же пор старик привязался к Кеше со своими непонятными целями, просил он поставить его заведующим складом. Дескать, жить без этого не может. Кеше приставучий старик не нравился.

Прогремела очередная стрельба. Кеша привычно и противно для самого себя отмахнулся, а старик перевернулся на другой бок, умудрившись не упасть со стула.

— Вы, Голова, не сердитесь… — умоляюще пролепетала кобыла и передала блокнот.

— Вину мы ни на кого не держим, — продолжил юнец. – Ни на вас, ни на себя. Всякое бывает.

— Однако мы доложим. Прибыли с указанного вами, Голова, места. Вещи нам обещанные принесли, карту там оставили. Довольства у всех было немерено. Эм… — жеребец замолчал, вспоминая. – Плёнку на фотоаппарате использовали в момент. Патефон не умолкает во время отдыха. Радио пытаемся починить, в скором времени.

Кеша вздохнул и недовольно поморщился. Не для этого он их сюда позвал, а они всё об одном и том же.

— Я вам приказал, при всех приказал, не стрелять! Вы же своих бьёте! Таких же как вы, в серых рубашках да с блокнотиками. А они действительно в таких же серых рубашках и действительно с такими же блокнотиками!

— А мы как-то не подумали…

— Не подумали они, не подумали! Кто за вас думать будет?

— Но ведь вы Голова…

— Я вам столько раз повторял, не Голова я! Не ваша уж точно! У вас своя голова на плечах быть должна.

— А вы же есть…

— Да я не про ту голову!

Все трое вжались и затряслись. Жеребцы в скором порядке передали блокнот кобыле.

— У них же та же цель, что и у вас. Программа, если хотите. Скажите, какова ваша программа? А? – Кеша вдруг вспомнил, что ни разу не задавал этот вопрос и это его сильно обескуражило. – А?..

Троица от страха передавала блокнот друг другу. Кто-то один отвечать не хотел, ибо одно из, пожалуй, самых главных правил беженцев гласило: тот, кто берёт блокнот для записи новых, принятых и согласованных как вами, в скобочках, нами, дураками, болтунами, чудаками, и ещё много зачёркнутых и не зачёркнутых нареканий, так и Головой, обязан одновременно как говорить, так и слушать Голову и нести за это ответ. Список Голов вы найдёте в основной части блокнота, листы под запись, в приложении. Это Кеша запомнил. Это ему так же объяснил старик, который сейчас проснулся и молча глядел на троицу. Троица от понимания своего безвыходного положения затряслась и, передавая блокнот, заговорила.

— Согласно принятой всеми без исключения Программе… в случаи отказа и выхода из прошлого распорядка жизни… или его отсутствия… мы должны найти Голову или несколько Голов… любую из предложенных… которая без исключений и лишних объяснений… хочет думать и искать… и пойти под её началом… к месту следующего распорядка жизни… где каждый без исключений… будет искать и в конце концов найдёт счастье для всех… место счастливого распорядка жизни у всех одно…

— Ну так что ж вы на нас напали? – язвительно спросил старик.

— Мы никогда не думали… что место счастливого распорядка жизни уже кем-то занято…

— И кто Программу заверил и печать поставил? – зачем-то спросил старик, хоть и он, и Кеша и все, все-все-все остальные знали ответ.

— Свобода…

— Тьфу!

— Я всё это безобразие прекращу, — сказал Кеша. – Вот сейчас выйду и прекращу.

— Не надо! – вскричала троица и сиганула к выходу.

— А ну отойдите с дороги!

— Не надо. Прости нас, Голова, но как же?! Не безобразие же, а счастье!

— Всех перебью сейчас, где обрез? Где?!

— Прости, Голова. Прости, но не можем выпустить… счастья хочется…

Дверь с другой стороны кто-то попытался открыть дверь, с первого раза не получилось, начали таранить. С какого-то раза получилось. Троица плачущим комом покатилась в сторону шкафов, поднялся ужасный шум. В комнату, запыхаясь и с обрезом за плечом, ввалился пегас с сопровождением из пары серых бойцов. Этого пегаса Кеша узнал, и был ему несказанно рад. Пегас этот не был беженцем, его Кеша встретил по пути, около разрушенного здания и теплиц.

Троица перестала копошиться в обломках шкафов. Наступила тишина… странная тишина. Пегас отдышался и выпрямился, весь он был запачкан в грязи.

— Кажись закончилось… Стрельба прекратилась… Ура.

Кеша выгонял троицу с клятвенным обещанием никуда пока не уходить. Троица со временем поверила и не без помощи пинка удалилась из комнаты. Сейчас Кеше было не до этого. Он обнял пегаса и усадил его за второй стул. Сопровождение из пары серых бойцов решило под шумок ретироваться, отмечать.

— Ура, наконец-то. Всё, друг, отдыхай, на себя-то погляди, весь извазюкался, выделю я тебе новую одежду, накормлю сам и напою.

— Не, не, мне и старая одежда милей, — улыбаясь ответил пегас, поглаживая рубашку в сине-белую полоску. – Спасибо, Кеш, но нет, постираю. Всё равно у тебя кроме серого нет ничего. Я только это… — пегас виновато положил на стол обрез. – Вот, сломал. Заклинило его что ли. Я на курок нажал, а он не выстрелил, патрон что ли застрял…

— Ой да мелочи какие! Мне сейчас ничего из ружей не нужно! Эй, старик! Будешь у нас начальником склада, будешь. Всё оружие тебе сдадим, надоело, забирай. И это возьми.

— Оружейный склад значит? – спросил старик недоверчиво. – Хм… это хорошо. Склад это хорошо. Уважил.

— Я вот, старик, одного всё понять не могу, — начал пегас. – Зачем этот склад тебе?

— Да жадный он, — вклинился Кеша. — Жадный до такой степени, что даже сейчас что продать бы ищет.

