Прощай, Сталлионград!

Часть I

Данный фик использует стилистику Советского союза из чисто эстетических соображений и не является попыткой запилить "СССР с цветными лошадками". Сталлионград может иметь отдельные схожести с известным нам Советским Союзом, но является самобытным государством со своими особенностями

Сколько стоит твоя жизнь? Ты никогда не узнаешь этого, если живёшь на залитых солнцем лугах Эквестрии, лишь недоумённо вскинешь бровь и скажешь, что всякая жизнь бесценна, внутренне удивляясь бредовости вопроса.

Однако мы здесь хорошо знаем цену жизни. Здесь, за колючей проволокой, в городе тысячи пушек, в гигантских жерновах шестерней, перетирающих нас в пыль – о да, мы знаем цену жизни. Её определит рисунок на твоём боку в день, когда ты станешь взрослым, – и больше ты никогда не сможешь забыть, чего стоишь.

Возможно, тебе повезёт. На твоём боку появится метка в виде счётов – и ты будешь определён на должность бухгалтера. Твой путь уже прописан: вот, ты закончишь детский сад, потом тебя ждёт школа, потом – экономические курсы, и в итоге тебя определят в одну из этих бесконечных черных громадин заводов: какой-нибудь «СЗТ#44 Имени Красного Ноября» станет твоим местом в жизни. Там ты будешь отрабатывать цену своей жизни — ровно столько, во сколько государству обошлось твоё воспитание, трудоустройство и паёк.

Или, быть может, твоей меткой станет винтовка, и ты вольёшься в ряды доблестной Красной Кавалерии? Или, если уж ты совсем везунчик, твоей меткой станет красная звезда – и перед тобой откроются ворота Красной Канцелярии? А может, ты у нас писатель и несёшь пролетарскую культуру в массы? Работай и не забывай – незаменимых нет.

Жизнь каждого гражданина обходится государству очень дорого. Если после школы ты принят в Партию – значит, государство сочло тебя достойным пайка. Когда-то, товарищ Сенцов сказал: земнопони не нужны Боги и принцессы, церкви и монархи, чтобы прокормить себя. Им не нужны ни чванливые единороги с их балаганной магией, ни одуревшие милитаристы-пегасы. Земнопони не нужен никто, чтобы стать счастливыми, но путь к счастью далёк и полит потом и кровью. И если уж тебя взяли прокладывать бесконечную дорогу к свободе и счастью — значит, высохшую и отравленную отходами токсичных производств землю будут выдаивать ради тебя не зря. Значит труд десятков пони, разбирающих скалы и выдалбливающих каменную породу в поисках источников живительной влаги был не напрасным – ты нужен. Твоя профессия послужит на благо Сталлионграду. Иначе – незаменимых нет.

Наш класс считался удачным. У нас было двое лётчиков, два танкиста, пятеро кавалеристов, двое работников народного просвещения, двое – в будущем большие чины в МСБ… Ах да, еще я, с кьютимаркой в виде пончика.

Здесь следует сделать небольшое отступление и рассказать, о том, откуда вообще в Сталлиограде взялись пончики.

Наша семья была из Красных единорогов. И единороги, и пегасы могли быть гражданами Сталлионграда, но именовались «красными», дабы подчеркнуть оторванность от иждивенцев снаружи. Красные единороги отказывались от любой магии и могли работать только копытами. Несмотря на то, что потеря магии была тяжелой утратой, красные единороги были частым явлением, но занимались в основном ручной работой – на руководящие посты их не пускали. Пегасов же было мало – если единорог мог, скрепя сердце, отказаться от магии, то пегас, который не летает – абсурдная картина. Я встречал всего одного, и тот был древним дворником.

Моя мать была земнопони, она работала секретаршей у начальника партархива. Отец же был караванщиком, и ему, единственному из единорогов, доводилось ходить с торговыми рейсами даже в Эквестрию. Мама всё боялась, что он не вернётся из рейса – нет, не из-за опасностей леса, или бандитствующих грифонов. Я слышал, как она причитала перед сном, в одну из бесконечных одиноких ночей:

— Вот, подцепит какая-нибудь… дууура напомаженная, с крупом выпяченным в этих их корсетах… У нас бы тут на картошку наскрести, а у них этот срам…

Насмотревшись на жизнь по другую сторону колючей проволоки, многие не возвращались. Я видел у отца объёмные папки «недоверенных лиц» — тех, кто предал интересы социалистического отечества и остался жить в Эквестрии. Это был длинный список имён и фотографий, и под каждым был желтый штамп – «в контакт не вступать, к каравану – не подпускать». К каждому прилагалось описание. Например, «пытается под любым предлогом попасть на состав, оставляет провокационную литературу в местах общего пользования… В контакт не вступать, к каравану – не подпускать». Мама всё боялась, что однажды увидит этот штамп под папиной фотографией. Не знаю, почему она никогда ему не доверяла. А я был уверен, что он там не останется. С тех самых пор, как я жеребенком встречал его на вокзале, кутаясь от метели в дедовскую шинель, которая была втрое меня шире, – папа всегда возвращался. Обычно они возвращались зимой, и это было чертовски красиво. Занесённая снегом брусчатка вокзала, развевающиеся красные знамёна, вытянувшийся по струнке караул — обычно вместе с караваном шел дипломатический представитель для переговоров с монархистами — гремит приветственный марш верных, подкатывающий паровоз с огромной красной звездой окатывает вокзал облаком пара, и папа, папа, с выбивающейся из-под шапки алой гривой, в своей просторной черной куртке на меху, спускающийся со сходней, и волокущий чемодан. В нём, за вторым дном, обычно были гостинцы. Чаще всего — всевозможные пряники, иногда – игрушки. Когда я стал постарше, он привёз мне ремень. Он выглядел точно так же, как наши, школярские, но был сделал из настоящей кожи! По его заказу его даже искусственно состарили, и мы налепили дедовскую пряжку со звездой. И никто не знал, что сзади в нём потайные карманы, в которые можно прятать шпаргалки. И никто не знал, что это настоящая кожа! Помню, как лопался от гордости, проходя мимо одноклассников, по-солдатски оттягивая копытом надраенную прягу и чувствуя как приятно давит на живот пачка жвачки.

