Страстной бульвар

1. Нобелевский лауреат

Интервью с профессором Чеховым – это мой Аустерлиц. Работа, с которой началась моя карьера, первый и пока что единственный действительно достойный вклад в мировую журналистику.

До поездки в тихий и заснеженный дачный поселок «Растяпино», статья с моим именем в роли автора попадала на шершавые страницы газет всего лишь раз. Не сказать, что это был хороший опыт…

«Безвкусно». «Поверхностно». «Кто пустил этого юнца в политику?». Моя аналитика ситуации на Ближнем Востоке была воспринята крайне неоднозначно. На кафедре социально-политических отношений со мной перестали разговаривать, по ВУЗу пошел слушок, дескать, Димка Квятковский умудрился написать шляпу в первой же своей серьезной публикации.

Идти с таким материалом в журналистику мне не улыбалось, так что, повалявшись в ногах у редактора, я запросил второй шанс. Я пообещал Вихлянцеву самую невероятную статью, по масштабу с которой не сравнятся писульки обычного формата, которыми забивают страницу с кроссвордом.

Да, тогда я был очень уверен в своих силах, свято верил в непоколебимость третьей власти, одним словом, не хотел в армию. Сев в лужу с политической статьей, я просто обязан был сделать что-то настолько невероятное, что покрыло бы мой прошлый позор, и остался бы запас.

И тогда, просидев в университетской библиотеке несколько дней к ряду, я сорвался с места, съездил в РАН, где получил адрес профессора Чехова. Дома покидал в сумку вещи, наспех объяснился с Олей, понесся на Курский вокзал, откуда вечером и уехал на автобусе в Нижний Новгород.

Федор Витальевич Чехов в свое время был личностью легендарной. Практически второй Сахаров, если не больше. В восемьдесят восьмом Чехову вручили Нобелевскую премию мира за «Поддержание мира и процветания мировой общественности в трудный период рухнувших научных теорий». За неуклюжей и торжественной формулировкой скрывался невероятный когнитивный диссонанс, образовавшийся у всего населения планеты за пять лет до этого, при разгребании всего, что вырвалось наружу во время Свердловского инцидента. Я еще на свете этом не появился, а чертовщина уже началась.

Эти странные существа, обосновавшиеся в нашем мире – пони, как они себя называли, вывалились из параллельной вселенной, или что-то типа того.

Я был в Нижнем уже в пять утра. Здесь, в отличие от Москвы, зима была серьезная. Не легкий снежок и комья грязи, а реальные сугробы и жгучий ветер. Дожидался маршрутки больше часа, и уже сто раз проклял себя и все человечество. На носу выросла сосулька чуть ли не до земли, я отхватил насморка и головную боль. Поэтому, добравшись до «Растяпино», я особенно сильно надеялся на то, что смогу задать Чехову пару сотен вопросов.

После смерти жены Чехов заметно сдал. Я видел его лицо в кинохронике неоднократно, так что знаю о чем говорю. В двадцатилетнюю годовщину инцидента он давал лекцию в моем университете, сохранилась видеопленка, которую нам показывали на первом курсе. «Проблема социализации пришлого биологического вида, ее влияние на геополитику». Нобелевский лауреат изменился, голова его покрылась сединой, черты лица стали тонкими, как у мертвеца. А ведь совсем недавно он поздравлял страну с Новым годом в «Голубом огоньке». Веселый, вроде бы нестарый дядька с насмешливыми глазами, пил шампанское и балагурил.

В девяносто четвертом грянула приватизация, страну начали пилить. Чехов, пользуясь тем, что его имя совсем недавно было на устах, попытался прорваться в политику, к кормушке, скорее всего, но не вышло. Говорят, прижали старого профессора бандиты. Федор Витальевич спешно продал квартиру (государственную, кстати, сей факт до сих пор иногда всплывает в книгах на тему), собрал вещи и уехал жить в дачный поселок под Дзержинском. Пока Россию делили, о профессоре никто не вспоминал, а когда бардак начал потихоньку рассасываться, то у государства был уже новый пантеон героев, в котором не нашлось места постаревшему и потерявшему все отголоску прошлого.

После того, как моя статья ушла в тираж, многие знакомые спрашивали меня: «А что, он еще живой?». Да, говорил я, живой. И на душе становилось гадко.