— Для души нужен, — деловито ответил старик. – Я же и от Программы и от Свободы то давно отказался, как и большинство. Стукнули нам в голову слова Головы, который нас сюда и привёл. И знаешь, душа заныла сразу, вот хочу склад и хочу. А от кого и под каким словом не важно, есть он у меня, хорошо, нету, бараном упрусь, а получу.

— Жадный, — повторил Кеша.

— Не жадный я. Это вы говорите, что продавать нечего, что всё и как бы надо, но денег на это нет ни у кого, что тогда всё для всех и даром. Молодые вы. Жизнь то не так делается. Дарёному счастью то, может, в зубы и не смотрят, а как до зада дойдут, сразу промеж глаз получат. Думаешь, почему мы не стали воевать, а другие за ружья? А? А потому что другие до счастья были жадные, вот и получили. А что там ружья, продавать, пхех, даже если и стал бы, то ружья счастья не приносят, поэтому сами и не дадут по зубам. Да ещё и этим, — старик кивнул в сторону двери. – Хорошо, что ты эту троицу спровадил.

— Это я им ещё одолжение сделал, не будь за них ответа… хм… не знаю бы, что с ними сделал. Но всё одно жадный ты, — повторил Кеша, но уже не так уверенно. – Если б для счастья, для души, то не целый склад же. Везде знай свою меру, да… без меры и пряником подавишься.

— Молодой…

— А теперь другой вопрос, — сказал Кеша и повернулся к пегасу. – Уйду я сегодня, на пару дней. Не могу я здесь, не могу. Ни выходных, ни праздников, одна похоронка. Хотел их на доброе дело отправить, найти старичка, им он известен, он у них в блокноте. Да только вот, войну нашли. Поэтому ты присмотри за меня, я тебе доверяю.

Глава пятая

— Поторопитесь, Голова, нам ещё собираться, — грубым голосом пробасил жеребец позади меня.

Я спустился по лестнице и глубоко вздохнул, очень хотелось посидеть, а лучше, полежать. Во второй раз разговаривать с беженцами очень утомительно, но приходится быть Головой. От работы никуда сейчас не денешься, но во второй раз не страшно, просто утомительно.

Жеребец спустился следом и повёл меня по ярко освещённому коридору с множеством закрытых дверей и кресел. Я было хотел сесть в одно из кресел, но назойливый жеребец чуть ли не силком повёл меня дальше. В коридоре веселились беженцы в сером: играли с мячиком, строили башни из кубиков, рисовали фломастерами на стенах. Все в приличном возрасте, ни одного жеребёнка. Кто-то играет один, а кто-то вместе с другими. Завидев меня, они собирали в охапку игрушки, прижимали к себе и надували щёки.

— Не дам, моё!

Должно быть, игрушки им Падальщики принесли. Их дело заботиться о таких, как они. Даже сейчас там, наверху, они складывают коробки и ящики, нам на дальний путь. Силком меня заставили принимать эти дары, жутко от Падальщиков, страшно. Ты не знаешь о том, что они могут сделать, ведь мы всего лишь похожи на них. Чего угодно от них ожидаешь, а в результате они тебе пряник дают, ещё и по голове погладят, в большинстве случаев.

Жеребец постучался и открыл дверь. Мы пришли в кабинет. В кабинете сидели два жеребца. Один был похож на военного в отставке. Он сидел за шикарным столом и смотрел в нашу сторону. Другой сидел за небольшим столом рядом с дверью и проверял содержимое баночек, брал из каждой по одной таблетке, глотал, морщился и складывал в шкафу со стеклянными дверцами. На стене, за шикарным столом, висела картина из избушки, где я был с Кешей. Стая ворон кружится над гороховым полем. Только в этот раз на рамке картины сохранилась табличка с названием. Очень длинным названием, даже каким-то канцелярским: «Двести пятьдесят шесть Голов за миллионы душ».

— Привёл я к тебе Голову, теперь отдохнуть дай, — недовольно буркнул мой сопровождающий и лёг на больничную койку.

Жеребец за шикарным столом улыбнулся.

— Это хорошо. Это замечательно. Приветствуем, Голова, приветствуем, — он наклонился и положил на стол мешочек с монетками. – Вот, часть премии за вашу работу, которую во время вашего отсутствия выполнял я. Всё остальное я честным трудом заработал.

Я взял монеты. Очень странно, никогда бы не подумал, что беженцы могут выбрать заместителя Головы из своих. Во всех этих беженцах вообще было много странного. Денег Головам никогда не платили, да и ни у одного из здешних я не видел блокнота.

— И зачем нам Голова, — процедили с койки.

— Все хотели Голову, только вот подобрать не могли, до сегодня всё ждали. Надоело всем так жить. Новенького чего-нибудь хотят.

— Так пусть этих попросят, таких же как мы, в сером. Эти всё достать могут.

Жеребец за шикарным столом насупился и взял одну аскорбинку.

— Они сами решают, сколько нам дать полезного. Очень полезного. Всё остальное мы доживаем сами. До всего остального.

— Дайте мне список правил, — напомнил я, ибо перепалки беженцев обычно длятся очень долго. — Не помню, чтобы по правилам место Головы занимал кто-нибудь другой. Не разрешалось такого.

— Сейчас, сейчас, — жеребец рыскал по ящикам стола. – А это вы, Голова, правы. Такого нет правила. Но мы его сейчас запишем, вы не против? Да где эти правила? Тут их нет. Мда… неприятная случайность, — он почесал затылок. – Неприятная…

— Тогда запишите их по новой.

— Ну что вы, что вы, мы их сейчас найдём. Зачем же по новой. Какая глупость.

— Вы и так нарушили.

— Но мы же исправимся. Точных сроков не назову, но исправимся.

— Вот дураки. Болтуны.

— Что?! – взревел жеребец с койки.

— А что, правилами не запрещается циничное поведение, — он посмотрел на меня дикими глазами, но с ними так можно, с ними так и надо. — Особенно в тех ситуациях, когда правила вами же нарушаются.

— Вот, Голова! — воскликнул жеребец за шикарным столом. – Вот почему нам и Голова нужна была. А ты успокойся. Он прав, не надо ругаться. Я им, Голова, займусь. Точных сроков не назову, но займусь.