Разумеется, мама была против. А вдруг найдут? Ну разумеется, найдут! И что же я тогда делать буду? Одна! С ребенком! А что пони скажут!

И в чем-то она была, к сожалению, права. Это было очень безрассудно, как представляется мне сейчас, но тогда мне всё это казалось игрой. Увы, любая игра должна рано или поздно закончиться.

Я уже заканчивал 10-ый класс, когда папа привёз мне… Пончик! Тогда он сказал, чтобы я даже не думал о том, как он его провёз. Так или иначе, тот лежал передо мной, огромный, покрытый шоколадной глазурью. От одного взгляда на него я заливал стол слюной. Я дал себе зарок есть его по кусочку, как можно дольше, но, разумеется, стоило мне его лишь укусить, как остановиться стало невозможно. И вот, когда я уже облизывал стол, чтобы добрать последние капли шоколадной глазури (да, маме бы не понравилось, но когда еще я получу целый пончик!) я вдруг почувствовал лёгкий укол на боку. И когда я обернулся, попробуйте догадаться, что там было? Ну разумеется, пончик. Тут же я услышал, как что-то грохнулось на пол – это разбился стеклянный поднос, который несла мама. Она замерла как вкопанная, уставившись на мою новую метку. Её глаза были распахнуты так широко, что, казалось, вот-вот вывалятся из орбит. Её копыта отбивали по полу нервную дробь. Было похоже, что она вот-вот потеряет сознание. Но мама не успела ничего сказать – в кухню с ведром борща зашла наша соседка, дородная кобыла за сорок, и матери пришлось буквально втолкнуть меня в кладовку, в которой обычно хранились швабры, после чего она захлопнула дверь и начала о чем-то расспрашивать соседку, оставив меня одного в темноте. Честно говоря, праздничный момент обретения своей судьбы я представлял не так. Но это было ничто, по сравнению с необходимостью нести доказательство контрабанды в школу.

В Эквестрии вы редко можете увидеть форму. Монаршьи особы носят минимальные знаки царской власти (даже короны толком нет), гвардейцы носят нелепый церемониальный доспех, а на улицах народ вообще ходит в чем мать родила. В Сталлионграде вы такого не увидите. У нас есть форма. Мы одинаковы. Мы – звенья одной цепи. Идя с утра на работу, вы наверняка увидите колонны школьников – всех в одинаковой черно-белой форме. Белый верх, черный низ, нашивка с эмблемой школы, ленты дежурных/дружинников, шапка/картуз, в зависимости от времени года. Грива и хвост по возможности заправлены под одежду. Голое тело – это не принято. Это – оппортунизм. Даже если твоя форма по ощущениям напоминает картонную коробку, и тебе так мерзко натирает бока грубой тканью – ты должен помнить, что пока ты в форме – ты един.

От деда, участвовавшего в первых конфликтах с Эквестрией, мне досталась форма красного кавалериста. Сапоги, портянки, галифе, рейтузы, ремень, рубашка, шинель, кираса, портупея накладной воротник с петлицами, картуз – вся эта гора предметов одежды была твоим обмундированием на службе. В детстве мне всегда казалось, что чем старше ты становишься, тем более ты должен надевать. Эквестрийцы носили в лучшем случае шляпу. Так что посиделки «без одежды» на кухнях считались признаками оппортунистов и отступников.

Я неспроста говорю о форме – ведь именно она, так раздражавшая меня раньше, позволила мне пойти в школу, и не вызвать подозрений. Конечно, это тоже было опасно – сколько веревочке не виться… Мама первое время то и дело срывалась на крик, а потом в панике зажимала рот копытом. У нас в квартире еще пятеро соседей. Мы несколько раз собирались за широким обеденным столом – я, мама и отец – и пытались что-нибудь придумать. Не придумали. Решили пока сделать вид, что ничего не случилось, и отправить меня в школу – ведь сказаться больным не выйдет, соседи всё видят. Я до сих пор помню, как мы сидели до ночи, и мать срывающимся голосом сетовала: «Ну надо же что-нибудь придумать!»

Мы просидели так до двух ночи, когда мать погнала меня спать. Наутро выяснилось, что ничего так и не придумалось, и меня решили пока отправить в школу и выиграть время, чтобы не вызывать подозрений среди соседей.

Особая благодарность Airplane, за вычитку и идеи по содержанию. Ты няша :3

Часть II

Данный фик использует стилистику Советского союза из чисто эстетических соображений и не является попыткой полностью перенести СССР в мир Эквестрии. Сталлионград может иметь отдельные схожести с известными нам социалистическими странами, но является самобытным государством со своими особенностями.

И вот, он, день похода в школу. Первого похода с клеймом на боку.

— Будь умницей и ничего не бойся, – сказала мама, поправляя мои седельные сумки, а у самой глаза были на мокром месте. Пожалуй, этот совет не помешал бы ей самой. На работе она считалась «железной леди» — безжалостной к лезущим вне очереди, суровой блюстительницей линии партии. Такой она была и дома – с жестким характером, жесткая, но преданная и власти, и семье. Но её я запомнил другой: стоящей в нашем узком коридорчике, дрожащими копытами поправляющей манжет моей рубашки, с дрожащими губами, сдерживающей рыдания. В этот момент в коридор вышел наш сосед, занимавший кладовку, дядя Овсов. Он посмотрел на меня очень странно, будто всё понимал, и молча кивнул. Я на всякий случай кивнул в ответ. У меня появилось подозрение, что меня провожают в последний путь.

— И… И если что случится, – продолжила срывающимся голосом мама, – не кури. И не пееей… – голос её внезапно оборвался, она рухнула мне на плечи и крепко обняла. Она рыдала. Да, пожалуй, никто в партархиве не мог себе представить железную леди в таком состоянии.

— Да ладно, мам, да ты чего, я ж просто в школу, я же вернусь… – начал я было уверенно, но к концу фразы завял.

Мама внезапно резко отстранилась, развернула меня на месте и, с усилием вернувшись в своё железное состояние, скомандовала громко, чтобы коммунальщики слышали:

— Всё, иди. И не вздумай приходить позже обеда!

Приняв эту игру, я громко заверил, что буду вовремя, развернулся и, как мог бодрее, отправился на улицу. Но уже тогда я чувствовал, что ни к обеду, ни позже я уже не вернусь.

