Робинзонада Данте

Прибытие на остров

Моё пробуждение встретила чешуйчатая темнота. Угрюмые деревья с кривыми, искаженными дурно пахнущей жемчужной дымкой стволами безмолвствовали; ветра, даже слабого, не было. От лесной подстилки разило чем-то кислым — лежать на ней было неприятно. Я приподнялся и огляделся. Царство полумрака окружало меня со всех сторон. Рассеянный, призрачный свет, казалось, не имевший источника, разгонял пожухлую тьму ровно настолько, чтобы можно было разглядеть пространство на пару шагов вокруг. Моё сиплое дыхание разрывало вуаль молчания, сотканную из терпеливого ожидания здешней жизни.

Я посмотрел вверх; верха не существовало. Редкие лучики солнца, пробивавшиеся сквозь купол листвы, сияли тусклыми, холодными звёздами. От пристального взгляда на них закружилась голова: я будто очутился вдруг на краю столовой горы, а дальше — пропасть, близкая, ждущая одного лишь движения от своей жертвы: шага вперёд, прощального жеста перед лицом вечности. Невольно отпрянув, я наступил на ветку. Та хрустнула, подавая сигнал спрятанному среди деревьев. Звуки леса нахлынули нежданно, словно кто-то небрежной рукой выкрутил громкость на максимум, но тут же, испугавшись самих себя, резко отступили, оставив далёкое уханье, показавшееся неестественным, и скрип, как от гнущегося дерева. Но ему неоткуда было взяться здесь, ведь ни малейшего движения воздуха не чувствовалось. По коже побежали мурашки.

Я ощупал одежду. Чёрный — любой цвет, кроме белого, превращался здесь в серо-чёрный, — костюм для деловых переговоров, рубашка с запонками, прежде тщательно выглаженные, а теперь смятые штаны с ещё видневшимся подобием стрелок, неброские часы на левой руке, казавшиеся достаточно дорогими для обычного клерка, но недостаточно презентабельными для успешного бизнесмена. Облачение для туристических походов было не слишком подходящее. Я поднёс часы к уху. Тик-так, сообщили они ему. Потом запнулись. И через миг снова раздалось «тик-так». С перебоями. Но циферблат показывал, что стрелки шустро двигались по кругу и не выказывали желания останавливаться.

«Может, у меня что-то со слухом».

Я открыл рот:

— И где это я? — и закашлялся. Туман, до того не замечавший меня, стал чужеродным, враждебным, ворвался в лёгкие, пытаясь разорвать, вползти глубже, забраться во внутренности и превратить их в часть себя. Но через пару секунд всё прошло; я разогнулся, кашляя. В голове шумело, слезящиеся глаза болели, словно в них кинули песок.

— Какого чёрта? — прошипел я. Вздохнул с опаской, проверяя, не повторится ли приступ. Но ничего не происходило; зыбь удовольствовалась тем, что покопалась у меня внутри и вычистила лёгкие полностью, растворив в себе клочки старого мира.

«Странная мысль».

Старый мир… А это мир новый?

Я постарался вспомнить, кто я. Рваная дыра на месте памяти саднила. Представлялась когтистая лапа, выдирающая куски воспоминаний с такой же лёгкостью, с какой карманник вырывает сумочку у спешащей куда-то красотки; высокие каблучки цокают, когда она пытается догнать вора, кричит, тщетно привлекая внимание прохожих.

Никаких зацепок касательно того, чем я занимался: я помнил, что такое школа, что такое университет и работа, но ничего личного, касавшегося лично меня, в уме не всплывало. Я совершенно ничего не знал о том, кем был.

В сознании вырисовывался силуэт города, расползшегося гигантской кляксой: тянувшиеся к небу небоскрёбы, шумные коробки машин, ругань водителей в пробках, стойкий запах мочи в переулках на окраине. Никакого сопротивления не возникало: это ниточки, оставшиеся после дыры в полотне.

После некоторых усилий я воссоздал картину мира, где жил. Но моя личность скрылась в забвении: ни имени, ни лиц друзей, если те были, ни места работы — зияющая ухмылка бездны на месте сокровенного, на месте того, что называют «самое Я». Человек-призрак.

Открытие испугало меня. Я вновь завертел головой, подмечая странности леса: усиливающиеся и пропадающие звуки, колышущиеся, как морские волны, свет из ниоткуда — тот, что сверху, едва бы осветил и крошечный пятачок земли, — терпкий, липкий воздух, приставший к коже и ласкавший её призрачными касаниями, отчего появлялось ощущение загрязнённости, нечистоты. Воздух был противен.

«Я тут чужой».

Эта мысль, возникнув в голове, попыталась взлететь, ударилась о стенки черепа и упала вниз, наполнив тело дрожью. Чужой. Лес не любил чужаков, в этом я не сомневался.

Я закрыл уши и зажмурился, сказал себе: «Я не тут. Сейчас я досчитаю до десяти, а потом, когда открою глаза, я буду стоять на привычном каменном тротуаре, а мальчишка-газетчик протянет руку за деньгами… за деньгами… какими? Они бывают разные: доллары, фунты стерлингов, кроны… Не помню! Боже праведный, какие деньги были в моей стране? В какой стране я жил… живу?!»

Я открыл глаза, опустил руки. Ничего не изменилось. Кроме одного.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Звучание часов стало громче. Я мог слышать их, не поднося к уху. Часы издевались надо мной. Они заразились этим лесом, стали его частью и теперь действовали с ним заодно.

 — Нет, вы меня этим не проймёте! — Часы пристали к коже, целовали её металлическим гибким ремешком, который леденел, несмотря на тепло тела. Я снял их. Часы лежали на ладони, как выкинутая на берег медуза, омерзительно поблёскивая. Я бросил их на раскидистый куст, и они с тихим шорохом провалились в его чрево.

Тик-так, сказали часы. Теперь их тиканье заполонило всё вокруг.

— Нет, так не бывает. Часы не могут быть такими громкими, это уж точно. И делать так тоже не могут. Не на Земле. — Земля. Моя планета.

— Уже что-то, — пробормотал я. Часы смолкли, едва я упомянул Землю.

Первым делом я проверил карманы — в них ничего не оказалось, — после чего попытался залезть на дерево, подняться над листвой, чтобы увидеть, где находился. Это оказалось сложнее, чем я подумал сперва. Костюм цеплялся за все сучки, а ствол, будто не желая, чтобы его касались, уходил из-под рук, как живой.

Образно говоря, конечно. Будь так по-настоящему, я бы точно тронулся умом.

Изрядно поцарапавшись и утомившись, я остановился. Бесплодные усилия понемногу давили нарастающим отчаянием.

 — М-да, скалолаз из меня паршивый, — сказал я и снял мешавший пиджак, после чего вновь отправился на покорение высот. Грубая кора царапала кожу и вызывала едва заметное жжение. Из-за того, что ветвей на нижней части дерева не было, карабканье заняло целую кучу времени, а я по-прежнему не продвинулся ни на фут, постоянно сползая. Впрочем, если бы я выбрал другое дерево, ситуация была точно такая же: удобной опоры не имелось нигде. На руках после неудачных попыток остались липкие пятна. Душный воздух не приносил облегчения. «Астматикам тут точно нечего делать, — понял я, приходя в себя после очередного захода. — Хотя и мне здесь не слишком-то уютно».

Захотелось пить и есть. Воды поблизости я не нашёл, а от мысли, что придётся обедать — или завтракать, а может, ужинать — ягодами этого леса, замутило. В окружении было что-то неправильное, какая-то мелочь на грани видимости, что-то, что раздражало и одновременно пугало. Дымка исказила природу, придав её чертам гротескные образы, взбудоражив воображение полуузнаваемыми формами.

Тик-так. Тик-так.

Часы решили напомнить о себе. Я вздрогнул, повернулся на звук. И закричал, не услышав собственного крика.

В нескольких футах от дерева стояло оно. Оно было похоже на большую собаку, — а может быть, волка; я смутно припоминал, что видел кого-то, подпадающего под размер и вытянутость морды, — но состояло из крепко сплетённых деревянных веток. В глубоко запавших глазницах сверкали зелёные огоньки. Пара легкомысленных листиков, торчащих из туловища, смотрелась глуповато, но, стоило зверю сделать шаг вперёд, листья тоже зашевелились, угрожающе и мерзопакостно: они извивались, как будто обладали собственной волей. Деревянные мышцы при движении сокращались, подобно настоящим, мощь и грация хищника завораживали. В глубине тела сквозь просветы между ветвей можно было разглядеть серую хмарь, жадно пожиравшую свет.

Оно изящно перетекло из одной позы в другую, красуясь. А потом побежало.

Я не имел ни малейшего понятия, как умудрился забраться на дерево. Ещё миг назад я стоял, прислонившись к комлю, а в следующую секунду пытался отдышаться, сидя на довольно толстой ветке в футах пятнадцати над землёй. Руки горели от боли. Обломанные ногти и стёртая кожа отнюдь не добавляли им привлекательности.

Я посмотрел вниз; тварюга остановилась, уселась на землю и уставилась на меня своими кошмарными глазами. По-моему, она не моргала.

 — Что, хочешь меня пересидеть? А вот хрен тебе, скотина. И тебя пересижу, и твоих потомков, уж не сомневайся.

Одновременно полегчало и стало слегка стыдно. Вряд ли этот… волк мог понять, что я сказал. И всё же, всё же… Впрочем, стыдиться зверя, пускай и инопланетного, было глупо, и я ощутил неловкость теперь уже перед самим собой.

Я опёрся спиной о ствол. Предстояло длительное ожидание. Сейчас к зверю присоединятся его сородичи, а потом они просто подождут, пока я не потеряю сознание от голода и рухну к ним уже готовеньким — как вариант, с мозгами наружу. Роль открытой консервы мне претила, но что тут сделаешь? Силуэты деревьев вдали размывало туманом и молочными огнями, плясавшими в воздухе, а звуки доносились словно через толстый слой ваты.

Освещение продолжало чудить: резко посветлело, и я сумел разглядеть животное внизу так, словно находился от него в паре шагов. Пространство тут подчинялось весьма странным законам. Хотя… я не знал, каким оно вообще должно было быть. На Земле такого бы не произошло, я был уверен. Но почему — не знал. Наверное, один из вырванных из памяти законов физики давал о себе знать на подсознательном уровне.

Как бы то ни было, факт оставался фактом: мало того, что я отчётливо видел волка, так он ещё и ухмылялся. Или нет. Физиология и физиогномика инопланетных тварей не входили в число моих сильных сторон.

Огонь в его глазницах вспыхнул сильнее, а из пасти вырвалась белёсая мгла, которая неторопливо поплыла ко мне. Всё, что я мог, — это обречённо наблюдать за её приближением. Деваться было некуда.

В дымке пульсировали тёмные точки, мельтешили в ней — замысловатый танец, который напоминал чем-то пляску язычков пламени в костре. Нечто гипнотическое чудилось в этом, точно хищник завораживал жертву.

Я онемел: до этого некое подобие эмоционального шока оберегало сознание от принятия скорой кончины. И вот — маски сорваны, покровы сняты. Я умру через пару секунд от дыхания неизвестной твари в неизвестном месте, не зная собственного имени и…

Мгла добралась до меня. И я завопил.

Чёрные точки оказались насекомыми. Похожие на шмелей твари с почти полудюймовыми жалами облепили всё тело. Они не кусались, но это было неважно: боль вызывало простое прикосновение. Волны ядовитого холода сменялись опаляющим жаром, по лицу текло что-то липкое. Я оглох, барабанные перепонки будто лопнули, каждый вздох втягивал в себя частичку адской хмари, а в голове звучало только одно: тик-так. Тик-так. Тик-так.

Момент, когда насекомые отлипли от истерзанных останков того, что раньше было моим телом, прошёл незаметно. Я не шевелился, не моргал — тупо пялился вперёд. Не оставалось сил даже на то, чтобы удивиться тому, что глаза остались целы. Сколько я пробыл в таком состоянии, я не знал. Когда я смог двинуться с места, притом едва не свалившись с дерева, первым делом взглянул вниз. Никого. Волк убрался прочь.

 — Жив. Жив! Жи-и-и-в! — С сорванными связками получился невнятный хрип. Но ведь это не главное, верно?

Ладони дрожали, словно у меня случился припадок. Я ощупал лицо, убеждаясь, что никаких внешних повреждений не получил. Потрогал уши, щёлкнул пальцами… в порядке. Слышали, по крайней мере.

Что-то мешало как следует видеть. Я потёр глаза, посмотрел на руку. Она была испачкана в какой-то чёрной, дурно пахнущей жиже.

«Что за?..»

Я с отвращением принялся оттираться. Учитывая общую слабость организма, это было не слишком просто, ведь неведомая грязь оказалась на редкость приставучей, но мне удалось очиститься от большей её части. Я тёр веки до тех пор, пока на глазах не выступили слёзы.

«Надо бы как-нибудь отмыть ладони. Они же все в ранках, а эта штука наверняка попала в них, — я поёжился. — Да и лицо заодно сполоснуть. Хотя здешняя вода… наверняка мерзкая, как и всё вокруг».

Вот только надо было сначала слезть с дерева — та ещё задачка, если принять в расчёт, что нижняя часть ствола не имела веток. Я посмотрел вверх. Если уж я тут оказался, нельзя упускать хороший шанс осмотреться. Но и тут ожидало разочарование: верхние ветви были такими тонкими, что наверняка не выдержали бы моего веса.

«Ну почему простой осмотр местности должен превращаться в такое дерьмо?»

В душе царила пустота. Буря мыслей и чувств наконец прекратилась. В душе росли недоумение и потерянность. Где я? Кто я? Чем я это заслужил?

Ад. Это место — ад. Я хочу домой. Обратно, на Землю. Потому что это не Земля.

Ненависть — вот то, что пришло на смену безразличию. Я со всей силы ударил кулаком по дереву и захрипел, схватившись за искалеченную конечность. Идиот, какой идиот…

Нужно выбираться отсюда, нужно искать способы вернуться домой, нужно слезть с дерева… А я корчился на ветке в пяти метрах над землёй и убаюкивал пораненную ладонь.

В себя меня привело шевеление ствола. Ничего хорошего это не предвещало. А через мгновение дерево, на котором я сидел, ожило.

Экстренный спуск вниз вышел довольно болезненным, но эффективным. Хотелось бы верить, что я скакал как обезьяна по ветвям, пока не добрался до нижней, а оттуда спрыгнул на землю, но, по правде говоря, я скорее свалился как куль с мукой. Однако же обошлось без переломов, так что назвать это бездарным падением язык тоже не поворачивался. То, что он опух, можно было опустить.

Я отполз подальше от деревяшки, бушующей от того, что упустила добычу. Ничего, вот вернусь сюда и срублю тебя, пообещал я мысленно потенциальной растопке моего камина. Жаль только, что в этом мире — в аду — у меня не имелось ни камина, ни дома, ни даже памяти о том, что на Земле камин таки существовал.

Ветви угрожающе ударили по земле совсем рядом с ногами, и я оставил мысли о мести на другой раз. Вскочив на ноги, отбежал к центру поляны. Вдруг ещё какие деревья оживут?

Пиджак остался висеть на кусте рядом с бесновавшейся деревянной тварью — везло мне на них, однако, — поэтому я махнул рукой на него. Конечно, хорошо бы порвать его на бинты, но я не был уверен, что окажусь достаточно силён для таких упражнений: всё-таки пиджак был сделан из плотной ткани. Так что я ограничился тем,что оторвал подол рубашки и обмотал импровизированными повязками руки. Не то чтобы их не надо было сперва отмыть от грязи, но вода в этом лесу вряд ли сделала бы ладони чище. Да и где тут поблизости располагался ручей или хотя бы лужа? Я попытался сглотнуть и обнаружил, что слюны почти нет. Во рту было сухо, словно в пустыне, хотя раньше я этого не замечал. Тело вообще ощущалось странно… потерянно… словно отклик между ним и разумом был изрядно замедлен. Тело было чужим, как и всё в этом лесу. Оно впустило его в себя, прямо как часы.

Закружилась голова; вместе с этим пришла безучастность. Даже ненависть исчезла, сменившись глухой болью в руках, коленях и давлением в ушах.

«Вода, кретин. Найди воду. Потом думай, что с тобой происходит».

Я вяло согласился с шёпотом в своей голове. Оставалось надеяться на то, что это давала о себе знать адекватная часть моего сознания, а не поселившийся во мне мозговой паразит. При этой мысли внутренности скрутило; я согнулся, чуть не вывернув желудок прямо на прелое месиво листьев. Гадкий запах, как ни странно, привёл меня в чувство, и я побрёл в противоположную от гиперактивного дерева сторону. Настало время искать воду.

---

В пути я наткнулся на несколько кустов с висевшими на них мелкими ягодами. Они напоминали чернику, так что я, чуть поколебавшись, отправил пару штук в рот: вряд ли всё могло стать ещё хуже. Ад не оставил бы лёгких путей, а если бы он и позволил умереть, то… кто в выигрыше? Проклятье, конечно, я. Вдруг таким путём можно было попасть на Землю?

Несмотря на столь категоричные мысли, отправляться в мир иной — а может, свой — я не спешил. А потому слегка ошалел от собственной тупости, когда осознал, что натворил. Но время шло, а кровавая пена изо рта течь не спешила, и я, пожав плечами, закинул в себя ещё горсть. Токсинам нужно было время, чтобы прибить меня, а я подозревал, что бродить по этому лесу предстояло ещё долго. Либо смерть от голода, либо законный риск. Но я пообещал как следует врезать себе напоследок, если я каким-то чудом найду выход из лесного лабиринта и загнусь от пищевого отравления, корчась в лучах заката или рассвета. А может, то будет полдень?

Я оторвал от многострадальной рубашки ещё кусок и сделал из него подобие кулька, набрав туда ягод. По вкусу они оказались пресными и водянистыми, однако это было лучше, чем ничего.

В зачарованном лесу сложно сказать, прошел один час или все шесть. Время струилось тут змеистым потоком, огибая деревья; если прищуриться, можно было уловить вдалеке странное размытое пятно. Ни один из представителей здешней фауны мне не повстречался, и я был очень за это благодарен. Кому? Случаю, наверное. Я знал о предполагаемом существовании Бога, этой акаузальной надстройки, но верил ли я во всевидящего бородатого старца? Этого я не помнил. В конце концов, я решил для себя считать его мёртвым. Лес был пропитан концентрированной атмосферой неестественности, невозможности бытия, словно каждый листик покрывала тонкая плёнка чуждости, по чуть-чуть впитывавшаяся в тело всякий раз, когда я касался чего-нибудь. В подобном месте Бог нереален; сама идея его присутствия в том же пласте Вселенной казалась несусветной глупостью. Раз уж существовал этот лес, то Бог однозначно был мёртв. А что, если это и были его останки? Я бродил по гниющим внутренностям Господа! Это всё объясняло!

Деревья двигались. Они шевелили кронами, тихо смеялись. Паразиты, черви в теле Бога. И я, венец его творений, я, паразит, добивший его!

«Сядь на землю».

Я подчинился.

«Брось эти ягоды. Брось сейчас же».

Я ел Господа! Я прошёл причастие, мои грехи испарились в ритуале абсорба. Кровь и мякоть… тело…

Зелень пульсировала в темноте света. Вспышка синего, звёзды плясали на земле. Они праздновали, ведь я — новый демон, повергатель первооснов! Звёзды — средоточие скверны, а я стал её паладином, пришедшим с Крестовым Походом очистить эту землю.

Внутренности скрутило от боли. Я захрипел, и хрип мой стал птицей.

«ВЫБРОСЬ! ЯГОДЫ!»

Я скорчился на земле в позе эмбриона. Меня пронзила судорога. Организм истошно вопил, а звёзды пели высокими голосами, которые врезались в мозг, разрывая его на кусочки.

А потом меня стошнило.

Я не мог точно сказать, когда очнулся. Пробуждение вышло постепенным и оттого незапоминающимся.

Я застонал.

— Ладно, риск явно того не стоил, — хотел произнести я, но голосовые связки явно считали иначе, и на выходе получился слабый сип, из-за которого заболело горло. Пить захотелось с удвоенной силой.

Я взглянул на кулёк с ягодами в руки. Очевидно, во время моего… опыта… я чересчур сильно сжал его, и теперь повязка на ладони была испачкана бледно-красным соком. Я с отвращением откинул то, что собирался есть чуть ранее. И даже попробовал.

Питаться дарами этого леса желания больше не возникало. Желудок обиженно забурчал. Пожалуй, этот тупой орган ничему не научился.

Пошатываясь, я поднялся на колени и пополз вперёд. Вставать отчего-то не хотелось — казалось, что тогда небосвод обрушится на мои плечи. Я и не подозревал, что во мне было так сильно желание жить. А ещё домой. Домой. Домой. Вся Земля — мой дом.

На лужицу с водой я наткнулся абсолютно случайно. Двигался вперёд, пока при очередном движении не обнаружил под рукой пустоту. Удержавшись на месте, я взглянул вниз, на впадину. И там была она — блаженная, прохладная, освежающая… тухлая, воняющая, зацветшая вода.

 — Раунд номер два, лес. — Я спустился к воде и размотал повязки на руках. Они совершенно почернели от грязи, но меня поразило кое-что другое: ладони были чисты. На них имелась корочка запёкшейся крови и кашеподобный налёт гнилых листьев, но та жижа исчезла без следа. Я посмотрел в воду. В ответ на меня взглянул безумец: маска из пота и грязи подчёркивала восхитительно блестящие сумасшествием глаза. Не виднелось и следа жижи. Я задумался было, хорошо это или плохо, но быстро устал и зачерпнул воды, чтобы умыться, после чего глянул на себя вновь. Стоило признать, водная процедура чище меня не сделала. А потом я совершил огромную глупость: глотнул воды. Пустыня во рту уступила место помоям.

— Живём один раз, — с воодушевлением произнёс я и подмигнул своему взлохмаченному отражению. Оно закатило глаза. Мой «один раз» успешно катился к своему логическому завершению.

---

Камень в руке оттягивал меня вниз. Я шатался, сердце стремилось вырваться из грудной клетки, а пульсирующая тупая боль в правой ладони постепенно усиливалась.

Всё это — череда ошибок. Моё появление здесь, ягоды, вода, проклятый цветок, птица… при мысли о птице я повалился на землю. Желудок был пуст, резь в нём мучила неимоверно, а ещё хотелось блевать. Кровь на губах запеклась. Память с услужливостью колкого слуги подбросила воспоминания, рваные и неполные.

~

Я не встретил никакой живности, за исключением деревянного волка в самом начале приключения, однако чувствовал себя неуютно, если не сказать больше. Поэтому, когда я натолкнулся — увы, в прямом смысле этого слова, — на довольно крупный камень, всё-таки счёл это удачей, хотя и болезненной. Отпрыгавшись на одной ноге вволю, я подобрал его. Увесистый, с налипшей жирной землёй. Теперь я был хоть как-то вооружен. А ещё голоден. И в моих кишках будто свила себе гнездо недовольная змея. Но это были мелочи, главное — я был вооружен.

И лес не преминул подкинуть мне испытание. Я продирался сквозь кусты, достаточно густые, чтобы превратить остатки одежды в клочья, и клял себя за то, что не догадался обойти препятствие, когда ушей коснулся странный шорох. Я насторожился: незнакомые звуки здесь не несли в себе ничего хорошего. Однако же я, как истинный первопроходец, — отравленный, измученный, злой и голодный, — отправился выяснять причину шуршания. И обнаружил её весьма быстро: под один из кустов забилось нечто, напоминавшее птицу. То, что у неё имелась чешуя и будто бы вывернутая наизнанку голова, этого почти не отменяло.

При моём появлении птица жалобно закурлыкала и шевельнулась было, но сразу обмякла. Я заметил, что один бок у неё был в крови. Кто-то ранил её; я застыл, представив, что угодил в ловушку неведомого полуразумного зверя, желавшего поймать добычу покрупнее. Но время шло, никто не показывался, и я слегка расслабился. Мысли потекли в другом направлении.

Что же делать с птицей?

Еда.

Птица — еда. Образ возник очень быстро. Вот я жую сочные, прожаренные кусочки мяса, и безысходность моего положения отходит на второй план…

Проблема одна — для еды нужно убить. Хватит ли у меня на это духу? Хватит ли решимости на то, чтобы лишить живое существо единственного по-настоящему ценного дара природы? Пока я задавался этим вопросом, живот жалобно булькнул, и я рваным движением, словно мною управлял небрежный кукловод, поднял камень на высоту головы, обхватил его двумя руками, почувствовав каждую шероховатость, каждую впадину и каждый бугорок, и кинул в птицу. Камень попал ей в куда-то в середину тела. Что-то хрустнуло, и птица перестала курлыкать. Брызнула кровь, горячая свежая кровь, смешанная с чешуйками запёкшейся, старой. Попала мне на брюки, и я брезгливо отдёрнулся.

Что я только что сделал? Меня пробила дрожь. Я ведь не хотел. Обхватив голову руками, я сел на землю. Я убил. И пусть это всего лишь демоническая куропатка, но я убил. Я был убийцей. Но какая-то часть меня лишь потирала руки в предвкушении обеда. Самое страшное, что я не контролировал себя, когда бросал камень. Я ещё раздумывал, когда это… произошло.

Лес притих; он как будто вслушивался в то, что творилось у меня в голове. Эта мысль распалила потухшую было ненависть: я вскочил и погрозил окрестностям кулаком.

— Я не буду корить себя за это! Я хочу есть! — Кашель остановил начатую гневную тираду.

Ну-ну, прошелестела чащоба. Убеждай себя в этом.

Я вздохнул и повернулся к убитой… пусть остаётся куропаткой. И пришло озарение. Озарение оказалось паршивым: я не мог развести огонь. В карманах за прошедшее время не прибавилось ни спичек, ни зажигалок. Дьявол всегда кроется в мелочах.

Что делать? Лес хранил ехидное молчание, но я знал, что он насмехается надо мной всеми фибрами своей зелёной души.

Вопрос в том, сумею ли я есть сырое мясо? Мои далёкие, далёкие предки могли. Я ничем не хуже… да?

Так как у меня не имелось даже ножа, пришлось потрошить чёртову куропатку руками. От запаха крови мутило, а жилистая плоть наотрез отказывалась не поддаваться. Я попробовал начать с шеи и достиг определённых успехов. Через полчаса мучений и бесчисленное количество позывов к рвоте я сумел достичь кое-чего: птицу можно было с натяжкой назвать освежеванной. Вот только что в ней можно было есть?

Я поднёс кусочек мяса, показавшийся мне наименее мерзким на вид, к губам и быстро проглотил его, не жуя. А через секунду меня вырвало.

Обессиленный и истощённый, я не стал больше пробовать. Чувство, что если я ещё раз посмотрю на распотрошенную добычу, то умру от смеси стыда, голода и тошноты, усиливалось с каждой секундой.

~

Воскресив память о произошедшем, я передёрнулся. Потом огляделся по сторонам и обнаружил, что обстановка явно поменялась. Я куда-то шёл. Но я не помнил этого! Я дёрнулся, повалился на землю, и меня снова унесло волной воспоминаний.

~

Я смотрел на цветок. Тот светился. Прекрасный, великолепный, источающий божественный аромат, он казался противоположностью того, чем являлся зачарованный лес. В голове было пусто. Никаких предчувствий, ощущения беды — ничего. Я, чащоба вокруг и цветок. Я подошёл к нему и коснулся его лепестков. На ощупь он был атласным и невесомым, как крыло бабочки. А потом открытый бутон сжался, дёрнулся, схватился за мой мизинец и, рванувшись назад, откусил его. Я вскрикнул и рухнул на спину, схватился за руку. Боль пришла не сразу. Она явилась незваным гостем, накрыв сначала ладонь, затем всю руку, и потекла дальше — к сердцу, к голове, к ногам. Спина, ощутившая на себе мощь гравитации, заныла. Жаль только, что я не помнил, что такое гравитация. Зато я помнил, что откушенный палец — это очень, очень, очень плохо! Боль была змеёй, а я — жертвой в её объятиях. Но я наскреб в себе силы отползти в сторону и кинуть в ублюдский цветок камень, который всё-таки волок за собой, несмотря на печать преступления на нём. Попал. Безразличие боролось с болью, когда я наблюдал за тем, как бутон принялся тихо шипеть и, вздрогнув пару раз, опал.

Некий инстинкт — или та часть разума, что ещё не сошла с ума, — взяла управление над телом, вынудила то подняться и оторвать ещё кусок от того, во что превратилась рубашка. Кое-как я перевязал рану, но при взгляде на неё становилось понятно — не жилец. Если не потеря крови, то заражение сведёт меня в могилу. Хотя… сколько раз я уже думал о неизбежной смерти? Много… наверное. Я забыл точное число.

~

В глаза бил невыносимый, ослепительный свет. В них стояли слёзы. Я прикрыл лицо руками и судорожно вздохнул, когда случайно коснулся перевязанного обрубка. Прошли минуты, и возникло чувство, что со всех сторон подползали твари, которых невозможно было описать человеческим языком, которые воплощали худшие кошмары сумасшедшего... Со всех сторон раздавались влажные, скрежещущие звуки, издаваемые будто бы жвалами, с которых сочилась едкая слизь, уродливые, бесформенные тени нависли надо мной. На тыльную сторону ладони что-то попало, и я не выдержал — заорал и рванулся вперёд, надеясь нелепым порывом распугать всех тварей в округе. Запала хватило ненадолго, и я свалился обратно. Пару секунд бездумно глядел в небо. В глубокое небо, которое тщетно пыталось прикрыть одинокое облачко. Я был дома, на Земле? Или то очередная шутка леса? Я перевёл взгляд на ладонь и увидел, что по ней ползёт божья коровка, чудом не спугнутая моими метаниями. Я сдул её, и букашка исчезла среди высокой травы.

Я поднялся на колени и огляделся по сторонам. Вокруг расстилалась опушка. Позади стояла стена деревьев. Я вырвался из цепких зарослей леса, но что, если то была лишь первая проверка? Вдруг заросли — это лишь прелюдия к чему-то куда худшему?

Вид, открывшийся мне там, где кончался лес, поразил меня своей… картонностью. Словно декорации в плохом фильме, словно уровень в дешёвой игре. Но впечатление быстро испарялось, и я не мог понять: это я привыкал, или мир приходил в норму? Но в аду не было нормы.

Я хотел на Землю. Это была не Земля. Я осознал это, когда пасторальный пейзаж распахнулся передо мной целиком и полностью. Вкусные запахи, яркое солнце и голубевшее аквамарином небо создавали картину уюта и спокойствия, а пестрота цветов на лугу сбивала с толку.

Новый круг ада не получит меня. Я желаю оказаться на Земле! И я могу подтереться своими желаниями, не так ли, новый мир?

Внезапно я увидел кое-что, что заставило тело напрячься. На лугу определённо кто-то был. Я сощурился: кучка зверей вокруг жёлтой фигурки… Не разглядеть, что там.

Я нагнулся и подобрал камень, который умудрился проволочь до самого конца. Пришло время охоты. Я проголодался. И отупел.

Сделав пару шагов, я услышал вопль. Животные заметили меня. Плевать. Я ведь не надеялся добраться до них, а? Просто шаг. Ещё один. И ещё.

Благословенный обморок накрыл мой разум на середине четвёртого рывка.

Слишком много Пятниц

Потолок был самый обыкновенный: плоский, сделанный из крепко сбитых досок. Он всем своим видом показывал, что зашифрованных посланий и тайных письмён, начертанных за пару веков до моего рождения, в нём искать не стоило. Скучное зрелище, и я бы с удовольствием поглядел на что-нибудь ещё. Жаль только, что я не мог повернуться на бок, — при попытке движения возникало чувство, будто меня со всех сторон обернули скотчем. Или засунули в паучий кокон и теперь ждали, пока яд начнёт действовать, а мои внутренности — плавиться от токсинов. От подобных мыслей я заворочался… постарался, по крайней мере. Оказалось, что я лежу на довольно мягкой кровати.

Живот сводило от голода. Тело болело, но не слишком сильно — так, больше напоминая о себе. Саднило спину, а искалеченную чёртовым цветком руку будто жгло огнём. И никуда от него не деться: я абсолютно беспомощен. Даже рот открыть не… Хм.

Я облизал губы. Откуда-то доносилось непонятное шуршание, вдалеке слышался гомон, напоминавший звериный. Судя по всему, я находился в доме. Дом предполагал наличие разумных существ или, во всяком случае, чего-то вроде коллективного муравьиного разума, но ни один коллективный разум в жизни не додумался бы до столь удобных постелей.

— Кхм, где я? — Я закашлялся. В горле пересохло, а сорванные голосовые связки не спешили облегчать задачу первого контакта с обитателями мира, где я очутился. Как же надоело хрипеть…

Шорохи исчезли; на пару секунд воцарилась тишина, прерванная сразу двумя возбуждёнными голосами. Жаль только, что я не понимал ни слова, если это вообще были слова. Для слуха общение местных жителей выглядело как отрывистое чириканье, перемежаемое плавными напевными звуками, — гармоничная какофония, иных слов я и подобрать не мог.

Я по-прежнему не мог двинуться с места. Оставалось ждать, пока аборигены не покажутся в поле зрения. И довольно скоро я был вознаграждён за терпение: лицо накрыла какая-то тень. Первый миг я не мог ничего разглядеть из-за резкого перепада освещения, а затем, проморгавшись, вскрикнул.

Не то чтобы я ожидал, что тут жили изящные эльфийки с точёными чертами лица и миндалевидными глазами, но то, что я увидел, напоминало человека весьма смутно: что-то общее, несомненно, присутствовало, но шерсть на морде — язык не повернулся назвать это лицом — и огромные, в пол-лица глаза со зрачками почти во всю радужную оболочку стандартам земной красоты отнюдь не соответствовали. Голова была подчёркнуто округлая, её обрамляли спадавшие волосы.

Существо вторило мне в истошном вопле и отскочило назад. Я всерьёз задумался над тем, практиковали ли тут вивисекцию.

Снова раздались голоса, что-то настойчиво вдалбливающие в голову. Молчание. Похоже, от меня ждали какого-то ответа.

— Как насчёт отпустить меня, а? И отправить домой. На Землю, если вам это что-то скажет.

Видимо, это не сказало им ровным счётом ничего. Зато я почувствовал, что незримые путы спали. Первым делом я ощупал себя на предмет каких-либо недостающих частей. На обрубке мизинца обнаружился грубоватый бинт, ссадины и царапины как следует обработали. Это было хорошо. А ещё на мне не имелось ни клочка одежды, помимо повязок. Это было плохо.

Я приподнялся и огляделся по сторонам. Как я и предполагал, дом. Низкий потолок, пара полочек для чего-то, сильно напоминавшего обыкновенные книги в твёрдом переплёте, открытые птичьи клетки и целая куча корзинок наподобие тех, в которых спят коты. Я попал в жилище сумасшедшей кошатницы?

Но главным в помещении было не убранство, а обитатели этого домика. Я застыл, разглядывая двух аборигенов, стоявших около выхода из здания — крошечной дверки футов пяти в высоту. Она была открыта, и на пол, оказавшийся — вот неожиданность! — деревянным, лился солнечный свет.

Итак, кем же были мои таинственные спасители-пленители? Наверняка сказать было нельзя. Четыре ноги без каких-либо признаков копыт или когтей, антропоморфные морды, гигантские глаза и короткая шерсть. Стоило добавить, что одно из существ было насыщенно фиолетовым, а другое — жёлтым. У фиолетового имелся небольшой рог, а у жёлтого — сложенные сейчас на спине крылья. Это, а также гривы — фиолетовая с розовой полоской у «единорога» и просто розовая у «пегаса», — натолкнуло меня на мысль, что передо мной нелепая пародия на земных лошадей. Особую пикантность придавало ситуации то, что когда я встал наконец с кровати, то осознал, что эти создания были ростом чуть больше трёх футов.

— Так вот ты какой, Гулливер, — пробормотал я и несколько нервно хихикнул. Без одежды человек уже не ощущает себя полноценным, это точно. Куда они её засунули?

— Догадываюсь, что помощи от карликовых лошадей мне не дождаться… Или это хитрая галлюцинация, а я всё-таки съел ещё тех милых ягодок?

Для себя я решил называть жёлтого аборигена «пегасом», а лавандового — «единорогом». И что с того, что это не были классические кони? Мне от этого не легче.

Я показал на себя, а потом энергично замахал руками, изображая одежду. Оставалось надеяться, что я не бездарный мим, а они знакомы с понятием пантомимы.

Рог «единорога» вспыхнул облаком искр, и моё тело парализовало. Сознание на миг накрыла волна мути: в прошлый раз знакомство с неведомой дымкой закончилось жуткой болью. К счастью, ничего подобного не произошло, но пришлось констатировать то, что у моих хозяев имеется магия или очень продвинутые технологии. С одной стороны, это было хорошо: шансы на возвращение увеличивались. Но я почему-то чуял, что ничем хорошим такие силы местных не обернутся. С чего я вообще решил, что мне хотели помочь? Я никогда не видел операционных столов, но воображение щедро одарило меня картинами порхающих в магическом облаке скальпелей и перешептываний известных лошадиных учёных, исследующих каждый извлечённый из моего тела орган.

«Единорог» опять защебетал, и новая волна магии приподняла лежавшую рядом с ним книгу, на которую я до того не обращал внимания. Касания волшебства распахнули увесистый томик, прошлись по страницам, перелистывая их в поисках чего-то определённого. Во всяком случае, у нас схожие приёмы передачи знаний.

В конце концов, предприятие увенчалось успехом, и книгу левитировали ко мне, чуть не ткнув ей прямо в лицо. Требовательный голос что-то медленно произнёс.

Я пригляделся к страничкам. Жёлтоватый от старости фон, чёрная вязь букв… иероглифов… закорючек, похожих на отпечатки копыт? и цветная картинка, изображавшая, по всей видимости, минотавра. Увидь я нечто подобное на Земле, то решил был, что художник переусердствовал с выпивкой или кое-чем похлеще, настолько классический образ быкочеловека расходился с тем, что я узрел тут. Но… новый мир, новые правила? Я ведь до сих пор не был уверен, что это не ад.

В любом случае я точно не являлся минотавром, поэтому в ответ на очередной поток слов, имевший вроде как вопросительную интонацию, покачал головой, попутно удивившись тому, что паралич имел такое выборочное действие. Оставалось надеяться, что здесь сей жест значил примерно то же самое, что и на Земле, потому что в случае, если им объявляли кровную вражду, мои дела стали бы совсем плохи.

Пронесло. Новый диалог — теперь говорили «единорог» и «пегас». Я с трудом угадывал эмоции на мордах коней: очень уж непривычными были их кривляния.

Нахлынула тоска. Я ощутил себя игрушкой в руках существ, у которых, собственно, и рук не было. Они могли сотворить со мной всё, что им придёт на ум. И вновь вспомнилась Земля. Там привычнее. Там нет магии. Там лошади бродят в загонах, а не болтают друг с другом, определяя судьбу человека. Хотя они выглядели очень слабыми: ещё бы, такая комплекция! Стоит мне вырваться и пристукнуть фиолетового, и вот она — свобода!

Какая чушь. Мне некуда идти. В лесу я погибну быстрее, чем зайдёт местное солнце… кстати, сколько я там пробыл? Память не дала никакой подсказки, и очередной вопрос рухнул в бездну вечности, где столетиями гнили неразрешимые загадки наподобие «кто виноват?» и «что делать?».

Внезапно голоса умолкли. Я посмотрел на парочку и обнаружил, что лошади тоже умеют краснеть. Уж не знаю, как это удалось единорогу, но он определённо сконфузился — пятна смущения проступали даже сквозь шерсть. Паралич исчез, и я, взглянув вниз, увидел остатки рассеивающихся огоньков. Значит, неподвижность достигалась за счёт магического тумана, который прочно удерживал меня, облегая тело, как вторая кожа. Я понятия не имел, чем была вызвана такая перемена отношения, но подозревал, что они считали меня зверушкой из местного леса. Я не мог их винить — я бы сам держался подальше от тамошних тварей. Но раз уж оказалось, что я обладал разумом, то и держать меня было бессмысленно. Наивные. Я же мог притворяться…

Я почесал подбородок и обнаружил там приблизительно трёхдневную щетину. Хм, некоторые ответы лежали буквально на поверхности. Теперь оставалась одежда. Я повертелся по сторонам и нашёл кучу тряпья, которая при ближайшем рассмотрении оказалась изорванной чуть ли не в клочья рубашкой и покрытыми грязью штанами. Нацепив то, что раньше было костюмом, на себя и передёрнувшись от прикосновения измусоленной ткани к телу, я тем не менее почувствовал себя немного лучше. Поразительная всё-таки штука — одежда! Ещё я бы не отказался от исподнего, но необходимый минимум на мне уже присутствовал.

Однако гостеприимные хозяева вновь чего-то от меня хотели. Единорог несколько раз подогнул и разогнул ноги в подобии утренней зарядки, ткнул в мою сторону тем, что я решил считать копытом. Это было приглашение, игнорировать которое я не мог. Забыть о чудесах телекинеза так быстро невозможно.

Я встал на четвереньки, оказавшись примерно на одном уровне с аборигеном. Единорог подошёл и, шепнув нечто успокаивающее, коснулся моего лба рогом. Пару секунд ничего не происходило, и я хотел вежливо кашлянуть, но запылавшее сияние заткнуло мои так и не начавшиеся просьбы поторопиться. Эфемерные отблески срывались с рога лошади, наливались жизнью и переползали на меня, образовывая призрачный мост, смотреть на который в какой-то момент стало неприятно. Моей щеки коснулся порыв ветра, невозможный в помещении; однако же потоки воздуха явственно закручивались вокруг наших фигур. Я зажмурился. Аура мерцания налилась мощью, в ореоле моста возник отблеск, резавший глаза даже сквозь плотно зажмуренные веки.

Видимо, сейчас меня обучат местному языку. А может, попытаются прочесть воспоминания. Немного же они там найдут. Я вздохнул.

В задней части головы взорвалась сверхновая. Огонь охватил сознание, жадно пожирая мысли, чувства, эмоции и оставляя после себя пепел, который перебирали уродливые, опухшие клешни, вспахивающие мозг. Я рухнул на пол — судороги охватили тело, перебрались к рукам и ногам. Ощущение, будто я сгорал заживо, усиливалось с каждым мигом; разум терзали сотни, тысячи червей, вгрызавшиеся всё глубже и глубже. Я схватился за голову, отчаянно стараясь расколошматить её о дерево, чтобы хоть каким-то образом остановить муки. Тысячи молний били прямо по нервам, превращая их угли. Пепел внутри, угли, огонь и шипящие черви — я старался вытащить это из себя, царапая сведёнными конвульсиями пальцами лицо. Остатки мизинца дёргало, но это было ничто в сравнении с тем, что я чувствовал каждый миг агонии сознания. Тело стало бесполезным придатком к разорванному в клочья сознанию. Я слышал чей-то визг, который перешёл во всхлипы. Потребовалась прорва времени, чтобы догадаться, что эти звуки издавал я сам.

Лицо плавилось, стекало жидкой дрянью. Лихорадка сжимала смертельные объятья. Меня трясло, разум сдался под напором сосущей, впитывающей всё боли и погас. Но тело продолжало бороться, продолжало страдать. И переродившиеся в грязном пламени эмоции слились в одно серебристое чувство, ядовитыми парами отравлявшее меня и продлевавшее приступ. Ненависть.

Я ненавидел этот мир.

И мир ненавидел меня.

---

Пустота, расчерченная далёкими полосами огней. Я плыл в океане безбрежной чернильной тьмы, несуществующий одинокий призрак в мире тысяч оттенков вакуума. У меня не было тела: я взглянул на руку и обнаружил, что та состоит из смеси цветов — красного, жёлтого, фиолетового, — буравчиками чистой энергии танцующих в черноте безвременья.

Но даже в абсурде здешнего эфира существовали свои течения, одно из которых мягко увлекало меня дальше — к свету того, что являлось звёздами. Я не сопротивлялся. Безумная надежда пульсировала в сознании: я возвращался домой. Где бы я ни был раньше, сейчас всё закончится.

Туго натянутые струны бытия издавали низкое звучание, нарастающее и спадающее, как величественная, медленная волна, что заставляло мою душу трепетать. Тут и там мелькали быстрые искорки, сталкивались, рассыпались ворохом вспышек поменьше, собирались снова и цеплялись друг за друга, образуя гигантские, исчезающие вдали хороводы. Я коснулся одной искры: меня захлестнуло тёплое участие, захотелось вырвать крупинку из круга, прижать к себе… Она упорхнула. Пустота не была пуста.

Постепенно я вырисовывал картину происходящего. Светящиеся частицы тыкались друг в друга, словно слепые, приникали к сородичам и, пульсирующие, отправлялись вместе к блистательным огням звёзд. Я стал искать подобных себе, но никого не нашёл. Одиночество.

Поток тащил меня всё дальше. Я заметил, что он усиливается со временем… С тем, что можно принять здесь за время. Но, вне всякого сомнения, я приближался к лучистому пятну звезды. Уже можно было различить планеты — островки стабильности в океане колышущегося спокойной темнотой хаоса. Я почувствовал умиротворение.

Звезда приблизила меня к себе, опалила своим жаром, поцеловала на прощание и оттолкнула, разомкнув призрачные объятия.

Пространство в звёздной системе было гораздо плотнее, и продираться сквозь него приходилось чуть ли не силой. Но меня вели отголоски бурления, сохранившиеся от течения. И вот она — жемчужина! Нарядная, красивая планета, окутанная, будто платьем, энергетическими полями и естественными украшениями в виде океанов, и полотен зелени, и ожерелий гор. Переливы силовых линий отражались на высоких облаках. Даже отсюда, из космоса, я улавливал тот незримый, чудесный, мерный пульс жизни, ценнее которого не было ничего, ибо только этим ритмом и жила Вселенная. Для кого бы светили звёзды, для кого прихорашивались туманности и хмурились притворно войды, устрашая мнимым безразличием, не будь тут, на хрупких ковчегах, дышащих, бегающих, мыслящих существ? Поистине, существование такой Вселенной была бы бессмысленно.

Планета вовлекала меня в себя, и я с охотой повиновался. Покой…

Это не Земля. Ещё мгновение назад приветливые вихри энергии ощетинились колкими иглами. Похолодало. Страшная догадка поразила сознание, и я посмотрел вниз. Очертания материков не совпадали. И как я не заметил раньше? Слишком много зелёного в энергополях, слишком много синего и совсем нет красного, тогда как я практически наполовину состоял из оного, — враждебные касания сопротивляющейся ноосферы заставили меня съёжиться, превратиться в точку. Я пытался бороться, старался вырваться; планета тоже выталкивала чужеродный для неё элемент, но некая сила небрежно проталкивала разум дальше, калеча тонкие линии эфира и убивая, распыляя меня… Планета сдалась первой. И я устремился к земле, чувствуя, как она неохотно впускает в свой силовой контур красный и фиолетовый, как шлейф этих цветов въедается в неё всё глубже. А я… испарялся, как кусочек льда в кипящей воде. Всплеск, противное шипение, ничто.

---

Очередной потолок, на этот раз побелённый известкой. Кажется, это становилось традицией. Как и то, что я не мог двигаться. Если первое я ещё был способен принять, то второе навевало мрачные мысли. Зато не было боли. Я вообще не чувствовал тела. В голове стоял лёгкий туман, мысли лениво шевелились, как подмороженные черви. Эмоций не было — лишь лёгкое удивление, что я был жив. Пахло казённой стерильностью.

Интересно, видение о планете реально, или мои мозги окончательно изъедены дырками? Как сыр. Я хихикнул. Моя голова — чёртов кусок сыра. Потолок слегка качался в такт дыханию.

Итак, если то, что я видел, правда, тогда в какой промежуток времени это происходило? Может, это подавленные воспоминания дали о себе знать? Получалось, мою душу вместе с телом засунули сюда, и я отнюдь не пришёлся по вкусу этому миру. Сволочь, нехило он пожевал меня. А если это всего лишь галлюцинации, нечто вроде вольной интерпретации того, что случилось со мной в последнее время?

Говоря о времени… я не знал, сколько пролежал в спеленатом состоянии. Надо было что-то предпринять. Например, крикнуть.

— Есть кто живой в датском королевстве, товарищи господа присяжные заседатели? Я тронулся! То есть лёд, но я не лёд и… Идите к дьяволу, в общем, — прошептал я. Не совсем крик, но это было то, что позволяло мне горло. Да и сформулировать мысль оказалось на удивление трудно: голову будто пухом набили. Что это со мной?

Встревоженный голос, раздавшийся поблизости, убедил меня, что мои приключения ещё не закончились. Но в поле зрения никто не показался, разве что хлопнула рядом дверь. Тишина. Впрочем, чихать я на них всех хотел. В подтверждение своих дум я шмыгнул носом. Никогда не замечал, какой это занимательный звук.

Открытия следовали одно за другим: вскоре послышался шум множества ног, и в комнату, — я надеялся, что это не тюремная камера, — кто-то вошёл. Я почувствовал, как исчезло давящее чувство тяжести на груди, будто убрали толстое одеяло, и первым делом потрогал кровать, на которой лежал. Тёплое шерстяное одеяло — они что, выщипывали материал из себя? — и тонкие простыни. Что я рассчитывал найти? Ох, я снова был нагим… Я постарался расслабиться. Это же лошади. Лошади не носят одежды, верно?

Я сел. Мир отреагировал с секундным запозданием, голова закружилась. Взглянув на искалеченную руку, я обнаружил на мизинце новую — на этот раз качественную — повязку, а на внутренней стороне локтя красовался след от укола. Коварные, коварные аборигены. Насколько низко надо пасть, чтобы накачивать наркотиками путешественника между мирами? Хотя не исключено, что это было обычное обезболивающее.

Честно говоря, комната, в которой я находился, сильно напоминала больничную палату, что воодушевило меня — значит, никто не планировал пускать мою тушку в расход. Если это не была какая-нибудь засекреченная лаборатория по всестороннему изучению пришельцев… Я поспешил отогнать неприятную мысль.

В единственном окне красовались синее небо и краешек облаков. Никакой аппаратуры рядом с кроватью не было: стояла тумбочка, на которой была ваза с поникшими цветами, напоминавшими одуванчики. Кроме этого, там лежал здоровенный, отлично огранённый рубин, переливавшийся в слабом свете одиноко висевшей на потолке лампочки всеми цветами багрового.

Я сглотнул.

Драгоценный камень охватила волна искр, и он, вращаясь, прилетел к уже знакомому фиолетовому единорогу, стоявшему в компании белой лошади, у которой на голове имелось что-то вроде врачебной шапочки. Лавандовая лошадка засунула рубин в сумку, висевшую у неё на боку.

Проклятье, меня трясло. Я не мог оторвать взгляд от светящегося рога. В груди рос ледяной ком страха, пробив барьер равнодушия, воздвигнутый лекарствами. Ему было уже тесно в грудной клетке, он хотел вырваться, разорвать её и выскользнуть наружу…

Не сиди я на постели, я бы точно упал. Кони испуганно заговорили, попятились назад. Наверное, у меня был тот ещё видок. Я глубоко задышал, пытаясь прийти в себя. Своими опытами здешние чёртовы чародеи явно влезли в мою психику куда глубже, чем хотели. И ради чего? Я по-прежнему не понимал их! Я даже не знал, для этого ли мне пришлось испытать ту зверскую боль! Какие эксперименты на мне ставили?

На смену страху явилась злоба. Но с ней я совладал быстро — напомнил себе, что насилием пока ничего не решить. Я на борту плывущей в глубинах океана подводной лодки, и путь наружу один — открытый люк. Поэтому необходимо сдерживаться… хотя бы до той поры, пока не выясню, как удрать из этого мира.

— Эй, всё в порядке. Только не надо больше вашей волшбы, ладно? — Я смог выдавить улыбку. Если эта фиолетовая тварь снова попытается вызвать свои силы, я её прикончу.

Для истерзанного рассудка нет ничего лучше, чем порция лжи, в которую хочется верить.

Казалось, единорог сообразил, в чём дело. Открыл рот, сказал что-то. Потупил глаза и горячо выпалил довольно длинную тираду.

Я смотрел на него в растерянности. Он извиняется? Если бы я только мог говорить на его языке… Наорал бы на него. Но в подобной ситуации не оставалось ничего, кроме пожатия плечами.

Секунду лошадь глядела на меня слегка озадаченно, но потом улыбнулась. Я с трудом удержался от дрожи. Странная анатомия выводила из неказистого подобия душевного равновесия.

Единорог спросил что-то у стоявшего рядом сородича. Тот принялся обстоятельно отвечать, а я заметил, что ни рога, ни крыльев у врача — или кто он там — нет. Выходило, здесь жили три расы? Или их было больше?

Лавандовый абориген махнул копытом, приглашая следовать за ним. Я встал с кровати, пошатнувшись. Остаточный эффект от укола ещё не прошёл.

Выйдя из палаты, мы направились куда-то по длинному, выложенному плитками коридору. Врач шёл с нами. По пути мы миновали две низкие двери, и только около третьей, высокой и покрытой потрескавшимся у ручки лаком, мои спутники остановились. Белый конь пролепетал нечто неуверенное, но единорог успокаивающе помотал головой, и доктор отпер кабинет.

Мне было тяжело приноровиться к их эмоциям. Да, их морды слегка напоминали людские, однако привыкнуть к иной расе было непросто, и поэтому в половине случаев я понятия не имел, какие чувства испытывали аборигены.

В помещении белая лошадь включила свет, и перед нами предстали непонятные конструкции, рассчитанные, судя по размерам, на кого-то побольше меня. Почему-то я сразу подумал о минотаврах. Очевидно, они ещё не оставили эту идею.

Первым делом меня усадили в стул, облепленный множеством проводков, что вызывало неприятные ассоциации с его электрическим собратом. Но это оказался, по всей видимости, обычный анализатор здоровья. Выяснилось, что местные жители были способны управляться даже с маленькими вещами вроде датчиков без помощи пальцев рук — одними копытами, к которым вещи приставали, как намагниченные. Мне пришлось замереть на минут пятнадцать, пока результат не удовлетворил врача. Когда тот оторвал бумажку с какими-то графиками, лошадки заспорили. Я пригляделся. Куча зелёных линий, парочка желтых и одна оранжевая. Видно, опасения вызывала именно последняя. Наконец, аборигены достигли согласия, и опыты продолжились. Я взмолился, чтобы остатки болеутоляющего в моей крови не создали помех исследованиям. Серьёзно, у меня не было учёной степени, но даже мне казалось, что в таких условиях говорить о правильности полученных данных не приходилось.

В перерывах между обследованиями я озирался по сторонам, потому что во время анализа двигаться было запрещено, а тело требовало движения. Таинственно мигающие коробки, торчавшие тут и там из них антенны, — и какой сигнал нужно улавливать в этом кабинете? — кушетка и аппарат, похожий на рентгеновский. Аборигены не слишком-то опасались радиации. Стоп, а что такое радиация? Промелькнувшая мысль исчезла так же быстро, как и появилась. Я опустил голову: не побыть мне Беккерели или, на худой конец, Томасом Эддисоном. Да и электричество в этом мире уже имелось.

Всплывающие в памяти помимо собственной воли имена, через какое-то время испаряющиеся под грузом иных мыслей, — это пугало.

Я заметил кое-что, на что раньше не обращал внимания. На боках — ближе к крупам — у лошадей имелись необычные рисунки; с первого взгляда нельзя было понять, нарисованы или вытатуированы они. Я пригляделся внимательнее, но так и не догадался, как их нанесли. У единорога была картинка в виде розовой шестиконечной звезды и россыпи звёздочек поменьше, а у белого врача — символ красного креста, что ввело меня в ступор. Какой ещё Красный Крест здесь, в другом мире? Или он обозначал что-то другое? Вопросы, вопросы, но никаких ответов.

Неплохо было бы выяснить, зачем лавандовый конь так долго со мной возился. Вполне вероятно, что он был представителем местных властей, а это значит, что нам с ним предстояло ещё много свиданий, — похоже, он будет моим персональным Вергилием.

Я успел отчаянно заскучать и едва удерживался от смачного зевка, когда обследовавший меня врач вместо того, чтобы ткнуть в сторону очередного прибора, приказывая мне подойти, отошёл сам и собрал в кучку результаты анализов — графики, диаграммы и другие малопонятные листочки. Доктор снова заспорил с единорогом. Тот победил, и, издав раздражённый вздох, белая лошадь вышла из кабинета, направившись дальше по коридору. Мы поспешили за ней.

Спустившись вниз по неудобной лестнице — узенькие частые ступеньки явно не подходили для человека, — мы вышли в обширный холл, где находилась, видимо, регистратура. По крайней мере, мне казалось, что это была она. То было сюрреалистичное зрелище: несколько докторов всех трёх рас сидели за столом на стульях, выгнувшись так, что я невольно посочувствовал им — удобством от такой позы и не пахло. Тем не менее работники больницы не выказывали ни малейшего беспокойства, а оглядевшись по сторонам, я заметил, что другие лошадки, — вероятно, пациенты — тоже по большей части предпочли восседать на стульях, располагавшихся у стен холла, нежели стоять на ногах. Их любопытные взгляды скользнули по моему телу. И именно тогда я вспомнил, что на мне нет одежды. Я пообвык к таким изменениям, но разница между двумя пялящимися на тебя животными и целым... стадом, стаей… была очевидна. Я покраснел и попытался прикрыться. Но местным жителям, похоже, было не привыкать к подобным зрелищам.

Врач скинул результаты обследования зелёному коню, находившемуся от него ближе всех, и что-то сказал ему. Тот застонал и сгрёб документы, перемешавшиеся с другими бумагами, к себе.

Я почесал переносицу. У местных встречались по-настоящему дикие окрасы. Слово "конь" показалось теперь таким же подходящим к этим существам, как "гиббон" применительно ко мне. Учитывая размеры местных, разумнее было бы назвать их пони.

Зелёный пони тоже был безрогим, что совершенно не мешало ему мастерски управляться с пером и чернилами. У меня появилась догадка, что он в данный момент оформлял мою больничную карту. Бюрократия… как мило. Приятно видеть, что в таких разных мирах проскальзывали родные черты; главное, чтобы совпадений оказалось не слишком много.

Занимавшийся мной доктор тем временем что-то настойчиво выговаривал единорогу, чуть ли не пихая того в грудь копытом. Лавандовый закатил глаза и лишь отбрасывался короткими фразами. Наконец, закончив с нравоучениями, белый пони вздохнул и, кивнув на прощание, удалился.

Я почесал лоб; что теперь? Но у фиолетового волшебника имелись на этот счёт свои мысли. Он направился к выходу в конце холла, махнув хвостом, что, видимо, должно было обозначать приглашение. Я поспешил догнать своего проводника.

Выйдя из здания больницы, я поморщился. Солнце сдавалось неизбежному приходу ночи, но после слабого искусственного освещения госпиталя всё равно казалось, что далёкая звезда вознамерилась ослепить именно меня. От входа вдаль протянулась грунтовая дорога, по которой мы и направились. Единорог что-то возбуждённо трещал, а я осматривался по сторонам. Далёкие одинокие деревья, ярко зелёная трава, чуть ли не на глазах удлиняющиеся силуэты теней, отброшенных нашими фигурками — всё это ощущалось… неправильно. Возникало впечатление, что я смотрелся в кривое зеркало, не зная собственной внешности и не имея шанса потрогать себя, — подвох чувствовался, но доказать было невозможно. То же самое присутствовало в зачарованном лесу, но тогда оно было в десятки, если не в сотни раз сильнее. Сейчас же оно напоминало писк противного комара, вьющегося у самого уха, но не подбирающегося достаточно близко, чтобы можно было прихлопнуть его.

Дорога — скорее, тропа — петляла между несколькими холмами и скрывалась за поворотом. Я фыркнул. Для приличия могли бы вымостить её жёлтым кирпичом; вот только кто из нас играл бы роль девочки, а кто — пёсика?

Миновав пригорки, мы попали на финишную прямую — вдалеке виднелся городок. Впрочем, расстояния тут тоже были кукольными, поэтому мы прошли дистанцию минут за десять, и я попал в первый в своей жизни город пони.

По пути мы встретили двух или трёх местных жителей, идущих навстречу, но в самом поселении их было гораздо больше. Всех трёх рас, в одежде и без оной, — морщась под многочисленными озадаченными взглядами, я пообещал себе сделать что угодно, чтобы найти хотя бы трусы, — притом чуть меньше половины из них были больше похожи на земных лошадей, нежели на здешних аборигенов. По крайней мере, морды их были куда вытянутее, а тела — массивнее. Неужто новая раса? Я нахмурился, но возникшая идея заставила меня хлопнуть себя по лицу. Я опустился на четвереньки.

Потрясающе. Великолепно.

Я встал.

Хотя я должен был догадаться, но не моя вина, что они были такими маленькими. Определить пол в таких условиях можно, лишь перевернув одного из них или как следует вывалявшись в дорожной пыли. Первое, увы, не подходило; меня могли понять не так. Хотя как, во имя дьявола, можно вообще понять такие действия не так?!

Единорог… единорожка оглянулась через плечо — пусть будет плечо, учить их анатомию никакого желания не возникало. Я как можно шире улыбнулся, показывая, что я в высшей степени покорен и миролюбив. А потом я обернулся.

За нами шла небольшая процессия. Пони разных возрастов — в толпе я заметил даже трёх совсем мелких, носящихся кругами, — собрались в кучу и беззастенчиво разглядывали меня. Наверное, я всё-таки был неправильным минотавром. Никакой злобы или поражённых охов я не заметил — более того, постояв немного, лошадки расходились в разные стороны, но на их место приходили новые. Я прикрыл пылающее стыдом лицо руками. Отдал бы пару пальцев за исподнее.

На мою защиту выступила лавандовая единорожка. Она крикнула что-то в толпу, и та зашевелилась. После довольно продолжительного монолога моя провожатая махнула копытом, и зеваки наконец начали рассасываться по сторонам. Некоторые выглядели смущёнными.

Повернувшись ко мне, фиолетовая пони скорчила виноватую рожицу и произнесла пару коротких фраз. Надеюсь, она извинялась за поведение соотечественников. Её власть над другими убедила меня в том, что волшебница — из местных спецслужб. Или полиции, на худой конец.

Дома выглядели под стать своим жителям: разноцветные, низенькие, аляповатые. Больше всего они напоминали песочные куличики, налепленные друг на друга, — никакого вкуса, сплошное архитектурное убожество. Чем дальше мы проникали в сердце городка, тем больше зданий оказывалось обычного белого цвета. Любая лепнина или оковка дверей смотрелась глупым стремлением скрыть пестрящее уродство города, который вызывал ассоциации скорее с деревней, нежели с чем-то повнушительнее. Но на пути нам не попалось ни одного клочка возделываемой земли или загона для скота. Были ли аборигены вегетарианцами?

Каким же окажется дом моего Вергилия? Впрочем, она могла вести меня в тюрьму для допроса. А что, я ведь всё равно ничего не понимал, так что можно и так сопроводить — без конвоя. Допрос, допрос… А как они собрались снимать показания с человека, который не говорил на их языке?

Подобными глупыми мыслями я и занимал себя ещё около пяти минут, пока мы, свернув с очередной улочки, не попали на большую площадь, в центре которой стояло огромное дерево. В нём было что-то странное, какая-то деталь, отличавшая его от прочих... Я не сдержал удивлённого вздоха.

Дерево жило. В его корнях располагалась приличная дверь, в которую даже я мог пройти без особых помех, лишь слегка пригнувшись. Вывод — в дереве находился дом. И, несмотря на это, гигант спокойно шелестел густой кроной, не собираясь засыхать. Чуть придя в себя, я заметил торчавшие в стволе окна.

Единорожка поскакала прямо к чуду природы и архитектуры и магией распахнула дверь, приглашающе махнув копытом. Я взглянул вверх и увидел, что нависавшие надо мной листья напоминали дубовые, после чего, хмыкнув, переступил порог странного дома.

Внутреннее убранство производило сильное впечатление: благодаря многочисленным проёмам и развешанным лампам в дереве было светло почти как на улице, лестница, ведущая на второй этаж, лихо закручивалась спиралью, но главное — полки с книгами. Много книг. Похоже, я очутился в библиотеке. Во всяком случае, это жилище вызывало стойкие ассоциации с обителью учёного или библиотекаря, и я предположил, что моя хозяйка — отъявленный фанат науки. Это наводило на мысль о том, что меня собираются изучить с головы до пят. Что ж, я был не против, если только исследования ограничатся поверхностным осмотром и мне выдадут одежду.

Единорожка громко что-то сказала. Я покосился на неё, но она не смотрела на меня. Раздался ответный возглас, и, переваливаясь с ноги на ногу, на сцену театра абсурда взобрался новый участник — из соседней комнаты показался некто. Некто носил фартук и держал в руках — в лапах! — кастрюльку, содержимое которой он размешивал половником. По росту некто едва дотягивал до двух футов, а цвета был примерно того же, что и Путеводная Звезда — так я решил звать лавандовую лошадку за то, что она озаботилась моей судьбой. За это, а также за звёзды у неё на крупе.

Другой отличительной чертой существа были чешуя и зелёный гребень. Размер его глаз — и не только его, все встреченные ранее аборигены могли похвастаться этим, — наводил на мысли о том, что раньше его вид страдал от нехватки света.

Итак, передо мной стояла маленькая говорящая ящерица, уставившись на меня так, будто на приведение наткнулась.

— Что, малыш, никогда человека не видел? — Я потёр виски. Головная боль выпустила первое щупальце, проверяя на прочность мой мозг. Поспать бы… без обмороков, потерь сознания и прочей дряни. Поспать, а потом найти путь на Землю.

Тем временем Звезда и ящерица начали препираться; в мою сторону был направлен половник, с которого на пол стекало что-то вязкое. Я прислонился к стенке и закрыл глаза. Шум сразу отдалился, точно переместившись куда-то далеко. При желании я мог представить, что находился где-нибудь в парке, а голоса рядом принадлежали парочке болтающих собачников, чьи питомцы обнюхивали друг друга на лужайке по соседству.

Мне необходим был план. Первостепенной задачей, без сомнений, было возвращение домой. Но пока я должен был достать одежду и влиться в местное сообщество до поры до времени. И если насчёт первого я нисколько не возражал, то второе представлялось чем-то вроде погружения в лужу грязи. Мало того что никакого желания общаться с лошадьми и ящерицами не имелось в принципе, так они могли ещё причинять боль, притом очень сильную. Значит, аборигены опасны.

Этот мир ненавидит меня и при первой же возможности прикончит.

Местные жители — часть этого мира; доверять им — добровольно класть шею под топор палача.

Чтобы выжить, я должен вернуться на Землю.

Если я хочу получить помощь, мне придётся пойти на временное сотрудничество с местными.

Я почувствовал, как моего колена кто-то осторожно касается. Я дёрнулся, отпрянул, едва не упав, и воззрился на Звезду. Очевидно, их диспут завершился.

Я растянул губы в подобии улыбки. Главное — не забывать улыбаться. Только сейчас я заметил, что дрожал. Липкий пот стекал по лбу, одинокая мутная капля повисла на кончике носа. Я вытер её.

— Жарковато здесь… я в порядке, да. Определённо.

Конечно, лошадка ничего не поняла, но это было неважно. Я говорил сам с собой.

---

Ящерица продолжала кидать на меня недовольные взгляды, пока мы ужинали. Во всяком случае, я предположил, что это был ужин: пирог с кусочками местных фруктов, овощной салат, от одной ложки которого мой желудок чуть не вывернуло наизнанку, и блюдо, ввёдшее меня в ступор, — нечто вроде бутерброда с цветами. Я думал, что сэндвичи делаются в основном на завтрак, но Звезда развеяла мои стереотипы, с удовольствием съев целых три штуки. Может, это была её любимая еда?

К слову, ела единорожка аккуратно, в отличие от её… сожителя? друга? работника? Тот громко чавкал, и даже увещевательный тон лошадки его не урезонил.

Что до меня, я с трудом заставил проглотить себя крошечную порцию пирога и запить её каким-то травяным настоем. Салат вначале показался мне не таким уж противным, но кое-какие его ингредиенты, похоже, ужиться с человеческим желудком попросту не могли. Я встал из-за стола, поблагодарил за еду и поднялся по лестнице на второй этаж.

