Робинзонада Данте

Церемония

Я проснулся от настойчивого стука в дверь. В голове пух ватный шар, во рту расстилалась настоящая пустошь, оставленная огнём ночной страсти. На зубах будто скрипели песчинки, и я не сразу догадался, что это всего лишь проделки невыспавшегося мозга. Впрочем, мираж был безобиден, в отличие от многих других, что навещали меня в последнее время, и с готовностью исчез, едва я со стоном сел в кровати. Бледный свет едва родившегося солнца с трудом пробивался сквозь окна, и спальная тонула в тенях. Церемонию назначили на первый день зимы, и пегасы из погодной службы приготовили небольшой снегопад, чтобы ненадолго скрыть им вездесущую слякоть, — правда, впоследствии это лишь усилит её, а морозы скуют улицы в ледяной панцирь, но сегодня всё должно иметь приличный вид. По слухам, за последний месяц пони впервые удалось совладать с обезумевшей природой, и то ненадолго, но сказать что-то более определённое было нельзя, так как метеорологи хранили не присущее жизнерадостным пегасам молчание.

— Да?

— Мист… господин, церемония начнётся через час. Ваша одежда готова.

Я лежал один. Шарминг Эйринес исчезла, и смутными напоминаниями о её внезапном визите служили мятые простыни, резь в глазах от недосыпа и томление в мышцах. В нос ударил отчётливый кисловатый запах пота, и я чихнул.

— Войди.

В проёме показался слуга, озарённый коридорным светом. В отличие от виденных ранее лакеев, он был облачён в зелёную с серебром ливрею, но, что было куда примечательнее, он являлся единорогом и, похоже, полностью сознавал преимущество своего положения. В его манере держаться сквозила степенность, даже некая величавость, не присущая прислуге из числа земнопони. Он вкатил за собой резную деревянную тележку, на которой лежала сложенная стопкой одежда. В нижней секции, на маленькой платформе, стояли кожаные ботинки.

— Госпожа Эйринес подойдёт через пару минут, — сообщил слуга с лёгким наклоном головы и подкатил тележку к кровати.

— Включи свет.

Он не стал пользоваться выключателем. Магия окутала рог, загорелись фальшивые факелы, и я увидел запавшие, влажно поблёскивающие глаза жеребца — провалы во тьму. Чего она ждала? Зачем пряталась там? Свет оживил воздух, в нём замерцали пылинки — частички раздробленного времени.

Я кивнул и махнул рукой, показывая, что слуга может быть свободен. Он с достоинством удалился, а я бросил взгляд на ладонь и замер. Короткий обрубок на месте мизинца царапнул глаза, по спине пробежали мурашки: конечность была чужой. Как я лишился пальца? Память вернулась не сразу.

Кожа ладони чуть блестела от пота, её расчертили линии судьбы — суеверия наделили их мистическим смыслом, но вряд ли здесь нашёлся бы хоть один хиромант, чтобы развеять тайну моего будущего или хотя бы милосердно обмануть. Я сощурился, размышляя о том, что должно сегодня случиться. Церемония и бал, церемония присяги, которая навечно свяжет меня… Какая чушь!

Головная боль отдалилась и, чуть погодя, пропала совсем. Я почувствовал себя на удивление здоровым. Впервые за долгое время. Возможно, терапия Шарминг Эйринес и впрямь помогла, принеся временное облегчение; но какой ценой? Что я заплатил, заключив сделку с дьяволом, таящимся в виконтессе? Что потерял?

Я выдохнул, только сейчас осознав, что задерживал дыхание. Тишина вокруг треснула. Мысли, окутывавшие меня, съёжились, тотчас явив свою неприглядную суть — они были чудовищной глупостью. Как я дошёл до того, что назвал Шарминг дьяволом? Наконец-то зрение, пальцы, нюх не изменяли мне, а значит, стоило отбросить бесплодную рефлексию. Вполне возможно, что половина моих проблем возникла из-за слишком долгих размышлений о них. Но теперь я, безусловно, нащупал путь к окончательному исцелению, и философские пошлости только мешали: гораздо приятнее ощущать жизнь, чем рассуждать о ней.

Воодушевлённый открытием, я вскочил и чуть ли не бегом направился в ванную, чтобы смыть последствия ночной игры. Зашумел душ, и звуки водного царства усилили жажду. Я припал к питьевому фонтанчику у раковины и сделал несколько жадных глотков. Вода имела восхитительный серебристый вкус. Полузабытое ощущение упоения охватило меня.

Я забрался в душ и какое-то время стоял неподвижно, наслаждаясь ласковыми струями воды, очищающими, обновляющими тело и дух. Нет сомнений, в своих попытках убить меня этому миру удалось затронуть мой разум, но теперь его старания пошли прахом. И наверняка большую часть прошлых успехов следовало списать на воздержание. Эта шальная мысль заставила усмехнуться.

Наскоро сполоснувшись, я обмотался полотенцем и вышёл в спальную, где меня уже ждал сюрприз, раскрытый слугой: Шарминг Эйринес по старой традиции сидела на постели.

— Вы не спешили, — сказала она. — Вы же не хотите опоздать и сорвать церемонию, не так ли?

— Я… — я замешкался, удивлённый её подчёркнуто-официальным «вы». Каких-то пару часов назад она была куда менее сдержанной. — Нет, конечно, нет.

— Тогда одевайтесь скорее. Я принесла грамоты, — поторопила меня она и спрыгнула на пол. Я заметил лежащие на одеялах свитки; круглые печати кровенели сургучом.

— Что ж, тогда не могли бы вы отвернуться?

Виконтесса молча глядела на меня. Уголки её губ поползли вверх, но Шарминг сдержала улыбку. Я чертыхнулся и подошёл к тележке, решив оставить без внимания поведение единорожки.