То была зима. Вы, конечно, скажете, что в Сталлионграде не бывает другой погоды, но я имею в виду календарную зиму – 12 февраля. До моей школы идти было далеко, но районных школ в Сталлионграде не было, так что выбирать не приходилось. Пока я шел, мне казалось, что каждая собака таращится на мой бок, который, к счастью, был надёжно скрыт шинелью и сумкой.

Я осторожно ступал по глубокому снегу. Частенько случалось, что пони по горло проваливался в снежное месиво – особенно часто такое бывало со школьниками. Уже два года у нас не было денег на ремонт дорог, так что под слоем снега могли скрываться огромные ямы. Партия по первости предложила решить проблему на добровольных началах и обязать каждый дом ремонтировать придорожные участки своими силами – но качество дороги, отремонтированной учителями и врачами, обычно оказывалось хуже, чем изначально-разбитое состояние, так что от этой инициативы отказались. Теперь на всех перекрёстках дежурили дружинники с зелеными повязками и специальными санками, чтобы везти пострадавшего в медпункт. Они обычно сжимались в кучки по четыре-пять пони и стреляли сигареты у прохожих, зябко поёживаясь.

Я аккуратно обходил участки, которые были помечены табличками «Осторожно! Глубокий снег!». В городе стояла тишина. Лишь кашляли дружинники, тихонько похрустывал снег под копытами редких прохожих, да сплетничали старушки, даже в такой дубак выползавшие на свои скамеечки. И как они-то умудряются не проваливаться? Много раз видел, как взрослый пони, даже военный, оступался, но чтобы падала старушка, не видал ни разу.

Занятый такими мыслями, я вышел на Проспект Мира. Проспект проходил через весь город, но я был лишь на том маленьком его участке, который пересекал нашу окраину. Это был своеобразный уголок партийности в нашем районе. В любую погоду здесь развевались красные знамёна, вещали репродукторы, а дружиной здесь были военные.

Я люблю разглядывать военных. Как жаль, что им нельзя носить оружие на дежурстве в городе! Я всегда хотел посмотреть на настоящую боевую винтовку. А подержать так это ж вообще!

Военные не жались друг-к-другу, как гражданские дружинники, а просто лениво обозревали окрестности и перекидывались разными историями со службы и сплетнями.

— Мне тут сволочь одна в бане рассказала, тьфу-тьфу, что Сенцов с лестницы упал. Да шоб я до приказа на голове стоял, не вру!

— Знаешь, молодняк, как во флотские посвящают? Берут, значит, бочку, цепляют на крюк, ставят тебя…

— А у меня жена вчера блох притащила! Я ей говорю, ты дура, что ль, опять по зебринским помойкам шарилась! А она мне, ну где я еще такую шааааль, понимаешь, найду. Когда уже МСБ ими займётся?

— Этим они заниматься не будут, в этот клоповник они нас погонят…

— И тут начинает он бочку варить – а она кааак трахнет! Полбашки снесло, сучья соль! Ей богу, сам видал!

Слышно было, к сожалению, плохо, и большую часть разговоров я упускал – главным образом из-за громкоговорителя, который знай себе вещал своё:

— Товарищи! Эквестрийским разбойникам, принудившим нас к этой конфронтации, недолго осталось! Разве может долго протянуть тиран, сославший родную сестру на Луну? Народ Эквестрии забыл о преступлениях своего монарха, но он вспомнит! Царистский по своей сути режим угнетает не только пони, но и другие народы нашего континента – нигде во всей Эквестрии вы не встретите зебру, которую бы приняли как свою. Тогда как у нас они живут на равных…

Это матюгальник врал. Зебринские общины не желали перемешиваться с населением Сталлионграда, , и уж тем более становиться с ним на равных. Они держались обособленно, доставая из-за периметра всякую контрабанду. Зебры были грязные, голые, только кутались в свои шали, и от них разило. Периодически дружинники устраивала рейды на их притоны, но меньше их не становилось.

Проспект Мира всегда оказывал на меня духоподъёмное действие. Представьте только – вы гордо идёте по центру широченного проспекта, пуговицы вашей формы ослепительно сияют на солнце, позади вас развеваются огромные красные знамёна, невидимый, но мощный бас доказывает, что мы непременно победим, нужно только сделать последнее усилие, и вы идёте, невольно чеканя шаг, будто именно сейчас и сделаете этот последний рывок. Не важно, кто вы: труженик истощённых Сталлионградских штолен или кавалерист, держащий границу на замке. Ты можешь вышагивать по этому проспекту и гордо чеканить шаг. Ты – самый свободный на всём континенте, которому не нужны боги и цари. Только твой личный труд!

Внезапно я осёкся в своих мыслях и мелко-мелко потрусил с центра проспекта к краю дороги – метка жгла как огнём. Нет, я не смогу больше здесь ходить наравне с другими пони. Не буду я никогда покорителем океанов или полярных льдов, не буду вгрызаться в жестокий камень и вырывать у матери-земли её богатства. Я не смогу ловить восхищённые взгляды школяров, когда буду проходить по проспекту, сверкая свеженачищенным карабином. Я буду делать грёбаные пончики.

Только сейчас я в полной мере ощутил, что означает моя метка. До этого я лишь боялся, что нас поймают за контрабанду, но теперь я вдруг почувствовал себя недостойным… Грязным. Я подумал о тех тысячах пони, которые, возможно, погибли, пытаясь обеспечить моё существование. И мне стало стыдно. Так стыдно, как еще никогда не было.

Я шел, понурив голову, и искоса поглядывал на других пони. Вот они, голодающие, едва не умирающие на своей работе – но как твёрд их шаг, как пряма их походка! Вот идёт пони с меткой в виде бобин кинопроектора. Лицо его высушено от однообразных и мизерных порций еды по карточкам. Он относился к группе IV – группе поддержки работающих: подносчики, продавцы и прочие, кто не заняты тяжелым физическим трудом. Они получали урезанный паёк, так как не испытывали физических нагрузок. Но он горд собой! Лихо заломил он свой киношный козырёк, старые армейские сапоги, хоть давно уже прохудились, натёрты до зеркального блеска, сшитый из кролика тулуп хоть много раз залатан, всё еще отлично сидит. Взгляд пони устремлён вперёд, он смотрит, кажется, в самое светлое будущее, которое будет если не для него, то для детей и внуков. Он – может здесь идти. А могу ли я?..