Пространство вне домика утопало в липкой тьме, постепенно отвоёвывавшей пространство у света. Солнце багровело вздутой опухолью, разбрасывало прощальные метастазы перед тем, как укатиться прочь. На городок опускался туман: видно, посёлок располагался в низине. Наконец, краешек светила спрятался за вершинами холмов, и показалась луна. Я нахмурился; насколько мне было известно, земная луна к закату уже висела на небосклоне, спрятанная покровом звёздного излучения, а не выкатывалась из-за горизонта, как только солнце скрывалось из виду. Более того, луна вела себя очень шустро: буквально на глазах воспаряла всё выше и выше. Небесная механика тут была ни к чёрту.

После ужина мне постелили в тесной каморке на первом этаже. То есть для меня она была тесной, а для местных жителей комнатка выглядела нормально. Путеводная Звезда виновато качнула головой, когда я перевёл взгляд с вороха одеял, лежащих прямо на полу, на неё. Похоже, придётся довольствоваться малым. Но я был рад и этому. Взял тонкую простыню и соорудил нечто вроде древнеримской тоги, покрутился у большого — по меркам пони — зеркала и с удовольствием признал, что мог бы потягаться с иными патрициями. Правда, мой мозг отказывался сообщать, кто они такие, но, наверное, люди серьёзные. Хоть я и не помнил, чтобы встречал кого-нибудь из них на Земле.

Однако краткий осмотр показал, что меня отмыли и даже попытались причесать, пока я валялся без сознания. На того дикаря, что играл со мной в гляделки в луже протухшей воды в лесу, я теперь смахивал поменьше. Вот только щетина портила всё впечатление...

Фиолетовая пони сказала что-то ящерице, и та засуетилась, суматошно побежала куда-то, топая кривыми ножками. Вернулась она с бумагой, чернильницей и птичьим пером. Звезда взяла письменные принадлежности из рук ящерицы магией. Я посмотрел на руки. И когда я успел скрестить их в замок? Они мелко тряслись.

Лошадка тоже заметила это. Аккуратно опустив вещи на пол, она зашептала своим чирикающим голоском нечто успокаивающее. Убедившись, что я перестал трястись как ненормальный, она улыбнулась и легла, собираясь, похоже, писать, прямо на пушистом коврике.

Комок напряжения в груди постепенно таял, пока я наблюдал за ней. Для меня оставалось загадкой, как лошади могут так умело обращаться с писчим пером без помощи пальцев. Изредка Звезда перекидывалась парой слов с ящерицей, ходящей теперь тут и там с метёлкой. Всё-таки она — или он? — являлась или являлся кем-то вроде уборщика или прислуги.

Ничего интересного более не происходило, и я решил обойти место, где собрался жить в течение какого-то времени. Второй этаж был целиком отведён под жилые помещения: спальни, кухню, туалет, оказавшийся вполне современным достижением техники, разве что приспособленным под лошадей. Что ж, водопровод, электричество и даже более продвинутые машины у аборигенов имелись; вот только мне казалось, что далеко не каждый мог позволить их себе. Хотя, если вспомнить тот рубин…

Я остановился у бюста, изображавшего бородатого пони. Я и на улице видел у некоторых особей мужского пола усы и бороды, так что секретом для меня эта особенность физиологии не стала. В конце концов, это означало, что и мне не придётся ходить совсем заросшим. Позолоченная табличка сообщала имя этого, без сомнения, выдающегося деятеля общества лошадок. Жаль только, что для меня их письмена представляли собой китайскую грамоту.

На голове мраморного изваяния нахохлилось чучело совы. Я цокнул языком и оглянулся на дверь.

— Скажи-ка, филин, как тебя зовут?

Наверное, я ожидал, что кукла каркнет «Никогда!», но этого не произошло. Я хмыкнул и повернулся, чтобы двинуться дальше, но чучело внезапно распахнуло глаза, крутануло головой и ухнуло. Я отпрыгнул назад, поглядел в янтарные зрачки и погрозил ей кулаком. Настоящая сова, даже такая коварная, после всего, что уже случилось со мной, не могла всерьёз испугать меня.

Спустившись, я застал презанятную сцену. Звезда как раз закончила писать и сворачивала заполненную бумагу в свиток. Обернув его ленточкой, она подозвала ящерицу, и та, набрав воздуха в лёгкие, выдохнула из себя зелёное пламя, спалившее то, что поднесла единорожка, дотла. Я почесал затылок. То, что я увидел, выглядело бессмысленно. Вряд ли идея переписки у местных жителей обесценилась до такой степени, чтобы сжигать послания сразу же по написании. Впрочем, это мог бы быть какой-нибудь религиозный ритуал. Писали же дети письма Санта-Клаусу?

Мысли переключились на помощника Путеводной Звезды. Огнедышащие ящерицы… где-то я о подобном уже слышал. Либо такой размер драконов в этом мире нормален, либо у единорожки живёт детёныш. Интересно, что с ним станет, когда он вырастет?

Я пришёл как раз вовремя. В дверь кто-то постучал. Я успел отметить краем разума, что этот обычай у землян и пони трактуется одинаково, так как дракончик отправился открывать поздним гостям… Но он не дошёл. Дверь снесли с петель, и в доме заметалась розовая молния. В мгновение ока обежала всю прихожую и общий зал, покружилась у ошеломленной лавандовой пони и устремилась ко мне.

В голове вспыхнуло «враг», я выбросил вперёд кулак — по крайней мере, подумал об этом; да и в целом дотянуться до создания вполовину меньше себя и мчащегося, как кошка с подпалённым хвостом, затруднительно, — навстречу бестии, но раздавшийся крик Звезды остановил суматошный бег живого вихря. Прямо передо мной застыл ещё один абориген — розовая от кончиков копыт до спутанной гривы, почему-то ассоциирующейся с жвачкой, пони. Надолго визитёра не хватило — розовый разряд заскакал снова, вертясь около меня и без устали тараторя что-то на своём птичьем языке. С запозданием ко мне пришло осознание того, что минимум половину вопросов гостья адресовала непосредственно мне.

Передозировка розовым пришла примерно через три секунды. Передозировка конкретно этим экземпляром пришла ещё через пять. Понимание того, что если бы остальные жители этого мира вели себя так же, то я бы очень быстро принялся крушить всё подряд, посетило мой парализованный мозг спустя полминуты.

Блаженный миг исчезновения гиперактивной пони я пропустил. Ещё мгновение назад она мелькала поблизости, а в следующую секунду уже выпрыгивала из открытого всем ветра дверного проёма на всех четырёх ногах одновременно.

Звезда произнесла что-то сочувственное, но сдержать ухмылку не смогла. А я в очередной раз убедился, что с местными мне не по пути.

---

Я проснулся от смутного чувства тревоги. Мне снилась Земля. Я ходил по улицам города в окружении привычной и знакомой толпы, в которой не было ни лошадей, ни драконов, ни древесных волков. Серые люди с серыми проблемами, хмурые и не обращающие никакого внимания на то, что происходит поблизости. Мерный топот, гудки автомобилей, ругань пешеходов, которые наткнулись друг на друга. Коробки домов, столбы электропередач и светофоров, неоновая реклама. Никакой магии, никакой хмари, стремящейся выжрать тебя изнутри, никаких цветков, охочих до мяса. Только я и толпа, в которой не было ни одного пучеглазого чуда.

Как я хотел домой.

Беспокойство выдернуло меня из постели. Я сел, потянувшись, и приглушённо выругался — задел рукой стену. Выбравшись из уютного тёплого гнезда кровати, я надел тогу и на ощупь вышёл из своей каморки.

Что-то было не так. В висках пульсировала кровь. Сердце заходилось в бешеном стуке, я мгновенно вспотел.

Серебристый свет луны освещал центральный зал. Я проходил мимо стеллажей с книгами — казалось, будто они перешептываются между собой, шелестят пожелтевшими от древности страницами, обсуждая безумца, шастающего в столь поздний час по обители знаний вместо того, чтобы сладко спать.

Причина моего волнения приближалась. Я мог учуять запах собственного страха, смешанный с книжной пылью. Судорожно вздохнув, я закашлялся. Кашель быстро перешёл в приступ, и я согнулся пополам — внутренности хотели вырваться через израненную хрипами глотку; по ней словно провели наждаком. Я прикрыл рот рукой, содрогаясь. Наконец приступ закончился.

Мельком взглянув на руку, которой прикрывался, я опустил было конечность, но тут же уставился на неё в неверии: она была покрыта каплями какой-то тёмной жидкости. Я поднёс ладонь к лицу, принюхался. Пахло кровью и чем-то болотным, той жижей, в которой я вывозился в зачарованном лесу. Я коснулся губ пальцами другой руки, взглянул — слизь и кровь намочили их.

Как я мог рассчитывать на то, что проклятый мир оставит меня в покое? В больнице не обнаружили мою болезнь — да и смогли бы… захотели ли они? Они враги. Любое порождение этого мира — мой враг. Если не найду пути на Землю, то останусь здесь навсегда — и умру. Кровавый кашель вылечить трудно… а уж с лесной хворью и подавно…

Я прислушался: что-то насторожило мой слух. Уши заболели, как будто на барабанные перепонки бесцеремонно надавили ватной палочкой.

Тик-так. Тик-так.

Я схватился за голову. Нашли. Часы нашли меня. Они были здесь. Кашель возобновился, новые сгустки крови и слизи пачкали деревянный пол библиотечного зала. Из ушей тоже текла болотная дрянь, они болели всё сильнее. Голова раскалывалась.

Я пополз вперёд, ориентируясь на тиканье, становившееся всё громче. Часы убивали меня. Тик-так.

Спустя вечность я очутился в прихожей. Тиканье, превратившееся в адское громыхание, размазывало моё тело по полу, втирало его в щели между досками. Борясь с порывами несуществующего ветра, я приподнялся. Кровавая тягучая слюна извозила одежду и лицо: я постоянно утирался, зрение отказывало — глазницы залепляла жижа, струившаяся теперь из каждого отверстия в моём теле. Живот крутило, будто змея, поселившаяся там, наконец проснулась — лесной паразит, существо, выедавшее организм изнутри.

Часы тикали. Тик-так. Обычные настенные часы. Лес заразил их. Может быть, через меня. Может, семя заразы таилось в них до моего появления. Я закричал, когда очередная волна боли сжала сердце в холодных объятиях.

Из последних сил сохраняя сознание, я сорвал часы и запрыгал на них, затем схватил механические останки и швырнул их в стену. Несколько шестерёнок поранили мои руки, одна угодила в щёку. Но тиканье прекратилось. Боль ушла.

Зажёгся свет. Я медленно повернулся. Путеводная Звезда с узившимися от паники зрачками застыла посреди прихожей, глаза единорожки остекленели. Рог пони светился. За её задние ноги спрятался дракончик. Я открыл рот, захлопнул его. Потом перевёл взгляд на тогу, которой полагалось быть вывоженной в жиже и крови.

Тога сияла чистотой — стоило отдать должное ящерице. Немного крови из ранок на руках и щеке запятнало белое одеяние, но ни следа той грязи, что виднелась ранее. Я сглотнул, посмотрел на одеревеневшие, вспотевшие ладони. Тугой ком в горле давил, сердце ускорило темп, кожа была раздражена. Похоже, я царапал её ногтями, даже не сознавая этого.

Я не говорил на их языке. Но даже если бы и говорил, объясниться будет невероятно трудно.

Лимб

Я шевельнулся, настороженно глядя на лошадку и дракончика. Медленно, чертовски медленно опустился на колени. Руки продолжали дрожать, сердце выпрыгивало из груди. Одного неверного движения было бы достаточно, чтобы меня спеленали и отправили... Куда? В психушку, обратно в лес? Я не знал. И не горел желанием узнать.

Главное — стать как можно меньше, незначительнее. Готовый к прыжку неизвестно кто воспринимается с гораздо большей опаской, нежели неизвестно кто, согнувшийся пополам и непрестанно улыбающийся… Челюсть свело.

Фиолетовое — под стать шкуре — сияние рога пони усилилось. Я сглотнул и постарался расслабить руки, но они лишь начали трястись заметнее. Нельзя делать резких движений. Не шевелиться. Я не нападу. Я не нападаю, видишь, я спокоен, я неподвижен и спокоен, я не нервничаю, почему ты нервничаешь, я же спокоен, не зыркай на меня так, не используй магию, не используй свою Богом проклятую магию, потому что иначе мне конец, я свихнусь, сойду с ума, упаду в обморок, со лба течёт пот, надо что-то делать, делать, делать, не молчать, молчать нельзя, она поймёт, что что-то не так, хотя какого дьявола, сейчас точно что-то не так, Боже, помоги мне, помоги, помоги, помоги мне, ублюдок, помоги мне, всевышняя мразь!

Я аккуратно указал пальцем на останки механизма часов. Единорожка на миг перевела взгляд и тут же вернулась ко мне, напряженная, готовая к обороне, к атаке, к чему угодно… Ящерица за Звездой шептала своим писклявым голоском что-то неприглядное обо мне, я был в этом уверен. Неважно.

— Тик-так. Тик-так, — проскрипел я, запинаясь. Звукоподражание вышло у меня ещё хуже, чем пантомима. Вторую руку я поднёс к своему горлу, прикоснулся к нему — пони недоумённо моргнула — и слегка сжал.

— Тик-так. Тик-так. Тик-так, — продолжал я, усиливая хватку. Выяснилось, что контролировать тело я сейчас не мог — остановиться удалось с большим трудом. Проклятые часы даже из рукотворного ада пытались дотянуться до моего сознания. Потом я вытянул ладони в сторону внутренностей часов и постарался изобразить руками их надлом, коснулся незримого циферблата и сломал его пополам. Снова дотронулся до горла, нарочито отвёл ладонь и погладил его, растягивая уголки губ в бледном подобии улыбки. Виновато нахмурился, склонил голову и позволил рукам безвольно повиснуть вдоль тела. Оставалось надеяться, что лошадка поняла, что я хотел до неё донести — эти часы причиняли боль, а их поломка была необходимой, хотя и наглой мерой.

Напряжённый щебет, донёсшийся до меня, заставил вновь посмотреть на парочку. Ящерица что-то упорно втолковывала Путеводной Звезде, а та мотала головой. Дракончик глубоко вздохнул и повернул назад — к лестнице на второй этаж. Я тоже приподнялся, но свечение рога, больно резанувшее по глазам, намекнуло, что расслабляться пока рано. Забавно, но то ли в неестественном матовом свете магии, то ли ещё в силу каких-то причин лошадка выглядела бледной. Я вспомнил, как та пунцовела, и осознал, что материала для научных диссертаций в этом мире было хоть отбавляй. И почему это сюда не закинуло какого-нибудь учёного с ворохом авторитетных наград и сведений на все случаи жизни? Впрочем, без памяти тот всё равно не отличился бы ничем значимым. Прямо как я.

Ожидание было подобно клею, разлитому в воздухе: вдохнул в себя немного — и либо лихорадочно отплёвываешься, либо вязнешь, как муха в паутине, в сети бессмысленных видений, раздутыми пауками бегающих по стенам, по потолку, по лицам и мордам, и хочется вырваться, и хочется двигаться, но уже не принадлежишь себе, а тобой владеет монстр истраченного впустую времени, беспощадный в своей монотонности.

Организм, осознав, что пытка позади, постепенно утихомиривался. Рефлексивные подёргивания мышц исчезли, сердце перестало безумно стучать, лицо превратилось в маску пота и пыли, губы не подрагивали. Лишь студень страха за свою судьбу никуда не делся, остался там же, где был, — в горле, мешая сглатывать.

Тени на стенах дрожали, испуганные недавним зрелищем. Я видел краем глаза, как их тонкие нити сплетаются в плотный занавес, за которым кто-то стоял, внимательно приглядываясь к происходящему в библиотеке. Я хотел сказать Звезде, что за нами наблюдали, следили, что существо из-за покрова теней изучало нас, но быстро передумал. Всё равно единорожка бы не поняла. А даже и пойми — отволокла бы в ближайшее отделение психиатрической больницы для местных. И жил бы я там на уколах и таблетках, пока мне не внушили бы, что я просто минотавр-мутант, потерявший память и выдумавший свой мир, чтобы скрыть помешательство. Нельзя допустить такое — этот мир убьёт меня; произойти может что угодно. Зачарованный лес убедил мой разум, что невозможного здесь нет. Если казалось, что призрачный незнакомец глядел на тебя, скрываясь за вуалью темноты, значит, так оно и было. В противном случае я действительно нуждался в лечении. Но тогда я не попал бы домой. Тогда я остался бы здесь навеки. Меня передёрнуло.

Ящерица вернулась с каким-то предметом, зажатым под мышкой. Я присмотрелся к нему и с отвращением узнал настенные часы — брата-близнеца тех, что сейчас валялись расчленённые на полу. Единорожка магией приподняла часы и что-то спросила. Я скривился, махнул руками — ни в коем случае не суматошно, контроль над собой прежде всего, — и отодвинулся подальше. Звезда закусила губу и вручила тикающие инструменты дьявола обратно дракончику, удовлетворённо, как мне показалось, что-то произнеся. Ящерица забурчала, фыркнула так, что из ноздрей вырвался язычок зелёного пламени, и, обогнув меня по широкой дуге, вышла из дома-дерева. Я неверяще уставился ей вслед. Неужели они собирались избавиться от них ради такого неудобного гостя? И куда это он понёс их? Хотя какая разница…

Я обернулся к пони и энергично закивал, давая понять, что они верно уловили моё послание и проявили невиданную щедрость — позволили остаться у них, — но внезапная мысль оборвала благодарные порывы. А что, если на следующее утро меня просто сдадут подъехавшей бригаде медиков? С другой стороны, ничто не мешало вызвать их сейчас. Разве что… отсутствие телефонов. Я потёр лоб, вспоминая, видел ли я на втором этаже что-нибудь из средств связи. Ничего. Или они выглядели так необычно, что я не догадался, что это был телефон. Но ведь я также не обратил внимания на то, что где-то там висели часы. Висели себе и висели. Тикали на стене. На обыденные предметы глаз замыливается настолько, что начинаешь упускать из виду целые куски пространства — выйдешь из комнаты, а если попросят описать её, то через пару предложений начнёшь запинаться и глубокомысленно мычать.

Тем временем единорожка нетерпеливо отстукивала незамысловатый ритм и бормотала что-то себе под нос. Казалось, она не обращала на меня внимания, целиком погрузившись в свои мысли. Но стоило шевельнуться, как она широко распахнула глаза и уставилась на меня.

Хлопнула дверь: вернулся дракончик. Путеводная Звезда что-то сказала, он поспешно ответил и рванул наверх — с пустыми руками. Спустилась обратно ящерица с письменными принадлежностями и в компании уже знакомого мне филина. Я глядел, как тот уселся на одну из вешалок, а лошадка принялась говорить ему что-то. Я нервно фыркнул: он что, разумный? Только этого не хватало. Мысль помчалась дальше: я вспомнил демоническую куропатку в лесу. Вдруг она… тоже обладала чем-то вроде сознания? Тогда я… не думать об этом. Смотри на гребень ящерицы. Он острый и зелёный. Полосы насыщенного цвета чередовались с крапинками практически белого. Пластины подрагивали в такт дыханию ящерицы. Если сравнивать с земными динозаврами, то получалось, что костяные пластины нужны драконам для терморегулирования, привлечения самок или защиты. Вот только терморегулирование для огнедышащих тварей посредством нагревания и остужения выростов смотрелось глупо. Если же думать о защите… может, взрослые драконы ростом были с десятиэтажный дом. Таким зверюгам только от подобных себе и спасаться. Так что остаются самки. Драконы — однолюбы или полигамны? Присутствует ли обычай коллекционирования золота и драгоценностей в пещерах? Ценятся ли рубины, алмазы и сапфиры в этом мире так же, как на Земле?

Я очнулся. Только что голова пухла от вопросов, а сейчас — пустота. Я о чём-то размышлял? Пытался забыть и задумался… Я помассировал закрытые веки. Не стоило вспоминать то, от чего раньше хотелось избавиться.

Наконец, закончив инструктаж птицы, Звезда спокойно произнесла что-то и мотнула копытом в сторону моей каморки. Я обмяк. Как минимум до утра я буду в этом доме. Не на улице, не в больничной палате — в своём собственном, успевшем стать родным ворохе одеял. Человек удивительно легко привязывается ко всяким мелочам, составляющим его обиход; лишённый же привычного окружения и того, что можно назвать своим, он представляет собой жалкое зрелище. Однако же сей факт не отменял одной простой потребности:

— Кхм… мне нужно в туалет… — пробормотал я и замолчал, замявшись. Пони озадаченно моргнула. Я повторил просьбу. Никакого отклика.

Спустя неловкую вечность моих ужимок до неё дошло. Меня сопроводили к туалету на первом этаже — насколько я понял, тот был общественный, для посетителей библиотеки. Но для подобного места уборная сверкала чересчур неестественной чистотой, и я решил, что либо книги у аборигенов не пользовались особой популярностью, либо ящерица-уборщик вылизывала тут всё до зеркального блеска. Я чуть ли не воочию увидел со стороны свою кривую ухмылку.

Сам унитаз оказался довольно необычной формы и к тому же до смущения мал, но такие трудности для истинно страждущего преградой не являлись никогда. Заодно я умылся водой из раковины и посмотрел на себя в крохотное зеркало: остатки запёкшейся крови из ранки на щеке пачкали лицо, волосы растрёпаны, глаза воспалены, а общий вид оставлял впечатление человека с шизофренией, развивающейся семимильными шагами. Интереса ради я попытался развить мысль о шизофрении, но, как и ожидалось, не сумел даже вспомнить, что конкретно это такое. Из иных душевных болезней я не знал и названия.

Снаружи меня ждали. Дракончик даже приплясывал от нетерпения, каким-то образом умудряясь не выронить чернильницу вместе с бумагой на пол. В компании птицы, лошади и ящерицы я вернулся в свою каморку. Филин сел на шкафчик напротив дверного проёма в неё и, нахохлившись, замер. Собрался сторожить?

Замочной скважины дверь не имела. Напоследок я пробормотал невнятные извинения, не сомневаясь в их бессмысленности, а затем зашёл в комнату. Свет померк: дверь закрыли. Но настойчивые лучики продолжали сочиться в щель между ней и полом, отчего в таком маленьком пространстве оставалось достаточно освещения, чтобы без помех — относительно, конечно; в темноте возникало чувство, будто низкие стены и потолок сдвигаются, грозя раздавить хрупкое человеческое тело, — раздеться и лечь в то, что я предпочёл звать кроватью. Я слушал глухие голоса за стенкой, ёрзая в попытках найти более-менее удобную позу, держал глаза открытыми и потому не пропустил момент, когда по двери пробежали фиолетовые огоньки, ярко вспыхнули, заставив зажмуриться. Магический замок?

Я думал, что не смогу уснуть. Пережитый стресс лихорадил тело, выдёргивал сознание из подкрадывающегося было покрывала дрёмы, вынуждал думать, анализировать, сопоставлять, выстраивать стратегию пребывания здесь…

Я проснулся от громкого шума. Шум то нарастал, то спадал, и эти колебания раздражали сонный разум куда больше, чем ровный, пусть и более громкий гвалт. Я застонал и пошарил под щекой в поисках подушки, которую можно было кинуть в источник звуков, но рука обнаружила лишь грубую ткань одеяла. Пульсация гама превратилась в нечто определённое — в раздражённый голос. Я окончательно пришёл в себя.

На пороге комнатёнки стоял дракончик, выражение морды которого выказывало крайнюю степень… чего-то. Я предположил, что нетерпения. Обнаружив, что я в состоянии соображать, он приглашающее махнул лапкой куда-то себе за спину, умудрившись сделать простой жест исполненным неприязни, попятился и выскочил в коридор. Завтрак? Было бы неплохо.

Я поспешно оделся и, кое-как застелив постель, выскочил в проход, ведущий в туалет и к библиотечной комнате. Закончив с утренними процедурами, направился на второй этаж, где располагалась кухня. Догадка подтвердилась — там были Звезда, сидевшая в неудобной позе типа той, что я наблюдал в больнице, и ящерица. Филин же, вероятно, отсыпался.

С моим появлением в помещении воцарилась некоторая неловкость. Сказать по правде, я значительно преуменьшил, ведь то, что я натворил прошлой ночью, выходило за рамки обычной, хоть и эксцентричной, выходки.

— Ладно, ладно. Простите. Виноват. Исправлюсь и больше пугать вас не буду. Только и вы не вызывайте санитаров.  — Наверное, я ожидал, что своим паясничанием разряжу обстановку, но меня никто не понимал, а клоун, лишённый аудитории, быстро становится самым унылым существом во Вселенной. Такие уж они, эти клоуны. Когда не приходится работать на публику, всплывают черты характера, о которых очень не хочется вспоминать.

Судя по всему, я успел к самому концу завтрака. Единорожка погрузилась в изучение длинного свитка, исписанного с обеих сторон, изредка поворачивала его и многозначительно хмыкала. Рядом я заметил ставшую чуть ли не обязательным предметом интерьера чернильницу.

На столе стояли тарелка с фруктами, пустое блюдо, в котором раньше находились сэндвичи, — пара крошек на это намекала весьма недвусмысленно, — чайник и салатница. В салатнице было нечто, напоминавшее, как ни странно, салат. Я с интересом принюхался, взял пустовавшую чашу и набрал себе еды. Это, к слову, сильно напоминало игру с кукольной посудой, но я оказался стоек, терпелив и голоден, что позволило не обращать на подобные мелочи внимания.

Эксперимент показал: подобно вчерашнему, салат вызывал стойкое желание выплюнуть уже проглоченное прямо на скатерть, как и фрукт, выглядевший как лиловая груша и по вкусу не отличавшийся от приторного сахарного сиропа. А вот чай — или травяной настой — и несколько неотличимых от земных красных яблок фруктов заслужили твёрдую пятёрку.

Расправляясь с последним яблоком, я увидел, как пони аккуратно расставляла напротив некоторых строчек в своём свитке галочки. Список дел или отчётность? Я ожидал, что и эту писанину она отдаст на сожжение ящерице, но Звезда отложила в сторону бумагу и поднялась из-за стола. Видимо, уничтожение драконьим огнём служило средством связи либо религиозным ритуалом. Она махнула мне копытом и ткнула вниз. Смысл этого жеста остался тайной, но я с готовностью последовал за пони. Нет способа проще показать вменяемость, чем сотрудничество.

Однако, в доме имелся подвал. Туда я отправился в сопровождении ящерицы и Звезды. Застоявшийся воздух пахнул едва заметной сыростью — наверное, тут следили за чрезмерной влажностью, чтобы не допустить гниения ствола, но немного влаги всё же проникало. По стенам были развешаны лампочки, зажёгшиеся при нашем появлении. Датчик движений или магия? Датчик движения, сделанный с помощью магии? Как бы то ни было, мы очутились в месте, которое так и тянуло назвать лабораторией. Стеклянные колбочки разнообразнейших размеров, кипы бумаги, вещи, здорово напоминавшие портативные центрифуги, пристроенный в углу футляр, в очертаниях которого угадывался разобранный телескоп, и даже нечто, похожее на микроскоп, — это определённо была лаборатория. Более того, там находились машины, во всём подобные технике из больницы. Загадочные жидкости в пузырьках и ретортах вели себя на редкость… загадочно, поблёскивая в электрическом свете разными цветами радуги, пузырясь постоянно меняющимися фигурами, которые норовили приковать к себе взор, манили, завораживали и заставляли забыть и первоначальной цели. В моём случае это было достаточно просто — или наоборот, до смешного сложно, как посмотреть.

— Увлекаешься алхимией, а? Философский камень, всё такое. А что — бессмертие и богатство. Отличные цели.

Дракончик забегал вокруг единорожки, протягивая к ней лапки. Его призывы не остались без ответа: пони закатила глаза, но кивнула. Обрадованный помощник лошадки тотчас устремился к нагромождению картонных ящиков. Покопавшись там, он что-то достал. Я присмотрелся и невольно охнул — он держал приличных размеров сапфир! Я покачал головой, глядя, как дракончик баюкает драгоценность. Возможно, свой философский камень аборигены уже отыскали.

Путеводная Звезда возилась с тетрадкой, которую она выудила из шкафа неподалёку от входа. Затем она знаками потребовала встать посреди комнаты на пересечении нескольких правильных окружностей. Я повиновался, чувствуя себя пособником помешанных на науке сатанистов. На ум пришли паршивые мысли.

Казалось, лошадка находилась в нерешительности. Она замерла, и её рог вновь зажёгся фиолетовым, но тут же погас, когда она увидела, как меня затрясло. Профессор Павлов был бы доволен! Но шутки шутками, а отработанные рефлексы, притом настолько негативные, внушали опасения. Хотя что здесь вообще не внушало их?

Звезда мягко что-то произнесла. Подождала пару секунд, повторила. Я дёрнулся, намереваясь подойти к ней, но она замотала головой, притопнув копытом. Я счёл за благо подчиниться и постоять смирно.

Через некоторое время меня начали оглядывать со всех сторон. Лошадка надиктовывала, дракончик писал, одной рукой поглаживая сапфир. Потом Путеводная Звезда подобралась поближе, с боязнью коснулась моей тоги, дёрнула её. Я, поколебавшись, избавился от одежды. Пони поощрительно улыбнулась и вернулась к описанию моего тела. В её тоне появились отстранённые, металлические нотки. Таким голосом исследователи описывают новую геологическую породу или, на худой конец, недавно открытую разновидность бабочки, экземпляр которой лежит перед ними на подушечке, проколотый иглой.

Потом мне кое-как разъяснили, что необходимо присесть. Пони приблизилась. Она ещё не избавилась от страха, что поселился в её душе после истории с часами, но мой план работал — покорность рассеивала сомнения. Лёгкие прикосновения копыт пробежались по моим рукам и ногам, изучили плечи — для этого Звезде пришлось опереться на меня, — дотронулись требовательно до подбородка, вынуждая распахнуть пошире рот. Уши, волосы, глаза — ничто не осталось без внимания, всё заносилось в тоненькую тетрадочку. Уверен, была бы её воля, единорожка изучила бы каждую мышцу моего тела. Впрочем, ей некуда было спешить.

Стыд, разумеется, никуда не исчез, но та бесстрастность учёного, с которой Звезда отмечала особенности моего организма, притупляла его.

Наконец, дракончик приподнялся, размял болящую от долгого письма лапу и что-то простонал. Единорожка неразборчиво ответила, захваченная процессом исследования. Ящерица фыркнула и потопала наверх. Но перед этим она подняла с пола маняще сверкавший сапфир, протёрла его и… откусила кусок. У меня спёрло дыхание. Чёртова жаба-переросток на моих глазах преспокойно поедала целую гору денег! Похоже, мысли о философском камне были не так уж далеки от правды.

После ухода помощника ход работы изрядно замедлился. Пони приходилось самой писать результаты, а ведь прибегать к магии она не могла. Но она всё равно не успокоилась, пока я не побывал на двух аппаратах, один из которых противно пищал, пока я лежал на холодной плите, подсоединённой к нему рядом проводков, а второй был чем-то вроде закрытого шлема, который надевался на голову. Смысл эксперимента состоял в том, что нужно было жать на кнопку всякий раз, когда в поле зрения появлялся красный огонёк. Самой кнопки можно было касаться, только увидев нужную искру, но мелькали среди красных точек и синие, и жёлтые, и зелёные.

Как только я снял чёртову каску, которая оказалась тяжелой, единорожка сказала нечто с лёгкой улыбкой. Потом, вздохнув, показала на лестницу, и я понял, что на сегодня опыты завершены.

На первом этаже пони не задержалась — рванула на второй, а я остался в одиночестве среди обнажённых химер собственных страхов и чаяний. В бурлении теней я вновь увидел прячущуюся высокую фигуру примерно человеческого роста; шагнул к ней, и та отступила, растворившись в океане призрачной плоти мира. В животе ёкнуло, горячая волна помчалась по горлу. Я закашлялся. Стены кружились, точно дом пришёл в движение, а я стал осью, на которой держалась Вселенная; мука хранения небосвода на плечах на краткий миг породнила меня с Атлантом. Но всё исчезло, впиталось в воздух, на секунду помутневший. Щипало глаза. Проверив губы и ладонь, я не нашёл там ничего, кроме ниточки слюны, и несколько успокоился: ни крови, ни слизи.

Радостное мычание сбоку заставило кожу покрыться мурашками, но я тут же пришёл в себя. Это была Звезда, нёсшая во рту увесистую книгу. Она хмыкнула, едва не выронив свою ношу, и указала копытом на мне за спину. Я обернулся и увидел узкий коридор, который освещала пара лампочек; посреди прохода стояло наполненное водой ведро, с него свисала тряпка. Намытый пол влажно блестел. Единорожка обошла меня и резво поскакала туда, ничуть не опасаясь поскользнуться.

Конечным пунктом наших недолгих поисков стал столик и пара стульев, скрытые среди стеллажей. Пони устроилась на стуле, а я сел на корточки — увы, под меня мебели ещё не делали.

Звезда раскрыла книгу где-то на середине. Там находились две красочные картинки с подписями внизу. Бумага была белая и шероховатая на ощупь. Лошадка не протестовала, когда я повернул книжку к себе.

По виду она напоминала учебник. Первое изображение состояло из белоснежной лошади с крыльями и рогом и маленького примитивного изображения солнца. Я почесал нос, перевёл озадаченный взгляд на пони. Не думал, что аборигены настолько примитивны в вопросах религии. Изображать своего бога в качестве собирательного образа из трёх рас да ещё и сделать того аватаром солнца… хитро, но неужели первое, чему меня хотят научить, — это вера? По идее, Путеводная Звезда, как учёный, должна быть агностиком или вообще атеистом. Может, тут каждый профессор был связан с церковью?

А белая лошадь оказалась занимательнее на вид, чем я сначала вообразил. Непропорциональная телу голова, разноцветная грива с мелькавшими в ней искрами, длинные ноги и рог. Наверняка и рост соответствующий. На другой картинке была примерно такая же особь, но насыщенно синего цвета и с дымчато-сапфировой гривой. Над её головой сверкал местный аналог луны. На её боку располагался серп месяца, тогда как на боку у алебастровой было солнце. Примитив, что и говорить.

Путеводная Звезда ткнула копытом в белую кобылу и повторила. Перевела копыто повыше и постучала по изображению солнца, чирикнула чуть ли не по слогам.

Да ведь меня собирались научить их языку! Конечно, если не удалось магией, то оставалось только одно. Как там она произнесла? Выскользнуло из памяти, не задерживаясь в ней ни на секунду.

А единорожка, отчаявшись, постучала себя по животу и щебетнула нечто… похоже, её имя. Я добросовестно попытался повторить, но тут же забыл сочетание звуков, стоило им сорваться с языка.

Лошадка скривилась, но лишь помахала копытом в мою сторону.

— Э-э-э… я человек, — сказал я. Что мне ещё оставалось? Я не помнил своего имени. — Кстати, с твоей стороны не очень вежливо спрашивать о том, как меня зовут, только сейчас.

Пони потрясла головой и негодующе забормотала.

— Только имя, понял… человек. Человек. Человек.

И так начался круг пытки скукой. Имя белой лошади, название солнца, имя синей лошади, название луны, имя Звезды, моё имя. Из всего этого я мог выговорить только «человек». Остальные слова словно бы влетали в одно ухо и вылетали в другое, будто в моём разуме поселилась чёрная дыра, алчно поглощающая всё зачатки языка аборигенов. Разумеется, я мог бы свалить всё на лень, но я и впрямь старался — и ответом мне было бессилие. Я вновь подумал о том, что вмешательство в моё сознание — уж не знаю, волка ли, ягод или самой единорожки — имело самые губительные последствия. Например, я не мог научиться иным наречиям. Хотя, если подумать, можно представить, что язык — порождение этого мира — тоже сторонился меня, считал чем-то мерзким и не давался от этого, но даже мне это казалось натянутым бредом.

Время тянулось подобно хорошенько прогретой резине. Медленно, но верно растекалось по древу мира, убивало его древнейшим ядом и всё никак не могло убить — и потому отыгрывалось на жалких смертных. Наконец, подошло время пусть и позднего, но обеда. Возглас дракончика оторвал нас от занятия, которое своей бессмысленностью могло бы соперничать с попыткой добраться до луны, прыгая со скал. Как только Звезда закрыла книгу, я тут же забыл всё, что мне так настойчиво вдалбливали в голову на протяжении полутора часов. Следуя в компании единорожки наверх, я озадачился было вопросом своей вопиющей непонятливости, но тут же отмёл все мысли, учуяв запах свежеприготовленной еды. В конце концов, я же не собирался торчать в аду вечность. Как только вернусь на Землю, все странности перестанут иметь какое-либо значение, ведь они вызваны лишь нежеланием этого мира принять нового постояльца.

Помимо уже обязательных сэндвичей и салата на столе появилось нечто новенькое — душистый, золотисто-красный суп. Первая проба показала, что блюдо не вызывает у желудка никакого отторжения, и я прикончил свою порцию всего за пару минут.

После обеда пони засела за бумаги, а дракончик начал убираться. Я быстро заскучал и несколько крадучись направился на первый этаж — прогуляться. Необходимо было выяснить особенностей местности, да и торчать в дереве целый день не хотелось.

Мне почти удалось улизнуть, когда у самого порога меня остановил негодующий возглас. Я медленно повернулся, уже жалея о необдуманном поступке, — конечно, никто не собирался выпускать потенциально опасный экземпляр неведомого существа. Но попробовать стоило. Путеводная Звезда топнула копытом о ступень лестницы и застрекотала что-то на своём чудном языке.

— Да вот прогуляться вышёл… прогуляться… топ-топ, топ-топ. — Я изобразил пальцами «козу», подставил вторую ладонь и «прошёлся» по ней. Потом ткнул в сторону двери. — Тут же не тюрьма? Верно?

На шум пришла ящерица. Они с лошадкой о чём-то заговорили, и дракончик, в очередной раз сдаваясь перед напором Звезды, крикнул. Через пару секунд откуда-то из тёмных глубин дома вылетел знакомый мне филин и приземлился на одинокую вешалку, похожую на иссохший скелет какого-то доисторического животного. Выглядел он недовольным и, если так вообще можно сказать о птицах, невыспавшимся.

Рог пони замерцал, и фиолетовое сияние окутало лапку совы, через мгновение испарившись и оставив после себя какой-то амулет. Я пригляделся, но он был таким маленьким, что подробностей было не разглядеть. Зато филин преобразился в мгновение ока — перья встопорщились, а сам он заухал, раскинув крылья. Звезда произнесла что-то извиняющимся тоном, и птица постепенно успокоилась.

— Так я пойду? — спросил я и сделал крошечный шажок в сторону улицы. Лошадка возбуждённо заговорила, указывая поочерёдно то на меня, то на сову. Сопровождающий? Я пожал плечами. Как угодно, сбегать пока я не собирался. Да и стоило ли? Рано или поздно контакт с местными я установлю, и тогда, договорившись с ними, обманув или принудив, я добьюсь своего — попаду домой. Иного и быть не могло: они чёртовы маги, так пусть занимаются своими прямыми обязанностями — открывают порталы и помогают путешественникам между мирами и прочим приключенцам.

Филин был зол. Вряд ли ему охота следить за неугомонным двуногим, да ещё и днём; впрочем, сейчас был скорее вечер.

Напоследок задумавшись о пользе вешалок для существ, которые одеваются, похоже, только по большим праздникам, я покинул дом-дерево и вошёл в открытый мир. Открытый мир встретил меня терпким запахом цветов, мягким касанием ветра и расчерченным полосами облаков небом, отчего показалось, что небосвод — лестница древнего гиганта, которую он позабыл здесь, поднявшись в рай. Приторная натянутость декораций, которые этот мир выдавал за пейзаж, исчезла почти мгновенно, но в душе остался липкий осадок. Тени удлинялись, солнце величаво катилось к горизонту — ночь была не за горами.

Я пересёк площадь и нырнул в ближайшую улицу, избегая любопытных взглядов. Впрочем, на меня почти не пялились — то ли слухи успели разойтись, то ли врождённый такт не позволял такого.

Со вчерашнего дня мало что поменялось — дома остались такими же нелепыми, а местные жители — такими же лошадьми. Однако сейчас я подметил особенность посёлка: всюду, где только было возможно, находились цветочные клумбы. Из встреченных мной пони примерно каждый десятый носил какой-нибудь предмет одежды: шляпу, курточку, кофту или подобие платья. Усы у мужской половины населения тоже не являлись чем-то из ряда вон.

Утоптанная земля пружинила под ногами, и я бодро двигался по селу. Подумать только, в нём имелось кафе! И парочка лошадок сидела там, склонившись мордочками так близко, что я побоялся, как бы они ни стукнулись ими. Но подобные опасности пони нисколько не беспокоили. Странный звук, похожий на смешок, раздался неподалёку, и я обернулся по сторонам, стараясь отыскать насмешника, но обнаружил лишь тяжело летевшего филина. Тот при каждом удобном случае устраивался в тенёчке; вот и сейчас, убедившись, что я никуда не собираюсь в ближайшее время, он присел на подоконник одного из домов. Оттуда я не мог разглядеть его амулет, но это не мешало думать о нём: средство связи или попытка облегчить его… я поспешил с выводами — солнечный свет не так уж сильно тревожил птицу. Скорее, она действительно выглядела сонной. Если вспомнить, кого она сторожила всю ночь… И зачем? Меня ведь всё равно заперли.

Я взглянул на ноги. Их облизывала темнота, рождённая зданиями. Я вышёл на солнце — пожалуй, чересчур поспешно. Воспоминания о прячущемся в тенях наблюдателе были ещё свежи.

Вскоре я заплутал. Поиски обратной дороги завели меня на другую площадь, поменьше той, где стоял дом-дерево. Венчало площадь массивное приземистое здание, всем своим видом показывающее, что здесь находятся те, кто руководит городом. Атмосферу нитей управления, сходящихся со всего городка к конкретному дому, подделать сложно.

Дети — я решил звать их жеребятами по аналогии с родительскими кличками — ходили в основном с матерями. Редко когда их можно было встретить с особями мужского пола. Но это не значило, что самцы были как-то ущемлены в правах: я видел отца, катавшего на спине жеребёнка, пока тот заливался счастливым смехом, и внимания на это никто не обращал. Встречались и дети, носившиеся по городку группками, играя.

Привычка местных жителей широко улыбаться выбивала из колеи. Во-первых, я ощущал себя среди идиотов; во-вторых, их морды и без того были непривычны, а эти оскалы делали их ещё более неприятными. Я ничего не имел против хорошего настроения, но даже американцы — кто это, кстати? — на фоне лошадок выглядели угрюмыми затворниками, а уж они-то славились вечным показным оптимизмом.

На верную дорогу я наткнулся случайно: когда отвлёкся от мыслей, заметил, что в этих местах уже проходил. Намотав ещё с полдесятка кругов, я нашёл дом Звезды и с удовлетворением человека, сделавшего наконец нечто полезное, вошёл внутрь.

В прихожей я едва не натолкнулся на пони, собравшуюся уходить. Внешность у неё была самая что ни на есть деревенская: светло-оранжевая, зеленоглазая, крепко сбитая, без рога или крыльев, на щеках белые крапинки — может, аналог веснушек? Широкополая ковбойская шляпа вызывала невольное уважение — её владелец обязан быть как минимум минимум здешним шерифом. На боку у неё красовался рисунок в виде красных яблок, а у мощных ног стояла корзина с одиноким пожухлым листиком в ней. Грива и хвост пони были грязно-белого цвета, уходящего в жёлтоватый оттенок.

Пони уверенно вернула взгляд. Несомненно, слеплена она была из куда более прочного теста, чем Звезда. Лошадка слегка наклонила голову и что-то сказала. Единорожка поспешила ответить, и вновь воцарилось непродолжительное молчание, нарушенное словами жёлтой — я раздумывал, звать её Шерифом, Ковбойшей или Шляпницей, — и копытом, протянутым в мою сторону. Присев, я дотронулся сжатым кулаком до кончика копыта.

— Ну привет, чудо-юдо.

Она кивнула и повернулась к волшебнице. Та просвистела короткую трель, в которой я с удивлением угадал искажённое донельзя слово «человек». Надо бы выдумать себе что-нибудь получше на досуге.

Я протиснулся между болтающими лошадками. Обернулся и увидел, как жёлтая схватила зубами ручку корзины и, невнятно попрощавшись, ушла. Яблоки у неё на крупе и пустая корзина навели на мысль, что фрукты, которые я видел каждый день на кухне дома-дерева, не возникают из воздуха, но доставляются обычными трудягами. Пусть жёлтая будет Фермершей.

В прихожую с истеричным уханьем ворвался филин, но, обнаружив меня, замолк. Кое-кто прикорнул на пару секунд или просто не смог угнаться за мной? Я подарил птице ехидную ухмылку.

Остаток дня прошёл скучно — до ужина Путеводная Звезда пробовала вложить мне в голову основы их языка, а после я смотрел, как она пишет очередное письмо, сожженное впоследствии драконом, вычёркивает из списка дел оставшиеся пункты и изучает какие-то книги. То ещё зрелище, но ничего лучше просто не было.

Когда я захотел спать, единорожка отвела меня в комнату. Как только дверь за волшебницей закрылась, по дереву пробежали всполохи фиолетового чародейства. Снова заперли на ночь. Возможно, пони посчитала, что я болел лунатизмом.

Уже засыпая, я разглядывал потолок, по которому в кромешной тьме мелькали иллюзорные пятна света, порождаемые сознанием и угасающие так же быстро, как и появляющиеся. При желании и толики=е воображения эти пятна превращались в фантасмагорические рисунки. Моим последним желанием перед провалом в царство лошадиного Морфея стал сон про Землю.

Чаяния безверия

И этому желанию не суждено было сбыться. Вокруг простирался посёлок, где сегодня — или вчера? — я уже прогуливался, осматривая местность. Из одежды появилась лишь самодельная тога. Заныли босые ступни: и в сновидении их зацепили отголоски реальной боли. Ибо реальность была скупа на обувь, но щедра на острые вёрткие камешки.

Поблизости никого не оказалось. Солнце роняло сияющие копья в утоптанную до каменной твёрдости почву, отражалось в окнах пустых домов, украшенных цветами и праздничными лентами. По небу плыло единственное облако, прикрывая ослепительную голубизну. Пространство поблизости поражало реалистичностью: казалось, мозг запомнил городок и теперь выдавал чёткую картинку вокруг, но вдалеке, несмотря на день, клубилось смутное марево, скрадывало детали. Я осторожно шагнул вперёд. Местность и не думала меняться, дрожать, подчиняясь непостоянству мыслей. Более того, я полностью контролировал тело, что было весьма странно для сна.

Я услышал отдалённый шум и двинулся к нему. В конце концов, что могло угрожать мне в моём же сне? Я миновал несколько зданий и нырнул под низкую арку, внутри которой пряталось небольшое углубление, наполненное водой — странной, опасно выглядящей водой. Её поверхность затянуло чёрной матовой плёнкой; по ней то и дело пробегала лёгкая рябь.

Гул нарастал, затем в какой-то миг спал до почти неразличимого. Я ускорил шаг, боясь потерять направление. Свернув за угол чудного здания, этажи на котором криво лепились друг на друга, создавая впечатления подтёкшего на жаре торта, я попал на главную улицу.

Шёл парад.

Тяжеловесные платформы величаво ехали по земле, а лошадки — десятки, сотни лошадок — наблюдали за этим, восторженно переговариваясь. От гама заболела голова. Я прислонился к стене какого-то дома, и рядом кто-то простестующе фыркнул. Я отпрянул и, обернувшись, увидел синего жеребёнка-пегаса, который, прострекотав нечто недовольным тоном, протиснулся в моих ногах и исчез в толпе, пропускавшей его почти машинально. Я мельком удивился, как умудрился не заметить его.

Благодаря своему высокому росту — а скорее, низкому росту остальных — я лицезрел закрытие парада без всяких помех. Последние платформы, изображавшие какие-то фрукты и статуи, проходили мимо, а в толпе свистели и кричали, верещали дети и улыбались взрослые. Кипучий праздник жизни был в самом разгаре. Я ухмыльнулся, прочувствовав ситуацию, — каково оказаться лишним в собственном сне?

Скопление пони расползалось в разные стороны. Только сейчас я заметил целые ряды палаток, предлагавших нехитрые ярмарочные развлечения и наборы сладостей. Я хотел было порыться в карманах, но у меня их попросту не имелось. Всё же я подошёл к прилавку, за которым стояла оранжевая пони без рога и крыльев, и показал пальцем на витки сахарной ваты. Она что-то спросила, не дожидаясь ответа, вручила мне сладкую мешанину на палочке и протянула ожидающе копыто. Я пожал плечами.

— У меня нет денег.

На секунду пони нахмурилась, но потом улыбку вновь осветила её мордочку, и лошадка успокаивающе кивнула — мол, иди.

Устроившись в уголке, подальше ото всех, я ел оказавшуюся достаточно странной на вкус вату и оглядывал собравшихся пони. Они лучились чистой, концентрированной радостью. Голова разрывалась от искренних улыбок жеребят, катающихся на спинах у отцов, от болтовни матерей, с гордостью оглядывающих своих чад: младших — детей, и старших — мужей. В глазах аборигенов плескалось наслаждение жизнью. Я поспешно доел угощение и отправился прочь — их упоение миром не просто казалось неестественным, оно обжигало преувеличенным счастьем. Способность местных жителей демонстрировать открытые, не замутнённые правилами, обычаями и табу чувства вызывала почти непроизвольное отторжение. Даже в самой спокойной и счастливой обстановке сознание человека гнетут многочисленные запреты, шаблоны, внедрённые в мозг так глубоко, что никогда не позволят ощутить настоящую свободу от самих себя. У лошадей похожих проблем не существовало. Этим они мне и не нравились: каким бы извращённым ни было человечество, оно — это та среда, где я вырос. Его общество въелось в меня так глубоко, что, даже потеряв память, я нуждался в нём, нуждался в его серой опеке, и слащавая искренность аборигенов вызывала ассоциации с карамельным сиропом, в котором тонет обманутая привлекательным запахом муха. Пони были расой, которая, несмотря на некоторые сходства в поведении, никогда не смогла бы понять человека полностью. Но и человек не смог бы осознать, каким образом эти существа не подчинились жесткому воздействию эволюционного отбора, не огрубели, как грубеет всякий под грузом тяжёлой, тёмной памяти предков в его плоти и крови. И люди, встреть они пони, непроизвольно — а может, и сознательно — исказили бы их, превратили в свои подобия. Но хуже было другое. Лошади были вполне способны провернуть нечто подобное со мной; сами того не желая, вытравить из меня нечто присущее только мне, вытравить искру, делающую человека человеком. И я намеривался твёрдо воспротивиться этому. Потому что в моей системе ценностей я и моя целостность стояли куда выше целого мира говорящих животных.

Я дитя человеческой истории, продукт человеческой психологии — социальной и индивидуальной. И поддаться на провокацию дружелюбия аборигенов означало одно: крепко привязать себя к ним, принять взгляды инопланетян и стать одним из них. Потому что, я осознал это чётко, контакт между разными формами жизни, пусть даже они будут максимально близки одна другой, всегда сопровождается интеграцией, и степень интеграции определяет степень взаимопонимания. Отступив раз, мне придётся делать это вновь и вновь, пока я не перестану ощущать малейшую неестественность — и ровно в ту же секунду потеряю человеческую индивидуальность.

Люди за тысячелетия истории беспрестанно воевали: за еду, за жизнь, за власть и идеалы. У них сложились определённые модели поведения, и именно этих моделей в большинстве своём были лишены аборигены! Ведь, в сущности, кто стал бы возиться с неведомой тварью на Земле? Вызвали бы полицию, а та передала бы существо в обтянутые стерильными перчатками ждущие руки учёных, не особо при этом терзаясь.

Ведь с точки зрения эволюции люди были куда более высокой расой. Они боролись за этот титул слишком долго, чтобы борьба не превратилась в часть их самих.

Я должен попасть на Землю.

Словно услышав эти мысли, обстановка изменилась — неуловимо перетекла из одного состояния в другое, промчалась по сну едва слышным шёпотом. Шёпот становился всё громче, и я, почувствовав эпицентр, шагнул ему навстречу.

Внешне всё оставалось по-прежнему. Попадавшиеся по пути пони не обращали на меня внимания, занятые собой. Лишь изредка, когда я специально заслонял им дорогу, они приподнимали взгляд, бормотали нечто в специфичной удивлённо-извиняющейся манере и уступали дорогу.

Я пробирался мимо аборигенов, подходя всё ближе и ближе. Наконец, выбрался на уже знакомую площадь с мэрией и остановился, задумчиво её оглядывая. Площадь, которая в реальности была свободна от фонтанов, монументов и прочих архитектурных достопримечательностей, во сне имела статую в центре. Я подошёл ближе, сощурившись, оглядел её. Тёмный камень, низенькое ограждение и сверкающая бронзовая, наверное, табличка с надписью на местном языке не вызвали особого удивления, но вот сама композиция… Она состояла из одной лошадки, жеребца. Массивный пони высоко держал голову, глядя в небо, правой передней ногой придерживал вещь, которая мне не понравилась. Совсем не понравилась. Потому что я почти сразу угадал, чем это может быть. Да и кто бы не смог? Жеребец прижимал к себе странное, невероятно переделанное, смехотворно выглядящее ружьё. Я сглотнул. В памяти хранилось не так уж много о калибрах, пулях и вещах далее по списку, но я был уверен: если взяться вот так… всё переделано под копыта… и выставить в сторону противника, спустив курок… какой тут спусковой крючок, однако… то противник закричит, упадёт, окрашенный взметнувшимся фонтанчиком алой нефти.

Я коснулся таблички, вздрогнул. Она была холода, нестерпимо холодна. Я провёл рукой по рифлёной надписи; внезапная идея заставила обойти памятник и приглядеться к боку пони. Именно там располагались именные татуировки, получаемые по достижении определённого возраста.

Рельефный рисунок не вызвал ассоциаций. Рассечённое надвое яблоко с точками зёрнышек. Я обошёл памятник полностью. У этого жеребца были непривычно мощные ноги и шея, а вот грива и хвост подкачали — показались куцеватыми. И на пони, вне всякого сомнения, была военная униформа. Эти эполеты, медали на груди… или что это у лошадей?

— Значит, вот оно как? — Я запнулся. — Решил мне будущее показать, ублюдок? Прошлое? Другую реальность? Отвечай!

Я пнул землю и запрыгал на одной ноге.

— Сущий ад. Ты — ад, слышишь, мир! Ты залез ко мне в мозги, ты залез ко мне внутрь, а теперь покушаешься и на сны? Хрен тебе, ты! Ты! Ты, скот!

Повернувшись, я шагнул к выходу с площади, но на полпути замер.

— Чтоб тебя… чтоб тебя, твою мать через плечо, скрутило…

У стены ратуши сидел жеребёнок. Я видел его отчётливо. Сон угодливо выгнулся, позволяя как следует рассмотреть вывалянную в грязи шерстку, поникшие крылья и тусклые глаза. Что за глаза! В них не было слёз, не было вызова обстоятельствам или стремления выжить. В них поселилась пустота, гложущая, впитавшая в себя разочарование и страдание, голод и жажду, смех и радость. Пустота того, кому некуда и незачем идти. Пустота знающего, что он обречён.

Помимо воли я шагнул к нему. Порыв неизвестно откуда взявшегося ветра отвесил хлесткую пощёчину, принуждая обратить на себя внимание. Я взглянул вверх.

Солнце пропало. Глянцевая голубизна осыпалась, сменившись налитыми ртутью тучами. Небеса вскипели. Мглистая пена клочками потекла вниз, взломала ледок исковерканного домами горизонта. На лицо упала первая капля. Вторая. Обрушились потоки воды, перемешали небо и землю, превращая её в однородную, уплывающую мутными струями грязь. Сверкнула молния — дико, стремительно, — а следом за ней прокатился раскат грома. Он разорвал ткань пространства на лоскутья. Темнота, озаряемая молниями и загоревшимися электрическими фонарями, наползала со всех сторон, её щупальца старались сграбастать тусклые огоньки и отступали, побеждённые и непокорённые. Тьма знала, что рано или поздно она возьмёт своё. В шевелении чёрного на стене какого-то дома мелькнула капля розового, на которую изливался в предсмертной агонии уличный фонарь. Я присмотрелся. Какой-то плакат, красочный, большой, бивший в глаза розовыми расцветками. И удивительно подходивший творящемуся вокруг.

У статуи собралась толпа. Слева устроили помост, на котором что-то вещал, перекрикивая бурю, угольно-серый пони. Они все были угольно-серыми в царстве шторма. Я протиснулся сквозь лошадок, поголовно облачённых в дождевики, с которых капало на ноги. На этот раз они не говорили ничего: ни извинений, ни жалоб. Молча косились настороженным взглядом и отступали в сторону, крепко прижимая жеребят, если те были. Аборигенов, как и меня, слепила вода, слепили разряды молний. Я встал в первом ряду. Пони на помосте продолжал надрываться, отчаянно стараясь перекричать яростные вопли стихии, и время от времени махал копытом в сторону монумента. По бокам от возвышения стояли два жеребца; они крепко держали оружие, похожее на то, что у статуи, словно то могло сберечь их от надвигающегося потопа. На мордочке у оратора читались равнодушная утомлённость и недовольство погодой, для приличия скрытые маской торжественности. И толпой правила скорбь, и толпой правил шквал, и толпой правила усталость. Я уловил несколько взглядов, направленных на одинокого жеребёнка у мэрии, но все они запинались и в конце концов тонули в том, что раньше было землёй.

Я, проталкиваясь, вышёл из скопления пони. Краем глаза заметил шевеление на другом конце площади — похоже, прибывал кто-то высокопоставленный, — но мне было плевать. Я направился к жеребёнку и увидел, как какая-то кобылка, по виду не старше его, шепчет ему что-то доверительное, подталкивает, заставляя подняться. И он встал и отправился вслед за ней. У них обоих не было рисунков на боках.

Происходящее напоминало эпизод из войны. Чествование посмертного героизма, осуждение предательства и тоска по мирной жизни — понимание бессмысленности происходящего, но тем не менее отказ остановиться. Абсурдный, мерзкий отказ, порождающий новые грабли, топтание на которых с каждым разом обходится всё большей подлостью и кровью. Но отказаться нельзя, ведь вот они — лежат, манят чопорной чистотой и нравственностью, манят Идеями, манят Долгом. Оптимизм в безвыходных ситуациях, которые сами и создали, отвага при защите надуманных ценностей, про которые забывают через поколение… О, эти черты человека мне известны — с невинным лицом творить бесчинства, а позже возмутиться тому, что сделал сам, обвинить других, оправдать себя и устроить новое побоище. С горячим сердцем и холодным разумом.

— Хочешь показать мне, что будет, если пони внезапно станут вести себя как люди? Сукин сын, к чему это?! К чему это всё?!

Грозное исступление дождя было мне ответом.

---

Через несколько дней сон практически полностью вылетел из головы, сметённый иными заботами. В гости пришла жёлтая пегаска, которая подобрала меня на опушке зачарованного леса. Ничего особого в визите не было, но он приятно разнообразил череду однотипных действий: пробуждение, завтрак, обследования и учёбу. У жёлтой пони тоже имелся помощник — белый заяц с препоганейшим характером, то и дело как бы случайно прыгавший мне на ногу. Впрочем, понаблюдав за взаимоотношениями этой парочки, я уже не утверждал так уверенно, кто кому служит.

В свободное время я исследовал посёлок, оказавшийся по земным меркам чуть больше крупной деревни. После обхода по периметру обнаружились несколько дорог, ведущих из него. По одной я добрался сюда от больницы, а куда вели остальные, намеривался выяснить как можно раньше. Я понимал, что на переход между городками не решусь, если меня вообще отпустят, но и окрестные фермы были заманчивыми целями для истомившегося по новизне человека.

Пару раз забегала Фермерша с корзинкой, полной яблок. К несчастью, последовать за ней, чтобы выяснить, где находится её дом, не представлялось возможным, ибо я в это время обычно грыз гранит языковой науки, оказавшийся на вкус попросту тошнотворным. До сих пор моего лексикона не пополнило ни одно слово аборигенов, и Звезда с каждым днём темнела мордочкой всё больше.

Я вздохнул и уткнулся в учебник. В том, чтобы затвердить последовательность звуков и запомнить их примерное значение, не было ничего сложного. Увы, мозг считал иначе, что не стеснялся демонстрировать на занятиях. Путеводная Звезда страдальчески повторяла одно и то же слово уже битый час, а но до меня доносилось только лишь бессмысленное «чик-чирик».

Наши обоюдные мучения прервал крик дракончика. Единорожка вскинула голову, ответила. Новый крик, и она, закатив глаза, прикрыла учебник — или аналог Библии, уж как взглянуть, — и направилась к выходу из дома, что-то строго прощебетав мне. Я, как прилежный ученик, последовал за своей учительницей, чего та явно не хотела. Но времени на уговоры тратить не стала.

На пороге стояла пони, которой я до этого не встречал. Белая, как слоновья кость, шёрстка переливалась игривыми солнечными зайчиками, а лазоревая грива была уложена и, вне всяких сомнений, хорошенько завита. На лбу красовался аккуратный рожок, а огромные глаза подчёркивались длинными ресницами. Я назвал лошадку Модницей, как только увидел, за впечатляющий вид.

Манерно охнув, белоснежная пони приблизилась ко мне и бесцеремонно ощупала тогу. Затем недовольно вздёрнула носик и обратилась к Звезде, которая помотала головой и чирикнула в ответ, смирившись с тем, что занятие пришлось отложить.

Модница похлопала меня по ноге и что-то произнесла, указывая на мою нехитрую одежду. Я пожал плечами, ничего не понимая. Она закатила глаза и развернулась к выходу, напоследок бросив фиолетовой волшебнице короткую фразу.

Её отсутствие продлилось недолго. Вернулась пони изрядно запыхавшейся и нёсшей в магическом облаке штуковину, которая изрядно походила на портняжную линейку. Заметив, что я отшатнулся и задрожал, Модница недоумённо уставилась на Звезду, и та быстро что-то протараторила. Белоснежная пони развеяла свою магию и замерла, обдумывая нечто, фыркнула и задала вопрос моей хозяйке.

К этому времени я догадался, что к чему. Мы перешли на второй этаж, в комнату Звезды, где я уселся на пол и постарался изобразить статую. Это помогло ненадолго: разница в размерах сыграла с нами дурную шутку, поэтому мне пришлось корячиться в самых неудобных позах, пока результаты не удовлетворили Модницу, внезапно оказавшуюся швеей.

Меня интересовало, кто заплатит за новую одежду. В том, что скоро я обзаведусь оной, сомневаться не приходилось. Наверное, Звезда, так как мои карманы были пусты. Фигурально выражаясь, ибо на деле карманов у тоги не было. От парочки простыней, кое-как скреплённых вместе, таких удобств никто и не требовал.

После снятия мерок Модница и Звезда отправились пить чай, однако надолго белоснежная единорожка не задержалась. Поставив пустую кружку на стол, откланялась, не забыв на прощание сказать нечто, заставившее лавандовую пони озадаченно почесать ухо.

Мы вернулись к книжным забавам, но не прошло и часа, как в дверь постучали. Как я услышал это? Пожалуй, ответ на сей вопрос кроется в том, кто стучал. Старая знакомая, розовая молния, ворвалась внутрь дома и умудрилась буквально за миг придать каждой вещи оттенок суетливого безумства. Мгновенно найдя нас, розовый кошмар устроил вокруг настоящий вихрь из прикосновений, вопросов и настырности, противостоять которой было решительно невозможно хотя бы потому, что я представления не имел, как остановить эту пони. Впрочем, у Звезды идеи на этот счёт имелись, и она строго произнесла какую-то фразу, которая, как ни странно, помогла. Пони остолбенела. Я увидел у неё на боку символ в виде трёх воздушных шаров и решил, что выразить её легчайший характер как-то иначе нереально. Розовая склонила голову и протарахтела нечто со скоростью станкового пулемёта, но единорожка отвергла её слова и произнесла фразу, услышав которую, розовая пони замерла. Потом переспросила и, дождавшись утвердительного кивка, быстро проговорила нечто, перекрестилась и ткнула себя копытом в глаз. Затем она несколько отодвинулась от меня, чему я был очень рад, хоть и озадачен. Особенно крестом. Иисус добрался сюда? Я обозвал розовый вихрь Чудачкой и этим удовлетворился.

Пони зашептались, а я тоскливо уставился на потолок. Мной овладело уныние — даже попытки ада прикончить меня, казалось, остались в прошлом. На смену им пришли невыразительные будни. Перед глазами промелькнул целый мир, неизведанный, полный загадок, и был он мне противен, как противна цветастая обёртка, под которой кроется спелёнутая ловким шутником галька. Найти бы того, кто будет рад поменяться местами, да какой дурень на такое согласился бы? Может, моими мыслями руководили неудачи в обучении и длящееся сверх всякого предела бессилие, но как же надоела эта возня, это топтание на месте…

Звезда напряженно размышляла, а Чудачка прыгала на месте, не в силах справиться с бурлящей в ней энергией. Наконец, единорожка приняла решение, и на её зов явился дракончик. Все вместе они направились к выходу, но фиолетовая волшебница притормозила на полпути, оглянулась на меня. Они куда-то уходили? Я замахал руками, благословляя их на долгую дорогу. Хотелось побыть одному. Пони нахмурилась, но ничего не сказала и вышла. Я остался в компании филина, спящего где-то в доме. Будить его, чтобы поговорить по душам, желания не появилось, и я тоже засобирался. Раз уж выпало свободное время, нужно было обследовать дороги из городка. Максимум час в одну сторону: так я смог бы прикинуть, какой из путей ведёт в близлежащие места, а какой — в другие поселения. Хотя такой способ никуда не годился, но за неимением лучшего, то бишь карты…

На окраине пели птицы. Заливаясь изо всех своих крохотных силёнок, выводили незамысловатые рулады, окрашивали воздух в звенящие полутона. В отличие от говора пони, щебетание птичек мне понравилось — оно хотя бы служило фоном, а не стремилось занять всё свободное пространство.

Маленькие камешки больно впивались в незащищённые ступни, и я пытался по возможности идти травой, длинной и пахнущей летом. Её нежные касания щекотали лодыжки. Однако стоило подумать, что всё приходит в норму и окружение больше не стремится испортить мне жизнь, как я влетел в заросли местного аналога крапивы. Безбожно чертыхаясь, я вышёл обратно на дорогу, в которой отчётливо пропечаталась тележечная колея.

Путешествие продлилось совсем недолго: через минут пятнадцать вдалеке показалось вспаханное поле, которое подпирал на горизонте частокол деревьев. Я миновал поле и, поколебавшись, направился в сторону леса. Оставалось надеяться, что этот был не зачарованным.

Это была яблоневая роща. Высаженные в ряд деревца приветливо перешептывались друг с другом, а ветерок служил у них курьером. По пути он заигрывал с ними, перебирал их кроны воздушной дланью, и его легкомысленные обещания заставляли деревья кокетливо пригибаться. Дорога сузилась, превратилась в заросшую тропу, но колея никуда не делась. Тропинка запетляла и вывела меня к деревянной арке, на которой красовалась большая надпись — вероятно, название фермы. В том, что это была ферма, я не сомневался. Футах в пятистах от арки стоял двухэтажный дом, дышащий деревенским спокойствием и незыблемостью.

Я повернул назад. Что я тут забыл?

На обратном пути свернул в рощу. Несмотря на только вошедшее в разгар лето, яблоки уже налились соком, покраснели от поцелуев яркого солнца. Видимо, местные жители собирали по несколько урожаев в год. Фрукты были те же, что приносила Фермерша, и в голову закрались подозрения, а не жилище ли оранжевой пони я случайно отыскал. Я воровато огляделся и сорвал яблоко, захрустел им. Да, вкус совпадал. Хотя, может быть, у местных крестьян имелся один сорт на всех…

Я углубился в сад. Ступни приминали мягкую землю. Ни с чем не сравнимый аромат почвы, о которой заботились и которая отвечала лаской на эту заботу, кормя ухаживающих за ней, проник в ноздри. Рядом послышались голоса. Я напрягся, замер. Вокруг была частная территория, да ещё и то яблоко… Я доел его в два укуса и швырнул подальше огрызок.

Вопреки справедливым опасениям, я продолжил двигаться вперёд. Давненько у меня не было приключений, а скучающий разумный — опасный разумный. Никогда не знаешь, что придёт ему на ум, так что всегда нужно держать его занятым, даже самой нелепой работой. Иначе, в худшем случае, у разумного из головы на свет божий выпрыгнут вопросы, как грибы после дождя, и вопросы эти будут неприятными и ведущими к серьёзным последствиям. Ни в коем случае нельзя давать размышлять тому, кого не сможешь контролировать. Я не был уверен, что в состоянии держать себя в руках.

