Сборник драбблов
6.1. Сватовство
Во дворце на самом деле было несколько тронных залов, но действующими считались три — по одному на каждую кантерлотскую принцессу и ещё общий, наиболее известный большинству посетителей столицы. Два персональных зала имели меньше шансов на огласку, поскольку использовались Селестией и Луной для рассмотрения дел и прошений в частном порядке — только исключительные и сложные случаи находили дорогу в их личные рабочие пространства. Но зал Луны был «обжит» гораздо больше. Ночная стража и прислуга могли бы предположить, что причиной тому — бедный наплыв посетителей в её время суток, но лишь ассистентка принцессы, Мунлайт Рэйвен, имела представление о правде.
Луна отпустила её сегодня. Любимый тронный зал должен был принять гостя без лишних свидетелей, ведь и обсуждение намечалось особенное, не для чужих ушей, какой бы родной и надёжной ни стала элегантная готическая единорожка за недолгое, но красноречивое время своей службы… Аликорница вздохнула. Она подумала о том, что предназначение присудило ей быть частью и хранительницей большинства тайн в этом мире — тысячи маленьких секретов, которые маленькие пони доверяют ночи, очарованные её особой магией. Миллионы откровений, сплетающие нить, пронизывающую всё мироздание, на чьих бусинах застыла история, и в каждом блике — отражение единственного альфы во Вселенной.
Возможно, только в этих неверных отблесках и оставалось искать его, но Луна по старинной привычке шла сквозь мрак, ища самую густую тень, надеясь, что нечестивые глаза откроются в ней и безошибочно найдут взглядом путь к её душе. Потому что её душа устала ждать этого взгляда — стоило омеге самой опуститься, как на подушку, в царство сновидений, она видела один и тот же сон, прекрасный, невыразимо горький и нежный. Пробуждаясь от него в капкане простыней и одеяла, аликорница переживала маленькую смерть. Любимая луна каждый раз становилась в её сознании похожей на монету, которую кладут в копыто мрачного лодочника, что перевезёт умершие души на полагающийся им суд.
Но вместо этого омега поднимала монету выше и вела её по небосводу всю ночь, и даже её свет не достигал спасительного мира забвения.
Она ждала тысячу лет. Оставался только один способ прервать мучения.
— Принцесса Луна, — почтительно и оттого почти робко доложил стражник, войдя в тронный зал и поклонившись, несмотря на то, что аликорница стояла спиной к нему, невидящим взором скользя по стене за троном. — Прибыл командующий Фаринкс из…
— Я знаю, — решительно перебила Луна. — Пусть войдёт.
Она развернулась, и звёздные полотнища её гривы и хвоста взорвались несколькими сверхновыми, озарившими серебряный воздух тёмно-синего зала блёклыми красными и жёлтыми всполохами. Омега поднялась на трон по нескольким нежно-сапфировым ступеням, выделяющимся в общем мраке, и телекинезом поправила корону.
Чейнджлинг вошёл, поклонившись сразу после того, как постовые закрыли за ним двери и предоставили двух господ самим себе. Фаринкс не слишком изменился даже после трансформации: его расцветка стала лишь схематично светлее, оставаясь всё ещё загадочной, сдержанной и мрачной по сравнению с обликом его собратьев. Он уничтожил пластину хитина в сияющих прожилках на своём хвосте и, наверное, сделал бы то же самое с крыльями, если бы не боялся утратить способность летать — таким образом, весь его вид шептал о затаённой опасности и силе. Он выглядел так, как подобает выглядеть защитнику и военачальнику молодого народа, нуждающегося в защите. Но его вид внушил Луне мгновенно и тщательно скрытое отвращение.
Если другие альфы не казались даже бледной тенью, этот непосредственно походил на какое-то насекомое.
— Здравствуй, Фаринкс. Ты уверен, что не хочешь отдохнуть после дороги? Дело может подождать одни сутки.
— Дело — может, я — вряд ли, — прямолинейно отозвался чейнджлинг. — Пользу этого предприятия мы обсуждали как лично, так и двое на двое. Вы не изменили своего решения?