— Не надо мной заниматься, — буркнули недовольно с койки. — Занимаются они мной тут, маются. Никаких вам точных и не точных сроков, члены племени маю-замаю-и-замонаю.

— Не ругайтесь, вам нельзя беспокоиться, у вас же давление, выпейте валерьянки, — жеребец, похожий на бывшего военного вдруг вскочил и схватился за голову. — Ой! Сколько времени? Мне витамины пить пора. Голова, простите за такую неприятную случайность. Вы пока идите, отдохните, а мы пока правила поищем. Идите, вас проводят. Ну, проводите, проводите!

В кабинете поднялся шум. Жеребец, который проверял банки с таблетками, встал с места и увёл меня за дверь, пока эти двое, судя по его словам, опять раскидывают банки в шкафу.

Меня проводили в скромную комнату, из всех благ только кровать да стол с одним стулом, а так же две колонки, подвешенные по углам потолка. Я тут же упал на кровать и попытался уснуть, но сон всё не шёл. Мне здесь противно. Я им не нужен по сути, как зверушку держат, хоть и обязаны меня в чём-то слушаться. Вот только когда ответ за что-то держать, только тогда и вспомнят. Ну, вот и вспомнят, если им не понравится снаружи, все претензии будут в мой адрес. Это одно из самых важных негласных правил беженцев, перекидывай всё на другого, он же хочет помогать, а не ты.

В комнате зашумели колонки, от треска стало ещё неуютней. Я повернулся на спину и попытался отвлечься. Здесь, да и везде, даже в коридоре, вместо потолка были выпуклые экраны. Показывали они синее-синее небо, по которому медленно плыли маленькие тучки. Удивительно, чудо, но только на короткое время, чудо то это конвейерное, искусственное.

Колонки перестали шуметь. Мне показалось, что я слышу, как кто-то напевает мелодию и листает страницы. Только вот не показалось, я знаю этот голос, нежный голос, материнский голос для всех, абсолютно для всех без исключения, только меня от него трясёт, мне страшно его слушать, особенно когда я не могу ответить, ибо как бы ни кричал, она меня не услышит.

— Я тебя помню, — нежно сказала Свобода. – Голова, один из создателей. Бедный, бедный, всё ходишь и ходишь. Я не ожидала тебя снова увидеть, — она вдруг замолчала. — Знаю, всё знаю, — из колонок донёсся смешок, потом она утихла, но так намного страшней, так кажется, что она занимается своими делами, от скуки, от вечной скуки. – Не бойся ты меня. Чего ты боишься? Тебе не о чем переживать, разве ты не помнишь? Не помнишь наш уговор? Моё обещание забыл? Всё ведь просто… Говори со мной о том, о чём хочешь поговорить.

Мне очень хочется её спросить. Она умеет говорить, я сам учил её говорить. Она много знала, но говорить, передавать и убеждать совсем не умела. Машина. Но сейчас говорить бесполезно. С ней можно говорить только в одном месте. Там она может услышать. Может, но бывает слишком умной. А сейчас, когда ей ничего нельзя сказать в ответ, она будет и дальше говорить, пока не посчитает нужным закончить. Чудо, чудо… страшное, конвейерное чудо. Не в первый раз слышится, не в первый раз видится.

Из колонок донёсся смешок.

— А знаешь, какая шутка, ты ведь последний в списке Голов. Как вас записывали, такая путаница, сплошные случайности. Один сюда, другой туда. Один столько, другой столько. Ни по каким правилам, не понимаю. Причём не каждому выделили время здесь, место и слушателей. Посмеялись над вами что ли, — Свобода снова затихла. – Наверное. А есть ведь другие, вот ещё шутка. Вот друзья твои, же действительно было интересно, почему всё так. И это странно, я думала, ты им всё давно объяснил. Ваша идея стала доступна для реализации, ибо неловких копыт и дурных голов стало больше, чем когда бы то ни было. Не веришь? Сейчас найду, — из колонок донёсся шелест страниц и напряжённое мычание, Свобода копошилась в знаниях. – Вот! Все события и все отношения решают две вещи – полезность и понимание. Это каждый знает и помнит, однако есть такая удивительная штука, как мнение. Это мнение так же ложится на плоскость полезности и понимания. Возьмём самое дурное, собственное мнение, довольно, причём, ограниченное, ибо зациклено на собственных переживаниях. Этот «самопал» лишён всякой полезности, так как применим только в спорах и высказываниях к какому либо чуду, явлению. А ведь так же все знают, что всякое полезное мнение ориентируется на прошлое, оно связанно с множеством чудес и явлений, оно постоянно, тяжеловесно и, самое главное, полезно, оно помогает во всех этих множествах чудес, дополняет их. Конечно, можно улучшить и мнение собственное, но только его ясность, доступность, найти и придумать кучу аргументов и что? Дурное мнение оправдано! Как малого надо, оправданности. Видишь как оно всё, — Свобода переводила дух, она была довольна собой. Мне даже показалось, что она взяла стакан воды, выпила и положила стакан на место. — Так и думают все беженцы, все! Они вас не поняли, потому что у них есть такой «самопал». А Падальщики так поступают, потому что понимают полезность, но стали слишком фанатичны, потому что они добровольно заменили свои «самопалы» на одинаковые ружья, — из колонок послышался треск и шипение. Свобода сказала, что у неё мало времени, поэтому она перейдёт к делу. — В любом случаи, я хотела сказать, что передачу закончили, все припасы доставлены к вам. Можете идти согласно Программе. Там я вас не могу побеспокоить, меня там нет.

Через пару минут в комнату зашёл жеребец, похожий на бывшего военного. Он радостно улыбался.

— Голова! Голова, мы нашли правила. В точный срок. Правда, нам помогли. Свобода. И мы готовы идти. Мы все хотим идти.

Небо над головой исчезло, остался прозрачный и выпуклый экран.