Спрятавшись за стволом дерева, я наблюдал, как работали две фигурки: одна — крупная, мощная — стучала по яблоням, и те, дрожа, откупались от насильника дождём крупных красных фруктов; а вторая — маленькая даже по меркам аборигенов — складывала их в корзины, сёстры-близнецы тех, с которыми приходила Фермерша. Возбуждённый голос малышки перекликался с меланхоличными поддакиваниями взрослого и скрипом яблонь. Жеребёнок вертелся туда-сюда, мелькая бледно-желтой молнией. Я высунулся чуть дальше, чем того требовала осторожность, и маленькая помощница тотчас заметила меня. Я вздохнул и вышёл из-за защиты яблонь, зашагал к местным.

Чем ближе я подходил, тем сильнее в груди росло колкое предчувствие плохого. Даже не плохого, а неправильного. Я не мог понять, в чём крылось дело, и оттого заволновался, перешёл на быстрый шаг, почти бег.

Жеребёнок подлетел ко мне справа, осыпал ворохом слов. Несмотря на его будоражащую активность, он не вызывал инстинктивного неприятия, как Чудачка.

И вот я встретил взгляд красного жеребца. Озарение пронзило тело, заставило пошатнуться. Мир на секунду съёжился, поблёк, утратив краски в водовороте смятения.

Это был он. Пони из сна. Я вспомнил всё: и ярмарку, и сборище пони у мемориала, и свои нелепые мысли, и… винтовки. Я готов был поклясться правой рукой, что символы у него на боку те же, что у статуи.

В жизни жеребец выглядел даже крупнее, чем в вещих грёзах. И хвост с гривой были длиннее.

— Мы уже встречались? Встречались?! Я же не мог… выдумать тебя, чёрт побери! Да, несомненно, я тебя видел и запомнил, да, так и есть, просто забыл, а во сне вспомнил. Вот так, всё просто, не надо выдумывать призраков, — лихорадочно произнёс я. Жеребец смущённо качнул головой, спросил что-то. Нет, такого здоровяка забыть сложно. И всё же мне удалось.

Галлюцинации продолжались. Пони повернулся полубоком, разговаривая с жеребёнком, и я получил подтверждение своим фантазиям — татуировка совпадала один в один.

— Нет-нет-нет-нет, меня так просто не взять.

Заложило уши: я не услышал собственных слов. Окружение затихло, но я видел, как шевелятся губы обоих пони, как колышется листва.

— Сюрприз, — выдохнул кто-то за спиной, опалив шею дыханием. Я дёрнулся, развернулся. Передо мной расстелился привычный пейзаж. Никто не знал моего языка здесь. Никто. Кроме меня, но говорить в затылок самому себе — это из разряда фантастики. Помешательства. Звуки вернулись, но я не обращал на них внимания: потом, всё потом. Кто это был?

Короткий смешок невидимки, и я присмотрелся к стене яблоневых теней. В них скрывался высокий силуэт, похожий на человеческий. Я обернулся к лошадкам; они ничего не заметили. Всё так же беспокойно лопотали.

— Не уйдёшь, гад, — шепнул я и побежал к деревьям. Но с моим приближением фигура исчезала, как рассветный туман, испаряющийся под солнцем. Добежав до теневого волнореза, я убедился, что он пустовал, а единственными обитателями прохладной тени являлись птицы, присевшие на ветви деревьев.

Вторая волна страха затопила меня, когда я понял, что пони последовали за мной. В их голосах слышалась нескрываемая тревога.

— Э-э-э, всё в порядке. Я в порядке. Нет-нет, ничего. Прошу простить за вторжение. Мне просто показалось… неважно, — сказал я, держась за маску внешнего хладнокровия. Маска сползала. — Я у вас тут яблоко съел. Такое вкусное было, эх. Но больше не буду, клянусь. Ну, воровать яблоки.

Сообщив о маленьком преступлении, я несколько успокоился. Не имело значения, что они не понимали меня, интонации должны быть намекнуть, что со мной ничего не случилось. Но, судя по прищуренному взгляду жеребца, не больно-то они купились на уловку.

Я помахал фермерам рукой и медленно двинулся прочь. Выйдя на знакомую дорожку, посмотрел назад. Пони шли за мной, провожая. Я ещё раз попрощался с ними и отправился обратно в городок. Приключение нашло меня.

Я закашлялся, судорожно и остро. Отнял ладонь ото рта, взглянул на неё — буро-зелёные капли переливались в свете дня, дробились на крохотные жидкие кристаллы. Я вытер руку о траву и сплюнул, избавляясь от горького привкуса.

Я добился своего. Скука сменилась смятённостью и внутренним раздраем. Обрубок мизинца начало покалывать.

---

В доме-дереве меня ждал сюрприз. Оказалось, Звезда вернулась с прогулки и захватила к тому же с собой целую компанию, в которой я узнал почти всех: Модница, дракон, Чудачка, Фермерша, жёлтая лошадка. А вот последнего гостя я раньше не видел — тоже пегаска, только голубая и с разноцветной гривой. Даже татуировкой у неё были радужная молния и белое облако.

Новенькая подлетела ко мне, оглядела со всех сторон и неожиданно пихнула в плечо, причём отнюдь не слабо. Я заморгал, не зная, как реагировать. Конечно, хотелось ответить, приложить, да об стену, да со всей силы… Нельзя выказывать враждебность, ни малейшего следа враждебности! Я улыбнулся пони, а та недовольно фыркнула и что-то громко произнесла. Судя по взглядам, направленным на тут же смутившуюся лошадку, ничего хорошего она не сказала. Летала пегаска так, что я засомневался в том, что смог бы поймать её даже в таком тесном помещении. Она была стремительная, эффектная, но не такая, как Модница, а скорее всем своим видом показывающая спортивную подтянутость и отличное владение телом.

Друзья — мне стало ясно, что они были друзьями, — сидели в читальном зале и что-то возбуждённо обсуждали. И это что-то к людям не относилось, по крайней мере, они не разглядывали меня. Я расслабился, пристроился в углу, стараясь стать как можно незаметнее. Надо бы разобраться со своими проблемами. Например, видениями или чересчур бойкими тенями. На худой конец, сошёл бы и кашель. Вроде бы болезнь из зачарованного леса, но в больнице её не обнаружили. Уязвимость оборудования для минотавров? Магическая хворь? Местные бактерии? Их должны были найти. Или посчитали микробов естественным фоном для организма? Но я-то не абориген, а самый что ни на есть пришелец. У меня своих, уникальных болезней хватает с избытком. Брали ли у меня кровь на анализ, пока я лежал без сознания? Да и что тот покажет, уровень гемоглобина? Неужто он не отличался от показателей лошадей или тех же, черти бы их драли, человекобыков? Стоило ли сваливать этот туберкулёз на случайность, или ад придумывал новые способы добраться до инородного сознания? А ведь той ночью никаких следов на моей одежде не оказалось, хотя я заплевал всю тогу жижей и кровью. Может, этого на самом деле не было? Ложная память, часы…

Тик-так.

Я дёрнулся и капитально приложился головой о стену. Перед глазами замелькали искры, голова налилась тяжестью. Блестяще. Надо перестать гоняться за миражами; но ведь именно этим я занимался сегодня. Я потрогал затылок, зашипел от боли.

Взглянув на лошадок, я обнаружил, что они целиком ушли в разговор друг с другом. Куда-то делась ящерица. Лошадки затихли. Переглянулись, посерьёзнели. Зал погружался в тишину, напитанную предвкушением. Чудачка угомонилась последней — иного ожидать сложно, — но всё же замолчала. Почему-то шепотом сказала что-то Модница, Звезда кивнула.

Ящерица вернулась с бумагой и писчими принадлежностями. Они что, собрались здесь, чтобы вместе писать престарелой тётушке из города на другом конце света? Но, посмотрев на их сосредоточенные мордочки, я осознал, что тётушкой тут и не пахло. Пони подобрались. Молчание густело, пока помощник фиолетовой волшебницы разворачивал свёрнутый листок и выставлял на стол чернильницу.

Взоры собравшихся скрестились на Моднице. Она кашлянула и, очевидно, слегка смутившись, начала говорить. Сперва неуверенно, а потом всё смелее, и первая улыбка сверкнула белоснежной вспышкой, и раздался голос жёлтой пегаски справа от Фермерши, и её поддержали…

Дракончик записывал, а я думал над тем, что видел. Это не просто письмо. Это… нечто другое, притом тесно связанное с эмоциями, с откровениями. И к чему такая торжественность вначале? Я вдруг понял, что помнил первое предложение Модницы. Вызвал его в памяти, покатал на языке, пробормотал и обнаружил, что оно звучит напевно, как… молитва. Религиозный ритуал? Исповедь? Готов был поклясться, они сейчас… да, сожгли.

Я повторил фразу погромче, чтобы на меня обратили внимание. И добился своего. Шесть пар ошарашенных глаз уставились на сгорбившегося человека. Путеводная Звезда пискнула.

Сожжение… огонь… свет… солнце… аватар солнца. Солнечный Бог, один из Богов этого мира. Наряду с Богом луны. А если это всё-таки послание престарелой тётушке… Нет, что за чушь! Не зря я вызубрил с первого раза целое предложение, хотя даже имён моих хозяев до сих пор не знал.

Я приподнялся, гордо выпалил заученное. Горло отозвалось уколом боли: язык пони на удивление сильно мочалил голосовые связки. Даже выучи я его в ближайшее время, болтать со скоростью пулемёта всё равно не удалось бы.

Фиолетовая единорожка подошла, коснулась копытом. Голубая спортсменка залилась хохотом, который быстро прекратился, когда Фермерша пихнула её в бок. Так, что-то явно не шло так. Акцент? Или мои догадки стоило прямо сейчас сдать в утиль заодно с остатками испорченного мозга?

Я произнёс фразу ещё раз. Звезда потрясла головой, обернулась беспомощно к друзьям. Чудачка спросила у неё что-то. Единорожка ответила глубокомысленным молчанием, и настал черёд Фермерши: та возмущённо фыркнула и разразилась бурей восклицаний. Волшебница попятилась, оправдываясь. Модница демонстративно закашлялась и многозначительно посмотрела на жёлтую пони. Та вздохнула и произнесла, видимо, извинения.

Разборки между местными как раз в тот момент, когда я наконец смог заговорить на их языке? Потрясающе, лучше и быть не могло. Я повторил фразу, напоминая самому себе попугая или заезженную пластинку. Внимания этому уделили не больше, чем вытащенной в центре всепоглощающего лесного пожара спичке.

Звезда закатила глаза и обратилась к ящерице. Та метнулась наверх, а Спортсменка и Фермерша на пару косились в сторону единорожки. Модница, похоже, приняла сторону соплеменницы, а Чудачка в основном глазела на корешки книг, стоявших на полках вокруг. Жёлтая пегаска переводила взгляд с одной пони на другую с явной мольбой, желая прекратить краткую ссору.

Дракончик вернулся с бумагой. Звезда обвела глазами собравшихся, не забыв и меня, примирительно сказала что-то и добавила, начиная писать, короткую фразу, в которой мелькнуло искаженное «человек».

Я забеспокоился. Очевидно, волшебница оплошала в чём-то, касавшемся меня. И теперь ей намекнули, что пора бы предоставить дело специалистам. Так или не так? Но почему именно тогда, когда я заговорил, пусть и не понимая слов? Сказал что-то не то? Да и Спортсменка с Фермершей на контролирующих агентов спецслужб ничуть не походили.

Нет, это была не религиозная встреча. Но, по крайней мере, что-то менялось. И как бы это «что-то» не повернуло в плохую сторону.

Дракончик сжёг очередное письмо, и Звезда сказала что-то Фермерше. Та ухмыльнулась, ответила и засмеялась. Её поддержали все пони. Мир был восстановлен. И только я выглядел чужим на празднике примирения.

Волшебница прощебетала нечто, указывая копытом на второй этаж. Компания дружно поддержала её, и они отправились чаёвничать — зная привычки почти каждой лошадки в этом стаде, предсказать подобное легко.

Уже на последних ступенях лестницы дракончик запнулся, схватился за живот. Его мордочка напряглась, и он изверг пламя, из которого вальяжно выплыл свиток и упал на пол. Свиток был внушительный — украшенный печатью, перевязанный ленточкой, и бумага у него наверняка была гербовая. В таких не стыдно и приказы рассылать. Беспокойство росло с каждой минутой. Что за цепную реакцию я запустил?

Послание обернулось для всех полнейшей неожиданностью. Звезда аккуратно подняла письмо, сломала печать и пробежала глазами по содержанию. Я приблизился и взглянул на текст. Одна коротенькая строчка. Я сглотнул.

Лошадка объявила о чём-то друзьям. Судя по их радостному возбуждению, новость не была плохой. Это немного успокаивало: едва ли я успел надоесть всей округе настолько, чтобы требование передать меня в копыта учёных или ещё куда-нибудь вызвало такой бурный восторг.

Остаток вечера я провёл в томящем ожидании. Пони устроились на кухне и уходить, по всей видимости, никуда не желали. Я же не находил себе места от тревоги. И кто меня за язык тянул? Одна мысль о том, что уже устоявшийся мирок вокруг может рухнуть из-за моей опрометчивости, неприятно щекотала нервы. Здесь я вполне освоился, да и к моим странностям немного привыкли. А вдруг другие окажутся умнее? Мне нужно было время, чтобы освоиться, мимикрировать под здешних и не вызывать подозрений. Только так я смог бы относительно свободно действовать. Относительно — потому что никто не выпустит меня из-под колпака.

Какого колпака, чёрт подери? Кому я тут сдался? Я же обычный минотавр-мутант, а Звезда приютила меня только из-за любви к новым знаниям. И она хорошенько обследовала всё, что только можно было.

Доверие — слабость. Меня не застанут врасплох, если я всегда буду начеку…

Я остановил себя. Паранойя — это не то качество, которого ожидаешь от нормального человека. И я нормален; это ад расставляет мне ловушки там, где это только возможно! Никаких навязчивых идей. Спокойствие и адекватность. Мы все разумные существа и всегда сумеем договориться… Но я же умнее, да? Готов поспорить, сумею их обмануть, когда дело дойдёт до сделки. В конце концов, наивность не та черта характера, которой нельзя пользоваться другим. А лошади были наивными. Но и опасными. Неизвестность опасна.

Никакая этика не работает, когда дело доходит до другого вида. Если хитрее — солги. Если слабее — притворись. Если сильнее — подчини. Примитивная психология, которой люди пользовались на протяжении тысячелетий, должна быть действенной. Примитивизмы вообще работают гораздо эффективнее мудрёных схем. Но вот когда они оказываются бессильны, трудности начинают расти снежным комом…

Голова наливалась свинцом. Задача номер один — вернуться на Землю. Удастся выполнить её миром, и хорошо. Остальное просто усложняло уравнение.

Размышления нарушил счастливый вопль. После короткого осмотра выяснилось, что с кухни пони исчезли. И перебрались они, судя по топоту копыт и голосам, вниз. Я спустился на первый этаж, готовый ко всему.

Навстречу мне шла старая компания. Чудачка кружилась вокруг группы лошадок, время от времени взрывалась восторженными фразами, и остальные смотрели на неё с выражением мордочек, гласившим «опять она за своё… но это же она!». В центре группки была Звезда. Она подскакивала, даже не пытаясь скрыть ликование. И едва я осмыслил его причины, то застыл, обернувшись живой статуей.

Наивность слов «готовый ко всему» настигла мой беззащитный разум броском кобры.

Рядом с фиолетовой единорожкой двигался Бог.

Искрящаяся разноцветная грива не развевалась — перетекала, как горный бурный ручеёк, длинный рог вырастал из изящной головки, шерсть была цвета первого снега. Грация Бога захватывала душу, очаровывала, и хотелось смотреть на Его движения жизнь и посмертие, наслаждаться Его малейшим жестом и жадно вслушиваться в Его слова, в слова существа, сотканного из первородного фарфора и чистейшего хрусталя, в слова существа, чья грива струилась межзвёздным эфиром...

Заметив меня, Бог остановился. Склонил шею, прислушался к шепоту Звезды. Улыбнулся улыбкой, подчинившей остатки моего естества, и я был рад отречься от него, ибо оно показалось мерзким, ничтожным…

Бог приоткрыл рот. Я вожделел Его слов. Бог поможет мне. Он поймёт мои стремления, излечит мои раны и…

Бог выдал полную хрустальной изысканности, напитанную нежности птичью трель, похожую на те, что я слышал от аборигенов.

— Ты… ты не понимаешь меня? — прошептал я ошеломлённо. Реальность ворвалась в душу, с удовольствием принялась разрывать в лохмотья выстроенные там песочные замки иллюзий. Бог не знал моего языка. Бог всемогущ. Тогда… это не Бог. Божок, жалкий идол. Что с того, что у него есть рог и крылья? Меня это не волновало. Картинки в книге оказались ложью. Эта лошадь не бог.

— И чего вы хотели этим добиться? Заставить меня страдать? Поманить шансом и нагло отобрать морковку прямо из-под носа? Жестоко.

Сознательно или нет, пони посмеялись надо мной. И не было никакой беззащитности. Никакой пощады. Никакой честности. Я чувствовал, как дыра, оставленная разочарованием, заполнялась решимостью.

Аура Обманщика на меня теперь не действовала. Я скривился, глядя, как большая лошадь что-то обсуждала со Звездой. Обманщик, почувствовав, что на него смотрели, ответил мне улыбкой, в которой, я знал, пряталась насмешка. Вышёл из круга пони, двинулся ко мне. И его рог загорелся.

Фиолетовая единорожка дёрнулась, крикнула что-то Обманщику. Тот ответил, успокаивая свою подопечную, и вновь повернулся ко мне. Против воли взгляд прилип к мерцающему навершию рога. Оно гипнотизировало. Обманщик был очень силён. Звезда не предупредила эту тварь о плохом влиянии на мой организм местных фокусов? Или та пренебрегла советами? Главное — свечение вгрызалось в мозг, омывало его обещаниями жгучей боли. Я вскрикнул, попятился. Запутавшись в полах тоги, упал на пол.

Закрыть лицо... Без толку. Мир исчезал, впитанный огнём, сначала по краям, потом, сгорая в пламени, потускнел, сморщился и исчез. Я ничего не видел — только венец пламени, давящего, враждебного. Самообладание испарилось в слезах. Я не мог зажмуриться и лишь беспомощно наблюдал, как свет алчно разъедал ладони. Тело дрожало как в бреду. Я заорал, и свет погас, уступив место бархатистой тьме.

Преимущества коммуникации

Забытье вскоре сменилось сном — сном о Земле. Я часто видел их. Мир лошадей утомлял, а такое возвращение домой, пусть краткое и неполное, разбавляло однообразную пёструю муть нового мира.

Под ногами лежал тротуар, в небе висела белёсая шапка туч, а вокруг двигались по-осеннему одетые люди. Моя же одежда состояла из тоги и надежды на то, что во сне простудиться нельзя.

— Я дома.

Приятно почувствовать себя на своём месте. Хотя бы на краткий промежуток времени. Хотя бы во сне. Проходящий мимо бородач во франтоватой шляпе и с гитарным чехлом на спине странно покосился на меня, и я стёр улыбку с лица. Пусть то было лишь разгулявшееся воображение, но выделяться на фоне окружающей хмурости не хотелось. Трудности стадного образа жизни, если угодно.

Асфальт холодил ступни. Я зашагал по улице, украшенной неоном рекламных вывесок и змейками облупившейся краски на домах. Широкие баннеры, настойчиво требующие купить, посетить, воспользоваться акцией и сытно пообедать пробуждали ностальгию. В прошлых сновидениях они отсутствовали, а любая припомнившаяся мелочь вызывала умиление.

Особых последствий от встречи заметно не было, как не было и времени прислушиваться к организму. Сильный ветер трепал одежду, забирался под неё, обжигая тело холодом. Любопытство и опаска проиграли желанию сберечь крохи тепла, и я свернул во дворы к ближайшему подъезду. Там подстерегала преграда в виде домофона, ехидно поблёскивающего металлическим светом. Я огляделся по сторонам, посмотрел вверх — изъеденный временем бетонный козырёк не выдал кода — и попробовал рвануть дверь. Та не поддалась. Я вздохнул, затем, осенённый идеей, набрал три шестёрки. Писк побеждённого домофона прозвучал музыкой. Из подъезда пахнуло теплом и пыльным крошевом. Около лифта ровными рядами висели почтовые ящики, оказавшиеся пустыми. Даже от такого сна вряд ли можно ожидать настолько хорошей проработанности.

Какое-то время спустя я согрелся и заскучал, так что решил подняться на крышу. Проветриться — замёрзнуть ещё раз — оглядеть муравейник сплетённых человеческих жизней с высоты орлиного полёта и помечтать о том, как бы окунуться в него не только во сне.

Створки дверей податливо разошлись, обнажая нутро лифта. Я нажал на кнопку последнего этажа и мельком подумал, как бы мне попасть на саму крышу. Там же всё перекрыто…

— В конце концов, это же мой сон! Так что никаких препятствий.

Мне совсем не хотелось пробираться между двумя лестничными проёмами, рискуя телом в общем и тогой в частности. Да и комплекция вряд ли позволила бы такие фокусы.

Благополучно доехав до последнего этажа, я направился через балкон на лестницу. Почему-то в груди теплилась уверенность, что такой путь имелся и вёл именно на крышу.

Обе двери были распахнуты настежь. Забывчивый работник не только не запер их, но и открыл пошире, чтобы не пришлось возиться с ними. Я ухмыльнулся, шагнув вверх. Всевластие, несомненно, развращало. Окрылённый успехами, я попытался представить себя в деловом костюме вроде того, в каком я прибыл в мир пони, но ничего не получилось. Я принял неудачу с достоинством и почти без сожалений, а как только вспомнил, что на руке вновь могли оказаться часы, то и вовсе без оных. Волна отвращения прокатилась по телу, едва я вспомнил тяжесть мерно тикающего механизма на левой кисти.

После тепла в четырёх стенах пронизывающий ветер на крыше показался клинком, чьё лезвие вонзилось прямиком в лёгкие. Я поперхнулся и схватился за складки хламиды, съёжившись в попытках спастись от холода поздней осени. Порывы воздуха взъерошили волосы, руки покраснели. Погода определённо становилась хуже. Я попытался утихомирить её, но никаких результатов усилия не дали. Да и как усилия — можно ли так назвать настойчивый шёпот «пусть будет тепло, пусть сияет солнце»? Я сам себе напоминал доисторического шамана, молящегося забытым или мёртвым ныне богам. Разве что не было бубна, отвара мухоморов и ученика, который жаждет познать искусство волшебства, чтобы потом прикончить маразматика-учителя проклятием и подброшенной в постель змеёй. В практичности ученикам колдунов отказать нельзя, на одни потусторонние силы в вопросах преемственности они не рассчитывали.

Но с бубном я мог хотя бы станцевать что-нибудь дикарское, чтобы согреться. Оставалось лишь смотреть на открывшиеся просторы. Колонны многоэтажных зданий, перемежавшиеся чернеющими венами улиц, по которым струилась жизнь человечества, яркие жёлтые, красные, зелёные огни, похожие на глаза тысяч великанов, взиравших на маленькую фигурку, что сгорбилась на крыше в сотнях футах над землёй…

Но ради этого я и пришёл. Я набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Ледяные покусывания ощущались уже не столь явно. Тело окоченело.

Весь мир превратился в часть меня. Я застыл на месте, впитывая обстановку вокруг, сливаясь с ней; и небеса стали ниже, и облака стали белее, и на миг показалось, что вот-вот должно выглянуть солнце и всё очутится там, где оно должно быть, а я проснусь от долгого и утомительного сна, вытру пот со лба и подивлюсь кудеснику-воображению, сотворившему столь реалистичное виденье. И всё будет по-прежнему. Как? Я не помнил, но был уверен, что лучше, чем сейчас. Чем в царстве лошадок. Человек обязан иметь мечту, иначе на его месте останется жалкая оболочка, которой и дорожить смысла нет.

Всё изменилось. Не так — всё стало… иным. Не совсем человеческим. Как будто что-то нарушило моё уединение. Я прервал подобие транса и обернулся. Даже это движение потребовало немалых усилий — каменные мышцы скрипели, неохотно подчиняясь заледеневшим мыслям. Так вот как себя чувствовали знаменитые тролли, стоило им попасть под дневной свет. Ощущения были не из приятных.

Рядом с выходом на крышу стоял синий пони. Сложенные крылья едва угадывались за эфемерной гривой, клубившейся у шеи и не подчинявшейся порывам ветра. На кончике длинного рога горела крошечная сапфировая звёздочка. Я не без труда вспомнил, что этот пони был одним из двух лжебогов, именам которых меня старалась научить Звезда. Никогда не видел в таком упражнении особенного смысла.

Стоило признать, выглядела лошадка внушительно, несмотря на относительно малый размер — мне по грудь. Её, как и собрата по породе, окружала некая аура предрасположения к себе и властности, спрятанная под оболочку невинного дружелюбия. Звёздная грива, сливавшаяся с наступавшими сумерками и горевшая тысячью огоньков, тоже весьма впечатляла. Будто кусочек ночи спустился на землю. Ну, или на крышу.

Я разомкнул онемевшие губы, облизал, обнаружив, что горячий язык обжигал их.

— Не к добру твоё появление здесь, не к добру. Единственное место, где я могу побыть дома, и тут ты. Ничего хорошего ты не принесёшь.

В ответ пони защебетал, и я усмехнулся, тотчас зашипев от боли. В реальном мире у меня точно нашли бы обморожение.

А погода сошла с ума: небо наливалось чернильной синевой, ветер едва не сбивал с ног. Даже город внизу, казалось, взлихорадило — огни необычной формы гасли и загорались вновь, как если бы спятивший вдруг Эльм покинул мачты кораблей и носился по улицам с десятками факелов.

Пони вновь напомнил о себе, и на этот раз его слова не остались просто словами. Запахло озоном, и воздух прояснился. Казалось, он тихо звенел, как фарфоровая чашка, по которой щёлкнули ногтём. Затылок зачесался, в груди появилось необычное чувство, будто туда засунули второе призрачное сердце, а теперь оно билось в такт материальному. И новый орган давил на рёбра — огромный кот улёгся на мне и приятно урчал, каким-то чудом не сваливаясь на бетон.

— Теперь ты понимаешь нас? — прошелестел тихий голос. Я дёрнулся.

— Что за чертовщина?! В моей голове и без того уже творится хрен знает что, теперь и это? И откуда на мне невидимый кот?!

— Это не кот и не… чертовщина. Это мы, принцесса Луна, одна из правительниц Эквестрии. Нам пришлось воспользоваться технологией частичного совмещения душ. Ты можешь просто думать, мы поймём.

Лжебог — это она? И она думала о себе во множественном числе? Великолепно. То, чего мне не хватало. В когорте психов прибыло. Пони зашевелилась и нахмурилась. Чтение мыслей. Точно. Твою же мать, твою же…

Когда стараешься не думать о белом медведе, существует очень большая вероятность того, что будешь думать только о нём. Когда пытаешься сдержать эмоции и не материться хотя бы в собственном сознании…

Принцесса Луна выглядела очень недовольной.

— Ты закончил свои упражнения? Мы не желаем выслушивать это снова.

— Да. — Всё-таки говорить было проще — меньше шансов ляпнуть что-нибудь не то.

Теперь в голове роилась целая туча вопросов.

— А ты… вы можете узнать всё, что находится в моей душе или сознании… Ваше Высочество?

— При частичном слиянии нет. Только то, что рендер непосредственно желает сказать. Или не желает, но не может сдержаться. Полное слияние… характеризовалось бы неприятными последствиями.

Рендер? Неважно, какой-то парапсихический термин. Она могла бы вывернуть меня наизнанку. Однако, похоже, что тогда и я сумел бы как следует покопаться в её душе. По крайней мере, именно такое впечатление возникло от последнего предложения.

— А теперь мы хотели бы знать, кто ты такой и как оказался в Эквестрии. Ученица нашей сестры писала о тебе, но в её сообщениях говорилось, что она сама разберётся во всём.

Будто бы я и сам знал.

— Я человек по имени… кхм… — Заминка. И как я раньше не догадался придумать себе имя? Мозг лихорадочно искал что-нибудь красивое, звучное. — Робинзон, Ваше Высочество.

Звучностью имя не отличалось, зато отлично передавало отношение к ситуации, в которой меня угораздило очутиться. Один, совсем один среди обломков кораблекрушения, в котором погибла память, а парой шагов дальше, чрез мокрый податливый песок, — зелёная таинственная рябь безлюдного острова. Острова, где, в отличие от книжной истории, жили говорящие звери.

— Кто такой человек? — На мордочке Луны мелькнуло нечто похожее на удивление. Невидимый кот потянулся и поскрёб лапками.

— Раса, живущая на планете Земля.

— На планете? Ты хочешь сказать, что ты не из этого мира? — Пони прикрыла глаза.

— Что-то вроде того, Ваше Высочество.

— И как же ты попал в Эквестрию?

— Понятия не имею. Я вообще мало что про себя помню. Кажется, амнезия… — развёл руками я и добавил: — А что такое Эквестрия?

— Страна, в который ты ныне пребываешь. Ею правим мы: принцесса Луна, управляющая луной, и моя сестра, принцесса Селестия, управляющая солнцем. Ты её уже видел. Она… связалась с нами и попросила как можно скорее отыскать твои сновидения. И попросить прощения.

— Мило. В смысле, я прощаю её, конечно. — Когда царствующие особы зачем-то извиняются, их нужно прощать.

— Иногда Твайлайт… твою попечительницу зовут Твайлайт Спаркл… проявляет чересчур большую инициативу. Она желает показаться самостоятельной и одновременно заслужить похвалу сестры, и это маленькое противоречие в стремлениях сказывается на её поведении. Однако Селестия порой обсуждала с нами новое… открытие Твайлат. И там говорилось о том, что по результатам исследований ты не имеешь отклонений в виде инопланетных бактерий в крови, а общее строение тела позволяет предположить некую скрытую ранее ветвь вида минотавров. — Луна с жалостью посмотрела на меня. — Возможно, твои воспоминания частично ложны. Такое случается.

Я обвёл рукой окрестности.

— Это всё тоже ложно?! — От этой мысли хотелось то ли кричать, то ли смеяться. Как она не понимала, я с Земли! А вовсе не с какой-то там захудалой планетки лошадей!

— Мы не говорим, что эта местность выдумана. Вполне возможно, что такой уровень цивилизации имеется у ветви минотавров, откуда ты родом.

— И вы думаете, что эти здания возникли на пустом месте?! Что какие-то там минотавры смогли сделать такое?! Уж поверьте, вы бы очень быстро заметили сотни заводов под своим носом и десятки самолётов над головами! — я задыхался от злости. Как она посмела… посмела утверждать, что я был местным жителем?! Сама идея чего-то в этом духе ужасала! Этот мир хочет убить меня, в конце-то концов! Но вот последнего определённо не стоило говорить. Психиатрические клиники существовали в любом развитом обществе, несомненно.

— Это одна из гипотез. Наш мир очень велик, а Эквестрия — это лишь крошечная его часть. И мы настоятельно советуем тебе успокоиться. — Луна не выглядела угрожающе, но меня отчего-то обдало волной страха. Не нужно зарываться, мы тут проездом… даже если кое-кто думает иначе.

— Здесь всегда так мрачно? — спросила она, переводя разговор и сбивая меня с мысли. Я хотел спросить, что такое рендер и как понимать слова «управлять луной и солнцем». Это метафоры, верно?

— Нет. По правде сказать, я не понимаю, почему тут так паршиво… Ваше Высочество.

— Любопытно. В любом случае тебе найдётся о чём поведать Твайлайт и нам, как только ты познаешь премудрости нашего языка.

— Я снова перестану понимать вас?

— Техника манипулирования душами через сны лежит в пределах только нашей компетенции, — многозначительно заявила Луна.

Я и не заметил, как она подобралась совсем близко. Затылок ломило. По мозгу будто сновали полчища муравьёв, раздражая его касаниями цепких лапок.

— Не стоит считать нас недостаточно недружелюбными, Робинзон. Наша сфера интересов включает в первую очередь защиту подданных и всей Эквестрии. И мы будем рады предоставить тебе опеку, если ты сам этого пожелаешь, — произнесла лошадка. Я машинально кивнул. Их способности «оберегать и защищать» были вне сомнений. Уж чем-чем, а навыком улавливать тонкие и не слишком намёки я обзавёлся, похоже, ещё в прошлой жизни. Осталось потихоньку адаптироваться и приступить к поискам дома. Я подозревал, что Луна сообщила мне далеко не всё, что знала.

— Тут становится неуютно. Мы увидимся снова, когда ты будешь к этому готов, — сказала Луна, развернулась к выходу на крышу и тихонько охнула. Я повернул голову за ней.

У выхода толпились люди. Десятки людей, и что-то мне подсказывало, что на лестничной площадке и вокруг дома было ещё больше. Они стояли, не шевелясь и, казалось, не дыша. Просто пялились на Луну и меня.

— Эти полуавтономные структурные единицы выглядят нестабильными, — кашлянула Луна, — мы бы сказали, очень нестабильными.

Она стукнула копытом по бетону, и я невольно взглянул туда. Там, где ранее находилась ночная принцесса, крышу испещрили крохотные провалы в клубящееся ничто. Среди туч прокатился гулкий рёв грома.

— Что происходит?! — закричал я, пытаясь перебить звон в ушах.

— Мы опасаемся, что стандартное применение снорукава по дельта-треку дало не совсем ожидаемые результаты. Мы были осведомлены о гипотетической несовместимости, но по прогнозам при неудачном входе в сон нас должно было вывести обратно. Однако последствия оказались более обширными.

— И что сейчас произойдёт? — Засасывающие ямы на поверхности крыши становились обширнее… или мне это казалось?

— О, — отозвалась Луна, — всё что угодно. Теперь нам кажется, твои сновидения были не предназначены для посещений аликорном. Наши альфа-ритмы сошлись в дестабилизирующем резонансе.

Я бросил взгляд на людей у лестницы… и поспешно его отвёл. Человеческие фигуры плавились, образуя причудливую гигантскую массу, поблёскивающую матовой чернотой.

В воздухе разлился резкий звук, отбросил на задний фон новые раскаты грома, безуспешно пытавшиеся вновь захватить лидерство в какофонии. Над городом играла невидимая и, судя по громкости, невообразимо большая скрипка.

— Как это остановить?!

— Полагаем, необходимо проснуться. Мы потеряли контроль над этим сном, если вообще когда-либо имели его, — ответила пони, пятясь от людской слизи, постепенно проникающей на крышу. Слизь проваливалась в возникшие дыры, но часть её неуклонно двигалась к нам. И играла скрипка.

Я подошёл к краю здания и заглянул вниз. В дрожащих сумерках взрывались фейерверки цветов и бесцветности, оседавшие прозрачным клеем на тонком слое реальности. Тучи, увлекаемые давящим ветром, снисходили на землю, превращались в туман. На их место на небе приходила чернота, перемежаемая парой точек звёзд. Понять, что творилось в моём сне, было теперь решительно невозможно. И играла скрипка.

— Проснуться… — пробормотал я и ущипнул себя за руку. Бесполезно. И логично, ведь до этого я чуть не погиб от холода, а это будет помощнее какого-то щипка. Логика, даже запоздалая, бывает до омерзения… права. — В следующий раз не стоит влезать в мои сны так бесцеремонно и без подготовки, Ваше Высочество.

— Мы были бы удивлены, если бы после столь внушительной дестабилизации ты продолжил бы видеть сны, — сказала подошедшая Луна и потупила взгляд. — Нам очень жаль.

Почему жаль им, а страдать мне? Неужели нельзя наоборот? Я пожалел, что в руках нет ничего тяжёлого вроде молотка или киянки. С каким наслаждением я бы опустил его на затылок скотине, лишившей меня радости кратких снов о Земле! Ничего не ответив, я посмотрел на крышу. Чёрная маслянистая жидкость была очень близко.

Скрипка сфальшивила; незримый смычок неловко проехался по струнам. Пространство сместилось, поехало в сторону, по нему пошли трещины, и в воздухе появились провалы в пустоту, от которых разило вечностью — её холодом, её равнодушием и её стерильностью.

Здание дрогнуло, и я упал на колени. Рядом испуганно вскрикнула Луна. Кот на груди впился когтями в кожу, легко миновав одежду, и я окунулся в водоворот эмоций и мыслей. От них веяло молодостью зелёного ростка и старостью вековых книг, веяло властью и страхом, любовью и заботой, воспоминаниями о тянущемся вакууме и ненависти ко всем, о желании признания и восторга, о всепоглощающей зависти и отпечатке силы чрез отречение ото всех. И где-то в глубине озера чувств на самом дне прятался тонкий слой ила, достигнув и коснувшись которого я ощутил что-то родное тому, что пряталось в груди: родное порче, медленно сводящей с ума и пожиравшей моё тело, влияние тления, которому я подвергался в течение всего пребывания в этом мире. Что бы ни поселилось в моей душе, оно присутствовало, пусть в мизерном количестве и забытое, в душе… в душе Луны. Пресловутое полное слияние произошло. Секунду спустя давление на рёбра пропало, как и призрачное сердце. Я оказался один. В затылок отдавало болью всякий раз, когда звучал рокот грома. Гроза без молний пугала. Их что, всасывали воронки пустоты? Пошатываясь, я поднялся на ноги.

— Каково это — летать?!

Я обернулся и увидел, что слизь подобралась вплотную. Рядом шмыгнула миниатюрная чёрная дыра, вбирая в себя звуки.

Один шаг. Я распростёр руки и ступил вперёд, срываясь в хаос у подножия дома. Ужас обжёг грудь свинцовым хлыстом, выдавил из неё истошный крик. Прошла минута, две. Ровным счётом ничего не изменилось. По грязно-серой дымке, скрывавшей землю, прыгали разъярённые — вот куда они делись! — молнии. В лицо не бил ветер, не выдавливал из глаз слёзы — сопротивления воздуха вообще не чувствовалось, как и запахов.

Люди живут моментом. Стоит ожившему кошмару поселиться у них под кроватью на постоянной основе, и через какое-то время они будут воевать за очерёдность квартплаты. К сожалению, в один не очень прекрасный момент кошмар всё равно потребует своё. Но и тут можно откупиться, к примеру, соседями или родственниками. Увы, человек редко когда проявляет мужество встретить свою судьбу, когда ему есть что терять; только утратив надежду, он может обрести силы в кратком запале ненависти. Но в основном мир перестаёт тревожить таких живых мертвецов, которым возня более удачливых — тех, кто продолжит путешествие по дороге существования, — людей кажется нелепой, лишённой смысла перед обликом того, что они почитают за вечность.

Наконец дымка частично рассеялась, и я увидел землю. Ландшафт до самого горизонта растаял, превратившись в чёрную жидкость. В ней с трудом бродили какие-то фигуры, которые при моём приближении вытянули вверх узловатые руки. Просыпайся! Ну же, давай! Боже, пожалуйста, не дай мне туда упасть, ты же всепрощающий, вселюбящий, ещё много всяких «все», я не такой уж грешник, да и вовсе не грешник, если подумать, не крал, не убивал, не желал соседских жён, а если и желал, то не помню, не молчи, выдерни меня из этого ада, прошу, умоляю, Боже праведный, Бо-о-о-же! В горле будто застрял жгучий кусок льда. Поверхность была всё ближе. Время вновь ускорилось.

Бултых! Меня сплющило давлением, затопило «водой», ворвавшейся в лёгкие, разорвало жадными пальцами выходцев из могил.

---

Я проснулся. Пару минут лежал неподвижно, приходя в себя. Все постель была мокрая, но, к счастью, только от пота. Лишь когда я шевельнулся, почувствовал на лбу какую-то тряпку, стряхнул её. В моей комнатёнке, оказывается, хватало места на целый стул. На стуле восседал дракончик, мерно посапывая. Уж его-то сны определённо не тревожили! Но он, похоже, присматривал за мной. У меня была температура?

Итак, первый осознанный контакт закончился шизофреническим видением и обещанием пропажи снов. Я вновь захотел треснуть эту… Луну чем-нибудь тупым и очень тяжёлым. Необходимо выучить местный язык и поскорее сбежать на Землю, напоследок проверив, не удастся ли подбросить этой синей принцесске ответный подарочек. Как любят проклятые аборигены бездумно лазать в чужих мозгах!

Я соорудил новое гнездо из одеял таким образом, чтобы наиболее сухие из них оказались прямо подо мной — спать на мокром неприятно. Затем убедился, что моя тога лежала справа от кровати. Устроился поудобнее и сомкнул веки, мельком вспомнив про то, что так и не разбудил и не отправил досыпать в кровать ящерицу, обрекая её на безрадостное утро и болящую спину.

Сон не шёл, отпугнутый бесплодной круговертью мыслей. Постепенно я провалился в полудрёму, в которой осознавал себя и одновременно был

висельником, проживающим собственную казнь и испытывающим болезненное удовлетворение — палачи, судьи, глашатаи и народ собрались ради него! — вперемешку с ожиданием скорой смерти. Но с течением времени картина размывалась и на последних ступенях эшафота исчезла совсем.

---

Утро принесло солнце, разогнавшее тьму, птиц, разогнавших вязкую тишину, и пони, разогнавших остатки сна. Я замычал и попытался забраться поглубже в одеяла, но чихнул из-за пыли, попавшей в нос, и проснулся окончательно. На втором этаже слышались далёкие голоса Путеводной Звезды… Твайлайт Спаркл, так её называла Луна?.. и ящерицы. Они, похоже, о чём-то спорили. Я прикинул, не сообщила ли им принцесса о моих замыслах, но понял, что в таком случае по пробуждении меня ожидала бы камера с мягкими стенами и улыбчивым персоналом.

Однако у меня по-прежнему имелись определенные культурные трудности. Я знал, что фиолетовую волшебницу зовут Твайлайт Спаркл, но это было имя на не их языке, а на одном из земных. Их язык состоял преимущественно из чириканья, щебетания и цоканья. Скорее, это был вольный перевод, притом не на язык, на котором я разговаривал сам с собой. Очень интересные выверты сознания происходили при слиянии душ. Действительно, кроме прямых мыслеобразов, ничего не приходило на ум. Но какие же это мыслеобразы, если я слышал слова, а не видел картинки? Кривая у лошадей магия, кривая. С другой стороны, а кто сказал, что она обязательно эквивалента земной? А есть ли магия на Земле? Нет, разумеется. Нет. Определённо нет. Но тогда был ли смысл в этих рассуждениях? Лучше принять всё как есть, подняться с постели, умыться и идти завтракать.

Я привстал и снова чихнул. В горле першило. Я попытался прочистить его, но только ухудшил этим положение. Под конец я закашлялся и был вознаграждён за это парой капель буроватой слизи на руке, которой закрывал рот, чтобы не шуметь.

Смывая с лица паутину сонливости, я разглядывал себя в зеркало. Мне показалось, или глаза запали глубже? Я был вполне здоров, если верить Луне. Что ж, раз в Эквестрии здоровье означает медленную смерть от непонятной болезни или — я вспомнил, как пил в зачарованном лесу протухшую воду, — паразита, то с Эквестрией мне точно было не по пути. Серьёзно, неужели так трудно научиться лечить или хотя бы находить свои же болезни? О том, что такая реакция могла возникнуть у моего организма на конкретную среду, я предпочёл долго не думать — всё равно пока ничего не изменить.

Наверху меня встретила старая компания в лице Звезды… Твайлайт, дракончика и, как ни странно, Модницы. Они чаёвничали и моё появление встретили щебетом, который я опознал как приветствие. При этом лавандовая единорожка потупила взгляд, встретившись со мной глазами. Я вздохнул.

На завтрак были фрукты, где-то четверть из которых являлась съедобными, и напоминавший обыкновенный морс напиток. Во время еды я отгонял витавшие в воздухе соблазнительные образы чего-то более… основательного и питательного.

Дракончик постоянно глядел на Модницу, стараясь делать это как можно незаметнее, но получалось у него плохо. Судя по количеству рас на квадратный метр земли, ксенофилию у них вряд ли осуждали. Я чуть не подавился яблоком, представив себя в интимной — приглушённый свет, в кои-то веки нормальная кровать — обстановке с одной из пони. Тело против такого поворота событий, похоже, если и возражало, то так, для галочки. Физиологические потребности правят любыми мирами, потому что они руководят теми, кто смеет считать себя разумным и даже доминирующим видом на крохотном комке глины и раскалённой магмы. Подожди месяц, дружище, и ты познаешь суть, сказал я самому себя грустно. Нет, всегда есть обходные пути… но как же уныло они выглядели!

После еды Модница ускакала по своим делам. Я с Твайлайт отправился вниз к привычному столу, предвкушая часы нудной и бессмысленной зубрёжки. На полпути пони куда-то свернула, что-то быстро прочирикав, и я остался один. Дойдя до читального зала в глубине библиотеки, я уселся на крошечный стул, проверяя, выдержит ли он мои телеса, и принялся ждать. Стул скрипел и стоял насмерть.

Лошадка появилась через десять минут, с трудом таща в зубах пакет с несколькими книгами. Я помог донести их до стола и удостоился благодарного кивка — ей было тяжело и непривычно. На секунду я почувствовал укол вины, ведь она не могла использовать магию из-за того, что я после этого, скорее всего, получил бы приступ панического страха, но тут же вспомнил, из-за кого заработал фобию.

Твайлайт Спаркл села напротив меня и несколько мгновений молчала. Затем заглянула в глаза и что-то проникновенно произнесла. Будь тут букмекерская контора неподалёку, я бы сделал ставку на то, что пони просила прощения за то, что не удержала Селестию. Хотя я не мог утверждать наверняка, что конторы поблизости нет, да и в любом случае местные деньги я видел только в копытах лошадок. Выглядели они толстыми и сверкающими золотым блеском. Богатая на ресурсы страна всё-таки Эквестрия…

Я кивнул и улыбнулся, воодушевляя единорожку покончить с формальностями и приступить к обучению. Раньше начнёшь — раньше закончишь, а извинениями мои мозги на место не поставить, равно как и вернуть меня на Землю.

Твайлайт достала первую книгу и распахнула её на первых страницах. Там были схематично изображены стол и стулья с подписями. Похоже на детский букварь. Она протараторила что-то и постучала копытом по картинке со стулом. Я, немного ошарашенный от скорости, с которой лошадка говорила, робко попытался повторить последнее, что она сказала, но Твайлайт тут же замотала головой и вновь указала на иллюстрацию. Я почесал затылок:

— Стул?

Пони прикрыла глаза и выдала что-то вроде:

— Чьюль?

Ну что ж, Магомед нашёл способ сдвинуть гору. Аллах мне свидетель, не худший из всех возможных! Я хихикнул и тут же состроил серьёзное лицо, чтобы волшебница не вообразила, что я смеюсь над ней. Вообще, давно пора было сделать нечто подобное, но как-то непривычна была идея путешественника, обучающего своему языку аборигенов. Я кивнул и повторил:

— Стул.

— Счьюль.

У пони была невообразимо забавная мордочка, когда она старалась выговорить незнакомое слово. Я закатил глаза, представив свой акцент во время жалких попыток поговорить на языке местных, и решил прекратить думать об этом.

Спустя пару минут Твайлайт уже вполне сносно выговаривала «стул». Я не переставал кивать, как китайский болванчик, а она вдруг показала на меня и чирикнула:

— Щьюльюве.

Это слово я слышал раньше и всегда, каким бы нелепым это ни казалось, понимал. Вот только теперь я был не простым имяреком, а самым что ни на есть Робинзоном. Я помотал головой и сказал:

— Не человек. Робинзон. Ро. Бин. Зон. Робинзон. Робинзон.

Она озадаченно уставилась на меня. Я спрятал лицо в ладонях и выдохнул, осознавая, что отсутствие имени ранее только что вылезло мне боком.

— Щьюльюве.

— Робинзон.

— Льёльинон? — осторожно, будто произнося заклятье, попробовала Твайлайт. Я кивнул:

— Да.

— Лья?

Я откинулся на спинку стула и с грохотом сверзился на пол. Лилипутская мебель, чтоб её черти драли в интерьерном аду! Но пала она смертью храбрых, мужественно выполняя свой долг. Твайлайт охнула и встревоженно затараторила, приподнявшись. Я показал ей большой палец, корчась на обломках мебели. Жаль, что она не поняла.

Часы до обеда промелькнули мгновенно. Волшебница оказалась потрясающей ученицей, запоминающей огромные — по моим меркам — пласты информации. Настоящий полиглот; вот что значила учёная порода! Шагая наверх, я грел себя мыслями о том, что лёд таки тронулся и в самом скором времени я обрету хотя бы одного собеседника. Кто-то за спиной громко хмыкнул; я оглянулся, но никого, кроме погружённой в себя единорожки, не заметил. Почудится же такое. Хмыканье повторилось. Я сжал зубы и горячо понадеялся, что это шалит разгулявшееся воображение; вся ирония заключалась в том, что галлюцинации тоже в некотором роде лишь фантазии…

---

Прошла насыщенная неделя; каждый день я практиковал свой язык с Твайлайт, продолжающей впитывать новые знания как губка. Наши занятия давали потрясающие плоды. Единственной помехой на пути пони к совершенству был я, преподающий из рук вон плохо. Также сказывалась нехватка времени: волшебница проводила некие параллельные исследования, суть коих я не уловил, но желал выяснить. Я даже выспрашивал лошадку о них, но её словарный запас для таких тем оказался чересчур мал. Я не унывал — меня охватила кипучая жажда деятельности, мной руководило кипучее стремление раскопать всё возможное о мире пони, ибо только непрерывное познание, сколь бы тяжело оно ни давалось, способно сорвать покров иллюзий с этого мира. Усилия не приносили особого отклика, но я более не хотел оставаться безучастным и, хуже того, уверенным в миражах вокруг узником платоновской пещеры.

Как выяснилось, городок, где я проживал, давал пристанище не только пони, но и минотаврам, ослам, козлам и другим копытным. Другие расы, однако, составляли подавляющее меньшинство жителей. Я предположил, что Эквестрия является именно страной пони. Иная примечательная вещь — урожаи яблок, которые поспевали чуть ли не за пару дней. Я специально ходил на близлежащие фермы и ставил зарубки на деревьях, отмечая своих подопытных. Сомнений не было: лошадки могли снимать за год куда больше, чем один урожай за год! Но большая часть продукции шла на прокорм популяции, а внешних поставок чего-либо я не приметил. И у местных были поезда! Я недооценил уровень их технического развития. Хотя само строение железных коней выглядело достаточно примитивным и к тому же излишне китчевым, украшенным ненужными рюшечками и нелепой резьбой, пони знали, что такое железо и с чем его едят.

За прошедшие дни произошла пресные будни разбавила пара событий. Как-то, уйдя на прогулку, Твайлайт вернулась домой взволнованная и встрёпанная, нервно позвала Спайка, вышедшего за ней с какой-то книжкой под мышкой, и поскакала в сторону больницы. Я решил отправиться за ней; она и впрямь добралась до госпиталя, зашла внутрь здания. Я, поколебавшись, зашёл туда же и застал всех подруг волшебницы в сборе, за исключением Спортсменки. На меня покосились, но говорить ничего не стали. Чувствовалась общая взвинченность. Как оказалось, на втором этаже находились палаты отдельно для пони, и в одной из них оказалась голубая пегаска. Её крыло было замотано бинтами. Я некоторое время понаблюдал за проявлениями дружеской заботы, пожал плечами и отправился прогуляться — зря, что ли, выходил? Ступени, предназначенные для лошадей, с последнего посещения удобнее не сделались; печальный факт. Это вкупе с низкими потолками едва не прикончило меня, когда я оступился.

Другой эпизод запомнился куда больше благодаря тому, что касался лично моего благосостояния. Модница наконец сшила мне одежду, и однажды утром я вместе с Твайлайт отправился к ней на дом. Её обитель была разделена на секторы: магазин со множеством зеркал и выстроенными в ряды манекенами, жилая часть, где мы пили чай после примерки, и рабочая площадка, заставленная набитыми тканью и портняжными приспособлениями шкафами. На одном из столов виднелась куча обрезков, на другом покоилась швейная машинка, работающая, похоже, на магии.

Когда я увидел, что сшила Модница, радости моей не было предела. По фасону новая одежда оставалась той же тогой, крепящейся у плеча фибулой в форме раскинувшей крылья бабочки. Но белая, атласная на ощупь ткань эффектно оттенялась по краям сиреневой и красной вышивкой, переплетение линий на груди складывалось в изящный узор, а сидела хламида как влитая. Пожалуй, мелькавшие кое-где блёстки были излишними, но я прикинул, что они исчезнут после пары-тройки стирок. В остальном же всё было великолепно; по-другому и быть не могло, ибо прогресс оказался подкупляюще большим. В конце концов, моя предыдущая застёжка была булавкой.

Твайлайт Спаркл вместе с Модницей разглядывали меня. Волшебница даже попыталась отпустить комплимент, прозвучавший умилительно и нелепо из-за плохого пока знания языка. На мордочке швеи я увидел удовлетворение от хорошо проделанной работы.

В целом я был вполне доволен происходящими переменами. Для счастья оставалась самая малость: прекращение кровавого кашля, возобновление снов, отсутствие слуховых и порой визуальных — я не перестал видеть неясную фигуру, прячущуюся в тенях и исчезающую, когда я подбегал к ней; порой это ставило в неловкие ситуации — галлюцинаций и возвращение на Землю. Я колебался, не рассказать ли местным о кашле. Останавливало только то, что ни в больнице, ни у Твайлайт его не обнаружили. С моей удачей я мог её выдумать… или мне её внушила планета. Твёрдая убеждённость в том, что мир пони медленно выжимает из меня все соки, могла послужить путёвкой в страну радуг и шприцов с неизвестным содержимым, если шприцы вообще нужны там, где по снам разгуливали лжебожества.

То был превосходный инструмент общественной пропаганды, надо отдать должное; но использовались ли такие экстрасенсорные штучки подобным образом, я не знал. И предпочёл бы не вникать, если только это не помогло бы возвращению домой.

Так или иначе, но я продолжал жить умиротворённой жизнью паразита, сидящего на шее у фиолетовой единорожки и обучающего ту языку, применения которому она с моим исчезновением не найдёт. Но одним утром всё изменилось.

Я сидел на кухне и ждал завтрака. Робкие попытки сделать что-нибудь самому закончились возмущённым писком дракончика, решившего, видимо, что я посягал на его обязанности. А возможно, весь секрет таится в том, что я спалил нечто, что сначала принял за манную крупу. Оказалось, местная манка порождает воистину красивейшие взрывы при контакте с водой: разноцветные искры били во все стороны, а прикосновения их к коже оставляли заметные следы. Так я обрёл первые заплатки на подарке Модницы. И я до сих пор не понимал, на кой чёрт хранить потенциально опасные продукты или даже реагенты на кухне! Так что теперь приходилось ждать. Я с завистью поглядывал, как Твайлайт уплетает свои любимые цветочные бутерброды. Их хлеб для человеческого употребления был совершенно непригоден: вязкий, комковатый, с привкусом тины, он усиливал травянистый привкус цветов и вызывал непроизвольную рвоту.

Прожевав очередной кусок, волшебница внезапно сказала:

— Вчера был мысль. Знаю и не знаю, как обучу ты я языку.

Она всё так же дико коверкала слова и путалась в падежах и склонениях, а порой вообще не могла сформулировать мысль внятно, но тут вина целиком и полностью лежала на учителе. Понятно, что долгие и продуктивные разговоры не клеились; первые расспросы любопытной лошадки о моей жизни я кое-как замял отчасти оттого, что думал, о чём стоит рассказать, а отчасти из-за лени. Уводить тему беседы было чрезвычайно трудно; фиолетовая единорожка оказалась существом дотошным и настырным.

— И как же? — Я уныло уставивился на красочную скатерть. Желудок молил о еде.

— Есть подруга. Живу в много дерево, не так далеко, но, может, опасно. Много дерево никогда не неопасно.

Много дерево? Скопление деревьев, которое опасно? Я секунду пытался понять, о чём она толкует, а потом до меня дошло. Зачарованный лес. Она хочет, чтобы я вернулся туда. Вернулся… вернулся в лес. К волкам. К мошкаре, жужжащей, выедающей мозг непрекращающимся гудением. К таинственно-пугающим звукам неведомых существ. К часам. Тик-так.

Видимо, я изменился в лице, потому что единорожка обеспокоенно чирикнула:

— Что случится?

— Ничего. Ничего не случилось. Покажешь потом, где находится это… «много дерево».

Аппетит был испорчен. Я через силу проглотил то, что приготовил дракончик, и отправился на прогулку с волшебницей. Мои худшие опасения подтвердились: она взяла курс в сторону леса и, когда тот показался, ткнула туда копытом.

— Там. Может, есть то, что помогу. Не знаю, но стоит пробую.

— «Много дерево» называется лес, — как в трансе произнёс я. До меня донёсся приглашающий шелест листвы, в котором прятался задушённый на корню смех. Эта тварь издевалась. Тик-так. Равнодушная тёмная полоса растеклась по горизонту, стискивая мир в цепких объятиях. Где-то там, между покрытых рваной корой стволов, пряталось моё безумие. Оно жаждало меня, стремилось ко мне, хотело слиться со мной в приветственном поцелуе и в нетерпении стелилось по земле, уже предвидя, как касается моей ступни, ползёт по моей ноге и охватывает все мои конечности, неспешно выедая рассудок и заменяя его бурой слизью. Слуга мира пони, лес выполнял свою задачу и заодно развлекался с беспомощной игрушкой, закинутой сюда дьявольским роком. В кроне деревьев скользила дымка, в которой жила призрачная ведьма Моргана, порождающая дикие миражи и тут же стирающая их в ничто.

— Лес. И я туда не отправлюсь. Ни за что и никогда, — как можно твёрже сказал я. За спиной раздался всполох оскольчатого смеха. Смех был похож на мой собственный.

Фортепиано из вечнодиких деревьев

Тягчайшими грехами в христианстве являются предательство и ложь. Интересно, как высоко — вернее, глубоко — ценят в аду нарушение клятвы, данной самому себе?

Как бы то ни было, поспешное обещанье, что в лес я не отправлюсь, не убедило Твайлайт, не убедило настолько, что она с жаром принялась убеждать меня на ломаном земном, постоянно перескакивая на родную речь. Отмахиваясь от назойливой единорожки, я развернулся спиной к лесной громаде, сделал пару шагов назад к городку, но Твайлайт обскакала меня и упёрлась в ноги, мешая пройти.

— Иду ты, я, лес, подруга для исправление, для знание, чтобы нормально говорю, — пропыхтела она. Высокий темп давался ей с трудом.

— Не-а. Никаких лесов, никаких волков. Наигрался, с меня хватит, — отрезал я.

Она подняла взгляд.

— Хватит? Что хватит? Кого хватит? Наигр-р-р?..

Я представил, сколькому придётся её учить, и тихо застонал. Предательская мысль поддаться на уговоры почти сломила сопротивление. Но одного вида мрачной стены деревьев хватило, чтобы вернуть решимость и стоять до победного конца.

— Нет. Можно без этого? Я же неплохо обучаю, в самом-то деле! Ты уже знаешь… слова, даже говоришь. Вот и ладно. А там я просто не выдержу, этот лес меня прикончит!

— Я безопасно. Рядом я безопасно иду, — заявила она. Я сел около неё на ещё влажную от росы траву и потянулся. Для того чтобы переубедить меня, ей требовалось нечто большее, чем заурядные понукания. Безусловно, хватит и получаса, чтобы она сдалась, осознав тщетность своих усилий. Я готов был потерпеть укоряющие взгляды ради того, чтобы вернуться в относительную безопасность дома-дерева.

Прошёл час, бесконечно долгий, тягучий час. Во всяком случае, солнце сдвинулось с места. Я в очередной раз убедился, до чего ослиным упрямством обладали некоторые представители непарнокопытных. Мне нечего было противопоставить точечной атаке, подкреплённой уверенностью в себе и воодушевлением учёного, с которыми единорожка взяла крепость моей решимости, сооружение шаткое и опасное для тех немногих часовых здравомыслия, что ещё не дезертировали.

— Ладно-ладно, умоляю, перестань! Я всё понял. Если ты и впрямь веришь, что с тобой мне ничего не страшно, то пошли. Рискнём моим душевным здоровьем во имя научных экспериментов, — огрызнулся я. Оставалось надеяться, что всё, что наговорила Твайлайт насчёт безопасности, было правдой.

Волшебница не поняла вторую часть капитуляции, зато первая заставила её засиять от гордости. Я поднялся на ноги, поверженный карликовой лошадью, но ещё надеявшийся, что это лишь сон. Было бы неплохо; по крайней мере, это бы значило, что они вернулись.

К вящему сожалению, лес был настоящий. Мы двинулись к нему, к этой уродливой кляксе, склеившей небо и землю. Чем ближе мы подходили, тем больше он захватывал собой горизонт, тянулся вверх, желая поймать своими заскорузлыми ветвями солнце, спрятать его в паутине уродливых крон и высосать до дна. Фиолетовая единорожка взглянула на меня и произнесла:

— Не переживаю, подруга недалеко.

Я не отозвался. Под ногами захрустело, и я глянул вниз: трава пожелтела, стала ломкой. У самого леса она больше напоминала солому. Мы приостановились, и я вслушался в звуки беспокойного моря деревьев, но уловил только мерный шелест листьев. Твайлайт Спаркл выдохнула и прошептала что-то, тревожно прядая ушами. Видимо, здесь, на пороге мрачного зазеркалья, собственные слова о том, что бояться нечего, показались ей теперь самонадеянными. Медленно, неохотно сделала она несколько робких шагов и пересекла грань, отделявшую нормальный мир от того, что пряталось под сенью уродливых древ. Во мне вспыхнуло желание развернуться и убежать прочь, но я подавил панические мысли и последовал за единорожкой.

Меня окутало запахом смолы, приторным ароматом гниения, исходившим от палых листьев, и той особой духотой, что царила в местах, где не было доступа ни ветру, ни солнечному свету. В носу засвербело, и я чихнул. Ткань тишины расползлась, как небрежный шов, и звуки лесной жизни зазвучали в воздухе, до нелепого растянутые. Я будто попал в густой сироп и теперь медленно в нём задыхался, а повсюду стояли испещренные шрамами деревья, и в их кронах таилась музыка рассеянного света — беззвучная нота, создававшая пугающее подобие освещения. Опушка и поле лежали вдалеке, словно мы удалились от них футов на триста, но вид их был отчётливым, даже резким. Пространство искажал появившийся из ниоткуда туман, то ли исторгаемый землёй, то ли стекавший сверху. Он был ещё неплотный, но быстро наливался серым, смыкался, закрывая разрыв в мир пони. Туман слабо фосфоресцировал. Я шагнул вперёд, и просвет исчез совсем.

Пони гарцевала в одном ей ведомом направлении, а я старался не отставать. Покров лежалых листьев не приглушал шаги, но отдалял назад, и казалось, что за мной крался некто, порой буквально дышавший в спину. Я как-то я резко замер, и в спину с силой толкнули. Но позади никого не было — только дымка, вьющаяся жадными щупальцами. Высокий хрупкий голос, донёсшийся из переплетённых крон деревьев, заставил меня вздрогнуть. Я посмотрел наверх, и голос умолк. Едва я отвёл взгляд, он зазвучал вновь, и к нему присоединился другой. Хор разрастался.

Хуже всего было то, что слышать сопровождавшую нас песнь мог только я. У Твайлайт, похоже, не имелось и доли моих тревог. Сердце заходилось в груди, его бешеный стук, отдававшийся болью в рёбрах, вторил песне леса.

Пару раз верх и низ менялись местами. Я проходил по дрожащему, проминавшемуся под ногами студню, который впоследствии оказывался валежником, а над головой пели ангелы леса. Ступни ощущали сырость и шевеление, как от сотни муравьёв, забравшихся под тонкий слой почвы и копошащихся там. Один раз на меня свалилось насекомое, у которого было не меньше десятка ножек. Я судорожно встряхнулся, по коже побежали мурашки.

Я растворялся в лесу. Я дышал его воздухом, а он напитывал моё сознание тупой покорностью. Череп сдавило, и какая-то вкрадчивая, вертлявая боль забралась внутрь. Голоса усиливались. Продираться сквозь туман становилось всё труднее. Вой, напоминавший волчий, прокатился по телу омерзительной дрожью. Время больше не двигалось в одном направлении, оно струилось меж пальцев тяжёлой ртутью, разбиваясь на сотни крошечных шариков, постепенно отравлявших всё вокруг. Мысли повторялись, и события повторялись, и минуты окуклились в самих себе, и я окончательно потерялся в видениях леса.

Я следовал за фиолетовым цветом. Я забыл его суть, но он был проводником в серо-коричнево-зелёной вселенной. Фиолетовый был маяком, дававшим цель.

Песнь хора дополнилась словами языка, который я не встречал в мире пони. Они убаюкивали, предлагали лечь на траченый бархат листьев, исчезнуть в великом забвении, стирающем память, стремления и страх — прочь, страх! Оставалась мелодия, оставался туман, остались смирение и жажда покоя, ласково вынуждающая остановиться. Эмоции смыло волной голосов. Прочь, страх! Прочь, движенье! Прочь, цель!

Перед глазами возникло пятно. Оно менялось. Оно было неправильным. Оно было цветным. Оно было объёмным в месте, где не существовало измерений. Оно было живым.

— Мы приду, — ворвался в разум вопль. Он ошеломлял, встряхивал обвитую узловатыми корнями душу и засовывал обратно в тело. Я моргнул, открыл рот и закашлялся, когда туда попал туман. По вкусу он напоминал жжёные тряпки. Я вздохнул и не почувствовал запахов. Они исчезли вместе с голосами.

— Мы приду, — повторила лошадка, с тревогой глядя на меня. Оказалось, она не кричала, напротив — говорила шёпотом.

Волшебница ничего не поняла. Я… я шёл за ней всё это время? Шёл, очарованный песней леса, шёл, размываясь в обманчиво податливой хмари, переставлял ноги, хотя не соображал, как и зачем.

Ладони дрожали, и я сцепил их в замок, но, судя по озабоченной мордочке Твайлайт, попытки скрыть страх не принесли плодов. Я растянул рот в вымученной улыбке.

Туман, как бы признавая за мной победу, расступился, позволяя увидеть развесистое дерево, в стволе которого имелась небольшая дверка. На наших глазах она распахнулась — без скрипа, хозяин хорошо смазывал петли. Я шевельнулся и только сейчас заметил, что тога насквозь промокла от пота. Омерзение скрутило внутренности, к горлу подкатил комок.

Внутри дома было тепло и слабо пахло чабрецом. С потолка свисали пучки сушеной травы, на стенах висели корчащиеся маски, которые провожали каждое движение пустыми взглядами. Крепко сбитые полки ломились от обилия бутылок разнообразнейших форм и размеров. Ровно в центре комнаты покоилась парочка пустых котелков у горящего очага, который давал нервные прыгающие тени. Несмотря на налёт сверхъестественного, тут было гораздо спокойнее, чем наедине с лесными голосами.

Сбоку кто-то пошевелился, и я повернулся в ту сторону. Под висевшей связкой шнурков, в которых смутно угадывались мышиные хвосты, стояла пони, умудрившаяся остаться незамеченной всё время, пока я исследовал комнату. Голову лошадки прикрывал капюшон с цветочной вязью по кайме. Она медленно стянула его.

Перед нами предстала зебра. Наверное, зебры были местные цыгане — всегда готовые задёшево продать знание будущего и сомнительных свойств приворотное зелье. Удивляло другое. Как правило, служители науки предпочитали не общаться с подобными личностями. Впрочем, вспомнилось мне, здешние учёные в лице библиотекарши сами отлично орудовали магией.

Бирюзовые глаза зебры сверкнули. Она фыркнула, и на её мордочке отразилась эмоция, смысла которой я угадать не смог. Мимика аборигенов по-прежнему хранила в себе некоторые тайны.

— Робинзон, моя подруга имя… — вставшая рядом со мной единорожка выдала серию звуков. Я пожал плечами, изображая недоумение, ибо не представлял, как это выговаривать, даже запомни каким-то чудом её имя.

Колдунья заговорила с пони, и напоенный ароматами трав воздух потревожили сразу два голоса. Говор зебры был удивительно напевный и мелодичный даже по меркам их языка. Единорожка принялась горячо втолковывать идею зебре, а та бесстрастно отвечала, то и дело оборачиваясь ко мне. Её взгляды беспокоили. Они были… непонятными, двусмысленными. И я чувствовал недовольство знахарки. Добиться согласия отшельницы на задуманный Твайлайт эксперимент будет непросто.