Или вот, идёт фермер. Эта пони неказиста, у неё нет многих зубов, потому что она годами борется с разъедающей её цингой, на дороге её слегка шатает, и никто не знает, что она делает в городе. Эта пони сильно мёрзнет, потому что ходит в тех же лохмотьях, что и дома, но продолжает своей вихляющей походкой идти вперед. Покажись она в Эквестрии, её бы, наверное, засмеяли или окружили приторной заботой. Но ей этого не нужно. Она знает, что скоро умрёт: крестьяне, долбящие промёрзлую ледяную землю ломами, чтобы высадить пшеницу, живут немногим лучше заключенных. Не потому что к ним так относятся, а потому что караван с овощами едет к ним через горы, через опасности грифоньих налётов и крутых перевалов, что бы доставить ей что-нибудь, кроме промёрзлой пшеницы. Зато её труд – один из самых важных, и никто никогда не посмеет насмехаться над её заплатанной шляпой, и даже какой-нибудь руководитель завода почтёт за честь пожать ей копыто. Она может здесь идти. А могу ли я?..

— Вспомните, что говорили они нашему первому вождю! – прохрипел громкоговоритель – Сенцов, вы сошли с ума, если хотите и дальше жить в этой гористой местности! Сенцов, нельзя жить в городе без магии! Сенцов, нельзя жить, не управляя погодой! Нельзя жить без магии единорога и крыла пегаса!

Громкоговоритель замолчал на секунду, а потом продолжил еще более горячо:

— Но мы смогли! Мы терпим лишения и голод, потому что Эквестрийцы заняли все плодородные равнины, но разбираем скалы, чтобы было, где садить ростки, мы проливаем кровь в боях с грифонами, чтобы отвоевать пространство для жизни, мы задыхаемся в угольном дыму, чтобы у нас было немагическое электричество, – пока они живут в праздности, большая часть их страны даже не заселена, и они смеют даже выкидывать еду! Но наш народ доказал, что они не нужны нам. Земнопони не нужен никто, кроме его копыт и его упорства!

Идущие по проспекту солдаты остановились, сняли шапки, несмотря на порывы безжалостного февральского ветра, и трижды прокричали:

— Ура, ура, ура!

Пони-фермерша, проходя мимо меня, приподняла шляпу в знак приветствия, и улыбнулась, обнажив полупустой ряд зубов. Что бы она сказала, если бы увидела мою метку? Елси бы узнала, что пока она преодолевает себя в голодный год и неурожай удерживается от того, чтобы съесть запасы для народа, – я дома жру пончики? Мне еще никогда не было так стыдно. Моё лицо пылало красным и вовсе не из-за порывов ветра. Натянув воротник повыше, я порысил вперед, только бы не видеть этих пони, среди которых я недостоин находиться.

Миновав бегом Проспект Мира, я оказался перед громадами Теплоэнергоцентралей. Это были огромные многотрубные сооружения, которые круглосуточно жгли уголь, чтобы давать энергию для гигантского города: для всех этих сталелитейных заводов, Домов Культуры и наружной крепости, ощетинившейся вокруг города тысячами пушек. В Сталлионграде не было магии, и мы не могли себе позволить магическое электричество – добыча которого не наносила бы вреда среде окружающей среде. На уроках Мира нам рассказывали, что природу нужно беречь, но мы вынуждены поступать так, пока наука не даст нам способа добывать электричество из воздуха. Так что над этим районом всегда стояли гигантские черные облака дыма, и в дни «грандиозных работ», когда большинство фабрик работало одновременно, дружинники оцепляли район и впускали только в респираторах.

Впрочем, сейчас здесь относительно неплохо. Тем временем, включился уже фабричный громкоговоритель:

— В своей вчерашней речи самопровозглашенная королева Эквестрии спросила свой народ: «Кем был бы пони, без магии? Они были бы животными, не способными к дружбе и пониманию, и были бы вынуждены, подобно животным, добывать хлеб свой из природы». Вот кем считают нас зарвавшиеся снобы Эквестрии! Но нам не нужна магия, чтобы дружить и вместе строить будущее для наших детей! А теперь о погоде…

Тем временем я проходил мимо уставших рабочих, выбравшихся в перерыв в курилки на улице.

Они все были очень похожи: все в одинаковых шортах с подтяжками, замызганных рабочих рубахах, в одинаковых кепках, лихо заломленных набок. Они вяло обменивались сигаретами, и поворачивались спинами к ветру. Меня всегда поражало, как они не мёрзнут на ветру в такую погоду, но, видимо, желание покурить было сильнее стихии.

— Говорят, когда война была, народ на заводе вообще жил. И жрали, и спали, и детей делали.

— Ты с дитями осторожнее, ходит вон один…

— А я когда в таком возрасте был, мечтал лётчиком стать…

— Я тут слышал, что пегасы из детей радугу делают.

— Ну и дурак ты, Гвоздь, как тебя на завод-то пустили?

— Не умеешь работать головой – работай копытами. А Гвоздь ооочень хорошо копытами работает.

Рабочие еще какое-то время попрепирались, потом сгрудились в кучку, защищаясь от ветра, и уставились на меня, провожая мою скромную персону своими слезящимися и заплывшими от вечного сигаретного дыма и пота, льющегося в глаза, взглядами.

Не знаю, о чем они думали. Скорее всего, вспоминали себя в мои годы. У всех взрослых есть эта пластинка, которая пылится где-то в глубине их сознания и которую они всегда достают, стоит им увидеть молодого. Вот я в твои годы…

Однако, – одёрнул я себя, – они имеют на это право. Они смогут полоскать голову своим детям и внукам. А что скажу своим детям я?

Впрочем, мысль о детях было невероятно далека от меня, скорее всего, потому что я сам был еще почти ребенок, и поэтому моей совести не удалось загрузить моё сознание чувством вины на этой почве. Дети? Пффф, когда еще это будет…

Более того, эта неудачная попытка моей совести натолкнула меня на мысли крайне далёкие от стыда: я начал представлять, как буду играть со своими детьми, и рассказывать, что в моё время Сталлионград был совсем не тем цветущим садом, каким будет при них.