Пробираясь через сугробы к обветшалому дому на окраине поселка, я и сам думал об этом. А что если Чехов давно уже умер? Вдруг заместо интервью я найду здесь недвижимое тело старика, который когда-то был настоящим символом изменившегося мира…

Трухлявая калитка не была закрыта на щеколду, поэтому войти во двор дачи не составила даже малейшего труда. За покосившимся забором была натуральная свалка. Листы арматуры, старые качели, под огромным слоем снега угадывался силуэт «Волги» — дорогущего «членовоза» прямиком из восьмидесятых.

Совершенно нежилое помещение.

Протопав к двери, я почувствовал, как мой сердце, отогревшись, весело забилось – из окна можно было увидеть теплый танцующий свет.

Я постучал в дверь, и услышал шаркающие шаги по ту сторону. Ручка ушла вниз, дверь подалась вперед.

Звякнула цепь, не позволяющая открыть дверь до конца. Старик в вязаной шапке с помпоном выжидающе уставился на меня.

— Федор Витальевич?

— Вы кто?

Он совсем осунулся и невероятно похудел – как в нем, таком костлявом и морщинистом, вообще удерживалась жизнь, не могу представить.

Я представился, предъявил профессору удостоверение журналиста. Заветная красная корочка с золотой надписью «Пресса» свободно покупается в Федоровской типографии, а главное – нет закона, по которому за такую покупку можно сесть. Дальше – дело техники, фотографию и ФИО вы туда запихнете без проблем, а печать можете поставить хоть в поликлинике – всем плевать, проверено.

Чехов долго изучал удостоверение, но найти в нем хоть какие-то доказательства того, что я не причастен ни к одному уважаемому изданию, так и не сумел.

— Федор Витальевич, простите, что не смог вязаться с вами ранее. О вашем местоположении почти нет информации…

— Ничего, молодой человек, телефона я все равно не держу. Как вы вообще смогли найти меня, я, кажется, забрал все документы из НИИ, когда увольнялся.

Я рассказал ему о том, как поднял в РАН старую документацию.

— Вы к нам из Москвы? Далеко же вас занесло в поисках правды. Ну, заходите, не будем тепло выпускать.

Я послушно ввалился в горницу, темную и заваленную нечиненой обувью и инструментами.

— Я не ждал гостей. Полагаю, вы приехали сюда не просто спросить о моем здоровье, так что разговор будет долгим. Надо ставить самовар.

Самовар оказался электрическим, немногочисленное угощенье (печение да варенье) отдавало плесенью, но меня это не смутило. Я достал из сумки диктофон, демонстративно положил его в центр стола. Сугубо этический вопрос – иногда интервьюируемые старой закалки не терпят подобных штучек, считая их недостойными профессионального журналиста. В наши дни стенографисты стали роскошью, а писать кому-то надо.

— Вы не будете против записи?

— Ни в коей мере.

Чехов вернулся в кухню их темной комнаты, неся с собой толстый фотоальбом, сел напротив меня.

— Вы, Дмитрий, первый у меня писака за пять лет, вы знаете об этом?

Я был ошарашен.

— И кто же это был?

— Не беспокойтесь, редактор местной газеты приезжал ко мне в надежде снискать у меня поддержки на выборах. Противный человек, я ему высказал все что думаю. Похоже, он обиделся, а статья свет так и не увидела.

Федор Витальевич налил себе чаю, вздохнул, и призвал меня начинать.

Я нацепил очки, включил диктофон, монотонно, по часам, как учили, зачитал в него время, дату, имена участников диалога – очень помогает, когда надо найти аудиозапись в архиве.

— Федор Витальевич, расскажите, что именно скрывается под названием «Свердловский инцидент»?

Чехов открыл фотоальбом, протянул мне фотокарточку (за время интервью мне довелось сделать более тридцати снимков, который впоследствии вошли в статью).

— Наш наукоград был основан еще в шестидесятых. Тогда он назывался «Свердловск – 10», потом его переименовали в «Шитовск», по названию озера неподалеку, а после того случая сделали открытым и, когда институт и производства вывезли, назвали «Кедровое». Это километрах в двадцати от нынешнего Екатеринбурга. Я, как и другие ученые, дал подписку о неразглашении, так что не могу распространяться о том, что мы делали в «Десятке». Я могу сказать ровно столько же, сколько можно найти сейчас в любых источниках – городок был закрытый, много военных, занимались мы энергетикой. У нас реактор был свой, начали строить протонный ускоритель, по типу дубнинского. Я не скажу, что наши эксперименты были совсем безопасными, но за время моей работы на объекте внештатная ситуация была только одна, — Чехов хрипло засмеялся – На фотографии наша научная группа. Я в центре, слева от меня Паша Зубачев, который в ту ночь как раз работал, царствие ему небесное. Другие вам вряд ли будут интересны.