Так и оказалось. Я чуть не заснул, пока они спорили. Ситуация не располагала к дрёме, однако потрескивание дров в очаге так убаюкивало, что потребовалось немало сил, чтобы совладать с сонливостью. Наконец пони и зебра пришли к согласию. Колдунья подкинула хвороста в огонь и взгромоздила на камни один из горшков. Чуть погодя следом отправился и второй.

Зебра стукнула копытцем о пол и, когда я взглянул на неё, указала на пустые вёдра в углу. Теперь она вела себя со мной так, будто я ей противен. За всё время моего пребывания в мире пони она была первой, не считая лес и дракончика, кто отнёсся ко мне с явной неприязнью.

— Нужен вода, рядом, идти, — сказала Твайлайт, перекинувшись парой слов с зеброй. Я кивнул и взял вёдра.

Колодец стоял совсем рядом с домом, и я удивился, как это не заметил его раньше. Впрочем, тогда мысли мои занимала отнюдь не обстановка вокруг. Я набрал воду и вернулся к лошадкам.

Мы с Твайлайт сели около выхода, не мешая работать профессионалу. Зебра подождала, пока от воды не начнёт идти пар, закинула в большой котёл уродливые корешки и стала мешать. Потом залила в него немного искрящейся голубой жидкости и кинула засушенного червя.

В целом всё выглядело обыденно. Знахарка добавляла в котлы ингредиенты и бормотала под нос какие-то рифмованные стишки. Иногда после нового компонента варева меняли цвет или выбрасывали столб разноцветного пара, но в остальном зрелище не впечатляло. Так было до того, как колдунья запела.

Её язык отличался от языка пони, я заметил это сразу. Ещё более плавный, ещё более походящий на песню. Он явно имел общие корни с языком лесных певцов, и мелодия их сразу ожила в голове, стоило услышать заклинания зебры. По коже побежали мурашки. Обстановка преобразилась. В облике подруги Твайлайт теперь проглядывало нечто демоническое, привлекательное и отталкивающее одновременно — таким представал порок перед теми, кто прежде с ним не сталкивался. Её голос огрубел, а сама она двигалась так, будто танцевала, хотя это не было танцем. Взмах — зелёный клуб дыма поднимается к потолку, поворот тела — резкий свист исходит от котла. В интонациях зебры слились мольба, требование и угроза. Я посмотрел на единорожку, целиком увлечённую в таинство волшбы. Зебра махнула копытом, подзывая лавандовую пони. Та подчинилась, и колдунья вырвала из её гривы пару волосков, бросив их в больший чан.

В неверном влажном воздухе маски кривились в такт песне. Напало оцепенение. Я не знал, сколько прошло времени, и смог пошевелиться, лишь когда знахарка остановилас. В комнате воцарилась тишина, прерываемая бульканьем зелий и сопением Твайлайт. Зебра подошла к ней и заговорила. Она выглядела усталой и теперь не бросала на меня взгляды, полные скрытой неприязни. Казалось, ей стало всё равно.

— Надо жду, — сказала пони.

— Нам спешить некуда, верно? — отозвался я, подходя к котлам. В первом была прозрачная жидкость, выглядевшая как вода, но по её поверхности постоянно пробегала рябь. Во втором находилась дрянная на вид и тошнотворная на запах зеленовато-коричневая тина. После пары минут ожидания зебра приблизилась ко мне и кивнула в сторону котла с водяным бульончиком.

— Надо пью. Только кружку надо, — расшифровала Твайлайт, подойдя поближе и принюхавшись к зельям. Варево из маленького котла не понравилось и ей.

Кружки поблизости не оказалось — а может, колдунья не захотела одалживать её, — поэтому я ограничился маленьким черпаком. Мне объяснили, что для действия заклятья необходимо три глотка. Я набрал первую порцию, осмотрелся в последний раз, выдохнул и проглотил всё сразу. Как выяснилось, я поступил правильно.

Это было неописуемо. Прозрачная жидкость обожгла горло, пищевод и желудок, устроив там маленький конец света. На вкус она была как помои, в которых искупались все бродячие псы округи и в которые помочился бездомный бродяга. Меня чуть не вывернуло наизнанку, горячая волна обволокла тело. Мозг безумно чесался, и хотелось вытащить его, чтобы утихомирить тысячи злобных жуков, бесцеремонно забравшихся в череп. Сердце выскакивало из груди и невыносимо болело. Я упал на колени, выронив черпак, но требовательные и испуганные возгласы заставили поднять взгляд.

Мне сунули прямо в рот что-то, что я без раздумий проглотил — хуже быть уже не могло. Боль в мгновение ока ослабела, а через секунду исчезла. Я проморгался и уставился на остатки того, что плескалось в заново наполненном ковшике: тину из второго котла. Я принюхался, поморщился, но допил её. Она имела слабый шоколадный привкус. В глазах зебры застыла практически незаметная смешинка. В глазах Твайлайт я видел лишь искреннюю заботу.

Вторая порция пролетела незаметно в том смысле, что я забыл, как её пробовал. Осталось смутное воспоминание обо мне, катающемся по полу, и пытающихся утихомирить меня лошадках. Последнее испытание на прочность далось легче, и я смог самостоятельно выпить то, что было, вероятно, противоядием или обезболивающим.

Обе лошадки смотрели на меня, ожидая, когда подействует зелье. Поняв, что в ближайшее время продолжения шоу не ожидается, они начали разговаривать, не забывая, однако, о многострадальном пациенте — и подтверждением служили украдкой бросаемые взгляды.

Я потянулся и опёрся на участок стены, свободный от масок. Голова на удивление прояснилась. Похоже, их задумка не подействовала, и я просто так нахлебался вытяжки из грязных носков.

От скуки я прикрыл глаза, и перед внутренним взором предстал крохотный раскачивающийся шарик. Он сталкивался со стенками черепа с тихим резонирующим «бом». Бом, бом, бом, бом. Мысли куда-то исчезли. Вместо них явились символы, обретшие плоть в вещах: обыкновенные предметы вроде книг, лестниц и полей теснились в разуме все разом. Они заполоняли пространство, пихаясь и стараясь вырваться вперёд, чтобы покружиться перед внутренним взором и исчезнуть в пустоте. За ними пришли слова. Странные слова, необычные слова, чудные слова. От них тянулись в темноту яркие огненные ниточки. Затем рядом с ними возникли привычные, удобные слова. Натяжение ниточек ослабло, когда вернулись символы, сливающиеся теперь со словами. Снежный ком знаний разрастался, угрожая раздробить голову. Я застонал и обхватил её руками, сползая по стене. Бом, бом, бом. Некоторые символы не имели слов, их обозначавших. Бом, бом. Тогда маятник чувствительно бил по мозгам, а слова уходили прочь, прячась в омуте подсознания. Некоторые слова не имели символов. Тогда слова рассыпались, а их прах тревожил уже составленные цепочки. Это длилось бесконечно долго и немыслимо растянуто, я сам себе казался мешком, в который складывали всякий хлам. В конце концов, спустя вечность и ещё одну секунду хаотичное мельтешение связок прекратилось. Бом.

Я открыл глаза.

Пони и зебра стояли передо мной и тихо перешёптывались:

— Зекора, я тревожусь за него. Отсутствующая апперцепция в плане восприятия нашего языка вынуждает думать, что либо он не так разумен, как я предполагала с самого начала, либо патологические психические реакции, прослеживающиеся у него, мешают не только адекватному восприятию магии, но и общему функционированию в обществе.

— Поэтому ты обратилась ко мне, ибо в моей практике нет магии извне, — кивнула зебра и добавила: — Сомнения, что скрывают умные слова, не в силах победить обычная волшба.

Твайлайт покраснела:

— Да, ты права, разумеется. Толку от гипотез, если остаётся уповать на случай. Но как же мне это не нравится!

Они не говорили на моём языке, но я их понимал. В голове как будто перекатывались костяшки домино, соединяясь в понятные образы, которые потом обрисовывались в привычные звуки. Это была лишь иллюзия, они продолжали чирикать на своём языке. Однако работающая иллюзия лучше неработающей реальности.

— Чтоб мне в Тартар провалиться, сработало, — выдохнул я и осёкся: — Какой, к дьяволам, Тартар?

Твайлайт обернулась ко мне, и на её мордочке расцвела широкая улыбка, слегка меня покоробившая.

— Ты очнулся! В смысле, теперь ты говоришь на нашем языке. Великолепно, просто великолепно! Я, честно признаться, до конца не верила, но всё получилось идеально! У тебя очень чистое произношение.

— Твой голос, Твайлайт Спаркл, обрёл второго хозяина, да не будешь ты в нём разочарована, — вставила зебра, которую, оказывается, звали Зекора.

— А, вот зачем тебе мои волосы! — воскликнула единорожка и, дождавшись утвердительного кивка, вновь обратилась ко мне:

— Теперь сбор информации пойдёт куда лучше. Принцессы писали, что ты считаешь себя выходцем с другой планеты, но гораздо лучше выяснить всё у первичного источника!

— Да, это так, — подтвердил я и поднялся на ноги, почёсывая подбородок. Зекора с прохладцей взглянула на меня.

— Посланник звёзд в мире земном, ты не обретёшь покоя, пока не вернёшься в русло странствий, ведущих домой. Но русло даже полноводных рек пересыхает, и остаётся пустая глина на месте земли, что благоухала.

Я хмыкнул, не уверенный в правильности перевода, равно как и в том, что её слова вообще имели смысл. Мне казалось, что она должна говорить в рифму, но внутренний переводчик на этом месте начинал барахлить.

— Эх, Зекора, — с мягким укором сказала пони и пояснила мне: — Иногда она просто не может удержаться от непонятных фраз.

— Подобные слова слышатся шуткой от тебя, — фыркнула зебра.

— Понятно, — протянул я. Оставаться тут более противоречило бы законам гостеприимства. Утомлённый вид хозяйки дома намекал, что она была бы не против побыть в тишине, да и её неприязнь ко мне никуда не исчезла. После продолжительных слов благодарности, обещания Твайлайт заглянуть в ближайшее время с тортиком на чай и ритуала прощания мы вышли наружу.

— И как тебе наш язык? — спросила пони.

— Красиво, — ответил я, — и очень сложно.

— Я успела заметить, — засмеялась она.

Приходилось довольно ощутимо напрягать связки, чтобы говорить на языке пони, и я понял, что срыв голоса в ближайшее время обеспечен. Неудивительно, учитывая то, что земной язык ничуть не походил на их.

Обратный поход через лес дался куда легче. Проклятое место больше не набрасывалось на мозги, как голодный пёс на кость, но хватало и отголосков, чтобы чувствовать себя подавленным и молчать. Край чащобы обнаружился неожиданно; ещё мгновение назад мы были в гуще деревьев, а сейчас стояли на опушке. Ледяной ком в грудь начал таять. Я слабо улыбнулся. Мы вернулись из леса живыми и, наверное, невредимыми. Пони тоже повеселела.

— Послушай, — обратился я к Твайлайт, — хочу кое-что уточнить. Ты говорила, что я пришелец так, будто бы не верила в это.

Единорожка двинулась вперёд.

— Видишь ли, — она запнулась, — в твоём организме не было выявлено никаких чужеродных организмов. Ни единой бактерии, даже состав крови напоминает таковой у минотавров, разве что имеются небольшие отличия с количеством железа и другими мелочами. Да и теория о выходце из неизвестной ветви минотавров, потерявшем память, звучит адекватнее, чем внеземная версия.

— Чушь какая! С чего все взяли, что я минотавр? Ума не приложу.

— Это кажется более правдоподобным, вот и всё.

Мы помолчали, продолжая идти к городку.

— А меня хорошо проверили в больнице. На болезни и другие отклонения, в смысле. — Я должен был выяснить, знали ли они, что порой я выкашливаю кусочки лёгких. Или думал, что выкашливаю.

— За те дни, что ты провёл там, тебя рассмотрели со всех сторон. И у меня дома я завершила обследования, — проговорила пони.

— Я был в больнице несколько дней?! — Это ошарашило меня. Я ничего такого не помнил. Никаких воспоминаний от встречи в домике кошатницы до пробуждения в палате.

— Да, был. Неужели ты думал, что тебя бы выписали, не убедившись, что ты здоров? Правда, твоё состояние сложно было назвать разумным, когда тебя только доставили. Ты вёл себя крайне… агрессивно и, видимо, не понимал, что делаешь. Периоды спокойствия были только во время принятия еды, — отвела взгляд Твайлайт.

Я решил сменить тему:

— Вы говорите, что я принадлежу неизвестной ветви минотавров. Но как это возможно? Вы не исследовали полностью свой мир?

— Разумеется, нет, — сказала волшебница. — Он очень большой, почти необъятный. Порой некоторые путешественники-одиночки выезжают за пределы Эквестрии, чтобы составить карты близлежащих земель, но большинству хватает загадок на родине.

— Какие вы домоседы, однако.

— Да нет, не совсем, — засмеялась она. — Понивилль, место, где мы живём, был основан меньше ста лет назад. Да и пони не владели этими землями изначально. Мы пришли сюда, потому что с родины нас выгнали духи вендиго.

— Что за духи? — поинтересовался я. Мы почти пришли в городок.

— Духи зимы, питающиеся ненавистью. Они явились, когда единороги, земнопони и пегасы были ещё разобщены, и окутали наши земли пологом вечного снега. Нам пришлось уйти оттуда, иначе мы бы не выжили. В Эквестрии мы обрели единство, и духи зимы не захватили и эту территорию.

Вечная зима на фоне всеобщей ненависти? Это напомнило одну вещь. Нелепая ассоциация, если честно, но то, что я успешно избежал ловушек леса, приподняло настроение и даже придало ему оттенок беззаботности, поэтому я без задней мысли произнёс:

— То есть у вас было что-то вроде ядерной зимы?

Последние слова отсутствовали в лексиконе языка пони, и я выговорил их на земном. Мордочка пони выразила удивление:

— Что такое эта… ёльня йимья?

— М-м-м... — Требовательный взор Твайлайт выворачивал душу наизнанку. Как на зло, в голову не шло ничего, кроме правды. Времени соображать, как бы половчее вывернуться, не осталось: затянувшаяся пауза навела бы на подозрения. — Последствия взрыва атомной бомбы в виде непрекращающейся зимы.

— Взрыва? Это оружие? — Паршиво, очень паршиво…

— Да.

— Оно настолько мощное, что вызывает зиму?

— Не совсем. Оно… оно как большое яйцо. Если его использовать, возникает поток огня, который может смести всё со своего пути. Жар-яйцо или типа того, — беспомощно развёл руками я. — Но зиму оно вызовет, если будет достаточно мощным, чтобы поднять клубы дыма и сажи, которые закроют небо.

— И вы пользовались такими вещами? — прищурилась Твайлайт.

— Нет, конечно, нет! Ни в коем случае! Да, мы изобрели его, но никогда не пускали в ход. Оно слишком чудовищно. Его используют как ограничитель, чтобы люди в правительствах думали перед тем, как действовать. Благодаря этим жар-яйцам на Земле исчезли войны, — заявил я. Было бы здорово, если бы они и впрямь исчезли. Жители Хиросимы и Нагасаки, эти вечные жертвы! Впрочем, им не привыкать. Мёртвые всё стерпят.

— Забавно, забавно. Логический аппарат более напоминает грифоний, нежели минотаврий. Только они могли додуматься придумать нечто ужасное, чтобы бояться его и использовать как пугало в борьбе между кланами, — пробормотала единорожка. Не уверен, должен ли я был слышать эти слова.

Мы вышли на окраину деревеньки. Пони вернулась к разговору.

— Что ж, я поняла тебя. И… слово «люди» — это множественная форма «чьелёвек»?

— Да. — Будь моя воля, я бы стёр последние минуты из её памяти. Судя по тому конфетному мирку, который я видел здесь, военным технологиям моих соплеменников не суждено было встретить тёплый приём со стороны пони.

— Ах, сейчас бы очень пригодился Спайк. Столько нужно записать! Да, кстати, ты ведь всеядный? Я определила это, когда проверяла твои зубы.

— Так и есть, — подтвердил я, гадая, вызовет ли это просроченное откровение дополнительные трудности. Но пони встретила мои слова довольно-таки равнодушно. Вероятно, не такое уж это редкое явление. Ах да, драконы, те же грифоны…

— В Понивилле тебе не удастся раздобыть мяса, но ты можешь сделать удочку.

— А рыбы тут случаем не разумны? — на всякий случай уточнил я.

— Нет, не разумны,— ответила она. — А почему ты спрашиваешь?

— Да так… — туманно отозвался я, вспомнив куропатку из зачарованного леса и отдалённые воспоминания о том, что хотел съесть жёлтую подругу волшебницы.

Паршивые дела. Твайлайт Спаркл, как и положено хорошему учёному, ничего не забудет. И знания об атомных бомбах отложатся у неё в мозгу, чтобы когда-нибудь выскочить чёртиком из табакерки. Нужно выбираться из мира пони до того, как табакерка откроется.

— Да, просто чтобы прояснить ситуацию… зачем ты разбил мои часы?

Как известно, лучшие ответы — те ответы, в которых правда и враньё смешаны примерно в равных пропорциях. Этого вопроса я ждал.

— Мне стало плохо той ночью… я вышёл проветриться, а когда услышал тиканье часов, меня скрутило. Не знаю почему, реакция на определённый звук. Я ведь тогда не отошёл от жизни в лесу.

— Вот оно что, — в голосе Твайлайт промелькнула странная интонация. — Психопатическая реакция на пережитое ранее... Полагаю, она сохранилась и сейчас. Этот лес, к слову, зовётся Вечнодиким. С помощью пегасов мы управляем погодой по всей Эквестрии, но Вечнодикий лес остаётся аномалией, на которую мы влиять не можем. Зачастую опасной аномалией.

Из её реплики я понял несколько вещей. Первая: в определённых сферах они достигли больших успехов, чем люди. Второе: мир пони, как ни парадоксально это звучало, не имел большой власти на территории Эквестрии, потому что она была подчинена лошадкам. Только посредством леса он мог влиять на мой рассудок, что он до сей поры успешно и делал. Это относительное бессилие не могло не радовать.

Единорожка открыла рот, чтобы что-то сказать, но её отвлёк отдалённый шум. Шум нарастал и походил на топот стада баранов, мчащихся прямо на нас. Затем к нему прибавились невнятные восклицания.

Я приготовился бежать — умирать под копытами разумных животных не хотелось. Но тут я увидел источник гвалта, выскочивший из-за угла ближайшего дома.

Им была одна-единственная пони. Розовая пони.

— Привет-привет-привет! Ты человек, верно? А я Пинки Пай, приятно наконец познакомиться! Ты ходил весь такой угрюмый, я думала, тебе непременно нужны друзья, но Твайлайт сказала, что ты не знаешь нашего языка, я даже приходила к тебе и учила языку, но ты был какой-то странный, Твайлайт сказала, что я тебя пугаю. Какая чушь, разве я могу пугать? Пришлось дать Пинки-клятву о том, чтобы не приближаться к тебе и не болтать с тобой, пока ты не научишься нашему языку, а ты теперь научился! И это значит одно: приветочная вечеринка! У Понивилля новый житель! Конечно, поздновато, но я за это время полностью продумала конкурсы и всё такое, да и шарики у меня тогда закончились, а теперь с этим полный порядок, вот! — на одном дыхании вывалила она, замерев в считанных дюймах от меня. И как она умудрилась не врезаться с такой-то скоростью?

— Пинки, — залопотала Твайлайт, — как ты… как ты узнала, что Робинзон теперь говорит на нашем языке?

Пресловутая Пинки Пай запрыгала вокруг нас на всех ногах сразу, как будто её наполнили летучим газом. Честно говоря, она очень нервировала.

— Почувствовала. Так тебя всё же Робинзон зовут? — розовый кошмар без запинки выговорил моё имя и протянул копыто. Дождавшись ответной руки, энергично затряс ею, и хотя я вовремя отпустил копыто, мышцы неприятно кольнуло.

— М-да… то есть приятно познакомиться, Пин…

— Пинкамина Диана Пай. Но для друзей Пинки. А мы ведь друзья, так?

— Стой, как ты сумела произнести его имя без… — начала единорожка.

— Похоже на то, — пожал я плечами. Эта земнопони — я правильно запомнил? — вызывала почти инстинктивное отторжение своей гиперактивностью.

— Вот и отлично, — она набрала воздуха и торжественно проговорила: — Я приглашаю тебя, Робинзон, и тебя, Твайлайт Спаркл, на приветочную вечеринку в честь появления в Понивилле Робинзона. Вечеринка состоится в доме Твайлайт Спаркл. С собой иметь веселье, смех и радость! Уф-ф, — выдохнула пони. — Жаль, что без корзинки, но и так сойдёт.

— Э-э-э, я что-то… — голос лавандовой волшебницы был едва слышен.

— Удачи! Увидимся сразу после заката! Да, и вечеринка начинается после заката! Твай, я приду переставлять полки где-то через час, так что мы встретимся раньше. И с тобой, Робинзон, тоже. Хм, в общем, через час. — И она упрыгала.

Я посмотрел на небо. Там не было ни облачка, лишь ластилось к земле солнце. Погожий тихий денёк, и ни следа недавнего буйства.

— Что это сейчас было?

— Пинки. Это была Пинки.

— И в твоём доме действительно будет… приветочная вечеринка? — Я выделил последние слова.

— Похоже на то, — вздохнула Твайлайт. — Я сама виновата, пообещала ей вечеринку, как только ты заговоришь. Она очень ответственно относится к клятвам.

— Но у тебя же полно… книг. Их не так-то просто убрать куда-то. Если так подумать, твой дом вообще не лучшее место для вечеринок. Это всё-таки библиотека.

— Ну, раньше она справлялась. Не знаю как, и это одна из немногих вещей, которые я не хочу узнавать. Не после того как она устроила конкурс «Пройди Лабиринт», соорудив этот самый лабиринт из книжных полок. Это было… слишком даже для неё. Теперь большая часть книг уходит в подвал, а остальные полки прислоняются к стенам.

Пони зашевелилась.

— Пинки придёт совсем скоро, и у нас не останется времени на разговор. Можно приступить к полноценному контакту и завтра, но лучше начать сегодня. Меня интересуют культурные и социальные особенности твоей расы, Робинзон.

---

— И снова ты ничего не помнишь? — хмыкнула волшебница, пока Спайк разминал руку, тихонько постанывая. Ему пришлось очень много писать. Я развёл руками.

— Вот так-то. Амнезия тем и известна, что при ней память не очень.

— Полагаю, ты путаешь амнезию и склероз. Если верить твоим словам, получается, что ты на протяжении длительного времени то забываешь, то вспоминаешь отдельные кусочки жизни на Земле. Напоминает попытку мозга создать ложные воспоминания, — произнесла пони.

Я застонал и потёр лицо.

— И в который раз я говорю, что я не минотавр. Я человек с планеты Земля.

— И в который раз я спрашиваю, из какой страны ты родом.

Я скривил губы и промолчал.

— Я просила вспомнить названия хотя бы десяти стран. Ты не вспомнил ни одного. Зато ты рассказал мне принципы построения демократической системы со смешанным типом республики. Далее идут некие «самолёты», весьма интересная вещь, хотя и напоминающая принципом работы немагическую часть крыльев пегасов. Рассказы о гигантских городах, но провал в памяти на месте способа обеспечения многомиллионные поселения провизией и электричеством. Фактически твои воспоминания содержат выборочный набор знаний, включающий как общие сведения касательно одних тем, так и углублённые сведения о других. Наличествует склонность не находить ответа на простейшие вопросы. Разумеется, это лишь первый разговор, в дальнейших исследованиях… Спайк, ты записываешь?.. необходимо выявить общие области знаний и сделать упор на информационных несостыковках и прорехах…

— Здорово, — сказал я. Она прервалась, взглянула на меня и густо покраснела.

— Я увлеклась, верно? Прости. Меня, бывает, заносит.

Мягко сказано, очень мягко. Я и без того на протяжении всего разговора ощущал себя на операционном столе, но сейчас воображение дорисовало доктора, натягивающего на копыта специальные перчатки, и ряды холодно поблёскивающих скальпелей. Радовало только то, что скальпель был словесным, но такими темпами…

— Я устал. Всё равно ни сена не помню, — произнёс я и поднялся. Твайлайт поморщилась, когда я выругался, но промолчала. Смешные у них проклятья, что и говорить.

— Врёшь ты всё, — бросил Спайк, с облегчением глядя на исписанную бумагу и пустую чернильницу. От того, что я стал понимать его, изменилось в наших отношениях немногое.

Его пытка тоже завершилась.

— Что такое «врёшь»? — прищурился я.

Твайлайт казалась искренне удивлённой.

— Как? Врать — лгать, говорить неправду… Неужели действие зелья проходит?

— Нет, — покачал головой я. — Но говорить неправду… Не понимаю.

— В каком смысле? — вытаращила глаза единорожка. С учётом её физиологии это выглядело впечатляюще.

— Ну, не знаю. Просто это не принято на Земле. Это как… нарушить кодекс чести или типа того. Мы даже забыли слово «ложь», если честно. Можно говорить намёками, выкручиваться игрой слов, но прямое враньё для нас осталось где-то в седой древности.

Спайк и Твайлайт глядели на меня так, словно я превратился в говорящий камень.

— Целая раса, в которой все поголовно являются Элементами Честности? Поразительно, — забормотала волшебница.

— Да-да, прекрасно. Я могу прогуляться? У меня болит голова, — закатил глаза я. Последствия общения на чужом языке давали о себе знать, мозг кипел от бесконечных циклов «чужой язык — образ — свой язык» и наоборот. К тому же я охрип.

— Конечно, на сегодня мы завершили, да и Пинки вот-вот явится… но такое открытие…

Я стал спускаться по лестнице. Ложь — это клинок без рукояти. Чем крепче ты хватаешься за лезвие, тем глубже твои раны и тем выше вероятность того, что ты рано или поздно отсечёшь себе пальцы. Но как оружие ложь бесценна. Она разит без промаха и владельца, и того, с кем он борется. Я только что обмотал часть меча тряпкой, защитив себя на какое-то время. Может быть, его хватит. Может быть, нет. Но правда была чересчур дорога, чтобы отдавать её карликовым лошадям.

…и что такое Элемент Честности?

Вечеринка императивов

В дверях я столкнулся с Пинки. Она улыбнулась и протарахтела:

— О, Робинзон, привет ещё раз! Вот она я, не забыл, я обещала прийти! У меня тут помощники выискались.

На улице стояли, переминаясь с ноги на ногу, три жеребца с растерянными мордочками. Они выглядели так, будто неведомая сила в мгновение ока перенесла их сюда, не дав времени опомниться. Я заподозрил, что эта сила сейчас говорила со мной.

— С ними я управлюсь куда быстрее, и никаких рухнувших полок больше не будет. Твайлайт останется довольна. Ой, а ты куда-то собираешься? Разве ты не помнишь, что сегодня ночью приветочная вечеринка? — Она прищурилась.

— Помню, конечно. Я просто решил прогуляться. Голова что-то разболелась.

— Вот оно что… — протянула пони и добавила: — Не опаздывай. Как только Селестия закатит солнце за горизонт, вечеринка начнётся! А какая же вечеринка без того, ради кого всё затевается? Я провела огромное количество вечеринок, и знаешь, что я узнала?

Её голос упал до заговорщицкого шёпота.

— Что? — заинтересовался я.

— Без виновника торжества вечеринка выходит плохой.

Я пожал плечами и спросил:

— Что значит «Селестия закатит солнце за горизонт»?

— Как что? Принцессы Эквестрии управляют солнцем и луной. Ну, возносят их на небо и спускают обратно, чтобы день и ночь менялись, — ответила Пинки так, словно я спрашивал очевидные вещи.

— И как к этому относятся… другие страны? Ну, королевства?

— Без понятия. Я не задумывалась над этим. Наверное, посылают открытки и пирожные — принцессы же стараются для нас всех!

С одной стороны, это объясняло, почему солнце и луна никогда не присутствовали на небосклоне одновременно. Сначала закатывалось одно светило, затем поднималось другое — своеобразное разделение обязанностей. Но если немного подумать, то вся система начинала выглядеть попросту дико. Я скорее поверил бы во всеобщий обман: действительно, почему бы сёстрам не говорить, что они управляют небом? Легковерные лошадки проглотили бы ложь, и божественная сущность принцесс получила бы нужное подтверждение.

— А что было до того, как появились они?

— До аликорнов этим занимались единороги. Все единороги. Тяжёлая, должно быть, работка! Но это было так давно… несколько тысяч лет назад, никто уж не помнит точно, что там было, а что нет, — наморщила лобик Пинки и вдруг скомандовала: — А вы чего стоите? Где пушка для вечеринок? Тащите её сюда! Куда вы её дели?

Жеребцы опешили. У одного, зелёного с желтой гривой, задёргалась щека, когда он, запинаясь, пробормотал:

— Ка-кая пушка? Т-ты подошла к нам и веле… — он запнулся, — попросила помочь, но у тебя ничего не было.

Сказать по правде, я не был удивлён их волнением. Розовая пони наводила сущую неразбериху в мыслях тех, с кем она хоть немного общалась, а растерявшихся существ намного легче заставить работать на себя. Главное — иметь уверенный вид и не давать никому опомниться. Будь Пинки менее легкомысленной и забывчивой, она стала бы отличным инспектором. Впрочем, она выглядела вполне довольной тем, что руководила устройством вечеринок. Сложно сказать, потеряла ли Эквестрия в её мордочке хорошего чиновника или нет, но Понивилль определённо имел инициативного организатора веселья, пусть и рассеянного.

Пинки нахмурилась, почесала копытом подбородок и ойкнула:

— Конечно! Я же оставила её в «Сахарном Уголке»! Почему мне не напомнили? А, какая разница! Ты, да, ты, — сказала она, указав жеребца с нервным тиком, — ты поможешь мне притащить пушку из «Уголка». А вы останетесь здесь и уберёте книги.

— Э-э-э, куда убрать? — озадачился другой пони, с серой шерсткой, самый низкий из троицы.

— В подвал! — Пинки выскочила из дома-дерева и запрыгала на всех четырёх ногах одновременно к одному из выходов с площади, оставив незадачливых помощников недоумевать.

— Эй, ты идёшь?! — донесся уже издалека её голос.

— Да-да, — пролепетал желтогривый пони и затрусил за ней, изредка потряхивая головой, точно пытаясь проснуться.

Я почесал бородку, успевшую вырасти за время, проведённое в мире пони. Пожалуй, надо было раздобыть где-нибудь бритву.

Я вышёл на улицу. День клонился к концу, тени удлинялись, расползались размытыми грязными пятнами. Уличные фонари ещё не зажглись, и фигурки сновавших вдалеке пони казались призрачными, нереальными. Я миновал площадь и свернул на узкую — меж рядами домов было около шести футов — боковую улицу, пустынную в столь поздний час. Там было тихо, спокойно и прохладно — пожалуй, излишне прохладно. Солнечные лучи с трудом находили путь туда даже в полуденный зной, не говоря уже о подкрадывающихся сумерках. Я брёл вперёд, вдыхая запахи неистребимой сырости и влажной земли. Это место не пользовалось среди местных жителей популярностью, и я мог рассчитывать на то, что меня не побеспокоят, пока не уймётся головная боль.

Судя по тому, что сказала Пинки, Селестии и Луне по меньшей мере тысяча лет, а скорее всего, куда больше. Интересно, владели ли лжебожества силами, достаточными, чтобы отправить меня домой? Если да, нужно было убедить их помочь. Теперь, когда я понимал язык пони, сделать это было проще. Но что я предложу им взамен? И вообще, нуждались ли они в знаниях Земли? У них иное общество. Их ценности и обычаи могли отличаться от земных. Был ли смысл в моих играх в прятки? Может, стоило честно признаться, что их мир убивал меня? А если они заявят, что я минотавр с ложными воспоминаниями, и засунут в психушку? Без возможности выбраться, без надежд и с пустыми мечтами, я в конце концов соглашусь с ними. Кто знает, наверное, меня выпишут, но то буду уже не я. Это будет тот, кем меня хотят видеть. Тот, кто не поймёт, что он болен, даже когда будет заблёвывать по утрам умывальник кровью.

А если не могут? Если они не способны перемещаться за пределы планеты с помощью магии? От таких мыслей бросило в жар. Тогда я заперт здесь навеки. Я не возражал против пони, если они не использовали рядом со мной магию и не лезли в мозги; лошадки отнеслись ко мне доброжелательно, как к гостю. Я бы не завидовал инопланетянину, попавшему в гости к моим соплеменникам.

Радовало одно. После ритуала в Вечнодиком лесу фобия к магии значительно ослабела, и припадки из-за увиденной случайно левитации более не грозили.

Я добрался до конца улицы. Боль практически исчезла, осталась лишь слабая пульсация, на которую не стоило обращать внимания. Я задрал голову.

Солнце спускалось. Нет, оно не двигалось степенно, как положено приличным светилам, — оно мчалось вниз, к горизонту, буквально на глазах преодолевая оставшиеся дюймы, и скрылось под землёй, напоследок сверкнув пламенным всполохом. Зажглись фонари, крохотные мечущиеся светлячки, щедро разбрасывающие вокруг себя гало. На всё про всё ушли считанные минуты. Краем уха я услышал ворчание старого жеребца, проходящего мимо.

—… позднилась принцесса. Давно уж закат дол… — Остаток фразы утонул в воздухе. Для своих лет дедуля ковылял бодро.

Выглянула луна — застенчивая, робкая красавица, накинула на мир серебристую шаль. Шаль имела терпкий букет пробудившегося воображения. Предметы обрели расплывчатые очертания и утратили объём, говор пони стал приглушенным, и таинственное явилось на место обыкновенных вещей. Дома, воспринимавшиеся доселе как забава архитектора-недоучки, в обновлённом пространстве выступали гармоничной частью целого, а шелест редких деревьев, ласкаемых едва ощутимым ветерком, нашёптывал сказку без начала и конца.

Сражённый переменами, я застыл. До этого мига я не видел таких резких переходов от взбудораженности дня к интимной полутьме ночи. Человек — существо привычек. Его могут вывести из равновесия даже незначительные вещи — вроде захода солнца за несколько минут. Мир пони продолжал подкидывать сюрпризы один за другим. Однако такое поведение небесных тел говорило в пользу гипотезы о всемогущих аликорнах; или же об отсутствии устойчивых физических законов, что вполне могло оказаться одинаковыми вещами.

За всеми размышлениями я совсем забыл про вечеринку и вспомнил про неё только тогда, когда подходил к дереву. Оно приветствовало меня шорохом листьев, но в окнах не горел свет. Неужели… Нет, это было бы чересчур предсказуемо и избито…

Я открыл дверь, протиснулся внутрь, и вокруг вспыхнули слепящие огни, сотни, тысячи огней. И сотни, тысячи голосов взревели в унисон:

— СЮ-Ю-Ю-ЮРПРИЗ!

Видимо, человеческие представления о предсказуемости отличались от таковых у лошадок.

Я моргал, пытаясь избавиться от плавающих кругов перед глазами, но передышки никто давать не собирался. Подскочила Пинки, крикнула:

— Добро пожаловать на приветочную вечеринку имени тебя, Робинзон! Гип-гип!

— Пли! — воскликнули пони, и совсем рядом прозвучал выстрел, от которого заложило уши. Я беспомощно открывал и закрывал рот, а рядом уже звучало:

— А теперь время знакомиться со своим новыми друзьями как надо! — воскликнула Пинки, и ко мне подошла знакомая жёлтая пегаска.

— Это Флаттершай, она нашла тебя на краю Вечнодикого леса. Она перевязала тебя и дала знать Твайлайт о твоём появлении. Она занимается животными.

— Здравствуй, — сказала Флаттершай, разглядывая пол. Я едва слышал её в общем гомоне, производимом собравшимися лошадками.

— И тебе не хворать, — отозвался я. У следующей пони, однако, проблем с уверенностью не было.

— Да уж, хворать с ней трудно. Меня, кстать, Эпплджек кличут, — представилась подошедшая ближе Фермерша. — Я вот больше по яблокам. К земле поближе — оно всяк надёжней будет.

— Земля? Какой в ней прок?! Целыми днями ковыряться в ней, скукотища неимоверная! — То была Спортсменка. — Я Рэйнбоу Дэш, та самая Рэйнбоу, не сомневайся. Крута и притом скромна, хотя подумываю отказаться от скромности.

— Куда уж больше… — хмыкнула Эпплджек. — Не забывай, сахарок, сидр не на облаках растёт. Ради него попотеть приходится, не скрою, но уж лучше так, чем целыми днями дрыхнуть наверху.

— Это кто дрыхнет? Это я дрыхну?! Да я только и делаю, что кручусь-верчусь, самые сочные облачка тебе подгоняю, а ты — дрыхнуть! — взвилась Рэйнбоу и прибавила тоном ниже: — Но насчёт сидра ты права.

— Ну-ну, девочки, — урезонила их Твайлайт. — Не время ссориться; что о нас подумает Робинзон?

Голубая и оранжевая пони переглянулись и захохотали.

— А мы и не ссоримся, — проговорила пегаска сквозь смех.

Очевидно, последняя участница собрания поняла, что такими темпами очередь до неё не дойдёт никогда, и обратилась ко мне сама:

— Моё имя — Рэрити. Счастлива нашему окончательному знакомству, Робинзон. Манеры моих подруг могут порой фраппировать, но они хорошие пони.

К тому времени я пришёл в себя и решил блеснуть теми невеликими запасами вежливости, которые наскрёб в запасниках разума.

— Очарован вами, миледи. Ваш талант модельера поразил меня до глубины души. Я и мечтать не мог о такой одежде, — я склонил голову в коротком поклоне. Белоснежная единорожка зарделась.

— О, право же, не стоит. Щедрость — моё второе имя. Возможно, у вас имеются пожелания по улучшению качества моих трудов?

— Едва ли я в силах усомниться в качестве создаваемых вами шедевров, — сказал я и услышал, как Эпплджек громко шепнула голубой пегаске: «Во заливает». — Но ваша прозорливость не знает границ. Действительно, я был бы очень признателен, если бы вы нашили на мою тогу пару карманов. Разумеется, я попытался бы сам, не разрушь сие действо ваше великолепное творение.

— С удовольствием выполню вашу просьбу, Робинзон. Буде вы свободны завтра к обеду, я полагаю, вы могли бы прийти в моё ателье и обсудить со мной детали в более подходящей обстановке.

— Несомненно. — Я мысленно потёр руки. Ночь начиналась с успеха.

Подруги лавандовой пони собрались около меня, но о себе напомнила Пинки Пай:

— Эй, вы здесь не одни! Другие тоже хотят подружиться с Робинзоном, так что выпейте пока пунша или поиграйте в «Приколи-ослику-хвост».

Только сейчас я осознал, насколько изменился дом-библиотека. Из прихожей вытащили вещи, неделями валявшиеся без дела, а в читальном зале осталось несколько книжных полок, которые были чересчур массивны, чтобы сдвигать их с места. Примерно треть пространства занимали столы с закусками. Откуда-то доносилась музыка, навязчивый, прилипчивый мотивчик, который сложно было выбросить из головы, повсюду валялись разноцветные шарики и конфетти. Рядом лежала целая груда конфетти, потому что пузатая пушка для вечеринок Пинки стреляла именно ими. Похоже, пони считала, что я не прочувствовал бы момент, не пальни она неподалёку. Она была права, тогда сердце ушло в пятки.

— Так и поступим, Пинки. Позволим другим поговорить с Робинзоном, — согласилась Твайлайт и отправилась с подругами к миниатюрной танцевальной площадке, где помещалось не более десятка пони сразу.

Я позвал её:

— Твайлайт!

Она оглянулась:

— Что?

— Что значат рисунки на ваших боках? — Рано или поздно мне всё равно пришлось бы это узнать, но вспомнилось почему-то сейчас. Похоже, я всего лишь оттягивал неизбежное. Лавандовая единорожка развернулась ко мне и произнесла:

— А ты не знал? Они называются кьютимарки. Когда мы находим своё призвание в жизни, они возникают на наших боках, символизируя то, что мы лучше всего умеем, и то, чем мы больше всего любим заниматься.

Как нашивки в концлагерях, показывающие род деятельности и расу заключённого, подумал я. Разве что предписывает не надменный сухопарый офицер с рыбьими глазами, а таинственная магия.

Я поблагодарил пони за разъяснение, и она вернулась к подругам.

Розовая лошадка ухмыльнулась:

— Ну, кто ещё хочет познакомиться с новым жителем Понивилля?!

Я сглотнул, когда на меня уставились десятки пар глаз. Желающих отказаться видно не было. Предстояло нелегкоё испытание.

---

Наивно предполагать, что подыскивать ответные слова вежливости, спрашиваться о самочувствии и зачастую жать копыта — лёгкая работа. Напротив, как и всякое общественное действие, множественный ритуал приветствия до предела выматывает душу и высасывает все силы. Когда я закончил с казавшейся бесконечной вереницей гостей, единственным желанием было лечь на тёплую мягкую постель и никогда не вставать. Я вспотел так, словно на протяжении многих часов замещал Сизифа. Мордочки пони слились в памяти в одно мутное пятно, и если бы моя жизнь зависела от того, скольких лошадок я назову по именам, то я бы собственноручно вручил жертвенный нож спрашивающему.

Избавившись от последнего мучителя, я направился в сторону ближайшего стола с едой, но и тогда меня то и дело останавливали с глупейшими вопросами наподобие: «А вы правда пришелец с другой планеты?», и под конец я отбрасывался короткими, ничего не значащими фразами, наплевав на то, что это могли принять за невоспитанность. Я добрался до заветной чаши с пуншей и налил полный бокал, в один присест уговорив. Не сказать, что это было сложно, учитывая размеры ёмкости и то, что пунш оказался безалкогольным. Такого разочарования я не испытывал давно. Тем не менее я снова наполнил фужер и замер, оглядывая свои временные владения взором измотанного, но довольного проделанной работой хозяина. Постепенно я успокоился настолько, что стал в состоянии более-менее здраво воспринимать реальность. Твайлайт сотоварищи я не обнаружил, что ни капли меня не расстроило. А вот аквамариновая единорожка в простой чёрной толстовке, приткнувшаяся к стенке и выглядевшая потерянной, чем-то — быть может, аурой непричастности к торжеству — раздразнила моё любопытство. Я допил пунш и направился к ней, лавируя между собравшимися лошадками. Когда я приблизился, пони подняла взгляд, и я сказал:

— Не чувствуете себя одинокой на этом празднике жизни?

Её карие глаза блеснули, и я почувствовал, как отдаляется от нас вечеринка и гаснет внешний шум, словно мы переместились в параллельное измерение.

— Музыкант не одинок, пока вместе с ним есть его музыка.

— Я не помню, чтобы вы подходили ко мне.

— Вы избавили меня от необходимости делать это. Лира Хартстрингс.

— Робинзон, — представился я и улыбнулся несколько шире, чем следовало. Пунш был безалкогольный, но некий подвох в нём присутствовал. Я посмотрел на кьютимарку пони. Та была в виде лиры.

— С раннего детства и до сих пор я посвящаю жизнь музыке, — сказала она, перехватив мой взгляда.

— Так вы её служитель?

Грустная улыбка мелькнула на губах Лиры.

— Музыкант не служит музыке. Он живёт ею. Своего рода мутуализм, если угодно. Подумайте, что станет с музыкой, если лишить её музыканта. Она превратится в это. — Она кивнула в сторону грохочущего патефона, намекая на гремевшую мелодию. — Искусственная, дутая поделка, лишённая искры жизни. Штампованные, мёртвые звуки. Но куда хуже метаморфозы, которые происходят с музыкантом, утратившим свою внутреннюю музыку.

— Правда?

— Музыка — второе сердце, второе дыхание музыканта. Она поддерживает в трудные моменты, когда весь мир, кажется, настроен против тебя, заставляет вставать снова и снова после неудач и согревает в периоды равнодушия окружающего мира, подчас весьма затяжные. О, не трудитесь, — произнесла она, когда увидела, что я открываю рот. — Музыка не направляет. Она лишь не даёт сбиться с выбранного пути, с судьбы, уготованной каждому. Бывает так, что разумные забывают, зачем они живут, с какой целью они пришли в этот мир. Музыкант не служит музыке. Он служит заплутавшим, потерявшим ориентиры несчастным созданиям, дарит им частичку своей музыки — и частичку себя. Музыкант служит пони и не-пони. Это неблагодарная служба, можете не сомневаться.

— Почему же?

— Музыка лечит душевные травмы. Вернее, помогает лечить. Пропускает через себя ту боль, что источают мучимые тревогами, возвращает им присутствие духа. Но едва они исцеляются, как забывают того, кто помог им, забывают то, что помогло им. Оставляют одну. А музыка становится жестока, ибо лишь через боль, переживания и ненависть других и своего музыканта — ярких эмоций, что творят характер, — она может стать пленительнее, насыщеннее, живее…

— Ужасная судьба… — Я покачал пустым бокалом. — Вас обижает такое пренебрежение?

Она моргнула и неловко, бледно улыбнулась. Посмотрела в сторону, туда, где веселилась толпа, и в её взгляде сквозила тоска.

— Добрые дела не нуждаются в том, чтобы их помнили. Они самодостаточны. Многие пытаются оставить свой след в истории, наивно полагая, что этого достаточно для мнимого бессмертия — но вечно существует только то, что выжжено в душах, а не записано в книгах. Во всяком случае, я верю в это. Я хочу верить в это. Отсутствие благодарности не повод сдаваться. Кое-кто считает, что мимолётные приступы счастья и искренних слёз преходящи и не оставляют в нас отпечатка. Кое-кто идёт дальше и предполагает, что существуют только те вещи, о которых помнят. Но это не так. В наше время до смешного мало действительно бескорыстных поступков, совершенных без задней мысли. А меж тем только такие поступки, на первый взгляд ничего не значащие и даже в чём-то наивные, позволяют менять мир, делая его лучше.

— Вы улучшаете мир? — Разговор нравился мне всё меньше. Смиренная печаль, исходящая от пони, не сочеталась с тем образом Эквестрии, какой я успел составить.

— Нет, — ответила Лира, — одной пони не под силу улучшить мир. Она может лишь уповать на то, чтобы он не менялся в худшую сторону. Чтобы добрые забытые дела продолжали совершаться, невзирая на презрение, которое испытывают ко всему, что мимолётно с точки зрения обывателя. Настоящая музыка, основанная на даре или проклятии музыканта — называйте как угодно, — помогает тем, кто нуждается в ней. Этого мне достаточно.

— Проклятие? — повторил я.

— В служении мало радости. Куда проще предать забвению всё, чем занимался до этого, и потерять талант, обретя спокойную жизнь. Выступать на сцене, проходить мимо страждущих утешения и не играть им, впитывая едкое горе, чтобы потом просыпаться из-за звучащих в голове кантилен…

Она оборвала себя.

— Простите меня. Я увлеклась. Поговорим о чём-нибудь… о чём-нибудь другом. В конце концов, вы хозяин здесь.

Остатки весёлости выветрились из груди. Я безмолвно глядел на аквамариновую пони. Кивнул, сбрасывая чары откровенного разговора.

— Да, вы правы. Вы совершенно правы.

— Могу я взглянуть на ваши ладони? — попросила она. Я приподнял брови, но присел, поставил бокальчик на пол и протянул ей руки.

Она коснулась правой ладони передними копытами, слегка сжала и наклонилась так сильно, что я почувствовал дыхание пони на коже. Пони прошлась взглядом по тому месту, где должен был находиться мизинец, съеденный цветком, но не спросила, как я получил увечье.

— У вас тонкие и длинные фаланги, — сказала она. — У минотавров пальцы намного короче. И на них нет шерсти.

— Это хорошо? — спросил я.

— Безусловно. Среди минотавров не встретишь музыкантов, равно как и среди драконов — у последних мешают когти. Вы никогда не задумывались о том, чтобы исполнять музыку?

— Боюсь, нет, — ответил я.

— Очень жаль. С вашими физическими данными у вас могло бы неплохо выйти. — Лира отстранилась.

— Разве это так важно? Я думал, вам помогает, ну, магия…

— Видите ли, Робинзон, сообщество музыкантов издавна было разделено на две категории: традиционалистов, признающих только музыку, извлечённую непосредственным взаимодействием музыканта и инструмента, и реформистов, утверждающих, что магия — естественная и неотъемлемая часть некоторых рас. К примеру, единорогов. Я, естественно, отношу себя к реформистам.

Она снова взглянула на руки.

— Вы понимаете, что традиционалистам — по большей части земнопони, ибо пегасы… редко становятся музыкантами, — трудно играть на хордофонах.

Я глубокомысленно кивнул. Иного мне не оставалось. Пони застыла, собираясь с мыслями. Грива ниспадала на мордочку непослушными прядями, и Лира сдувала её, но волосы упрямо лезли в глаза.

— Традиционалисты утверждают, что контакт магии и инструмента меняет звук, делает его нечистым, как бы заглушённым колебаниями магического поля музыканта. Истинная роль музыкантов — проводить рождённую душой музыку в наш мир, а не трансформировать её под влиянием внешних факторов. И я… — она остановилась. — Я реформист, но реформист поневоле. Единорогов не учат играть копытами. Древние обычаи держатся крепко. Меня всегда интересовали иные способы сотворения музыки. Пальцы кажутся мне куда более логичным инструментом, нежели копыта. Когда ты обволакиваешь лиру магией, ты становишься с ней единым целым, но не растворяешься в ней. Тактильные ощущения необходимы, необходимо чувствовать, как колеблется струна, как дрожит новорождённая музыка, ещё не покинувшая лиру, но уже ставшая самостоятельной. Это… это трудно объяснить.

— Понимаю.

— Да? Вы понимаете всю иронию ситуации? Традиционалистам никогда не достичь звучания реформистов, а реформистам никогда не суждено познать трепет инструмента в своих копытах. Два лагеря калек… Вы правда понимаете это?! Отвечайте! — потребовала Лира.

— Я… я… нет.

— Спасибо. Я не люблю бессмысленных слов. В них очень просто искать ложное спасение. — Пони склонила голову. — Жаль, что вы никогда не пробовали играть… Хотите, я исполню вам что-нибудь подходящее вечеру? Скажем, из ранней эквестрийской классики. Когда пони объединились в единое государство, для мажорной музыки настал самый настоящий расцвет. Тогда мы с радостью глядели в будущее.

— Я… а где ваша лира?

— О, не волнуйтесь. Она всегда при мне. Я… — она осеклась. — Вас ищут.

Лира указала мне за спину. Я обернулся. Между группками лошадок металась розовая молния.

— Откуда вы знаете?

— Она задирает голову вверх, чтобы было легче разыскать вас. Вы высокий. — Лира выдавила подобие улыбки. — Как занятно, что она не может вас найти.

— Да, я бы сказал странно, а не занятно.

— Идите к ней. Наверное, у неё есть что-то важное для вас.

— А ваше обещание? — спросил я.

— Вы всегда можете вернуться ко мне. — Её улыбка стала ещё более вымученной.

— Да, могу, — кивнул я, глядя в её карие глаза.

— Не забудьте бокал, — сказала она.

Увлечённый беседой, я и впрямь позабыл о фужере и, переступив с ноги на ногу, едва не опрокинул его. Я вздрогнул и поднял бокал.

— Спасибо.

— И вам, Робинзон. И вам.

Я отошёл от Лиры всего на пару шагов, и мир обрушился калейдоскопом звуков и красок, которые до этого были притушены диалогом с пони. Пинки Пай крикнула:

— Эй, Робинзон! Где ты был?

Розовый вихрь миновал половину зала в секунду. Мне почудилось, что Пинки скользнула сквозь мешавшие ей препятствия, не заметив их, так быстро она очутилась рядом.

— Да так, неподалёку. — Я обвёл взглядом зал. Аквамариновая единорожка как сквозь землю провалилась. Я заметил Твайлайт и Спайка, жующих цветочные бутерброды, и Эпллджек, танцующую с красным здоровяком, которого я видел на ферме, но Лира исчезла. Она могла скрыться за одной из немногих стоявших книжных полок, но в это отчего-то не верилось.

— Ты нам очень нужен! Конкурс на вылавливание яблок без помощи копыт и рук из бассейна просто жаждет твоего участия! — Пинки светилась от радости.

— И поэтому ты искала меня? — поинтересовался я, по-прежнему стараясь отыскать аквамариновую единорожку, но усилия были тщетны.

— Конечно!

— Ты случаем не знаешь Лиру Хартстингс?

— А? Лиру… Харт-Хартстрингс? Ну, она, э-э-э… она… — запнулась Пинки Пай.

— Неважно. Забудь.

— Эй, Робинзон, ты чего? Робинзон? Ты пойдёшь на конкурс?

— Мне нужно проветриться. Схожу на балкон.

— Но… но как же так? Как же яблоки… — недоумевала она.

Я вздохнул и направился к столику с пуншем. Наполнив там бокал, поднялся на второй этаж, не тронутый вечеринкой, и вышёл на балкон. Снизу доносился отдалённый гомон, а здесь правил покой. Я уставился на чистое иссиня-чёрное небо, где невыразительными белыми точками замерли далёкие звёзды. Я попытался найти Большую или Малую Медведицу, и в очередной раз ничего не вышло — небосвод Эквестрии и близко не напоминал земной. Глупо, наверное, надеяться на изменения. Я сомневался, что среди этих плазменных снежинок найдётся моё Солнце. В доме было душно, и глоток освежающего воздуха пришёлся как нельзя кстати. Я опёрся о низкие перила и прислушался к звукам ночи: затянувшееся торжество распугало окрестных сверчков. Я зажмурился и одним глотком прикончил пунш.

Что случается с музыкантом, когда он теряет свою внутреннюю музыку? А что случается с человеком, когда он сознательно отказывается от своей нравственности в угоду единственной цели, сводит многообразие жизни к одному стремлению? Что теряет он?

Конец ненависти наступает тогда, когда появляется понимание. Легко ненавидеть абстрактный образ, но стоит ему обрести плоть, как невольно возникает тонкая связь, которой можно воспользоваться, чтобы заглянуть вглубь образа и увидеть там черты себя. Мир не делится на чёрное и белое. Мир вообще никак не делится. Он неоднороден, попытки рассмотреть его части в отрыве от целого заранее обречены на неудачу, но находятся смельчаки, возводящие надуманные классификации, и поэтому словами так легко играть.

Что делать мне? Я выяснил, что Эквестрия не так проста, как казалось сперва. И чем больше я запутывался в ней, тем сложнее становилось не находить в ней родственные черты, присущие Земле. Они были незаметны на первый взгляд, скрыты под глянцевым налётом, но, если присмотреться, обнаружить их не составляло труда.

Цветные лошадки причинили мне много вреда. Цветные лошадки были со мной добры. Они не были людьми, хотя имели с ними общие черты. Пожалуй, они были как дети — наивные, миролюбивые и не знающие границ своих сил.

Я никогда не спрашивал себя, зачем я здесь. Всё, о чём я думал, — это как отсюда выбраться. Что за прихоть судьбы закинула меня сюда? И сейчас я понял, что если задам вопрос, куда прокрадётся противное «зачем», то накрепко свяжусь с этим миром и приму его условия.

Способен ли я пойти на что угодно ради дома, поступившись внутренней музыкой? Живые существа обитают в песчаной крепости собственных иллюзий, построенной из комнат метафизических соображений. Когда очередное помещение обрушивается под весом нелогичности и излишнего любопытства, они сбегают в комнату покрепче и пошире. Меняет ли это суть? Пока они не выйдут из крепости, нет. Мы никогда не прекратим цепляться за песок, потому что не знаем, как это сделать. И желаем ли узнавать?

— О чём думаешь? — послышался голос за спиной. Я подскочил.

На меня смотрела Твайлайт. Взгляд её огромных глаз был требовательным и вместе с тем отстранённым, усталым.

— Да так, ни о чём полезном. — Я постучал бокалом о перила.

— Мечтал о Земле? — Она подошла ближе и взглянула на звёзды. — Гадал, где находится родная планета?

— В некотором роде. Скажи, принцессы могут вернуть меня домой?

Лавандовая единорожка вздохнула:

— Сёстры могущественны, Робинзон, но не всесильны. Даже если ты действительно прибыл откуда-то из космоса, у нас нет координат Земли. Боюсь, в нашем мире нет силы, что могла бы помочь тебе.

Я ожидал чего-то подобного, но всё равно не справился с нахлынувшим разочарованием. Мы замолчали.

— Что такое Элемент Честности? — спросил я через пару минут.

— Один из Элементов Гармонии, могущественных артефактов, которые связаны непосредственно с нашим миром. Нет, — добавила пони, покачав головой, — они тоже не подойдут тебе.

— Зачем они тогда вообще нужны? — бросил я и ойкнул, когда чересчур сильно ударил фужером о перила. Фужер издал высокий хрустальный звук.

— Элементы стабилизируют наш мир. С их помощью была повержена Найтмер Мун и обращён в камень Дискорд.

— А это ещё кто?

— Дискорд — дух хаоса, хитрый и вероломный драконикус. Он был способен менять физические законы в локальных точках, но оказался бессилен перед Гармонией. Его превратили в статую, которая находится в столице Эквестрии, Кантерлоте. А Найтмер Мун… — она заколебалась. — Это долгая история. Если вкратце, когда-то давно принцесса Луна преисполнилась зависти к сестре за то, что все пони ценили день, но никто не ценил ночь и не славил Луну. Злоба обратила её в демона. Принцессе Селестии пришлось изгнать её на Луну на тысячу лет. Но теперь она вернулась, исцелённая Элементами.

Я вспомнил тину на дне озера её души. Ту тину, которой заразился в Вечнодиком лесу. Могли ли Элементы вылечить меня? И если да, не уничтожат ли они в процессе часть моей индивидуальности, кусочек моей души? То, что считали правильным пони, могло не подойти мне.

— А до этого Луну нельзя было вылечить? — хмыкнул я. Твайлайт поджала губы:

— Элементы Гармонии обретают полную силу, когда принадлежат тем, кто символизирует их собой. Принцесса Селестия воспользовалась ими, но она не владела и десятой долей их мощи. Я, например, Элемент Магии, а Пинки — Элемент Смеха. Поэтому я так удивилась, когда узнала, что ваша раса никогда не лжёт. Это так… странно.

— Сам поражаюсь. А Дискорд теоретически способен вернуть меня на Землю?

У единорожки отвисла челюсть.

— Что?! То есть, — добавила она, борясь с изумлением, — никто точно не знает, что он может, но связываться с воплощением дисгармонии и предательства — натуральное безумство!

— Пожалуй, ты права, — сказал я. Твайлайт знала только то, что творилось в Эквестрии. За её пределами могли находиться и более мощные артефакты, нежели Элементы, однако Дискорд казался самым близким вариантом. Он нарушал законы физики, но тем же самым занимались аликорны, как и вообще все единороги и, вероятно, пегасы: уж больно маленький размах крыльев. Дух хаоса мог обмануть; более того, он непременно обманет. А если он решит, что гораздо забавнее разрушить ожидания, и пошлёт меня домой без жульничества? Бледный призрак надежды — вот то, чем я жил.

— Не волнуйся, — успокоил я пони. — Дискорд превращён в камень. Я даже поговорить с ним не смогу. Да и стал бы? Я ведь не дурак.

Повисла тишина. Наконец Твайлайт произнесла:

— Я рада, что ты всё понял. Я возвращаюсь к гостям. Не желаешь присоединиться?

— Нет, я пока не готов. Постою здесь, подышу свежим воздухом.

— Помни, мы ждём тебя, — сказала пони, перед тем как уйти. Я остался один.

Глядя в густую тьму, я услышал, как захлопнулась дверь. Балкон озаряла луна, чей болезненный свет не столько разгонял темноту, сколько подчёркивал её. Вдалеке надрывались фонари, воюя с ночью. Ночь побеждала. Гомон внизу ослабел, практически исчез, и сразу же, точно того дожидаясь, заиграл на миниатюрной скрипке кузнечик. Как он попал на дерево? Я закрыл глаза и задержал дыхание. Секунды утекали в никуда. Наконец, я уловил то, что хотел, и выдохнул.

— Выходи, — произнёс я, не оборачиваясь.

Молчание.

— Бессмысленно прятаться. Я услышал, как ты дышал. — Я вертел в руках бокал.

— Забавный способ. Очень забавный, — прохрипели у меня за спиной.

— Кто ты?

Молчание.

— Что тебе нужно?

Молчание.

— Сколько ангелов помещается на кончике иглы?

Мой собеседник надрывно засмеялся. Если бы я не знал, что это был смех, то подумал бы, что на балконе умирало мучительной смертью крупное животное.

— Куда лучше. По крайней мере, не так избито.

— Ответишь мне? — Я развернулся и увидел человекоподобную фигуру примерно моего роста. Называть визави человеком я бы не осмелился. Не после его трюков.

— Бесчисленное множество.

— А остальное?

— Лёгкие ответы не ценятся так, как добытые трудом.

Я сделал шаг к нему.

— Ты засунул меня сюда?

Рваный смех прокатился по балкону.

Я остановился, не решаясь подходить ближе. Это позабавило его. Он поднял руки вверх, шутливо сдаваясь в плен.

— Не хочешь идти ко мне, я приду к тебе.

Фигура подступила, и я увидел её лицо. Я смотрел на самого себя. В разлитом молоке луны его-моё лицо было бледным, как у мертвеца. Кадавр был одутловатый, покрытый язвами, с ухмылкой, обнажавшей сгнившие зубы, и бельмом на левом глазу. Он был одет в костюм, в котором я попал в зачарованный лес. На левой руке знакомо поблёскивали часы. Я сглотнул и отвёл от них взгляд.

— Я сошёл с ума, — прошептал я, и от звука своего голоса полегчало. Хуже быть не могло. — Ты моя галлюцинация. Ты гонялся за мной всё это время, но решил показаться только сегодня?

— Возможно, я галлюцинация, которая смогла вырваться из куска твоего подсознания, куда ты закинул все болезненные воспоминания… начиная с момента, когда Твайлайт Спаркл пыталась с помощью магии научить тебя своему языку. Тогда стоит поблагодарить ритуал в лесу за мою свободу.

Я покачал головой.

— Ты плод моего воображения. Ты мусор. Ты ничто. Ты показался мне и этим раскрыл все свои карты.

Но мёртвец продолжал:

— А возможно, я следующая стадия твоей чумы, подхваченной всё в том же лесу. И знаешь что? Эта версия мне нравится куда больше.

Тик-так, тик-так, поддакнули часы.

Я коснулся лба, едва осознавая это, и обнаружил, что он влажный от выступившего пота.

— Это ничего не меняет. Ты бессилен в реальном мире.

И тогда он схватил мою руку. Прикосновение было липкое и ледяное, как у прокаженного. Он вырвал из моей ладони бокал и толкнул в грудь. Я покачнулся, едва сдержав крик.

— Ты боишься. Это естественно. Кто, как не я, должен поддержать тебя в трудную минуту? — оскалился Фантом. Он бросил на пол фужер, и уши резануло его прощальным жалобным причитанием. По телу пробежала судорога.

— В каком-то смысле надежды напоминают посуду. Их так же легко разбивать, если знать как. — Он прикоснулся к своей правой щеке и посмотрел на палец. — Надо же, осколок задел.

Я мельком подумал, что придётся сочинять правдоподобную версию пропажи бокала. Но сперва нужно собрать кусочки стекла. Конечно. Этим я и займусь. Забыть про всё. Главное — бокал. Галлюцинация исчезнет сама. Не думать про неё, не звать её, не питать её. Я осел на пол, ноги почему-то отказывались держать, раскинул руки и зашарил в темноте, шипя от боли, когда напарывался на острые грани. Когда я сгрёб в кучку найденные осколки, я огляделся. Фантом исчез. Я был один. Но отныне я знал цену одиночеству.

Странное чувство заставило коснуться щеки. Я взглянул на ладонь. На указательном пальце застыла капелька крови. Я откинулся назад и ударился о перила, истерично захохотав. Я смеялся, пока не зашёлся острым кашлем. Казалось, я вот-вот выплюну лёгкие. Когда я отнял руку от рта, она была вся в крови и слизи. Я судорожно вздохнул, утихомиривая заходящееся сердце.

Не имело значения, кем являлся Фантом — бунтующей частью разума, перехватившей контроль, слугой леса или кем-то ещё. В чём я был твёрдо уверен, так это в том, что на Землю он за мной не последует. Иначе какой смысл?

Я затрясся от смеха. Воистину, какой смысл верить безумцу?

Повседневная быль

Я сидел, опёршись спиной о балконные перила, и слушал тишину. Тишина была живая, трепещущая: отголоски вечеринки, шелест ласкаемой ветерком листвы и одинокий сверчок, завёдший свою крошечную скрипку. Когда я нашёл в себе силы пошевелиться, то вытер губы и посмотрел на тёмный развод на тыльной стороне ладони. От крови нужно было избавиться. Я проверил другую руку и одежду. Как ни странно, тога осталась незапятнанной. Одной задачей меньше, но оставались ещё осколки стекла, порез на щеке и липкая дрянь, быстро застывавшая на негнущихся, сведённых спазмом пальцах. Я зажмурился. У меня не было платка. Как избавиться от следов приступа?

Я лизнул ладонь. Терпкий привкус металла почти перебивался запахом и послевкусием тины из лужи Вечнодикого Леса.

Меня дважды чуть не вырвало, пока я не очистил руку от слизи. На языке чувствовались крошечные шарики налёта, и, сколько ни пытайся выплюнуть их, они перекатывались во рту. Я рассмотрел ладонь в предательском свете луны, отыскивая участки, которые пропустил. Чисто. Я схватился за перила и постарался подтянуть тело вверх. Ноги были словно студень. Отсутствующий мизинец впервые за долгое время напомнил о себе, даруя незабываемые ощущения фантомной судороги, отчего я беспомощно кривился, не в силах даже убаюкать раненую конечность — ведь её не существовало. Существовала лишь её боль.

Стекло едва заметно поблёскивало украденными у небосклона огнями. Я нагнулся, с трудом удержался от падения и дрожащими руками собрал остатки бокала.

Очередная проверка хламиды показала, что та чиста. Я зашёл в дом и стал осторожно спускаться на первый этаж. Вечеринка угасала. Энергия, с которой пони веселились, уступала место усталости, но они ещё держались. Я достаточно уверенно сошёл с последней ступеньки, и ко мне подбежала Твайлайт Спаркл со Спайком. Похоже, дракончику давно пора было спать, потому что он то и дело зевал.

— Что с тобой, Робинзон? На тебе лица нет! И… что с бокалом? — спросила Твайлайт Спаркл, всматриваясь в мои глаза. Я понадеялся, что они не красные.

— Я… расстроился, когда узнал, что принцессы не помогут мне. И, пожалуй, не сдержал себя. Кинул его от злости. — Я напустил на себя виноватый вид, но внутри ликовал. Они не слышали моего смеха! Единорожка прищурилась, но честное, как верёвка на шее Кэмпбелла-младшего, признание подкупило её.

— Ничего страшного. — Она разглядывала порез с такой внимательностью, будто прикидывала, под каким углом, куда и как я швырнул бокал, чтобы осколок угодил мне в лицо.

— Где тут мусорное ведро? — Вечеринка растрясла дом-дерево, переставив многие вещи.

— А, что? Да, около того стола с закусками, — ответила Твайлайт, размышляя над чем-то. На её мордочке читалось напряжение. Я оглянулся, нашёл глазами ведро и кивнул пони. Отходя, я услышал, как она говорила:

— Реакция на внешние негативные раздражители имеет ярко выраженную экзонаправленность, вследствие чего у…

Волшебницу перебил тонкий голос:

— Во имя сена, Твай! Давай не сейчас. Где я, по-твоему, должен запи…

Расстояние затушило остаток фразы. Настоящий учёный никогда не расслабляется до конца. Пугающая черта характера, особенно для меня — для подопытной обезьянки.

Я избавился от осколков и отправился в туалет. Пару раз ко мне обращались с предложением поучаствовать в какой-то игре, но я лишь мотал головой. Наконец показалась дверь заветной комнаты. Пришлось встать на колени, чтобы воспользоваться умывальником, и я не был уверен, что потом с лёгкостью поднимусь.

Холодная вода освежила вспотевшую кожу. Я фыркнул, когда вода попала в нос, и поднял взгляд на зеркало. На меня уставился взъерошенный двойник. Правую щёку его расчертила царапина — куда меньше, чем представлялось сперва, — её уже затянуло корочкой запёкшейся крови.