Луна посмотрела на главнокомандующего стеклянными глазами. Забыть о своём истинном, признать его погибшим вслед за всем миром и в память о нём лишь не позволить никому больше пойти по его пути. Оставить его в прошлом и начать новую веху своей жизни, покориться судьбе и долгу. Поступать, как принцесса своего народа, наследовать бремя сестры и делиться с братскими расами своим великодушием, добросердечием и мудростью.
— Нет, сэр Фаринкс. Я не изменила своего решения, — голос Луны был не живее её взгляда. Чейнджлинг заметно смягчился, его голос, лающе-рычащий, сделал попытку звучать не так отрывисто.
— Такая официальность ни к чему.
Аликорница не отвечала, пытаясь подавить воскресающий бунт в своём сердце, и Фаринкс взял на себя ответственность настроить их встречу на нужный лад, надеясь, что Луна действительно будет слушать его, а не делать вид:
— Вы понимаете, что мой брат стал властителем народа лишь номинально, по чистому совпадению и первенству отказа от вампирической любви. Поначалу чейнджлинги решили, будто он знает, что делает, но теперь всем и каждому ясно: из Торакса очень слабый лидер, и даже пол гаммы не в силах это исправить. В нём ничего от альфы. Рефлексирующий недотёпа-омега, поглощённый собственными травмами и обидами. Кто-то должен взять на себя обязанность поддержания порядка. Пусть это и было благоразумно скрыто от общественности, чейнджлинги и пони испокон веков своеобразно сотрудничали до того момента, как королева Кризалис не захотела большего. Нам всем необходимо убедиться, что этого не повторится вновь, и династический брак станет самой лучшей гарантией и для того народа, который питается любовью, и для того народа, который любовью живёт.
— Ни в каком другом браке нет меньше любви, чем в том, который заключается по расчёту, — горько отозвалась Луна, бродя от одного окна к другому. Царственность осанки и поднятой головы, впитанная с молоком матери, не дрожала, несмотря на очевидную подавленность принцессы.
Фаринкс немного помолчал. Те материи, о которых зашла речь, всегда были для него не больше, чем пищей — энергией, на которой можно протянуть ещё один день. Для чейнджлинга, чейнджлинга старого типа, которым он оставался в душе и которого не смогла победить яркостью и блёстками настигнувшая его трансформация, любовь была средством, а не целью существования. Он даже не планировал использовать её, как аргумент. Фаринксу оказалось странным обнаружить в аликорнице именно такой элемент сомнения.
— Однако ни одна любовь не переживает ту, которая возникла со временем, из здравого рассудка, а не гормонального буйства, — пожал наконец плечами чейнджлинг, подходя чуть ближе к Луне. Он не решался преодолеть ту дистанцию, которая ночной прохладцей пролегла между ними от принцессы. — А я уважаю Вас, Луна. В Вас чувствуется достоинство аристократки, но больше меня притягивает именно тот самый здравый рассудок, о котором я говорю. Быть может, я ошибаюсь, но он разве не должен пресекать те сантименты, которые Вы переживаете?
— Это довольно непривычно для меня, — пресно проговорила Луна, меланхоличным взглядом пересчитывая загорающиеся на небе звёзды. Они ликующе переливались каждый раз, когда вставали на свои места в созвездиях. — Даже в древние времена Эквестрия была в достаточной мере самостоятельна и сильна, и наших с сестрой усилий хватало, чтобы поддерживать её благополучие. Очень скоро с ней начали считаться, и нам не требовалось заключать династических браков, чтобы обеспечить её нужды. Я не ожидала, что в какой-то момент нужно будет сделать это не ради выгоды нашей страны, но ради благополучия соседней.
— Чейнджлинги страдали достаточно, — согласился Фаринкс, изучая принцессу монотонными фиолетовыми глазами. — И я не разбираюсь во всех тонкостях этикета, но Ваш ответ звучит, — он поморщился, — заученным. И неправдоподобным. Какой правитель… кроме Торакса, разумеется… испугается перемен и непривычной обстановки? Вам не следует вилять со мной. Вы приняли решение прервать свою изоляцию — мужественное решение, но всё ещё колеблетесь. Почему? Эта причина — чисто политическая, хотя минуту назад Вы негодовали из-за отсутствия в этом браке любви.
