Вместе с буги вырос тут

"Коль сам он себя не увидит"

— Не цепляет.

С таким модным приговором Сильвер Спун обняла бумбокс. Не дав “Обнажённой Мелодии” вызвать у неё слезотечение, она ткнула носом в кнопку и вытащила кассету. Радио, установленное на той же высокой громкости что и раньше, резко смыло тихое сонное завывание и выстрелило в воздух беспощадными брызгами Кирин-Попа.

У него больше нет подруги. В этом нет абсолютно никаких сомнений. Он до конца верил, что хотя бы эта девочка, носящая соблазнительно умные очки в роговой оправе, разглядит его тягу к старому-доброму и душевному и, собственно, раскроет тщательно скрываемую им симпатию к её юной мордашке.

“Главное — музыка. Главное — музыка!” — твердил он про себя, задраив уши от всеподавляющей современницы.

— Тук-тук тук. Цок-цок цок! — Сильвер Спун позвякивала, как посуда в такт словесной тарабарщине, слившейся в унисон с битом “в два приклопа, в два притопа”.

Минуя стену снобизма, он произвёл краткую этнографическую экспертизу. Песнопляска звучала как нечто иностранное или даже аборигенное, но нет, первое впечатление не подтвердилось — это было самое что ни на есть обычное конское ржание.

Девичьи танцульки Сильвер постепенно закругляли ситуацию. Он мог сколь угодно защищать себя от поветрия “попсы”, в которой уже давно не было ничего интимного или возбуждающего, но против столь осязаемо-примитивных движений, как и в более пуританское время, казалось ничто не могло устоять. В особенности наивный 14-летний подросток, не обладающий никакой разборчивостью в выборе компании и пониманием того, что внешнее обличие склонно обманывать.

Всё есть обман. Всё есть фальш. Пользуясь отговоркой, он дубово намекнул Сильвер, что собирается уходить.

— Скоро придёт твоя подруга. Мне не стоит здесь задерживаться.

— Ты думаешь, она будет против твоего присутствия? Не трусь, оставайся. Будет весело.

— Нет уж. Нетушки!

---

Так Олден (или сокращенно Олд) Честнат опять остался наедине с самим собой и своею замызганной кассетой. Та была уже мелковата для него и всех его любимых записей, но он продолжал хранить её и пользоваться в качестве амулета для порчи школьных вечеринок. И вот ещё нынче — для неудачных приворотов.

— I put a spell on you. Cause you’re mine! — процитировал он тысячу раз перепетый блюзовый шлягер. Кто бы мог запомнить его оригинального исполнителя так, чтобы не попасть под воздействие чар и не решить, то что Олд является его автором!

Чест держал про запас кучу подобных фразочек-отсылочек, но ни один его сверстник не улавливал их смысла, поэтому те не помогали срастить общение, наоборот, вызывая лишь чувство неловкости и стыда у собеседника.

Дома его ждала немолодая, но “крутая” мать. Её звали Три Хаггер, и она ростила сына в одиночку. После того, как распалась последняя в стране коммуна “цветочных детей”, она — выходец из субкультуры, лишившийся крова и обретший обязанности, подыскала себе своеобразную работёнку в Обществе по Охране Редких Животных Эквестрии: она ухаживала за старыми и совсем ещё юными древнями.

— Нат, как дела в школе? — каструля завибрировала от её речи, словно лесная чаща от стуков дятла.

— Просто замечательно...Нормально, — такую двойственную оценку свого положения дал Олден: одну для матери, другую, как всё есть на самом деле.

Отведав её “аппетитного” грибного рамена (опять эти кирины!) и выпив чаю с маковой булкой, он поднялся наверх.

“НЕ ВХОДИТЬ” — такая табличка висела на двери. Её повесила Хаггер, поэтому Нат принял её безразлично, когда вошёл в свою комнату.

Настало время культурной подпитки. Перед тем как попробовать и совершенно забить на домашку, Чест вставил в плеер не обмениваемую им ни на что антологию группы “Ставни”.

— Ponies are strange, when you’re stranger. Faces look ugly, when you’re alone...

Он начал так самозабвенно и громко гудеть в потолок, что не заметил, как в комнату прокралась мать.

— Значит, всё у тебя нормально.

Нат перепугавшись поднял тело с кровати и немедленно выключил плеер.

