Забытые города
IV. Последняя руина мира
По крайней мере, так считали люди Теодоры, не предполагавшие, что пробуждается от летаргии иная фауна, давно забытая. Надолго оттесненная в глухие уголки системой видов, ныне вымерших, эта другая фауна стала выходить на свет из библиотечных фондов, где хранились инкунабулы, соскакивать с капителей, выныривать из имплювиев, устраиваться в изголовье спящих. Теодору отвоевывали сфинксы, грифы, козероги, гидры, гарпии, драконы, химеры, василиски и единороги.
— Итало Кальвино. «Невидимые города»
Деревушка Понивиль стоит на окраине Вечнодикого леса. Стоит она, пожалуй, чересчур близко: пони, даже ступив под сень изумрудных кущ, не сбежит от скрипа ветряных мельниц, хлопанья дверей, гомона жеребятни.
Но сам лес необуздан, опасен и дик. Там живут чудовища. Вглубь дебрей заходят нечасто, а возвращаются оттуда и того реже.
Даже на опушке, где луговые травы и цветы растут в тени задумчивых мшелых дубов, он овеян покровом чуждости. Стена стволов подводит не просто границу, но финальную черту, за которой кончается бережно наводимый у пони веками миропорядок. Растения цветут дико и вольно; звери и чудища подчиняются лишь законам природы, и тем труднее отличить одних от других, чем дальше в лес. Облака в небе над кронами — бесформенные великаны, в сотни, в тысячи раз больше обыкновенных.
Другой мир лежит по ту сторону опушки за лугом на окраине Понивиля.
Вечнодикий лес изрезан путями, но кто их проложил — загадка без ответа. Для звериных троп они чересчур велики, но не требуют за собою ухода, травой не зарастают, а поваленные деревья не падают поперёк них. Пони, если он не будет сходить с дороги, нечего бояться тварей, таящихся в туманной мгле по обе стороны.
Порой пути меняются местами. Никто не видывал этого воочию, но раз в год или два какая-нибудь дорожка просто исчезает — “пуф”, и её нет, лишь зыбкий образ в памяти. Только вековые древа встают на её месте непроходимой стеной.
Как-то раз, лет через десять, или двадцать, или полсотни от изгнания Найтмер Мун, одна учёная единорожка провела в лесу целый год, изучая пути. Днём она наводила чары ясновидения, ставила обереги, чертила магические круги всюду где могла, а вечером пряталась под крышей хижинки в густой роще, пока зверьё ночами скреблось у порога. Вопреки ожиданиям, она сумела запечатлеть несколько изгибов троп и возвратилась цела и невредима — с определёнными наблюдениями. Услышав же выводы из её уст, учёная братия рассудила, что благоразумнее переключить своё внимание на иные тайны мироздания.
Пути не менялись местами — их в принципе не существовало.
Из всего многообразия колдовских, экзотичных и подчас смертоносных растений Вечнодикого леса, пожалуй, больше прочих известна “ядовитая шутка”. Невзирая на название, ничего общего с ядовитым плющом или ядовитым дубом у неё нет — ближе всего она приходится к тропическим гибискам, хоть и изменена под действием природы (и, очевидно, магии), чтобы прижиться в полумраке дебрей. Зябкими осенними ночами, когда на небо выходит полная луна, её соцветия источают мягкий серебристый свет, не пропадающий, даже если убрать растение в тень или занести домой.
Ещё никто не умирал от отравления “ядовитой шуткой”, разве что по прихоти злодейки-судьбы: пегасы, у которых в полёте отсыхали крылья, да пони, не сумевшие спастись от клыков лесных хищников — потому, что кости у них в ногах вдруг делались мягче мха.
Полного ботанического альманаха Вечнодикого леса ещё никто не составлял. Но среди необычных растений можно отыскать паучику: грозди её цветочков — тысячи живых, самых настоящих пауков. Паучика плетёт сети, ловит букашек и в целом очень пуглива; она ни за что не укусит, если её не трогать, что вовсе ни к чему — она несъедобна и, по мнению флористов, не подходит для букетов.