Венчали стопку самые обыкновенные чёрные носки грубой шерсти. Под ними лежал расшитый лилиями бордовый мундир с серебряной окантовкой рукавов и высоким воротником. На шевронах красовалось изображение луны и солнца, над которыми возвышалась корона. Шёлковая белоснежная рубашка и тонкотканные брюки, хотя и великолепно сработанные и приятные на ощупь, не слишком заинтересовали меня, а вот обувь выглядела куда экстравагантнее. По видимости, обещанный гениальный сапожник руководствовался отнюдь не удобством того, кто будет носить его поделку, и даже не чувством прекрасного — хотя, возможно, тут повлияли птичьи склонности грифонов. Туфли из отлично выделанной кожи, мягкой и прохладной, облеплялись со всех сторон разноцветными безвкусными бантиками и сверкающими от блёсток ленточками. Но куда хуже были огромные, диаметром в целый дюйм, золотые бубенчики на концах тесёмок, издавшие немузыкальный перезвон, когда я тронул их. Я представил, как захожу в зал, где некуда яблоку упасть от собравшихся дворян, под этот шутовской аккомпанемент, представил, как в их рядах поднимается приглушённый говор, и почувствовал холодок в груди. Бубенцы спели свою прощальную песнь, улетев прямиком на кровать, а я придирчиво осмотрел шнурки, но те не слишком пострадали, лишь растрепались на концах.

— И что вы тут устроили?

Я оглянулся и увидел, что Шарминг недовольно взирает на бубенчики. В её изумрудных, ведьминских глазах плескалось недовольство, но оно было изрядно разбавлено янтарными крапинками затаённого веселья.

— Чищу обувь от лишнего.

— И вы, конечно, забыли про обычай грифонов, о котором я вам рассказывала, — вздохнула она и приподняла магией бубенчики, позвенев ими. — Чем больше лент и бубенцов на костюмах грифоньего аристократа, тем влиятельнее и древнее его род. Бедняга сапожник хотел польстить вам.

— То ли ещё будет! — бодро сказал я, хотя сам не чувствовал никакой бодрости. Я действительно не помнил, чтобы она говорила о таком.

— Ну, раз вы вознамерились выставить меня скверным учителем, хотя бы не забудьте сорвать церемонию как можно смешнее.

— Непременно, — отозвался я, примерился к ближайшей ленточке и рванул её, но проклятая ткань не поддалась.

— Ох, дайте мне, иначе от ваших туфель останутся одни ошмётки. — Шарминг выкинула злополучные бубенцы куда-то в угол и выхватила у меня туфли. — Поторапливайтесь, мы опаздываем.

Я быстро оделся. Затруднения вызвали только хитрые подобия запонок, которые застёгивались не совсем так, как их братья на Земле. Шарминг вручила мне туфли, кое-где на них остались ленты.

— Они слишком крепко приделаны, лучше их не трогать, — она хмыкнула. — Вот и ходите теперь в некрасивом рванье.

На мой взгляд, они стали куда менее несуразными, но я счёл за благо не спорить. Обувь слегка жала в широкой части, а штаны и вовсе вызывали щекотку: исподнее дать никто не догадался. К тому же я совсем разучился ходить в них. Впрочем, нельзя было не признать, мундир добавлял определённую толику импозантности. Я погляделся в зеркало, одёрнул правый рукав и остался доволен внушительным обликом. Шарминг прошлась пару раз по моим волосам невесть откуда выуженной расчёской; я ощутил, как магия лизнула их, и вздрогнул.

— Другое дело. Выглядите превосходно, круги под глазами вам особенно идут, — улыбнулась она. У неё никаких последствий недосыпа не наблюдалось, и я подумал, что без жертвоприношений тут не обошлось — уж больно сильная магия требовалась для такого.

Напоследок я выглянул в окно и увидел, как в воздухе играют снежинки, опускаются, сливаясь на чёрной земле сада, на голых деревьях, на одиноких статуях в тонкий, хрупкий слой, — первое дыхание зимы. Где-то в глубине парка прятался Дискорд, пачкая собой девственную белизну. Я взял свитки, мы вышли, и Шарминг Эйринес повела. Она всегда вела, всегда и во всём.

Мы двигались по ярким коридорам, шаги гулко отражались от стен и потолка. Было пустынно и неожиданно тепло, пахло нагретым камнем. Но стоило покинуть гостевое крыло, как мимо нас засновали спешащие слуги, тихие, почтительные тени. Их было столько, что казалось, будто этот бурный поток вот-вот затянет нас. Я двигался несколько скованно, привыкая к мундиру, и потому боялся, как бы кто-нибудь не зацепил меня.

— Давно хотела спросить вас, Робин, — неожиданно сказала Шарминг. — Почему вы не любите часы? Вас раздражает тиканье?

— Нет, дело вовсе не в этом. — Я немедленно пожалел о своих словах, ибо так легче удалось бы замять разговор. — Понимаете… Что такое часы? Что они делают с нами?

— Я слышала, измеряют для нас время, — засмеялась Шарминг. Вокруг были уже не только слуги, появилась и стража, а кое-где мелькали и аристократы, двигавшиеся туда же, куда и мы. — Почти на месте. Вам надо в комнату для дипломатических миссий… Сюда.

Мы свернули. Серебряная дорожка, серебряные картинные рамы, облегающие полотна в пятнах абстракционизма, вышитые исключительно серебром по чёрному гобелены, серебряные постаменты мраморных голов, светло-серые, блёклые стены — коридор выглядел неземным.

— Да, пожалуй, что и так. Считайте это просто причудой. Не люблю, когда какая-то вещь начинает диктовать мне, когда и что делать, устанавливает распорядок дня и подчиняет мои действия.

— Странные слова. Часы — это лишь инструмент. Правят нами общественные нормы.

— Возможно, — согласился я. — Но почему бы не сохранить иллюзию того, что на меня они не влияют? Тем более что нормы оказываются не такими устойчивыми, как видится на первый взгляд.