— Голова, а, нам бы пойти, Голова…

Беженца не интересовало моё состояние, он просто думал, что прижиматься к стене и смотреть на всё ничего не понимая, есть древний способ релаксации. Мда… Я вспылил и прогнал его прочь.

— Собирайте пока в дорогу всех! Дайте отдохнуть, точных сроков не назову, но дайте! Беженцы, беженцы, дрянные беженцы…

После разговоров со Свободой мне всегда становилось плохо. Потому что понимал, какую ерунду сам творил, будучи одним из её создателей. Она напоминала мне, что уже поздно, что мой второй шанс бесполезен, ведь я так и не нашёл для себя место. А то, что предлагало настоящее, это место Головы…

В дверь постучали, обеспокоенные серые дали мне два часа на отдых, ибо больше не стерпят из-за отсутствия неба и дел. Я лёг спать, а проснувшись, первым делом проверил готовность похода. Всё было готово.

До места назначения шли долго, беженцы без умолку болтали о том, чем они будут заниматься. Думаю, для них путь этот был быстрый, только для меня долгий, ибо я молчал. У меня были другие заботы.

В город пришли вечером, нас встретили душевно, предоставили нам право выбора, чем бы заняться. Меня повели на экскурсию, жалко только, что однообразную, каждый беженец провожал меня до оружейного склада и описывал своё оружие, жаловались на то, что отобрали. Под шумок я сбежал, не нужно мне такое чудо. Большая часть города пустовала, только в паре районов вовсю шумело и гремело, даже сейчас, вечером. Беженцы собирались в тёх местах: вокруг пары домов, из которых шла музыка, около больницы, судя по разговорам из очереди, за витаминами и в таверне: «У говорящего попугая». Остальные, видимо, спали. «Программа» шла полным ходом.

Я решил зайти в таверну, за время пути ужасно измотался, так и не удалось отдохнуть. Теперь могу вздохнуть спокойно, так как сразу при праве выбора передал самих беженцев в их собственное распоряжение. Все разошлись кто куда, пока они не знали, что делать. Все их разговоры в пути оказались липовыми.

В таверне почти все столы были заняты. Посетители увлекались крепким, наперебой разговаривали о своём и посматривали на патефон в дальнем углу. Я устроился у стойки, здесь было меньше всего посетителей, пара молодых, да какой-то тип с бегающими глазками. За стойкой стоял пегас, рубашка на нём в сине-белую полоску, грива с хвостом, тёмные. Решил сесть рядом с ним, мне он был знаком, он нас встречал, когда мы пришли.

— Приветствуем, беженец, — сказал пегас, когда я сел перед ним. – Рад снова тебя видеть. Народу наперебой, празднуют. Со спиртным всё хорошо, даже не спрашивай, ты у нас тут любопытный.

— Давай тогда кружку для начала, светлого.

Я не заметил, как выложил из кармана мешок с золотыми. Пегас посмотрел на них, посмотрел, потом что-то пробурчал и налил мне, ничего не взяв.

— Ну зачем они мне, на удачу кидать что ли? На них не купишь ничего. Тебе я так налью, за то, что любопытный. Беженцы ведь любопытством шибко не отличаются, а ты – отличаешься, значит есть и чём поговорить, — он приятно мне улыбнулся и добавил. — Только не спрашивай, как у нас расплачиваются. А расплачиваются либо витаминами, либо работой какой, помощью.

— Не спрашивай его, не спрашивай, — я забрал монеты и принял подарок за любопытство. — Откуда ж ты тогда знаешь, что я любопытный, если не спрашиваю ничего?

Пегас усмехнулся и пожал плечами, мол, сам парься над своим вопросом, я всё для себя давно решил. Долго я просто болтал ни о чём с этим пегасом и слушал, о чём говорят беженцы. Мне не хотелось разговаривать. Пару раз ловил взгляд того типа с бегающими глазками. Он смотрел то на мою одежду, а был я одет в серое, то на мою морду. Узнал во мне Голову что ли…

— Может тебе принести чего поесть? – в который раз спросил пегас.

— Подливу ему из мещанства, да горьким хреном приправить, чтобы сильно не мучился, — посмеиваясь, ответил тип.

Пегас вздохнул и приложил к его лбу копыто.

— Чур меня, чур! Сгинь, дурь поганая, тьфу!

Тип обиделся, надул щёки и ушёл, видимо, к своим товарищам. Он пробурчал:

— Дожили, уже и разливайщик скалится, а ну, друзья! Давай-ка сделаем общее дело! Выгоним-ка их обоих! Мы же друзья!

Но друзья его усадили на место и попросили ещё по одной, за знакомство, добавив, что сейчас всё будет, только дойдём до кондиции, фронтовые никто не отменял. Пегас противно скривился. Я с ним согласен. Бывают, и очень часто, такими вот противными, эти беженцы.

— Для каждого свой счастливый распорядок жизни, — заверил меня мой новый знакомый.

— А что они отмечают то?

— А ты не знаешь? – удивлённо и саркастично спросил пегас. – У нас же война! Постоянная война. Ни минуты без боя, ни минуты покоя.

— Как война? Какая война?

— А я откуда знаю? – он пожал плечами. — Войны, как я думаю, вообще нет никакой, или давно закончилась, а у этих всё не кончается. А они вот, нашли! Как пришли, так сразу стрелять начали, ладно хоть остановить успели. Еле ружья отобрали, всё на склад отдали, подальше, ну хотя как подальше, тут, через пару домов… Мда… Ну ладно хоть не грабят. Так, по-тихому.

Я прислушался, и действительно, все посетители обсуждали войну, что идёт ли бой, или кончается, кто выигрывает, кто проигрывает, каковы потери каких-то сторон. Злобу я от этих разговоров почувствовал, какая им война, им ещё и войну тут надо. Злится на них ещё сильнее стал.

К стойке еле дошёл пьяный беженец и упал на стул рядом с нами. Он шлёпал губами и очень неразборчиво мямлил, а потом вдруг резко встал со стула и посмотрел на нас.