Ещё в болотистых, подтопленных уголках леса под стволами упавших деревьев растут кусты развесистой черники. Землю рядом с ними усеивают косточки и трупики животных: меж зубов у них недогрызенные ягоды, в рёбрах и глазницах — побеги голодных, жадных до красноватой влаги корней.
Кусты эти — совсем не черника.
Исследователи Вечнодикого леса не считают опасными ни “ядовитую шутку”, ни паучику, ни псевдочернику. Настоящие опасности поджидают путника в глубине чащоб.
В дебрях Вечнодикого леса обитает немало хищных зверей.
Кора многих вековых древ исполосована глубокими бороздами по три-четыре в ряд, рыдая смолой. Мухи и муравьи жужжат и вьются у янтарных потёков, влекомые терпкой паточной сластью.
Таким образом — царапинами — мантикоры помечают свои владения. Другим способом, пахучей мочой, самцы остерегают других самцов не совать к ним носа. Самки же куда как дружелюбнее с себе подобными, их ареалы часто пересекаются, если дичи вдоволь.
Раз в году за пару недель до дня весеннего равноденствия мантикоры слетаются в одно место. Безостановочная грызня за угодья здесь замирает, и на одну-единственную ночь в году львы собираются тысячами, теснятся в небе, ударами крыльев пригибают деревца к земле. Как туча чудовищных нетопырей, они вьются у звёзд в первобытной дикой пляске, без резона и без смысла. Ни для спаривания, ни для драк, ни за чем-либо ещё мантикоры здесь — их просто тянет к этому месту. Когда встанет солнце, их простынет и след.
Неподалёку от одной тропинки поваленные деревья сцепились друг с другом, образовав полог из кривых сучьев. Сухие прутики цепляются за чужие кроны, словно хотят подтянуться наверх к солнцу — или увлечь соседей вниз, к земле. Стволы завалены буреломом, листвой и плющом — столько не может принадлежать двум деревьям. Курган валежника набух как почка, как опухоль, дородная, готовая вот-вот разродиться тайнами.
Древолки, сооружая логовища, стремятся отыскать похожие деревья. Не совсем ясно, зачем им это; по крайней мере, точно не для защиты, ведь у древолков нет естественных врагов, исключая лесные пожары. Логова они набивают всякой зеленью, а ночные часы пережидают снаружи.
Видя логова древолков и стаи мантикор, заходящим в чащу Вечнодикого леса смельчакам не так-то просто вспомнить, что некогда тут билось сердце королевства. Когда-то на пике могущества этими путями ходили Сёстры, когда весь мир падал ниц пред Тронами Небесных Светил, и пони жили в славе золотого века, а Вольнолесье было звездой в оправе их сверкающего венца.
Но золото это также и цвет осени, заката… цвет конца.
В самой широкой точке Вечнодикий лес тянется добрых тридцать лиг. Среди самостоятельных лесов Эквестрии он самый большой и прибавляет в размерах с каждым годом.
Новая поросль в целом безобидна и похожа на обычные рощи, ничем она не выдаёт неестественный мрак, свернувшийся в сердце старого леса. Если она подступает к городкам — и Понивиль один из них, — жители встречают её топорами и пилами. За тысячу лет пони и чащоба научились сосуществовать. Они живут как мнительные соседи, не убирая ножей из-под подушек, и заключили с лесом мир — всё равно что селяне из деревеньки у подножья вулкана, уверенные, что тот извергнется когда-нибудь потом.
Вечнодикий лес от края до края рассекает бегущая река. По её берегам разбросаны руины; вначале они редки и разрознены, но возникают чаще по мере продвижения к центру. Колонны из гранита и мрамора бесконечно тонут в заболоченной низине, обрастая вьюном, покуда сами не начинают походить на деревья. Развалины не выглядят пугающе — напротив, они живописны. Водная дорога в глухую чащу свободна от опасностей, не считая редких змей. Не будь в реке стремнин и водопадов, путник мог бы на одной лодке добраться до старого дворца.