— Прости, ма. Я не сел ещё заниматься.

Триггер была внутреннее встревожена не меньше сына. Знакомое звучание было услышано ей снизу, и она даже сумела разобрать мелодию, которую Олден сквозь зубы монотонно переводил в ломающийся бассоватый фузз.

— Нат, тебя действительно цепляет такая музыка?

Всеми остатками детской послушности он хотел сказать что-то вроде нет, но переживаемое Натом отпочкование заставило его кивнуть в ответ словно покорный саженец.

— Что ж. Я думаю, для Лизард Кинга найдутся динамики и покрупнее...

Конечно, она имела ввиду старенький проигрыватель, пылящийся в гостиной комнате. Хаггер достала с антресоли целую коробку виниловых дисков, среди которых были как и вполне известные, так и совсем уж отсыревшие и неактуальные для всех разом Олдов музыканты.

— Зацени, малой, — вульгарно, словно по-юношески, сказала Хаг.

Они заново открыли друга друга. Пока иголка в сотый раз обводила дорожки, и самоубийственный тенор похрипывал: “When the music is over”, те разглядывали картинки и фигурные надписи на обложках. Хаггер вспомнила, что кроме шишек и “борьбы за мир” в её разгульной хипповатой молодости не менее почётное и важное место занимала меломания.

А Олд вспомнил...впрочем, ему нечего было вспоминать. Должна ли в конце концов старая музыка навевать какие-то наркотические аллюзии из прошлого?

Он представлял себя великим солистом рок-группы, находящимся всегда и везде в центре зрительского внимания. Например, в окружении прожекторов при огромном переполненном стадионе. Или у костра где-нибудь за городом, ловя горящие взоры знакомого круга лиц.

Олду казалось это возможным и даже реальным. Но чего же ему не доставало или точнее, что же ему мешало стать или хотя бы стараться быть популярнее среди сверстников?

Может, этот образ и виделся доподлинно только потому, что Нат слушал таких, воспитывался такой и, собственно, был рождён не таким. Вечно недовольным, постоянно бормочущим себе что-то под нос, будто бы две его ноздри заключали в себе всё, что было ему знакомо, и всё, что было переполнено. Мать его также, несмотря на зрелость и презрение по отношению к 20-30-летней себе, не утратила пассивного сопротивления, которому она была обязана своим плодом и силами растить его при одном только скромном заработке соц.работника.

Чест знал наверняка, что строки песни “Дом восходящего солнца”, сингл с которой лежал в коробке, были о нём. За этой пластинкой следовала другая. С лайв-записью, тоже предназначенной для него.

“Черный альбом. Посвящается тем, кто умер по нашей вине. Деньги с продаж пойдут на помощь всем, кому осталось недолго,” — зачитал Олден.

— Да, — прокомментировала Триггер, — после того концерта кое-кто не вернулся домой.

Сейчас он просто обязан услышать страшную до холодка или хотя бы грустную историю.

— Расскажи поподробнее. Мне любопытно, — безэмоционально, как это было должно сыну, спросил он.

— Я была там и видела их.

На несколько секунд её голос как всегда ушёл под землю.

— Жалко мне их. У них ведь были дети...

Чей-то концерт, погубивший чьих-то родителей. “Пожалуй, это можно прослушать,” — настроился Олд, сменив пластинку и уткнувшись взглядом в антикварный ковёр, узор которого был столь же предсказуем и геометричен, как и случай, обрисовавший собою кризис целого жанра.

---

Лошадок звали Пэр Баттер и Брайт Мак. Первая была кобылой цвета осенней рыжеющей груши, а второй — урожайным жеребцом, от которого всегда приятно пахло гнилыми яблоками. Фруктовые фамилии, к которым они принадлежали, из поколения в поколение враждовали между собой. Не потому, что один из пращуров Пэров подрался с предком Эпплов из-за того, что тот сказал плохие слова о его матери, как то представляют родовые легенды — виной тому была обычная, в прямом смысле рыночная конкуренция.

Нелегальная любовь бартера с браком, которые соседствовали друг с другом с самого жеребячества, была настолько благодатной почвой, настолько крепкой брагой, что не привела к драматической развязке и гибели любовников. Наоборот, она сулила ещё большие выгоды. Она свела Брайта и Баттер вместе, вдовесок щедро вознаградив их потомством и удвоением хозяйства.