На фотографии группа молодых людей в белых халатах на фоне исследовательского института. Чехов, серьезный мужчина с поджатыми губами, Зубачев же – курносый лопоухий, еще совсем мальчишка, с улыбкой от уха до уха.

Как будто прочитав мои мысли, Чехов добавляет:

— Паша приехал к нам только после университета, закончил МГТУ, диплом красного цвета. С собой привез жену молодую, маму. На момент съемки ему было двадцать семь. Авария произойдет через полтора года.

— Вы можете описать произошедшее в ночь со второго на третье марта тысяча девятьсот восемьдесят третьего года?

— Второго марта я ушел со смены в семь вечера. Сдал документацию Павлу, расписался в том, что объект функционирует нормально. Нам за неделю до произошедшего птичка на хвосте принесла, что грядет перезапуск кластера. Компьютеру стояли довольно новые, СМ-4, зверь-машина, а когда их объединяли в целые сети, то они вообще могли творить чудеса. К нам даже из МГУ приезжали, на целую неделю работу свернули, какие-то задачки решали с помощью нашего железа. Работал кластер постоянно, принимал показания от датчиков. Была там система особая, «Триггер-9», ее на атомные подводные лодки ставили, она в случае снятия недопустимых показателей, сразу глушила всю аппаратуру, глушила реактор, в общем, экстренно останавливала функционирование. Объект, в принципе, дезактивировать невозможно, но приостановить реакцию теоретически возможно. Раз в год-два приходилось перезапускать систему компьютеров, чтобы очистить память. Третьего марта, в час ночи, как раз поступила команда на обнуление информации. Зубачев все сделал правильно, нет его вины – оставил работать три компьютера, остальные от кластера отключил. Вероятность аварии была просто микроскопической…

Ну да, подумалось мне, как обычно, сработал закон подлости.

— В час пятнадцать мне позвонили из НИИ и сказали, что за мной сейчас пришлют машину. Помню, как сейчас, у девочки на телефоне голос был такой, словно она сейчас заплачет. «Федор Витальевич, беда!». Я успокоил жену, на всякий случай сходил к соседу – им тоже позвонили. Через полчаса из Свердловска пожарные бригады приехали, врачи. Нас же, сотрудников НИИ, забрал автобус. Конвоировали нас военные, две машины, целый кортеж. Помню, как перепугался Сережа Дергунов. Везут, говорит, на расстрел – много знаем слишком. Мы тогда еще посмеялись знатно всем автобусом, только два солдата в концах машины даже не улыбнулись.

Привезли нас к Объекту, а там такая кутерьма – ужас просто. Я чуть сознание не потерял. Катушку трансформатора, а она огромная, на глубине семи метров, наружу вывернуло, бетон разломило, горит что-то и запах противный. Что случилось, спрашиваем, а нам не говорят. Потом прибегает капитан один, не буду говорить его имени. Все, Федя, отправят меня в Афган, бородачей по горам вылавливать за такое. Оказывается, реакция прошла, когда кластер отключился – поток энергии просто невероятный был. Вспышка, трое людей ослепли, трансформатор как пинком вверх унесло. По всему комплексу замыкание, кое-где целые дома горели, что в подземной лаборатории творится – вообще непонятно. Из города вертолет прислали, а уже утром на улице бронетехника.

Чехов показывает мне вырезку из иностранной газеты.

— «Дэйли телеграф» за четвертое марта. Кто-то умудрился передать в Британию оперативные фотографии.

«Авария на советском военном объекте унесла жизни десяти человек. Опасность заражения?»

— А заражение было?

— Никакого. Радиационный фон был в норме, реактор был заглушен сразу, как комплекс обесточило.

— Я видел запись новостей за третье марта, первое ваше появление на экране. Вы были взволнованны.

— Дмитрий, я был не взволнован, я был в натуральной панике! За полчаса до съемки я вернулся из подземной лаборатории, точнее, из того, что от нее осталось. Наша группа, кроме меня в ней из ученых была Вера Гаврилова, физик-ядерщик, впервые встретила пришлых.

— Вы можете остановиться на этом моменте поподробнее?