Она не купилась.

— Бессмысленно.

— Жизнь вообще бессмысленна.

— Этим можно оправдать слишком многое.

— Этим вообще ничего нельзя оправдать, но разве это кого-нибудь останавливало?

Она не продолжила расспросы, и я похвалил себя за то, как ловко увёл её от опасной темы.

Помимо пони теперь встречались минотавры и грифоны. Попадались также и лошади Арабии — голенастые, с покатой грудью, в смешных тюрбанах, — но их было мало.

Шарминг Эйринес привела меня к очередной двери, около которой стояла настоящая толпа. Шум множества наречий влился в уши, похожий на шёпот умиротворённого моря — такой же бессмысленный и ровный.

— Вам сюда, — произнесла Шарминг, указывая на дверь. — Тут находятся только те, кто не войдёт в саму церемонию, так, свита свиты. Послы с окружением в самой комнате. Выходите только после того, как вас позовут. Удачи вам.

Она развернулась и двинулась обратно прежде, чем я успел поблагодарить её. Кое-кто проводил виконтессу недовольным взглядом: похоже, её последние слова оказались довольно болезненными. После этого все глаза остановились на мне, и я, чувствуя их бесцеремонное ощупывание каждой клеткой тела, прошёл к двери — передо мной расступались, пусть и без охоты, — и попал в зал ожидания.

На стенах висели обрамлённые железными розами панельные зеркала, они перебрасывали друг другу отражения присутствующих. В целом в комнате тоже преобладал серебряный, и я оценил невольную шутку архитекторов: пожалуй, более лживым и коварным цветом был только золотой. А где царить лжи и коварству, если не в месте, где собираются послы дружественных государств?

Дипломаты разделились по группам, и каждая группа сидела на креслах вокруг своих столов, её члены общались между собой, не заговаривая с остальными. Вожак минотавров — я определил главенство по выделявшейся пурпуром накидке, — курил сигару, и мягкий, едва пощипывающий нос дым клубился вокруг него и его столика на серебряных ножках. Минотавров и грифонов было больше всего, они занимали наиболее близкое положение к массивной арочной двери, которая располагалась напротив выхода в Серебряный коридор. Дальше сидели арабийцы, они захватили почти всю оставшуюся мебель, и только неподалёку от себя я заметил свободное место. Я присел и откинулся на обитую бархатом спинку. Предстояло ожидание, правда, недолгое. Я ведь почти опоздал.

Я обхватил голову руками. Было бы неприлично засыпать тут, но я ничего не мог поделать, глаза слипались, словно вдруг заполучили волю и не преминули подтвердить это, отказавшись подчиниться приказам мозга. Чтобы отвлечься от манящего образа расстеленной постели, я стал думать о Шарминг Эйринес. В её сегодняшнем обращении со мной присутствовало нечто необычное, чего-то недоставало. Я не сразу сообразил, чего именно. Она больше не заигрывала со мной, не отпускала многозначительных шуточек, в её речи не проскальзывали намёки, в движениях её тела отсутствовал призыв — весь богатый запас приёмов кокетства остался невостребованным. Шарминг Эйринес была коллекционером, а ни один коллекционер не видел смысла в том, чтобы заполучить один и тот же экземпляр дважды.

Я услышал приближающиеся шаги и встрепенулся. Ещё не продрав толком глаза, вскочил, решив, что меня вызвали. Рядом тихо засмеялись. От смеха веяло чем-то потусторонним, излишне правильным, выдержанным. Он был фальшив, этот ровный, пугающий смех.

Напротив стоял зебра в свободной накидке, практически лишённой украшений. Лишь одинокий узор в виде нескольких чёрных кругов друг в друге на правом боку нарушал её вызывающую белизну. Зебра неотрывно смотрел на меня, на его губах держалась приклеенная улыбка. Длинная чёрная грива обрамляла мордочку, в глубине голубых глаз я видел своё удивлённое лицо. Точно спохватившись, зебра наконец моргнул и спросил:

— Могу я присоединиться к вам?

Гортанные слова, казалось, рождались прямо в его горле, приоткрытый рот почти не шевелился.

Я кивнул и снова сел. Зебра последовал моему примеру. Некоторое время он молчал, всё так же беззастенчиво таращась на меня. Я не выдержал первым:

— Я думал, в приёме участвуют только представители грифонов, минотавров и арабийцев.

— Это так. Моё присутствие вызвано более необходимостью приличий, нежели реальной потребностью, и сегодня трон Эквестрии узрит меня не как просителя, но как визитёра. Моё имя — Веритатам. Как вы, должно быть, догадались, посол Зебрики.

— Робинзон. Я думал, зебры говорят исключительно стихами.

Веритатам засмеялся своим странным гремящим смехом — словно кто-то ритмично застучал по крышке гроба лопатой. Я невольно отпрянул, и это не укрылось от взора моего собеседника.

— Для посла важно знать обычаи страны, в которую направляешься. Некоторых вводит в замешательство стихотворная форма нашего разговора, возникает недопонимание, губительное на государственном уровне, и потому дипломаты выкорчёвывают из своей речи рифму, пока вновь не окажутся в родных краях. Порой это… довольно затруднительно.

— Почему же?

— Для нас рифма — это часть языка, как интонация или правильное расположение слов. Зачастую в ней кроется смысл, который переиначивает суть предложения до неузнаваемости. Иностранцам сложно постичь искусство нашего языка. В этом нет ничего странного: разве способен житель трёхмерного пространства познать течение четвёртого? Правила остаются загадкой, а нерешаемая загадка, ощущение чего-то вне привычного понимания вводит в трепет. Мы намеренно лишаем себя рифмы, чтобы нас поняли так, как мы этого хотим, но порой ограничивать себя, уживаться в трёх измерениях становится почти невыносимо.