С какой целью брак не заключается — сутью его остаётся не преходящее в символах таинство, вроде свадебного марша и колокольчиков, как бы странно и неожиданно не звучали эти слова из уст регистратора, по совместительству мэра Понивилля.

Миновало 13 лет. Подводя роковой итог совместной жизни, Брайт Мак и его жена, разменявшая династическую приставку “Пэр” на кустарное имя “Баттеркап”, в свойственной для них конспирации решили отметить годовщину свадьбы вдалеке от фруктовых садов.

— Кажется, ты забыл свою шляпу дома, — заметила Баттер, сидя напротив мужа и толкая его ногой от железнодорожной скуки.

— Пускай остаётся у средней. Мы же не на ковбойское шоу едем.

— Ты прав. И к тому же, теперь ничто не умаляет твоего достоинства, Мак.

— И ничто не помешает ему выследить тебя, — Брайт нежно ткнул её грудь своим носом. Вдох-выдох.

Участок для проведения нового тайного свидания избрала Баттер. Это был городок Хашборо (или как его “саксофонически” произносила Хаггер — Хэшборо), расположенный на северном побережье Эквестрии, где некогда обручались с морем хозяева кораблей.

Пока ещё существует, вечно старое скалистое взморье, на котором один тан (или же тэн) единорогов выстроил городские замок и маяк, и на котором до открытия Дороги Специй через Жирафрику проводились ежегодные пряные ярмарки, теперь приманивало к себе бродяг и любителей музыки со всей страны открытием рок-фестиваля “Беотия”, завершающего тур “Вечная Весна“.

“Весна скоро кончится, но раньше кончусь я,” — таковым был его слоган, цитирующий стихи Доктора Пастернака. Многие известные пони, как и этот поэт, совершали паломничество в Хашборо, чтобы встретить на его холмах закат своей жизни.

Соответственно, туристы приезжали туда, чтобы в том числе поглазеть и на богатые кладбищенские угодья. Парочка понивилльцев не знала об этом. Единственное, что им было известно — то что на “Беотии” впервые за долгое время выступит группа “Стоквуд Мак”. В те времена, когда Брайт и Баттер ещё жили по отдельности и не встречались открыто, граммофон в усадьбе Пэров частенько игрывал пластинки со “Стоками”. Будущая невеста представляла, что именно “Мак” из дома напротив поёт для неё эти песни.

Кроме этого, та группа вдохновила её написать серенаду. С помощью неё Баттер призналась в своих чувствах Брайту. “В моей голове ты словно цепляющий мотив,” — кажется, эта строка выразила собою мысль целого поколения юных лошадок. Она не была нигде записана и нигде более услышана, кроме как в тот романтический вечер, однако подобные слова звучали тогда из каждого утюга, из каждой спальной комнаты, и для многих музыка была более чем просто набором нот. Песня была высказыванием, а сцена — постом для выслеживания себе подобных. Музыкальные движения, клубы, танцплощадки объединяли пони по всей Эквестрии и далеко не в каком-то общественном или политическом смысле: это оказалось бессмысленным на рубеже тысячелетнего правления принцессы Селестии.

Под созвездием струн и мистических ритмов, конечно же, рождались и дети. Олд был замыкающим, последним звеном хоровода из пасынков роликовых дискотек, бардовских квартирников и свинговых ансамблей. Честнат подлежал другому измерению, принадлежал другой генеалогической ветви нежели какая-нибудь Сильвер Спун. Тем, кто располагался ближе к нему, было уже крепко за 20, и чуть дальше от него обстояли те, кому суждено было справлять своё 70-80 летие.

Эти пони останутся навсегда такими, какими они были: ведь та история, к которой они относились или могли бы относиться, досталась, увы, прошедшему веку. Это касается и тех, кто родился за его пределами, как и Олден, получив лишь столовую ложку его героизма.

Для Олд Честа уже не будет ничего честнее старой песни о главном и ничего важнее, чем хранить её в своей душе до момента, когда кто-нибудь включит её на его похоронах. Если музыка могла быть неким суррогатом любви, то сын для Три Хаггер был некой заменой мужу. Мать же была знаком того, что у Олдена может никогда не быть собственных жены и детей. Этому ощущению одна парочка пони была одной из косвенных причин: причин почему так рано сошли с подмостков рокеры, и почему их памфлеты остались в народной памяти сугубо памфлетами.