Луна закрыла глаза.
— Всего одно мгновение, сэр Фаринкс.
Она развернула одно из крыльев, собирая все перья в подобие щепоти и указывая ими на стену за своей спиной:
— Всего… одно… мгновение…
Луна поднялась в зенит.
Тронный зал с преобладанием оттенков голубого и синего казался сдержанным и даже простоватым по сравнению с личным залом Селестии, выполненным в сочном и ярком стиле барокко. Но, как только лунные лучи озарили сумрачное пространство лазурно-серебряным светом, видимость растерялась в бесконечности фиолетовых крупиц-бликов. Фаринкс с поражением увидел, что стена на самом деле рельефна, составлена наподобие мозаики из удивительных кубических кристаллов, внутри которых неровными, дроблёными осколками находились другие. Не успел чейнджлинг задуматься, каким волшебством их поместили туда, не повредив породу и не пустив по ней ни единой трещины — они загорелись.
Они вспыхнули перламутром, агатом и задымлённым стеклом, их короткие лучи слились в единый облик, призраком озаривший лунный зал, облик серого единорога с чернейшими волосами и тревожно-красным рогом, и ни плоскость контуров и текстур, ни краткосрочность этого явления не могли скрыть такую величественность и силу фантома, что Фаринкс невольно содрогнулся.
— Изгнанный король? — прошептал чейнджлинг, наблюдая за тем, как проекция оседает в мозаике, исчезает, поглощаемая чёрными обломками внутри кристаллов. — Вы были близки?
Он посмотрел на Луну и застыл, потрясённый озарением. Целый зал, тайно посвящённый Сомбре, открывающий свою суть лишь в несколько секунд самого яркого полнолуния, когда сама душа аликорницы озаряет его своим светом…
— Вы были истинными. Вот она — причина Вашего затворничества. Причина отказа.
Фаринкс недоверчиво помотал головой, а затем протёр фасеточные глаза копытом. Луна по-прежнему неотрывно смотрела на ярко-серебряный диск в небе, но чейнджлинг чувствовал: всё её внимание на самом деле обращено к нему.
— Вы правы, — внезапно сказала аликорница. — Мне не следовало «вилять» с Вами. Этот брак — моя попытка… забыться. Забыться, как забываются от несчастья в горьком алкоголе.
— Сколько лет Вы ждали этого? — расплывчато поинтересовался Фаринкс, всё ещё немного растерянный.
— Больше десяти веков.
— Почти всё это время Вы пробыли в заключении.
— В полном сознании, — резко повернула к нему голову Луна, и чейнджлинг ощутил мимолётный укол разочарования, обнаружив в её болезненно сверкающем взгляде что-то от младшего брата — эгоцентризм и жалкую, беспомощную злопамятность. — Я жила тысячу лет, надеясь, что это будет не напрасно. А если бы оказалось напрасно — я придумывала любые способы, чтобы обернуть всё так, как должно быть. Я была готова… Вы… Вы когда-нибудь теряли соулмейта?
Фаринкс, моргнув, покачал головой:
— У чейнджлингов не может быть истинных.
— Вам повезло больше, чем кажется, — кривая улыбка рассекла губы Луны, и ровные белые зубы тусклой полосой узко сверкнули меж ними. Серебристый блик исказился неправильной фигурой, поскользнувшись на тонкой плёнке слюны.
Чейнджлинг хотел рефлекторно облизнуть собственные губы, но вместо этого тихо выдохнул, невольно качнувшись вперёд:
— Расскажи мне…
«Ты» — как к равной, не как к богине, как к смертной, которой тоже свойственно горевать, ошибаться, сходить с ума. «Ты» — как будто ему не безразлично, как будто он не стремится отгородиться от эмпатии субординативным «Вы», бросающим между говорящими пропасть мезальянса.
