Звёздочки над пустотой

– Добро пожаловать в Понивилль! Вам нужна экскурсия по городу?

– Нет, спасибо.

– Может, до гостиницы проводить? Уже вечер, а у нас легко заблудиться.

Издав протяжный гудок, поезд отъехал от станции. Когда пар рассеялся, оказалось, что они на перроне вдвоём: земнопони-подросток, подрабатывающий гидом, и чужая единорожка.

Она улыбнулась:

– Спасибо, но я знаю город. Я здесь родилась.

Подросток склонил голову на бок, с удивлением разглядывая незнакомку.

– Разве? Никогда вас тут прежде не видел.

Она и вправду выглядела неместной. И дело даже не в том, что юный экскурсовод никогда не встречал эту кобылку на улицах города. Было в ней что-то неуловимо чужое, что отделяло её от беспечных местных пони. Не враждебно-чужое, а... он попытался подобрать сравнение, но на ум приходило только слово "усталость".

И вроде ведь, ничего особенного. Светлая шёрстка, нормальных пропорций тело, потрёпанные седельные сумки на боках. Но в морковно-рыжей вьющейся гриве одна прядь – седая. Под глазами морщины, а в небесно-голубой радужке нетрудно разглядеть тоску. Большой синий бант только вносил сумятицу – трудно было определить возраст этой пони. Она могла быть как только-только закончившей школу кобылкой, так и уже вполне взрослой состоявшейся леди.

Может, дело в утомлённости или в косых лучах заходящего солнца?

Но нет, юный гид не первый день околачивался на вокзале. Он видел разных пони: и уставших, и выбившихся из сил. И вечер был тоже не первым в его рабочей карьере.

Тогда в чём же дело?

– Это было давно, – улыбнулась гостья.

И, движением мордочки отметая любые возражения подростка, двинулась с перрона. Он проводил её взглядом. Пушистый, как и грива, рыжий хвост. И кьютимарка. Он никогда такой не видел. Тыквенный фонарик, наподобие тех, что жеребята вырезают на Ночь Кошмаров. Только вместо страшной рожицы отверстие фонарика выполнено в форме звезды. А внутри не просто свеча – кусок тортика со свечой.

Подросток моргнул, протёр глаза копытом. Но незнакомка шла навстречу закату, и он больше не мог разглядеть её кьютимарку. А догонять, чтобы только посмотреть на её круп, ему показалось невежливым.

– Если... – замялся он, – если вы передумаете, я буду здесь! Ещё какое-то время.

– Спасибо, но мне есть где переночевать, – ответила единорожка не оборачиваясь. Используя магию телекинеза, она вынула из сумки небольшой аметист и, по-прежнему не глядя назад, перенесла его в копыта удивлённого подростка. – И правда, спасибо.

Она шла по вечернему городу, наслаждаясь его простотой и уютом. На самом деле она не устала. Физически не устала. Несколько дней, проведённых в поезде – это ничего, пустяки. Не чета тому времени, подаренному далёким странам.

Стряхивая с копыт внеэквестрийскую пыль, единорожка медленно брела по Понивиллю. По родному городу, где прошли её детство и юность.

Сколько воспоминаний!

Вот мост через речку, откуда в жеребячестве она любила пускать бумажные кораблики. Вот рыночная площадь с уже закрывшимися торговыми палатками. Вот здание городской ратуши. А вон там, на горизонте, переливаясь в закатных лучах, искрится замок принцессы Твайлайт. Чуть поодаль – Школа Дружбы.

Единорожка прошла мимо фонтана, приветливо кивнув влюблённой парочке, ненадолго задержалась у магазина "Перья и диваны", изучая то ли витрину, то ли собственное отражение в ней. Улыбнулась, когда увидела на столбе объявление со знакомым гербом. Клуб Меткоискателей! Уже начало темнеть, и она подсветила рогом, чтобы прочитать о новом наборе в их летний лагерь. Скуталу, Эпплблум и Свити Белль до сих пор в деле. А ведь когда-то давно, много лет назад, они помогли ей определиться с призванием. Три тогда ещё юных кобылки-подростка, не старше того жеребца, что торговал экскурсиями на перроне.