I shot the sheriff, but I swear it was in a self-defense...
Every time that I plant the seed
He said, “Kill it before it grows”
He said, “Kill it before it grows”, I say.

Первым на "Беотии”, пока горящее солнце ещё не уступало в силе иллюминации прожекторов, начал свой перформанс Клоптон. На фоне вечернего, бежево-пасмурного неба он зачитывал в микрофон текст, положенный на его собственный гитарный аккомпанемент. Это была песня чужого сочинения, но та умудрилась стать главным хитом в сольной карьере Клоптона, когда тот решил добиться успеха вне психоделических групп, которые постоянно распадались из-за идеологических передозировок.

Одно оставалось неясным: какого шерифа застрелили, и какое семя тот советовал убить до того, как оно успеет прорасти.

Лишь мягкий ненавязчивый звук аккордов подсказывал, что поэтическая игра кончилась, и наступал черёд чисто музыкального проигрыша.

— Интересно, как бы сладил он с законником Эпплузы... — Брайт вслушивался в сюжет песни, а Баттеркап тем временем всё ждала выхода своих кумиров.

Под крики фанатов и слетавшихся чаек северянин Клоптон, не знавший в своей жизни никаких шерифов, не занимавшийся и садоводством, единственным рабочим инструментом которого была брендовая мандолина, покинул сцену, уступив её исполнителям хард-рока, возглавляемых Баком Дхармой.

Seasons don’t fear the reaper
Nor do the wind, the sun or the rain
We can be like they are
Come on baby
Don’t fear the reaper.
We’ll be able to fly.

После глубокого сообщения последовало меланхоличное “Ла-ла-ла” и инструментальная часть, звучащая словно сирена скорой помощи, состоящая из ударов в коровий колокольчик. В такт ритм-секции зажигалось искусственное освещение, и продолжала разогреваться публика. Та была в восторге от шоу и, вероятно, на это влияли принимаемые втихаря нелегальные стимуляторы.

Жнеца из них точно никто не боялся. И шерифа тоже.

— Вдохнешь? — спросила у Брайта зелёная кобылица в персиковых дредах, протянув тому маковые зерна, завёрнутые в газетный клок.

— Это мой муж, милочка, — вступилась его ревнивая жена.

— Это не важно, сестра. Ты подсаживайся.

На супругов удивлённо посмотрели два желудивых нонконформиста, сидящих подле неё.

— Шла бы ты лучше в лес, подруга. Стволы обнимать.

Хуже и не скажешь.

---

“Стоквуд Мак” всё никак не появлялся. Взамен Дхармы приходили и уходили различные трубадуры, бородатые фрики и разукрашенные трапы. Все были хороши: и равны, как на подбор, и спелы, как апельсин.

Укуренная барышня подыгрывала им на гармонике из банановой кожуры, пока двое “брата” медленно расчесывали её гриву и волокли в кусты. Наверное, в своём видении она ощущала себя хозяйкой дупла, доверху забитого лесными орехами.

Но каждому своё.

— Полагаю, тебе тоже некомфортно? — крикнул Брайт, чтобы жена смогла его расслышать среди прогрессивных перкуссий.

Та кивнула в ответ.

— Пошли лучше море послушаем. Мне мерзко, Мак.

Баттер спросила у одного из организаторов фестиваля, когда будет выступать “Стоквуд”.

— Они будут ближе к полуночи. Когда толпа напрыгается, — пропищал молодой пони с розовой гривой. Его звали Свенгаллоп, и через 15-20 лет он спродюсирует самые громкие имена поп-звёзд Эквестрии, навроде Колоратуры, ГлюКозы и Уздечки.

Сейчас он только наслаждался песней своих любимых “Пиг Флойдов”, воображая себя на месте её антилирического героя:

Money
It's a crime
Share it fairly
But don't take a slice of my pie
Money
So they say
Is the root of all evil today
But if you ask for a raise
It's no surprise that they're giving none away

Возможно, именно благодаря тому, что Свенгаллоп сказал то, что от него требовалось, Баттеркап так и не дождалась тех, кого она хотела услышать.