Луна прерывисто выдохнула ртом, вскинув точёную голову. Несмотря на то, что было лето, с её дрогнувшего языка сорвалось облачко морозного пара.
— Ты не мог забыть, как питался любовью — представь, что ты мог питаться любовью только одного существа во вселенной. Ты не умирал без неё, но ты не чувствовал себя полноценным. Ты смутно знаешь, что жаждешь кого-то — это знание сильнее твоей души, оно переживает твоё тело; ты любил кого-то ещё до того, как вы оба появились на свет. В какой-то момент ты встречаешь это существо — и по только вам двоим понятным знакам, по тому, как одно копыто идеально ложится в другое, или по тому, как вы смеётесь вместе до потери пульса, или по тому, что с ним говоришь честнее, чем с собой, ты понимаешь, что всегда любил именно его и никого больше. Всегда. Любил и ждал, сквозь все времена и пространства. А когда в твоём распоряжении — вечность, ты понимаешь острее кого угодно, насколько это мог быть долгий путь… и следом же мгновенно понимаешь, сколько страданий и одиночества, сколько пустоты и неполноценности пришлось пережить вам обоим, пока вы не встретились, и за твоего истинного тебе всегда больнее, чем за самого себя.
Аликорница переступила всеми четырьмя ногами, разворачиваясь к стене, напротив которой призрачным знаменем выступил несколько минут назад профиль Сомбры. Но Фаринкс догадывался, что это — лишь видимость. Ему никогда не проследовать туда, докуда долетает взгляд широко распахнутых бирюзовых глаз.
— В считанные дни вы переплетаетесь, обретаете связь, сильнее которой нет ничего на свете, потому что вы были повязаны дольше, чем этот свет существует, повенчаны любовью в самой её сути. Вы понимаете, понимаете без слов, что каждое событие в вашей жизни было нужно, чтобы привести вас друг к другу — физически, душевно. Без этого ничего не имело бы смысла. Сама вселенная не имеет смысла, если вы не можете быть в ней вдвоём.
Луна зажгла рог, и тронный зал поплыл маревом вокруг Фаринкса, но он не боялся, зачарованный рассказом аликорницы. Она не омрачит воспоминания о своём истинном, он не подозревал её ни в каком злодейском намерении.
— Я бессмертна. Он же казался обыкновенным единорогом, и всё, что я могла — радоваться, что боль разлуки выпадет не ему. Я не думала о том, как буду жить без него, на что будут похожи тысячелетия, в которых никогда не раздастся его голос, в которых никогда перед сном я не сосчитаю удары его сердца. Но вдруг он победил смерть. Он перешагнул все пределы, которые готовит жизнь для смертных, на которых он был так похож, и счастью моему не было предела: мы всегда будем вместе. Наконец любое бремя мы разделим пополам, а любое счастье умножим и сохраним в сердцах, сросшихся в одно.
Благодатные цветочные поля, иллюзией простирающиеся перед Фаринксом, залитые солнечным светом и алмазной росой, внезапно содрогнулись, и с деревьев тревожно вспорхнули птицы, улетая прочь. Они не хотели пасть жертвой розово-фиолетовой шахматной доски, покрывавшей, захватывавшей и искажавшей каждую поверхность в этом мире, но всё равно не смогли спастись — небо перевернулось, сворачиваясь вокруг их вопящих тел и раздавливая в ничто.
— Но мы были слепы. Мы были ослеплены своей радостью взаимного обладания друг другом и не понимали, что наше бессмертие вовсе не даёт возможности увидеть будущее — оно навсегда запирает в прошлом. Сколько бы тысячелетий мы ни проводили бок о бок — мы останемся древними легендами, окажемся запечатлены в прошлом без шансов выбраться из этой ловушки. Время убивает каждого. Даже бессмертных. Просто с ними оно делает это иначе, нежели со смертными. И, даже если мы осознавали это в глубине души… о том, что нам придётся испытать это порознь, мы догадаться не могли. Физически он, Сомбра, мой Сомбра, был совсем рядом. Но его разум становился всё дальше, как бы он ни противился. Удар Дискорда предназначался мне — Сомбра принял его на себя, но мы всё равно проиграли оба. Мы были обречены в любом случае.