Я не знал, что ответить на это, и стал осматривать комнату, желая избежать дальнейшего разговора. Всюду сверкало серебро, серебро и прямоугольные зеркала. Лишь напротив нашего столика одинокое зеркало круглело исключением. Его оплетали пожирающие друг друга серебряные змеи, их начищенная чешуя ярко сияла. В верхней точке круг разрывался изображением петуха, в нижней точке — свиньи. Я увидел, что зебра тоже повернул голову к зеркалу, отражение посла поймало мой взгляд и улыбнулось. Я вернул улыбку. В зеркале она отразилась хищным оскалом, переменившим вдруг моё лицо, исполнившим его каким-то животным, безумным чувством. Сердце ёкнуло, и я поспешно повернулся к послу.

— Это зеркало — подарок лучезарного цезаря, да будут годы его правления вечными, милостивой принцессе Селестии, — сказал Веритатам. — Некоторые верят, что в нём можно узреть будущее, но это, разумеется, пустые толки.

— Пустые толки, — эхом откликнулся я. — Но тем не менее зеркало прекрасно.

Мы замолчали.

Веритатам вдруг весь переменился: в его позе появилось напряжение, он замер, словно прислушивался к чему-то. На его мордочке расплылась ухмылка.

— А сейчас вам выпадет уникальный шанс увидеть в действии течение политики Эквестрии. Он идёт.

Я хотел спросить, кого посол имеет в виду, но тут арочная дверь, о которой я успел позабыть, открылась. Открылась, надо признать, хоть и без скрипа, но с натугой — сказывалось то, что изготовили её явно не из лёгких пород дерева.

У входа стоял ладный жеребец-единорог в белоснежном мундире. В его позе сквозило известное высокомерие, какое ожидаешь увидеть у потомственного аристократа. Это подчёркивала и тяжёлая, выдававшаяся вперёд нижняя челюсть. Грива и хвост у него были соломенного цвета, но менее насыщенные в сравнении с волосами Эпплджек. Обведя прищуренными глазами собравшихся, жеребец медленно, словно нехотя, разлепил узкие губы и произнёс:

— Благородные господа, сиятельная принцесса Селестия, госпожа Солнца, защитница Утра и правительница Эквестрии, и блистательная принцесса Луна, покровительница Ночи и правительница Эквестрии, благосклонно отнеслись к вашей просьбе о встрече и готовы выслушать вас.

Пока длилось это короткое объявление, дипломаты внимали единорогу и не шевелились. Но едва оно завершилось, как они вскочили разом, будто стремились обогнать представителей других стран. Минотавры в целом успели первыми. Веритатам остался сидеть. Настороженные взоры послов метались по комнате, но я заметил, что на арабийцев почти не обращали внимания, словно единогласно сбросили со счетов. Похоже, выходцев из Седельной Арабии это немало оскорбляло, но поделать они по какой-то причине ничего не могли. К жеребцу сделал шаг минотавр в пурпурной накидке, но ему преградили путь сразу два грифона, — их движения отмечались звоном многочисленных бубенцов на их костюмах.

— Благородный лорд де Бриенн, при всём нашем уважении, но род благородного герцога Фон Фейербаха насчитывает одиннадцать колен благородных предков грифонов, в то время как ваш — только тринадцать минотавров, — сказал один. Второй кивнул. Минотавр несколько опешил, но быстро пришёл в себя, и его мощный голос разнёсся по комнате:

— Гер Краус, вы намекаете на то, что я менее достоин первым предстать перед принцессами только потому, что мой род недостаточно древен, чтобы я выступил первым?

Второй заговорил:

— Благородный лорд де Бриенн, я требую первенства по праву таблицы благородных предков. Если вы не согласны с моими притязаниями, мы можем решить вопрос тут же. Гер Краус выступит моим секундантом.

Я не видел морды минотавра, так как он стоял спиной ко мне, но живо представил его реакцию. Он начал говорить, но его самым бесцеремонным образом прервал жеребец:

— Благородные господа, не будем доводить до этого. Взываю к вашему благоразумию, благородный лорд де Бриенн, благородный герцог Фон Фейербах.

— В таком случае я требую вашего решения как стороны, представляющей принцесс, — заявил минотавр.

В комнате повисло напряжение. Я видел по скованным позам и непроницаемым мордам собравшихся, сколь многого стоит для них возможность первыми вручить грамоты принцессам. Единорог задумался, но ответил чуть поспешнее, чем если бы и в самом деле размышлял над этим:

— Благородный герцог Фон Фейербах будет иметь честь быть представленным первым сиятельным принцессам.

Грифоны оживились. В их энергичных движениях видна была радость победителей, перезвон многочисленных бубенцов зазвучал торжествующе, в то время как минотавры замерли безмолвными статуями. Грифоны степенно прошли мимо них, единорог закрыл дверь, и только тогда минотавры позволили себе сесть. На морде вожака читалась неприкрытая досада — но и только. Удивления не было и в помине. Арабийцы принялись перешёптываться.

— Как и ожидалось, — заговорили рядом со мной, и я всполошился. Я совсем забыл про Веритатама.

— Что ожидалось?

— Сближение Эквестрии и Грифоньего Царства.

— Что?

— Вы не понимаете? Решение Блюблада было в пользу грифонов.

Видимо, так звали жеребца, который приглашал послов.

— И что?

— Минотавры поднялись первыми, а это значит, что их должны быть принять ранее остальных. Но Фейербах потребовал права предков, хотя оно используется только тогда, когда все встали одновременно. Более того, Бриенн не потребовал численного учёта. Хотя грифоны живут дольше минотавров, то есть благородство их предков учитывается с большим коэффициентом древности, но обычно колена грифоньих родов меньше, так что Бриенн мог воспользоваться правом числа как тот, кто поднялся первее. Но он знал, что произойдёт, и предпочёл не отстаивать позицию сверх требуемого — иначе унижение бы возросло, — сухим шёпотом поведал зебра. — Неужели вас не учили основам?