— В шесть утра, группа, в который были военные медики ученые, в том числе и я, спустилась в лабораторию по запасной шахте – пять этажей вниз, если приводить дом в пример. Оборудование было уничтожено, света нет. Десять человек, о которых речь идет в британской газете – это те, кто погиб в спасательной комнате. Строят у нас специальные герметичные помещения, по типу барокамеры, где можно спастись при аварии. Радиация, тепло, любое излучение – от всего защищает. Данилов при аварии руку поцарапал, обрабатывал ее ватой, смоченной в спирте, чего делать в барокамере нельзя категорически. Сгорели ребята.

Чехов пытался показать мне фотографию из архива, но я замотал головой, и он понимающе спрятал ее в фотоальбом.

— Десять – это погибшие. Пропавших без вести британцы не учли. Их четверо. Зубачев исчез из полностью блокированного помещения, ни единого следа. Трое военных у лифтовой шахты тоже неизвестно куда пропали – завалов там нет, на месте остались оружие и документы.

А что касается «пони» — то первый экземпляр мы увидели в информационном отделе – его придавило стеллажом с перфокартами. Увы, к тому моменту, как мы его нашли, он уже испустил дух.

Еще одна фотография.

— Это был шок для нас. Мы сначала подумали, что лошадь попала в лабораторию из-за разлома, который прошел по лесу, но это существо было вовсе не из нашего мира. Во-первых, непропорциональность тела и окраска – вам, молодой человек, не привыкать, а нам было очень непривычно смотреть – «пони» было словно нарисовано на фотопленке. Позже это назовут «эффектом Свердловска» — существо такое просто не могло появиться в нашем мире само по себе и живет не по нашим законам. Через несколько лет выйдет фильм: «Кто подставил кролика Роджера», вы наверняка его видели – он использует Свердловский эффект по полной, и создатели никогда этого не скрывали.

К тому моменту как мы вышли из лабораторий, поступили сообщение о как минимум пяти существах подобной комплекции. Одно из них было убито, другие разбежались по городу. Какого было наше удивление, когда оказалось, что эти странные, как модно сейчас говорить, «слайдеры», появляются по всему миру. Советский Союз официально отрицал существование разумных существ, попавших в этот мир, но остановить все это уже было нельзя. Через пару дней, США и Европа официально предоставили «пони» убежище, объявив, что попытаются вернуть их домой.
(Это называлось «Политика возвращения», от нее отказались в начале нулевых, так как наука так и не смогла воспроизвести Свердловский инцидент)
Вы отлично знаете, что Свердловскую область полтора года считали карантинной зоной, куда сселяли всех «Пони» Союза. Огромная Автономная область, населенная этими существами. Самое большое количество суицидов среди пришлых, было зарегистрировано именно в СССР.

Не стоит думать, что везде было все радужно – Ку-клукс-клан, к примеру, сразу включил пони в список к неграм, а религиозные выступления в Ватикане чуть не спровоцировали Крестовый поход. Я остался в Свердловске, где и работал с пони, так сказать, поднимал их на ноги. Была проведена чудовищная по размерам работа психологов, преподавателей, ученых…

Чехов вздохнул.

— В восемьдесят шестом, сразу после Чернобыля, Советский Союз развалился, и вся Россия оказалась ровно в таком же положении, как те миллионы пони, попавшие в совершенно чужой мир. Их магия здесь не работает, и взлететь они не могут, наши миры слишком различаются. Дмитрий, как вы считаете, пони социализировались в нашем мире?

— Думаю да, Федор Витальевич…

Спустя несколько часов, я вновь трясся в автобусе по дороге в Москву, прижимая к груди заветный брусочек диктофона, на котором было записано первое за много лет интервью профессора Чехова.

Статья имела оглушительный успех, из университетской газеты она перекочевала в «Коммерсант» и другие издания государственного масштаба. Я думаю, в этом даже не было моей заслуги – просто имя нобелевского лауреата, пропавшего в период всего того дерьма, которое мы называем «Перестройкой» и «Великим переделом», прогремело, словно гром среди ясного неба.

Прошло более года с тех пор – я посылаю Чехову открытки на праздники, вырезки из газет и просто веду с ним активную переписку. Возможно, когда-нибудь, он расскажет, что за Объект соединил на пару мгновений наши миры.

*
Поняша, сидящая на лавочке, наклоняет голову, вслушиваясь в мелодию, льющуюся из мобильной гарнитуры. Грациозно спрыгнув со скамейки, она уходит в сторону памятника Твардовскому.

Я облегченно вздыхаю и тоже снимаюсь с якоря. Убираю ноутбук, перекидываю сумку через плечо и направляюсь в метро.