Поглощённый этими мыслями, я миновал хоздвор и вышел на финишную прямую – Квартал Народного Образования. Все школы, университеты, рабфаки и вообще всё, что было связано с образованием, было помещено в один квартал. По замыслу строителей, это должно было упростить учебный процесс. В какой-то мере это сработало – настолько учебной атмосферы, как здесь, вы не найдёте нигде.

На входе в квартал меня приветствовал очередной громкоговоритель:

— Они говорили нам: магия — это самое важное начало мира. Без магии разумные существа жить не могут, вы не можете пытаться померять мир линейкой. Но мы можем! Весь этот город построен благодаря научному гению Сталлионграда, отринувшему фокусы паяцев-волшебников. Лишь знание — свет, который приведёт нас к лучшему будущему, и именно здесь, в КНО, куются кадры для продвижения знания в массы!

Мимо сновали студенты и школьники. Студенты испокон веков разбивались на группки по происхождению и истово враждовали друг с другом. Восточники, сыны рабочих, выворачивали форменную фуражку на манер рабочей кепки, и много курили. Западники, интеллигенты, всегда ходили выглаженные и вылизанные, и особым шиком считались дорогущие, вывозимые из Эквестрии цветные ленты через плечо. Были еще центровые, которые считались ни рыбой, ни мясом. А уж эти группки разбивались на более мелкие, по убеждениям. Студенты были самой вольнодумной и сумасбродной частью общества, но радеющая за науку Партия прощала им даже откровенно антигосударственные высказывания. В основном ими славились западники, которые традиционно считали восточников быдлом и деревенщинами. Мы же, школьники, никого особенно не интересовали и были предоставлены сами себе.

Вокруг входа в университет собралась целая орда студентов, а трибуне перед входом стоял жеребец с гривой небесного цвета, в свитере, и, рубя копытом воздух, вдохновенно излагал:

— …и я совершенно уверен, товарищи, что каждый из нас может принять непознаваемость мира. Нас, тут, загоняют в рамки, а между тем, сколько прекрасного остаётся за этой стеной…

— Верно говоришь!

— Долой!

— …и это большая, страшная ошибка, что мы отвергаем магию! Магия – это путь к познанию себя и мира, дорога, которую должен пройти каждый пони…

— Так, уберите Расчёскина с площадки!

— Р-р-разойтись! Приказ ректора!

— Мы должны открыться новому, или зачахнем здесь!..

— А ну микрофон отдай, морда!

После небольшой потасовки микрофон был отобран, а собравшимся было приказано разойтись по своим аудиториям и «не создавать брожения».

Студенты, недовольно бормоча, расходились. Выступления подобных ораторов становились всё более частыми, но для нас, школьников, они представляли мало интереса, ибо мы практически ничего не понимали.

Постояв на площади еще некоторое время, я, убедившись, что более ничего интересного не произойдёт, поспешил в школу. Школа была зданием низким, но очень, ооочень широким. Наверное, с завод, или даже шире. Она была всего одна на весь город. ССОШ, как было выложено кирпичом над входом. Здание было безумно старым, и, как говорили, в королевские времена здесь был зал увеселений. Подумать только, все эти бесконечные метры служили лишь для развлечения, что бы его величеству было где играть в крикет.

О былом величии напоминала разве что безумная планировка помещений: невероятный, несуразно-огромный для школы зал-коридор, посередине которого сиротливо сидел за стойкой вахтер, пожилой жеребец, уткнувшийся в книгу учета чего-то и давно дремавший. Классные комнаты отличались диким разбросом в размерах: класс первогодок, например, раньше был королевской раздевалкой, или что-то типа того. Туда едва влезали шестеро пони. А огромная площадка под крикет стала гимнастическим залом.

Я привычно отворил узорчатую деревянную дверь своего, десятого класса. Наш кабинет довольно просторный, полутёмный, отделан зеленым кафелем, а венчает его огромная черная люстра. Судя по остаткам снесённых стен, раньше здесь были ванные комнаты, которые потом объединили в один кабинет.

В классе нас двадцать. Наша группа считается самой большой – после нас детей рождалось все меньше и меньше. Первогодок, например, всего четверо.

Я оглядел длинные ряды школьных парт. Все сидели как всегда: жеребец и кобылка, переговаривались, бестолково глазели по сторонам, передавали записки. Где-то в углу поджигали самодельную петарду. Первое время я волновался, что моё беспокойство выдаст мою тайну – но то ли я неплохо владел собой, то ли никому не было до меня дела. Так что я довольно быстро втянулся в пока еще не учебный процесс и уже через пять минут доказывал Кремню, что арбузные семечки, если их проглотить, не вырастут внутри тебя в дерево. Начинался обычный учебный день…

Особая благодарность Airplane за вычитку и идеи по содержанию. Ты няша :3

Часть III

— … Сталлионград находился в тяжелом положении, и мы были вынуждены обратиться за помощью к Эквестрии, – вещала наш учитель истории, прокручивая рычаг проектора. На нём лениво проворачивалась лента диафильма, – вот, вы видите момент заключения договора…

На картинке были изображены Сталлионградские пони – высокие, сильные, красного цвета, протягивающие маленькой, синей и змееподобной Селестии договор. Селестия ехидно улыбаясь, ногой загораживая еще более маленького, белого и не менее змееподобного принца Голден Мэйна. Прямодушные красные пони не замечали подвоха и доверчиво протягивали Селестии бумагу, скрепленную огромной красной печатью

Зрелище не вызывало особого интереса среди моих одноклассников, да и мне нудный повествовательный тон быстро наскучил. К тому же я слышал, что Селестия красивая. И вроде, даже не синяя. Некоторое время я лениво таращился на экран и честно пытался слушать комментарии учительницы, но внимание моё неумолимо ускользало куда-то в сторону. В сторону разговоров сзади.

— Никель, пошли вечером на похороны? У Штанцова кошка сдохла, пойдём всем двором закапывать.

— А что делать надо?

— Выроем могилку, бросим её, да скажем что-нибудь. Можем ей конфеток туда кинуть — я видел, как взрослые так делают.

— Надо в мешке хоронить, а то у ей блох немеряно, замараемся.

— Дурной что ли, ты видел когда-нибудь, чтобы кого-то хоронили в мешке?