— Кхм, учили. Но я нерадивый ученик. А для чего это сближение? И почему, скажем, не подали голос арабийцы?

— В долинах Железных Гор есть несколько угольных бассейнов. Они не так богаты, как зебрианские, и добыча в них сопряжена с большими трудностями, но Эквестрия нуждается в угле. Настолько, что пошла на практически открытое оскорбление Францискии. А что касается Арабии... Она находится слишком далеко, чтобы её влияние её на двор Эквестрии имело какое-то значение, к тому же она бедна полезными ископаемыми.

Я нахмурился, вспоминая.

— Но ведь уголь в Эквестрию поставляет Зебрика.

— Это так. Однако в последнее время между нами возникли определённые… разногласия. И теперь Эквестрия ищет дополнительные источники.

— И какого рода эти разногласия?

Глаза Веритатама блеснули.

— В Зебрике издревле живут смертельно опасные существа, оставшиеся реликтами незапамятных времён, когда… зебры совершали ошибки. Но мы усвоили урок. — Его рот внезапно скривился, на мордочке проступил гнев, но он был лишь прикрытием, маской, под которой пряталось что-то ещё. Я заглянул в глаза Веритатама и поймал в них хвост ускользающего чувства. Это был страх, всеобъемлющий страх, безграничный страх. Веритатам смотрел на меня с яростью и ужасом. — Слышите? Усвоили урок! И никогда его не забудем!

Я окончательно перестал понимать зебру. Что за урок?

— Да-да, конечно… — я опасался спрашивать, как его реплика отвечала на вопрос. Но Веритатам уже пришёл в себя, показное безразличие вновь скрыло истинные эмоции.

— Нам требуются драгоценности, в которых можно аккумулировать магическую энергию. С их помощью мы защищаемся от этих существ и даже прогоняем их. К тому же руническая магия поддерживает наши посевы — выращивать что-либо в саванне неимоверно трудно. Земля Эквестрии чрезвычайно богата на драгоценные камни, но стране недостаёт топлива, и потому ранее торговые караваны в обе стороны шли беспрестанной вереницей. Но не так давно… — он остановился.

— Да?

— Я вижу, мы поступаем правильно, — сказал Веритатам. — Знаки предупреждали о возвращении Девы, но их значение было чересчур расплывчатым. С вашим появлением оно приобрело однозначность. Зебрика должна научиться выживать самостоятельно.

Он не изменился в мордочке, но я уловил шестым чувством, что последние фразы он вовсе не хотел говорить и теперь раскаивался за них, как и за то, что наш диалог двинулся не в то русло. Моё недоумение достигло высшей точки и прорвалось наружу ворохом вопросов.

— Про что вы вообще говорите?! Какая Дева? Что за знаки? В каком смысле выживать? Вы, похоже, принимаете меня за кого-то другого!

— Отнюдь. Я принимаю вас за того, кем вы являетесь. — Веритатам поднялся из-за стола. — Был рад познакомиться. Простите, но моё присутствие ожидается в другом месте. — Посол даже не пытался скрыть шаблонность и неправдоподобность своих слов. Он запахнул полы накидки и стремительно вышёл в Серебряный коридор, оставив меня в совершеннейшей растерянности. Минотавры и арабийцы проводили его потрясёнными взглядами: столь вопиющее нарушение церемониала было чем-то невиданным. Их озадаченный облик свидетельствовал о напряженной работе мысли: сможет ли Веритатам выкрутиться? будет ли он отослан обратно в Зебрику? и как скоро удастся найти подход к новому посланцу цезаря?

Я же закрыл глаза, пытаясь переварить то, что сейчас услышал. В голове крошечным молоточком звякнула боль.

Голоса арабийцев и минотавров истончились, а затем пропали вовсе. Я будто впал в оцепенение; разглядывая из-под полуприкрытых век искалеченную ладонь, я потерял чувство времени. Пустота на месте мизинца завораживала. Её покалывало, словно палец был по-прежнему на законном месте, в груди горел лихорадочный жар, обжигал сердце, зашедшееся в бешеном ритме, острые мысли, предположения, догадки метались в голове, покалывали стенки черепа, проверяя его на прочность. Всё исчезло. Остался только я, осталась моя ущербная рука, и в ней прятался ключ, ответ на все вопросы, прятался в её уродстве, в её неполноценности, в её невозможности, — ведь не могла существовать в этом мире такая искалеченная, поистине неправильная конечность. Абсурдность этого предположения захлестнула меня, утопила в себе, и я засмеялся, тихо, часто глотая воздух, как страдающий от астмы во время приступа. Моей руке было не место здесь, среди гибнущего счастья этих существ; я никогда не видел у пони таких серьёзных ран — разве не очевидно то, что я не принадлежу к ним, не являюсь их частью, не существую у них? Я был никем, и это пробудило презрение к себе; я разъярился, и душу оплело сладостное наслаждение от осознания того, что я, никто, способен на эмоции. Перед внутренним взором мелькали алые мушки, пульсирующие в черноте, и я понял, что вижу звёзды; они складывались в изображение, и я отплыл назад, ощущая, как это ударило по зашедшемуся неслышным воплем организму. Грязно-серебристые нити соединили огни, и я понял, что передо мной стоит пони, сотканная из звёздных лучей. Она расправила крылья, её рог засиял, обнажая темноту, обнажая то, что таилось внутри меня, — невыразимую, бесформенную мерзость. Внутренности скрутило, и я зашёлся кашлем, капли вязкой слюны и слизи прилипли к губам. Верх и низ перемешались, и я судорожно дёрнулся — только для того, чтобы обнаружить, что по-прежнему сижу в кресле.