— Господа, я пьян! – он смачно икнул и попятился назад, но споткнулся и упал на пол. Я с оханьем подхватил его и усадил на своё место, а он как ни в чём небывало продолжил. – Я отмечаю победу! Победу в этой неравной для нас войне! Но только я опустошил кружку, как мне сказали, что эй! Какая победа? Врёшь ты всё! Ну, я начал отмечать победу мнимую, а потом только напился. С горя. А вдруг мы сейчас проигрываем, а?! Тогда ведь в честь павших! – он подхватил мою кружку и уселся за ближайший столик. Осушил половину и ударил кружкой по столу. – И за победителей.

Я махнул на него копытом, как и пегас. Он быстро оформил мне следующую кружку. Но злость во мне копилась с каждым новым разговором о войне. Пегаса окликнули посетители, попросили его включить музыку, да позабористей! Пегас кивнул, похлопал меня по плечу, мол, не злись, и, прихватив с собой затёртую пластинку, пошёл к патефону. Заиграла маршевая музыка, звенели шаги и шумели барабаны. Посетители дружно захлопали копытами по столам в такт музыке и пропели первую половину.

Капитан, капитан, тан-тан-тан-тан,

Он идёт по полям, пам-пам-пам-пам,

Дать приказ тополям, тополям, тополям,

Не давать песни нам.

Капитан, капитан, тан-тан-тан-тан,

Дал поклон тополям, пам-пам-пам-пам,

И пошёл по врагам, по врагам, по врагам,

Завещая всё нам.

И теперь ты на суше, тан-тан-тан,

Тебе некого слушать, пам-пам-пам,

Ведь уплыл, капитан, капитан, капитан,

По бурлящим морям.

На второй половине беженцы поначалу замолчали, а потом начали освистывать песню и кричать, чтобы выключили патефон. Они рычали и мычали, рычали и мычали, рычали и мычали…

Эх, давно мы на суше, тан-тан-тан,

Раньше мы были лучше, пам-пам-пам,

Ведь тогда, где-то там, тут и там, вам и нам,

Нужен был капитан.

Погодите, глядите, тан-тан-тан,

Там, на лодке, смотрите, пам-пам-пам,

Это наш капитан, капитан, капитан,

Погибает от ран.

Капитан, капитан, тан-тан-тан-тан,

Он ползёт по полям, пам-пам-пам-пам,

Чтобы дать свой последний поклон тополям,

А не нам, дуракам.

Капитан, капитан…

Капитан, капитан…

Капитан, капитан…

Беженцы зашумели. Из рычания и мычания слышались редкие голоса, которые отдавались эхом.

— Это что ты нам говоришь? Пластинок нет других? Мы же тут воюем, помогаем, а ты всё перечишь?! Вот тебе кружкой то по морде! Ай, промахнулся! А ну, друзья, кидай в него, пока не попадём!

— Помощники, да какие они помощники. Враги они, я вам говорю. Говорят, никакой войны, а мы сами знаем, что есть она. Это точно! Как это нет? А не враг ли ты часом, а?

Вскоре завязалась драка. Кто-то всё рычал и мычал от злости, мне порвали рубашку и засадили по морде. Толпа быстро разделилась на три лагеря и волной снесла всех безучастных посетителей с собой на улицу.

Нельзя так, откуда же вы нашли войну! Кто вам ещё мешает? Но в ответ только рычание и мычание. Я побежал. На пути никого не было, в глаза бросались только площадки для жеребят в каждом дворике.

Таким управу давать нельзя. Таких сгонять надо. Обратно под землю, чтобы не высовывались, как же я так мог ошибиться то, как?! Какое им счастье, нет для таких счастья, никакого. И будет чудо, настоящее чудо, если они просто провалятся под землю, останутся там. Нет с ними жизни, всё сожгут. Всех перестреляют за то, что мешают им воевать. Дураки, дураки. Падальщики…

Наконец добежал до склада, долго стучался в дверь. Мне открыл старик и заспанно пробубнил, что склад закрыт, ночь на дворе. Я сунул ему тяжёлый мешок с золотом. Старик оживился, пересчитал монеты и, довольно промычав, вынес мне обрез.

— Только не стреляй, — сказал он мне. – Ружья счастья не приносят…

— Ну пусти ты нас, проклятый. Дай поговорить!

— Опять как не мои копыта, придушила бы тебя. Пусти!

— Вы не можете его держать там. Нет у вас такого права!

Кеша в очередной раз повторил этой троице из двух кобыл, одна из них какая-то Калька, другая какая-то Дюна, и жеребца, старик такой, на беженца похож, что это невозможно. Что сейчас не время. Чтобы они не были дураками. Троица упорно повторяла обратное, что это возможно, сейчас самое время, и что сам он дурак. Кеша от них устал, но повторил то же самое, только на этот раз крикнул. Троица затихла. Помолчав, он закрыл дверь в кабинет. В кабинете по-прежнему было душно. Ситуацию со светом исправили, обломки шкафа давно убрали.

Кеша остался стоять у двери. В кресле рядом с окном сидел старичок и смотрел на, как казалось Кеше, беженца, одетого в халат. Старичок очень устал, у него появились тёмные пятна под глазами, русые волосы в гриве и хвосте торчали в разные стороны, шерсть от пыли и грязи стала цвета ржавой монеты, серая одежда порвана, ветровку потеряли. Он сидел, приложив щеку к обрезу, который не выпускал из копыт и отдавать Кеше не собирался. Никому он его не давал. Говорит, мол, это теперь его трость, последнее у старика забираете.

Старичок задёргался в кресле и повернулся на бок, обхватил обрез. Кеше показалось, что он уснул, но нет, старичок просто уставился в одну точку и хлюпал носом.

Беженец сидел у стены и копошился в сумке. Как всё содержимое достанет, так обратно сложит и снова начнёт жадно копошиться, достанет вещь какую и застынет, посидит, посмотрит со всех сторон, будто пытается вспомнить, для чего она и что с ней можно сделать. Аккуратно её на пол положит и дальше жадно копошится в сумке.