Розовую шахматную доску искажёнными фигурами вспороли чёрные кристаллы. Они прорывались, росли и множились, и Фаринкс сглотнул от накатившего приступа клаустрофобии.
— Мне пришлось изгнать своего возлюбленного, заточить его во льдах своими собственными копытами, потому что, поверь мне, я перепробовала всё, пытаясь не допустить этого крайнего средства. Оно было единственным, что оставалось — буквально заморозить Сомбру во времени, пока не появится лекарства достаточно мощного и безопасного, чтобы вернуть его мне, вернуть сердцем и душой, а не только лишь оболочкой, в которой теперь извивалось и визжало одержимое зло без разума и любви. И разлука была немыслимой после столетий союза. Я просто забыла, как это… быть в одиночестве. Я забыла, как это — встречать удары судьбы в спину, потери, проклятия, поражения, прозвища, казни, но не делить их на двоих и не стремиться забрать всё себе, ни о ком не заботиться, никого не закрывать собственным телом. Когда я потеряла истинного, мой мир перевернулся. Никакое привычное заклятье больше не работало, любые традиции утратили силу, потому что смысл они имели, лишь когда один заканчивал их за другим. У меня осталась Селестия. Но у неё не осталось такой избранной власти.
— Но как же так? — не поверил Фаринкс. — Разве вы — не сёстры? Разве она не была с тобой дольше, чем Сомбра? Разве она — не воплощение доброты и понимания?
— Сейчас — может быть, — в голосе Луны не было ни крупицы теплоты, и чейнджлинг не поверил её краткому небрежному допущению. — Но она никогда не посвящала себя мне, не должна была этого делать и не требовала такого от меня. Селестия — та же живая пони, у которой, возможно, тоже существует истинный, но также у неё была её собственная жизнь. Жизнь, наполненная событиями, пони, планами и достижениями. Эта жизнь была похожа на мою, но — лишь до того момента, как я встретила Сомбру. Когда ты встречаешь соулмейта — это одновременно дар и проклятие. Дар — пока можешь быть с ним… и проклятие — когда эту возможность утрачиваешь. Прозвучит цинично, но для Селестии потеря близких была рутиной. Она даже научилась экономить своих друзей, связывалась не со всеми подряд, а лишь с лучшими, одарёнными, носящими тайну или драму за своими плечами, умела вовремя незаметно подготовить стареющему другу достойную, не менее интересную замену. А я утратила любую необходимость в этом, потому что всё, что мне было нужно, нашла в одном-единственном альфе, который, как я верила, будет со мной всегда. Когда я его лишилась — я лишилась всего и всех.
— У тебя всё ещё была свобода, — надавил чейнджлинг. — Она есть у тебя сейчас. Тебя любят и почитают, у тебя есть подданные и слуги, и…
Принцесса психопатично рассмеялась, и Фаринкс замолк в испуге.
— И среди них, — закончила Луна сквозь неровные выдохи, — не оказалось никого, кто стал бы мне хоть отдалённо так дорог, как Сомбра. Знаешь, из-за чего на самом деле появилась Найтмер Мун? Знаешь, ради чего она вернулась? Знаешь…
Аликорница буквально поймала себя за язык, резко захлопывая рот. Фаринкс навострил уши, завороженно наблюдая за игрой света на зрачках омеги — ему казалось, что они на мгновение превратились в вертикальные щели, и ещё ему казалось, что Луна только что едва не выдала главную свою тайну. Самую циничную, немыслимую, поверх которой, как неудобный костюм, как тяжёлые королевские регалии, натянут образ верной соправительницы Эквестрии. Взятая напрокат маска, что призвана скрывать нечто опаснее, сильнее и выше глупой, жеребячьей борьбы за власть и общественную любовь.
Войну за любовь собственную.
Альфа чувствовал, как колотилось его сердце от созерцания этого хождения по грани, а дыхание проваливалось куда-то в пропасть между выдохом и вдохом.