– Эх, прогорклые кексы! – вздохнула она.

И побрела в сторону Сахарного Уголка.

Мимо пронёсся табунчик незнакомых жеребят, едва не угодив ей под копыта. То тут, то там попадались парочки гуляющих пони. Никого из них она не узнавала. На низко парящих облаках дремали уставшие пегасы, как когда-то давно это делала Рэйнбоу Дэш. В городе появилось много новых пони, но атмосфера осталась прежней. Всё тот же ленивый и беспечный Понивилль.

Вдруг один из пегасов – он лежал на животе, свесив все четыре копыта и хвост с крошечной тучки – резко спикировал вниз. Облачко рассеялось, но часть белых завитушек осталась в шоколадной гриве пегаса и в его восторженно расправленных крыльях.

– Сестрёнка? – моргнул он, сгоняя дремоту. – Тыковка, ты ли это?

Единорожка остановилась. Пегас, застывший перед ней – с глазами цвета какао и куском фунтового кекса на кьютимарке – её брат. Несомненно.

– Да, Паунд, это я, – улыбнулась она.

– Сестрёнка! – вскричал пегас. – Ты вернулась!

Он схватил путницу в горячем объятии и взмыл в воздух.

– Вернулась, вернулась, вернулась!.. – твердил он, кружа над темнеющей улицей. – Святая Селестия, Пампкин, как же я соскучился!

Медленно – чтобы растянуть момент встречи как можно дольше – они шли к Сахарному Уголку. Там их встретит неугомонная Пинки, и будет не до разговоров мордочка к мордочке. Обязательно закатит вечеринку, соберёт старых друзей...

Впрочем, Паунд Кейк, перенял часть характера Пинки Пай. Или "тётушки Пинкамины", как он её называл. Пегас, не умолкая ни на секунду, рассказывал о местной жизни. Обрушивал на неё водопад информации – о городе, о семье, о знакомых и незнакомых пони.

Пампкин же, в основном, молчала. За те недолгие послезакатные минуты, что они шли к родной кондитерской лавке, она узнала всё. О родителях (они сейчас путешествовали на воздушной яхте, в очередном турне от Айрон Вилла), о новых приключениях Принцессы Дружбы, о её подругах, о жизни города и о многом-многом другом.

– Ты не представляешь, как тут всё изменилось! – говорил Паунд.

– Не представляю, – соглашалась Пампкин.

Хотя, не изменилось ровным счётом ничего. Суть Понивилля осталась прежней. И это было видно по сиянию Паунда – по его восторженной речи, горящим глазам и бесконечной улыбке. Да, сияние – хорошее слово. То, что исходило изнутри любого местного жителя, то, с чем он рождался, как рождался с копытами и хвостом.

То, что потеряла в своём путешествии Пампкин Кейк.

– Что молчишь, сестрёнка?

– Просто устала, – ответила она.

– То есть, на вечеринку от Пинки Пай тебя уже не хватит? Знаешь, она может устроить всё очень быстро. Я облечу друзей, раздам приглашения, а тётушка Пинкамина – я не говорил, она улучшила свой рекорд по вечеринкам-сюрпризам на шестьдесят восемь процентов? То есть, может организовать внезапную пати на шестьдесят восемь процентов быстрее и...

Пампкин демонстративно зевнула. Она не устала и перенесла бы не одну вечеринку, устроенную нянькой своего детства. Какой бы активной и долгой та ни была. Но Пампкин не хотела тревожить готовящихся ко сну пони. К тому же, она чувствовала бы себя на вечеринке чужой.

– Может, завтра? – спросила она.

Братишка сделал характерный жест крыльями – мол, как скажешь.