Она и Брайт обошли руины замка, перед которыми располагалась сцена. Музыка отдалялась, а небо становилось всё более и более тёмным. В древних развалинах мерцали истлевающие на сквозняке свечи сигарет и более яркие, но короткие всполохи бледных флаконов.

Тусклые аберрации возникали всё реже и реже. Тучи, подгоняемые ветром с безбрежных водных пространств, перекрывали и отражение лунного света, и отражение на глади высокомерных звёзд, осуждающих всё на свете. Надежда на лёгкую, слегка ностальгичную и эротичную белую ночь, оказалась заблуждением в наступающей стихийной тьме, окружившей двоих супругов.

Там, позади них, подошло время для гвоздя программы. Приглашённые легенды рока, ещё живые Сержант Баш, Янг Плант и Диллемон вместе вышли спеть три своих главных хита. На единственных двух улицах Хашборо были отключены все фонари. Также был затушён городской маяк, более не гостеприимный по отношению к морю и его завсегдатаям. Световая пёстрая масса сгустилась вокруг троицы.

How does it feel, ah how does it feel?
To be on your own, with no direction home
Like a complete unknown, like a rolling stone

Постепенно, едва ли замечая этого, Брайт отдалялся от жены. Путь назад был уже невозможен. Единственный ориентир, не предавший его, был непрерывный волнистый шум, который всё глубже и глубже откатывался от берега, обнажая воющие, склонившиеся в элегической печали скалы, никому не нужные, оставшиеся и оставленные только для того здесь, чтобы стать свидетелями чьего-то высокого парения. Или всё-таки более родственного падения?

— Брайт… Брайт! — сначала шёпотом, а после — отчаянным подавленным криком звала Кап своего суженного. Ответом ей была колокольная, до звона непроницаемая и слившаяся в одно целое вдумчивость, чувствующая, как по ней стучат восторженные вопли фанатов и пасмурный, терпеливо сопящий напев взморья, державшая при этом собственный язык в полном недвижении.

— Любимая!

К буре присоединился ещё один тихий рёв. Мак всё надеялся, что после многозначительной паузы, которой одаривают друг друга пары, прожившие много лет вместе, жена отзовётся на его голос.

Но как можно было услышать его? Как можно было ощутить её присутствие?

And if you listen very hard
The tune will come to you at last
When all is one and one is all, that's what it is
To be a rock and not to roll, oh yeah
And she's buying a stairway to heaven

Они стояли на месте. Молчали. Если б они пребывали в этом состоянии до утра или хотя бы до конца третьей песни. Дистанция и одиночество, как ненавязчивые всплывающие подсказки, были одним единственным спасательным кругом. Но их ожидали ступеньки в небо — так уж были переплетены две эти жизни.

Она и его уставшее дыхание, он — и её учащённое постукивание сердца. Казалось, они уловили себя во всеобщем гуле, попросту они и не могли существовать вне его, как и их любовь возникнуть без речи и ритма. Они были всего лишь эхом, самым последним отзвуком, за которым уже не могло быть ни тел, ни фестиваля “Беотия”, ни океана с городом, ни фермы с детьми и фруктовыми деревьями.

Встретившись над краем пропасти, её квинта и его квант вновь соединились. Хищные одинокие глыбы, и меркнувшие на их фоне валуны, и даже самая невидимая галька возликовали, покрытые свежими жертвенными ягодами, не понимавшие, что произошло, и почему что-то внезапно накрыло их, как новая волна или тёплое одеяло, возникшее посреди холодной, безлунной ночи.

Не зацепились.

You may say I'm a dreamer
But I'm not the only one
I hope someday you'll join us
And the world will be as one

---

Двое погибших были обнаружены на следующий день. В 9 часов утра Сержант Баш перепутал дверь своего номера в гостинице с открытым окном. Он упал уже замертво, встретившись с тротуаром. Патологоанатомы считают, что это произошло в следствии инфаркта, вызванного усталостью от концертного тура.

Через три часа после случившегося, на утренней прогулке по Хашборо был убит Диллемон. Как выяснила полиция, это был один из дружков Три Хаггер, который в тайне завидовал известной рок-звезде. Тот был осуждён на 20 лет тюремного заключения в Тартаре. Второй её ухажёр долго скрывался от преследования и расправы со стороны поклонников Диллемона, которые верили в теорию, что злоумышленников было двое, и в конце концов его нашли в одной из канав Мэйнхэттена. По официальной версии, он утоп там собственными усилиями.