Внезапно на краю поля зрения мелькнула расплывчатая тень. Я мгновенно развернулся, чуть не ударившись головой о стену. Никого. От резкого движения замутило. Я склонился над раковиной, но обошлось парой судорог и ощущением, будто в желудке поселился скользкий угорь.

Я стряхнул капли воды с кончиков пальцев и закрыл кран.

— Видишь, тебе показалось. Нечего бояться. Ты один, и ты в норме. Ты в норме. Вот так, думай о чём-нибудь приятном. О Земле, — пробормотал я. Если бы отражение подмигнуло, я бы заорал. Но оно оставалось послушным эхом моего существования — моего и только моего, по крайней мере, до тех пор, пока не отразило бы кого-нибудь ещё. А что случилось бы с двойником? Погиб бы он, растворённый в лабиринтах вторичной реальности?

Не сказать,что умывание обновило меня, однако я без проблем покинул туалет и вернулся к гостям. Впрочем, те уже расходились. Вечеринка завершилась. Ко мне подскакала Пинки.

— Ты совсем не веселился! Бегал куда-то зачем-то, пропадал, а такие вечеринки — они как пустой звук. — Розовая пони помахала передо мной воздушным шариком, ткнула в него, и он лопнул. Я вздрогнул. — Видишь? Ничего, кроме клочка резины. Но не волнуйся, скоро будет ещё одна! И уж там ты развлечёшься как следует!

— Надеюсь на это, — сказал я. Главное, чтобы не не повторилась история с галлюцинациями, а потерпеть немного шума и даже принять в нём участие непосильной задачей не выглядело. Почему-то вспомнилась Лира. Я не собирался служить этому миру и его обитателям. Я собирался бежать отсюда. Хотя она могла понять меня — в какой-то степени она тоже была проклята. Лира ведь об этом говорила? Сознание окутал туман, воспоминания подёрнулись дымкой, словно с нашей встречи прошёл не один месяц.

— В любом случае я приду завтра помогать с уборкой! — заявила Пинки. — Ведите себя хорошо и не ешьте много на ночь!

К сожалению, гости изъявили желание попрощаться со мной лично, но я запомнил только подруг Твайлайт.

— Сладких снов, — пожелала Эпплджек.

— Ах, ты бы знал, как хороша облачная кровать! Она такая мягкая, и я собираюсь основательно на ней устроиться, — зевнула Рэйнбоу Дэш. Расправила крылья и вылетела в окно, растворившись в вышине в мгновение ока.

— До завтрашнего дня, Робинзон. Было приятно составить с вами знакомство, — улыбнулась Рэрити.

— Пока, — едва услышал я Флаттершай. Ей определённо лучше со зверьми, нежели с разумными лю… существами. Пегаска, в отличие от своей радужной соплеменницы, предпочла удалиться пешком.

Глаза Твайлайт Спаркл слипались от усталости, когда она закрывала дверь за последним гостем.

— Пожалуй, лучше и впрямь лечь спать незамедлительно. Приятных снов, Робинзон.

Я приподнял брови.

— И тебе сладких и многочисленных сновидений, Твайлайт Спаркл.

У единорожки дёрнулась щека. Она чересчур болезненно воспринимала чужие ошибки. Спайк пробурчал что-то невнятное и отправился на второй этаж, пони последовала за ним.

Я пошёл в свою каморку. Рухнув на гору одеял, заменявшую кровать, я избавился от тоги и устроился поудобнее. Наверху погасили последние свечи, и прыгавшие на стенах всполохи перестали мелькать у меня. Дверь в комнатёнку не заперли, и я оставил её открытой. По утрам здесь становилось душно, как в могиле. Я подавил нарождавшийся истеричный смех. Пора съезжать отсюда, с каждым днём этот дом навевал всё более странные ассоциации. Интересно, как отреагирует моя хозяйка?

---

— Съехать? — Твайлайт прищурилась. — Но твои обследования не закончены. И как ты будешь жить отдельно?

Мы сидели на кухне, завтракали и ожидали, когда появится Пинки Пай с обещанной помощью в уборке.

— Большую часть ты провела. Остальное, подозреваю, связано с психикой, что, к слову, довольно неприятно, так как предполагается, что я какой-то… ненормальный. И проживу вполне хорошо, надо только найти работу.

Волшебница замотала головой и бросила растерянный взгляд на тарелку с цветочными бутербродами.

— Ну, ты можешь уточнить у Мэйор Мэйр. Это мэр Понивилля, — добавила она, когда я открыл рот.

— Очень… подходящее имя. Её офис, догадываюсь, находится в мэрии. А сама мэрия…

— Во главе Веселоместской площади. Пересечение Зелёной и Золотой улиц. Зачем были использован критерий «подходимости»? — спросила единорожка.

— Мэр, Мэйор, Мэйр… ничего не напоминает?

— Нет, мэр, Мэйор и Мэйр ничего мне не говорят, кроме того, что одно из слов — должность, а остальные — имя. Они ведь даже не созвучны.

Отвар Зекоры порой начинал чудить. Ну, несозвучны так несозвучны.

— Неважно. Ты про ратушу? Рядом с ней есть клумба с кучей каменных цветов.

— Ровно двадцать семь каменных цветов в честь первого садовода Понивилля… — начала пони, но я прервал её.

— Так это она?

— Да, — поморщилась она. — Довольно интересная история, но раз ты не хочешь слушать… Думаю, она уделит тебе несколько минут. У неё ты можешь узнать, выставляется ли сейчас что-нибудь подходящее на продажу. И… я не считаю тебя ненормальным, Робинзон. Но исследовать психологические, технологические и социальные особенности у неизвестной доселе расы слишком интересно, и я порой… чрезмерно погружаюсь в наработки, переставая замечать реакцию других.

Я отодвинул полупустое блюдо с кашей и взял яблоко.

— Рад это слышать. Кстати, у тебя не найдётся удочки? Я бы порыбачил, раз уж такое дело.

Вегетарианская еда после продолжительного воздержания от мясной пищи вызывала отвращение. Кусать губы, думая о плавающей в реке рыбе и сдерживая хищнические порывы всеядной сущности, я не желал.

— Нет, но ты можешь купить её в лавке после того, как зайдёшь к мэру. А деньги… — Она остановилась. — Я одолжу тебе, пока не найдёшь работу и не вернёшь. Спайк, не сбегаешь за битами? Тридцати хватит, полагаю.

— Бегать тут ради этого… — проворчал дракончик, стягивая с себя поварской фартук, но послушно вышёл из кухни.

— Спасибо. Я знаю, где торговый квартал, если что. Непременно всё верну.

— Только одна просьба. — Единорожка покосилась в сторону, куда отправился Спайк. — Возьми Спайка с собой на рыбалку. Вы с ним не очень ладите, а мне бы хотелось, чтобы вы подружились.

— Без проблем, — пожал я плечами.

Ящерица вернулась с тряпичным увесистым мешочком, который и вручила мне. Я потряс его, и приятный звон монет мгновенно поднял настроение. Я приоткрыл кошель и заглянул туда. На вид золотые. Я и раньше видел биты, но так и не привык к тому, сколь небрежно разбрасываются местные свалившимися на них богатствами. Тот же дракончик периодически поедал драгоценности у меня на глазах.

— Огромное спасибо, Спайки, — улыбнулась волшебница, и её помощник буквально расцвёл.

Оказывается, что карманов на тоге за последний день не появилось. Я вспомнил про встречу со швеей.

— Скажи, ты не могла бы дать знать Рэрити, что я буду у неё во второй половине дня?

Твайлайт почесала подбородок копытом.

— Ну, у Спайка были дела в «Карусели»… это её бутик, — пояснила пони. — Она просила его помочь, кажется. Передам ей твоё послание через него. Вряд ли на сегодня у неё запланировано что-то особое, так что она будет там весь день.

— Прекрасно. О, Спайк, не хочешь сегодня порыбачить? Новую удочку надо опробовать в деле, как считаешь?

Он заколебался, но требовательный взгляд Твайлайт решил всё.

— Почему бы и нет? — хмыкнул он, как бы выражая, с каким облегчением сказал бы это самое «нет». — Я к тому времени буду свободен, если Пинки соизволит-таки прискакать, а Рэрити надо просто перетащить парочку ящиков. Не против, если я кое-кого позову?

Больше участников — больше пойманной рыбы. В перспективе.

— Конечно, не против.

Единорожка захлопала.

— Мы вместе здорово повеселитесь! И тебе не отвертеться от вечернего разговора, кстати говоря, — подлила она масла в огонь моего недовольства. — Я хочу составить наиболее точную схему общества вашей расы.

Я закатил глаза.

— Встретимся тут. Надеюсь, когда я вернусь домой, ты уже освободишься.

Вот так и обретаешь нежданных попутчиков в дороге, имя которой — жизнь на другой планете.

---

Почему Зелёная улица так названа? Потому что она, чёрт её дери, зелёная! Тёмно-зелёные дома, ярко-зелёные дома, кислотно-зелёные дома, всюду клумбы с зеленью, с балконов свисают зелёные стебли плюща, а живут здесь пони преимущественно с зелёной шерстью. В глазах рябило от буйства зелёного. Я вздохнул с облегчением, когда ад имени зелёного закончился и показалась Веселоместская площадь. Само собой, никакой статуи в центре не имелось. Туда-сюда ходили группы лошадок, наслаждаясь погожим летним днём. А сколько здесь длилось лето? Неужто целый год?

Я пересёк площадь, миновал композицию каменных цветов и поднялся по ступеням ратуши. Навстречу спускались два пони, и их изучающие взгляды встревожили меня. Я не горел желанием связываться с официальным властями. Вокруг них всегда полно мишуры вроде силовых ведомств или, упаси Боже, военных. Война в Эквестрии виделась чем-то невероятным, но всё бывает в первый раз, не так ли? Сбрасывать со счетов хладнокровных расчётливых контрразведчиков, ежели таковые объявятся, нельзя.

Массивная дверь с литой бронзовой ручкой подалась неожиданно легко. Внутри чувствовалась прохлада, но её свежесть перебивал легко угадываемый отпечаток чиновничьей обители — запах пыли и бумаги. Я прошёл к стойке, где сидящая в кресле красная лошадка болтала с коричневым пегасом, опёршимся о стол. При моём приближении жеребец стёр ухмылку с мордочки и отодвинулся чуть в сторону.

— Чем могу помочь вам? — спросила пони.

— Я бы хотел увидеть Мэйор Мэйр.

Она переглянулась с жеребцом и улыбнулась.

— Правда? А вы записаны?

Бюрократия — вот что рано или поздно удушит ветвистыми побегами формальностей любое общество; универсальное лекарство от хаоса и анархии содержало в себе опасный аллерген, удивительно. Оставалось радоваться, что зараженный бюрократией социум перед смертью непременно распишет и запротоколирует акт гибели — прогресс, если сравнивать с первобытными временами!

Однако стоило догадаться, что к мэру не пускали всяких проходимцев. Странно, что Твайлайт ничего не сказала насчёт этого.

— Нет, но…

— Я могу записать вас на одиннадцатое число этого месяца, — оборвала она мой лепет. — Вас это устроит?

Я растерянно побренчал мешочком с деньгами.

— Мне бы сегодня…

Вопрос с взяткой поднимать не имело смысла; я не был уверен, что в Эквестрии распространена коррупция… Глупости! Везде, где есть слуга народа, есть и тонкая, а порой и не очень, ниточка денег, вьющаяся прямиком ему в карман… Однако покуситься на стоимость удочки — верх жадности. Мои сомнения разрешились сторонней силой, вмешавшейся в диалог.

— Вас ведь зовут Робинзон, верно?

Я повернулся и увидел земнопони средних лет с седой гривой и кофейного цвета шерстью. Кобылка взглянула на меня через очки-половинки, её голубые глаза сверкнули.

— Да, это я, — подтвердил я. — А вы…

— Мэйор Мэйр. Вам повезло, могу заявить, — обратилась к подчинённым мэр Понивилля. — Макнейр, вижу, вы тратите рабочее время на болтовню с Лифлет? Вы хотите перевестись из отдела управления погодой в обслуживающий персонал? Вам нужно только сказать, у нас как раз очередная текучка кадров.

— Нет, мэм. Возвращаюсь к работе, мэм, — отозвался он и испарился, будто ветром сдуло.

— Ваше дело — встречать тех, кому нужна помощь, а не прохлаждаться с симпатичными жеребцами,

Лифлет Дистёрб. Помните это, — напоследок заявила она сконфуженной Лифлет и повернулась ко мне. — Идёмте.

Мы двинулись направо в узкий коридор. В нём было множество неглубоких ниш, где стояли вазы с цветами. Между нишами находились чёрные двери без номеров. Крохотные лампочки в стальной оправе освещали наш путь. На полу лежал серый жёсткий ковёр, приглушавший шаги.

— Полезно бывает размять копыта после долгой рутинной работы, — сказала Мэйр. — Можно обзавестись новыми знакомствами. Я не говорю, что полезными, но новыми.

— Вы прямолинейны.

— Порой это бывает необходимо. Вы знаете, каждый стиль беседы соответствует своему случаю. Не думаю, что вы посол другой страны. А будь вы им, то ваши дела лежали бы вне моей компетенции.

— Избиратели могут принять прямолинейность за грубость.

— Избиратели? Должность мэра не выборная. Её назначает из Кантерлота правительство.

— Принцессы?

Мэйор Мэйр остановилась напротив лакированной двери красного дерева. На ней висела табличка: «мэр».

— Принцессы помогают формировать парламенту правительство. А вот парламент выборный. Нельзя сказать, что принцессы не имеют на него влияния, но они выступают больше как советники, а не главы государства. Естественно, многие вопросы обсуждаются ими напрямую и только потом попадают на рассмотрение парламента, но в целом справляемся своими усилиями. Принцессы… как бы выразиться точнее… фасад Эквестрии. С ними встречаются послы, они представляют наши интересы на международной арене, но правительство всегда готово перейти в режим полной автономии. Правда, система работает и в обратную сторону. Впрочем, смысла распускать парламент нет. Прибавьте до кучи некоторые тонкости избирательного механизма, прикиньте, что в парламенте сидит слишком много аристократов, которые пропихивают в правительство своих родственничков, и вы поймёте, зачем нужны принцессы. Благодаря им простой народ имеет шанс получить доступ к власти.

После краткого ликбеза по политическому устройству Эквестрии мы попали в кабинет Мэйр. К дальней стене был прислонён шкаф без дверец, доверху забитый какими-то свитками. Перед ним находился стол с двумя креслами — для владельца помещения и просителя. Стены, единственным украшением которым служили портреты Селестии и Луны, имели кремовый оттенок. Аскетично.

— Присаживайтесь, — попросила-приказала пони.

— Пожалуй, я постою.

— Присаживайтесь, — повторила требовательным тоном кобылка, и я сел на пол.

— Боюсь сломать вам стул.

— Как угодно. — Она скрестила копыта и опёрлась на них подбородком.

— Слушаю. Что вы хотели от меня?

Я рассматривал её стол. На нём стояла фотография, повёрнутая так, что я не видел изображения. Рядом была чернильница и писчее перо. Стопка бумаги завершала скудную обстановку.

Пони прочистила горло, и я пришёл в себя.

— А, да. Я, собственно, вот с какой целью… не могли бы вы рассказать мне, продаёт ли кто-нибудь в Понивилле дом? Я бы хотел поселиться тут.

На мордочке Мэйр появилось странное выражение.

— И… всё? За этим вы приходили?

— Да. — Я почувствовал себя не в своей тарелке, осознав, что оторвал главного государственного служащего городка ради такой мелочи.

— А у вас есть чувство юмора. По-вашему, я похожа на риелтора? С чего вы решили, что я вообще располагаю такого рода информацией?

— Ну… мне казалось…

Мэйр рассмеялась. Покачав головой, она заявила:

— Да, вы тот ещё оригинал. Не думала, что ваша проблема будет настолько тривиального характера. Пожалуй, я помогу вам, настолько вы меня позабавили.

— Вы и впрямь знаете такие вещи? — Мне не стоило удивляться. Я и пришёл-то в ратушу именно за этим. Правильные мысли, как водится, всегда позади действий.

— Это же мой город. — Пони посмотрела на меня через очки-половинки. — Дайте-ка подумать… Нет, в последнее время никто не думал переезжать. Скажу больше, тут и гостиниц нет. Понивилль — это вам не Лас-Пегасус.

Я ощутил едкое разочарование.

— И что мне остаётся?

— Вы можете сплясать на площади. Тогда при некоторой удаче вас возьмёт какая-нибудь семья в качестве шута или домашнего питомца.

У меня отвисла челюсть.

— Знаю-знаю, у меня плохо получается шутить. Собственно, поэтому я ушла в госслужбу, там шутки несколько иного рода. Конечно, есть и другой способ…

— Какой? — встрепенулся я. Если она скажет про картонную коробку, то я её… я её… Что-нибудь с ней сделаю.

Мэйор Мэйр задумалась.

— Свит Партишн, одна пожилая кобылка, промышляющая ростовщичеством, живёт вместе со своей сестрой в огромном доме. Слышала, они вместе занимают полторы комнаты, и не спрашивайте, как я выяснила это. От лёгких денег она не откажется.

Ростовщичество в Эквестрии?

— Но будьте осторожны в разговоре с ней. У неё… сложный характер. И когда я говорю сложный характер, я имею в виду то, что Партишн эксцентричная и, возможно, слегка сумасшедшая. Годы дают о себе знать.

— Вы очень прямолинейны, — напомнил я. Мэр отмахнулась.

— А вы «ищейка»? Инспектор из департамента контроля нравственной чистоты чиновников?

— Нет, не думаю... — моргнул я.

— Вот и хорошо. Тогда не учите меня, кому и что говорить. Это в ваших же интересах. Если вы до сих пор не оставили своей затеи, Партишн живёт на Низкооблачной аллее.

Что и требовалось доказать. Взятки и злоупотреблением положением — явление общевселенского масштаба. Я расспросил Мэйор Мэйр о местоположении дома нужной мне пони и поблагодарил за то, что она уделила мне толику своего времени. Выходя из кабинета, я услышал:

— Постойте!

Я оглянулся и увидел, что мэр указывает копытом на забытый мешочек битов.

— Потрудитесь завести карманы, Робинзон. Полезные штуки для тех, кто не владеет заклятьем межпространственных тайников.

— Непременно, — кивнул я. — Вы хороший мэр.

— Не спорю, — откликнулась Мэйр. Она явно исповедовала принцип, что ложная скромность растлевает характер.

После недолгих раздумий я решил отправиться сначала к Свит Партишн. Кошелек с монетами должен был убедить её в платёжеспособности клиента. Изрядно помотавшись по городку, я был вознаграждён зрелищем угрюмого трёхэтажного особнячка с серыми раскрошившимися стенами. Его огораживал строгий забор, чья высота как минимум в два раза превышала мой рост. Несколько портили впечатление открытые ворота, которые немилосердно скрипели на ветру. По крайней мере, никаких кислотных расцветок. Да и вся аллея вызывала приятные чувства; не будь шнырявших всюду пони, её можно было бы принять за земную. Я позвонил в висевший колокольчик и принялся ждать. Раздавшееся в глубине дома шарканье приближалось непозволительно долго. Наконец лязгнули снимаемые цепочки, заскрипели сдвигаемые засовы, дверь приоткрылась, и на меня, подслеповато щурясь, уставилась сухая коричневая земнопони. У неё были до странного маленький носик для лошадки и тонкая шея, укутанная в шарф.

— Чевось вам надо?

— Свит Партишн?

— Ну, я. Это ты, Рорас, минотаврья ты башня? Принёс долг?

Следовало ожидать, что она спутает меня с человекобыком. Это делало большинство аборигенов, а уж полусвихнувшейся старухе сам Бог велел.

— Нет, я не Рорас. Меня зовут Робинзон, — сказал я. — Я по другому делу.

— Дело? Дело — это прекрасно! Входи, Рорас, послушаем, чего ещё намелешь языком.

Чтоб тебя, ветхая кошёлка.

Я прошёл по тёмному пыльному коридору, где было на удивление просторно, в гостиную. Партишн вела меня, двигаясь, как сонная улитка. Когда мы пришли, пони уселась в просторное зелёное кресло и накинула на задние ноги плед. Жёлтые обои сливались с древней жёлтой мебелью. Я обошёл круглый столик, присел на диван с выгнутой блестящей спинкой. В отличие от прихожей, здесь всё сверкало чистотой.

— Так чевой тебе надо? — зашевелилась Партишн.

— Я бы хотел снять у вас комнату. Мне негде жить, а у вас много места.

Старушка захихикала.

— Енто кто же тебе сказал, что я комнаты даю? Рорас, что ты как маленький и глупый! Я биты в долг даю, а не на постой беру.

— Но я дорого заплачу, — произнёс я. Мутный блеск в глазах пони исчез, сменившись проницательным взглядом.

— Вот оно как, дорого заплатишь, милок. Другой разговор.

Я решил ничему не удивляться и лишь добавил:

— Я не прошу целый этаж. Несколько комнат.

— И ты думаешь, что мы с моей сестрой будем готовить тебе, а?

— Я сам в состоянии позаботиться о себе. А вы для обслуживания ещё и пожилая. Вам трудно будет.

Она надтреснуто засмеялась.

— Я для постельных скачек уж пожилая, а сготовить завтрак постояльцам всяко сумею. Но не буду.

— Ла-ладно, — запнулся я. — Сколько вы хотите за месяц проживания?

— А во сколько ты сам оцениваешь его? — Старуха закрыла глаза.

— М-м-м, двести битов…

— Вон.

— Что? — ошалел я.

— Я ещё не отупела настолько, чтобы не прогнать того, кто решится ободрать нищую пожилую леди. Выметайся, — сказала она и махнула в мою сторону копытом.

— Но я всего лишь предположил… назовите свою цену.

— Три тысячи, пожалуй, будет вполне достаточно. — Пони откинулась в кресле.

Я заподозрил, что это была баснословная сумма.

— М-да.

— Я не блахотворительная орханизация, милок. Я старая кобылка, доживающая свой век вместе с одной сестрой. И ты думаешь, что я стану с тобой церемониться?

— На что вам столько денег? — попробовал я зайти с другой стороны. Она расхохоталась, и её сухой смех, напоминавший перестук горошин в просторной банке, разнёсся по всему дому. Дипломатия определённо не входила в перечень моих достоинств.

— Деньги — это то, почему нас ещё не забыли тут! Стоит расслабиться, и ты уже на обочине жизни, отпихнутая молодняком, стремящимся вскарабкаться повыше по головам родителей и дедов с бабками. Нам никто не нужен. Но отчего-то мы нужны многим, а причина одна — у меня есть деньги!

С ней будет трудно сладить. Такой взгляд на своё существование требовал большого жизненного опыта за плечами. Несомненно, рано или поздно такими темпами один из должников захочет сладить с ней методами, включающими в себя применение острых тяжелых предметов. Хотя это же Эквестрия, карамельный мир, вряд ли тут практикуют такое. Наверху послышался шум, похожий на звуки шагов. Партишн взглянула вверх и нахмурилась. Она не дала мне спросить.

— Так ты согласен или как?

— Вообще, у меня есть временный дом. Так что я не в такой уж безнадёжной ситуации…

— Мне всё равно. Ты платишь и остаёшься или не платишь и выметаешься. Вы, минотавры, любите тратить время впустую, — окрысилась пони.

— С удовольствием останусь, когда вы скостите цену.

— А сейчас ты что делаешь, уходишь? Милок, не дури старую пони, будь умницей.

Заскрипели ступени. Кто-то спускался к нам. Я пялился на хрустальную люстру, стараясь не замечать яростных взглядов, бросаемых на меня Свит Партишн.

— Ох, сено мне в мужья, ты тут совсем недолго, а уже надоел. Я имею право на маленькие слабости, и одна из этих слабостей — сказать гостю, когда ему пора отчаливать от пристани моего дома.

Я изогнул бровь.

— Что? Пристань вашего дома?

— Звучит, согласись. А можешь и не соглашаться, просто выметайся.

Она разрывалась между противоречивыми желаниями: какая-то её часть хотела поболтать, одержимая скукой, а другая стремилась выкинуть назойливого визитёра. И вторая одерживала верх. Я сцепил руки в замок.

— Признайтесь, две комнаты плюс туалет не стоят три тысячи.

— Много чего не стоит три тысячи. Моя первая объездка, например.

Я закашлялся. Какого чёрта она переводит разговор на такую тему?

— А вы… Вы…

— Милок, я стара, как сноп лежалого сена. Конечно, у меня был муж, и не один.

Шаги были всё ближе.

— А вы знаете, что я не минотавр, а человек? Между прочим, выходец с другой планеты. Принимать путешественника между мирами — это честь для вас. А вы — три тысячи.

Партишн стрельнула в мою сторону глазами.

— Кто-то заврался, я погляжу. Чего только не учудят, только бы не платить нормально! Голь на выдумки хитра.

Я развёл руками. Возражать бессмысленно. Но в нашу застопорившуюся было беседу влился новый участник. В дверях стояла кобылка вдвое младше Свит Партишн, её шерсть при свете свечей была дымчато-голубой. У неё были грязно-белая грива и взгляд, от которого мне стало неловко. Кроткий и всепрощающий, как будто пони смотрела прямо в душу и заранее отпускала грехи, которые могли в ней зародиться. Я заёрзал на диване, чувствуя себя как уж на сковородке.

— Это один из твоих должников?

— Халлоу Пли, дорогая, прошу тебя, не встревай. У нас деловой разговор. — Голос старухи потеплел, как бы она ни старалась ожесточить его в моём присутствии.

— Здравствуйте, я Робинзон, — вставил я, а Халлоу, не уделяя мне и толики внимания, повторила: — Так это должник?

— Нет, — нехотя ответила Партишн. — Он хочет снять комнаты.

— Нам не помешает компания. Тут бывает грустно.

— Грустно? Милая, в доме совсем не грустно.

Халлоу помотала головой.

— Тут одиноко. Мы одни. Только ты и твои должники, но они редкие. Нам не помешает компания.

— Я… я… хорошо, я разберусь. Иди к себе, ладно?

— Так ты пустишь его к нам? — спросила сестра Партишн. Та вздохнула:

— Зачем нам ещё постояльцы? Разве тебе не хватает меня?

— Тут бывает грустно. Ты пустишь его?

— Я… ты правда этого хочешь?

— Да. Так будет веселее.

— Хорошо, — сдалась Партишн.

— Хорошо. — Ровный тон Халлоу не изменился. Она развернулась и исчезла в другой комнате. После паузы старуха заговорила. Её голос напоминал шипение змеи.

— Если ты… ты сейчас промолчишь. Промолчишь, понял? И я уступлю мансарду за пятьсот битов в месяц.

Я кивнул, не издавая ни звука. Партишн закрыла глаза и вжалась в кресло. Она словно бы уменьшилась в размерах и выглядела теперь хрупкой, как стакан с треснувшим донышком — бесполезный, пустой, мёртвый кусок стекла, в который больше ничего не нальют.

— Убирайся, — прошептала она. — Возвращайся с деньгами и без вопросов. Понял?

Я снова кивнул и облизал губы. Пони указала в сторону двери, я тихо поднялся и направился к выходу. За спиной растекалось безмолвие, и лишь на пороге меня догнал звук заскрипевшего кресла. Выйдя на улицу, я постоял у ворот. Потряс кошельком. Мысли разбегались потревоженными тараканами.

— Удочка, — вспомнил я и зачем-то обернулся к особняку. Он был угрюмый, как скала, о которую разбивался бурным морем внешний мир. Поселиться там казалось теперь отнюдь не гениальной идеей. Я вспомнил взгляд Халлоу Пли и вздрогнул. Такие глаза бывают у святых или умственно отсталых. По коже пробежали мурашки. У добровольного затворничества всегда есть цель. Иногда она благородна. Копаться в чужом благородстве — мучительная затея, которая почти всегда заканчивается плохо. А надо ли влезать в чужую жизнь в попытках устроить свою? Я потоптался на месте, развернулся в сторону торгового квартала. В конце концов, жить вместе с несущими крест ещё не значит принимать его на себя.

Я обошёл с десяток магазинов, торгующих всякой всячиной, начиная от скобяных изделий и заканчивая одеждой для детей, но так и не нашёл места, где можно было бы купить удочку. Вконец обессилевший от палящего солнца и бесплодных поисков, я остановился рядом с причудливого вида кондитерской, откуда доносились заманчивые запахи. Она сама напоминала гигантский шоколадно-клубничный торт, чудом не поддавшийся влиянию давящей жары. Табличка гласила «Сахарный Уголок». Живот напомнил о себе жалостливым урчанием. Я решил перекусить, но, только зайдя внутрь, сообразил, что финансы таких выкрутасов бы не стерпели. Витрины демонстрировали облитые шоколадом пирожные, воздушные круассаны, пышные, золотистые, выбеленные сахарной пудрой пончики и величественные, сверкавшие глазурью кексы, а в воздухе витал аромат свежеприготовленного кофе. В помещении было несколько высоких столиков, за которыми стояли пони, переговариваясь и набивая животы божественной амброзией, принесённой с эквестрийского Олимпа. Я стоял истуканом, захлёбываясь слюной. Земнопони у стойки окликнула меня:

— Что-нибудь желаете?

— Я пока… осматриваюсь.

Она доброжелательно улыбнулась и вернулась к обслуживанию клиентов. Мне же вновь очутиться в грёзах гурмана помешал возглас:

— Робинзон?

Пинки Пай выскочила из задней комнаты и вихрем оказалась рядом со мной.

— Что ты тут делаешь? — спросил я. — А ты разве не помогаешь с уборкой Твайлайт и Спайку?

— Работаю, глупенький! Мы уже разобрались со всем беспорядком. А ты пришёл перекусить?

Да, кондитерская и впрямь ей подходила.

— Не совсем… я искал магазин, где продаются рыболовные принадлежности, а сюда заскочил… заскочил… — запнулся я.

— Но в Понивилле нет рыболовного магазина. Разве что… — Пинки почесала подбородок. — У мистера Аркейн Пакта может найтись то, что тебе нужно. Но он чудной, хотя и добрый! И его трудно найти. Хотя, раз ты про него теперь знаешь, то отыщешь к нему дорогу.

Она вся задрожала мелкой конвульсивной дрожью, точно в припадке, её грива встала дыбом, но тут же приняла свой обычный вид. Судорога длилась меньше пары секунд. Казалось, пони не придала ей никакого значения, так что по здравом размышлении я поступил так же и лишь поздравил себя с тем, что мой голод в кои-то веки стал мне проводником, а не помехой. Но от этого он не утих.

— А где его магазин?

— Соседнее здание. Моё Пинки-чувство говорит так. Иди сразу направо, как выйдешь отсюда.

Пинки-чувство? Я отлично помнил, что никаких домов рядом с «Уголком» не было, но не стал спорить.

— Тогда я пойду, пожалуй.

— Погоди. — Для меня осталось загадкой, откуда она достала пирожное. Оно изображало гигантскую клубничину. — Бери. За счёт заведения! Объедение жуткое, ещё захочешь!

— Спасибо, — поблагодарил я, принимая подарок, простился с пони и вышёл, накинувшись на истекавший глазурью и сиропом кекс. Превосходное тесто таяло во рту. Я замычал и не сразу сообразил, что нахожусь совсем близко от здания, которого тут быть не должно. Рядом с кондитерской пристроился неприветливый дом со стрельчатыми окнами и покатой крышей, чей потемневший от времени известняк наводил на мысли о готическом стиле. Я осмотрелся по сторонам, но никто не обращал внимания на то, что ещё пару минут никакого дома тут не было. Пони по-прежнему двигались по своим делам, их взгляды равнодушно скользили по зданию. Ситуация выглядела подозрительно, если не сказать больше, но раз местным нет никакого дела до бродячих сооружений, то здесь такое было, видимо, в порядке вещей. В любом случае я должен выяснить подробности.

Доев кекс, я вошёл. Внутреннее убранство представляло собой нечто среднее между помойкой и лавкой старьёвщика. Разнообразнейшее барахло валялось вперемешку на полках: мячи, телескопы, перья, тряпки, в которых смутно угадывалась одежда, статуэтки, колбочки, парочка копий и штуковина, в которой виделся арбалет без тетивы, но с причудливым взводным и спусковым механизмами. На полу лежали ящики, громоздкие запертые шкафы преграждали путь. Освещение давали канделябры, расставленные в хаотичном порядке. Я осторожно ступал вглубь помещения, опасаясь задеть что-нибудь, ведь тогда меня погребла бы под собой целая лавина.

— Ау-у, есть кто живой? — полюбопытствовал я. Нет ответа. Я развернулся к выходу и подскочил. На меня смотрел вишнёвого цвета единорог с лазурными глазами и жёлтой гривой. Он стоял полубоком. На его бедре красовалась пентаграмма.

— Что привело страждущего в лавку Аркейн Пакта? — торжественно и чуть переигрывая интонациями спросил он.

Я растерялся. Лавка напоминала декорации к фильму про волшебников или облагороженную помойку, так что атмосфера — слава Богу, не запах — была подходящая. От помещения веяло потусторонним, веяло магией и секретами — тем, что я не любил с тех самых пор, как очнулся в лесу. Разбуженные воспоминания облегчения не принесли, напротив, смутили больше.

— Удочка, — сказал я. Моё заявление, казалось, смутило его.

— Удочка? Только обычная удочка, и всё? — Хозяин магазина заморгал.

— То есть у вас её нет?

— Конечно, есть! У меня есть вещи, поражающие воображение несведущего в глубинах таинственного! — провозгласил Пакт.

— А мне жутко нужна удочка.

— Я в силах удовлетворить твой запрос, о невежественный. Но помни: не всякое средоточие силы можно купить за деньги! — заявил пони. Бесформенные мглистые тени сгустились, жадные до истлевавшего света древних резных шандалов.

— Но удочку-то я могу купить за деньги? — Темнота отпрянула, обиженная непочтением.

— Э-э-э, да, пожалуй.

— Прекрасно. Сколько?

Жеребец, криво улыбаясь, перешёл на деловой тон. Его рог засветился, и я сглотнул, не в силах отвести взгляд от чародейского красного пламени.

— Зависит от того, что тебе требуется. Я могу дать тебе удочку, что ловит по десятку рыб за раз, могу дать тебе удочку, что поднимает со дна морского затонувшие сокровища…

— Хм, десять рыб? Полагаю, за каждый улов я буду расплачиваться десятком дней жизни или типа того? Нет, я бы ограничился банальной крепкой удочкой. Я бы вообще не зашёл бы в этот магический притон, если бы мне не посоветовала знакомая.

— Кто раскрыл секрет Аркейн Пакта? — Почудилось, что жеребец увеличился в размерах, его тень поднялась над ним угрожающей волной, готовой схватить, удушить. Я сглотнул.

— Пинки Пай.

— Ах, она… — Он вернулся к обычному росту так быстро, что я заколебался: не показалось ли? — Хорошая кобылка, но болтливая изрядно.

— Такая уж она, — согласился я. — Так что там с удочкой?

— Пятьдесят семь битов. — Пакт потерял ко мне интерес, в голосе его зазвучало равнодушие.

— У меня только тридцать.

— И ладно. Получите и распишитесь, — сказал он и выудил из близлежащей кучи длинную удочку с катушкой. — Давай деньги.

— Но это спиннинг. — Чёрное удилище матово поблёскивало в слабых огнях канделябров, тонкая нить лески была обмотана вокруг него. Поплавка я не приметил.

— Тебе не всё равно? — Мне удалось его разозлить.

— Хм. Да, всё равно. На ней нет проклятия?

Он пригляделся внимательнее к предмету торговли в своих копытах. Издал невнятный звук.

— Теперь нет.

— Обнадёживает. — Я вручил мешочек Пакту и взял спиннинг. — Загляну ещё, если вдруг захочу продать душу. Ох, вот ещё. Здесь, случаем, нет портала на другую планету?

— Нет. Сила моих вещей ограничена этим миром, — чопорно ответил Пакт. Стоило попытаться.

Я двинулся к выходу из лавки. Уже на пороге я услышал:

— Аркейн Пакт даёт только один шанс! — единорог хихикнул. — Да и нечего тебе продавать, игрушка. Ты не принадлежишь себе.

В спину толкнула волна воздуха, и я едва не сверзился на землю. Там, где мгновением назад была лавка, росла ничем не примечательная трава.

— Ты это о чём? — сорвался с уст запоздалый вопрос. Подобные намёки не остаются без последствий, особенно если их отпускают маги, способные размещать целые дома, где им вздумается. И без того плохое настроение испортилось окончательно. Хуже того — до меня только сейчас дошло. Я был в месте, которого больше нет, в месте, полном зловещей магии, и оскорбил лавочника своим пренебрежением. По спине побежали мурашки. Я выронил спиннинг из рук, и он упал на землю с сухим шлепком. В нём чудилось нечто зловещее: темнота из магазина, торгующего сверхъестественным, осела в его частях, испачкала неизвестностью. Ничего хорошего от покупки вроде этой ожидать не приходилось. Я поднял спиннинг, и послышался звук упавшей в воду капли. А с чего я решил, что Пакт действительно снял проклятье?

Поверженный сегодняшним днём, я заковылял домой. В дверях меня встретил Спайк с ведром в когтистых лапах.

— О, я как раз собирался искать тебя, — сказал он, взглянул на спиннинг и добавил:

— Классная удочка.

— Спиннинг.

— Без разницы. Идём или как?

Желание отказаться было почти непреодолимым, однако просьбы Твайлайт до поры игнорировать не следовало.

— Да, идём. Ты кого-то звал?

— Увидишь, — отозвался дракончик. — Есть тут неподалёку одна речка, а около неё находится чудесная полянка. Нас ждут там.

— Веди. — Я позволил Спайку руководить походом, отчего он мгновенно повеселел и больше не кидал на меня неприязненные взгляды. Ящерка даже засвистела и пошла вприпрыжку.

Мы покинули Понивилль. Не прошло десятка минут, как я услышал громкие возбуждённые голоса, в которых было нечто странное. Спайк нырнул в разросшиеся кусты, я последовал за ним, шипя и ругаясь, когда очередная надоедливая ветка цепляла тогу или спиннинг. Пришлось даже остановиться, чтобы освободить запутавшуюся леску, и я заподозрил, что ящерица нарочно повела нас трудным путём. Ко всему прочему налетела мошкара, чьё жужжание над ухом здорово выводило из себя. Когда я выбрался на открытый участок, взору предстала жемчужная, искрящаяся солнцем речка футов пятнадцати в ширину, вальяжно текущая меж пологих берегов. Пара деревьев, напоминавших плакучие ивы, находилась у самой воды. Под развесистыми кронами краснела скатерть для пикников, на которой сидели три жеребёнка: пегаска, земнопони и единорожка. Впрочем, сидели — это не совсем уместное слово. Они прыгали, перекатывались, то и дело кидались в стороны, играя в догонялки. Рядом лежала открытая корзинка. Спайк подходил к ним, и я внутренне застонал. Уж на что я точно не подписывался, так это на выгул детского сада!

Они увидели нас.

— Сюда!

— Скорее!

— Это он?!

— Я не знаю!

— Ого, какая удочка!

Дракончик поставил на землю ведро и зашикал на троицу:

— Этак вы всю рыбу распугаете! Тише.

Пони умолкли и так старательно закивали, что я бы не удивился, отвались у них головы. Я положил спинниг неподалёку от ведра и сказал:

— Ну-с, давайте знакомиться. Меня зовут Робинзон.

— Странное имечко для минотавра, — открыла рот белая единорожка, кого-то мне напоминавшая. — Но ты ведь не минотавр, да? Всякие слухи ходят, другие планеты, иные миры. Здорово! Когда-нибудь и я стану открывательницей миров. Мы все станем!

— Ага.

— Я Свити Белль, — продолжила она, но её перебила оранжевая пегаска.

— Я Скуталу, а это Эппл Блум. Мы Меткоискатели, ищем свои кьютимарки.

— А у тебя она есть? — вклинилась жёлтая земнопони.

— Что? Кьютимарка? Нет, у нас таких не водится.

— У минотавров тоже, — заметила Скуталу. — Не представляю, каково это — жить, не зная своей судьбы.

— Очень легко, — произнёс я, — люди хотя бы не ограничены в своём выборе.

Свити Белль подпрыгнула:

— А я и забыла название твоей расы. Точно, люди! И ты люди!

— Я человек.

— Ты только что говорил, что твоя раса — люди. И ты сам люди. Это же очевидно.

И почему жизнь так сложна? Почему бы пони просто не говорить на земном? На разъяснение лингвистических тонкостей языка ушло минут пять, на изрядно подредактированный и сокращённый рассказ о Земле — ещё десять, после чего я предложил:

— Давайте уже рыбачить.

Как ни странно, Спайк меня поддержал. Видно, и он устал от бесконечных вопросов и болтовни жеребят.

— А где ваши удочки? — спросил он. Ответила Скуталу:

— Мы их сейчас сделаем! Палки у нас есть, льняная верёвка тоже, да и крючки мы успели сделать из проволоки!

Я представил, что они поймают с таким набором, и покачал головой. Это не укрылось от взглядов пони.

— Не веришь в нас? А мы больше тебя поймаем! — заявила Скуталу. — Мы ещё и кьютимарки получим, вот!

Она фыркнула, подозвала Белль и Блум, и они зашептались.

— Спайк, а что у нас с наживкой? — спросил я, разматывая леску. Только сейчас я сообразил, что не знаю, что конкретно делать со спиннингом. Забрасывать крючок подальше, ждать, пока клюнет, и крутить катушку? Звучало не очень.

— Я принёс хлеб, — отозвался дракончик и вытащил из ведра половину буханки. Пожалуй, надо было подготовиться основательнее, хотя бы червей накопать.

Речка была узкая и неглубокая, и я всерьёз засомневался, поймаем ли мы хоть что-нибудь. Отступать было некуда, Рубикон лежал у наших ног; я забросил спиннинг, передал его Спайку с наказом следить за водой и ушёл проверять, как обстояли дела у пони. Свити Белль магией пыталась привязать леску к кончику ветки, я сглотнул, смотря на светящийся рог. Ощущение, которое у меня вызывало волшебство, было болезненным и притягательным одновременно, как если бы я давил на подживающую рану. Единорожка подняла мордочку и спросила:

— Ты чего?

— Нет, ничего, — откликнулся я. — Смотрю. Помочь?

— Нет, мы сами справимся. — Скуталу наградила меня нахальным взглядом. Судя по рожице Эппл Блум, она была не так уверена в их победе.

Прошло пятнадцать минут. Глобально ничего не изменилось. Мы со Спайком поменяли наживку — старую то ли съели, то ли смыло — и теперь позёвывали. Я наблюдал за кочеванием пушистых облаков.

Подошла Скуталу, произнесла:

— Нравятся облака? Мне тоже. Однажды я буду летать среди них.

— А сейчас почему нет? — поинтересовался я. Она смутилась и оттого напустила на себя угрюмый вид.

— Крылья не держат.

— Подрастёшь ещё, — воодушевил её я.

— Стараюсь. Что, поймали что-нибудь?

Ветерок обдувал моё лицо. Я зажмурился, вытягиваясь на траве. Около деревьев она была низкая, но мягкая.

— Не-а.

— А мы сделали удочку. Сейчас забрасывать будем, — похвасталась Скуталу.

— Молодцы. — Здесь, посреди благолепия природы, тревоги отступали. Проблемы казались незначительными на этой полянке, где пахло свежестью реки и летом. Я перекидывался словами со Спайком, который от скуки был не прочь поболтать даже с таким нахлебником и натягивателем чужих одеял на себя, как я, но потом умолк и просто наслаждался периодом спокойствия. Ах, сюда бы девушку! Конечно, пони разумны, а организму после определённого периода вообще будет наплевать на расу партнёра, — разумный, и ладно — но разум протестовал, настойчиво подсовывая слово «зоофил». Строго говоря, это не будет зоофилией как таковой, но в плане физиологии мне скорее подошли бы минотавры. Однако я так устал от вечных напоминаний о них, что заочно приобрёл к ним подобие инстинктивного неприятия. Более того, забывать про то, что наличие постоянного любовника рассеивает возможные — куда он денется с подводной лодки, оставив любимую? — подозрения, было нельзя. К сожалению, понимание, что всё это не более чем обычное самовнушение, никуда не делось.

Сонливую истому прервал крик:

— Клюёт! Клюёт!

Я подскочил и увидел, как Эппл Блум зубами тянет удочку. Подскочила Свити Белль, помогла ей, и на берег упала маленькая, в пару дюймов длиной, рыбёшка, задёргалась, стараясь отсрочить свой конец.

— Тащи ведро! — Спайк, забыв про спинниг, подбежал к речке, зачерпнул воды в ведро, и Свити Белль магией перенесла улов в него. Я оглянулся на Скуталу; она сияла от счастья.

— Кстати, а что вы будете делать с ней? — спросила жёлтая земнопони. Я пожал плечами.

— Ухи из таких не сделаешь. Пожарим, наверное.

— Жалко её, — сказала единорожка. Дети...

За пару часов мы поймали ещё три маленьких рыбки и одну побольше. Наша невеликая добыча целиком лежала на совести пони. Я подумал, что Аркейн Пакт мог зачаровать спиннинг на то, чтобы никто на него не клевал, но быстро отмёл эти мысли. Для торгующего судьбами размах был слабоват. Выходит, мы со Спайком никчёмные рыбаки.

Солнце потихоньку клонилось к горизонту, и я объявил рыбалку завершенной. Мы собрались у ведра с уловом, чтобы решить, что с ним делать. Пони выглядели немного разочарованными тем, что не получили желанные кьютимарки, но наслаждение от победы над пришельцем из космоса перевешивало все горечи.

— Давайте их отпустим? — предложила Эппл Блум. — Их всё равно мало.

Я запротестовал, очарованный призрачными ароматами жареной рыбы.

— Так это мы всё поймали, — ухмыльнулась Скуталу.

— А ведро наше, — возразил Спайк. Я заразил его рассказами о том, как вкусны рыбные блюда. Ничего плохого я в этом не видел: он дракон, в конце-то концов.

— Забирайте ведро, а рыбу оставьте нам, — проворчала Скуталу. Я мысленно махнул рукой. Не сегодня так завтра.

— Отпускайте, если хотите.

Три пони победно запрыгали. Я наклонился к Спайку и шепнул:

— Ничто не мешает нам собраться вдвоём, как думаешь?

Дракончик задумался.

— Наверное. — Рано или поздно я к нему подмажусь. Друзей не бывает слишком много, даже в мире, где наивность правит бал. А здесь, вспомнил я Свит Партишн и Мэйор Мэйр, её не так много, как хотелось бы тому, кто хочет без проблем отправиться на свою планету.

Мы простились с Меткоискателями и отправились домой. В руках у меня был спиннинг, а в ладошках у Спайка — ведро, которым он размахивал с такой энергией, что, казалось, помощника Твайлайт вот-вот унесёт в ближайшие кусты. Обратный путь был полегче, потому что мы пошли не напрямик через заросли, а по тропинке.

Да уж, возиться с жеребятами оказалось утомительным занятием. Я не особо обременял себя приглядыванием за ними, но их деятельные натуры и без того выматывали.

Спиннинг я оставил в прихожей. Твайлайт нашлась в читальном зале, восстановленном после вечеринки. Около неё сидел филин, ухнувший при нашем появлении.

— Как порыбачили?

— Да так… — протянул я, а Спайк взахлёб стал рассказывать:

— Мы поймали такую рыбину, что в ведро не уместилась! А затем…

— Вы ходили со Скуталу, Свити и Блум? — уточнила Твайлайт, не отрываясь от изучения какой-то книги.

— Верно, — подтвердил я.

— Ты не забыл, что тебе надо встретиться с Рэрити?

— Точно, спасибо. Вопрос напоследок, что это за сова? — на всякий случай спросил я.

— Ах, ты ещё не представлен Совелию. Это мой ночной помощник. Спайк любит поспать ночью, а у Совелия таких проблем нет, — поведала единорожка.

Филин вновь ухнул.

— Ты вообще спишь?

— Разумеется. Но иногда моё бодрствование ночью необходимо, например при изучении звёздного небо с помощью телескопа. — Пони перевернула страницу. Я кивнул, но она, кажется, этого не заметила.

С прошлого визита бутик швеи не изменился. Всё так же стояли манекены, всё так же призывно блестели витрины. Я зашёл, рядом зазвучал колокольчик. Я потоптался на месте, раздумывая, будет ли вежливо идти в жилую часть без сопровождения. Сомнения рассеялись, когда откуда-то сбоку выпорхнула Рэрити, пребывавшая, очевидно, в превосходном настроении.

— А вот и вы, Робинзон! Рада увидеть вас в моём скромном обиталище.

— Ваше святилище моды не перестаёт меня удивлять, Рэрити. — Я прижал руку к груди. Пожалуй, переигрывал.

— Вы льстите мне, — единорожка указала копытом вперёд. — Обсудим дела в мастерской.

Мастерская была большая комната с многочисленными шкафами, доверху заполненными тканями. На столах распростёрлись многочисленные наработки, рядом лежали ножницы, швейные машинки гордыми айсбергами возвышались над буйством цветов. Не обошлось без манекенов, которых одели в наполовину готовые платья. Огромные, почти в мой рост зеркала создавали причудливый лабиринт отражений. На мой взгляд, пони переборщила с пурпурным и розовым — не только стены, но и занавески были выкрашены в яркие оттенки красного. Хотя кто я такой, чтобы судить вкусы другой расы?

— Где бы вы хотели карманы?

Я похлопал по тоге.

— Вот тут будет в самый раз. И, — я остановился, прикидывая, — нагрудный карман ещё бы не помешал.

Рэрити прищурилась, оценивая работу. Затем вытащила из ящика стола, похороненного под рулонами цветастой ткани, красные очки в черепаховой оправе и надела их.

— Посмотрим. Раздевайтесь.

Я поднял брови.

— Не думаете же вы, что я буду шить прямо на вас? И оставьте вашу эксцентричность на потом. — Пони будто подменили: из светской дамы она превратилась в творца. Творцы редко бывают вежливы.

— Там, откуда я родом, как раз нагота является признаком эксцентричности. — Я стянул хламиду, и Рэрити подхватила её магией. Я поёжился, и не понять, прохлада или стеснение было тому виной.

— Что вы говорите? Звучит неразумно. Нагота естественна и потому прекрасна. — Она вращала одежду, разглядывая её с задумчивым видом, затем поднесла к ней швейную линейку.

— Но вы торгуете платьями…

— Чтобы подчеркнуть, а не замаскировать. Кутюрье нельзя стать без осознания того, что каждое тело по-своему совершенно; нужно лишь найти это совершенство и придать ему необходимую форму. Сочетания цветов, фасон, стиль, чертежи и лекала — это следует за идеей, взрывом, озарением, как воплотить совершенство в жизнь и соединить пони и его одежду в грандиозном дуэте.

— Творческая жилка?..

— Особое видение, я бы сказала. — Рэрити положила тогу на ближайший стол и вытащила из низенького шкафа моток ткани. — Карманы займут некоторое время. К завтрашнему утру всё будет готово.

— А где разница?

— В практике и теории. Видение — это ещё не то, что создаёт шедевры. Тут необходимы упорство и труд.

— Мне нужно расширить свой гардероб, — сказал я, — но не хочется предстать перед вами трутнем.

Я и без того стоял без единой ниточки одежды, а глубже погрязать в долгах не хотелось.

— Я бы хотел найти работу, и первым делом я подумал о друзьях Твайлайт. Видите ли, я не многих знаю в городе близко, поэтому первая мысль была о вас.

Рэрити взглянула на меня с отсутствующим видом, погруженная в размышления.

— О?

— У Твайлайт Спаркл есть целых два помощника. Пинки Пай едва ли требуется кто-нибудь на подхвате. Рэйнбоу Дэш я бы не помог при всём желании, ибо хождение по облакам в список моих талантов не входит. Со зверями я никогда не ладил, а работа на ферме Эпплджек кажется излишне… грязной.

— Нам всем порой приходится извозиться в грязи, — произнесла пони, — но я понимаю вас. Вот только что я могу предложить вам?

— Работу помощника. Ведь вы закупаетесь у поставщиков ткани сами? Это должно отнимать кучу времени. То же и про инвентаризацию. А уборка и прочие домашние дела? Творческой личности не следует погрязать в мирских заботах.

Рэрити задумалась.

— Заманчивое предложение. Я бы добавила в ваши обязанности один пункт. Дело в том, что моей младшей сестре нужен присмотр на время летних каникул. Ничего особенно, просто напоминать ей про заданные домашние задания — она и не приступала к ним, верите ли? — и разыскивать, если она совсем заиграется с подругами. Когда меня заваливают заказами, я не в силах и добраться до постели, и в такие моменты она предоставлена самой себе, что плохо для воспитания.

Я вспомнил сегодняшнюю троицу и невольно вздрогнул. Но отказываться от собственного жилья и дополнительной одежды только из-за того, что я не любил возиться с детьми, было бы глупостью.

— Я согласен. А что с зарплатой?

— Шестьсот битов в месяц, — ответила пони, — а дальше зависит от ваших успехов. Вы согласны?

Впритык, но Свит Партишн получит деньги за аренду. В первый месяц придётся брать в долг у Твайлайт, чтобы съехать сразу, но потихоньку я всё верну. Столоваться, похоже, придётся у неё же. Оставшихся средств не хватит на месячный запас еды, не говоря о мелких тратах. Я кивнул.

— Свити, милая, подойди сюда! — позвала единорожка. — Познакомься с Робинзоном, он будет присматривать за тобой!

Из соседней комнаты донёсся дробный перестук копыт.

— Её зовут Свити Белль, — прибавила она.

Сказать, что я удивился, значило не сказать ничего.

Раскачивающаяся лодка

На смену пышному, казавшемуся нескончаемым лету пришла отстранённая осень. Поблекли цветы, склонились перед ветрами, несущими отголоски первых стуж. Кроны деревьев покинул зелёный цвет, оставив лишь редкие изумруды, терявшиеся на фоне тысяч рубинов, гелиодоров и россыпей янтаря. По утрам лужи покрывались тонкой корочкой льда и изо рта шёл явственный пар. Супилось мрачное небо, облака наслаивались друг на друга и неприветливой громадой нависали над землёй. Они больше не были пушистыми дворцами, нет — так и хотелось назвать их грозными серыми замками туч. Солнце тускнело, свет неохотно вытекал из него, белёсый, как кровь вампира. Всё чаще пони надевали шапки и шарфы: мех и гривы уже не спасали от настырного, любопытного ветра. Набродившись среди пони, ветер уходил в озолотившиеся поля, и налитые спелостью колосья кивали ему вслед.

Я добросовестно трудился на Рэрити. Каждый день заботы наваливались нежданно, точно карманник в толпе, — раз, и ты вертишься на месте, пытаясь отыскать юркого воришку, исчезнувшего в рядах людей. Остаются только сосущая пустота на месте кошелька и горькая досада в сердце. В моём случае — бессилие, когда я едва добирался до кровати. Кровать под минотавров мне уступил местный лавочник, к счастью, ни капли не напоминавший Аркейн Пакта. Она годами лежала невостребованной среди прочего бесполезного хлама, который он купил когда-то за бесценок с расчётом на выгодную перепродажу.

Договориться с поставщиками, утихомирить недовольных клиентов, чьи наряды задерживались, присмотреть за Свити Белль, при всяком удобном случае так и норовившей смыться поиграть с Меткоискателями, не сделав задания на каникулы, покормить проявлявшую иногда чрезмерные признаки разумности кошку Рэрити Опал, перенести ящики с отгруженным материалом на склад, прибраться в доме — я был мастером на все руки. И, погребённый под ворохом нескончаемых повседневных забот, жутко уставал. Физическое утомление, однако, никак не влияло на приступы. Они случались не так уж часто, но каждый припадок был сильнее предыдущего — пугающая тенденция. Впрочем, где-то на дне души бултыхалась благодарность болезни, ведь та не давала забыть, что моя главная цель — это далеко не жизнь в Эквестрии.

Я ненароком стукнул ложкой о дно тарелки и моргнул, услышав скребущий звук. Твайлайт Спаркл и Спайк оторвались от супа и взглянули на меня. В обеденные перерывы приходилось навещать их — дракончик готовил гораздо лучше поваров из забегаловки у «Карусели», а цены там изрядно кусались. Выпросить хотя бы завтрак у Свит Партишн я почитал за удачу; иногда старуха вставала в приподнятом настроении, но чаще она лишь бормотала что-то невнятное в ответ на просьбы. Всего две вещи, связанные со мной, доставляли ей непреходящее удовольствие: требовать плату за постой и запирать за мной дверь. Сухой щелчок запираемого замка за спиной напоминал звук взводимого курка, и я всякий раз вздрагивал и оборачивался, спеша развеять видение. Я был благодарен Халлоу Пли за поручительство, но и дымчато-голубая кобылка порой вызывала мурашки по коже. Она задавала неудобные и просто пугающие вопросы вроде: «Почему мёртвые молчат?». После таких бесед подниматься на захламлённую мансарду, где я с трудом отвоевал пятачок для проживания, было жутковато. В каждом отблеске свечи, живущем на изгибах древних кресел и шкафов, чудилась тварь, что выгадывала удобный миг для броска на спину, а стоило потушить свет, как пробуждались звуки старого дома. Скрип половиц и подвывания ветра в многочисленных щелях сливались в унисон, образуя поистине дьявольскую мелодию.

— Робинзон!

— А, что? — встрепенулся я.

— Ты сегодня на редкость задумчив, — сказала Твайлайт и отложила в сторону пустую тарелку. — Видимо, придётся повторить. Дело в том…

Волшебница выдержала паузу. Спайк фыркнул, и она хихикнула, видимо, представив себя со стороны. На королеву драмы Твайлайт не тянула.

— Что я еду в Кантерлот! — закончила пони. Я нахмурился: скорее всего, она возьмёт дракончика с собой, а чем питаться мне, скажите на милость?

— Зачем, позволь поинтересоваться?

— Принцесса Селестия хочет разобрать со мной кое-какие аспекты редуктивного преобразования материи… К тому же мы давно не виделись! Я ведь её самая верная и главная ученица, — волшебница хмыкнула. В её голосе скользнул призрак обиды. — Принцесса очень занята. У неё редко находится время на встречи.

— О, насчёт этого. А что протеже самой принцессы делает в Понивилле?

Фиолетовая единорожка посмотрела на меня так, будто я только вышёл из Вечнодикого Леса.

— Учусь магии дружбы, разумеется, — ответила она.

— Что? Магии… дружбы?!

— Ох, Робинзон, — вздохнула Твайлай, покачав головой. — Это составная часть Элементов Гармонии. Про них ты, надеюсь, не забыл?

Забыл ли я про то, что теоретически может отправить меня домой?

— Нет. — Я расправился с остатками супа и положил ложку, показывая, что готов внимать.

— Смысл Элементов заключается не в их вещественном отражении и не в индивидуальном духовном. Рэйнбоу Дэш — Элемент Верности, но способна ли она активировать силу Элемента одна? Нет, даже если ей надеть на шею ожерелье. Сила оживает тогда, когда носительницы Элементов собраны вместе и, что гораздо важнее, дружат друг с другом. Если хотя бы кто-нибудь из нас отвернётся от других, Элементы превратятся в бесполезные украшения. И никакие моральные качества нам не помогут. При соблюдении всех условий: материального наличия Элементов, духовного родства между носителями и наличия в каждом из носителей ядра своего Элемента — рождается могущественнейшая магия из тех, которые можно представить. До моего появления в Понивилле у меня было не так много друзей… один Спайк, если быть точной. Здесь я обрела подруг, но я ещё многого не знаю о магии дружбы.

Я закусил губу, обдумывая услышанное. Получалось, Селестия создала мощное оружие из артефактов и привязанных к ним хранителей. Мощное, но хрупкое.

— И эта магия дружбы… сложная штука? — Я опёрся о стол и доверительно склонился к волшебнице, словной какой-то доморощенный заговорщик. Твайлайт рассмеялась.

— Очень простая и очень сложная одновременно! Порой у нас возникали разногласия, и существование стабильности Элементов было под угрозой из-за сущих мелочей… А проста магия дружбы потому, что ей может овладеть всякий. Например, ты. — Глаза единорожки весело заблестели.

— Да? — хмыкнул я и посмотрел через плечо. — Тогда я сейчас что-нибудь наколдую. Пусть раковина летит! Абракадабра!

Я взмахнул руками в её направлении. Прошла секунда, вторая. И ничего не произошло. Я засмеялся, и меня поддержали Твайлайт и Спайк.

— Она работает не совсем так, — сообщила единорожка.

Ещё храня на лице тень улыбки, я кивнул. До чего хрупкая конструкция: смерть одной из шестёрки надолго выведет всю систему Элементов из строя. Но пока мне такое не нужно. И вряд ли понадобится в дальнейшем, однако запомнить не помешает. Лишнего в таких областях не существует.

— Но я завела разговор не совсем поэтому, — пони вновь стала серьёзной. — Тебя принцесса приглашает со мной.

Я взял чашку с кофе. Аккуратно отпив немного, поставил её на скатерть и поморщился: в последний миг рука дрогнула и на цветастой поверхности остался мокрый след.

— Зачем?

— Если коротко, она хочет, чтобы ты обосновался тут… официально…

— О?

— Принял эквестрийское подданство. В качестве путешественника из дальних краёв, который потерял память в своих странствиях.

— О?!

— Похоже, ты не планируешь съезжать из Понивилля, — сказала пони. — А раз так, стоит зарегистрироваться как положено. История же о пришельце с другой планеты для аристократов прозвучит… странно.

— Почему я не могу рассказать эту байку тут? И как ты представляешь себе процесс? Я вхожу в приёмный зал, кланяюсь, расписываюсь и целую копыто Селестии? — фыркнул я.

— Потому что твой вид… — Она заметила мой взгляд. — Твоя раса доселе не была в Эквестрии. И официальное принятие подданства при принцессах покажет отсутствие враждебных намерений и возможность развития дипломатических отношений между нашими королевствами. Когда мы выясним, где расположено твоё. К тому же это подтверждение создавшегося давным-давно прецедента: первый разумный каждой расы, желающий поселиться в Эквестрии, даёт присягу лично принцессам. И ничего целовать тебе не придётся.

— И я обязательно должен быть представителем неизвестного вида минотавров, а не существом с другой планеты, — констатировал я, опуская часть, где говорилось про враждебные намерения. У пони была очень странная система политических противовесов. Волшебница помахала копытами перед собой в защитном жесте.

— Я не исключаю подобного исхода событий. И не исключаю того, что ты пришелец, — произнесла она. — Объективность превыше всего. Но предсказать реакцию иностранных дипломатов и местного двора сложно. Зебры, к примеру… относятся к звёздам с… опаской. Крайней опаской. Их мифология весьма необычна. К тому же такой фактор, как подтверждение существования жизни на других планетах, всколыхнёт общественность куда сильнее, чем в Понивилле. Этого лучше — и проще — избежать.

— И никого в Кантерлоте не смутят слухи отсюда? — Я понимал, чем закончится принятие подданства в таком ключеэ. Это означало бы окончательное принятие того, что я минотавр-мутант, и победу точки зрения Твайлайт Спаркл.

— Понивилль — небольшой городок, почти деревня, — усмехнулась пони. — Едва ли столичные франты будут верить тому, что исходит от неотёсанных деревенщин, коими они считают всех, проживающих вне Кантерлота. Более того, наверное, слухи о твоём необычном происхождении всё-таки вспыхнут. Но они будут вызваны необычностью происходящего, так как новые расы появляются не каждый день. Рано или поздно болтовня уляжется, как и любой популярный, но короткоживущий бессмысленный домысел.

— И после этого никто не захочет думать о том, чтобы помочь мне вернуться на Землю. Причуды новой расы, всё такое. А как насчёт того, что вся история будет ложью?

— Не будет, — сказала Твайлайт. — Ты наверняка не знаешь, минотавр ты или человек, поэтому на этот счёт существуют несколько точек зрения. Любая из них будет считаться не ложью, а неведением.

— Роб, — подал голос Спайк. — А что ты забыл такого на Земле, что постоянно о ней твердишь? Здесь очень здорово, здесь у тебя есть друзья и дом! Ты даже не помнишь, были ли у тебя там близкие.

Я посмотрел на его улыбающуюся мордочку. Он немного взревновал, когда узнал, что я получил работу у Рэрити. Но я клятвенно заверил его, что не имел никаких планов на белоснежную единорожку, и дракончик успокоился. Не то чтобы мы стали друзьями, но приятелями — вполне.

Действительно, что так влекло меня туда? Я перевёл взгляд на сцепленные в замок ладони. Вспомнил, как прошлой ночью судорожно закрывал пальцами рот, чтобы не испачкать кровать кровью и слизью, пока кашлял. Вспомнил, как густая тьма удушливыми объятиями выдавила воздух из лёгких и глаза застило красной пеленой, как орала каждая клеточка тела, требуя блаженного кислорода. Вспомнил, как липли ко мне голоса из хора теней, вползая в голову и шепча невнятные проклятья и обещания. Вспомнил, как желание закричать боролось со страхом разбудить Партишн и Пли, как в висках пульсировала кровь и она же превращалась в лёд в венах, разрывая сосуды. Вспомнил, как обжигала глаза чернота и сон, который не сон, но ирреально непроницаемое ничто, вынудил проснуться со сдавленным воплем. Вспомнил, как на мансарде поселился туман и ядом проник в грудную клетку, чтобы раздавить бешено стучащее сердце, как я дрожал, каменея от холода и плавясь от жара, как сознание раздирало на части видениями прошлого и невнятными картинами несбыточного будущего. Вспомнил, сидел на бугристом краю пропасти, из которой высовывались щупальца, касающиеся ног, а я не мог пошевелиться. Как остро чувствовал свою смертность и молил о прощении Бога, как торговался с ним, грозил ему, проклинал… пустоту. Вспомнил, как едва держался на ногах при разговоре с клиентом Рэрити, а вокруг вились лесные миражи и шептали, что всё пройдёт — надо лишь убить этого болтливого несносного мерина, что хмурился всё сильнее, замечая в моих глазах безумный огонёк. Я держался, и они, беснуясь, заставили меня блевать кислой комковатой кровью, когда пони ушёл. По большому счёту я и не забывал, какие видения даровал мне Вечнодикий Лес.

— Ты знаешь, Спайк. — Я нахмурился и постучал кончиками пальцев по столу. Глубоко вздохнул и помолчал с полминуты, как будто решаясь. Парочка настороженно пялилась на меня. — Ты прав. Земля — это мой дом, и она всегда будет им. В гостях может быть хорошо, но дома лучше. Однако мой дом очень далеко. Пожалуй, пора смириться с его недосягаемостью. Ведь у меня есть вы, мои друзья.

Толика грусти в моём голосе была ложкой дёгтя в их бочке мёда. Твайлайт Спаркл заметила её и принялась обнадёживать меня, что, возможно, есть какой-то способ вернуться на Землю, что не всё потеряно, но мордочка её победно сияла. Единорожка считала, что рассказ о другой планете являлся ложной памятью, порождением потрясённого разума. Я не сумел переубедить её, и прощё было отступить для виду. Перестать жить прошлым. Мои актёрские способности здорово выросли за последнее время: жизнь ложью способствовала этому.

— А когда и на сколько дней?

— Послезавтра едем на поезде. И две недели торчать в самом Кантерлоте, — вместо пони ответил дракончик.

— Две недели? Что там можно делать две недели?

— Принцессы — занятые государственные деятели. Удивительно, что принцесса Селестия выделила для меня время. Тебя же она примет во время обновления верительных грамот Зебрики и Грифоньего Царства. В какой-то мере ты будешь послом неведомого государства. По крайней мере, пока не примешь подданство, — пояснила единорожка.

— А пораньше? Или как-нибудь… если я встречусь с ней вместе с тобой, ничего страшного же не произойдёт? — Я не находил логики в хитросплетениях эквестрийской политики, как подчас не находил оной в действиях пони в целом.

— Принятие подданства у существа новой расы — это неординарное событие. И послам других стран будет полезно взглянуть на яркий пример умелого правления принцесс. В конце концов, им такие, как ты, не присягают.

Ещё бы. Я сомневался, что по здешнему миру разгуливало много людей.

— Приватная встреча подчёркивает фаворитизм. Например, я, как личная ученица принцессы Селестии, имею на них право. Рэйнбоу, Флаттершай, Пинки, Эпплджек и Рэрити тоже, ведь они олицетворяют Элементы Гармонии и к тому же мои друзья.

— Я не твой друг?