Они вошли в уже закрывшийся Сахарный Уголок, и их встретила ничуть не изменившаяся Пинки Пай. Розовый сгусток неиссякаемого позитива – так охарактеризовала бы её Пампкин. Путешественнице пришлось заново пережить то, что она только что пережила при встрече с братом. Восторги, радость, объятия, прыжки, предложения устроить вечеринку и длинный, но быстрый пересказ всех случившихся за время её отсутствия событий.

Наконец – когда давно перевалило за полночь – все успокоились. Поужинав диетическими вечерними кексиками (единорожка наотрез отказалась от того, чтобы Пинки становилась за плиту и что-то готовила. "Уже поздно, а я не заслуживаю такой чести, чтобы ради меня нарушать распорядок" – сказала она), Пампкин Кейк наконец-то оказалась в своей детской комнате.

– Спокойной ночи, братишка! Добрых снов, тётя Пинки!

Она закрыла дверь, наконец-то отделавшись от шумных родственников. И тут же ощутила внутреннюю пустоту.

Комната изменилась. Все её личные вещи исчезли, и теперь это была просто ещё одна спальня для гостей. Пинки жила по соседству, а у Паунда был свой облачный домик, недалеко от коттеджа Рэйнбоу Дэш – но сегодня он решил тоже переночевать в Сахарном Уголке.

– Прогорклые кексы, – вздохнула Пампкин.

Она вынула из дорожной сумки увесистый том. "Дневник дружбы. Расширенное издание" – красовалось на обложке. Пампкин раскрыла его наугад, где-то на середине.

Глаза наткнулись на знакомые строки:

"Темпест Шедоу стояла в стороне от общего веселья. Я нашла её на балконе – печальную и одинокую, смотрящую куда-то вдаль. Всё её тело, от копыт до окончания сломанного рога – всё целиком – чуть ли не физически излучало сожаление.

– Одна вещь здесь никогда не меняется, – сказала она мне, не оборачиваясь. – Вечеринки.

– Ну, – чуть смутилась я, – надеюсь, ты останешься. Чем больше друзей, тем веселее.

Она не посмотрела в мою сторону. Я не видела выражения её мордочки, я не видела её глаз. Но я чувствовала, что ей больно".

Пампкин закрыла книгу. Пусть она знала эту историю наизусть – из дневника Твайлайт, из рассказов Пинки Пай – текст, открытый наугад всегда бил точно в цель. И пусть дочка Кейков не была злодейкой, мечтавшей захватить Эквестрию, ощущала она себя примерно так же, как Темпест в тот судьбоносный момент примирения.

Чужой.

Она ещё раз вздохнула, убрала томик в сумку. И легла на кровать, приготовившись к долгой бессонной ночи.

Но, вопреки ожиданиям, уснула Пампкин почти мгновенно. И принцесса Луна подарила ей прекрасный сон – какой не увидишь за пределами Эквестрии, потому что там не действует магия владычицы сновидений.

Это движение зародилось, когда Пампкин Кейк была ещё жеребёнком. Оно не было продиктовано свыше – кем-либо из принцесс, Картой Дружбы или Школой Твайлайт Спаркл. Оно не являлось новой религией, сектой, вероучением или политической партией. И пони, которые в него вступали, не были миссионерами, проповедниками или активистами.

Тем не менее, они несли дружбу за границы Эквестрии.

Сотни, а может, и тысячи юных жеребцов и кобылок, вдохновлённые дневниками Твайлайт и её друзей, их поступками и образом жизни – они собирали свои вещи, прощались с близкими и шли за горизонт. Шли, чтобы сделать мир лучше.

Нет, опять же – не проповедовать или учить. Они шли сиять. Быть искрами того костра, который горел в сердце Эквестрии уже много веков, но был почти незаметен снаружи.