Права на песни Баша и Диллемона унаследовали их дети, которые устроили грандиозные и пышные похороны для народа. За ними последовала неделя общенационального траура. То была самая громкая потеря за всю историю рок-н-ролла. После неё музыканты стали лучше заботиться о своём здоровье и безопасности. Никто из них больше не умер той естественной смертью, которой положено умирать тем, кто к ней равнодушен, и кто посеял всё, что мог.

Да и умрёт ли кто вообще, имея ввиду омолаживающие операции и современные достижения на ниве иммортализма? Янг Плант, например, до сих пор жив, изредка выезжая из своей виллы в Моби Грэйпе, где он занимается изготовлением вин, чтобы сыграть на корпоративе пару своих древних хитов.“Чёрный Альбом”, наверное, был последней его “живой” записью, ведь уже через год после событий в Хашборо в моду плотно войдут синтезатор и метал, затем фонограмма и гранж, затем автотюн с подтанцовкой, а под конец и шугейз с мамбл-рэпом.

Плохо это или хорошо — нельзя определить за всех одинаково, и неизвестно вырастет ли из этого всего вновь великое прозрение. Поживём — увидим.

Баттеркап и Брайта нашли, как всегда находят всё необычное и драгоценное, простые рыбаки. Они попали в сети к ним вместе со съедобными водорослями и бесчисленными венками цветов, брошенных в море “беотийцами” в дань памяти рокерам.

— Эхма, влюблённые. Как дед мне мой говаривал… — пытался один из них напеть какую-то забытую морскую балладу, но товарищи вернули его в состояние тишины. Ни Кап, ни Брайт уже не могли поведать, от чего те оказались в пучине, и что сподвигло их на столь странное приключение вдаль от Понивилля.

Музыка навсегда связала им рты, навсегда заткнула голос рыбака. А если что крепко и заставляет молчать, то значит и остаётся ещё в мире что-то неразрешённое. Что-то заслуженно несправедливое.

Поплакали рыбаки, конечно, но признали, что как-то верно те, растительно лежат, словно красивый натюрморт или поваленные от урагана деревья. И положили они тех правильных в землю, как удобрение для морской удачи, посулившей в тот день богатый и вкусный улов.

Близко к пану по имени Вишня, рядом с женой его — госпожой Спаржей.

---

Та поза, в которой он умрет, вряд ли будет красивой. Как и всё, что он делает и говорит, смерть его была бы отвратительна, претенциозна и одинока. Глупа сама мысль о ней, как и само желание быть убитым...

Действительно, можно превратиться в распиаренную и претенциозную звезду, и тюкнуть себя чем-нибудь свинцовым в лобешник. Но зачем быть кумиром для не таких? Её больше нет. Нет музыки. А вместе с ней и его — реального драматизма.

В сказке не расшибёшься.

— Всё-таки, — заявил Олд, когда смолк проигрыватель — мне следует написать об этом песню.
— Ты молоток, Чест.

Спустя неделю всё было готово. Разумеется, ничего сам он не сочинил. Олден просто отыскал и отредактировал нечто очень близкое по духу, при том насколько ему было мучительно и жутко разбирать мамин архив из-за услышанной истории.

Нат посмотрел в зеркало. На нём была красная, как кровь, бандана. Очки, не такие как у Сильвер Спун, а круглые и тёмные как у Блэкборна, и маленькая, как у заправского моряка, серёжка в ухе.

Ему стало по-настоящему стыдно. К чему все эти цацки? Зачем он решился копировать чужое амплуа? Одно дело напяливать их для контраста, как бы противостоя серой обыденности, миру толпы. Но разве она вообще существует? Как же беден, как же примитивен такой подход!

Он сбросил с себя почти весь хлам, в кой-то веки обнажив лицо.

А оно не уродливое. Даже наоборот, очень чистое — без прыщей и девственной растительности, свойственной возрасту. Покрутившись, Честнат заметил, как меняется его облик под разными углами зрения, как иногда кажется, что лоб старчески-морщинист, и как отражение становится совсем незрелым и молодым, а взгляд то умиротворённо-умным, то отстранённым, как взор мраморной статуи.