Тут в разговор вмешалась Кольцова, наша вечная зануда с первой парты:

— Нельзя никого хоронить! Это – глупости и пережитки! – последнее слово она произнесла по слогам, явно гордая своей эрудицией.

— Взрослые так делают! – раздался полный возмущения голос одного из спорщиков, использующего самый веский аргумент.

— А ну цыц! – прикрикнула учительница. – Все смотрим сюда!

На картинке был изображен Голден Мэйн, полулежащий на вершине огромной башни из камня и пожирающий виноградную гроздь. Внизу же простые пони таскали огромные блоки мрамора и высекали из них статуи правителя, бросая наверх недовольные взгляды.

— Присланный Селестией королёк наслаждался своим тираническим правлением: не работал, устраивал регулярные пиры и приказывал строить памятники в свою честь. Вот, дети, как выглядят Эквестрийцы – даже во время бесед с народом он не утруждал себя ношением одежды!

Следующий кадр: Голден Мэйн, сверкающий белоснежной шкурой, на фоне красных пони, запахнувшихся в свои одежды. На маленький столик для еды было навалено деликатесной пищи (кажется, даже из Седельной Аравии), на которую красные пони смотрели с неодобрением. Они сбились в кучу, брезгливо оглядываясь по сторонам, недовольно морщась на огромные синие гобелены с изображением Селестии и солнечными символами, и ждали, пока же король их примет. А сам Голден Мэйн делал то, что у него получалось лучше всего: жрал.

Тем временем на задних партах наконец-то появились заинтересованные в предмете:

— Что, вообще все голые? Даже кобылки? – я почувствовал упорные тычки в спину. Экспертом по Эквестрии в классе был я, так как много о ней знал из рассказов постоянно бывающего там отца. Так что, гордый своим статусом, я важно кивнул.

— Срам-то какой.

— А мне мама говорила, что кобылки там шляпы носят.

— Не в шляпах вопрос, мой юный друг… — снисходительно заметил Хром, здоровенный второгодник, который считался у нас самым старшим и опытным. Во всех отношениях.

— Молчать, я сказала!

Класс мгновенно утих, и я снова прислушался к рассказу:

— Всё могли стерпеть трудолюбивые пони, но и их чаша терпения переполнилась, после того как Голден Мэйн попытался наложить свои грязные копыта на городские запасы провизии. Во время очередного пира на казённые деньги у негодяя закончилась еда, и он повелел принести ему запасы из главного хранилища. Ни один из пони не согласился исполнить его приказ, несмотря на угрозы, и Голден Мэйн со своей свитой отправился к городскому складу.

Снова щёлкнул проектор. На картинке король, нетвёрдо стоящий на ногах, указывает своей столь же нетрезвой свите на хранилище. Художник постарался на славу – выглядел Голден Мэйн отвратительно. Жирная, заплывшая от алкоголя морда, красные глаза навыкате – всё как полагается.

— Никто не решался остановить зарвавшегося тирана. Никто, кроме нашего будущего вождя – обычного пони, который нашел в себе силы поступить правильно.

На новой картинке был изображен будущий генералиссимус Сенцов. Обычный складской сторож, бывший фермер, отслуживший в армии и устроившийся охранять городские запасы. Только он нашел в себе силы выхватить оружие и указать его королевскому величеству на его место!

Учительница уже разошлась и с жаром рубила копытом воздух. На картинке же Сенцов замахивался шашкой на трусливо сжавшегося в углу монарха на фоне разбегающейся в страхе свиты аристократов.

— Сенцов едва не отрубил корольку… Ммм… Ну, в общем, едва его не покалечил, и тот в страхе бежал в Эквестрию. Трудолюбивые пони разрушили статуи монарха и провозгласили новое правительство – правительство рабочих пони, которое возглавил самый храбрый пони в Сталлионграде. Сразу после этих событий произошла серия пограничных конфликтов, в которых даже успел поучаствовать символ Сталлионградской военной мощи – танк! Авангард, встань, пожалуйста, расскажи классу.

Авангард, знаменитый тем, что его дед был одним из пяти легендарных танкистов, с готовностью встал с места и завел привычную речь о том, как его дед воевал. Выстрелить танк не успел, потому что был подпален магическим огнём на подступах к эквестрийской деревне, зато здорово напугал монархистов, так что те никогда не совались в Эквестрию, чтобы отомстить за своего жалкого монарха.

Впрочем, когда он рассказывал эту историю в первый раз, она звучала интереснее. Хорошо помню, как это было в пятом классе, когда нам на экскурсии показывали танк.

— Мой дед на таком воевал! – подал тогда голос Авангард. Когда все взоры обратились к нему, он уставился в пол и пробормотал, смущенно:

– Он меня в детстве им пугал.

Раздался смех, и учитель спросила тогда снисходительно:

— Что ж в нём страшного?

— Он говорил, что если буду себя плохо вести, меня тоже в этот гроб на колёсиках посадят, и…

Тут он запнулся и густо покраснел.

Учитель была явно недовольна такой характеристикой гордости Сталлионграда, но любопытство взяло верх:

-И что?

-…и мне там яйца огнём обварит, – закончил Авангард и съёжился.

Сейчас же он вырос, и его рассказ о танковой войне становился с каждым разом всё увлекательнее и живее, и временами казалось, что это он, а не дед сидел в этой уродливой коробке и распугивал эквестрийских фермеров.

— С тех пор монархисты больше не лезут к нам, но мы знаем, что они копят силы и рано или поздно вернутся, чтобы попытаться вновь усадить сюда своего тирана. Завтра мы пойдём на экскурсию в Сталлионградскую крепость, где вы увидите…

По классу пронёсся разочарованный вздох: в Крепость нас водили каждый год, и ничего нового там не происходило: мы излазили все бункеры, обследовали пушки, а нудные рассказы экскурсовода о забавных случаях в крепости выучили почти наизусть.

— Но главное, что вы должны запомнить: Сталлионград не должен повторить ту же ошибку. Эквестрийцам нужны только наши ресурсы. Придя здесь к власти, они усадят здесь своего королька и будут вытягивать из нас жизнь, ради своих увеселений…

---

---

Любой пони совершает ошибки. Даже королева. Даже бог?..