И – как бы смешно это ни звучало – они меняли мир. Своими действиями, своим типом мышления, своими речами (не проповедями). И земли вокруг становились лучше. Существа, их населяющие, будь то угрюмые алмазные псы, или прочие жуткие твари, узнавали о дружбе, узнавали о пони – и сами начинали сиять. Сначала чуть-чуть, потом всё ярче и ярче.

Честно говоря, Пампкин Кейк никогда не делала чего-то выдающегося, что было недоступно любой другой пони. Она жила, как привыкла в родном Понивилле, делилась с окружающими радостью, позитивом, доброжелательностью и любовью. Но то, что в тепличной Эквестрии является нормой вещей, снаружи можно считать подвигом.

Потому что была и обратная сторона. Глядя на чужой и холодный мир, которому они дарили безответную радость, посланники дружбы тоже менялись. Искры горят недолго, а потом оседают пеплом. То же становилось и с пони. Без эквестрийской подпитки, без вечного праздника селестианских земель, во враждебных и мрачных краях, их сердца черствели, а в душах поселялась пустота.

Кто-то возвращался домой, едва ощутив прикосновение её чёрных щупалец. Возвращался зализывать раны. Кто-то понимал, что уже поздно, что он сгорел дотла и дороги назад нет. Пампкин Кейк всегда считала эти разговоры глупостью – ты тот, кто ты есть, твердила она – и, тем не менее, она поняла, что изменилась. Поняла в тот момент, как вернулась в Эквестрию.

На следующее утро она проснулась незадолго до рассвета. Пинки и Паунд ещё спали, и Пампкин осторожно выскользнула на улицу. На прохладе остатки сна развеялись, и она снова ощутила то же, что и вчера: опустошение, одиночество, тоску и собственную чуждость.

Она отправилась на прогулку. Смотрела, как поднимается над холмами солнце, как группа погодных пегасов гоняет пушистые тучки, как трудолюбивые фермеры везут тележки с товаром на рыночную площадь, а по большей части незнакомые, но милые пони спешат по своим делам. Где-то вдали бил школьный колокол, слышался смех жеребят, за соседними домами журчала речка, а у столиков уличного кафе жеребцы и кобылки обсуждали местные новости.

"Утро в Понивилле сияет,
Утро в Понивилле сверкает..."

Такие строчки вспомнились Пампкин Кейк. Цитата из песни Твайлайт, записанной ей в Дневнике Дружбы. Об утре того самого дня, когда единорожка-библиотекарь получила свои крылья и стала принцессой.

"Может и я к вечеру окрылюсь?" – саркастически подумала Пампкин. Собственная шутка её до того рассмешила, что она не смогла сдержать едкой улыбки.

– Вряд ли, – ответила единорожка сама себе.

Она гуляла по городу до обеда. Заказала тыквенный смузи в недавно открытой кафешке. Помогла совсем ещё мелким жеребятам смастерить бумажный кораблик. Даже помогла запустить – с того самого моста, откуда пускала кораблики сама.

Незаметно, ноги привели её к понивилльскому вокзалу. "Вот и кончились твои приключения в Эквестрии, Тыковка. Ты теперь здесь чужая. Вон, гляди – как раз подъезжает поезд в сторону горы Эйрис. Сойдёшь на конечной, сядешь на корабль или воздушное судно, идущее через океан и..."

Мысли о странах, куда не ступала ещё нога пони, прервал знакомый голос:

– Уже уезжаете?

– Что?

– Спрашиваю – уже уезжаете? Так рано?

Пампкин тряхнула гривой, чтобы сбившаяся на глаза седая прядь легла на место. Перед ней стоял тот самый подросток-гид. Первый пони, которого она встретила, выйдя из пустого вагона на вокзал Понивилля.

– Нет, не уезжаю, – ответила Пампкин после секундной заминки. – Решила заказать экскурсию. Я давно не была в Понивилле и немного подзабыла, где тут что.

Подросток просиял, его нескладное тело воспряло, как у пегаса перед стартом. "Уж не сын ли это Фезервейта? – подумала Пампкин. – Больно похож".