Никто не смотрел на меня. Минотавры собрались около своего лидера, де Бриенна, который запахнулся в кровавую накидку и тихо говорил им что-то. Я дотронулся до губ, они оказались сухими. Значит, это только привиделось… Боже, только привиделось! И та грязь внутри меня, которую показала звёздная пони… Я замер. Звёзды несли зло. Как я мог быть уверен, что не она занесла внутрь меня заразу? Что, если все мои идеи, все мои мысли были лишь отголосками скверны извне? Я не был виноват, мной управляли, я не был виноват, не был виноват…

— Я не виноват, — прошептал я, и как волшебно звучали эти слова, как растекались они на языке смывающим преступление снадобьем! — Но в чём?

Минуты утекали в жадную пустоту. Я пытался вспомнить. Неожиданно ноги стегануло желанием вскочить, подняться на стол. Оттуда я мог воскликнуть, прокричать послание всему миру…

«Что со мной? — подумал я. — Зачем я здесь? Это всё так неважно. Я должен уйти».

И когда я готов был встать и выйти отсюда, покинуть дворец и исчезнуть среди толп призраков, подобных тем, что окружали меня в этой комнате, память подсунула образ Веритатама, ушедшего именно через ту дверь, через которую хотел выйти и я. Голова перестала болеть. Давящая, захлёстывающая волна, едва не утопившая меня, развеялась приторно-сладковатым дымком.

Я снова был собой.

Я бессильно откинулся в кресле, тяжело дыша. Одного сумбурного, полного таинственных недомолвок разговора хватило, чтобы доконать меня. Лишь чудом я сохранил целостность рассудка.

Пахло духами и потом. Цвета поблекли, изображение по краём оплыло, стало трудно различать отдельные предметы, но в целом я был в норме. Пошевелившись, я обнаружил, что мундир увлажнился под мышками, но более критичных последствий краткое странствие в страну кошмаров не принесло. Вновь вспомнился Веритатам; его болтовня чуть не прикончила мой разум.

В проёме арочной двери снова появился Блюблад. На этот раз его квадратные челюсти были плотно сжаты, будто он изо всех сил сдерживался, чтобы не сказать что-нибудь крайне нелицеприятное. Его напряжённая поза и сощуренные глаза говорили о том, что грифоны явно не были простаками в дипломатии и наверняка первыми же предложениями показали это — и ему, как и остальным пони, пришлось стерпеть их грабительские условия. Впрочем, может быть, дело было совсем в другом, ведь сегодня ожидалось только обновление верительных грамот. Но, на мой взгляд, формальности и торговлю отделяло не столь многое, чтобы пренебрегать возможностью взять быка за рога.

Блюблад заметил отсутствие зебринского посла, его взгляд на миг подёрнулся дымкой недоумения. Но он взял себя в копыта и велеречиво пригласил минотавров в тронный зал. Де Бриенн невозмутимо склонил голову и встал рядом с жеребцом, тогда как на мордах его сопровождающих всё ещё читалась уязвлённость от того, как открыто пренебрегли ими при первом вызове.

После ухода минотавров стало пусто. Арабийцы жались в дальнем углу и горячо что-то обсуждали, постоянно размахивая копытами. Но они так старательно приглушали голоса, что те едва доносились до меня, и то — однообразным гулом.

Накатила усталость, и я спрятал налившуюся тяжестью голову в руках. Веки были словно свинцовые, и в какой-то миг я подчинился непреодолимому желанию смежить их насовсем.

Вопреки потаённым ожиданиям, проснулся я вполне здравомыслящим, хоть и чуть испуганным оттого, что кто-то настойчиво дёргал мой рукав. Я посмотрел на побагровевшую мордочку Блюблада. Он вернул взгляд, полный раздражения.

— С чего это ты тут разлёгся? По-твоему, здесь приют для безродных ничтожеств?

— Да нет…

— Шевелись, — бросил он и развернулся. Я поднялся и последовал за ним. Мы вышли в пустой коридор. Арочная дверь за нами захлопнулась, гулкий хлопок унёсся вдаль. Толстая пурпурная с золотом дорожка устилала пол, пламя весело потрескивало в медных лампадках. Потолок был расписан сценами с участием Селестии и Луны. Времени разглядывать обстановку особо не давали — Блюблад двигался быстро, и я, нагоняя его, перешёл на бег.

— Можно было и повежливее отнестись.

— К тебе? — Блюблад хмыкнул, и в этом коротком звуке выплеснулось больше презрения, чем в иных существах накапливается за всю жизнь. — Да кто ты такой, чтобы я с тобой церемонился? Друг ученицы моей тётушки? Потрясающе. Пришелец-простолюдин из далёких краёв? Ещё лучше.

На это возразить я не мог, и к тронному залу мы пришли молча. Вокруг было по-прежнему пусто, и за величественными дверями из тёмного палисандра стояла тишина. Я взглянул на створки, густо испещрённые подковообразными письменами пони, укреплённые золотыми и серебряными вставками и украшенные россыпью драгоценных камней невообразимой величины, и покосился на Блюблада. Мне было любопытно, как он собирается хоть чуть-чуть сдвинуть их. В ответ жеребец подарил мне надменную усмешку, и его рог охватил рой искр. Некоторое время он разрастался, наливался силой, пока искры не превратились в клубок змеящихся молний. Они осторожно коснулись двери и стали переползать на неё. Драгоценности заиграли холодными огнями, ослепляя меня, и я прикрыл лицо ладонью. Тело обдало потоком воздуха, словно вздохнул невидимый великан, и с тихим скрипом дверь распахнулась. Я моргнул, поражаясь любви пони к помпезным ритуалам, и сделал шаг вперёд. Я ещё не до конца пришёл в себя, и пространство впереди представлялось расплывающимся цветным пятном. Позади раздался — разразился — оглушительный голос Блюблада, ворвавшийся в уши настоящим взрывом:

— Робинзон, путешественник из государства Земля и первый человек в Эквестрии!