Старичок было до этого спросил у него, как у бывшего коллеги, совета. Беженец говорить без уплаты отказался. Старичок попросил принести ему всё, что надо, вышло так на хорошую сумку. И сразу как сумку дали, так и сидит этот беженец. И старичок всё так же сидит, как совет получил.

— Всё-таки здесь твоё место. Не сбежишь ты никуда, больно совестный. Говорил я тебе, что здесь место твоё, а ты не верил. Вот и допрыгался, старичок. Сам как будто не знаешь, что с нами беженцы делают. Доводят до чего. Вот тебя до выстрелов, меня до взрывов. Беженец умён в одном, в себе, и этим нас доводит. Он на место счастья пришёл и смекнул, что первый, объяснил для себя, убедительно. А если кто другой придёт? Сосед? Нет, захватчик. Соседи, как беженец привык, по своим комнатам сидят, в другие без спросу не ходят. Вот и война. Одно только его спасает, прислужники. Теперь они его счастье делают, он может быть спокоен. Ему теперь и воевать не надо. Вот и нам так место нашлось. Вот нам и свобода, знание места своего. Мы же с тобой до такого довели, мы! Решили сделать доброе дело, знания все передать, сделать знания помощниками. Свободу в массы! Свободу в массы! А мы с тобой, чудоделы да чудопереживатели, перевернули всё с ног на голову конвейером. Массы в Свободу! Массы в Свободу! Чуда-убыватели, чуда-убиватели.

И старичок всё поддакивал и поддакивал. Кеше он что-то подобное рассказал, как они встретились. Только вот прибавил, что нет для него места, и что один он с этим не справится. Что те, кто сидят на этом месте, должны быть вместо беженцев, что не они должны ответ держать. И что «эти» в одиночку не справятся, не смогут.

На следующий день закончилась очередная война. Старичок собрал всех беженцев из трёх лагерей и сказал, чтобы они сидели тихо, что всё закончилось. Говорил он на их языке, на бедном и скудном языке, примерив на себя место помощника. Беженцы воскликнули о славе Головам. Кто-то так же крикнул, что война, может, и закончилась. Что раз сидим тихо, значит слышим, как враг кричит и погибает. А может быть, к броску готовимся, кто знает, но главное сидим тихо! Не высовываемся!

Потом старичок встретился с той троицей в кабинете. Представил им Кешу. Троица разговорилась, а старичок всё слушал и сидел в кресле. Им он тоже рассказал обо всём. Троица только отмахнулась, им было плевать на это, главное, что они снова вместе. Вот только у старичка были другие мысли.

Нельзя на такое плевать, говорил он. Не будьте дураками. Мы с вами все второй раз живём. Нам дали второй шанс, а мы плюёмся. Нет, не для того во второй раз пришли. Не для этого оказались на том же самом месте. Подумайте, зачем тогда давать второй шанс? Кому из вас хочется снова делать то же самое? Если так, то наши места останутся, на смену придут другие, а мы будем вгрызаться и воевать, потому что никто не хочет, чтобы другой на самом деле оказался на его месте. Захочется подсказать, как не стоит делать, чего бы стоило избежать, а другой и слушать не будет, вы для него враг, заклятый враг. Вам надоест, а он вас не отпустит, кто же отпускает врага из виду? Особенно если сидеть на удобном месте врага и смотреть, как он носится вокруг и кричит от злости.

Троица замолчала, старичок вздохнул и несколько раз, таким добрым голосом, повторил, чтобы они остались здесь, и чтобы они сидели тихо. Что у него нет сил держать за них ответ. Троица согласно покивала, старичок с ними попрощался до скорой встречи, сердечно обещал вернуться, и они ушли, улыбнулись и ушли. Потом он попросил у Кеши помощи. Чтобы кто-нибудь, кому Кеша доверят, за ними присмотрел и что бы он, Кеша, проводил его до города, откуда старичок и родом. Кеша без пререканий согласился, сверил координаты на карте, вызвал к себе пегаса, одетого в рубашку в сине-белую полоску, обо всём договорился и спросил, когда идём. Сейчас. Без промедлений.

По пути старичок рассказал, что в каждом городе есть место, где даётся второй шанс. Но больше всего он доверял самому первому такому месту, потому что там он работал, там он стал этим гадким создателем. Оттуда, мол, всё и началось.

В городе им повстречалось много Падальщиков. Они подходили и рычали, кажется, спрашивали, куда они идут. Им было в новинку видеть кого-то не из своих, при этом так спокойно разгуливающих по городу. Старичок отвечал, что они идут к Свободе. Падальщики прекращали рычать и мычать, о чём-то задумывались и, кивнув, убегали.

Вскоре Кеша и старичок пришли к зданию на окраине города. Здание очень напоминало школу. Судя по словам старичка, раньше это и была школа, а потом туда перешло место его работы.

Перед парадным входом стояли Падальщики, как на школьной линейке. Они рычали и мычали, встречали и приветствовали тех, кто идёт за вторым шансом. Старичок повёл Кешу мимо колон Падальщиков через широкие коридоры, вверх по лестнице. Они дошли до белой двери без замка.

Старичок прошёл первым, следом за ним Кеша, он закрыл дверь на щеколду. Комната. Они пришли в комнату с однотонными белыми обоями. Через маленькое и пыльное окошко пробивался свет. Посреди комнаты стояло мягкое кресло и небольшой стол, на котором был микрофон и старая газета. По углам потолка висели колонки.

Старичок тяжело вздохнул, положил обрез на стол и сел в кресло. Было ему очень погано. Погано от того, что он сюда вернулся. Эта комната не была сейчас для него домом, не была сейчас местом прошлой работы. Здесь были все его запреты, все табу, которые скопились за прошедшее время. Целый мир, огороженный, затхлый и закрытый мир. Но здесь его место. Место всех, кто хотя бы раз переставал быть беженцем. И здесь одно из немногих мест, где что-то можно сделать лучше. Потому что только здесь у всех есть настоящая свобода выбора. Именно поэтому никто из побывавших в этом месте, в этой «Комнате», не отрицает её существования. Но при этом боятся, очень тяжело возвращаться, настолько тяжело, что многие часто забываю о том, что здесь были, а возвращаться приходится, рано или поздно. Тяжело брать новый пробник счастливого распорядка жизни, признавать и отвечать за серьёзные ошибки, но ведь пока не попробуешь – не узнаешь.