— Ты всё ещё Найтмер Мун, — прошептал он практически в страхе. — Ты всё ещё та безумная, которая пошла войной на собственную сестру. Меня считали отмороженным ублюдком, для которого нет ничего святого, но своего брата… я не бросал и не предавал никогда, каким бы тупым он себя ни выставлял.
— О? — подняла брови Луна, прикрывая глаза. — А твой брат задвигал тебя стыдливо в свою тень, потому что ты не сочетаешься с его друзьями?
«Всем будет лучше, если он уйдёт! Ты должен прогнать его!» — «Я не могу так поступить».
— Нет.
— Твой брат оставлял тебя наедине с твоим горем и потерей, предоставляя разбираться с этим одному?
«Я уверен, Фаринкс любит меня. По-своему. И я знаю, в нëм сохранилось хорошее, поэтому я защищаю его».
— Н-нет.
— Может, — в притворном удивлении округлила глаза Луна, — твой брат хотя бы изгонял тебя невероятно далеко от дома, когда ты доходил до крайней точки отчаяния после того, как он проигнорировал все твои мольбы о помощи?
«Зачем ты здесь?!» — «Чтобы спасти тебя!» — «Убирайся! Я сам разберусь!» — «Ни за что».
Каким-то образом омега выпрямилась ещё больше, высясь над альфой, как скала.
— Ты считаешь меня психопаткой. Думал ли бы ты иначе, если бы я примирилась с отвергнутостью, забытостью, небрежением, предательством? Если бы молча вынесла все издевательства, насмешки и унижения, не пытаясь пресечь их? Если бы я забыла о пони, который любил меня больше жизни саму по себе, в пользу тех, кто любил меня лишь пока у меня были голубая кровь, стать с красотой и могущество, чтобы сделать их жизни благополучными и счастливыми? Сомбре не были важны не только изменения, происходящие со мной. Что ты знаешь о короткой эпохе его правления в Кристальной Империи? Скажи мне первое, что придёт в голову.
Как назло, всё вылетело из памяти именно после этого вопроса. Фаринкс натужно покраснел, бегая взглядом по гладкому полу, и с заиканием выдавил из себя кое-как:
— Он захватил Империю, поработил каждого её жителя, заставил их жить в страхе, лишил Кристального Сердца и-и стал одним из самых жестоких тиранов в истории.
— Истинный диктатор, перешагнувший заложенный природой инстинкт «не навреди другому», не правда ли? Теперь я скажу тебе кое-что, о чём не говорят в учебниках истории. Наша битва с единорогом, подчинившим себе тьму, в один день захватившим могущественнейшую цивилизацию своего времени и обуздавшим мощнейшую реликвию безо всякого для себя вреда… — Луна сделала паузу, давая осмыслить перечисленное, и медленно закончила: — Длилась ровно семь секунд.
Глаза Фаринкса помимо его воли медленно раскрылись так широко, что уязвимые края глазных яблок, обычно скрытые веками, больно защипал воздух.
— Сомбра перешагивал через собственное безумие, чтобы не нанести мне ни одного удара, даже если придётся умереть ради этого, а родная сестра без колебаний убрала меня при всём своём здравомыслии, чтобы не отрываться от наслаждения всеобщим почитанием.
Шёпот омеги хрипел, и в нём свербела обида и боль — отчаянная, загнанная в угол, не поддавшаяся пониманию и недоступная прощению. Но, когда она величественно пошагала обратно к окнам, больше не скрытым миражом, любые следы этих пробравших Фаринкса до костей чувств исчезли:
— Конечно же, она была молода и могла рассчитывать на благодарность и признание за то, что делала ради такой же молодой страны. Конечно же, она изменилась и выросла с тех пор, и время и ценности нации улучшились вместе с ней — или она подстроилась под них, не важно. Важно то, что она не справилась бы с задачей облегчить мою боль, даже если бы захотела, а сейчас уже совсем поздно.
— После всего, что ты рассказала мне, идея просто-напросто заменить Сомбру кажется мне неестественной. Даже если я приму его облик — я не приму облик всего того, что было важно для тебя… и для вас двоих.