Пройдя мысленно весь оборот его сложности, в этой визуальной многозначности впервые угадал он новую бытность, новую душу, которую нельзя было услышать, которую невозможно было никак уж давно передать словами. Её не могли рассмотреть Брайт Мак и Баттеркап — те были началом и концом одного предложения. Слишком вместе, как супруги, и слишком в отдельности, как влюблённые, изобразившие своей трагедией лишь фрагмент картины — пейзажа из могилок “Беотии”. Расписанная автографами рамочная конструкция — он сам, его жизнь, медленно разлагающаяся, как запах свежеспиленной древесины. Медленно загнивающая, как саркома лесного сердца. Как продлить её? Чем заполнить её? Такого сюжета он пока не знал. На его лице было начертано только одно знание — то будет экранизацией чего-то неописуемого. Новой сценой, где фон и декорация наконец получат свои главные роли.

Голый от мыслей, Олден, не смогший отцепить от уха намертво приросшую к нему серьгу, направился на улицу с акустической гитарой и, усевшись как можно неудобнее на лавочке, ударил по деке, отчаянно запев на весь Понивилль.

Далёкая Офелия смеялась во сне
Пyзатый дpозд, мохнатый олень
Пpивычно пpошлогодний наpисованный снег
Легко, светло и весело хpyстит на зyбах

Распутная Офелия текла чеpез кpай
Змеиный мёд, малиновый яд
Резиновый тpамвайчик, оцинкованный май
Пpосpоченный билетик на повтоpный сеанс

Счастливая Офелия плыла себе вдаль
Сияла ночь, звенела земля
Стpемительно спешили, никого не таясь
Часы в свою нелепyю смешнyю стpанy

Послyшная Офелия плыла на восток
Чyдесный плен, гpанитный востоpг
Лимонная тpопинка в апельсиновый лес
Hевидимый лифт на запpедельный этаж

Далёкая Офелия смеялась во сне
Усталый бес, pакитовый кyст
Даpёные лошадки pазбpелись на заpе
Hа все четыpе стоpоны — попpобyй поймай

Большинство солидных горожан проигнорировали этот неуместный — глубоко честный, но и искренне ироничный акт. Уже насмотрелись.

Возле него временно столпился зоопарк из местных 12-леток. Его частью мог быть и Олд, только тот скорее был уставшим фокусником или канатоходцем, нежели цирковым львом или медведем.

— Красивый…

— Он что — гей?

— Да нет, почему же. Ушёл из гостей, не попрощавшись. Вредный.

— “Я съел деда” и то лучше.

— Дедушку нельзя скушать.

— Эпплблум, опять ты о своих родственниках! Это же шуточная песня. Для маленьких жеребят...

Слишком молодой для рок-н-ролла. Слишком старый, чтобы вырвать его из памяти.

Вот ведь прицепился!

___________________________________________________________________________

Примечание:

Чтобы не засорять текст лишними обозначениями, я просто перечислю то, что заслуживает отдельного внимания, и то — что не принадлежит мне в качестве автора, если кто-то, как пресловутый собеседник Честа, не имеет представления о западной музыке.

Я люблю использовать отсылки не только с той целью, чтобы эксплуатировать эффект узнавания ради лёгкой шутки. Они почти всегда — одно целое с повествованием, почти всегда являются органической частью единого мифа. Тем иногда бывает лучше воспринимать некоторые из них без знания первоисточника.

Список упомянутых и играющих в новелле композиций:

1. Unchained Melody — The Righteous Brothers

2. I put a spell on you — Screamin’ Jay Hawkins/Creedance Clearwater Revival (оригинал/то, что в голове у Олда)

3. People are Strange/When the Music is Over — The Doors

4. The House of The Rising Sun — The Animals (довольно попсовое упоминание, к слову)

5. You’re in My Head Like a Catchy Song — из оригинального сериала.

6. I Shot The Sheriff — Eric Clapton

7. Don’t Fear the Reaper — Blue Oyster Cult (Buck Dharma)

8. Money — Pink Floyd

9. Like a Rolling Stone — Bob Dylan

10. Stairway to Heaven — Led Zeppelin

11. Imagine — John Lennon

12. Офелия — Егор Летов