Здесь в сердце леса останки города порой показываются над землёй. К берегу реки и вдоль неё бегут широкие мощёные бульвары — пустынные, забытые. Сиротливо торчат обвалившиеся стены, таращась в никуда глазницами окон.
Когда-то на месте леса стоял сказочный город, грёза наяву, сотканная мрамором, шпилями и божествами. Просторные площади журчали фонтанами и красовались статуями на радость прохожим. Самый высокий фонтан — пятьдесят футов от земли — слоями, как торт, возносился над улицами, а на барьерах танцевали изваяния пегасов, единорогов и земных пони. На самом же верху, на макушке, кружила двоица крылатых единорогов, касаясь друг друга кончиками крыльев.
Ныне от фонтана почти ничего не осталось. Прекрасные статуи лежат грудой камней; только и можно с трудом угадать, что пару кусков — ногу, голову, крыло. Разбитая брусчатка пучится буграми. Ныне место статуй заняли деревья.
А дальше, едва проглядывая через вечную хмарь, ещё видны высокие башни. Косые, беззубые, лысые, — но ещё держатся, ещё стоят. Им уготована иная судьба.
Развалины выводят на открытую площадь. Эспланада из идеальных квадратов резного чёрного камня не спасовала перед временем и лесом, не поросла травой, мхом и лишайником. Днём, в лучах солнца, обсидиан сверкает, как чёрное зеркало, а ночью — расступается, и сиянье луны струится вглубь камня, в недра земли и ещё глубже, превращая матовую пустоту под копытами пони в бескрайнее море звёзд, галактик и туманностей.
Посередине площади высится незатейливая инсталляция — каменный пьедестал с фигурой месяца из серебра и гравированными остроконечными звёздами. Месяц не потускнел, не поблёк и блестит так же ярко, как в день появления на свет. В духоту дождливой поры, что не редкость для леса, металл покрывается финифтью изморози, как бы жарко ни светило солнце.
Форум Луны был одним из чудес древнего мира, но в те времена немногие согласились бы с этим. Они видели форум только днём, в его простом, невзрачном и безлико-чёрном обличье; ночами же, когда расцветала его красота, тут никто не бывал.
Не далее чем в миле от форума Луны посредь джунглевых дебрей раскинулась ещё одна не менее внушительная площадь. Монолиты белого мрамора подогнаны один к одному, как строй солдат, — мрамора здесь хватило бы на целую гору. Когда-то в ровных плитах блестело отражение полуденного неба.
В давности просителей на форуме Солнца встречал большой диск солнечных часов. Гномон из золота и платины возносился ввысь на рост десятерых пони, а окружность от тени его стрелки вместила бы в себя приёмную залу Луны. Золотые фрески переливались зеркальным блеском — богиня с орнаментов смотрела на молящихся, благоговейно шептавших ей молитвы на коленях. В любой из дней полмиллиона пони проходили по форуму и, пусть даже мимоходом, восхищались неприкрытой красотой его лика.
Ныне большой солнечный диск лежит разбитый вдребезги. Фрагменты золотого стержня, отмерявшего время тенью, размётаны по всей площади. Страшный жар расплавил их — они, как потёки воска на подсвечнике, растеклись по трещинам в камнях. Прекрасный циферблат, вырванный из основанья, словно в насмешку погнут и брошен.
Ныне разбиты и расколоты гладкие плиты. Глыбы мрамора, весящие сотни тонн, раскиданы всюду как игрушки; вся площадь разворочена и утоплена в земле. В трещинах и в провалах белеют несметные груды костей — живой когда-то, но теперь мёртвый раствор, скрепляющий обломки воедино.
Ныне тысячи тысяч пони бежали в панике, бросив город теням и зверью. Ныне ушли божественные сёстры.
Только лесные дебри стоят как стояли.
Отсюда, из сердца Вечнодикого леса, вдали виднеется Кантерлот, гордо взгромоздившийся на уступ горы. Там журчат фонтаны, смеются жеребята, кипит жизнь — настоящая грёза наяву.
Живущие в нём пони верят, что он простоит вечность.