Но мысль оказалась мимолётной, и она так не удосужилась спросить экскурсовода о его родословной.

Тур начался. Тур по знакомо-незнакомым местам.

Они посетили яблочную ферму, где земнопони из многочисленного семейства Эппл трудились над сбором урожая. Никого из них Пампкин не узнала, это были родственники из дальних уголков Эквестрии. Но общая картина не изменилась: корзины, полные яблок, работа, смех, чуть невдалеке – стол с угощениями (видимо, пиршество по поводу семейного слёта).

На пути в город прошли по знаменательной аллее.

– Здесь, – не умолкая ни на секунду тараторил экскурсовод, – мы каждую осень проводим марафон. Ну, не марафон, конечно – забег. Чтобы стряхнуть листья с деревьев, да и просто хорошо провести время. Эх, жаль вы приехали на пару месяцев раньше, посмотрели бы на это выдающееся зрелище!

Пампкин почти не слушала. Да, она знала об осеннем забеге. Даже пару раз сама в нём участвовала. Первых мест не занимала, в десятку победителей тоже не попадала – зато, как сказал гид – "хорошо проводила время". Сейчас её мысли были далеко от Понивилля. Блуждали где-то в скалистых пустынях внешнего мира.

Они обошли ещё несколько знаковых точек города. Место старой библиотеки, замок принцессы, бутик Карусель, Школу Дружбы и пару каких-то новых магазинчиков. Закончили в городской ратуше, где как раз проходила выставка фотографий с давней понивилльской традиции – дня весенней уборки.

Экскурсовод-подросток знал своё дело. По количеству слов, произнесённых в минуту он мог бы посоперничать с Паундом, а если постарается, то и с самой Пинки Пай. Пампкин то вслушивалась в его речь, то бросала это безнадёжное занятие, просто ходя от фотографии к фотографии, вглядываясь в счастливые мордочки пони.

Вот Флаттершай будит проспавших всю зиму зверьков. Вот Рэйнбоу Дэш отчитывает недотёпу-Дитзи, за то что та перепутала север с югом – обе сидят на облаках-подушках и даже в споре их мордочки очень милы. Вот пони-фермеры сажают в свежую весеннюю землю семена. Вот – этого уж точно не встретишь во внешнем мире – команда из пони-дизайнеров мастерит птичьи гнёзда, заботливо перевязывая их ленточками.

А вот и будущая принцесса дружбы. Вместе с другими поёт о важности весенней уборки и о своём месте в ней.

– Они сияют.

– Что?

– Ничего, – вздохнула Пампкин.

Дорожные сумки были при ней. Единорожка взяла их, сама не зная, вернётся она в Сахарный Уголок или нет. Сейчас поняла – вернётся.

Она вынула ещё один драгоценный камень, на этот раз рубин. В несколько раз больше вчерашнего аметиста. И вручила ошарашенному гиду.

– Спасибо за экскурсию, – улыбнулась Пампкин.

"И за напоминание, каково это – быть пони", – добавила она мысленно.

Быть тем, кем она уже никогда не станет.

Выходя из ратуши и направившись к родному пряничному домику, Пампкин поругала себя за депрессивные мысли. Что за чушь! Ведь раньше – ещё каких-то несколько дней (недель? лет?) назад она посмеялась бы над подобным нытьём. Звезда не может не гореть, и если она погасла, то это уже не звезда, а чёрная дыра – ну или во что там превращаются звёзды после смерти. Вот и пони не может не сиять. Любая пони рождается с этой внутренней магией. И не может её потерять.

Так всегда считала Пампкин Кейк.

Тем не менее, что-то в ней поменялась. И опустошённость – творческая опустошённость, неспособность подарить другим счастье, любовь и позитивное настроение – окутала её чёрным туманом. Эта штука теперь и снаружи, и внутри – и никуда от неё не деться.