Колонки противно загудели, раздался голос Свободы, добрый, материнский, но так же какой-то измотанный, истомленный скукой. Старичок подозвал к себе Кешу, мол, помоги мне, друг, тяжело. Не смогу я один. А Кеша никуда не уходил, он тоже всё знал и всё понимал.

— А вот и ты, снова, эх… — протянула Свобода печально. – Сейчас, подожди немножко, попытаюсь тебя понять… Знаю, тяжело тебе. Всё я знаю. Что друга привёл, что причина весома, и что придётся тебе со мной договариваться. Ничего без договора не делается хорошего. Погорел пробник, погорел. Задумали сделать доброе, сложное дело, да забыли, что много кто не поймёт, кому же Свобода помогает, вот и погорели. Не подумает ли кто, что вредит Свобода. Не договорились…

— Да… — протянул старичок.

— А как Свобода помогать одна будет? Вот и появились Головы, вот и появились серые Падальщики, вот и появились беженцы. Никто ведь не подумал, что придётся помогать. Никто. Не знали мы, что так всё обернётся…

— Да…

— А как теперь быть? Что мы теперь можем сделать? Что ты теперь можешь сделать? У тебя ведь был второй шанс. И даже не один. Вы всё приходите по одному и у всех вас есть второй шанс. Но, увы, беды. Всегда у вас что-то сложное, что вы не можете сделать и каждый раз после поражения приходите ко мне. Ничего не поделаешь. Если сюда возвращаются, значит, ничего не поделаешь. Или дать ещё один шанс? Так будем договариваться? Так ведь я говорю, у вас был второй шанс.

— Не у всех…

— Как не у всех? А «Программа»? А «Комната»? А я? Хотя бы об одном вы все знаете и все помните. Разве я не права? Или вы всё делаете по привычке? Должно быть… ведь никак не можете договориться. Одному один второй шанс, другому другой. Да, всё так. Всё ведь я знаю, всех я ведь помню. Вас столько пришло, тысячи и тысячи попыток, тысячи и тысячи вторых шансов.

— Замолчи! – крикнул Кеша. – Замолчи! Чем больше тебя слушаю, тем меньше хочу! Хочу что-то делать к лучшему. Замолчи! Дай подумать, дай нам свободу и дай нам подумать. Пиявка.

В колонках замолчали, даже не казалось, что Свобода занимается своими делами. За дверью кто-то зашумел.

— Это Падальщики, — сказал устало старик. – Им сюда нельзя, им сюда запрещено. И ты сам знаешь, почему.

— Я знаю… — начал неуверенно Кеша. – Ой, дурак я, понял о чём ты, старичок! Падальщики. Им не дают второго шанса. Не дают им говорить. Знаю теперь, знаю!

— Да… — протянул старичок и улыбнулся. – Да только не будет у них шанса второго, пока есть Свобода. Вот и наш новый пробник. Вот и ещё один шанс. Отключаем Свободу.

— Это точно? Так и договоримся? — забеспокоилась она.

— Да.

— Как же вы будете теперь? Как же я буду без помощи вам? – Свободу это очень сильно заботило, в конце концов, она сама хочет помогать. А тут её отстраняют…

— Не беспокойся, мы справимся. Позволь им помочь самим себе, они очень устали помогать другим.

Свобода очень долго молчала, она не знала, что сказать, хотя, наверное, что-нибудь добавить то хотела. Но у неё не было сейчас такого права, потому что ошиблась. И вот, после долгого молчания, она сказала своим нежным и материнским голосом.

— Хорошо… удачи вам.

Колонки снова противно загудели, а потом наступила тишина.

Эпилог

Моя дочка плачет. Я только вернулся с похода, очень уставший, а она сидит у окна в своём школьном платье, со своим белым бантиком в волосах и плачет. Заметив меня, она тут же встала и побежала ко мне, обняла. Она потеряла свой портфель, её любимый портфель. Но плакала она, потому что скучала по мне, очень скучала. Хоть и соседка хорошо присматривала за ней, ей всё равно было одиноко, она очень любит папу, а папа постоянно на работе, или в походах, он постоянно помогает кому-то другому и мало времени проводит с ней. Я попытался успокоить её, гладил по голове и шептал, что всё хорошо, что я найду её портфель, а она только больше заплакала, сказала, что мы вместе пойдём искать портфель, и что она уйдёт из школы и пойдёт со мной на работу, в поход, куда угодно. Я тихонько довёл её до кровати и усадил рядом. Вскоре она перестала плакать, только чуть дёргалась. Я пообещал ей, что мы будем вместе, ведь сейчас у неё каникулы, можно попробовать договориться и её возьмут со мной, в поход. А портфель хочу найти сам, потому что так же хочу приготовить для своей дочки сюрприз.

Дочка рассказала мне, где она в последний раз видела портфель. Я тут же отправился туда, хоть и жутко устал, мы шли несколько недель почти без отдыха. В подъезде повстречал соседку, которая присматривала за дочкой. Полная кобыла в возрасте с «бехудями» в волосах и маске из овощной жижи на морде. Она недовольно бурчала, мол, совсем ты дочку покинул, а она у тебя такая умница, очень сильная духом, да ведь без семьи никуда, хотя, конечно, на то и наша доля, Падальщики мы. Мне оставалось только соглашаться, я действительно ничего не мог с этим поделать. Потом соседка смягчилась и с упоением рассказала, как у них, сегодня, одна из этих шуму наделала. Студентка такая в плаще. Как, говорит, нас увидала, сразу закричала, такой шум подняла, а потом как побежит на нас, всех повалила, ну мы её всем миром и погнали, ой… чтобы там Свобода не говорила, а веселья было невпроворот.