— Конечно, ты мой друг! Но у тебя нет ожерелья Элемента, хотя твоя честность подразумевает, что ты мог бы стать носителем… Не я устанавливаю правила этикета. И не принцессы. Они… возникли очень давно, и знать строго смотрит за их соблюдением. Кроме этих правил, у аристократов мало что осталось, если они не сидят в парламенте или правительстве, разумеется.

— Значит, встретиться один на один не выйдет, — подвёл итог я.

Пони задумалась.

— Возможно, выйдет. Но процедура принятия подданства для представителя неизвестной расы — это целый ритуал. Проведение его в неофициальной обстановке нарушает огромный свод неписаных и реальных законов.

— Ладно, не больно-то и хотелось. Только теряю рабочие дни, — закатил глаза я. Единорожка виновато отвела взгляд, но потом хмыкнула.

— Что?

— Если только Рэрити не решит поехать с нами. Её всегда привлекала столичная жизнь. — Волшебница посмотрела на Спайка, и тот ответил пожатием плеч. Смысл безмолвной сценки прошёл мимо меня.

Я поблагодарил помощника библиотекаря и пони за обед. Похоже, предстоял длительный отпуск, и неизвестно, как отреагирует на это известие Рэрити. Заодно надо было постараться выбить скидку из Свит Партишн, ведь её ожидает целых полмесяца блаженной жизни без моего присутствия. Я представил сморщенную мордочку старухи и понял, что никаких послаблений мне не светило. Не в этой жизни. Но попытаться, безусловно, стоило.

Спайк проводил меня до двери и, спохватившись в последний миг, сказал:

— Купи билет на поезд. Послезавтра в восемь утра. Запомнил?

Я кивнул и попрощался с дракончиком. На улице было прохладно, и я запахнулся плотнее в тогу, раздумывая над тем, как переживать холода. Жутко не хватало тёплого пальто и крепких ботинок. Я пытался донести до пони мысль, что такое обувь, но ближайшая их ассоциация — подковы — не подходила по вполне понятным причинам. Разгуливание же по сугробам в толстых носках наверняка закончилось бы простудой, если не чем-то более серьёзным.

Я миновал несколько домов с двускатными крышами, свернул на широкую улицу, в конце которой располагался бутик. Распахнув двери «Карусели», я пригнулся и пролез в низкую дверь. Послышались голоса:

—…тер Каунтер, не думаете ли вы, что ваша настойчивость поможет мне быстрее закончить костюм? Ох, несомненно, вы можете сами попытать счастья; я даже выделю вам необходимые материалы и инструменты!

— Крайний срок был позавчера. Я прихожу сюда, и что я получаю? — голос изменился, возвысился, пародируя собеседницу: — Ещё не готово! Совершенство требует терпения.

В глубине магазина кипела драма. Белоснежная Рэрити застыла каменным изваянием, её мордочка излучала хладнокровие; зная своего нанимателя достаточно долго, я углядел в ней и тщательно скрытое презрение. В отличие от внешне спокойной кутюрье, жеребец-земнопони, стоявший рядом с ней, горячился, его серая шерсть встала дыбом, и кьютимарка в виде маленького мешочка была почти не видна.

— Будь у вас хоть капля вкуса… — Рэрити остановилась на миг, обдумывая следующие слова. — Хотя, вынуждена отдать должное, она у вас есть. Вы ведь обратились ко мне. И я ответственно подхожу к своим творениям. Ваш костюм будет идеален, не сомневайтесь, но пока он не соответствует…

— Не соответствует чему? — перебил её заказчик. — Вашему представлению идеала? Мне бы результат увидеть, и уж плевать, каким он будет! Вы чересчур затянули дело.

На щеках единорожки проступил слабый румянец, и я, догадываясь, что добром перепалка не кончится, вмешался.

— Мисс Рэрити, простите за опоздание? — Я повесил голову, изображая раскаяние, но тут же переключился на жеребца. — А вы, мистер…

— Беллхоп Каунтер, — представился он. Его ноздри хищно раздулись в предвкушении нового соперника.

— Мистер Каунтер, от лица бутика «Карусель» я приношу вам наиглубочайшие сожаления, — я заговорил тише, и Беллхоп невольно приблизился. Взглядом показав Рэрити, что ей лучше не подходить, чтобы не давать повода вспыхнуть раздражению клиента вновь, я зашептал: — Мистер Каунтер, я прошу войти в положение мисс Рэрити… Видите ли, на её долю в последнее время выпало столько всего. А последнее известие и вовсе потрясло её до глубины души: её любимая двоюродная бабушка слегла с серьёзной болезнью. Доктора бьются над ней, но вы же знаете этих прохвостов… Ничего никогда не обещают…

Я склонил голову. Земнопони оглянулся на Рэрити, в его глазах появилось сочувствие.

— Ох, вот оно что. — Он посмотрел в пол, стыдясь своей вспышки гнева. — Я не знал. Но и вы поймите…

— Робинзон. Просто Робинзон, — подсказал я.

— Поймите, Робинзон, это не мой костюм. Я просто посыльный, должен забрать… — Жеребец оглянулся ещё раз. — Говорите, бабушка?

— Да, она самая. Мисс Рэрити так к ней привязана. Я удивлён, как она вообще находит в себе силы шить в такое время! — В последний миг я приглушил тон, и восклицание вышло немного натянутым, но Каунтер купился.

— Хоутинесс будет недоволен, — вздохнул он, — очень недоволен. Но я понимаю. У нас у всех есть бабушки, и такое может случиться с каждым.

— Жизнь — несправедливая штука. Только… не надо подбадривать мисс Рэрити, она этого очень не любит, — подтвердил я, в меру опечаленно косясь на единорожку, которая вдруг обрела пожилую хворую родственницу.

— Что ж, я… пойду. Зайду через… пару дней. — Каунтер зашевелился, неловко переступил с ноги на ногу, сказал Рэрити: «Держитесь» — я поморщился — и покинул магазин. Пони покосилась ему вслед.

— О чём он?

Я пожал плечами.

— Я уговорил его подождать. — Я понадеялся, что ему хватит ума не утешать её в следующий раз. Терять ради одного кретина образ кристально честного парня не хотелось.

— Спасибо. — Единорожка опёрлась о манекен.

— Я лишь делаю свою работу, мисс Рэрити, — ответил я.

— Мы же договорились, Робинзон. Когда клиентов нет поблизости, просто Рэрити. Мы друзья, — улыбнулась она и произнесла: — Кстати, он напомнил мне, что запасы габардина подходят к концу. Его хватит ещё на пару приличных костюмов, и это в лучшем случае.

То был не слишком тонкий намёк на то, что мне следовало разобраться с этим ещё вчера. С поставщиками белоснежная пони не любила общаться ещё больше, чем с торопливыми клиентами.

— Займусь. — Я встряхнулся, выгоняя из тела остатки уличного холода. В Карусели всегда царило мягкое тепло, воздух был достаточно сухой, чтобы ткани не отсыревали, и достаточно влажный, чтобы не причинять неудобства посетителям. Уютное местечко, как только привыкнешь к куче неподвижных кукол с пустыми взглядами. — Почему бы просто не отдать ему то, что он просил? По-моему, с его заказом ты закончила ещё вчера.

— Брось, — фыркнула она. — Костюму не хватает заключительного штриха, и я намерена отыскать его. А до тех пор этот Каунтер может распаляться здесь… не переходя черту.

Пони посмотрела на потолок.

— Порой я с теплотой вспоминаю дни своей безвестности. Я работала над каждым платьем, превращая его в шедевр, и мне не ставили чёткие временные рамки. А сейчас — столько заказов…

Сердце кольнуло жалостью. Даже в свете специальных ламп, должных придавать предметам и телам более привлекательный облик, Рэрити выглядела изнурённой. Глаза запали, исчез их бодрый блеск, из гривы торчала парочка волосков. Если такое происходило с той, кто привык с детства ухаживать за собой, то что случилось бы с менее чистоплотной персоной? Бросать её на растерзание хищной толпе клиентов было бы неправильно.

— Кхм. — Я прочистил горло. — Рэрити…

— Слушаю. — Она перевела взгляд с потолка на меня.

— Я… Твайлайт Спаркл скоро едет в Кантерлот. Её пригласила принцесса Селестия.

— Какая честь! Кантерлот — потрясающий город, хотя и не без своих подводных камней. — Я прищурился, но единорожка, похоже, действительно говорила без иронии.

— Селестия пригласила и меня. Хочет, чтобы я принял эквестрийское подданство.

Пони прикрыла глаза и погрузилась в раздумья.

— Полагаю, это создаст определённые трудности.

— Почему бы тебе не поехать с нами?

— И оставить сестру и бутик? — хмыкнула она, но развила мысль дальше: — Свити вместе с Опал поживёт у Эппл Блум и Эпплджек, а бутик… Я заслуживаю небольшой отдых, как полагаешь?

— Мы будем там две недели.

— Не такой уж небольшой. — Рэрити оглядела свои владения так, будто видела их в первый раз. — Я всё равно не в лучшей форме. Так много заказов, и все ждут своей очереди. Значит, могут подождать подольше. Творческую работу не навяжешь.

Пони заколебалась; её мордочку озарило воспоминанием.

— Я сейчас! — Рэрити унеслась на жилую половину прежде, чем я вымолвил и слово. Обратно она вернулась, держа магией какой-то журнал. Сунув его мне под нос, она сказала:

— Читай!

Моя боязнь магии проявляла себя в слабых судорогах, и я отстранился, ухватив краешком взгляда «…Беатриче Деликаси делится ожиданиями от предстоящей выставки новой колл…»

— И?

— Беатриче. Сама Беатриче с новой коллекцией через неделю в Кантерлоте! Как я могла забыть? — Пони охватило возбуждение. Она взирала на моё недоумение с лёгкой жалостью. — Беатриче Деликаси — лучший модельер Эквестрии! Когда-то именно её история подтолкнула меня в выборе профессии… Несомненно, были и другие обстоятельства, весьма важные, но… Беатриче! Я пересекалась с ней вживую один раз, когда была маленьким жеребёнком, на показе мод, и короткий разговор с ней… ах, он наполнил меня решимостью изменить этот мир! Я всегда восхищалась ей как кутюрье и как личностью. Упустить такой шанс — ни за что! Вдруг мне повезёт застать её одну? У меня в голове столько невоплощённых идей, которым Беатриче даст достойное воплощение.

Рэрити лукаво посмотрела на меня, и я понял, к чему она клонила. Улыбнулся уголками губ.

— Послезавтра в восемь часов утра наш поезд. Осталось только купить билеты.

— Я займусь этим сама, — произнесла она, хотя я и не предполагал иного расклада. — В Кантерлоте мы друзья. Нет ни работника, ни работодателя.

— Конечно.

— А вот завтра не помешает накопать драгоценных камней. Их запас тоже подходит к концу.

Моя улыбка стала шире. Кто бы сомневался, что перед отъездом она напоследок нагрузит меня по полной программе. Рэрити не щадила себя, но и того же требовала от других — к примеру, от своих работников. Я был единственным её работником.

— Конечно.

— Надо будет уточить, предоставят ли нам жильё во дворце, — рассуждала Рэрити. — Боюсь, аренда апартаментов в столице мне не по карману.

Я припомнил ценники на платья, которые она шила. Убранство её дома не блистало роскошью, так — типовая мебель, недорогие картины на стенах, подкупавшие не стоимостью, но умелым сочетанием с расцветкой стен и общей композицией. Пара книжных полок, к которым редко кто подходил. Маленькая кухня тоже не производила впечатления богатого образа жизни и выделялась скорее кристальной чистотой, нежели чем-то иным. Рэрити обожала порядок. После нескольких генеральных уборок я его возненавидел.

— Брось, не жадничай, — поддел я её. — Я отлично помню, сколько ты содрала с той надменной. И остальные заказы не из дешёвых. Ты можешь позволить себе потратиться разок.

Одна из последних покупательниц — толстая бирюзовая кобылка средних лет с кьютимаркой-биноклем — ходила, высоко подняв голову и цедя слова сквозь полусомкнутые губы. Это увеличило стоимость платья процентов на тридцать.

Рэрити окатила меня ледяным взглядом. Казалось, её ранило моё полускрытое предположение, будто она копит ради накопления и восседает на грудах золота.

— ВФС.

— Что?

— Всеэквестрийский фонд сирот. И не будем больше об этом. — Рэрити отвернулась.

— Да, конечно. Конечно. — Я утёр пот со лба. — Прости.

— Ничего не случилось.

Что привело её на путь щедрости? Что я знал о её прошлом? У неё были родители, во всяком случае, я видел фотографии. А вот биологические они или приёмные, то оставалось загадкой. И спрашивать у самой пони представлялось не лучшей идеей.

— Тебе надо подготовиться к отъезду, — произнесла Рэрити, — предупредить своего рантье, купить билеты. Собрать вещи. Завтра у тебя останется не так много времени на это.

— Э-э-э… Конечно. Так и есть. Я… пойду?

— До завтра, Робинзон, — попрощалась она и направилась в мастерскую. Всего одной фразы было достаточно, чтобы разбередить рану воспоминаний — рану, которую можно утаить, но нельзя излечить. Иначе с чего бы ей отсылать меня в разгар рабочего дня? Упаковаться я сумел бы и вечером.

Погода испортилась окончательно, накрапывал противный мелкий дождь. Пони прятались от него в магазинах и кафе, и я одиноко вышагивал по улице, изредка встречая растерянных, мотающих головами жеребцов или спешащих в укрытие от мерзкой стихии кобылок. Они склонялись ниже, фыркали, когда вода попадала в нос или глаза. Мокрые, слипшиеся гривы придавали им жалкий вид. В лужах отражалось серое небо. Тога насквозь промокла, и я сжался, чтобы сохранить остатки тепла. На душе было тускло.

Вскоре поднялся ветер. Последнюю сотню ярдов по Низкооблачной аллее я преодолел бегом, замолотил кулаком по двери, дёрнул шнур звонка. Внутри завозились, Свит Партишн открыла дверь, посторонилась.

— Когда вы уже вручите мне ключи? — произнёс я, тяжело дыша, встряхнулся по-собачьи, разбрызгивая капли воды. Пони поморщилась.

— Кончай пачкать мне тут всё!

Я покосился на запылённый тёмный коридор.

— Я всегда тут, так что незачем тебе ключи. Да и кто тебя знает, может, украдёшь что-нибудь и будешь таков.

— Это ведь просто отмазка? — Я направился к лестнице, но остановился на полпути.

— Как хочешь, так и думай, — отрезала Партишн и двинулась старушечьей поступью к своему излюбленному креслу. Я стоял на её пути, и она остановилась.

— И всё же?

Пони посмотрела на меня, её выцветшие глаза были наполнены плохо скрытым раздражением. Я первым отвёл взгляд, пошёл к лестнице. Поставил ногу на первую ступеньку.

— Послезавтра я уезжаю на две недели.

— Хочешь, чтоб я сплясала на прощание? Уж прости, не тот возраст, милок. — Она села в кресло, утонула в его мягком нутре и накинула шаль на ноги. Облегчённо выдохнула.

— Можно просто взять плату только за половину месяца.

— С удовольствием, Рорас. Только выброшу твои вещички на улицу, а ты через две недели их подберёшь.

— Я Робинзон, — поправил я в очередной раз. Зачем? Сам не знал. Она частенько путала меня с Рорасом то ли в силу старческого слабоумия, то ли чтобы позлить. Я бы поставил на второе.

— Все вы на одно лицо. Рорас, Робинзон…

Однажды я встречался с Рорасом — или другим минотавром, неважно. Он продавал какую-то побрякушку Партишн, когда я пришёл домой. Выше на голову, с мощными рогами и бычьей мордой, минотавр походил на меня только тем, что стоял на двух ногах. Ноги, однако, были интересны неестественной худосочностью и костлявостью, будто принадлежали другому существу, и я не понимал, каким образом они вообще умудряются держать такую массу. Его крошечные, терявшиеся на обширной морде глазки щурились, пока мы рассматривали один другого. Если судить по тому, с каким выражением он фыркнул и отвернулся, по его критериям красоты я был недалёк от уровня земляного червяка. На секунду я позавидовал накачанному телу, рифлёному торсу и изящно перекатывающимся под шкурой мышцам. Но короткая жесткая шерсть, покрывавшая минотавра целиком, отрезвила меня: быть таким я не согласился бы и за целую гору денег. Я не был обезьяной и уж тем более не хотел быть коровой.

Я поднялся к себе, пробрался мимо гор хлама к относительно расчищенному участку, где стояла постель и лежал мой нехитрый скарб. В поездку нужно было взять несколько комплектов одежды, зубную щётку, бритву и ещё что-нибудь по мелочи… Чемодан. Требовался чемодан. Я принялся рыться в вещах Партишн, и мои усилия были в скором времени вознаграждены ветхим, потрёпанным серо-зелёным прямоугольником с пластиковыми рамками, на которых отслаивалась краска. Молнию от старости заело. Я подёргал её, и она подалась, являя взору коричневые матерчатые внутренности. Дрянь, но лучшего было не найти. Конечно, я мог бы провести вечность, разбирая здешние завалы, но здравый смысл подсказывал, что среди рухляди толковой вещи делать нечего.

Я спустился с чемоданом, подошёл к креслу Партишн и щёлкнул пальцами, привлекая внимание.

— Засунь свои щелчки куда подальше. Я не сплю.

— Ага. Мне нужен чемодан. Я нашёл это на мансарде. Могу купить?

— Девяносто битов, — ответила пони, едва взглянув на него, и откинулась поглубже в мягкую спинку.

Я посмотрел на неё. На разваливающийся в моих ладонях чемодан. Снова на неё. Свит Партишн не выдержала.

— Хорошо, шестьдесят!

— Столько стоит новый дорогой чемодан в магазине, — заявил я. На самом деле самый дешевый был в районе сорока, но моя ложь осталась безнаказанной: старуха вообще не выходила из дома. Продукты ей носил посыльный, молодой жеребец, которого она никогда не пускала за порог дома. — Остановимся на десяти?

Я действительно был очень стеснён в средствах.

— Двадцать, и ни битом меньше, — брякнула она, и я всучил ей требуемую сумму едва ли не раньше, чем она успела договорить.

— Большое спасибо!

Она пошевелилась было, ошеломлённая напором, но я быстрыми шагами скрылся в другой комнате. Побежал по лестнице и едва не столкнулся с Халлоу Пли, чудом увернувшись.

— Ты уезжаешь? — Кобылка посмотрела на чемодан, который я крепко прижимал к себе.

— Э-э-э… да, уезжаю. Послезавтра.

— Жаль. Здесь будет скучно. Скучно и пусто. Одиноко. — Её ровный безучастный тон не изменился. — Раньше на крыше жили голуби. Они ушли. Ты тоже уходишь навсегда?

— Я… вернусь. Через пару недель, — сказал я растерянно, как всегда при разговоре с ней. Рассеянный взгляд пони, казалось, бесцельно блуждал по тоге, пока она не посмотрела мне в глаза — цепко, пристально. Каждый раз она будто вытаскивала из тайников моей памяти все тайны, все стремления и переживания и бесстрастно изучала их; грязные секретики, муть, которую стремишься утопить на самых задворках сознания. Планы и надежды, истинные эмоции, скрытые так глубоко, как только возможно, были для неё открытой книгой. Халлоу Пли видела меня целиком — и прощала за тот комок ила, что я звал душой. Я боялся Пли.

— Будет пусто.

Я открыл рот и… чихнул. Застыл, опасаясь приступа, но ничего страшного не произошло. Приближалась простуда.

— Ты не должен болеть, — сказала она.

— Действительно.

— Ты хочешь уехать. Если ты заболеешь, то не уедешь. Останешься тут. Будешь кричать ночью. Тихо кричать. Неслышно. Жди.

Халлоу Пли спустилась чуть ниже и исчезла на втором этаже. Я постучал по чемодану, пребывая в смятённых чувствах. Она только что намекнула на то, что слышала, как… К чёрту! Может быть, она имела в виду, что я заплачу, как недовольный ребёнок, если не добьюсь того, что хочу. В конце концов, логика Пли, если таковая присутствовала, нормальным существам была неподвластна. Жаль только, что нормальным меня назвать было трудно. Я нерешительно шагнул на следующую ступеньку. Ждать её? Нет уж, лучше немного соплей.

Я добрался до своей комнаты, начал собирать вещи, чихнув ещё пару раз — либо действительно заболевал, либо пыль делала своё крошечное злодейское дело. Высокая свеча на вычурном подсвечнике давала не так уж много света, но его хватало. Я кое-как уложил две хламиды и оглянулся в поисках бритвы. Позади стояла Халлоу Пли с кружкой в копытах. Я подскочил.

— Ты ушёл.

— Как ты узнала, что я тут? — спросил я и смутился от глупости вопроса.

— След, — лаконично пояснила пони и протянула кружку. — Пей.

Я осторожно принял её — даже не кружку, а стакан, ведь у него не было ручки — покосился на тёмно-оранжевое, почти красное содержимое, пригубил. Обыкновенный чай. Ещё и с малиной… местным аналогом малины.

— Надо пить, чтобы не болеть.

Я сделал два глотка и спросил:

— Какой ещё след?

— Желания в воздухе. Яркие, красочные. Их много. На улице очень много. Иногда я смотрю в окно. Они летают. Красиво.

— Ты видишь желания других?

— Не вижу. — Пони посмотрела на пустое копыто. — Отпечаток. Ощущение. У меня была горячая кружка. Её нет. Ощущение есть.

Я вздохнул, поставил наполовину полный стакан на пол и сел.

— А какие у меня желания?

Халлоу Пли легла, взглянула на меня снизу вверх. Её глаза заблестели, уши прянули и опали.

— Испорченные.

— В каком смысле?

— Сломанные. Пульсирующие не в ритм. У неё другие, застывшие. — Она ткнула вниз, намекая на Свит Партишн. — Желание уйти. Желание страха за меня. Желание сидеть много. Долго. Вечно. Не двигаться. Желание усталости. Ты пульсируешь. Не так, как надо.

— Яс-с-с-но… — Она становилась всё страннее. Я отодвинулся подальше.

— Мне жаль её. И тебя, — сказала она и встала. — Пей чай. Вкусный. Выздоровеешь. Укрывайся одеялом, будет тепло.

Она ушла. Я посмотрел на дрожащее пламя свечи. В голове была непривычная пустота. Никаких нервов не хватит, если живёшь в одном доме с дёрганой скупой старухой и сумасшедшей. Я старался избегать Халлоу Пли, вжимался в стенку, когда она проходила рядом, надеясь проскочить незамеченным. Этого было недостаточно. Иногда ей хотелось поговорить, и потом я ворочался ночь напролёт, вспоминая её отрывистые реплики, вздыхал и трясся от каждого скрипа половицы. Пли была больна, но несмотря на болезнь — или благодаря ей — умела наводить на меня липкий трепет.

Дальнейшие сборы продвигались со скрипом. Кое-как закончив, я оглядел получившееся непотребство, поднял раздувшийся, с угрозой поскрипывающий чемодан и со вздохом поставил обратно. Придётся начинать заново, иначе развалится уже на перроне. Очередное потраченное впустую время. Я понял, что нужно развеяться, допил почти остывший чай, отнёс стакан на кухню и засобирался на станцию.

Я натянул две пары носков, накинул на голову полотенце для защиты от дождя и вышёл на улицу, дав себе зарок сделать по возвращении ещё чаю.

Дождь не прекращался. Небо заливало свои тайные горести плачем, низвергавшимся на ползающих внизу мелких букашек. Редкие пони недоумённо косились на конструкцию на моей голове. Дорогу усеивали частые мелкие лужи. Я пересёк Веселоместскую площадь, прошёл мимо Сахарного Уголка и остановился в раздумьях у арки, ведущей в подворотню. Станция находилась чуть ли не на другом конце города, а дворами путь можно было сократить. На Земле я бы несколько раз подумал, прежде чем соваться в такую дыру, но в Эквестрии со шпаной было значительно проще — её тут не имелось как класса. Да и что бы она сделала? Если только… Жесткая хватка магического поля, ощущение пальцев на горле, цепких, безмерно сильных пальцев, всхлип-полустон… Я передёрнулся и постучал себя по лбу.

— Ты это… не чуди так. Слышишь? — Оглянувшись по сторонам, я дотронулся до кадыка. — И привидится же такое сено.

Ругательства языка пони неизменно умиляли.

Я сделал пару неуверенных шагов и чертыхнулся. В то время как земля на основных улицах была ещё твёрдая, разве что слегка подмокшая, во дворах её размыло. Расхаживать по топкой грязи я не желал и потому повернул обратно.

Здание железнодорожной станции было типичным творением архитектуры пони — в плохом смысле этого слова. Небольшое сиротливое сооружение, к которому тянулись ничем не огороженные рельсы, стояло чуть на отшибе от остального Понивилля. Похожая на нелепый гриб крыша была двускатная и крытая соломой. Большую часть стен занимали окрашенные в светло-розовый окна. Деревянные резные пилоны торчали по углам, поддерживая казавшуюся шаткой конструкцию. Здание зиждилось на подмостках, тоже деревянных и каким-то образом не сгнивших в сырости осени. Наверное, это потому что та только началась. Как сей домишко не развалился в предыдущие годы, было загадкой, объяснить которую могла лишь магия.

Перед тем как зайти, я стянул с головы полотенце и выжал его. Струйки воды потекли по дереву. Я хмыкнул, провёл рукой по влажным волосам, приглаживая их, и предстал перед сердитым пони-жеребцом в серо-зелёной униформе с чёрными лацканами. У него была фуражка со значком поезда, на котором красовались символы луны и солнца.

— Что это ты тут вытворяешь? Правильно, заноси сырость внутрь, порти казённое имущество, — проворчал он, его щёки с седыми бакенбардами смешно затряслись.

— Так я ж наоборот, — сказал я, — выжал всё.

— Ага, перед входом, на пол. Эх, молодёжь, вон какой здоровый, а бестолочь, — выговорившись, он сменил гнев на милость. — Ладно, чего тебе?

— Билет купить. — Я осматривался в незнакомой обстановке. Ряды стульев недвусмысленно намекали, что весь дом представлял собой нечто вроде комнаты ожидания с поправкой на провинциальность. Даже магазинчиков не было. Впрочем, едва ли тут проезжало много путешественников.

— Проходи. — Жеребец показал на окно кассы. Стекла, отгораживающего покупателя от продавца, не было. Видимо, никто никогда не думал грабить столь незначительную цель. Или, что более вероятно, грабить было некому.

— Куда едем? — поинтересовался жеребец, открывая неприметную дверь; спустя миг он вынырнул у прилавка.

— Кантерлот.

— Ишь какой, столичный, — с ноткой неодобрения произнёс он. — На какой день? Знаешь ли, не каждый день поезда разъезжают.

— Да вроде как послезавтра в восемь утра.

— Ох ты, неужели с личной ученицей принцессы едешь?

— Она меня и позвала. Принцесса, — пояснил я. Пони оторвался от своей возни, которую я не видел из-за мешавших стен, и присвистнул, рассматривая меня.

— А, так ты этот, Ронзон. Слыхал, слыхал, — его голос потеплел.

— Правда?

— Дочка рассказывала. На вечеринке в твою честь, егоза этакая, была. Это я старый, а ей самая пора веселиться.

Он вернулся к своим делам. Что-то щёлкнуло, и я, не удержавшись, вытянул шею в окошко кассы. Пожилой жеребец возился с какой-то чёрной машиной, поскрипывающей и пощёлкивающей, когда его копыта касались механических кнопок.

— А ну-ка брысь, — отмахнулся он. — Не положено.

Я отстранился.

— Да, есть такой. В восемь прибывает и до самого Кантерлота — чу-чух-чу-чух. Расписание, что ли, знаешь?

— Подсказали.

— А-а-а, понятно. Вот что, в купе для пони я тебя пустить не могу.

Я воззрился на работника станции, чуть склонил голову набок.

— С чего это?

— Не положено, — отрезал он. — Ты по комплекции эвон каков. Тебя в вагон для минотавров надо. Там поширше да поудобнее.

— И какая разница?

— Цена другая. Уж больно вы большие, уголь на вас переводить только. — Смешное оправдание, учитывая вес самого поезда.

— А может, скидку сделаете?

— Э, нет уж. У вас вагоны больше, вам и платить больше.

— Сколько? — вздохнул я и начал рыться в карманах в поисках кошелька.

— Пятьдесят пять битов.

Я заплатил, и пони опять застучал по машинке. Повернулся ко мне, нахмурился.

— А документы где?

— Какие документы? — Я похолодел от дурного предчувствия.

Жеребец супился секунд пять, а затем рассмеялся.

— Да шучу я, шучу! — Он протянул мне прямоугольный кусочек бумаги. На заднем фоне был нарисован переваливающийся с колеса на колесо несуразный поезд, сверху шла цепочка цифр и букв, посередине я увидел время и дату отправления. На обратной стороне красовались неизменный символ луны и солнца и надпись «Понивилль — Кантерлот. В одну сторону».

— Так какие документы? — переспросил я. Пони закатил глаза.

— Всякие. Бумага со штампом подданства, текущее место жительства и ещё куча всего. Я даж не помню полный набор. — Он поколебался, но скука победила лень. — Понивилль же был основан… эх, память подводит… чуть меньше века назад. А для новых селений принцесса Селестия выпустила указ, мол, на сто тридцать лет отсутствие подоходных налогов, втрое сокращённые платы за свет и воду, помощь новым фабрикам… много чего. И смысл копошиться во всех этих бумажках? Вон, даже при устройстве в мэрию не спрашивают, отчёта-то в столицу нету… Незачем. Вот когда срок минёт, тогда да, всякое требовать станут. А сейчас!.. Конечно, мороки много, ежели куда едешь. Тогда надобна записка, что ты, мол, в новом городе проживаешь, а её частенько забывают сделать.

Подобная система казалась… нет, была невозможна! Сколько уловок можно найти в ней, сколько лазов для подкованного юриста и хитрого предпринимателя, решившего, что делиться с королевством — это удел честных и глупых. Непостижимо.

— А как вы оплачиваете счета, если нет оповещений?

— Приходим и платим. Чего сложного-то? — Пони было невдомёк, что такие послабления на Земле превратили бы в ад любой государственный аппарат за пару дней. И главное — никаких упоминаний о существовании документов для остальной Эквестрии!

— М-да, удивительно. А чего так долго? Сто тридцать лет — немалый срок. — Я положил билет и кошелёк в карман, выглянул в окно. Из-за розового налёта сложно было определить, кончился ли дождь, — внешний мир размывался.

— Принцессам спешить некуда, — зевнул жеребец. — Погодка-то какая, сон навевает…

— Зачем они вообще такое устроили?

— Ну, устроила только принцесса Селестия. Тогда принцесса Луна… отсутствовала, — сказал он. — Хотела, наверное, чтобы новые города росли, а молодёжь всё одно в Кантерлот, Филлидельфию да Мейнхеттан сбегает. И правильно — чего делать в деревнях…

— Урбанизацию пыталась остановить, значит. Насаждала равномерное распределение населения, — предположил я. Кассир, услышав незнакомое слово, посмотрел на меня, но спрашивать не стал.

— Кто ж её знает.

Я напрягся, припоминая карту Эквестрии. Когда-то я довольно тщательно изучал её, но подробности выветрились из головы.

— А как насчёт Сталлионграда? Туда тоже едут?

— Зачем? Только специалисты и по контракту. Промышленный центр, заводы, предприятия химические. Работать хорошо, платят много, но жить — ни за что, — хмыкнул старик. — Не те уж пошли пони, не хотят напрягаться. Вот столичная жизнь — это для них! Да и чудаки в Сталлионграде обитают. Смог все мозги прополоскал.

Я пожал плечами и попрощался с говорливым жеребцом. Снаружи кончился дождь. Вечерело, загорались первые фонари, и какой-то мокрый свет ложился на пропитанную водой землю.

---

Я стоял на узком перроне и дрожал от утренней прохлады. Измочаленный туман жался к земле. Чемоданчик я держал в руках, Рэрити с брезгливой жалостью косилась на него, но молчала. Её вещи едва удерживали на себе два носильщика, в глубине своих душ наверняка молящихся о скором прибытии поезда. Твайлайт Спаркл и Спайк ограничились большими рюкзаками. Фиолетовая единорожка поглядывала в сторону, откуда должен был появиться долгожданный состав, а куда менее терпеливый дракончик вовсю приплясывал вокруг неё.

 — Ну и холодрыга! — жаловался он. — Так и в спячку впасть недолго.

Никто не отвечал. Я предпочитал не шевелиться, не считая рефлекторных подрагиваний, и постепенно обрастал инеем. Вчера белоснежная пони гоняла меня в хвост и в гриву, заставляя как проклятого копать отыскиваемые ею драгоценные камни. После чего я должен был встретиться с поставщиком тканей — Стинги Трикстером — и договориться о пополнении запасов после нашего пребывания в Кантерлоте. Эта сволочь торговалась за каждый бит так, будто он приходился жадному снабженцу родным сыном. Затем следовали уборка магазина, складирование платьев и манекенов и прочая мишура. Когда я пришёл домой, то до часа ночи складывал вещи в чемодан, а стоило управиться с этим и упасть на кровать, напал противный кашель. Выспаться так и не удалось, и я завистливо смотрел на Рэрити, которую взбодрила предстоящая поездка. Выглядела она так, словно всё утро провела за наведением макияжа.

— Рэрити, — сказал я.

— Да, Робинзон? — откликнулась та.

— Ты ведь знаешь, что в Кантерлот мы приедем ночью, верно?

Пони недоумевающе взглянула на меня.

— Безусловно.

— Тогда зачем… — я помахал перед лицом рукой. — Всё это?

— Настоящая леди всегда выглядит безупречно, — пояснила она тоном, которым маленькому ребёнку рассказывают очевиднейшие вещи.

Наш нелепый диалог прервали вопль: «Поберегись!» — и проскочившая совсем рядом радужная молния. Рэйнбоу Дэш едва успела затормозить у стены, но, судя по довольному виду пегаски, «едва» было редким гостем в её словаре.

— Видали, как я всё рассчитала? С точностью до десятой дюйма!

— Боюсь, Рэйнбоу, это больше смахивает на везение, — улыбнулась Твайлайт, а Рэрити согласно кивнула.

— Ну да, ну да. — Пегаска сняла со спины маленький рюкзачок и встряхнулась, разбрызгивая вокруг себя капельки воды. Её шерсть встопорщилась. Мы отодвинулись подальше. — Думайте как хотите.

— Ну и мокренькая погодка, а? — спустя пару секунд сказала она.

— Точно, — подтвердил я. — Но разве ты едешь с нами?

— Конечно! — пегаска прищурилась. — Взяла отпуск и решила махнуть с вами. Авось натолкнусь на какого-нибудь Вондерболта во дворце.

— Вондерболта? — повторил я. Рэйнбоу Дэш воскликнула:

— Погоди-ка, ты не знаешь, кто такие Вондерболты? — Она на миг замолчала от переполнявших её чувств. — Это самые крутые, самые быстрые, самые классные летуны во всей Эквестрии! И я хочу стать одной из них! Они ведь видели, на что я способна. Уверена, как только я поговорю с одним из них, меня тут же примут.

Я беспомощно оглянулся на Твайлайт — объяснения радужной пони были не слишком информативны. Волшебница закатила глаза.

— Основную суть она выразила. Вондерболты — это элитное подразделение пегасов Эквестрии, в которое принимаются только самые опытные и профессиональные летуны, выполняющие широкий спектр задач — от помощи в переносе воды к Клаудсдейлу до проведения личных поручений принцесс.

— И они клёвые! — добавила Дэш не терпящим возражений тоном.

— И они клёвые, — вздохнула Твайлайт.

Надо же, что-то вроде личной гвардии Эквестрии. Я хотел поинтересоваться, участвуют ли они в боевых столкновениях, если такие случаются, но мой незаданный вопрос прервал далёкий гудок. Кучка пони на перроне оживилась, потянулась к краю, и мы поступили так же. Носильщики закряхтели.

Гудок повторился, усилился. Я спросил Твайлайт:

— И что, больше никто не придёт?

— Эпплджек работает на ферме, сейчас у неё нет времени на туристические поездки. У Флаттершай завал с её животными, ей надо строить некоторым лежбища для спячки. А Пинки просто не захотела. Но если ты о прощании…

Её прервал возбуждённый крик:

— А вот я здесь!

Розовый ураган ворвался в нашу компанию, закрутился на месте. В копытах пони умудрялась держать какие-то бумажки.

— Я чуточку-чуточку опоздала, ну да с кем не бывает! Зато я собрала прощальные слова Эпплджек и Флаттершай. Сейчас я их зачту, — и Пинки набрала в лёгкие воздуха.

— Не стоит, у нас осталось не так много времени, — произнесла лавандовая единорожка. Земнопони подпрыгнула:

— И зачем я, по-вашему, бегала всё утро? — Но она быстро сменила гнев на милость. — Тогда коротко: вы все хорошие, удачи в Кантерлоте, будьте умными-разумными, мы все мысленно будем с вами! Правда, я не умею становиться мыслью, но это, думаю, неважно, потому что тут предполагается, что мысли существуют отдельно от сознания, а разве так может быть?..

Колёса подошедшего поезда завизжали по рельсам, и Пинки Пай поморщилась.

— Короче, я жду ваших писем! — Она обняла Твайлайт, потом Рэрити, потом зачем-то носильщиков, а потом развернулась ко мне…

Я едва удержал равновесие, когда она прыгнула на меня. Пони крепко сжала меня в объятиях, с неожиданной силой выдавив из груди все протесты, и отскочила.

— Пока-пока. — Она замахала невесть откуда взявшимся платочком, шумно высморкалась и озадаченно посмотрела на него.

Поезд остановился. Двери в вагоны распахнулись, и вокруг них материализовались проводники — по одному на каждый проход. Я двинулся было с Твайлайт и Рэрити, но волшебница сказала:

— У тебя билет в купе минотавров. Оно там, в конце поезда. Мы придём к тебе, как только разложим вещи, хорошо?

Я растерянно кивнул и остался стоять, глядя, как важный пони в униформе рассматривает билеты подруг и отодвигается в сторону, разрешая пройти. Затем вздохнул и двинулся в конец перрона. Последний вагон отличался от других большими размерами и отсутствием нелепых украшений. Вполне типовой прямоугольный дизайн зелёного цвета, какой предполагаешь увидеть на Земле. Проводник около него явно не ожидал встретить тут кого-нибудь и, когда я протянул билет, не сразу взял его.

— Что? А, да… — Он вернул мне бумажку, даже не приглядевшись к ней, и замер, рассматривая меня. — П-проходите.

Я вошёл и услышал шёпот: «Что это за чудо-юдо?». Дёрнув плечом, я отодвинул перегородку тамбура и попал в вагон, состоящий из одного купе, в котором были четыре полки-кровати и имелся один-единственный стол посередине. На этом убранство заканчивалось. Не было даже второго яруса. Я упал на ближайшую постель и поставил рядом рюкзак.

— И что дальше?

Парочка бутербродов, заготовленных заранее, так и просилась в рот, но их нужно было оставить на потом, и я махнул рукой на разъярённое бурчание желудка.

Я почти убедил себя, что путешествовать буду в одиночестве, если не брать в расчёт троих пони и Спайка в обычных купе, когда дверь в тамбур отъехала в сторону и в купе зашёл огромный минотавр с внушительных размеров заплечным мешком. Едва глянув на меня, он поставил свой ранец на кровать по соседству и сел. Полка ощутимо прогнулась под его весом, но выдержала. Неудивительно, если вспомнить, что на них всё и проектировалось.

Я думал, что человекобык будет игнорировать нежданного попутчика, но он, зевнув на всю пасть, заявил:

— Ну-с, бу знакомы. Мня Паверфул Свинг звать, а тя?

— Робинзон, — представился я.

— Имячко-то хитро, и не выговрить толком. — Свинг сглатывал половину звуков, и моё имя, по правде сказать, не слишком-то удобное для аборигенов, для него звучало сложновато. — Бу Хобом, лады?

— Хоб, — повторил я и почувствовал, как моё лицо вытягивается.

— Агась, вот и ладушки. Ты куды собрался? — Минотавр улёгся на кровать. Вагон дёрнулся, и поезд сдвинулся с места.

— О, каки шустрые, — отметил Свинг. — Так ты не ответил.

— В Кантерлот. — Я последовал примеру собеседника и тоже лёг.

— Ух, Кантерлот! — восхитился он. — Тож туды хочу, да ток чё мне так делать-то? Я в Фловерфилд намылился к родственничкам. Слышь, а ты кто вообще?

Я заколебался. Солгать или сказать правду? А можно ограничиться туманным высказыванием.

— Человек. Жил очень-очень далеко отсюда.

— И перебрался сюды? Класс. Расскажшь, чё да как у вас там? — минотавр наставил на меня свои острые жёлтоватые рога, будто собираясь проткнуть насквозь. Но на самом деле он просто поворачивался, чтобы лучше видеть меня. Я почувствовал себя этаким бардом из седой древности, готовящим очередную сказку-быль невежественным селянам, которые изумились, узнав, что есть и другой мир помимо их крохотной деревеньки.

Хлопнула дверь, и в купе зашли мои попутчики.

— Ой, тут минотавр! — воскликнул дракончик.

— Он самый, — ухмыльнулся Паверфул Свинг и представился. Остальные тоже назвали свои имена. Белоснежная пони, едва заметно морщась от мускусного запаха человекобыка, села на дальнюю кровать, Спайк и Твайлайт присоединились ко мне. Пегаска уставилась в окно, наблюдая, как поезд набирает скорость и как всё быстрее мелькают предметы.

— Так, на чём мы остановилсь? Точно, расскажь, чё там в твоих землях. Вы все там такие? — возобновил диалог Свинг. Я вздохнул и открыл рот. Наверное, Рэрити и радужной пони будет интересно послушать, а вот волшебница и дракончик в своё время нахлебались моей лжи. Теперь предстояло вспомнить всё, чем я пичкал их, и выложить минотавру под видом байки про далёкое государство. Радовало только то, что нашлось занятие, которое скоротает путь почти до Кантерлота. А ещё то, что Твайлайт Спаркл не считала враньём то, что я говорил про Землю как про королевство. Её наивная убеждённость в собственной правоте играла мне на руку.

Совесть пороков

— Роб! Роб, проснись! — моей руки коснулась чья-то лапа. Я вздрогнул, сбрасывая дрёму, и открыл глаза. Рядом стоял Спайк. Увидев, что я проснулся, он сказал:

— Кантерлот, — он ухмыльнулся. — С прибытием в большой город, Роб.

— Ага, — отозвался я и потёр лицо. Я сомневался, что в столице Эквестрии было больше миллиона жителей. Паверфул Свинга на противоположной кровати не оказалось. Минотавр говорил что-то про родственников в какой-то деревне… Флаверфилде, наверное. В любом случае стоило отдать ему должное: он не разбудил меня, когда выходил на своей станции, хотя с его внушительной комплекцией и сомнительной сноровкой это представлялось тяжкой задачей. Горела только одна лампочка, разбрасывая бессильный свет, и мордочку Спайка испещрили полутени. Он зевнул:

— Ну и ночка… До чего я не люблю просыпаться так рано! Сейчас даже шести нет. — Помощник Твайлайт направился к тамбуру, но обернулся на полпути. — Как выйдешь, иди налево, мы будем ждать тебя где-то там.

Я кивнул, сонно щурясь, но ему, похоже, ответ не требовался. Спайк открыл дверь, впустив в купе звучный перестук колёс, и ушёл. Я потянулся, кое-как натянул тогу и носки и стал собирать вещи. Справился я за минут пять, после чего некоторое время боролся с разбухшим чемоданом, пока не удостоверился, что он не развалится от небольшой встряски.

Мой рассказ Свинг слушал с приоткрытым от удивления ртом. Рэрити, знающая историю отрывками, внимала с присущими ей аристократичностью и тактом, не прерывая повествование каждые пять минут, как это делал минотавр. Под конец заинтересовалась и Рэйбоу Дэш, которая до того спорила со Спайком, быстрее ли она поезда — на определённом этапе стоило больших трудов отговорить её от начала гонки. Винить дракончика было нельзя. Его моя болтовня должна была утомить недели назад, а уж если вспомнить, что он записывал то, что я говорил, становилось понятно, почему он предпочёл компанию пегаски. Твайлайт Спаркл лежала на моей кровати с закрытыми глазами, тихо сопела и изредка подёргивала ушами. Её можно было принять за спящую, но я знал, что она не упустит ни единой мелочи. С моего ракурса единорожка напоминала собаку, неведомым образом обзавёдшуюся рогом, и меня тянуло потрепать её гриву. Пару раз, захваченный историей, я инстинктивно тянулся к ней и лишь в последний миг одёргивал себя. Это заставило задуматься, не владел ли я псом на Земле.

Когда я закончил, Паверфул Свинг покачал головой и произнёс:

— Ничего ж себе! Никогда б не подумал, шо такие штуки правда бывают. — Он почесал подбородок. — Я б мог про себя чё-нить рассказать, да эт не очень интересно. А знаете, чем мы можем теперь заняться?

Минотавр начал рыться в заплечном мешке и выудил оттуда колоду карт: — Не хотите сыграть партийку в десять копыт?

— Азартные игры плохо влияют на душевное состояние и здравое восприятие реальности, — хмыкнула Твайлайт.

— М-да. А мы и не будем это, реальность воспримать, — рассмеялся Свинг. — Да и мозги с картами напрягать нужно, куда без этого? Эт ведь полезно, а? Конеш, пока не загребёшь лишку.

— И что тогда? — спросила Рэйнбоу.

— Тогда придётся напрячь мышцы!

— Вы, должно быть, посещаете крайне сомнительные заведения, — поджала губы Рэрити.

— Хех, всяко бывает. А бывает и так, что под сукном чего лишнего найдут. — Заскорузлые пальцы Свинга с неожиданной ловкостью перебирали карты.

— Шулерство? — нахмурилась Твайлайт.

— Двойные правила. Одни для лопухов, другие для тех, у кого соображалка на месте. Так вы будете? — Он выжидающе поглядел на нас.

— То есть шулерство, — констатировала волшебница. — И зачем нам играть, если вы всё равно победите?

Минотавр шутливо поднял руки вверх.

— Никаких уловок! Усё честно, клянусь рогами Первой матери. Мы ж даж не на деньги.

Твайлайт Спаркл колебалась, и он прибавил:

— А потом могу показать пару трюков.

Это решило дело для жадной до всевозможных знаний лавандовой единорожки. После её согласия в партию попросились Спайк и Рэйнбоу Дэш. Я остался вместе с Рэрити, которая не пожелала участвовать в подобном, по её словам, балагане, наблюдать за процессом. Паверфул Свинг раздал карты, кое-как разъяснил Твайлайт правила, и игра началась. Насколько я понял, необходимо было набрать нужную сумму очков и при этом не нахватать лишней масти, но рубашки у всех карт были разные, одинаковых цифр и фигурок я тоже не заметил. Глаза разбегались от обилия цветов и рисунков.

В первой партии выиграл Свинг. Он пожал плечами и сказал:

— Жизть така. Я ничё не делал.

Твайлайт Спаркл поморщилась и не ответила. В двух следующих раундах победила она, и по её довольному виду я догадался, что единорожка раскусила приблизительную систему игры. Минотавр в четвёртый раз разложил карты, но Спайк заявил:

— Я всё. Есть хочется. Пойдёмте поедим?

Его предложение подтвердило громкое бурчание желудка, раздавшееся, как ни странно, у пегаски.

— Здравая мысль, — поддержала Рэрити, которой это развлечение изначально пришлось не по вкусу.

Рэйнбоу Дэш встала и бросила Свингу:

— Я с тобой не закончила. Пообедаю, и мы ещё поглядим, кто останется с одним копытом!

— Как скажешь, — ухмыльнулся он и собрал колоду. Пони и дракончик ушли, а я со вздохом достал припасённые бутерброды. Минотавр выставил на столик пакетик со сваренными вкрутую яйцами, несколько пирожков и три помидора, один из которых кинул мне:

— Угощайся. И если что, бери, не стесняйся, — сказал он и кивнул на свои яства. Я сглотнул слюну и уставился на яйца. За всё время проживания в Понивилле я ел омлет раза три, не больше. Яйца были дорогие, к тому же Твайлайт их не очень любила. Когда я выяснил, что пони не видели ничего плохого в употреблении молока и сами не прочь были отведать его, сыра и яиц, то здорово удивился.

— Хошь? — заметил мой взгляд Свинг и кинул одно. Я схватил его, не веря своей удаче, и горячо поблагодарил минотавра.

— Да лан, мне не жалко. Да, кстать…

Поезд дёрнулся, железно взвизгнули рельсы. Зажёгся полный свет, резанул привыкшие к окоченелому сумраку глаза. Я зажмурился и, нащупав чемодан, вцепился в его потрёпанную ручку. Когда я проморгался, мы уже подъехали к станции. В последний раз содрогнувшись, состав замер; я встал с постели, смахнул выступившие слёзы и выбрался в тамбур. Посмотрев сквозь стекло, я увидел, как к моему вагону бежал жеребец в униформе, слегка отличавшейся от понивилльской. В огнях фонарей лацканы блестели красным, на воротнике болтались прикреплённые значки — стилизованные солнце и луна. Наверное, железными дорогами владело государство.

Створки дверей разъехались как раз вовремя, чтобы я услышал, как пони пропыхтел:

— Уф, и почему, уф, к минотав… рам всегда я? Не… честно, уф, переть… ся в конец!..

Я осторожно приподнял чемодан и вышёл наружу. Прохлада осеннего утра коснулась незащищённой кожи головы и рук, и я поёжился, оглянувшись туда, откуда прибыл состав. Кромка далёкого, изогнутого горизонта пылала фантасмагоричным густо-жёлтым заревом, плавно переходящим в размытый красный цвет. Наступающий рассвет сжигал остатки редкой туманной пелены. Рваные облака в вышине застыли, словно декорации в некой картине, что изображала пастораль, охваченную лихорадочным энтузиазмом сюрреализма.

Проводник ещё переводил дыхание:

— Эквестрийская… железнодоро… жная компания благодарит вас за… использование наших услуг. Надеемся… что вас устроило качество обслуживания.

Он поднял глаза и вытаращил их:

— Уф, простите за любопытство, но кто вы такой? Я такой расы в жизни не встречал.

— Человек, — ответил я, охватывая взглядом платформу, постепенно наполнявшуюся пони: сонными пони, возбуждёнными пони, громко переговаривающимися пони, перетаскивающими свою поклажу пони. Они походили на тени самих себя, на призраки в мертвенном электрическом свете, замысловатые миражи чуждой реальности. На миг я ощутил себя в похотливых объятиях делирия, по спине пробежали мурашки, вызванные не то свежестью воздуха, не то разгулявшимся воображением. Нависавшая громада вокзала венчала многочисленные перроны, сходящиеся к нему, как сосуды к сердцу. Серое здание призматической формы имело фасад, основным элементом структуры которого был ряд прямоугольных колонн без капителей с остеклёнными промежутками меж пилонами. Крошечные декоративные башенки едва угадывались на плоской крыше без карниза. Длинный шпиль подпирал собой небо, знак гордыни и самонадеянности, Вавилонская башня в миниатюре.

— Ни разу не слышал, — удивился жеребец и попытался повторить: — Вы сказали… э-э-э… чьелф…

— Человек. — Я ждал, пока основная масса пони схлынет и можно будет пройти без бесчисленных остановок и извинений. — Интересная архитектура.

— О да, — с готовностью объяснил проводник, — наша гордость, самый красивый железнодорожный вокзал Кантерлота. Построен сравнительно недавно с появлением поездов, если не вру, в честь какой-то дипломатической даты с зебрами или как-то так. Вы увидите рельефы, когда подберётесь поближе. Они там, между колоннами, наверху.

— Ясно. — Я подышал на каждую ладонь по очереди, согревая их.

— Вы тут долго прождёте. Гляньте, часть уже прошла внутрь, идите и вы, чего мёрзнуть-то? — предложил он. Я согласился с ним, попрощался и двинулся вперёд. Своих попутчиков, увеличившихся в числе, так как Рэрити взяла новых носильщиков, я отыскал сравнительно быстро. Мы направились, влекомые потоком, к высоким громоздким дверям. По пути я задрал голову и заметил металлические барельефы, изображавшие встречу пони и зебр. В центре композиции, разделяя послов обеих рас, стояла Селестия, вокруг неё распространялась железная аура, наливавшаяся иллюзорными лучами ещё не поднявшегося солнца. Пинакли на крыше, декорированные едва видимыми в стремительно редеющей синеве выпуклыми флеронами, наводили на мысли о схожести поздней архитектуры Эквестрии с земной готической.

Гладкий зеркальный пол внутри отражал развесистые канделябры, свисающие с далёкого потолка. Около касс, несмотря на ранний час, толпился народ. Стены были расписаны яркими узорами, на первый взгляд бессмысленными, которые складывались в цельное изображение, если прищуриться и чуть наклонить голову. Мы прошли здание насквозь, нигде особо не задерживаясь, разве что позволив себе небольшую остановку, чтобы Спайк сходил в туалет. Я терялся среди столпотворения, напоминая, должно быть, деревенского жителя, впервые выбравшегося в большой город; оказалось, я привык к тихому Понивиллю.

Кантерлот встретил нас широкой круглой площадью, посреди которой располагалась медная статуя пони с вытянутым к небосклону передним копытом. Не дожидаясь вопросов, Твайлайт пояснила:

— Вэйгрант Савант, один из крупнейших исследователей просторов за Эквестрией. Именно он в своих странствиях открыл для нас Зебрику. К сожалению, его потомки не смогли похвастаться ничем выдающимся.

Дома, что обрамляли плохо вымощенную площадь, до нелепого напоминали земной типаж: высокие бетонные многоэтажные сооружения преимущественного серого цвета, хотя вдалеке мелькал и жёлтый, и зелёный.

— Ничего себе! Один в один с Землёй! Я имею в виду здания, — добавил я, поймав взгляд лавандовой единорожки. Она улыбнулась.

— Да, ты уже описывал это в своих рассказах. Правда, такой стиль сохранится только до въезда в Старый Город, где функциональность уступит место красоте.

Я догадался, что пони говорила о том ужасе, что творился с домами в Понивилле. Неужели мой эстетический вкус будет вскоре безжалостно изнасилован тем, что аборигены почитают за изящество? Однако Твайлайт не выказала никакого удивления ни тогда, когда впервые услышала о стандартных высотках, ни сейчас. Похоже, местные жители всё же способны отыскать преимущества в штамповке и банальности — хотя бы в вопросах стоимости и времени.

Хоть утро только вступало в свои права, площадь наводняли сновавшие туда-сюда пони и раскрашенные в жёлтый с белым колясок. На моих глазах кобылка-единорог с двумя тяжелыми сумками, поднятыми магией, подошла к одной из бричек и после недолгого разговора с усатым жеребцом-земнопони, одетым в лимонную униформу, села в неё. Тот ухнул, подхватил оглобли и бодро поскакал к выезду.

— А что это за телеги?

— Такси, — сказала Твайлайт. — Но нам обещали личный транспорт. И… вот он!

Она махнула копытом в сторону роскошной кареты, чей лакированный чёрный кузов украшали позолоченные чеканные украшения. На вытянутой двери имелась эмблема в виде скрещенных между собой сапфирового полумесяца и полукруга восходящего солнца. В карету были запряжены три жеребца-земнопони в простых серебрящихся доспехах, украшенных лишь одиноким дымчатым аквамарином на груди, четвёртое место пустовало. В пони было нечто странное, помимо средневековых парадных панцирей и шлемов, не сочетавшихся с современным духом окружавших площадь домов. Подойдя ближе, я с изумлением убедился, что стражи выглядели как две капли воды, с точностью до строения мордочки. Пожалуй, единственным различием была расцветка проглядывавших шкур. Остальные, похоже, не видели в этом ничего странного. К нам подскочил подтянутый единорог в облачении, отличавшимся от увиденных ранее военных небольшим плюмажем и отсутствием голубого камня в нагруднике. Единорог не походил на остальных стражников. В гриве его виднелись отдельные седые волосы, а сам он был худощав и постоянно кривил губы.

— Мисс Твайлайт Спаркл с сопровождением? — Конец фразы он выделил сухим тоном. Так могли бы говорить о вещах.

— Да.

— Королевской гвардии лейтенант Фирлес Болднес. Нам приказали доставить вас во дворец. Вы готовы?

— Полагаю, да.

— Я разберусь с вещами. — Он подхватил нашу поклажу магическим полем и распахнул дверь. Рэрити вручила носильщикам по рубину, и их озадаченные мордочки заставили меня задуматься. Везде ли драгоценные камни были так дешевы, как в Понивилле?

В карете было темно, и Рэйнбоу Дэш с одной стороны и Спайк с другой раздвинули тяжелые шёлковые занавески, впуская внешний мир. Минуту ничего не происходило, затем экипаж тронулся. Сперва он чуть подскакивал, когда под колёса попадался выбитый булыжник, но рессоры смягчали прыжки, и я вскоре перестал обращать на это внимание. А когда мы выехали на дорогу, камень и вовсе сменился асфальтом.

Внутреннее убранство поражало комфортом. Сидения и их спинки были обиты чем-то мягким и на ощупь напоминали парчовую бархатистую ткань.

— Итак… — протянула волшебница.

— Почему они одинаковые?! — Вопрос вырвался с некрасивой поспешностью, за что я удостоился укоряющего взгляда Рэрити.

— Ты имеешь в виду гвардейцев, не так ли? — начала пони. — Смысл ритуала обезличенности скрыт в глубине веков, но существуют предположения насчёт этого. Кто-то считает, что одинаковость позволяет стражникам нести службу, не отвлекаясь на посторонние дела. Кто-то видит в этом эстетическую сторону. Практическое же осуществление достигается за счёт аквамарина, встроенного в броню. Зачарованный надлежащим образом с помощью матрицы общности, он создаёт иллюзию физически развитого и привлекательного жеребца, на поддержание которой уходят крохи энергии из-за грамотного распределения поверхностной нуль- и один-структуры по всей площади доспеха, а также благодаря…

— Я предпочёл бы не углубляться в области теории магии, — закатил глаза я. Лавандовая единорожка хмыкнула.

— Я и не собиралась давать тут развёрнутые пояснения.

— А почему именно привлекательного?

— Военные части Эквестрии выполняют больше декоративную роль. Естественно, они должны выглядеть соответствующе, — сказала Твайлайт. На этих словах Рэйнбоу Дэш прыснула со смеху.

— Ох уж мне эти вояки! — хихикала она. — Строят из себя незнамо кого, а на деле-то! То ли дело Вондерболты…

— Тем не менее именно эти мужественные воины будут защищать нас, если у порога Эквестрии появится враг. — Рэрити откинулась на сидение.

— Мужественные, ха! Как будто они смогут что-то сделать!

— Какая разница, — вступил в разговор Спайк. — Эквестрия ни с кем не воюет и, надеюсь, никогда и не будет воевать.

— Действительно, — поддержала его волшебница. — Политическая ситуация сейчас, равно как и на протяжении очень многих лет, не располагает к войнам. Разумеется, у Эквестрии существуют некоторые шероховатости во внешней политике с некоторыми государствами, но это мелочи, из-за которых ни одно здравомыслящее существо не выпустит в мир нечто настолько… ужасное.

Я вспомнил чрезвычайно богатую на примеры обратного историю Земли и решил промолчать.

Обсуждение мало-помалу утихло, и в карете установилось молчание, прерываемое лишь сопением Спайка, прикорнувшего под боком у Твайлайт Спаркл, и смачными зевками Рэйнбоу Дэш. Глядя на пегаску, я крепко сжимал челюсти, которые начинало сводить от сдерживаемых порывов. Длинные ресницы Рэрити подрагивали, и наконец она не выдержала:

— Дорогая, зевать на публике не прикрывшись невежливо.

— Да брось, какая тут публика. — Но в следующий раз радужногривая пони заслонила рот копытом.

Следующая реплика принадлежала Твайлайт и предназначалась мне:

— Робинзон, мы проезжаем Старый Мост. Это въезд в Старый Город.

— С фантазией на имена у вас бедновато.

Лавандовая единорожка поморщилась, словно услышала плохую шутку. Может быть, так оно и было. Я выглянул в окно и увидел в свете поднимавшегося солнца сверкавшую поверхность воды во рву, неожиданно чистом, без зеленоватой плёнки тины. Стены Старого Города были обычны для зодчества пони: идеально белые стены с квадратными зубцами сходились в узких воротах, по бокам которых были пристройки, похожие на вафельные рожки мороженого. Створки сверкали золотом. В первоначально замеченной красоте проглядывал какой-то неприметный штришок пошловатой аляповатости. Миновав границу Старого Кантерлота, карета вновь затряслась: кончился асфальт. Высотки сменились приземистыми двухэтажными зданиями, какофония их проектировки не поддавалась разумному объяснению или описанию. Различные материалы для каждого дома, шпили и цветастые купола, маленькие балкончики и двускатные черепичные крыши — я будто попал в карамельное королевство. Мы проехали статую аликорна — я не опознал, какого именно. Наш путь озаряли газовые фонари. В этом районе чудилась древность, но не земная, не та, что внушала невольный трепет ночью и вызывала благоговение днём, — нет, уютная и домашняя древность, сохранённая в веках заботливыми хозяевами.

Ещё один поворот, и нам открылось величественное зрелище. Исполинский дворец, прежде скрытый нависавшими над каретой крышами жилищ пони, явил себя во всей красе. Многоярусный белоснежный замок, чьи террасы были заняты зданиями много мельче, стоял в окружении десятка маленьких купольных и пары циклопических в сравнении с окружением остроконечных башен. Высота самой большой из них не превышала размеров десятиэтажного дома, но компенсировалось это эклектичным изяществом; утончённость кверху создавала впечатление эфемерности. Главный корпус отличался воздушностью изгибов, лучи восставшего светила озаряли его, и камень будто подсвечивался изнутри мягким приглушенным сиянием. Я приник к окну. Экипаж проехал через распахнутые ворота. Витая стальная ограда, поддерживаемая гранитными колоннами, позволяла увидеть раскинувшийся вдаль парк, однако ровные ряды деревьев и густая живая изгородь скрыли большую часть сада.

Карета остановилась, и я сел на место.

— Впечатляет? — Твайлайт осторожно тронула дракончика, и тот завозился, что-то неразборчиво бурча.

— Не то слово! Я и не думал, что пони способны на такое.

— Правда? — прищурилась она. — А на что мы, по-твоему, были способны?

— Ну, Понивилль… — я подобрал подходящие слова слова. — Не поражал особыми изысками.

Дверь распахнулась, и внутрь заглянул Болднес. Его грудь заметно вздымалась и опадала после быстрой скачки.

— Мы прибыли. Дворец Кантерлота. Пожалуйста. — Он помог выбраться лавандовой единорожке и Рэрити. Рэйнбоу Дэш отпихнула его копыто и вышла сама. Спайк кое-как сполз с каретной ступеньки, беспрестанно зевая и протирая глаза.

Мы стояли на узенькой площадке перед роскошными дверями из красного дерева. Они были по меньшей мере с два моих роста. Навстречу нашей компании из-за створок вынырнул средних лет жеребец-единорог в чёрном сюртуке. Обменявшись кивками с лейтенантом, пони представился:

— Главный распорядитель кантерлотского замка, барон Ригурус Перфомер. Такая честь приветствовать вас здесь, мисс Твайлайт.

— Ох, благодарю вас, барон, — смутилась волшебница, — не стоило…

— Право, пустяки. Мои помощники обойдутся без меня пару минут, а я покажу вам комнаты, мисс. — У распорядителя были тонкие рыжие усики под стать гриве. Его кьютимаркой был штандарт в окружении звёзд. — Было бы оскорблением обделить лучшими сопровождением и встречей ученицу Её Высочества.

Он позволил улыбке скользнуть по мордочке, но его голубые глаза стали удивительно холодными и колючими, едва он перевёл взгляд на остальных.

— Ваши друзья? — не дожидаясь ответа, он сказал. — Рад знакомству…

Мы назвали наши имена.

— Естественно, вам будут отведены подобающие покои, — продолжал Перформер. — Будьте добры проследовать за мной… Не беспокойтесь за вещи, слуги отнесут их.

И он повернулся к дворцу. Я оглянулся и увидел, как карета с тремя жеребцами скрывается на повороте одной из дорожек. Её заслонили разросшиеся кусты. Фирлес Болднес исчез.

В замке было на удивление прохладно, почти как на улице. Высокий потолок украшали сияющий хрусталь люстр и детально прорисованные фрески. Светильники, стилизованные под факелы, освещали казавшуюся бесконечной алую дорожку, на которой через равные промежутки были вышиты крупные восьмиугольные звёзды. На стенах висели портреты живших в далёкие времена пони, во внешнем облике которых сквозила одна общая черта: провожавший нас внимательный взгляд на хмурых мордочках. Ни одна картина не могла похвастаться наличием улыбки у её обитателя. Лиловые гобелены перемежались огненно-красными, от них веяло едва ощутимой затхлостью.

— Приношу извинения за вынужденную прохладу, — сказал главный распорядитель. — Дворец строили в те годы, когда о системе центрального отопления имели весьма смутное понятие. В какой-то мере это повлияло на необходимость ношения одежды при дворе. Теперь холод стал чем-то вроде местной достопримечательности.

Он рассмеялся, словно подметил что-то крайне забавное. Как ни странно, его поддержали и единорожки, и пегаска, и даже дракончик. Похоже, чего-то в культуре местных жителей я не знал.

Мы поднялись по крутой мраморной лестнице, чьи ступени прекрасно подходили для человеческих ног, и миновали неподвижных стражей. Издалека их можно было спутать с каменными статуями. Всю дорогу Ригурус Перформер не прекращал развлекать нас разговорами и успел полюбопытствовать насчёт моего происхождения. Его болтовня на первый взгляд была безобидна, но я нутром чувствовал, что он бросил свои дела и ринулся помогать нам не от доброты душевной. Или то была лишь пустая мнительность? И всё же от жеребца веяло чем-то неестественным, каким-то внутренним напряжением.

— Ах, кантерлотский дворец поистине прекрасен, и я не устаю поражаться его великолепию ещё с прошлого моего визита сюда, — улыбнулась Рэрити.

— О, так вы уже были тут? — Распорядитель пригляделся к белой пони. — Что-то припоминаю… Гранд Галопинг Гала, не так ли?

— Верно, — кивнула она, и я буквально увидел, как в его незримой табели о рангах Рэрити поднялась на несколько пунктов.

— Действительно, и я счастлив работать здесь, служа принцессам. Если бы только… — Перформер вздохнул. — Неважно. К слову, мы пришли. Гостевое крыло.

Мы находились в начале длинного коридора с множеством дверей. Единорог подвёл нашу компанию к ближайшей и сказал:

— Выбирайте любые покои, какие вам приглянутся.

— Я буду с Твайлайт! — заявил Спайк. Это никого не удивило.

— Так что там с этим «если»? — уцепилась за брошенную фразу Твайлайт Спаркл.

Барон нахмурил лоб, узкие губы сложились в горькую усмешку.

— Нелицеприятная история. Видите ли, мой племянник, пони больших возможностей, но малого почтения, в прошлом месяце посмел отпустить шутку в присутствии Её Высочества принцессы Селестии… Из тех, о которых в приличном обществе вспоминать не принято. Он не думал, что Её Высочество услышит, но… Она отослала его от двора, и теперь он томится без дела где-то в Мэйнхеттане. — Перформер покачал головой, сокрушаясь о глупости современной молодёжи. — На мой род пало неудовольствие принцессы.

— Возможно… я могу что-то сделать для вас? — Желание волшебницы помочь читалось на её мордочке крупными буквами. Ведь этот жеребец был так вежлив и обходителен, что не ответить любезностью на любезность казалось практически святотатством.

— Я пробовал поговорить с Её Высочеством, но тщетно, её гнев ещё силён. Но, может быть, если именно вы затронете в разговоре с ней эту тему, она сжалится над ним? Моего племянника зовут Райотас Спри.

— Я непременно постараюсь сделать всё, что смогу, — заверила она, и глаза барона увлажнились, как если бы он сдерживал слёзы.

— Ох, я и не знаю, как благодарить вас, мисс! — воскликнул он.

Мы разошлись каждый к облюбованной им двери, и распорядитель добавил:

— Если вам что-нибудь понадобится, дёрните шнур у изголовья кровати. Слуги исполнят ваши просьбы.

— Большое спасибо вам за вашу помощь, — выразила общую благодарность Твайлайт.