— Я буду жить ещё очень долго, — Луна снова стояла спиной к нему, и альфа увидел, как она пожимает плечами. — Намного дольше, чем ждала Сомбру и пыталась его вернуть. Я больше не чувствую своей родственной души, не встречаю в путешествиях по снам, его следов нет даже в Тартаре. И я думаю, что дозрела до… — аликорница сделала паузу, и привыкшие к темноте глаза Фаринкса уловили попытку её ушей горестно прижаться к голове, — попытки отпустить его и пойти дальше с кем-нибудь другим.
— Почему со мной?
Луна обернулась, глядя на него тупым, невидящим взглядом.
— Ты до сих пор не понял? Слукавлю, если скажу, что мне стыдно, но я использую тебя, потому что ты удобно подвернулся под копыто.
Альфа сумел подавить рык, но его верхняя губа всё равно вздёрнулась вверх, инстинктивно обнажая клыки.
— Ты перебарщиваешь с откровениями.
— А ты проявляешь слишком много обидчивости для чейнджлинга, который в начале нашей встречи заявлял, что любовь — совершенно необязательное дополнение к династическому браку.
— Любовь — абсолютно точно обязательное дополнение, если хочешь забыть предыдущую любовь, а твоё отношение ко мне что-то не пышет радушием.
— Мне процитировать твои слова про взращивание любви из незамутнённого рассудка?
— После всего, в чём ты мне призналась, в чистоте своего я уже не так уверен. Состояние твоего тоже не внушает доверия.
Луна усмехнулась безо всякого веселья:
— Мы разве уже не выяснили, что я сумасшедшая?
— Нет. Сумасшедшая, за какую я тебя принял в первую минуту, не приняла бы без своего истинного ни единого важного решения, без колебания провела бы всю жизнь, гоняясь за его следами по всей галактике, а потом и положила бы её на алтарь его имени, потому что так и не смогла бы отыскать. А ты сумела осознать необходимость прекратить это и, как у нас говорили раньше, выплюнуть мёртвого любовника… Я не ждал, что это прозвучит так цинично в контексте. Словом, ты, конечно, долго думала… но я не уверен, что значит «долго» для аликорна, поэтому шансы на выздоровление у тебя есть. Будем надеяться. Было бы неудобно прожить остаток жизни с психически неуравновешенной.
Он вздохнул, переводя дух, и не так категорично спросил:
— Знаешь ли ты, что чейнджлингам для заключения брака мало подписей в журнале и обрядовых слов? Они чувствуют запахи и ауры. Если мы не скрепим союз в постели — никто со стороны моего народа в него не поверит. Ты точно готова на это пойти? По отношению к Сомбре это будет изменой.
Луна вздрогнула. Она не ожидала существования такой деликатной тонкости и рассчитывала, что этот брак станет лишь отправной точкой её исцеления — типичный династический союз, в котором каждый получает для своей стороны то, что желает, и вежливо не вмешивается в дела супруга. Лишённый какой-либо сентиментальности и романтичности Фаринкс, влюблённый разве что в старые времена, когда позволялось совершать налёты и рейды ради удовлетворения потребностей, подходил для этой цели идеально. Да, аликорница хотела хоть немного умерить свою тоску по Сомбре — не находя выхода и цели, та уже начала отравлять её изнутри… но она не была готова так сразу предать любую память о соулмейте. Да ещё и с тем, кто не пробуждает в ней ни единой искры.
Хоть бы одна летучая мышка взвилась у неё в животе, хоть бы одна…
— Мы можем не торопиться? — рвано выдохнула наконец Луна, запуская одно из копыт в эфирную гриву у затылка. — Объявить о помолвке, чтобы подогреть интерес народа и подготовить его, а в это время узнать друг друга получше?
— Если для вас, пони, это так важно, то да, — пожал плечами чейнджлинг.
«Для нас, пони, важно совсем другое, — мрачно подумала аликорница после того, как с рассветом слуга проводил Фаринкса в его покои. — Но оно для меня недосягаемо вот уже больше тысячи лет».