Я вижу ту, которую многие считают божеством во плоти, и знаю про неё самое страшное. То, что непростительно думать о божестве, если ты в него веришь. К счастью, я не верю в неё. Для меня она не Бог.

Я никогда не видел её лично – только на картинках и теперь в этом свитке. Но я прекрасно себе представляю, о чем она думает, лёжа в своих огромных холодных покоях. Об ошибках.

Чего стоит моя ошибка? Ошибка третьего, самого невпечатляющего из Сенцовых, управляющего огромным бетонным муравейником? Завалы на дорогах. Опоздание очередной пищевой очереди. Может быть, обрушение шахты. Хоть я и формальный глава Сталлионграда, я всего лишь управляющий, и в соуправленцах у меня огромный штат. Но даже эти ошибки (которые нельзя даже полностью назвать моими) не дают мне спать по ночам. Лежат тяжелым грузом на моем хребте и придавливают к земле, заставляя сомневаться и вызывая желание сбежать от ответственности.

Чего стоит ошибка короля? У которого в подчинении не один, пусть и большой, город-государство, а огромное королевство с тысячами подданных? Голода, бедности и ненависти подданных. А потом позорного изгнания и клейма на всю жизнь, если эту жизнь удастся сохранить. Едва ли короли могут спокойно спать, если их хоть чуть-чуть волнует их собственный народ.

Чего стоит ошибка Бога?..

Когда великая праобщность пони разделилась, нас было множество. Жестокая зима, болезни, неурожаи – много тощих лет сильно ударили по всем нам, и неписаный договор о сотрудничестве трёх рас пони был расторгнут. Так появились государства единорогов и пегасов, общины земнопони и королевство кристальных пони. Разобщённые и обозлённые друг на друга, пони искали выход. Одни находили его в ненависти к другим. «Они нахлебники!» – кричали земные пони, – «Мы прекрасно обойдёмся и без них!» – так был основан Сталлионград, живущий до сих пор – дитя старого спора между земными пони и остальными. «Мы и без вас обойдёмся!» — и обходились. Так же появлялись королевства единорогов и кланы пегасов.

Мы все разделились. Иногда встречались, по-соседски, помериться тем, насколько нам лучше друг без друга. Встретится, бывало, земнопони с единорогом, и говорит ему:

— Ах, как чудесно мы без вас обходимся! – и тот довольно смеется.

Но лучше нам было лишь первое время – жизнь постепенно брала своё. Великая Зима не утихала, земля не родила, и начались чудовищные вещи. Пони умирали от голода и холода, в землях Эквестрии заводились лихие молодчики, промышлявшие грабежом, целые деревни выкашивал мор, а в некоторых областях, пострадавших особенно жестоко, жителям пришлось опуститься до каннибализма. Тьма, холод и страх опустились на разобщённую Эквестрию.

Многие тогда понимали, что мы должны снова объединиться. Но у нас не было идеи, способной сплотить нас. Одни лихие головы хотели покорить Эквестрию огнём и мечом и объединить под своим началом, другие хотели создать единое государство на основе договоров (будто мало им было уже нарушенного договора между расами). Но была другая, куда более крепкая идея: идея Бога, который бы покровительствовал нам.

Я читал, что первыми с такой идеей выступили общины камнетесов, еще с тех времен известные своим трудолюбием. «Бог един для всех, – говорили они, – и нет для него ни земнопони, ни пегаса. Мы должны отринуть различия и все жить как раньше, перед лицем Его на земле Его.» Их сейчас почти не осталось, но они были самыми упорными из всех – остальные общины с их божествами и божками не пережили даже эпоху Дисгармонии.

Но не о них речь. Ведь вскоре появилась ты. Явилась на наш большой совет к нам, детям Дисгармонии, когда мы в очередной раз делили границы. Ты была еще молода и наивна, но сердце твоё пылало от жалости и сострадания к бедным пони, которые страдают от голода и холода под руководством своих эгоистичных вождей. Ты сказала тогда, что сама возьмёшь на себя всю ответственность – всю боль, все страдания. Будешь решать всё и за всех, так что даже мэру распоследней деревни не придётся решать ничего серьёзней, чем посадка деревьев весной. Ты говорила, что готова взять на себя всё, стать Богом, лишь бы пони могли жить в мире. Прислушиваться к молитве каждого и даже поднимать само Солнце, чтобы твои подданные были согреты его лучами и твоей заботой. Чтобы самый распоследний иждивенец, надравшийся сидра и лежащий в канаве, знал, что с рассветом его Божество поднимет самоё Солнце ради него.

Ты готова была разрешить пони делать всё, что им вздумается. Никакой армии, никакой полиции, никаких чиновников, решающих сколько-нибудь ответственные задачи. Всё ты возьмёшь на себя и будешь отдыхать лишь ночью, отдав своё непосильное бремя сестре.

Как они ликовали! Все эти графья и корольки, они с радостью побежали к тебе. Никакой ответственности – зачем, у нас же есть Бог, на которого можно всё свалить. Войны между королевствами, голод, мор – везде и всюду богиня Солнца примчится и всё решит. И мало-помалу почти вся Эквестрия перешла под твоё крыло. Крыло вездесущего, всеблагого Бога.

В конце концов нас осталось не так много. Сталлионград, тогда еще – коммуна гордых земных пони, другие мелкие общины, Кристальная Империя, которая стенала под гнётом узурпатора… Но ты же не можешь смотреть, как мучаются маленькие бедные пони, и ты помчалась спасать и их – но в итоге они отправились в Великое Ничто. Что это, еще одна седая прядка в твоей гриве? Еще одна из многих твоих… Ошибок?

А потом настал и наш черед. Черед Сталлионграда.

Сталлионград решил пойти своим путём: путём земного пони. Во все времена именно земнопони выполняли самую тяжелую работу, могли выживать в самых тяжелых условиях. Наш город был основан в горах, там, где мало еды, да и та достаётся тяжелым трудом. Почему именно здесь? Я не знаю. Возможно, нашим предкам это место показалось защищенным, ибо во времена Дисгармонии нужно было бояться не только голода. Единороги или пегасы не выжили бы здесь, но состоящая в основном из земнопони община смогла. Мы добывали руду, плавили металл, создавали удивительные механизмы, заменяющие для нас магию, мы научились возделывать почти мертвую землю. Да, у нас нет и не было сочных яблок, да, было не до жиру, но город жил. Со временем, когда другие общины пони оседали и основывали города, мы начали торговлю. Детища инженерной мысли Сталлионграда пришлись по нраву многим: плуги, прессы, инструменты, повозки, хитрые механизмы… Думаю, в любом мелком городке Эквестрии можно найти какой-нибудь пылесос, сделанный в Сталлионграде.