Я вздрогнул, подавляя желание обернуться. Шарминг что-то говорила насчёт магического объявления, но в пору тогдашнего ученичества заботили меня совсем другие проблемы, которые, если подумать, остались или даже приумножились; плоды неудач на поприще знаний предстояло пожинать сейчас.

Густое молчание нарушали только мои несмелые шаги; я ступал по очередной мягкой дорожке, приглушавшей их, и по мере того, как возвращалось зрение, душу всё больше охватывал страх. Исполинский зал, чей потолок терялся в вышине, был наполнен безмолвием и существами, которые следили за мной, наблюдали за каждым моим движением. Их глаза были прикованы ко мне, толпа по обеим сторонам от меня окаменела, как морская волна, которую зачаровал искусный чародей, превратив в памятник самой себе. Неестественная тишина, которую не разрывало даже невольное покашливание, давила на плечи, и я, сам того не желая, ссутулился. Я хотел распрямиться, хотел поднять голову и расправить плечи — и не мог. Лишь ценой чудовищных усилий я поборол скованность и перевёл взгляд с ковра на цель моего пути — подножие тронов. Восседающие на них принцессы казались величественными статуями; на стенах позади них висели пурпурные и лиловые штандарты, на которых были изображены солнце и луна. Пространство играло со мной злую шутку, и я не понимал, сколько оставалось пройти, — то казалось, что я уже вплотную подобрался к аликорнам, то становилось понятно, что я не миновал и трети пути. Эфирные гривы и хвосты свободно струились на несуществующем ветру, в них загорались и погибали крошечные вселенные. Маленькие, аккуратные обручи на головах принцесс ловили своими гранями свет; корона Селестии сверкала золотом, корона Луны серебрилась в свете пышных хрустальных канделябров, тонущих в вышине.

Живой коридор придворных пребывал в неподвижности. Я едва замечал отдельные мордочки, которые тут же выпадали из памяти, как только я проходил мимо их владельцев. Лишь однажды я приостановился, едва не запнувшись. На меня, блестя пронзительными голубыми глазами, глядел Веритатам, его губы дрожали в жутковатой улыбке. Каким-то образом он проник сюда.

Принцессы были всё ближе. Неожиданно я заметил справа от Селестии скромные в этом очаге великолепия и принуждённости фигурки Твайлай, Спайка и Рэйнбоу Дэш. Безусловно, личная ученица принцессы со своими друзьями обладала выдающимися привилегиями, о которых другие могли только мечтать.

Красота и отчуждённость Селестии и Луны становились с каждым шагом всё мощнее, всё свирепее они обжигали душу и сковывали тело. Я затрепетал, воспоминания о том, как я решил в доме-библиотеке, что Селестия — бог, воскресли с отчётливой ясностью. Мысли затвердели, стали ломким хрусталём, и я испугался, что разобью их, сойдя с ума рядом с ними, рядом с моими благодетелями, рядом с моими тюремщиками, помогшими мне, искалечившими меня… Луна! Мои кулаки сжались, когда я представил, как опускаю на эту прелестную божественную и древнюю головку молот, как хрустит, обламываясь, рог, как бессильно подгибаются её ноги… Жажда убийства охватила моё существо; но она проиграла здравому смыслу и ужасу от осознания того, кем я стал.

Я остановился в двух шагах от первой ступени к трону. Руки по швам, голову задрать — и униженно поклонился, демонстрируя высоким взорам прямую спину. Секунда, две, три… Я разогнулся и хрипло произнёс вызубренные, впечатавшиеся в моё сумасшествие слова:

— Сиятельная принцесса Селестия, госпожа Солнца, защитница Утра и правительница Эквестрии, и блистательная принцесса Луна, покровительница Ночи и правительница Эквестрии, я, Робинзон, человек, путешественник из дальних краёв, из страны под названием Земля, прибыл под ваш благосклонный взгляд, дабы засвидетельствовать невыразимые никакими словами восхищение, почтение и благоговение к вашим особам….

Нелепые, выспренние фразы изливались из меня, как гной из вскрытых бубон, я едва осознавал их смысл. Они долго жили во мне, и теперь, выпущенные на волю, оставляли щемящую, почти болезненную лёгкость. Временами закатывались глаза, и я ожидал падения на ковёр со смирением обречённого, но слабость щадила меня, не переступая последнего предела. Я говорил, говорил, говорил, сначала рассказав про потерю памяти, затем про то, как жил в Понивилле, где меня милосердно приютила Твайлайт Спаркл.

—… так я оказался здесь, сиятельные.

Селестия разомкнула уста, и её мягкий, тёплый, невыносимый голос прокатился по залу:

— И каковы твои дальнейшие планы, Робинзон?

— Я бы хотел… — я прервался, прикрыл глаза. — Я бы хотел остаться в Эквестрии и жить в ней как ваш подданный, озаряемый лучами вашей милости.

Нет! Нет! НЕТ! Я хотел на Землю! Как они этого не понимали! Они, всесильные твари, как они не понимали, что я не хочу быть здесь, я хочу домой, домой, домой! Сдавило грудь, и я распахнул глаза, зрение помутилось из-за пелены слёз. Ничто не могло вернуть меня на Землю… Уж они-то, убеждённые в том, что я минотавр, точно не могли.

Я встал на колено, попутно смахнув предательскую влагу, и склонил голову в позе просителя. В позе рыцаря, получающего долгожданный титул…

Над моей головой раздался издевательский смех. На плечо легла тяжёлая рука, и знакомый голос произнёс:

— Добро пожаловать в Эквестрию! Добро пожаловать в братский могильник! — Фантом вновь засмеялся, а по моей спине поползли мурашки. Мои интонации, мой тембр — и всё это с каким-то землистым, глухим оттенком, как будто призрак вещал из закопанного гроба. — Давно не виделись! Отныне и во веки вечные ты с потрохами принадлежишь им. Жалкая участь, не правда ли? Быть рабом, когда свобода так близко…

— Робинзон из Земли, — начала Селестия, — первый человек на наших землях… Встань, подданный Эквестрии!