– Чушь! – сказала единорожка сквозь выступившие слёзы. Сказала тихо, чтобы никто не услышал, но твёрдо. – Буду сиять назло это фигне, что сейчас со мной творится. Я же пони. Я эквестрийка!

Она сморгнула нетипичные для неё слёзы. Там, снаружи, в чуждых и злых землях Пампкин никогда не плакала. Даже когда ей было больно; даже когда она видела страдания других существ, их горе, одиночество и внутреннюю пустоту. Она была сильной.

И вот теперь, Пампкин упивалась страданием. Наслаждалась пустотой внутри, словно каким-нибудь горьким тортом. Ну что за ерунда?

Она остановилась на одном из мостиков через речку. Последние две-три слезинки упали в воду, пустив рябь по её скорбному отражению. "Буду сиять назло" – ухмыльнулась Пампкин. Отражение скривилось ей в ответ.

А что, если творческое опустошение – лишь обратная сторона этого свечения, этой магической силы? Что, если это по сути одно и то же? Как тот куб из граней, который можно увидеть либо сверху, либо снизу, но никогда – одновременно?

Пампкин попыталась ухватить это ощущение – одновременной боли и счастья – но оно соскользнуло и растворилось в пространстве. Слабая его часть осталась теплиться где-то внутри, как недосказанное заклинание, мерцающее на кончике рога, но всё ещё не готовое отправиться в путь. Страдание, радость, куб сверху, куб снизу – Пампкин долго сидела, глядя на всё это то с одного, то с другого боку, пытаясь разобраться в ощущениях.

Разобраться в том, в чём невозможно разобраться.

Долго...

– С вами всё в порядке?

– А?

– Я пролетала мимо – после тренировок я люблю покружить над Понивиллем – и увидела грустную-прегрустную мордочку. Моя подруга Пинки Пай любит дарить улыбки, и я стараюсь от неё не отставать. Хотите одну?

Пампкин подняла глаза и улыбнулась в ответ. Перед ней парила Рэйнбоу Дэш. Радужный хвост, искрящиеся рубиновые глаза, беспечная поза – будто не в воздухе находится, а лежит на надувном матрасе посреди пруда.

– Дэши!

– Тыковка!

Они обнялись, как старые подруги.

– Пинки организовала праздник. Весь город пришёл. Одной тебя нет! – Дэш нахмурилась: по-доброму, не как алмазные псы или прочие обитатели пустошей. – Пойдём, хватит хандрить.

Пампкин оправдывающе моргнула. Мол, сама не знаю, что со мной – раскисла, развела сырость, будто жеребёнок какой. Но ничего, всё прошло, поплакала и успокоилась.

– Что это? – Рэйнбоу Дэш понесла копыто к уху и азартно просияла. – Слышишь?

Музыка стала громче. Секунду назад она играла на пределе восприятия, но сейчас кто-то врубил её на максимум. Кто-то... Пинки Пай, конечно же! Ритмичная сока, способная пробудить мертвецов и заставить плясать скелеты во гробах. Куда уж там до затосковавшей Пампкин.

– Идём? – подмигнула Рэйнбоу.

Единорожка вдруг подумала, что Дэш ведь тоже из этих – кто покидал Эквестрию, чтобы сделать мир лучше. Пусть и с подругами, пусть ненадолго. Но ей тоже должно быть знакомо это чувство. Как и всем им – Пинки Пай, Твайлайт Спаркл и многим-многим её соратникам.

Тем не менее, они продолжают сиять. Может, не так ярко, как в день первой встречи, первого осеннего забега или той знаменитой зимней уборки. Но сиять, даря радость себе и другим.

Так чем же Пампкин Кейк хуже?

– Идём, – кивнула она, смахивая копытом остатки слёз. – Я знаю Пинки Пай с рождения, но каждая её вечеринка – это нечто. Я уверена, она сумеет меня удивить и в этот раз.

– Даже не сомневайся, Тыквоголовая!

Они обе рассмеялись.