Только через минут десять я вышел на улицу под привычное серое небо. Мне очень жаль, очень жаль, что мало могу видеться с дочкой. У нас ведь много привычной работы, привычных забот, настолько привычных, что мы сами иногда не можем с этим договориться. Но так и живём, по привычке. Бывает тяжело, но мы привыкли, мы Падальщики.

Перед тем, как пойти на поиски портфеля, мне нужно было встретиться со старым товарищем. Он любил встречаться около одного переулка, было у него такое пристрастие, мол, а вдруг нас кто подслушивает? А? Так ведь хорошо! Мы же с тобой, друг, только о хорошем и разговариваем! Авось так и ещё больше кому поможем, больше добра сделаем. Странное для меня пристрастие.

С товарищем я встретился, мы поговорил. У него тоже с сыном проблемы. Всё никак не может ему объяснить, что так живут взрослые. Мне знакома эта проблема. Всем знакома. Одна из самых важных наших проблем, это наши жеребята. Мы им никак не можем объяснить, что нам нужно помогать другим. Что нам нужно ходить в походы, ведь так мы узнаём, всё ли в порядке. Что нам нужно много работать, ведь только так мы можем сделать то, что нужно отдать. Мы так живём, эта жизнь давно вошла в привычку, но когда мы говорим с нашими жеребятами, нам становится очень тяжело и плохо. Они нас не понимают, они боятся будущего, говорят, что так нельзя и так нехорошо жить. И только тогда нам становится тяжело, у жеребят ещё нет привычки, а мы их не можем понять, даже объяснить, у нас такая привычка уже давно есть. Но потом всё проходит… жеребята учатся в школе, растут, потом их пускают в походы, дают работу. У них вырабатывается привычка. Наша привычка становится для них понятной, может даже полезной. Тогда нам легче, но это всё равно тяжело… И ничего с этим поделать не можем, пытаемся обратиться к Свободе, иногда помогает. Только в одном мы друг друга понимаем, в одном чуде – желании помогать. Это знает любой, это может любой, даже без школы и далее, потому что это отделяет любого из нас от других, непомерное чудо помощи. А со Свободой добавились мириады возможностей поделиться этим чудом. Но помогать может только тот, у кого есть излишек, у нас же излишка нет, но помогать кому-то вошло в привычку.

Через пару дней я договорился. Набирали добровольцев в новый поход, дочку разрешили взять с собой. Она очень обрадовалась. Мы вместе собрались и пришли в назначенное время к окраине города. Там мне выдали телегу и несколько саженцев деревьев, вместе с железными штырями и мотком ниток. Одно колесо телеги всё скрипело, но так уж со всеми телегами, всё равно, это же как старая игрушка от родителей, вроде и сломанная, а приятно, таких уже не делают. Дочка запрыгнула «на борт» и улыбнулась. Мы тронулись.

Согласно расписанию делали остановки, отдыхали, ели, сажали по одному деревцу. Привычно. Сколько лет уже привычно. Но дочке это очень нравится. Она всё улыбается и улыбается, бегает в своём платьице и со своим портфелем. Теперь буду стараться, ещё сильнее стараться договариваться, с дочкой веселей ходить в походы. Надеюсь, это станет новой привычкой.

Поход обычно длится очень долго, в последние дни дочка начинала скучать. Всё свободное время она пыталась разглядывать в сплошном сером небе фигурки или говорила со мной. Спрашивала, когда мы уже вернёмся домой. Судя по расписанию, скоро, остался последний город.

И этот город принёс нам много неожиданностей. Оказывается, прямо сейчас к Свободе идут на встречу двое этих. Дочка загорелась любопытством. Для меня всё было привычным, и в нашем городе есть место, где встречаются со Свободой, но для дочки это впервые. Мы приехали по назначению, я оставил телегу у входа, дочка заняла нам место.

Мы все собрались и поприветствовали двух путников. Меня всегда удивляло, как они так живут, я никак не понимал их привычек и того, как они ведут себя. Мне часто приходилось приносить множество всего в места их жилья, помогать им. Но я, да и никто из нас, никак не могли их понять. Иногда они нам рады, а бывает, начинают нас бить, доходило и до худшего… Нам не понятно, почему они нас боятся. Но мы привыкли. Бывает, мы с этим справиться не можем, но чаще мы просто привыкаем к такому. Они для нас старые родители, которые похожи на наших жеребят. Мы относимся к ним с уважением, по привычке, но можем только помочь.

Двое зашли в комнату, мы собрались около двери и слушали, о чём они говорят. Зайти внутрь нам не разрешалось. Сначала всё было по привычке, но потом они сказали то, что никто до них не говорил. Разговор закончился. Мы были ошарашены и не знали, что делать. Впервые нам дали возможность помогать самим себе.

Дверь приоткрылась. Высунулся пегас и оглядел нас. Он хотел было выйти, но из комнаты донёсся плач и кто-то сбивчиво сказал: «Тысячи и тысячи… тысячи и тысячи попыток…». Пегас тут же обернулся, зашёл обратно в комнату и закрыл за собой дверь, начал успокаивать своего друга.

Мы не знали, что делать. Они всё не выходили, а нам им сказать нечего. По старой привычке мы оставили несколько добровольцев проследить за ними, узнать, всё ли у них хорошо…

Вечером, ближе к полуночи, мы с дочкой шли обратно домой. Она мирно спала. Потом она вдруг закричала, оказывается, в телегу забралась мышка полёвка и разбудила её. Дочка сначала удивилась, а потом радостно забегала по пустой телеге, только вот мышка со страху убежала. А я совершенно не знал, что мне делать. Думаю, уже во всех городах не знают, что делать. Дочка заметила, что я боюсь и успокоила меня. Мол, всё хорошо, папа, ты не бойся, я тебе помогу. От её слов мне стало поспокойней, я очень рад, что смог взять её с собой. Мы с дочкой шли обратно домой под открытым и звёздным небом.

Эх, сегодня удивительная луна…