— Пустяки, пустяки! — отмахнулся жеребец. Мои компаньоны разошлись по своим покоям, а я задержался и обернулся. На мордочке барона красовалась ухмылка, которую он стёр, едва заметил мой взгляд. Перформер поспешно развернулся и направился к лестнице. Простенькая двухходовка, но для наивных провинциалов сгодится и такое. Жалкие интриги благородных пони. Я сделал себе мысленную отметку объяснить Твайлайт, что её пребывание при дворе будет отмечено подковёрными кознями различной степени гадливости. Впрочем, этим может заняться и Селестия. Уж она-то должна понимать, к чему приведёт переезд, пусть и временный, её умной, но не разбирающейся в определённых областях жизни фаворитки.

Я вошёл в комнату и сразу же шарахнулся назад: напротив входа находились почтенных размеров маятниковые часы, чьё равномерное тиканье наполнило тело дрожью. Вычурный циферблат насмехался надо мной, длинная нить раскачивалась из стороны в сторону, завораживая, гипнотизируя равномерными движениями. В ушах послышался шелест листьев. Я выскочил в коридор и побежал за Ригурусом.

— Постойте! — крикнул я, и жеребец, находившийся на середине лестнице, оглянулся; я застал его врасплох, и он не успел до конца скрыть раздражение в голосе.

— Да?

— Если не трудно, прикажите слугам вынести из моих комнат часы.

— О. — Его недоумение быстро сменилось невозмутимостью. — Я передам тем, кто занесёт ваши вещи.

Он продолжил спускаться, не дожидаясь ответа. Я вернулся к своим покоям и замер в нерешительности. Я физически не мог зайти внутрь, чтобы дёрнуть чёртов шнурок и позвать кого-нибудь на помощь. Я даже разглядеть толком ничего не успел, кроме Богом проклятых часов. Я понятия не имел, что они хотели нашептать мне, какой дьявольский морок навести, и проверять желания не испытывал. Так я и простоял до момента, когда появилась группа земнопони в ливреях; багаж Рэрити взвалили на свои спины двое, в то время как остальные несли наши вещи во рту. Пони молча разошлись к комнатам и синхронно постучали в двери, но хриплое дыхание парочки, которой достались сумки белой единорожки, разрушало впечатление идеальных слуг. Ко мне направился один жеребец, и я протянул руку, забирая слегка обслюнявленный чемодан.

— Его благородие упомянул, что вы нуждаетесь…

— Да-да, иди туда и вынеси… эту штуку, скорее! Просто… избавься от неё, выкинь, разбей, отнеси, неважно!

При мысли о том, чтобы спать в одном помещении с самой настоящей тикающей бомбой, от которой меня может переклинить в любой момент, холодела спина.

— Вы говорите про часы? — уточнил он.

— Чтоб тебя черти драли, конечно! — не выдержал я. — Да, про часы, — поморщился я, поймав его непонимающий взгляд.

Он осмотрел комнату.

— Один не справлюсь.

Слуга крикнул другому пони, который только что избавился от своей ноши, передав её дракончику:

— Мидоу, иди сюда!

— Чё? — откликнулся его товарищ.

— Мистеру надо вытащить из комнаты часы.

— А-а-а… — протянул Мидоу и вместе с первым слугой зашёл в мою комнату. Послышался звук возни, другой звук, с которым движут по паркету тяжёлую мебель, раздались приглушённые ругательства. Затем пони показались вновь; они придвинулись близко друг к другу, и часы покоились на их спинах, противно тикая, разочарованные тем, что не поймали меня.

Я скомканно поблагодарил слуг и в конце концов перебрался в свои покои. Первой комнатой была спальня, чуть ли не половину которой занимала безразмерная кровать с воздушным балдахином, державшимся на золочёном деревянном каркасе. Концы опор венчались маленькими гранитными шарами. Подушки и одеяла были шёлковые. Просторная столовая на десять персон, если судить по количеству стульев, не имела ничего похожего на кухню поблизости — видимо, еду должна была доставлять прислуга. Обширная кладовая была доверху забита одеждой не только для пони, но и для других рас; вытащив пару тряпок оттуда, я попытался нацепить их и удивился, когда мягкий вельветовый камзол с вышитыми розами сел как влитой. К сожалению, штанов при быстром поиске не обнаружилось, как не обнаружилось и желания расхаживать наполовину нагим. Я бросил куртку на вальяжно раскинувшийся рядом с постелью диван, пообещав себе разыскать что-нибудь подходящее к ней. Главным же украшением моей скромной княжеской берлоги стали ванные комнаты. Их было две: одна относительно маленькая со стенами кремового мрамора, ониксовый прохладный пол переливался в свете хрустальной люстры. Чаша ванной была тоже мраморная, но бежевого цвета; в ней неловким гостем смотрелась белоснежная керамика. Зеркало, обрамлённое ветвями янтаря, довершало образ немыслимой роскоши. Вторая ванная комната походила на бассейн со множеством кранов. В сравнении с ней клозет выглядел маленьким и забытым, хотя и совпадал размерами с моими апартаментами на чердаке в Понивилле.

Убедившись, что в помещениях более часов не осталось, я решил немедленно опробовать в деле водопроводную систему замка. Наполнив маленькую ванну, я разделся и нырнул туда, с наслаждением отфыркиваясь. Горячая вода облаком окутала тело, и я расслабился, закрыв глаза и отдавшись на волю купели…

Встрепенувшись, я приподнялся. Вода успела остыть и теперь была едва тёплая. Кожа огрубела, скукожилась. По всей видимости, я умудрился заснуть. Кое-как намылился мочалкой, смыл пену и встал на пушистый ковёр. Вытеревшись махровым полотенцем, пышущим чистотой, я обмотал его вокруг живота и направился в спальню. Как оказалось, меры приличия были не напрасны. На постели сидела незнакомая сиреневая единорожка с пушистой оранжевой гривой. На пони было нарочито простое серое платье, на создание которого наверняка ушла целая прорва усилий и денег. При моём появлении она склонила голову и произнесла:

— И вам не стыдно, мистер Рьёбиньзон? Появляться в таком виде перед дамой… ох, свет этого не одобрит. — Впрочем, в её голосе, обворожительном и немного озорном, присутствовала явная нотка веселья.

Пораженный, я застыл, затем попытался прикрыться. Она рассмеялась.

— Вы очаровательны! А теперь, я думаю, самое время познакомиться вживую, — прощебетала пони, поднялась и подошла, на её мордочке проскакивала лукавая ухмылка. — Шарминг Эйринес, виконтесса Низкогорская. Но для вас — Шарминг.

— А… а… Что вы тут делаете?!

— Жду вас, Рьёбиньзон… У вас сложное имя, лучше Рьёбин… Нет, Робин. Да, Робин. — Она смаковала слова, несколько растягивая их. — Мне поручили подготовить вас к церемонии, которая состоится через пару недель. Я уже вижу, мы с вами отлично поладим.

Единорожка дотронулась до полотенца и слегка его одёрнула. Я отпрянул, и она снова хихикнула.

— Прелестно!

— Что вы делаете?! — Я отстранился и попытался взять ситуацию в свои руки. — Прошу, отвернитесь и дайте мне переодеться.

— Надеюсь, не в этот камзол? — Шарминг указала на брошенную на диван куртку.

— А что в нём не так?

— С ним всё в полном порядке, не считая одной мелочи. Он предназначается для представительниц слабого пола расы минотавров. Правда, я не осмелюсь назвать их слабыми при встрече…

Я покосился на злополучную тряпку и вновь посмотрел на единорожку.

— Покиньте помещение и дайте мне переодеться.

— Зачем такие формальности? Я как раз закончу вводную часть к тому времени, как вы оденетесь.

Я глубоко вздохнул. Неужели подобное было в порядке вещей? Но нет, в Понивилле никто, никто не позволял себе настолько неприкрытого и явного вторжения в личную жизнь.

— Хотя бы отвернитесь.

— Как угодно, — она фыркнула и показательно повернулась ко мне спиной. Я сбросил полотенце и потянулся к своей тоге. От спешки я запутался в ней и некоторое время боролся с предательской тканью, потом всё же кое-как натянул её. И обнаружил, что рог Шарминг светился, а сама она изучала висящее перед ней зеркало фута в два ростом, переливающееся зелёной под стать глазам единорожки магией.

— Что вы себе позволяете?!

— Уверяю, ничего кардинально нового я для себя не обнаружила, — ответила она, развеяв волшбу. — Я могу повернуться к вам?

— Тогда… зачем?

— А зачем мы живём, милый Робин? Философский вопрос, я знаю, но вы подумайте на досуге. — Не дожидаясь более разрешения, пони обернулась, и мы опять оказались лицом к мордочке. — Итак, касательно формата вашего обучения. Я прихожу сюда около десяти утра и рассказываю о сути церемонии, а также даю вам текст для запоминания и дальнейшего произнесения уже перед принцессами. Далее мы проходим в танцевальную комнату, и там вы разучиваете парочку па, которые пригодятся вам на балу после вручения грамот послами и вашего принятия подданства. К двум часам мы прощаемся до следующего дня. Как вам такая программа?

— Что? Тексты? Танцы?

— Клятвы и заверения. Стандартные слова, ничего интересного. — Щёки Шарминг Эйринес порозовели от возбуждения. — Куда интереснее балы, что следуют за формальностями! Столько страсти, столько пыла в кружащихся парах, и музыка носится по залу! Великолепно. Жаль, что время приёма официально считается главной частью, но будь иначе, не заключайся все самые важные союзы и сделки за портьерами в отдалении от основной публики посреди танца, балы потеряли минимум половину своей прелести. Прелести тайны, конечно.

— Я… — Я взлохматил ещё влажные волосы. — Мы будем видеться каждый день?

— И я рада этому, Робин. — Единорожка грациозными движениями подобралась ещё ближе. — Меня с детства захватывали далёкие страны и диковинные расы. Только не обижайтесь на «диковинные», — она понизила голос. — Когда я была маленькой кобылкой, я мечтала открывать новые страны. Но взрослые, эти противные, доставучие взрослые! Они никак не хотели мириться с моими еженедельными побегами за неизведанным, и я оставила свою затею. Получила кьютимарку, выросла, но жажда открытий никуда не исчезла. Поэтому, когда я услышала про вас, про… че…человьека… Я вызвалась быть вашим проводником в закрытый для посторонних мир Кантелота. Хотя бы в такой малости, как помощь с клятвами.

Единорожка перешла на шёпот, и теперь я с трудом улавливал её слова. Она посмотрела по сторонам и опустила голову.

— Наклонитесь, — услышал я.

— Зачем?

— У стен есть уши. — Будто бы в подтверждение она потрепала своё лохматое ушко, пригладила гриву, хвост взметнулся распушённым водопадом. Я присел. Пони смотрела на меня с живым бесстыдством.

— Ниже.

Я придвинулся к пони, гадая, кому требовалось нас подслушивать. Приоткрыл рот, чтобы спросить, что происходит. И Шарминг Эйринес, вскочив передними копытами на моё колено, крепко поцеловала меня. Её язычок встретился с моим и с истой бесцеремонностью скользнул по нему, пробежался по зубам. Единорожка закрыла глаза. От шёрстки пахло вкусными духами. Я вздрогнул и дотронулся до её спины, чтобы отпихнуть пони, но вместо этого оставил ладони на ней. Разум надсадно завопил, требуя прекратить, остановить бессмысленное безумство. Мягкие губы Шарминг настойчиво прижались сильнее, она почти уткнулась в меня носом, и я чувствовал её тепло на своём лице. Я рефлекторно обнял пони, прижимая атласное платье к затрепетавшему телу. И в тот момент, когда я стал по-настоящему отвечать, она разорвала поцелуй, выдохнула и спрыгнула с колена.

— Что… Что-что-что это было?

— Поцелуй. И я думала, что целуетесь вы гораздо лучше.

— Я был… не готов.

— Тогда остаётся надеяться, что в следующий раз выйдет лучше. — В голосе Шарминг расцвела искорка веселья.

— Что?!

— Знаете, детские увлечения могут проявить себя и в старшем возрасте. Как я уже говорила, я обожаю необычные расы. Они меня… как бы выразиться культурно… — Пони выдержала многозначительную паузу. — Влекут.

— И… — Чего я никак не ожидал, так это нимфоманки-ксенофилки. Мог ли я считать себя везучим человеком? Едва ли. Это же пони. Пони. Лошадь низкорослых пород. Хотелось заорать, вскочить, подкинуть вещи в воздух — словом, сделать что-нибудь до безумия глупое.

— Мы что-нибудь придумаем. Вы не выглядите преисполненным отвращения. Только смущённым. Это забавно, — поделилась со мной мыслями единорожка. — Уверена, нас ожидает весёлое времяпрепровождение.

Я слабо повращал ладонью в воздухе и промолчал.

— До завтра, Робин, — донёсся до меня её голос. Я остался один. По телу проходили слабые разряды энергии, на губах сохранился мимолётный вкус Шарминг Эйринес.

— Боже праведный… И должно же всё закончиться этим.

Я точно не понимал, что подразумевал под «этим», но «это» явно было что-то приятное и порочное одновременно. Оставайся у меня какая-то сила воли… Хоть капелька… Жалкие оправдания. Я прикоснулся ко рту, поколебался и утёр его. Что за нравы у местной элиты… Извращенцы и интриганы. Все до единого. Если сейчас не сбегу хотя бы на прогулку по городу, то непременно нарвусь ещё на какую-нибудь пакость. В конце концов, вместо кобылки я мог нарваться на мускулистого жеребца-экспериментатора, и вот тогда… Я треснул себя по лбу. Всё от лукавого! Но с поцелуем я и впрямь напортачил, что и говорить…

Я пнул стену и взвыл от боли, смешанной с облегчением. Выскочив в коридор, я заозирался по сторонам, готовый спрятаться в покоях, как только замечу знакомый силуэт Шарминг. Её поблизости не оказалось, и в груди появилось щемящее чувство лёгкости и разочарования — тревожащий душу коктейль. Я направился в сторону лестницы; примерное направление было известно, и найти выход в Кантерлот труда не составит…

---

— Ну помоги же мне, сноп ты лежалого сена! Ты, банка консервная, мул бесхвостый! Скажи хоть слово! — Я раздражённо всплеснул руками, а недвижимый страж и глазом не повёл в сторону. Смотрел в одну точку, изредка моргая. Должно быть, он выражал собой этакую композицию на тему британских часовых; вспомнить бы, что такое Британия, да память в очередной раз подводила, подкидывая ворох разрозненных названий и фактов.

Потерялся я быстро. Оказалось, чтобы заблудиться в замке, полном разумных существ, достаточно свернуть не в ту сторону на одном разветвлении, и вот уже стоишь посреди пустынного коридора рядом с дверями, которые охраняют невозмутимые гвардейцы. Я бы с радостью наткнулся на одного из слуг, но они будто все попрятались, и знакомых полосатых ливрей нигде не было видно. Или они сливались с бесчисленными гобеленами. Я фыркнул, и бронированные пони, как обычно, не обратили и толики внимания. Пытаться разговорить стену и то было бы проще.

— Ну же, не будьте вы такими… кирпичами! Вас что, заставляют молчать во время смены? Боритесь с системой, не позволяйте ей диктовать… а, ну вас к сену. — Мне показалось, или во взгляде правого охранника мелькнула вспышка ехидной весёлости? Они ещё и потешаются надо мной!

Громкие возгласы всё-таки привлекли ещё одно действующее лицо — вернее, мордочку. Рэйнбоу Дэш вынырнула из-за угла и, чуть не столкнувшись со мной, затормозила в последний момент. И куда, спрашивается, ей спешить? До чего… активная особа.

— Ух, так и знала, что это ты вопил! — Она упёрлась копытом мне в ногу.

— Хм, не… вопил, а… говорил на повышенных тонах. Я потерялся, а эти не хотят показывать дорогу. Вот и разозлился чуть-чуть. Кстати, а что ты тут делаешь?

Последствия знакомства с сиреневой обольстительницей давали о себе знать, и я поспешно отодвинулся. Разбуженное воображение оказалось не так легко приструнить, и я впервые обнаружил в гибели снов преимущество: по крайней мере, эротических фантазий у меня ни разу не было.

— Я… — Пегаска на секунду замялась. — Я прогуливаюсь! — с вызовом сообщила она.

— Ну, в какой-то мере и я прогуливаюсь. Давай прогуливаться вместе? — предложил я.

— Извини, но ты не в моём вкусе, — хмыкнула она. Я закатил глаза, сетуя то ли на плохую шутку, то ли на паршивый перевод зелья.

— Я к тому, что неплохо бы отыскать выход.

— О, это верно. Если честно. — Рэйнбоу посмотрела на потолок. — Эта штука, хоть и высокая, всё равно словно давит на спину. Не люблю я долго сидеть в помещениях… А ещё они тут все окна позапечатывали.

Теперь я был уверен в том, что один из стражей тихонько хихикнул. Развернувшись к нему, я ткнул пальцем в аквамарин и пригрозил:

— Я ещё найду тебя. И когда в следующий раз у меня при себе окажется перо, то тебе не поздоровится, яблочный ты огрызок. Впрочем. — я присмотрелся к крыльям пегаски. — Есть вариант и…

— Ещё чего. — Поняв, куда я клоню, Рэйнбоу Дэш на всякий случай прижалась к земле в стойке, смахивающей на боевую. Я счёл за лучшее не устраивать во дворце борьбу с неизвестным исходом и примирительно пожал плечами.

Дальше мы отправились вдвоём. Портреты давно мёртвых пони, равно как и богатые гобелены и статуи, потеряли притягательность новизны, и я завязал разговор с радужногривой пегаской.

— Скажи, а почему тут так много единорогов? — спросил я и кивнул в сторону картин. Дэш задумалась, вышагивая рядом. До этого она пару раз взлетала, но вскоре приземляясь, говоря, что ей неуютно.

— Не знаю. Ну, вроде как среди аристократов их больше всего. Земнопони и пегасы как-то меньше хватаются за титулы, что ли, — пояснила она. — Да и не нужно это нам. У нас есть небо, а что дадут звания? Больше облаков? Но как их делить? Небо принадлежит всем.

— А чем вообще занимаются расы? Есть ли какие-то расовые профессии? — Мы зашли в тупик и развернулись, мягкий ковёр ласкал ступни.

— Наверное, — сказала она. — Вон, среди знати единорогов полно. Но это ничего особенного им не даёт. Принцесса Селестия не допустит превосходства одних над другими. Мы равны во всех правах, забыла только, как эти права называются. Так вот. — Рэйнбоу зашевелила крыльями. — Единороги больше всякой учёной магией занимаются, это-то и понятно. У них рога как-никак. Да и другие профессии, где требуется она, тоже для них. Пегасы, разумеется, в большинстве случаев связаны с небом, и редко когда можно увидеть пегаса-клерка. Это сводило бы с ума — не видеть часами ясного неба, ужасно! — Её передёрнуло. — А ещё из пегасов выходят отличные поэты и писатели. Так получается. Бывает, взглянешь ночью на мириады звёзд, и нахлынет такое настроение… такое… волшебное.

Она запнулась.

— А ты что-нибудь пишешь?

— Да так, мелочи. Пара строчек там, пара строчек после дождя, когда в воздухе повисла лучезарная капель, дробящая солнце и землю на мириады пылающих миров… — Рэйнбоу смешалась. — Забудь, ничего интересного. Сложно вспомнить пегаса, который бы, не увидев такую красоту, не постарался записать её в словах.

— А как с музыкой и искусством? Картины?

— Музыкой больше земнопони и единороги промышляют. Лично мне лень возиться с громыхающей или звенящей штуковиной, когда наверху столько всего, когда наверху скорость и свобода! А картины… ну, этим все расы занимаются. Трудно выделить кого-то особенного.

— И что там с земнопони?

— Земнопони? Они либо кормят остальных, либо работают на подхвате, как слуги в замке, например. Хотя у них здорово смекалка развита, так что из них выходят прекрасные торговцы, архитекторы там... учёные.

— Учёные? Разве это не единороги?

Рэйнбоу Дэш поморщилась.

— Не совсем. Когда тебе надо получить какую-нибудь волшебную штуку вроде зачарованных камней или лекарств, ты идёшь к единорогам. А поезда, фейерверки и другие надёжные вещи оставляют земнопони. Хотя тут, конечно, трудно сказать. В любой технологии Эквестрии есть частичка магии. Даже в электричестве.

Я посмотрел на стилизованный под факел светильник и спросил:

— И как вы добываете электричество?

— Точно не знаю, за этим тебе к Твайлайт надо, но кое-что я помню. — Пегаска надула щёки от усердия. — Есть два типа станций: в одних топят углём и каким-то образом получают энергию, в других единороги разогревают огненной магией котёл… или не котёл… Но это всё не очень выгодно. Маленькая эффективность, вот! Поэтому нам постоянно требуется уголь от Зебрики.

— А чего хотят зебры? — Кажется, я увидел знакомого пони. Он шёл к нам спиной, тень стелилась за ним, тёмная, как цвет его сюртука.

— Драгоценных камней. Никогда не думала, зачем они им, — предупреждая дальнейшие расспросы, добавила она.

— Ваше благородие, подождите! — крикнул я, и Рэйбоу Дэш с недоумением покосилась на меня.

Пони замер и повернулся к нам.

— Не ожидал встретить вас здесь, — сказал Ригурус Перформер. — И зачем эти титулы? Друзья Твайлайт Спаркл могут звать меня Ригурусом.

— Мы тоже не ожидали очутиться здесь, — ответил я, — и были бы очень признательны, если бы вы показали нам выход в город, мистер Перформер.

На этих словах Рэйнбоу Дэш засвистела с натянутой беззаботностью, показывая, что последняя реплика не относилась к ней. Она действительно не любила быть зависимой от других.

— Хм, выход в город… К парадным воротам вам лучше не идти. Я провожу вас до Восточных дверей, они тут недалеко. Странно, что вы не встретили слуг.

— И верно. Обратно, я так понимаю, тоже через них?

— Лучше будет так, — согласился барон. — Там постоянно кто-то проходит, и вам не составит труда найти помощников.

— Кстати, — встряла пегаска, — а ты… — Она поморщилась под пристальным взглядом единорога, — вы не знаете, где можно отыскать кого-нибудь из Вондерболтов?

— В настоящее время в замке находится только Соарин. — Мы зашли в узкий проход и вынырнули в другой части замка, где преобладал полированный розовый камень и через равные промежутки вдоль коридора в нишах находились расписные вазы. То и дело мелькали слуги, и я вздыхал в душе: где же они были раньше!

— Не подскажете, как к нему пробраться?

— Он настоятельно просил, чтобы к нему не направляли… фанаток. — Он с иронией взглянул на Рэйнбоу Дэш.

— Это я-то фанатка?! — возопила она. — Да Вондерболты примут меня, как только я поговорю с одним из них! В воздухе я держусь с ними на равных, если не лучше!

— Тогда это, безусловно, меняет дело, — интонации Ригуруса приобрели ядовитый оттенок. — В таком случае я просто… вынужден выдать вам расположение его покоев.

Я представил, что ожидает несчастного Соарина, и покачал головой. Пегаска насела на управляющего с расспросами, и тот подробно объяснил ей маршрут. Спустя десяток минут она наконец отстала от изрядно утомившегося барона, который теперь то и дело смахивал пот со лба, и я спросил:

— Мы в новом крыле? Расцветки изменились.

— О да, — кивнул Ригурус Перформер. — Розовое Крыло названо так из-за розового мрамора, из которого выполнены стены. Правда, ещё ходят легенды о притаившемся где-то тут розовом призраке, бродящем по ночам и распугивающем пони, страдающих бессонницей. Все свидетели уверяют, что у привидения необычайно густая и пышная шерсть, но это всего лишь сказки. Если честно, увидев нечто настолько несуразное, я бы скорее рассмеялся, а не ужаснулся. Сюда, пожалуйста.

Он махнул копытом в сторону небольшой двери. Я распахнул её, и в глаза ударило утро. Покатое солнце светило необычайно ярко для осени, и я подслеповато щурился, привыкая к изменившейся обстановке.

— Спасибо за всё, — Рэйнбоу Дэш расправила крылья, — а теперь я, пожалуй… Тут ведь можно летать?

— Это не одобряется, но…

Окончание фразы утонуло в восторженном вопле пегаски, взмывшей в столь любимое ей небо.

— Сама непосредственность, — сказал Ригурус так, что было непонятно, хвалил или ругал он Рэйнбоу. — Идите по этой дорожке, никуда не сворачивая, и выйдете к двери в стене. Она ведёт в Старый Город. К слову, рекомендую на обратном пути прогуляться по саду. Он красив в это время года.

— Благодарю. Я, наверное… Постойте, — оборвал я себя, — я бы хотел обсудить один вопрос.

— Слушаю. — Спокойствие на мордочке барона было непоколебимо.

— Я познакомился с одной кобылкой… Вернее, это она со мной познакомилась. Единорожка по имени Шарминг Эйринес заявила, что она будет готовить меня к церемонии, но её манеры несколько… выбивают из колеи и…

— Не продолжайте, — губ жеребца коснулась тень улыбки. — Этого стоило ожидать. Как только она услышала про новую расу, она тут же помчалась выспрашивать подробности и выбила привилегию на кураторство над вами. Предполагаю, она приставала к вам.

— Да, — не сдержавшись, я фыркнул, настолько нелепо звучала фраза. — И что мне с этим делать?

— С вашей стороны задавать такие вопросы немного странно… Я бы посоветовал вам, если вы не интересуетесь мужским полом…

— Вот уж чего нет, того нет.

— И если вас не отвращает мысль о межрасовых связях, поддаться ей. Поверьте, Шарминг бывает крайне настойчива в достижении того, что взбредёт в её голову. А уж такой лакомый кусочек, как чьель… чёльовьек, она не упустит ни за что, — невозмутимо закончил пони.

— Поддаться? — я не верил своим ушам. — И у вас такое в порядке вещей?

— Нет, свет осуждает проявления подобной… неразборчивости. Но Шарминг Эйринес с юных лет пренебрегала чужим мнением, а вы, догадываюсь, тем более равнодушны к осуждению аристократов.

— Но… это неправильно!

— Кто-то коллекционирует бабочек, кто-то собирает монеты или древнее оружие. А кто-то предпочитает секс с другими расами.

— И всё-таки это как-то… бр-р-р…

— Позвольте. — Барон переступил с ноги на ногу. — Чем же, по-вашему, плох секс как источник удовольствия? Поверьте, на моей памяти никто от него не умирал. Обоюдное согласие в этих вопросах снимает все претензии, если не считать возражений консерваторов. У нас находятся эстеты, предпочитающие своему виду другие. В мультирасовом обществе это неизбежно. И, как я уже упоминал, видеть в сексе нечто грязное способны только очень скованные обычаями личности. Поэтому получите свою порцию наслаждения, а после Шарминг утратит к вам интерес. Для неё важна новизна ощущений.

— А как же любовь? — Ригурус поглядывал в сторону дворца, и мой новый вопрос, казалось, несколько раздражил барона.

— А что не так с ней? Любовь — прекрасное чувство, не спорю. Когда-нибудь Шарминг найдёт своего особенного пони, хотя с учётом её повадок это вряд ли будет пони, и будет хранить ему верность. Я понимаю, что, быть может, в вашем обществе это работает не так или на вас повлияло проживание в закостенелой провинции, но моральный облик жителей Кантерлота именно таков. Да что там, я убеждён, что связи с иными расами не преследуются даже в вашем… Понивилле.

Я задумался. Выглядело логично и не слишком-то отличалось от Земли, напротив — кое-где на моей родной планете терпимость не достигла уровня Эквестрии. Но тут выносили даже открытую ксеноманию! А я, превратившись в объект преследования, получил в ответ на жалобы лишь лёгкое недоумение. Что с этим делать? Резко и грубо отвергнуть её притязания, объяснив, что ничего не выйдет? Я вспомнил бурлившие в те мгновения чувства — острый шип удовольствия — и невольно сглотнул. Как-то летом я шутил над собой, представляя знакомство с особой, достаточно безумной для того, чтобы заняться любовью — какая, к чёрту, любовь?! — с иномирцем. Двойственность желаний била по мозгам, и без того израненными приступами. Счастья не прибавляло и странное подобие чахотки, оставляющее после себя замученное тело и пустоту в голове. Взваливать на плечи ещё одну проблему казалось глупейшей затеей.

— Полагаю, на этом всё, — по-своему истолковал молчание барон и, сухо кивнув на прощание, удалился. Я показал ему в спину язык и направился по указанной дорожке, жалея, что сноровистые слуги вымели с неё всё лишнее, оставив равнодушный холод точно подогнанных камней. Было бы неплохо увидеть сейчас что-нибудь ещё более невезучее, чем я — например, умирающие, наливающиеся багрянцем гниения листья. Увы, ни одного упавшего листочка поблизости не было, и тающие кроны деревьев издевательски воровали солнце, оставляя на мою долю жалкие крохи лучей. Я повёл плечами, поёжился. До чего дожил, сравниваю себя с листьями!

Тропа была прямая, от неё ровными стрелами отходили ответвления, но я никуда не забредал и вскоре достиг двери около шести футов в высоту, проделанной прямо в стене, потолок которой поддерживали мощные подпорки. Я хмыкнул, прикидывая ненадёжность конструкции, но потом бросил бессмысленное занятие, поняв, что держаться всё могло за счёт магии; в таком случае укреплениям отводилась декоративная роль. К тому же я был никудышным инженером.

Меня встретила привычная парочка гвардейцев-близнецов, единственное различие которых от уже виденных мной стражей было в том, что эти имели рога. Дверь выглядела запертой, поэтому я подошёл к ним и сказал:

— Я тут в город собираюсь, не пропустите?

Молчание. Я поколебался, но шагнул вперёд и коснулся ручки, дёрнул её на себя — глухо.

— Да ладно?! Серьёзно? — В груди возникло желание, едкое, горькое, как корень полыни, подойти и со всей силы ударить одного из гвардейцев. До хруста в костях, до крови на надменных, невозмутимых мордочках, до сдавленного вопля, до страха в огромных глазах. Я сделал шаг к пони, прежде чем наваждение исчезло, оставив после себя грязный, склизкий призрак злобы, давящий на грудь. Я прислонился к стене, хватая ртом холодный воздух, помассировал виски.

— Нервы ни к чёрту, — сказал я в пустоту. — Боже, как меня всё достало. Я просто хочу домой. Что стоит Тебе швырнуть меня обратно? Я многого прошу? Скажи, что нужно, и я сделаю. Всё сделаю, только верни меня на Землю. Я тут с ума схожу, видишь?

Молитвы в никуда бесполезны, как бесполезны молитвы без веры. Я не верил в Бога, но, как и всякий попавший в затруднительное положение, обращался к Нему, расписываясь в извечной человеческой беспомощности перед ликом непреодолимых обстоятельств.

Снаружи завозились, и дверь распахнулась, пропуская кобылку в полосатой ливрее.

— От себя? Дверь открывалась от себя?! — воскликнул я, от возмущения подпрыгнув. Нахлынуло смущение, вызванное собственной глупостью и недальновидностью.

— Мистер? Да, мистер, со стороны замка дверь открывается от себя, — ответила пони.

— И вы двое не могли мне сказать?

— Гвардейцы очень неразговорчивы на посту, мистер. Но вы могли проверить это самостоятельно.

Я кивком поблагодарил кобылку и наконец-то ступил на камни Старого Кантерлота. Никакого душевного подъёма сие событие не вызвало, да и странно было бы ожидать чего-то другого после всех событий этого недолгого, но очень насыщенного дня. Я обернулся и произнёс в стену:

— И только попробуйте запереть дверь перед моим носом, если я вернусь поздно!

Одному дьяволу известно, что бы я тогда сделал. Не жаловаться же Твайлайт на нерадивых гвардейцев! Впрочем, они не идиоты и пересекать определённые границы не станут. Наверное. Я шагнул вперёд — маленький человек навстречу большому городу.

Религия и нравственность

Старый Кантерлот располагался на выступе невообразимо большой горы, покрытой сейчас золотыми крупинками редких деревьев. По крутому склону стекали тысячи сверкающих осенним застенчивым солнцем ручейков. Они сливались у стен города в широкую шумную реку, чьи воды взрезали сглаженные временем и течением пороги. Река по-змеиному скользила до края обрыва и низвергалась чрез него, громко, неистово, поддерживая в разреженном воздухе нетленную тусклую радугу. Я стоял на стене Старого Города и всматривался в пропасть, что отделяла столицу Эквестрии от тронутых багряными и жёлтыми красками низин. Вечный туман, словно дымчатое одеяло, густел чуть ниже уступа, не подчиняясь своенравному промозглому ветру. Я поёжился, запахнулся в тогу, сберегая остатки тепла, и перевёл взгляд на высокомерно взметнувшиеся небоскрёбы Нового Кантерлота, который начинался на другой стороне реки. Оттуда доносился шум пульсирующего горячечной жизнью индустриального города. Меня охватило леденящее чувство ностальгии, забравшееся незваным гостем в душу и безжалостно овладевшее ей. Новый Кантерлот с первых минут пребывания здесь напоминал Землю.

Я вздохнул и направился к круглой башне, когда-то наверняка использовавшейся в качестве дозорного пункта, но ныне превращённой в живописную пристройку. Её основным достоинством была внутренняя лестница, позволяющая забираться на крепостные стены. Оглянувшись, я увидел вдалеке нескольких пони, разглядывающих окружающие их красоты и восторженно переговаривающихся. Должно быть, туристы.

Я почти дошёл до открытого проёма башни, когда откуда-то сверху послышалось:

— Погоди-и-и-и…

Я обернулся и невольно шагнул в сторону, давая место радужногривой пегаске, которая, едва приземлившись, выдохнула клуб пара и встряхнулась, разбрызгивая капельки влаги.

— Ну и холодрыга наверху! Надо было что-нибудь надеть.

— Горный климат. А как ты меня нашла?

— Я тебя и не теряла, — фыркнула Рэйнбоу Дэш. — Ну, может, только сначала. Потом быстро нашла и уже не выпускала из виду.

— Вместе веселее. Ну, пошли вниз?

С каждым словом меня покидало тепло, с каждым словом в горле застревал комочек застывшего, обжигающего стужей воздуха. Говорить не хотелось. Мы спустились по древней каменной лестнице, ступени которой давно разрушились, изъеденные веками. Над головами трещали настоящие, истекающие смоляным огнём факелы, стены влажно блестели подтаявшим инеем и потёками слизистой плесени. Воздух был спёртый и пыльный, каменное крошево будто въелось в него. Маленькие бойницы вмещали в себя кусочки блёклого зернистого небосклона, похожие на кристаллики изморози.

Мы выбрались наружу. Заснувшее за рваными облаками солнце давало башне ломкую бескровную тень. Я потоптался на месте, проверяя, не отмёрзли ли ещё пальцы на ногах. Толстые шерстяные носки плохо защищали от стылой сырости, пусть их и было две пары. Повернувшись к пегаске, я спросил:

— Ну что, устроишь экскурсию по городу?

— Вряд ли, — она покачала головой. — Я сама тут второй раз в жизни. Гид из меня аховый.

— Но ты летала сейчас над городом. Я-то просто шёл в одну сторону, пока не упёрся в стену, а ты, может быть, заметила что-нибудь интересное, — произнёс я, зашагав вперёд. В такую погоду лучше шевелиться, иначе рискуешь превратиться в ледяную статую. Рэйнбоу Дэш загарцевала рядом со мной.

— Я не особо обращаю внимание на то, что творится на земле. Только вот тебя отыскала да крылья поразминала.

Мы миновали небольшую площадь с неработающим фонтаном, изображавшим статного бородатого единорога; согласно задумке авторов, вода должна была выходить из его рога, символизируя магию, но воды не было, и фонтан выглядел сиротливо. Редкие пони, закутанные в шарфы и натянувшие поглубже шапки, жались к домам, — испуганная жизнь, тронутая дыханием вечности. С наступлением зимы в город придёт депрессия. Теперь, когда я воочию узрел силу ужасного климата Кантерлота, я уже не мог осуждать его жителей за пристрастие к чрезмерной цветастости и аляповатым архитектурным решениям. Пройдя широкую улицу, на которой расположились всевозможные лавочки, чьи владельцы настойчиво заманивали нас поближе, стоило приблизиться на расстояние одного-двух ярдов, мы свернули за угол и наткнулись на приземистое светло-розовое здание. Его дверь находилась под большим деревянным козырьком. На выступающей за черепичную крышу перекладине висела покачивающаяся вывеска, скрипевшая на ветру. На ней чья-то рука — а возможно, копыто — нарисовала недвусмысленный символ: вместительная кружка с выплёскивающейся пеной. Рядом с таверной стоял потухший фонарь. Из окон лилось заманчивое сияние, обещающее временный приют.

— З-зайдём? С-с-с-огреемся… — предложил я. К тому времени у меня зуб на зуб не попадал. Пегаска молча кивнула, и мы вошли внутрь.

Хорошо освещённое помещение вмещало в себя около двух дюжин столиков, треть которых была занята. Среди пони я приметил парочку минотаров и даже одного грифона, забившегося в угол и разглядывающего что-то на дне своей кружки. В нос ударила духота, приемлемая после уличного мороза, но оттого не менее неприятная. Я сдавленно чихнул. Воздух был насыщен запахами еды и едва влажной шерсти, стуком ложек и вилок о тарелки и приглушёнными разговорами. У дальней стены, стилизованной под крошащуюся кирпичную кладку, располагался фальшивый камин. Никто не оглянулся на нас. Я подошёл к стойке, за которой пожилой жеребец-единорог в очках протирал стаканы привычными движениями летающего в магическом поле полотенца.

— Что есть выпить, чтобы согреться? Безалкогольное, пожалуйста, — добавил я. Внутренности скручивало от набросившегося в тёплом помещении голода, но ценники в центре Старого Города, несомненно, окажутся чрезмерными для бумажника.

Он взглянул на меня, поправил копытом сползающие очки.

— Могу предложить сидр. — У него оказался бархатистый тенор.

— О да, сидр был бы как раз кстати! — заметила Дэш. — Но я не взяла деньги… Мне особо их некуда класть, — не сдержала улыбку она.

Я мысленно поморщился и достал тощий кошелек.

— Я заплачу. Две кружки сидра, пожалуйста. Сколько?

Единорог назвал цену, и я закусил губу, сдерживая недовольную гримасу. Получив деньги, он сказал:

— Вам принесут заказ.

— Займи столик, Рэйнбоу, — попросил я пегаску и обратился к бармену: — Послушайте, а вы не знаете неподалёку никаких зданий, стоящих того, чтобы их увидели?

Воистину, рассматривание архитектурных извращений пони было одним из немногих занятий, которые не надоели мне на протяжении всего пребывания в Эквестрии. Наверное, всё дело заключалось в бесплатности и лёгкости убийства времени.

— Боюсь, ничем не могу помочь. Разве что…

— Да?

— Могу посоветовать вам Малую Крылатую… — жеребец произнёс слово, которого я не услышал. Лишь мгновения спустя до меня дошло, что вместе понятного наречия он чирикнул что-то на языке пони. Я застыл. Неужели действия зелья Зекоры прекращается? Но пару секунд спустя в голове глухо отдало вспышкой внезапной боли, и я зажмурился; в сознании возник образ золотистой нити, выходящей из густого тёмного облака. Её второй конец свободно колыхался, а вокруг проплывали мутные пятна, соединённые с другими пылающими жёлтым струнами. Оборванная нить затрепыхалась, как прижатый ботинком червяк, нервно зашевелила кончиком. Она пыталась поймать ближайшее незанятое пятно. Боль постепенно нарастала, в ушах появился неприятный гулкий стук, будто в них заработали сотни крохотных молоточков. Всё, однако, прекратилось, стоило нити зацепить размытое облачко. Я открыл глаза и невольно коснулся уха, проверяя, не появилась ли там кровь.

— Что-что?

Бармен казался озадаченным, он пытливо смотрел на меня.

— С вами всё хорошо? Я сказал, что вы могли бы взглянуть на Малую Крылатую капеллу. Она недалеко, на другой улице. Выйдете отсюда направо, как упрётесь в дома, свернёте ещё раз направо. А там уж не пропустите.

— Да? Я… да. Спасибо, я… понял. — Я добрался до столика, за которым сидела голубая пегаска, и рухнул на стул, схватившись за голову.

— Что-то не так?

— Нет-нет, всё… всё в норме. Просто… — Видение испугало меня. А если такое повторится? Как к этому приготовиться? Быть может, надо сказать Твайлайт? Или я так схожу с ума? В очередной раз Эквестрия подкидывала прозрачный намёк на то, что мне здесь не рады. По крайней мере, мир так точно.

— Рэйнбоу, а кому вы поклоняетесь? — спросил я, взглянув в её светло-вишнёвые глаза.

— Поклоняемся? Мы? То есть пони? — пони почесала гриву. — Никому, а что?

— Но хозяин таверны упомянул про капеллу. В капеллах молятся богам. Вы поклоняетесь принцессам?

— Что? Нет, конечно! Что за чушь, — рассмеялась она. — Ты бы ещё сказал, что…

Новый всполох боли, и я подскочил, чуть не опрокинув столик. В этот раз всё прошло быстрее.

—… что священники тоже молятся, — закончила она. — Эй, что с тобой?

— Ни… чего, — выдавил я. — А что тогда делают священники?

— Стой, а при чём тут священники? Мы же говорим про священников. Ну, про…

Золотые нити в голове раскалились и стали почти белыми.

—… наставников, пастырей, исповедников…

— Я понял!

Рядом кто-то кашлянул, и я обнаружил, что слева стояла маленькая кобылка-земнопони, почти жеребёнок, одетая в лёгкое платьице. Она держала поднос с двумя кружками на одном переднем копыте. Убедившись, что на неё смотрят, кобылка поставила заказ на стол и кивнула:

— Угощайтесь, — и она упорхнула, затерявшись в глубине таверны так скоро, словно нас обслуживал призрак. Я взял свою кружку и начал:

— Итак, ваши священники…

— Нет, у нас нет священников. У нас есть священники, — закатила глаза пегаска и сделала большой глоток.

— Э-э-э… А в чём разница? — Я сложил ладони в замок.

— Ну, священники… или священнослужители… Они есть у всяких там далёких племён. Например, в нескольких месяцах пути от Эквестрии находится огромный вулкан, которому поклоняется племя минотавров. Они считают, что в нём живёт могущественный бог, кидают в жерло еду и одежду и думают, что этим его задабривают. У подножия живут шаманы, которые говорят от его имени и заявляют, что если у этого племени настают тяжёлые времена, то это потому, что их бог прогневался. Но это дикость, даже другие племена минотавров смеются над ними. Какой бог захочет жить в вулкане? Только очень глупый, если боги вообще существуют.

— А ваши священники…

— Сено, да нет у нас священников. Только священники, сколько раз повторять. — И пегаска, успокаивая разгорячённые нервы, хлебнула ещё.

Всемилостивый Боже, лингвистические заскоки этой расы оказались ещё более причудливыми, чем я полагал. Отвар Зекоры не сумел в полной мере отразить менталитет пони в разуме человека. Вполне возможно, я получаю аналог разряда молнии в мозг всякий раз, когда впервые слышу любое слово, у которого нет прямого аналога на земном языке. Омерзительные недостатки магии вновь проявили себя, напоминая, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках.

— Итак, ваши наставники… — я остановился, проверяя реакцию Рэйнбоу Дэш, но она только поощрительно кивнула. — Чем занимаются они?

— Всяким разным. Поддерживают, если ты потерял уверенность в себе и запутался, напоминают, каким следует быть пони, если он хочет, чтобы им гордились… — Она в три глотка прикончила оставшийся сидр. — Это сложно. Давай мы отправимся в твою капеллу, и ты поговоришь с пастырем напрямую. Кстати, помимо капелл есть ещё часовни, церкви, соборы…

Моё поле зрения сузилось до довольной мордочки Дэш, не подозревающей, что в глазах её собеседника плавают красные мушки. Гул в черепе нарастал, и молнии превратились во взрывы сверхновых, раскат которых отдавался дрожью во всём теле. Я не сразу понял, что она закончила. Схватил кружку трясущимися руками, проглотил весь сидр и сказал, скрывая ожидаемую после столь болезненного испытания хрипотцу:

— Пошли.

Пегаска вскочила, а я приподнялся, опираясь на прохладную поверхность стола. За то время, что мы провели в таверне, я согрелся и даже, судя по испарине на лбу, перегрелся. Мне срочно требовалось прийти в себя. Сидр плескался в желудке, от него по мышцам распространялась приятная истома, и я с удивлением обнаружил, что восприятие реальности слегка изменилось, став плавнее и заторможеннее. Я будто погрузился в пластилин. Впрочем, так подействовал и пунш на вечеринке в мою честь. Коварные напитки водились в Эквестрии; я и гадать не хотел, что бы со мной произошло, будь это что-то алкогольное.

На свежем воздухе закружилась голова, и я зажал рот, гадая, продолжится ли приступ. Рядом кто-то взволнованно щебетал, и я, прислонившись к фонарному столбу, возблагодарил неведомого чиновника, приказавшего установить его здесь. Пространство сошло с ума, и сознание осталось единственной неподвижной точкой в царстве беспрестанно вращающегося хаоса. Невидимые звёзды сверкали в вышине, проколы в ткани мироздания, истекающие каплями тошнотворного эфира. Я с трудом сфокусировал взгляд на нечёткой радужной кляксе, выскочившей в мир, в дикую мешанину цветов из иных миров и запахов из иных измерений. Я сглотнул, почувствовал на губах привкус желчи, и меня ударили по щеке, запалив в разуме очередной жадный до мыслей огонёк, обещавший разрастись до всепоглощающего пожара.

— Т-ты чего? Эй, Робин, что с тобой? — На уровне моей головы парила Рэйнбоу Дэш. Я слабо улыбнулся и сплюнул на мостовую. К счастью, в слюне не было примесей алого или болотного.

— Небольшие издержки жизни здесь, не более… Что-то сидр в голову ударил, сейчас пройдёт.

— Ну ты учудил, — нервно хмыкнула пегаска, продолжая держаться в воздухе. — Опёрся о столб и чуть по нему не сполз, при этом дышал… Часто дышал, как в припадке. Знаешь, я не врач, но, по-моему, у тебя серьёзные проблемы с сидром. Хотя ты же почти всю кружку выдул сразу.

— Да, это точно. У меня серьёзные проблемы… с сидром. И с пуншем. Вода и чай — наше всё, — сказал я и пригладил волосы. — Пойдём. До капеллы. Сейчас. Надо просто расходиться, и буду как новенький.

Я подрыгал негнущимися ногами. Рано или поздно Эквестрия меня прикончит. Найдёт лазейку, обходной путь и восторжествует, наблюдая, как гаснут последние проблески ума в моих глазах. Если бы не это обстоятельство, я бы назвал свою жизнь здесь сносной. Увы, обстоятельства играют приоритетами, а бессильные что-либо изменить зовут их игру расстановкой — перекидывание словесных мячиков зачастую скрадывает ничтожность обречённых быть пешками.

Моё представление собрало до оскорбительного маленькую аудиторию: парочка зевак, остановившихся было, продолжила идти как ни в чём не бывало, едва только я обрёл осмысленность движений. Я двинулся в направлении, указанном пони из таверны.

— У вас всегда такие мерзкие осень и зима? — спросил я на случай, если Рэйнбоу Дэш захочет вернуться к обсуждению недавнего события.

— Не знаю, в Понивилле всё гораздо мягче. Здесь на удивление жесткая погодка выдалась. Если честно, напоминает историю про вендиго, — ответила пегаска, не сводя с меня встревоженного взгляда.

— Что за история?

— В целом с неё началась история Эквестрии. Когда-то в древности пони жили в мире, но потом земнопони, единорогов и пегасов стали враждовать, и это разделило наш народ на три отдельных государства. Шло время, разногласия усиливались, и их запах — или цвет, или ещё что, я не вникала — привлёк древних духов зимы, вендиго. Они поселились на наших землях, принесли с собой самую лютую зиму, которую пони когда-либо знали. Мало того, их появление стало последней каплем в спорах пони, и каждая раса решила поискать счастья где-то подальше от других. Они открыли Эквестрию одновременно и вновь разодрались, да так, что вендиго опять их нашли. Но они поняли, что в единстве сила, и это спасло их. С тех пор такой суровой осени не было никогда, и мне сложно представить, что будет зимой. Хотя, может, скоро это пройдёт, да и вдруг это простая погодная аномалия над Кантерлотом. Я такого, правда, не видела, а я всякого насмотрелась рядом с Вечнодиким.

Мне уже рассказывали что-то про вендиго, но это было достаточно давно для того, чтобы забыть подробности, если таковые и присутствовали. Мы достигли конца улицы, далее шло разветвление; я выбрал правое направление и вскоре был вознаграждён зрелищем приткнувшихся вплотную домов, тянувшихся вдаль с обеих сторон. Дома, насупившиеся и мрачные, не производили впечатления творений пони, их непривычно тёмные викторианские фасады чернели провалами окон. Особенно сильно контраст чувствовался на стыке проспектов, ведь там, откуда мы пришли, преобладал более подходящий духу местных барокко.

— Ого!

— Да уж, впечатляет, — согласилась со мной пегаска.

— Не ожидал ничего столь манерного и одновременно… пугающего, что ли? — обратился я к ней, но первым отозвался, как ни странно, проходивший мимо малиновый единорог; его уши прикрывали меховые наушники, что не помешало тому услышать восклицание.

— Ничего удивительно, господа. Прошу прощения за невольное вмешательство в вашу беседу, но я просто обязан сообщить интересующимся историей и зодчеством Кантерлота один любопытный факт касательно сей улицы: видите ли, её спроектировал много веков назад грифоний архитектор, Августин Большесевер, по личной просьбе принцессы Селестии. В те времена у грифонов были своеобразные представления о красоте… Если честно, с тех пор они не очень изменились. Проживание высоко в Грифоньих Горах накладывает свой отпечаток на личность. — Щёки пони покраснели ещё сильнее, хотя это казалось поначалу невозможно; он явно гордился своими познаниями. — К его выдающимся работам можно отнести Малую Крылатую капеллу. Она является квинтэссенцией его творчества; ходили слухи, что он вложил в неё свою душу, что, разумеется, неправда, но капелла определённо заслуживает визита, если не вы не страдаете невротическими заболеваниями — были случаи…

Я улыбнулся ему, проигнорировав возмущённую мордочку Дэш; пегаска, хотевшая было оборвать наглое вторжение уличного выскочки, нахмурилась, глядя на то, как я беседую с ним. Возможно, её возмутил менторский тон его лекции.

— Огромное спасибо, мы как раз собирались туда. Вы так много знаете об этом месте …

— Я живу на Крылатой улице с самого детства и, как всякий порядочный пони, обязан знать историю места, где родился, — вернул улыбку жеребец.

— Как вам тут живётся? Эта улица какая-то… неприветливая.

— Сила привычки. Я уже и не могу представить своей жизни без ежедневного зрелища этих домов. Многие могут заявить, что капелле не пристало быть такой мрачной, но у грифонов, как я упоминал, иное видение мира, выкованное в постоянной борьбе за выживание. Чудо и счастье, что они вообще способны на высокое искусство.

Мы попрощались с разговорчивым единорогом и опять остались вдвоём. Рэйнбоу Дэш закатила глаза.

— У тебя какая-то мания на всякие халупы.

Я пожал плечами, и она фыркнула, взлетев в воздух.

— Мне надоело. Пожалуй, полечу в замок, а ты, если хочешь, можешь оставаться тут или идти к своей капелле.

— Счастливого полёта, — пожелал я удаляющейся фигурке. Её несколько ребяческая выходка испортила настроение, и без того бывшее на нуле из-за погоды и недавнего приступа. Но, с другой стороны, шататься за мной, рассматривая дома, — это не лучшее занятие для привыкшей к небу и теплу небольших высот пегаски. Я и сам чувствовал порыв вернуться во дворец, пусть и плохо отапливаемый, ибо подгоняемый голодом холод начал забираться под кожу, лишая удовольствия открытия нового, но слова прохожего разожгли любопытство. Я двинулся дальше один, отгоняя мысли о том, как я буду идти обратно, оголодавший до полусмерти и окоченевший от кончиков пальцев до пяток.

Капелла пряталась в маленьком промежутке между жилыми зданиями, огороженная высоким стальным забором с извилистым металлическим рисунком на тонких прямых прутьях. На передней стороне светло-серого здания с карниза свисали массивные фигурки грифонов; эти недвижимые стражи, чудилось, провожали каждое моё движение внимательными взглядами. Невысокий остроконечный шпиль венчала крошечная фигурка пони, её детали были неразличимы. Округлые и бутонообразные окна скрывались от всевидящего ока неба под обширными арочными выступами. От церкви веяло тишиной, и я, проходя в распахнутые ворота, из створок которых торчали два коротких бронзовых клюва, почувствовал, как разрываю незримый полог отчуждения. Громадные двери тяжело подались в стороны, являя внутреннее убранство просторного помещения. Испитой свет нерешительного солнца дробился в витражах, роняя разноцветные осколки на гранитный пол, на ряды тяжеловесных скамей и на толстые белые колонны.

Изнутри капелла казалась больше, чем снаружи. Её стены покрывали бесчисленные фрески, изображавшие пони и грифонов в различных ситуациях. Были там и мозаики луны и солнца, а под самым потолком я увидел силуэты Селестии и Луны, тепло взиравших на пришедших — но недостаточно тепло, чтобы разогнать обитающий здесь настрой. Огоньки люстр и наземных канделябров заставляли плясать боязливые тени. Отсутствие статуй или скульптур компенсировалось величественным тканевым полотном позади главной кафедры, около которой горели свечи. На картине, предположил я, неведомые мастера запечатлели первую встречу пони и грифонов. Опасливые выражения мордочек у первых и гордый прищур вкупе с царственной осанкой у вторых определяли расу создателей. В храме было холодно и пустынно, лишь какой-то закутанный в ярко-красный, выбивающийся из общего стиля интерьера своей жизнерадостностью платок пони недвижимо сидел на одной из скамей.

В крохотном приделе находилась миниатюрная боковая кафедра, лестница к которой лепилась к самой колонне. Возвышение было достаточно неудобным: каменный свод в том месте выступал особенно далеко, а перила ограничивали пространство внутри него так, что там с трудом поместился бы один пони, которому едва хватило бы площади, чтобы развернуться. У подножия лестницы стоял единорог в длинных одеяниях, скрывавших большую часть его тела и оставлявших обнажённой заднюю часть с кьютимаркой. Он смотрел на меня. Убедившись, что его внимание замечено, проповедник — а это был, несомненно, он — начал медленно подходить, его шаги гулко раздавались в вышине, как до того раздавались мои. Я задышал на руки, согревая их и избегая таким образом неписаной обязанности идти навстречу. Добравшись до меня, пони остановился, и его мягкий голос зазвучал, рассеивая безмолвие капеллы:

— Что привело вас сюда?

Я, сам того не ожидая, присел, оказавшись на одном уровне с его мордочкой. У единорога были пронзительно голубые глаза. Он покачал головой.

— Вы можете встать, если хотите. Я не возражаю против высоких собеседников.

Я подчинился и поднялся.

— Любопытство.

— Хотите осмотреть местные достопримечательности? Что ж, Малая Крылатая капелла подходит для этого.

— Не только это. Мне интересно другое. Знако… — Я остановился, выбирая нужное слово. — Мой друг сообщил, что у пони нет богов, но это здание так и пышет религиозностью.

Негромкий смех священника прокатился по залу, и я оглянулся, проверяя, не потревожил ли он сидящего на скамье. Тот не пошевелился.

— Разумеется, у пони нет богов. Боги живут в головах и отнимают порой слишком много сил на то, чтобы позволить себе иметь их.

— Но как же… Капелла? Селестия и Луна? Они аликорны, и вряд ли к ним относятся как к рядовым правителям. — Кьютимарка жеребца изображала серые тучи, сквозь которые пробивается луч солнца.

— Безусловно, они не обычные правители. Они наши правители, руководящие нами мудро и умело. Это заслуживает бесконечной признательности. — Единорог зашагал вперёд, и я после недолгих колебаний последовал за ним.

— Насколько я понял, они бессмертны.

— Всё имеет своё начало и свой конец.

— Это значит, что равно или поздно они умрут?..

— Я этого не утверждал.

— Вы изображаете их везде, где только можно, вы сунули их даже на фрески в этой церкви!

— Они пример того, каким должен быть пони. Открытым. Честным. Трудолюбивым. Ответственным. Они являют собой идеал, на который стоит равняться. Нет ничего удивительного в том, что мы желаем видеть их чаще, — сказал священник, остановившись у одного из канделябров и задув тлеющую свечу. Мрак вокруг отпрянул, испугавшись агонизирующего света, но быстро восстановил и даже расширил свои границы.

— И вы их не обожествляете?

— Это было бы бессмысленно.

— Тогда что вы обожествляете?

— Ничего и никого.

— Вы атеисты?

— Не совсем. Загробная жизнь существует, и при вступлении в неё учтут всё.

— Кто учтёт? — зацепился я за конец фразы.

— Те, кто продолжит род ушедшего, — священник остановился. — Боюсь, в вашем понимании религии у нас нет. Мы…

Незнакомое слово вонзилось в уши раскалённым железом.

— …благодарны нашим предшественникам за то, что они были. Они есть и будут в наших сердцах, равно как в них будет жить благодарность принцессам за всё, что они для нас сделали. Мы чтим память усопших и радуемся их посмертию. Но мы не молимся ни им, ни аликорнам.

— Тогда… для чего? — Я обвёл рукой пространство капеллы.

— Иногда разумные существа нуждаются в поддержке. Иногда их сердца и умы пребывают в смятении, иногда они жаждут понимания и участия. Иногда им нужно напоминать, каким должен быть пони. Работа пастырей заключается в этом. В неустанной заботе о других, в неусыпном бдении на благо личности. Но мы ничего не навязываем. Мы лишь добираемся до задворок души страждущего, проводя его туда и оставляя наедине с собой до тех пор, пока он не отыщет искомый ответ. Это не то же самое, что пляски диких шаманов во славу глуповатых божков, зачастую требующих больше, чем могут отдать. А дать они могут немногое — лишь веру в иллюзию. Иллюзии, пусть и величественные на первый взгляд, бессильны в реальном мире, не находите?

— Но зачем такие здания?

Священник пытливо взглянул мне в глаза.

— Подарки принято принимать. Их убеждения отличаются от наших, но не стану отрицать, пони тоже возводят церкви. Это место, где живут пастыри, а также место, где живёт напоминание о благодарности предкам и принцессам.

— Всё-таки выходит так, что вы поклоняетесь им. Вы думаете, что древние пони где-то живы, что принцессы — идеал, к которому нужно стремиться. Разве это не обожествление?

Священник глубоко вздохнул и одёрнул свою рясу. Мы стояли около одной из монументальных фресок, и он указал на них копытом.

— Посмотрите сюда. Что вы видите здесь?

— Пони, — ответил я. — Три пони, по одной на каждую расу, которые вместе встречают Селестию. Лето, и, кажется, это луг…

— Это краски. Мазки по сырой штукатурке. Истинная вера, вера в себя и в других, вера в прошлое и в будущее, живёт здесь, — произнёс священник и ткнул себя в левую часть груди. — А это искусство. Оно может наводить на размышления. Оно должно наводить на размышления. Оно отражает прошлое ровно в той мере, в какой его способна отразить материя. Но разве этого достаточно? Посредством сердца мы ищем лучший путь, посредством ума мы развиваемся, посредством веры мы имеем силы идти по нелёгкой дороге жизни. Опора и поддержка, но не топливо для религиозного фанатизма или руководство, как обустраивать свой быт. В капеллу приходят отчаявшиеся, чьи судьбы были подвержены неизбежному влиянию рока, или те, кому нужно прийти в себя, подумать и взглянуть на свои поступки под другим углом. Здесь это легче, здесь, на этих стенах, содержится богатая на события история.

— Но зачем кафедры?..

— Если нуждающихся в помощи слишком много, я пытаюсь навести их на понимание общей…

Вспышка боли заставила меня распахнуть глаза, в них появились слёзы.

— … проповедью, которая, конечно, не будет иметь сильного эффекта, однако порой бывает полезна. Тем не менее по большей части об этом надо спрашивать грифонов. Их образ жизни нуждается в массовости, по-другому в их горах не выжить.

Священник склонил голову, отходя от фресок.

— Похоже, вы всё ещё не видите разницы. Если вы хотите, я мог бы рассказать вам притчу о пони и вратах Веры…

— Нет! — отказался я, отступив назад; капелла и её хозяин были чем-то, чего я не понимал. Я вдруг почувствовал, как барахтаюсь, судорожно цепляясь за попадающиеся под руку камни, на краю несказанно глубокой пропасти, имя которой — страх перед неизвестным и непонятным. Чуждость мировосприятия аборигенов давила на мозг, рассказ пастыря пестрел неточностями перевода зелья. В вере пони было заключено куда больше, чем я понимал, и обычные слова не передавали того смысла, что был в них вложен. Частичная концепция стала доступна мне, но она была ущербна, лишена важнейшей части, и оттого я сам ощущал неполноценность, пульсирующую глубоко в душе, как нагноившаяся опухоль.

— Как пожелаете, — сказал священник. — Не все желают проникать так далеко в нашу культуру.

Он вновь посмотрел на меня, его пронзительный взгляд был холоден и горек, и в голове заметалась панически-безумная мысль: он знает! Он всё знает!

— А вы? Вам нужна помощь?

— Я? Я… я… нет, с чего вы взяли?

— Мой талант — видеть и чувствовать. Но не буду настаивать, — священник отвернулся.

— Спасибо, конечно, но я вполне здоров и без этого.

— Не хотите простую проверку? — не дожидаясь согласия, он продолжил: — Хотя это и не проверка, а так, маленькая загадка. Ответьте, какова на ощупь вера в дружбу, свет и добро.

Я поперхнулся готовыми сорваться с губ словами. Мы вновь оказались у крохотной кафедры, откуда начали свой обход, и проповедник взошёл на неё, взглянув на меня сверху вниз.

— Когда отыщете ответ, можете дать его себе; мне он не нужен. Мир с вами.

Я пробормотал что-то неразборчивое и быстрыми шагами пересёк церковное помещение, выйдя на улицу. В голове, словно опутанная шёлковыми сетями птица, конвульсивно бился заданный священником коан, бессмысленный и многотрактуемый, как и все подобные вопросы. Дальнейшее его обдумывание вызвало приступ головной боли, и я постарался выкинуть из памяти загадку единорога, удивляясь, как кому-то вообще может стать лучше после бесед с такими пастырями.

Возвращение во дворец выдалось безынтересным; я не обращал внимания на происходящее вокруг, занятый исключительно своими безрадостными мыслями. Гвардейцы у Восточной двери проводили меня бдительными взглядами, наверняка радуясь хоть каким-то переменам в их монотонной службе. Более моё появление никаких последствий не несло. Я постоял немного около стражей, вспомнив про слова барона насчёт прогулки по парку, но пустой желудок поставил точку в так и не начавшемся толком споре, и я направился в свои покои. Поблуждав всего около пяти минут, я натолкнулся на слугу, согласившегося провести меня в гостевое крыло. По дороге я запоминал ориентиры и в конце концов пришёл к выводу, что в следующий раз смогу самостоятельно проделать весь путь.

Около дверей в комнаты Твайлайт и Спайка разыгралась небольшая сцена: единорожка обнималась с высоким фигуристым единорогом, чья белоснежная шерсть была частично скрыта отлично подогнанным мундиром. Через грудь пони тянулась широкая синяя лента, совпадавшая по цвету с большей частью его гривы и хвоста, в которых мелькали голубые полосы. Невдалеке за встречей с умильной рожицей наблюдал дракончик. При моём приближении военный — никто иной это и быть не мог — поднял голову и произнёс:

— Робинзон, верно? Рад познакомиться. Твайли рассказывала мне про вас. Но где же мои манеры? — спохватился жеребец. — Шайнинг Армор, капитан королевской гвардии и брат этой прелестной кобылки.

Я пригнулся и пожал протянутое копыто.

— Робинзон, — повторил я за жеребцом. — Человек.

— Вижу, жизнь при дворе тебя многому научила, — покачала головой лавандовая волшебница. — Например, лести. А вот писать письма ты совсем разучился, а?

— Я… — Шайнинг слегка отступил. — У меня было очень много дел. Я ведь совсем недавно получил эту должность, и тогда на мою голову свалилась целая куча бумажной работы. Странно, когда упоминают гвардию, обычно опускают этот момент. Я еле до кровати доползал.

— Но ты не выглядишь сильно утомлённым.

— Я собирался написать в скором времени, но теперь, думается мне, это не так уж важно. Ах, Твайли, я так рад, что ты здесь! И я должен тебе сообщить нечто важное, — мордочка капитана приобрела хитрое и вместе с тем довольное выражение. — Но к чему стоять в коридоре? Не лучше ли пройти внутрь?

— Лучше, хуже… Вечно с тобой так. Ну и изворотливый же ты... — В голосе единорожки по-прежнему слышалась досада, но она стремительно таяла в радости от встречи.

— Это всё Кантерлот, — вздохнул жеребец. — Хочешь не хочешь, а научишься чему-нибудь от аристократиков.

— Я пойду, ладно? — сказал я в пустоту; похоже, меня особо не слушали. Компания синхронно кивнула на прощание, не особо разочарованная моим отбытием. Им предстояло обсудить столько вещей, и я был лишним на этом семейном воссоединении.

Оказавшись в своих покоях, я первым делом подёргал за шёлковый шнур, торчавший из стены. Управляющий говорил о том, что это вызовет слуг, но даже когда я прислушался, то не уловил и малейшего звука. Перформер не походил на шутника, ради забавы засунувшего кусок верёвки в дыру в камне, так что я решил подождать, и моё терпение было вознаграждено за какой-то десяток минут. Появившийся в дверях земнопони в серой полосатой ливрее осведомился, чего я желаю. Получив в качестве ответа короткое: «Поесть — и побыстрее, молю!», он уточнил, ем ли я мясо, склонил голову и исчез, будто бы его и не было. Но это предположение рассыпалось, не успев толком сформироваться, когда расторопные слуги прикатили пару двухъярусных тележек, накрытых накрахмаленными скатертями. На них возлежали блюда, накрытые пузатыми серебряными крышками. Мне оставалось лишь смотреть, как одетые в светло-фиолетовую на этот раз униформу пони накрывают на стол в трапезной. Руководил ими знакомый жеребец в сером. Завершающим штрихом к обильному, манящему натюрморту стала покатая тёмная бутылка, извлечённая ловким движением из ведёрка со льдом и водружённая рядом со столовыми приборами.

— Салат из свежих овощей, канапе из гренок с икрой в качестве аперитива, суп травяной и цветочный, рыба и отбивные с варёным картофелем, шоколадное суфле и вино, — перечислил скучным голосом земнопони. — Если вы не можете есть что-то из перечисленного, в течение десяти минут мы проведём замену на предложенное вами блюдо.

— Нет-нет, всё чудесно! — воскликнул я, немало воодушевлённый предстоящей трапезой. Единственное, что смущало, — это вино. Я не мог предсказать, как повёл бы себя после принятия чего-то, что содержало алкоголь, если после сидра я едва не потерял сознание.

— А что за вино?

— Одуванчиковое, мистер. Урожай этого года. Великолепный букет.

Я точно не знал, что сдержало меня от просьбы поменять его на что-то более безопасное: стремление слегка затуманить разум после разговора со священником или желание попробовать нечто новое — но я сказал совсем не то, что должен был:

— Кстати, неужели пони сами готовят мясо?

— Нет, что вы, мистер. — На мордочке жеребца появилось что-то похожее на брезгливость. — Мясными блюдами занимается приглашённый из Грифоньего Царства шеф-повар.

— Что ж, никаких… претензий. Можете идти.

Один из пони в фиолетовой ливрее напоследок открыл хитрым, не предназначенным для рук штопором бутылку и исчез. Дождавшись, когда последний слуга переступит порог моих покоев, я набросился на еду. Она была восхитительна — то ли потому, что повара Кантерлота знали своё дело, то ли потому, что во рту у меня не было и маковой росинки со вчерашнего вечера. В любом случае я смёл всё, кроме некоторых овощей, которые вызывали у организма стойкую тошноту.

Закончив со вторым, я налил немного вина в бокал и посмотрел на свет. Мутная зеленоватая жидкость заиграла бликами на проглянувшем из-за облаков солнце. Я осторожно принюхался, уловив аромат цветов, и пригубил. Лёгкая горечь оттеняла приятную сладость, чувствовался терпкий гвоздичный привкус. Вино из одуванчиков было концентрированным летом, неведомым образом запертым в крошечной ёмкости. Этому дню не хватало лета. Я, смакуя, допил вино, и тёплый комок наслаждения пробежал по спине, спускаясь ниже, к животу, и оттуда разлился по всему телу.