— Встань, — повторил Фантом, — и поклонись своим богам.

Я поднялся, стараясь не глядеть на Фантома, и приложил руку к сердцу в костевыворачивающем жесте. Меня мутило. Призрак, развязно шатаясь, подошёл к аликорнам и по-хозяйски погладил Селестию по гриве, его одутловатое, местам показывающее оголённую кость лицо застыло в гримасе удовольствия. До меня донеслись трупные миазмы, и я содрогнулся в отвращении, не представляя, как солнечная принцесса могла не замечать запах.

— Ваш преданный слуга навеки, госпожи.

— Да будет так, — завершила ритуал Луна. Фантом расхохотался и поцеловал её в щёку, оставив на ней след.

— Сестра моя, — с нежностью произнёс он, вглядываясь в её бирюзовые глаза, — в этот раз всё будет куда изящнее.

Я отступил на пять чётко рассчитанных шагов, поклонился моим — теперь моим! — принцессам и Фантому и на пятках развернулся. Прозвенел спрятанный в глубине зала гонг, и ему вторил изломанный смех. Селестия возвестила о завершении приёма и пригласила придворных на бал. Я добрался до дверей и вжался в стену около них, уставившись в пол; у меня не было титула, и покинуть помещение первым означало оскорбить всех присутствующих. Но что в оскорблении, когда на кону был разум? Но что в разуме, когда важна была видимость? Грудь разрывали противоречивые порывы, и в какой-то миг яростная борьба затронула нечто очень важное — внутри оборвалась струна, сдерживающая, связывающая, и я безвольно обмяк.

Толпа впервые подала признаки жизни, заволновалась, по ней прошли шепотки. Узкая цепочка пони потянулась к выходу. Целая вереница деятельных, говорящих, беззаботных существ… Вот, бряцая бубенцами, прошли грифоны, вот тяжёлый топот минотавров…

— Эй, Роб! Что с тобой? — раздался требовательный голосок. Опомнившись, я оглянулся в поисках его источника и обнаружил Спайка, выряженного в нелепый мундирчик. Твайлайт, Рэрити и Дэш словно выпорхнули из ниоткуда; на пони были воздушные платья, и единственной, кто двигался уверенно, была Рэрити, движения её подруг сковала непривычка. Твайлайт прищурилась:

— На тебе буквально лица нет!

— Нервы... это всё нервы.

— Нет, лицо у него есть, — сказал Спайк, — но какое-то оно…

— Землистое, — подсказала Рэрити. Я внутренне содрогнулся: слово напомнило о Фантоме.

Выходили последние аристократы, далёкие троны пустовали. Зал, выпуская толпу, всё больше обнажал свою громаду, его неправдоподобный простор вызывал беспричинную тревогу. — Тебе плохо? Возможно, стоит отказаться от присутствия на балу…

— Нет, — как можно твёрже сказал я. — Всё в норме. Мне просто нужно… в уборную. Привести себя в порядок.

Раз уж играть, то до конца. Пони и дракончик переглянулись, и Рэрити спросила:

— Полагаю, ты не знаешь, где состоится мероприятие?

Я мотнул головой, и она произнесла:

— В таком случае я провожу тебя. — Она посмотрела на Твайлайт и Спайка. — Идите, мы скоро вас догоним. Или встретимся уже там.

Сил, достаточных, чтобы возмутиться нежданным присмотром, я в себе не обнаружил и согласился.

Мы довольно быстро отыскали нужное помещение. Рэрити тактично осталась по ту сторону дверей, а я подошёл к мраморному умывальнику и, чувствуя себя вконец измождённым, навалился на него, прислонившись головой к зеркалу. Какое-то время я стоял без движения, потом к губам подступила едкая желчь, и меня вырвало — в основном в раковину, но несколько капель попали и на краны. Пахнуло лежалым трупом, и горло сдавили новые спазмы. На краткий миг я потерял сознание, а когда пришёл в себя, то судороги уже прекратились. Как ни странно, стало намного легче. Я пошевелился и со страхом заметил на рукавах мундира пару клякс. Зашумела открываемая вода, кровь и слизь вперемешку спиралью отправились в слив. Потом настало время костюма; кое-где он промок до нитки, но следы приступа удалось скрыть. Влажной ладонью я пригладил пару торчавших волосков и взглянул в зеркало: на меня уставился безмерно уставший человек, его запавшие глаза покрывала сеточка лопнувших сосудов, осунувшееся сероватое лицо роднило его с недавним покойником, сквозь полусомкнутые губы были видны белые надгробия зубов. Щетинились плохо выбритые щёки и подбородок. Что и говорить, выглядел я ещё хуже, чем чувствовал себя.

Я вышёл к Рэрити. Она с озабоченным видом покачала головой, но ничего не сказала.

— Не берегу я себя, да?

— Мужчины редко берегут себя от вертихвосток, — нахмурилась Рэрити. — Давно ли у тебя были бессонница и нервное истощение? Уж лучше бы ты выспался, возможно, тогда бы не пролил столько воды на себя.

Не думал, что меня достанет на удивление; я воззрился на неё, и она закатила глаза:

— Я пока ещё в силах сложить два и два. Я не стану осуждать тебя, но ты бы только послушал, что про неё говорят…

Вряд ли я узнал бы про Шарминг что-нибудь новое, да и в любом случае это всё в прошлом, хотел сказать я, но почувствовал, что это будет смахивать на оправдание. Вместо этого я выдавил улыбку:

— Поймала! Ну что, идём?

Рэрити фыркнула, и мы поспешили на бал.