Да, мы выжили. Но кто не хочет жить лучше? Торговля – механизмы за еду – спасала нас, но сталлионградцы не были идиотами, хотевшими долбить горы и промерзлую землю из принципа до скончания веков. Мы хотели лучшей жизни для своих детей. И ты видела это.

Я вижу тебя, Селестия, через все эти века. Передо мной на столе огромный свиток, на котором запечатлен момент подписания договора между Сталлионградом и Эквестрией. Его не отличишь от обычного свитка для письма — покуда не дотронешься, и перед тобой не задвигаются полу-призрачные пони разыгрывающие сцену, случившуюся век назад. Маленькие фигурки твоих подданных кланяются при твоём приближении, но земнопони не двигаются. Они не верят, что ты Бог, но их коммуна истощила землю и больше не может жить на самообеспечении, и после голосования приняла решение дать вассальную присягу Эквестрии. Они смотрят на тебя снизу-вверх и кажутся такими маленькими в сравнении с тобой. И хотя они протягивают тебе присягу, скрепленную печатью, они не верят в тебя. Для них ты всего лишь очередной князёк, которому они вынуждены покориться, потому что их детям скоро нечего будет есть.

Зато ты улыбаешься. Ты улыбаешься и подталкиваешь копытом того, кто всё это время стоял позади тебя – твоего дааальнего родственника, принца Голден Мэйна. Ты еще не знаешь, что совершаешь еще одну ошибку. Ты, улыбаясь, говоришь, что он будет здесь ради церемоний, потому что твоя аристократия – всё это сборище обрюзгших снобов, привыкших, что ты решаешь все их проблемы, – требует пристроить потомка царственного рода. Ты говоришь, что от него не будет проблем – он просто знак того, что эти земли теперь часть единой Эквестрии. Это плохой ход – земнопони, выросшие на идеалах равенства и взаимопомощи, не хотят терпеть кого-то, кто будет жить в замке и поплёвывать на них сверху, ничего не делая, пока они работают. И уж тем более, называться их господином. Но они принимают его, считая, что так уж в Эквестрии принято, и думая, что он будет править от твоего имени и что все его решения – твои.

Все мы знаем, что было дальше. Но история имеет привычку повторяться. Много лет прошло с тех пор, как мой дед чуть было не лишил Эквестрию удовольствия иметь потомков от принца-Златовласки. Все непосредственные участники тех событий умерли. Все, кроме тебя, принцесса. И наверняка ты лежишь сейчас, холодной одинокой ночью, и думаешь о тех тысячах пони, которые вынуждены жить по карточкам и долбить скалы, чтобы вырывать у природы площади для посадки еды. Потому что своей ошибкой ты отобрала у них шанс на рай. Они не верят в твою гармонию и считают эквестрийцев заносчивыми эгоистичными ублюдками. О нас некому позаботиться, кроме нас самих.

Но я снова вынужден вернуться к тому, с чего мы начали. Мой отец, Товарищ Сенцов, Великий реформатор, позволил нам протянуть лишних пару десятков лет. Карточки, жестокая экономия и коллективизм – вот что спасало нас эти годы. Но от голода не убежишь. Он подтачивает нашу бетонную цитадель изнутри.

Что мне оставалось делать? Мне, самому либеральному из Сенцовых? Я сделал первое, что пришло мне на ум. Написал письмо принцессе Селестии. Письмо было открытым, и в нём я требовал ответа за оскорбление, нанесённое её представителем десятки лет назад. Партия, хоть и с недоумением, но одобрила идею – и письмо было доставлено с караваном в Эквестрию. Громкоговорители зачитывали обличительные отрывки на площадях как обвинение тираническому режиму самовлюбленных эквестрийцев. Но никто не знал, что, фактически, это была просьба о помощи – то, что я вообще затеял эту переписку. А что мне оставалось делать, спрашиваю я вас?

Ты не стала присылать мне длинных писем с ответами. Лишь этот свиток, в котором колдовством запечатлено всё то, чего мы не знали все эти годы. То, что мы потеряли – память о том, как оно было на самом деле. Знание о том, что Голден Мэйн был не планом, а лишь ошибкой. Следствием твоей наивности и мягкосердечности. Веры в то, что пони, облеченные властью, не обращаются ко злу. Что кому-то, кроме тебя, можно доверить бремя власти.

А мы, дураки, гадали – почему, после пары приграничных стычек, на нас не пошла орда Эквестрийской гвардии? Мы тратили драгоценный металл на танки, лучшие наши умы трудились над боевыми машинами, мы отливали огромные пушки для нашей крепости – а разгневанное божество со своей свитой всё не приходило. Но почему, за все эти годы, ты больше не возвращалась к нам? Если это не было твоим планом – обескровить Сталлионград, и установить тут тиранию, а Голден Мэйн, как утверждает этот свиток, был лишь самодуром – почему за все эти годы ты не вмешалась? Ты видела, что происходящее здесь – следствие извечного греха пони – нежелания понять друг друга. Почему ты не вмешивалась? Кажется, я знаю, почему – потому что ты научилась бояться. Бояться своих ошибок. Потому что ошибка Бога – это уже слишком. Может, поэтому в Эквестрии уже веками ничего не происходит – ты просто закрылась в своей собственной белой башне и выходишь лишь ради бессмысленных балов прожигающей жизнь аристократии?

Я сидел перед свитком, на котором ничего не подозревающие пони заключали роковой договор, и смотрел на Селестию. Может быть, мне только казалось, но я видел в ней… Усталость. Вскоре множество пони искренне возненавидят её, и Сталлионград станет еще одной рваной раной в её памяти – рядом с затерянной в Великом Ничто Кристальной империей и с её сестрой, сосланной на вечную каторгу на Луну.

Вздохнув, я взял перо и вывел на пожелтевшем пергаменте:

— Дорогая принцесса Селестия…