— Боже мой, а он был прав, — сказал я невидимому собеседнику и зажмурился, расслабившись в кресле. Нахлынул покой. Через некоторое время я пошевелился и взял бутылку, осматривая этикетку. Числа не было.

— И как я теперь узнаю, какой день пил?

Я осушил второй бокал и понял, что этого достаточно. Я поднялся на ноги, проверяя эффект, однако всё оставалось по-прежнему замечательно, и я счастливо улыбнулся. Лето смыло невесёлое настроение. В планах оставался только намеченный моцион по королевскому саду.

Обстановка снаружи, однако, быстро истребила зачатки жизнерадостности, оставив глухую тоску о минувшей радости. Облака бугрились низкой серой ватой, обволакивая землю удушливыми волнами; солнце окончательно затерялось средь них, и ровные каменные дорожки бежали между полунагих деревьев и кустов, а бегающие по поручениям слуги то и дело невольно глядели вверх, понуро прядая ушами и отфыркиваясь. Кантерлот готовился к ранней спячке.

Резкий, пронизывающий ветер вёл меня — вернее, я шёл в ту сторону, где его безжалостные дуновения казались менее суровыми. Сухие фонтаны молчали на террасах, их золото обречённо блестело, и частые водные каналы казались свинцовыми лентами, впитывающими скудный свет. Пепельную гладь крошечных овальных прудов тревожила сильная рябь, и отражение неба в них дробилось, менялось. Когда я углубился в парк, это стало единственным подтверждением того, что мир ещё не застыл хрупким, сверкающим хладными гранями бриллиантом.

Спасаясь от ветра, я двигался быстрее обычного, почти бежал, и потому практически миновал юркую тропку, отходящую от основной дорожки. Тропка была земляная, притоптанная копытами, клочки чахлой жёлтой травы на ней выглядели болезненно, словно почва болела лишаем. Однако с обеих сторон от пути располагались ещё достаточно густые кусты живой изгороди, и я двинулся в это подобие убежища. Изгородь шумела, подрагивала под напором взбешенного воздуха, и я невольно втягивал голову в плечи; в скором времени я осознал, что попал в нечто вроде запутанного лабиринта, из которого не мог выбраться, так как не помнил, где находился выход. Оставалось одно: лезть прямо по царапающим ветвям, но я решил оставить сей вариант на крайний случай и продолжил прогулку, обернувшуюся нежданной авантюрой.

Бесчисленные повороты совершенно дезориентировали меня, и открывшаяся взору полянка примерно десяти ярдов в длину и пятнадцати в ширину была приятным разнообразием на фоне получасовых блужданий по одинаковым проходам. В центре находилась чья-то статуя, которую окружали расположенные в хаотичном порядке цветы; возможно, летом в глазах зарябило бы от обилия красок, но сейчас лишь редкие экземпляры могли похвастаться пожухлыми бутонами. Остальные напоминали почерневшие, омертвелые надгробия.

Я подошёл к памятнику, пытаясь не наступать на останки цветов; порой у меня не получалось, и те приминались с противными хрустом, чавканьем или хлюпаньем. За статуей следили, на ней не было птичьих пятен, а постамент сверкал чистотой. Я нагнулся прочитать бронзовую табличку, но она была пуста. Тогда я впервые присмотрелся к тому, кого изображало изваяние.

Это была истинная химера, существо, сотворённое из частей других животных, уродливое, монструозное: одна передняя лапа была птичьей, другая — львиной. Тварь скрестила их на груди, принадлежность которой определить не удалось. Голова, сидевшая на непропорционально вытянутой шее, держала на себе рахитичные рожки. Разномастные зрачки, казалось, следили за мной в любом положении, куда бы я ни вставал, если оно оказывалось в поле зрения существа. Чешуйчатый хвост с неожиданно фривольной кисточкой, копыто и драконья нога, а также чахлые крылышки довешали образ неведомой мерзости, от фигуры которой тянуло порчей. Я чихнул и отодвинулся, гадая, зачем пони понадобилось возводить монумент кому-то столь противоестественному.

В сознании появилась лёгкая щекотка, и я, приняв её за надвигающийся приступ, счёл за лучшее убраться подальше — рядом со статуей все чувства обострились, сделав мир более колким. Мороз усилился, обжигая тело даже сквозь одежду. Уже уходя с полянки, я услышал слабый шёпот:

«Постой».

Я замер. Волна пробирающего до костей холода прокатилась по моей спине.

— Кто здесь? Фантом, это ты? Не надо… Только не здесь! Не снова!

Это место было неправильным. Искажённым.

«Ах, бесценное зрелище, — уже отчётливо мурлыкнул в голове голос. — Не бойся, это всего лишь я. Каменный истукан. Каменным истуканам трудно добраться до юркой органики, не так ли?»

Я медленно, чертовски медленно повернулся к статуе. Та сохраняла неподвижность.

— О нет, нет-нет-нет, как всё плохо, только не здес…

«Тише, мой маленький друг, тише. Хорошо, что ты лопочешь на своём. Мы же не хотим, чтобы какой-нибудь пони застал тебя говорящим с воздухом?»

Я всхлипнул и сел на промёрзшую землю, спрятав голову в коленях.

«Зажмурься. И будь добр, думай, а не говори. Пожалуй, если тебя найдут болтающим на неведомом языке, у нас всё равно появятся проблемы», — голос мерзко хихикнул.

Я послушно сжал веки, сломленный приказным тоном и агрессивным окружением. Сперва я видел только жёлтоватую тьму, но затем слева появилось размытое пятно, становящееся с каждым мигом всё отчётливее. Наконец, оно сформировалось в знакомый образ статуи — но на сей раз существо было цветным и, вне всяких сомнений, живым.

«Блестяще. А теперь подумай что-нибудь».

Я выматерился про себя, и тварь ухмыльнулась.

«Что-нибудь более членораздельное?»

«Почему снова моя голова? Моя бедная, многострадальная голова…»

Я поднялся на ноги, потому что от земли тянуло стужей и сыростью, и вновь закрыл глаза, позволяя моему визави материализоваться. Я не понимал, что мешает бежать прямо сейчас — бежать со всех сил подальше от статуи, но, несмотря на очевидную на первый взгляд возможность, я ею не воспользовался.

«Пришло время представиться, тебе так не кажется? — существо издевательски поклонилось. — Я Дискорд, Повелитель Хаоса и Дисгармонии и последний драконикус в этом мирке. А ты… не утруждайся. Твоя память всё скажет за себя».

«Не копошись в моих мозгах, ты, призрак!» — В душе вскипела запоздалая злоба, но её пресёк короткий смешок — смешок того, кто уверен в том, что его собеседник не посмеет перейти от слов к делам. Однако всё же мне удалось урезонить его.

«Как угодно. Но я бы посоветовал тебе, мой дражайший Робинзон, быть повежливее. Ты ведь хочешь вернуться на Землю?» — драконикус свернулся калачиком, потом ещё и ещё, превратившись в конце концов в шар неправильной формы, подозрительно смахивающий на геоид.

В горле мгновенно пересохло.

«Ты знаешь о Земле? Ты способен вернуть меня туда?»

«Нет. Нет», — был ответ.

«И что это значит, дьявол тебя побери?»

«Я знаю о Земле ровно столько, сколько знаешь ты. Но знаешь ли ты о ней хоть чуть-чуть? И я не смогу вернуть тебя на неё; текущее моё состояние не предполагает роскоши владения хоть какими-нибудь силами».

«Конечно, я знаю о ней!» — Дискорд показательно зажал уши, успев в мгновение ока из сферы перейти в своё обычное состояние.

«Забавно, как забавно. Я всегда наслаждался всезнанием ничего не знающих, — произнёс он и материализовал рядом с собой небольшую учительскую доску. — Как насчёт небольшого откровения? О, ты согласен. Чудесно, — химера не дождалась моего ответа и продолжила. — Видишь ли, этому миру в целом, а также Эквестрии в частности угрожает великая катастрофа, способная погрузить их в пучину мрака на многие годы».

«Дай догадаюсь, я должен остановить её!» — В памяти всплыли многочисленные литературные клише, сходящие со страниц дешёвых бульварных романов.

Дискорд сардонически улыбнулся.

«Какая прелестная забота о других. Но нет, не должен. Боюсь, ты и послужил причиной этой катастрофы, сделав её поистине неминуемой. Эквестрии в её первозданном виде осталось существовать считанные годы. О, позволь прояснить этот момент, — заторопился он, видя, что я собираюсь что-то сказать. — От тебя требовалось одно: занести в ноосферу планеты мемоспору человека, с чем ты успешно и справился. А теперь ты, к великому своему несчастью, отработанный материал».

«Что?!»

«Всё до скучного элементарно: твоё попадание сюда было расценено планетой как вирус, с котором она и принялась бороться доступными ей методами. Не обману, если добавлю, что рано или поздно она добьётся своего, но к тому времени всё это будет столь… неважно».

«Вирус, мемоспора, живая планета…»

«Мемоспора — сумма знаний и психофакторов, обосновывающих поведенческие типы. Звучит глупо, если хоть немного разбираться в механике психологии, но давать развёрнутые объяснения... увольте».

У меня закружилась голова.

«Но кто, кто засунул меня сюда?! Какой ублюдок, какой скот… — я остановился. — Ты?!»

Внутри всё кипело от ярости.

«В моём нынешнем положении я бы вряд ли переместил пожухлый лист на дюйм. Это устроили Они».

«Кто — они?»

«Они… Это Они. Религия зебр утверждает, что это звёзды. Невообразимо древние, могущественные, существа, находящиеся за гранью логики и понимания простых форм жи… — Дискорд мучительно закашлялся, потом высунул язык и поскрёб по нему птичьей лапой. Наконец, он пришёл в себя. — Прошу меня извинить. Аллергия на тяжёловесный пафос. Подхватил где-то, а излечиться не могу уже столько лет… Но теперь это не имеет значения, полагаю».

«И что теперь?» — спросил я; грудь сдавило от предчувствия чего-то очень плохого.

«Ждать».

«Чего?»

«Пока расы этого мира не перестроят свои поведенческие нормы в соответствии с человеческими. Они лишатся своей оригинальности, а взамен… Что ж, взамен они получат… — щека Дискорда дёрнулась. — Не могу заявить, что те же пони страдали обскурантизмом, но после глобального изменения начнётся настоящая научно-техническая революция. Гениальные идеи будут приходить отдельным особям прямо во сне, но за это Эквестрия и другие государства получат…» — он выжидающе глядел на меня. Я никак не мог понять, чего он хочет, ошеломлённый свалившимися новостями.

«Войну. Они получат мировую войну. Повсюду взрывы, боль, грязь и прочие маленькие радости большого мира».

«С чего это?»

«Наивно предполагать, что сегодняшние государства не вступают в конфликты между собой. Единственное различие заключается в том, что пока путь наименьшего сопротивления для них лежит в переговорах. А для людей… Твоя память, хоть и потрёпанная, хранит много примеров того, как люди решают свои проблемы. Проблем будет много. Ресурсы. Влияние. Прочая чушь».

Я молчал, и Дискорд подобрался ближе.

«Мир пони не предназначен для подобных вещей; правителям государств попросту не хватит ума остановиться вовремя, да и человеческая гордость, человеческие амбиции, пришедшие на смену самобытным ценностям, сыграют свою роль. О, любопытное наблюдение. В вашем случае происходило примерно то же самое, закономерно вылившееся в две глобальные войны. Если подумать, может, к вам занесли эту мемоспору откуда-то извне. А может, и нет. Но вы развивались хоть и быстро, но не настолько, насколько будут делать это пони, минотавры, грифоны, арабийские лошади и иные расы. Они уложатся в полвека. И через полвека Эквестрии придёт конец. Я, безусловно, не стану обвинять тебя, но в том, что произойдёт, будет изрядная доля и твоей вины, верно?»

«Зачем им это?»

«Ты про Них? Ах, звучит глупо. Давай притворимся, что говорим о звёздах, ладно? Так вот, зачем это звёздам… — Драконикус постучал птичьей лапой по подбородку. — Ради развлечения, наверное. Когда живёшь множество эонов, мораль, если таковая и присутствует, слегка… размывается, позволяя при наличии невиданной мо… Чтоб тебя, — он снова закашлялся. — Возня на камешках — одно из их развлечений, насколько можно судить».

«Одно из?» — Хотелось выть, хотелось кричать. В горле стоял тугой ком.

«Я лишь аватара Хаоса в Эквестрии, откуда мне знать, чем они ещё разбавляют вечный досуг? Сущности высшего... — Кашель усилился. — …порядка не разбирают, кто возится на очередном кусочке глины. Так что могу поздравить, в какой-то мере ты удостоился внимания высоких особ. В прямом смысле высоких».

Руки окоченели и не слушались, я с трудом сгибал их. На ощупь добравшись до статуи, я присел около неё, оперевшись о постамент, и застыл, наполовину желая замёрзнуть, и лишь моя вторая половина — трусливая или храбрая, того было не разобрать, так всё смешалось, — вынуждала двигаться, скорее содрогаться.

«Между прочим, это не первая игра звёзд в Эквестрии, но ранее их действия были куда менее глобальными: духи вендиго, племя некромантов Зебрики… Зебрам вообще не повезло больше всех. На них свалилось слишком многое, чтобы они остались в здравом рассудке в понимании большинства. Планета пыталась спастись от них: аликорны — её защитная реакция на творящееся с ней, но даже одушевлённые природные явления имели уязвимости. Найтмэр Мун это убедительно доказала. Так что теперь, когда звёзды взялись за нас всерьёз, Эквестрии не удастся протянуть и ста лет без того, чтобы превратиться в прах, в котором будут возиться тени былого величия. А до того — война, в которой будет всё: интриги и предательства, дружба и верность, принцип меньшего зла и закрывание глаз на малую кровь, крики в окопах и голод в городах, смерть и разрушение, подозрения и тайные службы, нажива на страданиях собратьев… Идеальное зрелище для тех, кто в этом не участвует и кто равнодушен к высоким чув…»

Дискорд схватился за горло и захрипел, упав на ничто, служившее ему полом. Он корчился некоторое время, после чего исчез в облачке дыма и появился в другой стороне, стряхнув с ног несуществующие пылинки. Возможно, он просто играл.

«Я совершенно не умею себя контролировать».

«Ты наслаждаешься этим, да? Хаосом». — К моему удивлению, драконикус покачал головой.

«Ничуть. Я порождение Эквестрии. Я предпочитаю эквестрийский Хаос. Шоколадные дожди, облака из сахарной ваты… карамельные дороги… Жаль, это уйдёт в прошлое, — в интонациях Духа мелькнула неподдельная грусть. — К тому же и мне не избежать превращения. Да и Селестии с Луной тоже. Мы, в конце концов, связаны с этим миром. Но… — продолжил он. — Я предлагаю тебе сделку. У меня есть незаконченные дела здесь, пока всё не покатится в Тартар. А ты, полагаю, хочешь домой. Ты ведь не хочешь умирать в Эквестрии, наблюдая за взрывом какого-нибудь сверхмощного заклятья? Я так и думал. Итак, ты освобождаешь меня, а я телепортирую тебя на Землю».

«Ты лжёшь. Ты Дух Обмана. С чего мне верить тебе?»

Дискорд широко улыбнулся, и эта улыбка зажила собственной жизнью, попытавшись сбежать от своего хозяина.

«Здравая мысль — для того, кто разговаривает с призраком в своей голове. Если учесть, что я не могу связаться ни с одним пони и ты не проверишь то, что я действительно существую не только как статуя в парке, то напрашивается два вывода: либо я всё-таки есть и говорю правду, либо ты безумец, а Эквестрии ничего не угрожает. Выбирай между благом одного и благом многих. И не забывай, что иных сил, способных доставить тебя домой, больше нет».

«С чего бы тебе говорить правду?»

«Почему бы нет? Ты ведь использованный инструмент. Твоя дальнейшая судьба не интересна никому, кроме тебя самого. Честно признаюсь, мне лень врать кому-то настолько… незначительному».

«Но только я способен освободить тебя». — Щёки заледенели, и, когда я пошевелил лицевыми мускулами, по коже побежали горячие слёзы.

«И ты сделаешь это. Что бы ты ни думал, я остаюсь Духом Дисгармонии и вижу время слегка иначе, чем ты. Для меня оно застывшая навеки картина, статичная, не меняющаяся. Ты же видишь ту же картину через подзорную трубу, водя ей из стороны в сторону и захватывая отрывочные участки пейзажа. Мышлению существ вашего уровня не хватает здравого фатализма».

«И как ты прошляпил катастрофу?»

«Наверное, звёзды могут деформировать до-время. Или нет. Я люблю обманывать, не забыл?» — напомнил Дискорд, дирижируя невидимым оркестром.

«Плохая идея — сообщать мне это».

«Меня это не заботит. Свою часть договора я выполню, а остальное тебя не касается».

«Я не согласился! То, что я человек, не значит, что у меня нет принципов. Я не хочу… предавать…»

Кого? Пони? Они обходились со мной очень хорошо, но стоило ли это смерти за них, безымянной могилы на самой чуждой чужбине, которую только можно придумать? И если всё будет так, как описывает Дух, то будут ли вообще могилы? В конце концов, ведь можно захлебнуться смертью настолько, что воспринимаешь её как должное — её и её разлагающиеся порождения, — забывая о последних почестях, коих должен быть удостоен всякий. Пусть за прошедшие месяцы я смирился с заключением в Эквестрии и перестал воспринимать Твайлайт Спаркл и её подруг как тюремщиков, как порождения воспалённой фантазии безумца, но я так и не влился в их мир до конца. Я был человеком, притом нельзя сказать, что я был плохим человеком, и оттого идея предательства вызывала во мне неприязненные чувства. Жизнь, тем не менее, расставила всё на свои места, преподнеся мне поистине королевский подарок — и яда в нём хватило бы на тысячу королей.

«Ах, ты ещё не согласился. Да-да. Принципы, конечно. В любом случае я приношу клятву на Первородном, Вечно Меняющемся Хаосе, что в случае возвращения меня в нормальное состояние из камня я верну человека по имени Робинзона на Землю… О, ты вспомнил про память — отвратительный каламбур... И верну человеку по имени Робинзону память, а также перенесу его на Землю в ту же секунду, как он пропал оттуда, если тот освободит меня из каменного плена. Всё, кажется».

В разуме возник гигантский, пылающий тёмным пламенем шар, состоящий из миллионов тонких нитей, пульсирующих и содрогающихся в такт чьему-то тяжёлому дыханию. Он крутанулся несколько раз, обжигая своим присутствием мысли, и испарился.

«В принципе, это не накладывает на тебя никаких обязательств. Можешь упиваться своими принципами ещё долго, — сказал Дискорд, выглядевший теперь утомлённо. Его ассиметричное лицо осунулось. — Но не слишком. Когда будешь готов, принеси сюда Элементы Гармонии и сотвори что-нибудь... хаосонесущее. Неважно что, главное — Элементы и Хаос».

«С чего ты взял, что я предам друзей?»

Вопрос был наивен. Дух Обмана мыслил так, как диктовала его природа.

«У тебя тут нет друзей. А даже если бы и были, Элементы Дружбы не предложат тебе ничего сверх того, что они уже дали. А я, Элемент Предательства… могу дать тебе то, чего ты жаждешь. Или не могу. Или не захочу, — драконикус расхохотался. — Тебе придётся поверить мне на слово! Ох, ирония! Поверить олицетворению Обмана! Шучу, разумеется, — он успокоился так быстро, словно никакой вспышки и не было. — Я ведь дал клятву».

«Это… больно. Я ведь не хотел ничего… такого. Даже когда был очень зол на них. Сделать мелкую пакость — возможно, но не разрушать… до основания».

«Ответственность за распылённый мир лёгкой не бывает. Да и все мы временами испытываем неудобства. Я, например, лишился когда-то очень удобной трости. Попытка создать хорошую копию успехом не увенчалась. Выходят бездушные болванки. Вот, погляди». — В пустых миг назад лапах Дискорда появился длинный белый жезл с затейливой резьбой, венчающийся серебряной головой пуделя с драгоценными камнями на месте глаз. Глаза блестели обледенелыми огнями. Я перевёл взгляд на Дискорда и отшатнулся: его разномастные зрачки пылали.

«Пустая трата сил — пытаться сделать ещё одну такую», — сообщил драконикус и плюхнулся на возникшую из ниоткуда расшитую золотыми нитками бархатную подушку. Он открыл было рот, но внезапно его уши встали торчком.

«Вставай. У тебя гости», — сказал Дискорд и исчез. Я с неимоверным трудом разлепил слипшиеся веки и поднялся. Тело лихорадило, мысли сбились в комок и смёрзлись, оставляя вместо себя гигантский камень, размозживший душу.

Появление пони я в буквальном смысле проморгал, и голос рядом с собой заставил подскочить.

— Здравствуйте! Ого, нечасто к нам приходят гости, верно, Дискорд? — Бледно-зелёная пегаска склонила голову. — Я Санни Медоус. Вы выбрали не лучшее время для посещения. Видите ли, Сад Хаоса совсем замёрз… Ой, да и вы не лучше! Вам срочно нужно в ванну и в постель!

— Сад Хаоса? — прошептал я, оглядывая кладбище цветов. — Да. Мне нужно в ванну. И спать. Я хочу… спать. И не просыпаться, — завершил я так тихо, что Санни не услышала.

— Идёмте скорее! — крикнула пони, потянула меня за рукав, и я пошёл за ней, механически переставляя ноги. Вокруг летал пепел, и я не был уверен, что моя спутница видела его: чёрные мушки, злые, жужжащие, пьющие мою кровь и отравляющие мою плоть. Реальность перестала ограничиваться тремя своими измерениями, но последующие были чересчур странны и ужасны, чтобы вглядываться в них. Они были овеществлённым льдом, и я был овеществлённым льдом, слишком холодным и одиноким, чтобы думать.

Потом Санни Медоус обернулась, продолжая толкать меня вперёд, и я закричал, увидев вместо её мордочки застывший в ухмылке череп.

Последние приготовления

Первым, что я увидел, очнувшись, был расписной потолок моей комнаты. На нём художник изобразил развесистое дерево, чью крону шевелил слабый ветерок. У корней сидели два пони — жеребец и кобылка, — одетые в лёгкие полупрозрачные одежды. Распущенные гривы, полуприкрытые глаза и непринуждённые позы передавали покой и негу. Низкая трава, выписанная до мельчайшей былинки, приминалась под телами сидящих, правое переднее копыто жеребца накрывало левое копыто кобылки.

В голове растекался туман. Впрочем, недавние события воскресли в памяти стремительно. Я вспомнил разговор — или то, смахивало на него, — с Дискордом, и в черепе появилось знакомое чувство тяжести, предваряющее жестокую мигрень, если не что-то худшее. Одновременно с этим навалились разочарование, жалость и стыд. Их сменил гнев, направленный на самого себя и тех, кто решил, будто разумное существо можно использовать в качестве обычной игрушки, от которой позже легко избавиться, забросив в гущу событий, с тем чтобы взглянуть, как скоро она сломается. Но всё смыл страх — животный ужас перед сущностями, играющими судьбами, ломающими и калечащими тех, кто находился несоизмеримо ниже на лестнице эволюции, с детской непосредственностью мальчишек, которые подожгли найденный в лесу муравейник и сейчас наслаждаются беспомощным мельтешением муравьёв. Господа и боги крошечного кусочка пространства, исследователи тысяч не имеющих для них никакого значения смертей, они довольствуются больше медленным дымным огнём, нежели развернувшейся в нём трагедией. Единственным отличием того, что будет происходить с Эквестрией, от гибели муравейника было то, что муравьи отважно бросаются в жадный зев пламени, стараясь погасить очаг своими телами, тогда как здесь аборигены сами разрушат свой дом и своё будущее. Пока храбрые букашки тушат, следуя инстинкту и разлитым повсюду феромонам, приказывающим пожертвовать собой, пони разжигают сильнее, ошеломлённые изменениями в себе и не успевшие толком осознать их масштаб, — ведь у них нет времени остановиться и подумать, всё произойдёт в течение максимум века. Более того, даже попытки изменить свою участь не дадут ровным счётом ничего: звёзды, обладая сознанием, превосходящим понимание жалких смертных и Духа Хаоса, наверняка просчитали любую мелочь. Небеса жаждут зрелища и не потерпят, чтобы их развлечениям мешали.

Оставалось одно — бежать, спасаться в надежде, что звёзды забудут про моё существование и хватит времени на сборы и поиск пути на Землю. Но, хоть этот мир не вызывал никаких приятных чувств, некоторые его жители не заслуживали предательства. Возможно, следует предупредить их? Но тогда меня точно сочтут свихнувшимся — никто не поверит истории о Высших Силах, развлечения ради готовых разрушить целую планету. Я не хотел очутиться в лечебнице и бессильно наблюдать, как целые расы уничтожают друг друга в войне, которая не имеет ко мне никакого отношения. Не хотел ждать, когда дойдёт черёд до меня, не хотел общей могилы в этом аду. Но альтернативой была лишь помощь Дискорду. Разве спасение можно купить обманом? Как глуп был я, когда думал, что обманывать доверившихся легко и безболезненно! Запутавшись в жгучей паутине лжи, лжи себе и другим, я уже не знал, что для меня правда, не знал, мог ли верить себе и своим мыслям.

Неподалёку раздалось покашливание. Я вздрогнул.

— Кто здесь?

Справа возник жеребец в тёмно-синей шёлковой мантии и больших круглых очках. Мордочку пожилого единорога украшала лопатообразная густая борода, доходящая почти до копыт. Оставалось неизвестным, как он управлялся с ней, не наступая на неё и не запутываясь в ней при ходьбе. Густая сеть морщин у глаз показывала привычку пони улыбаться. Вот и сейчас, заметив моё удивление, он не поджал губы, сетуя на невнимательность человека, но подарил тёплую, несколько рассеянную улыбку.

— Здесь я. Венерабл Херматик, если вы про имя. Главный королевский лекарь.

Говоря, светло-жёлтый жеребец не переставал помешивать какое-то варево в небольшом помятом котелке, удерживаемом магическим полем. Увидев колдовство в столь тесной близости, я невольно поморщился и пошевелился, отодвигаясь чуть дальше в глубину кровати. В нос ударил мерзкий, почти нашатырный смрад, разбавленный травяным ароматом.

 — Я должен это пить?

 — Желательно. Вы сразу встанете на ноги. Ну, не сегодня, но завтра точно.

 — А мне не станет хуже от такого лекарства?

 — Вы знаете, никто ещё не жаловался. — Херматик посмотрел на меня с лёгкой, но заметной обидой. Видимо, доселе его врачебные навыки сомнению не подвергали.

— Чудесно, — пробормотал я, придержав при себе догадку, что все потенциальные жалобщики давно покоятся на тихих кладбищах, навещаемые изредка родственниками из числа наиболее сентиментальных. — А с чего такая честь? Главный лекарь, надо же.

 — Меня нашёл слуга с поручением господина Перформера. Наверное, господин Перформер каким-то образом узнал о вашем происшествии и решил, что вы нуждаетесь в наисрочнейшей и наилучшей помощи. К слову, ничего действительно серьёзного у вас я не нашёл: всё же погода сейчас, хоть и отвратительна, но не настолько, чтобы за час прогулки в лёгкой одежде получить обморожение. Вы заработали всего лишь слабую простуду. — Целитель закончил мешать жидкость и отвернулся, зарывшись в сумку. Что-то звякнуло, пони пробормотал: «Вот же она!» — и продемонстрировал мне мензурку, в которую перелил пойло из котелка.

— И для этого требуется настолько… пахнущее лекарство? — В коричневой мутной жидкости плавали какие-то тёмные точки.

— Как ни парадоксально, но заклятия от простуды до сих пор не придумали. Решения бытовых проблем порой оказываются куда сложнее, чем кажется на первый взгляд, не замечали? А в вашем случае вообще поступила строжайшая рекомендация не использовать никаких заклинаний напрямую. Кстати, в этом зелье скрыто не только снадобье от насморка и кашля. Любопытнейшая вещь — при обследовании я выявил сильное душевное истощение, которое меня немало удивило. Конечно, обычно приезд в столицу оборачивается немалыми затруднениями, но в вашем случае это был чуть ли не нервный срыв. Я бы советовал быть поаккуратнее со здоровьем. — Венерабл Херматик протянул мне склянку. — Прошу прощения, что из пробирки… Если честно, было лень искать кружку. Да вы не волнуйтесь, она чистая. — Отчасти верно истолковал он мой насупленный взгляд. Я принял мензурку, выпил её содержимое залпом, скривившись от едкой, обжигающей горло горечи, кое-как замаскированной приторной сладостью неизвестной ягоды. Первые секунды после приёма прошли в отчаянной борьбе с желудком, стремящимся отвергнуть принятое. Варево оказалось на запах лучше, чем на вкус.

— А как вы обследовали меня, не используя магии? — За спиной жеребца не высились громоздкие приборы, памятные мне после первого и единственного посещения эквестрийской больницы.

— Амулетом, как же ещё? — В подтверждение своих слов лекарь вытащил из кармана балахона овальный толстый камешек диаметром около полутора дюймов. На обращённой ко мне стороне талисмана были высечены неразборчивые, сливающиеся в единый узор символы, напоминавшие отпечатки копыт. Отпечатки загорелись, едва Херматик поднёс артефакт ко мне, слабый оранжевый свет озарил лицо, заставив прикрыть веки, но никаких неприятных ощущений я не испытал. Это подводило к интересному факту: я был восприимчив только к непосредственному влиянию магических полей пони, в то время как преобразованная энергия могла касаться меня, не вызывая исступленной паники и боли.

— Отлично! — воскликнул старец, убирая камень. — Завтра вы будете в полном порядке. А пока отдыхайте, вам необходимо как следует выспаться.

Я и сам чувствовал нарастающую сонливость. Как-то незаметно реальность отошла на задний план, поблёкла, как древние мятые фотографии, пропитанные временем достаточно, чтобы стать бессмысленными реликтами ушедшей эпохи.

Венерабл Херматик споро собирал свой лекарский скарб, а я, в последний раз посмотрев на него, откинулся на мягкие, проминающиеся под головой подушки. Далёкая тревога напоминала о себе где-то на краю сознания, и я не представлял, как разделаться с трепещущим впечатлением безвыходности, которое лишь временно отступило под напором лекарств. Зевнув несколько раз, я повернулся на левый бок — простое движение стоило немалых усилий — и позволил нежным объятиям Морфея захватить меня полностью.

К сожалению, раздавшийся стук разрушил и мои планы, и рекомендации доктора. Всполошившийся Венерабл Херматик накинул седельную сумку на себя и почти бегом бросился к двери, чудом не запутавшись в бороде. Из бормотания лекаря я уловил «отдыхает» и «ни в коем случае не тревожить», после чего дверь распахнулась настежь. Я приподнялся, не в силах предположить, что за монстр мог потревожить больного в таком состоянии, и буквально впорхнувшая в комнату Шарминг Эйринес произнесла:

— Ох, бросьте это. Присутствие симпатичной кобылки ещё никому не вредило.

Не нашедший достойного ответа целитель промычал что-то невнятное и предпринял последнюю попытку выгнать нарушительницу порядка в коридор. Попытка эта обернулась полнейшим провалом. Напоследок Херматик фыркнул, стрельнул раздражённым взглядом в сторону виконтессы и покинул покои больного, не попрощавшись со мной. Единорожка же, нимало не смущаясь, подскочила к моему ложу. Её живая, подвижная мордочка то хмурилась, то озарялась слабой улыбкой, ушки подрагивали. Из тщательно уложённой рыжей гривы выбивалась непослушная прядь, и это придавало пони задорный и выверенно небрежный вид. Огромные непроницаемые глаза смотрели на меня с непонятным выражением. Спустя минуту, показавшуюся мне вечностью, Шарминг сказала:

— Удивительно, но болезнь красит вас ещё больше. Вы слегка осунулись, но вам идёт.

Красота приговорённого, подумал я.

— Мы потеряли целый день из-за вашей выходки. Думаете, подготовка к церемонии настолько проста?

— Нет.

Шарминг Эйринес приблизилась ближе, наклонилась к самому моему уху и прошептала:

— Нам придётся нагонять расписание. Завтра вы от меня так просто не избавитесь. И, пожалуй, я схожу с вами к королевскому портному — вы, видимо, испытываете определённые трудности с обувью. Накопытники вам не подойдут, но поверьте, наш портной — истинный гений, он что-нибудь придумает.

Я представил, как буду объяснять пони процесс создания человеческих ботинок, которых в Эквестрии отродясь не было в силу их ненужности, и вздохнул. Я ничего в этом не понимал, и попытки в своё время описать нужную обувь Рэрити не добавляли воодушевления. Когда белоснежная модельерша уловила примерную суть, оказалось, что ни подходящих материалов, ни соответствующего умения у единорожки не было, да и работать с кожей она отказалась наотрез. Альтернатив Понивилль был лишён: два кутюрье не ужились бы в одном провинциальном городке.

— Ясно.

— Правда? — В голосе пони появились озорные нотки. — А мне кажется, вы не почувствовали… всю степень своей вины. И потому я вынуждена придумать наказание, помня о котором вы больше не будете совершать необдуманных поступков.

Она уткнулась носом в мою шею, двинулась выше и, прежде чем я отстранился, чувствительно куснула мочку уха. Я взвился:

— Сено, что вы себе позволяете?!

— Вы такой прелестный, когда злитесь. — Выражение мордочки виконтессы было далеко от виноватого. Просить прощения за шалость единорожка явно не намеревалась, вместо этого она хихикнула, прикрывшись копытом, и доверительно сообщила:

— Рядом с вами я чувствую себя прямо-таки обольстительницей, напавшей на неопытного юнца. Хотя, наверное, сейчас и впрямь не лучший момент… — добавила она, и её губы сложились в коварную усмешку. — Зато завтра у нас будет полно времени. Для обучения. А пока отдыхайте. И да, ругаться в присутствии леди по меньшей мере невоспитанно.

Чётко рассчитанным движением развернувшись, Шарминг Эйринес неторопливо вышла из комнаты. Только когда она мелькнула уже в дверях, я заметил, что её белоснежное платье, оставлявшее открытым заднюю часть тела, вновь было простым. Оно будто подчёркивало отсутствие каких бы то ни было украшений, оттеняло своей нарочитой скромностью природную красоту виконтессы. Я не был экспертом, но породистые черты мордочки и изящная форма ног выдавали в единорожке голубую кровь надёжнее любой одежды.

Всего через несколько минут после ухода Шарминг в дверь опять постучались — на этот раз куда менее требовательно, действительно спрашивая разрешения, а не уведомляя о появлении гостя. Я тихо застонал, разгоняя облака сна и жалуясь на судьбу равнодушным стенам, и спросил:

— Кто там?

— Роб, это мы! Я, Твайли и Рэрити с Рэйнбоу! — послышался тонкий голосок Спайка. Я сполз ниже, укутываясь в одеяла так, чтобы наружу выглядывала лишь голова, и разрешил войти.

Комната наполнилась шумом, ожидаемым от большой компании гостей. Дракончик и пегаска направились в столовую за стульями для всех, а моя работодательница и по совместительству — она так считала — друг произнесла, доверительно наклонившись к изголовью:

— Робинзон, дорогой, тебе не следует разбрасываться своим здоровьем. Уверена, если бы ты позволил мне сшить тебе осенний комплект одежды, этого бы не произошло…

Я остановил её движением ладони, освобождённой из плена постели.

— Благодарю, но не надо. Ты же знаешь… Но спасибо, Рэрити.

Я не имел достаточно денег, чтобы заплатить ей, а принимать такие подарки казалось унизительным и щекотливым занятием, особенно теперь. Виновата ли бдительная совесть или некстати проснувшаяся гордость, но это был мой выбор, каким бы глупым и непредусмотрительным он ни оказался. Встав, хоть шатко и ненадёжно, на ноги в финансовой сфере, я не желал допустить возникновения дальнейших связей и подачек, которые могли сроднить меня с обречённым миром. Но это был запоздалый реверанс в сторону честности, слишком уж запоздалый. Люди привязываются к тем, кто готов бескорыстно помогать им.

— Друзья могут делать друг другу подарки…

— Верно, — протянул я и отвёл взгляд, — но я привык… сам обустраивать свой быт.

— И к чему это привело? — В интонациях Рэрити появилось недовольство.

— Не беспокойся, завтра королевский портной подберёт мне что-нибудь к церемонии. Надеюсь, это будет что-то тёплое. И это не подарок, вовсе нет! Просто одежда для церемонии. Неужели ты думаешь, что я предпочёл бы их мастерство твоему? Будь у меня достаточно денег и успей ты сшить для меня что-нибудь…

— Я успею, даже если придётся просидеть всё оставшееся время. — Мысль о том, что её друг предпочтёт неизвестного портного ей, болезненно ударила по самолюбию единорожки. Несмотря на кажущуюся твёрдость духа, диктуемую кодексом истинной леди, белоснежная пони была очень ранима.

— Я не о том! Твайлайт, скажи ей, что на меня не нужно тратить своё время, для этого во дворце найдутся другие. Рэрити, у тебя наверняка много дел, поверь, нет нужды мучиться со мной.

— Действительно, Робинзон прав. Ты приехала сюда, чтобы отдохнуть, а не приниматься за ещё более тяжёлую работу, — поддержала меня лавандовая волшебница.

— Хорошо, — сдалась Рэрити. — Но я бы хотела взглянуть на этого так называемого королевского портного. Когда ты навестишь его?

— Н-не знаю, — запнулся я.

— Ничего, я что-нибудь придумаю. — Она спохватилась: — Мы принесли несколько книг, чтобы ты не скучал, соблюдая постельный режим.

Твайлайт Спаркл расстегнула сумку и вытащила из неё два толстых томика.

— Немного лёгкого чтива. Моя любимая «Дэринг Ду и проклятие шести скорпионов», а вот это выбирала Дэш — «Дэринг Ду в Безымянном Городе». Довольно необычно для неё, она предпочитает приключения, но здесь больше ужасов и мистики.

На обложке одной из книг была изображена песочного цвета пегаска в пробковом шлеме и одежде для сафари, с помощью лассо удерживающая пони раза в полтора крупнее её самой. Пони выглядел крайне злым, вполне возможно, оттого, что он был антагонистом, хотя в его положении любой смотрелся бы как минимум возмущённым. Я положил подарки на прикроватный столик и обнял обеих пони.

— Огромное спасибо. — Мне едва удалось сдержать зевок. — Думаю, они очень пригодятся.

Единорожки выглядели счастливыми, а я боролся с нарастающим эффектом от зелья. Выглянувшая из другого помещения Рэйнбоу спросила:

— Ну как?

— Отлично! — произнёс я, пока Спайк и пегаска расставляли стулья. Как только все уселись, я поднял подушку повыше, взбил её немного, лёг и неожиданно для самого себя закрыл глаза, тут же заснув. Вежливость проиграла нужде.

Следующее утро началось с лёгкого завтрака, состоящего из четырёх блюд, после которого не хотелось шевелиться, не говоря уже о каких-то занятиях. Я блаженствовал, лёжа на убранной кровати, ровно до тех пор, пока не вспомнил беседу с Дискордом. Верить на слово Духу Обмана было решительно невозможно, а не верить — страшно и опасно. Кем бы я стал, подчинившись призраку в своей голове, который диктовал условия, до боли похожие на приказы? В конце концов, я решил считать себя психически здоровым, а Дискорда — говорящим правду. Но даже лги он, ничего бы не поменялось, ведь первоочередной задачей всё равно оставалось найти путь на Землю, где мир пони не будет иметь надо мной власти и моё сознание тотчас придёт в норму. Ничуть не обязательно помогать или мешать местным в их внутренних распрях.

Единственным значимым последствием размышлений стала острая боль в лёгких, и следующие пять минут я провёл в ванной, склонившись над роскошной раковиной и пятная её дурно пахнущей слизью вперемешку с кровью. Когда кашель утих, я взглянул на себя в зеркало, и результат меня не обрадовал: бескровные щёки и ввалившиеся глаза превращали отражение в вампира. Вампир оскалился, показав длинные сахарные клыки, сверкнув налившимися красным глазами, и я отпрянул с приглушённым вскриком.

— Показалось… — пробормотал я и прополоскал рот, избавляясь от мерзкого привкуса и окрашенной слюны. Являлась ли болезнь подтверждением слов драконикуса, или тот ловко воспользовался ею?

Я прошёл в свою спальню, и меня посетило стойкое чувство дежавю: на постели сидела Шарминг Эйринес и, лукаво склонив головку и отстукивая передним копытцем нетерпеливый ритм, прислушивалась к создаваемым ею звукам мнущейся ткани.

— А вот и вы! — поприветствовала она меня. — Выздоровление обошлось с вами жестче, чем болезнь.

— Спасибо за комплимент. Куда теперь?

— В малый танцевальный зал, конечно. А потом к портному.

— Когда же вы собираетесь учить меня этикету? — спросил я. — И как я буду с вами танцевать?

— Всё в том же зале… И с чего вы решили, что именно я буду танцевать с вами? — усмехнулась виконтесса, поправив шальной локон, выбившийся из её причёски. На этот раз единорожка всё же надела украшение — серебряный кулончик с крохотным сапфиром, цепочка которого у шеи почти терялась в шерсти, — но платье было полностью закрытым. — Боюсь, это невозможно по чисто физиологическим причинам.

Я сделал вид, что задумался.

— А как же ваши бросающиеся в глаза… другие планы относительно моей скромной персоны? — Я направился к двери. — Которые едва ли претворятся в жизнь, в том числе и по чисто физиологическим причинам.

— Не понимаю, о чём вы. — Грациозным жестом спрыгнув с кровати, пони опередила меня и первой открыла путь наружу. — Тем более что я имею некий опыт в других планах, намёки на которые я по-прежнему не улавливаю.

— Вы считаете, что так просто соблазните меня? — сыграл я в открытую, и Шарминг вдруг поддержала меня, сказав: — А что в этом такого страшного?

— Например, то, что вы меня не привлекаете физически. — Мы вышли в коридор, и единорожка бодро загарцевала в одном ей ведомом направлении.

— Ой ли? — Тон пони не оставлял никаких сомнений в глубине её недоверия.— Полагаю, я в силах отличить равнодушие тела от… неравнодушия тела.

Я нервно рассмеялся.

— Только животные следуют зову своих тел, не сдерживая себя ни в чём.

— Какая пуританская мораль, — заметила виконтесса. — В Кантерлоте она не в почёте, как бы ни хотелось обратного кучке стариков-ханжей.

Я остановился, пережидая вспышку в сознании, вызванную словом «пуританская». Пришлось прислониться к стене, и Шарминг, успев вырваться вперёд перед тем, как заметила неладное, оглянулась с озабоченным видом.

— Я в порядке, — ответил я на невысказанный вопрос. — Видимо, ещё не отошёл до конца.

— В таком случае оставим эту тему до лучших времён, — предложила она, и я с радостью согласился.

Остаток пути мы проделали в молчании, и я с немалым удовольствием разглядывал великолепие, которое дворец предлагал тому, кто впервые попал в его стены. Каждое новое крыло носило стиль, отличный от предыдущего. Шли мы долго, и обнаружилась любопытная закономерность: количество статуй, расположенных в глубоких нишах, неуклонно росло, причём скульптуры могли изображать как одно существо, так и целую многорасовую композицию. Закончилось наше недолгое путешествие с очередным поворотом, когда мы вышли к неохраняемым дверям приблизительно в полтора моих роста. Ранее же гвардейцы попадались на каждом шагу. Шарминг Эйринес магией открыла их, и нашим взорам предстало огромное пустое помещение ярдов семидесяти в ширину и примерно вдвое больше в длину. На дальней стене висели гигантские зеркала, скрывавшие её так, что оставались лишь крошечные полоски вверху и внизу. Портьеры прятали окна справа. Из-за буйства отражений казалось, что зал ещё просторнее. Слева находилась богато украшенная завитушками галерея для музыкантов. При нашем появлении на далёком, терявшемся в вышине потолке зажглись хрустальные люстры, обманывая неопытного визитёра светом электрических свечей. Паркет гулко отозвался на вступившие на него копыта.

— Что скажете? — поинтересовалась Шарминг.

— Это точно малый танцевальный зал?

— Разумеется. Большой зал двухъярусный и куда более вместительный. Тут в основном учатся танцевать и дают скромные балы по незначительным поводам, — объяснила виконтесса и нахмурилась: — Где же он…

— Он? — ухватился я за последнее слово.

— Да, он. Тот, с кем вы будете танцевать. — Голос пони разносился по помещению, захватывая его целиком. Она повернулась ко мне, и её взгляд упал на мою руку. — Странно, он всегда отличался пунктуальностью. Впрочем, мы можем потратить время с пользой. Скажите, что с вашей ладонью?

Я посмотрел на увечную конечность, пошевелил пальцами и сказал:

— Ничего. С ладонью ничего. А вот мизинца, боюсь, нет.

— Наверное, это покажется бестактностью… — Обычно не жалующаяся на избыток стеснительности Шарминг колебалась, и я решил немного помочь ей.

— Как я потерял его? Ну, в Вечнодиком лесу водится на удивление агрессивная флора. — Я сжал кулак, немного встряхнул его. — Его съел один светящийся цветок.

— Никогда не слышала ни о чём подобном. Да, Вечнодикий всегда находил, чем удивить учёных, но настолько подвижных растений там точно раньше не водилось. Сочувствую вам. За открытия зачастую платят несоразмерные цены.

Я облизал губы: в памяти возник образ потрясённой Твайлайт Спаркл. Для волшебницы наличие такой живности тоже стало шоком.

Припомнилось дерево, пытавшееся раздавить меня ветвями. Было ли вообще нечто реальное в том лесу? Может быть, и никакого древесного волка не существовало? Может быть, я сидел сейчас в углу комнаты, обитой мягким войлоком, и единственным моим посетителем был дежурящий санитар, что поглядывал время от времени в прорезь узкого окошка? От подобных мыслей стало не по себе, и я сосредоточился на Шарминг Эйринес. Моё внимание в последнее время нередко уходило куда-то вовнутрь, и приходилось прилагать немалые усилия, чтобы возвращаться во внешний мир.

—… ли вы расскажете о месте, откуда вы родом? — Вид у неё был необычный: из грациозной леди, знающей всю подноготную высшего света, единорожка превратилась в жадного до детских сказок о далёких землях жеребёнка. К несчастью, мои познания ограничивались лишь взрослыми сказками — из тех, что принято адаптировать, убирая всё лишнее и сжигая написанное между строк.

 — Хотите, чтобы я рассказал о своей стране? — уточнил я, и пони кивнула, обратившись в слух. Даже её ушки вытянулись, и сама Шарминг, как образцовый ребёнок, замерла, готовая внимать.

Я вкратце поведал ей о Земле, заменяя в монологе «планету» на «королевство». Естественно, от многочисленных земных государств не осталось и следа. На ходу сплелась другая, подкорректированная история, главным достоинством которой было то, что она не шла вразрез с известным Твайлайт. Когда я почувствовал, что вот-вот зайду слишком далеко, то замолчал, прервавшись буквально на полуслове. Удостоившись недоумевающего и возмущённого взгляда, я посмотрел в сторону открытой двери и вздохнул:

— Его ещё нет… К слову, кто же этот таинственный он? Кого вы подсунули мне?

Пони усмехнулась.

— Продолжаете гнуть свою линию? Похвальная настойчивость. Его зовут Ренар унд дер Лаза. Он минотавр, — добавила она, — не простой, надо отметить, а полноценный граф. Но я бы не сказала, что очень влиятельный. Если вы когда-нибудь слышали о Лисьих Чащобах, то сразу поймёте, из какой он дыры. Тем не менее вам следует проявлять к нему определённое уважение — по крайней мере, в первую встречу. И во время официального приёма, разумеется.

— Мне? А что насчёт остальных?

— Не надо считать, что аристократы полностью помешаны на традициях и правилах, Робин. Вы удивитесь, когда узнаете, какая неформальная атмосфера царит на балу — не на самом приёме, а том, что будет после. Ваш случай скорее исключение, ведь вы хотите стать первым подданным Эквестрии из своей расы, при этом ни разу ещё не являясь в свет. Вы должны произвести наилучшее впечатление. Конечно, со стороны это будет смотреться несколько нелепо, но я объясню вам чуть позже, что вас ожидает.

Нагромождение условностей, называемое обычаями эквестрийского двора, росло как снежный ком. Зачем создавать настолько дикие и зависящие от многих условий шаблоны поведения?

— Вы кажетесь смущённым, — сказала Шарминг.

— Только потому, что я смущён, — заметил я. — Что ещё мне надо знать об этом Ренаре?

Пони уставилась на пол, о чём-то размышляя, после чего магией прикрыла двери, оставив небольшую щель — достаточную, чтобы дать понять входящему, что зал открыт, но недостаточную, чтобы войти без стука. После этого виконтесса посмотрела мне в глаза и улыбнулась.

— Он ярый графоман. Бездарь, каких поискать, при этом у него есть деньги и самомнение, которых хватило на самостоятельную печать некоторых его писулек. При этом, что ещё более кошмарно, некоторые — неразборчивые читатели или подхалимы — видят в нём отсутствующий талант, что побуждает Ренара писать и писать, изводя бумагу и нервы тех, кто понимает хоть что-то в литературе. К превеликому несчастью, граф даже не думает улучшать что-то в своём так называемом стиле, который представляет собой сущую мешанину. Кажется, его последний герой очутился в мифической стране Фабуле, где водятся прямоходящие лисы — забыла, как он их обозвал, да и не горю желанием вспоминать. Видимо, Лисьи Чащобы сильно на него влияют.

— Неужели он живёт в такой глуши?

— Ну, теперь это больше парк, нежели чащоба. Но там по-прежнему водится достаточно лисиц, чтобы устраивать на них варварскую охоту. Минотавры любят развлекаться подобной дикостью, — фыркнула Шарминг.

— Это всё очень интересно, но что даст мне?

— Увидите, — ухмыльнулась виконтесса, и я, немного встревоженный задорным огоньком в её глазах, хотел уточнить, что же увижу, но помешал раздавшийся стук — три коротких удара, за которыми следовала небольшая пауза. И снова — три удара.

— Ох, это ты? — зачем-то спросила Шарминг Эйринес и открыла дверь, впуская рослого минотавра в нелепом малиновом мундире, на плечах которого безвкусными растёкшимися медузами сидели эполеты. Золотое шитьё и начищенные пуговицы не спасали положение, поскольку униформа была очевидно перекошена на правый бок, причём настолько, что один рукав был почти на дюйм короче другого. Высокий накрахмаленный воротник не давал шее Ренара вращаться как следует, и оттого ему приходилось поворачиваться к собеседнику всем телом. Кривые, направленные вверх рога были тупы и желтели старостью. Пробивающаяся седина на чёрной морде графа придавала тому испачканный вид. Шарминг Эйринес не обратила ни малейшего внимания на столь бросающуюся в глаза несуразность внешнего облика минотавра, вежливо поприветствовав его.

— Не хворать, — отозвался Ренар унд дер Лаза; акцент, отчётливо прослеживающийся у Паверфул Свинга, почти отсутствовал у графа, он не проглатывал звуки. Ярко выраженного просторечия тоже не было. — А это Р-Р-Робинзон, не так ли? Человек? — Раскатистое «р» в его речи звучало угрожающе.

— Да, я. А вы… — начал я и осёкся, увидев, как свернули глаза Ренара.

— Ты его ничему не научила?

— Нет. Хотела заняться этим после первого твоего урока, — ответила виконтесса, и их спокойное обращение друг к другу на «ты» меня почему-то ошеломило.

— Хорошо. Я стер-р-рплю. Поста-р-р-айся его поднатаскать к балу. Или хотя бы к приёму. Ляпнет что-то такое в присутствии… — Покачал головой минотавр и наконец обернулся ко мне. — Шар-р-рминг попросила меня обучить тебя азам танцев. Понятно, что все ты их не освоишь за такой ср-р-р-рок, но некое понимание придёт. По кр-р-райней мере, не оттопчешь копыта партнёру, — заметив моё недоумение, Ренар пояснил. — От новичка ожидается минимум один танец вежливости. Обучать тебя гр-р-рифоньим штучкам я не буду — крыльев нет, как и навыка. Станцуешь с минотавриной, и будет с тебя.

Проследить логику в его выборочном рычании пока не удавалось, а мои будущие взаимоотношения со двором и не думали переходить из разряда загадки во что-то более определённое, так что я просто кивнул.

— Хор-р-рошо, — выдохнул он. — Тогда приступим.

Вводный курс был скучен и сер, и я, стараясь запомнить то, что граф говорил мне, то и дело ловил себя на мысли, что если Ренар пишет так же, как учит, то мнение Шарминг абсолютно верно. Но всё изменилось, едва мы перешли к практической части. Так как хламида не подходила для танцев, пришлось раздеться — воистину, представления о приличиях в Эквестрии в корне отличались от земных. Осенний холод, живущий в зале, и откровенный взгляд пони пробирали до дрожи. Следующие полтора часа мы провели в попытках научить меня одному из танцев минотавров, представлявшему собой нечто среднее между классической полькой и венским вальсом, что выглядело полнейшей дикостью, особенно если твой партнёр массивнее тебя в полтора раза. Удобства не добавляло и то, что музыки не было: я то и дело сбивался с темпа, задаваемого минотавром. В нескольких эпизодах бурной практики только удача помогла моей душе остаться в бренной оболочке тела, сжимаемого Ренаром, который по сценарию отыгрывал роль дамы. Оставалось лишь молиться, чтобы он не наступил мне на ногу. Наконец, когда я почувствовал, что задыхаюсь от недостатка кислорода, когда мышцы взвыли, изнурённые, когда я начал путать небо и землю — паркетный пол и зеркальный потолок, — тогда Шарминг Эйринес разрешила закончить. Ничуть не запыхавшись, словно и не кружился без отдыха долгое время, Ренар остановился и аккуратно снял руку с моего плеча. Давящая тяжесть исчезла, и я, воюя с желанием упасть там, где стоял, тотчас принялся разминать его. Пострадавшая конечность онемела, в том же состоянии пребывали и ноги. Едва придя в себя, я поспешно оделся.

— Для первого раза сойдёт, — отметил граф. — Если не попадётся страстная минотаврина, можешь и выдержать.

— Великолепно, — буркнул я.

— Огромное спасибо, Ренар, — улыбнулась пони. — Ты нас здорово выручаешь. Завтра в это же время. И я постараюсь найти пластинку или заклятье.

— Я помню, — кивнул он, а я подавился воздухом, осознав, что это было лишь начало моих пыток.

— Что-то не так? — Поднял брови граф и, когда я медленно покачал головой, хмыкнул: — Отлично. И…

Он совсем не походил на существо, которое часто испытывает смущение, и я не отказал себе в удовольствии понаблюдать за подвешенным состоянием обычно сурового минотавра, даже в танце умудрявшегося супиться. Граф повернулся к Шарминг.

— И… Может, ты взглянешь…

— Нет уж, исключено. Отдай Робину, быть может, он оценит, — перевела стрелки виконтесса. На всякий случай я отступил поближе к двери. Мои опасения усилились, когда граф начал рыться во внутреннем кармане мундира. Извлёк минотавр, однако, обычный лист бумаги, сложенный вдвое, и я несколько расслабился.

— Возьми. Прочтёшь и скажешь, как оно, — сказал Ренар. Я посмотрел на протянутую записку и осторожно взял её. После этого мой нежданный учитель в буквальном смысле раскланялся с нами и ушёл, тяжеловесно топая. Я удивился, как мы не услышали его в первый раз.

— Что это? — спросил я, когда шум от копыт Ренара стал неразличим.

— Его очередная работа, полагаю, — ответила Шарминг и покачала головой. — Он любит их подсовывать знакомым и спрашивать их мнения, хотя ровным счётом ничего от этого не меняется.

— Похоже, вы его недолюбливаете. — Я развернул бумажку и начал читать.

— Нет, напротив! Нас связывают давние узы если не дружбы, то тесного приятельства. — Шарминг опустила взгляд на кулон и чему-то улыбнулась. — Но его склонность к писательству я всегда порицала, и в конце концов мы договорились об этом не разговаривать. Однако, как видите, Ренар любит забывать то, что ему хочется забыть.

Я вспомнил её нездоровое влечение к другим расам и задался вопросом, насколько платонической была их связь. Впрочем, вдумываться в это расхотелось быстро, и я углубился в чтение. Через несколько секунд я зашёлся смехом.

— Три стога лежалого сена, это ужасно! Вы только послушайте: «Даже луна была окрашена в цвет застывшей крови. Я на выдохе вогнал свой клинок в живот ещё одного фурэй и злобно, подобно богу охоты Каверу, зрящему на загнанную дичь, посмотрел на того, кто всё это время держал Леи’лит. Не выдержав моего яростного взора и ужасного зрелища десяти трупов своих товарищей, бандит слегка толкнул её и стремглав побежал, но мой метко брошенный клинок…»

Я перестал вчитываться, но и того, что я успел заметить, было достаточно.

— Какая бульварщина! Пошлая, бездарная бульварщина, — подвёл итог я и скомкал листок и засунул его в карман.

— Увы, некоторым нравится. — Шарминг Эйринес вышла из зала, и я последовал за ней. — Ах, если бы не те, кто воодушевляет его на продолжение…

— К слову, я встретил в поезде к Кантерлоту одного минотавра. Его звали Паверфул Свинг. Но ещё раньше я знал одного по имени Рорас, а теперь вот Ренар. — Тело ныло, и я двигался нарочито медленно. Подстраиваясь под организм, мысли тоже замедлились, поэтому я замешкался с окончанием фразы. — Так вот… Они… ну, имена… Они кажутся разными. То есть Ренар и Рорас из одной среды, а Свинг — из другой.

— Всё просто: Ренар и Рорас — это имена исконно минотаврские, в то время как Паверфул Свинг имеет наш уклон, — пояснила единорожка. — Иногда те, кто хочет жить в Эквестрии, берут наши имена, при этом не являясь пони.

— Понятно. Кстати, а куда мы идём? — Мы свернули в до странности узкий для дворца коридорчик: в нём не разминулись бы и два минотавра.

— К портному, естественно, — сказала Шарминг. — Он сейчас находится в Северной Башне.

Я представил бесконечные, тянущиеся вверх ступени, на которых так легко оступиться человеку, и горестно вздохнул. Ожидание скорой пытки высотой скрыло даже закономерный вопрос о том, что, собственно, забыл портной в этой самой башне.

— А после мы спустимся в вашу комнату для разучивания правил этикета, — добавила она, и её глаза не смогли бы скрыть озорной блеск при всём желании виконтессы, имей она его. — Уверяю, вам нужно многое выучить. И прежде всего то, что к минотавру, являющемуся участником дипломатической делегации, при первой встрече в неофициальной обстановке обращаются «милорд» с обязательным прикладыванием копыта... то есть руки... к сердцу. В официальной желательно упоминание, кроме всего прочего, родового имени.

— И как я его узнаю?

— Унд дер Лаза, мой милый Робин, — улыбнулась Шарминг. — Мне вас даже немного жаль. В вашем положении придётся узнать слишком много правил, которые, будь ваш статус выше, отсеялись бы за ненадобностью.

Моя щека дернулась. Знай я, что мне придётся пережить, и шагу бы не ступил из Понивилля. Не ступил бы, оставив поведанное Дискордом в безвестности. Я запнулся и огляделся по сторонам. Свет, льющийся из окон и разбрызгиваемый стилизованными под факелы лампами, убивал тени в коридоре, но несколько умудрились выжить и теперь ползали по стенам, как плоские жуки. Я встряхнул головой, и тени исчезли.

Наш путь закончился у двери, невзрачной и казавшейся заброшенной. Опасения были напрасны. Лестница светлела простором, и ступени вполне подходили человеческой ступне.

Шарминг Эйринес пошла первой, и я двинулся за ней. В башне было тепло, намного теплее, чем в остальном замке, и я пригляделся к стенам: ни следа влаги или плесени. Я коснулся стены, провёл по ней рукой и убедился, что шероховатая, во многих местах расчерченная глубокими трещинами кладка теплела, будто внутри имелось горячее, едва заметно пульсирующее ядро. Я приостановился, прислушиваясь к ощущениям, и поймал миг, когда камень нагрелся чуть сильней обычного, а затем охладился до прежнего состояния. Заинтригованный, я поспешил догнать пони, которая успела добраться до следующего пролёта и теперь взирала на меня сверху, притопывая от нетерпения.

— Исследуете секреты Северной Башни? — спросила она. — Поверьте, у нас не так много времени. Будет лучше, если я сама расскажу вам о ней.

Я пожал плечами и в один скачок преодолел последние ступеньки на пути к площадке, где стояла виконтесса. Она фыркнула и направилась дальше.

— Какая энергия! Трудно поверить, что ещё вчера вы с трудом могли пошевелиться, — сказала Шарминг и предупредила: — Идти наверх можно долго, так что приберегите силы. И не стоит забывать о предстоящем занятии у вас.

Я разглядывал платье пони — однообразие башни не оставляло выбора — и потому не сразу заметил подвох.

— Что значит «можно?». Башня каждый раз разной длины?

— Пожалуй, и так, — неожиданно согласилась единорожка, — но это только одно из последствий заклятья… Видите ли, на Северной Башне в глубокой древности принцесса Селестия испытывала несколько мощных заклинаний… Теоретически не опасных… наверное… но мощных. Апогеем её изысканий стало помещение, которое могло бы бесконечно расширяться во всех измерениях. Но оказалось достаточно лишь небольшой неточности в формулах, чтобы часть чар переползла — надеюсь, не смущаю вас такой вольной трактовкой? — на всю башню, и с тех пор та способна растягиваться на бесчисленное количество пролётов, — или же сокращаться, само собой, — а также прогревается внутри. Впрочем, я подозреваю, подогрев башни был проектом сторонним и к играм с пространствами не относящимся. Так вот, возвращаясь к растягиваниям… Внешне башня неизменна, все метаморфозы происходят только внутри. Принцесса была недовольна, но более в чары не вмешивалась, в великой своей мудрости сказав, что нет смысла трогать то, что и так работает. Тем более что своей цели она достигла: комната под крышей теперь раздвигается в длину и ширину сколь угодно долго.

— Хм, а нельзя было не трогать комнату, но убрать заклятье с самой башни? — Мы миновали уже с десяток витков, и я посмотрел вверх, но ничего, кроме множества пролётов, теряющихся в вышине, не заметил.

— Снятие заклятий такого уровня чревато последствиями. Особенно заклятий, работу которых не понимаешь до конца, — пояснила Шарминг. — Принцесса Селестия не стала вникать в ту паутину магии, что окутала здесь всё. Многие годы Северная Башня была памятником экспериментам принцессы; комнату боялись использовать по назначению, да и особого назначения у неё не было. Вроде бы тут располагалась голубятня, но с той поры её перевели в наземные помещения. К тому же никто не рисковал оставаться там, чтобы узнать, сжимается ли помещение, когда в нём есть живые существа. Лишь сравнительно недавно, после разрешения принцессы, здесь побывала группа учёных, которая выяснила, что помещение действительно расширяется бесконечно долго, но, во-первых, новых окон там не появляется, так что после часовой прогулки в одну сторону становится темно, а во-вторых, чем дальше ты идёшь, тем холоднее воздух. Рекорд продвижения — половина дня, после чего температура внутри приближается к опасной для жизни отметке. Комната, однако же, не уменьшается, пока в ней есть хоть кто-то живой, а после уменьшения приходит к своим обычным размерам. Притом этот процесс занимает долгие часы; например, после полудневной экспедиции она возвращалась в свой исконный облик почти месяц и, что странно, почти не отогрелась. Пришлось прогревать помещение с помощью магии, и принцесса объявила о завершении исследований. Так что комнату отдали первому, кто не побоялся взять её, — королевскому портному, Нобли Сьюингу. Впрочем, с самой башней неожиданных перепадов не случается, и даже если вы выгляните из бойницы, то сторонний наблюдатель всегда вас увидит. Хотя вы можете, к примеру, взобраться на сотню футов выше и выглянуть снова, а снаружи подтвердят, что вы вновь глядите из той же бойницы.

Шарминг вдруг остановилась и проникновенно посмотрела на меня.

— Лучше не отходите далеко от выхода, когда мы придём, если вам не разрешат. Само собой, там безопасно, но было бы как минимум нетактично ненароком устроить Нобли раннюю зиму, верно?

Я согласился, и дальше мы шли молча. Виток сменялся витком, лестница казалась бесконечной; то, что она и была бесконечной, привносило толику абсурда. Узкие лучи света взрезали ровный строй ступеней, казавшихся братьями-близнецами: единственный крошечный скол на правой половине камня повторялся вновь и вновь, и эта деталь отчего-то поразила сильнее, чем рассказ Шарминг. Казалось, её слов было недостаточно, чтобы я поверил, и лишь вещественное доказательство, явное искажение реальности, обладало достаточной силой.

Пролёт сменялся пролётом, но пространство будто застыло, не желая пускать непрошеных гостей. Время замерло, и косые солнечные лучи не двигались — значит, снаружи прошло всего несколько минут. Лишь слабое дуновение воздуха к бойницам доказывало, что мир ещё жил. Я остановился, поражённый внезапной мыслью: а что, если мы увязли здесь навеки, как увязает в смоле несчастная мушка, обречённые на скорую гибель? Затерявшись в лакуне времени, мы могли двигаться вверх или вниз, ждать на месте или расшибиться о камень — ничто не имело значения, результат неизменен. Но до свободы, быть может, оставалась пара жалких ярдов, пара ничтожных ярдов, близких и далёких одновременно, неопределённых до той поры, пока не сделан шаг. Я обнаружил, что мелко дрожу, и вытер пот со лба. Моё тяжёлое дыхание вторило нашим шагам. В воздухе, ласкаемая бескровным светилом, искрилась пыль. Погружённый в размышления, я не сразу услышал оклик Шарминг.

— Робин! — повторила она, и я поднял голову. — Мы пришли.

Я подавил желание радостно завопить, и крик, поднявшись к горлу, застрял там. Я закашлялся, ощущая во рту металлический привкус, ничего общего, впрочем, с приступом не имеющий. То было последствием плохого физического состояния, как бессмысленные раздумья — последствием скверного состояния душевного.

— Знаете, — сказал я, преодолевая одышку, — эта башня напоминает жизнь в миниатюре. Никогда не узнаешь, всё ли закончилось, пока не сдвинешься с места. Но двигаться надо. Как бы ни было трудно… надо преодолевать себя. И делать то, что не нравится.

— Возможно. Вы идёте? — поторопила Шарминг Эйринес.

— Да-да, вот уже… Надо было раньше спросить, да только не догадался… Тут никогда не пропадали пони?

— Насколько мне известно, нет. Они могли блуждать днями, но всегда выходили обратно. Но многодневные заходы редко случаются, — заметила пони, и меня передёрнуло от такого утешения.

Виконтесса слегка порозовела от долгой ходьбы, но и только, тогда как я чувствовал себя так, будто выдержал бег на дальнюю дистанцию.

Мы стояли перед широкой дверью, чьё дерево потемнело от времени. Шарминг чуть поколебалась и копытом тронула резную медную ручку в виде дракона, извергающего пламя. Чешуя зверя ярко блестела — за дверью следили. Пони постучалась и, не дожидаясь ответа, толкнула дверь. Хорошо смазанные петлицы не скрипнули, и мы вошли в помещение, где, по заверениям виконтессы, жила сильнейшая магия.

Утопающая в сумраке комната имела высокий потолок, её разделяли на части поеденные молью шёлковые ширмы. Сквозь них доносился тусклый свет; его не хватало, но вместо уже привычных факелов — фальшивых или настоящих — у стен стояли медные треножники, венчали которые стеклянные шары с мой кулак. Внутри шаров клубился голубоватый фосфоресцирующий дымок. Слышались приглушённые голоса. На полу тут и там валялись какие-то тряпки. Сам пол был грязный и в паре мест влажный, кое-где виднелись разводы — похоже, его пытались мыть, но остановились на полпути. Я поискал взглядом швабру с ведром, но их в пределах видимости не оказалось.

Стук не остался незамеченным. Из-за ширмы показался дородный жеребец-земнопони с тщательно уложенной жёлтой гривой; но шерсть его была грязно-коричневой и как будто бы свалявшейся. Плохое освещение пачкало его ещё больше. Тонкие чёрные усики, находившиеся в беспрестанном движении, так как он то и дело закусывал губу, морщился или кривился, смотрелись на широкой, простой мордочке лишними. Насупленные брови темнели густыми полосами, даже несмотря на несомненные попытки хозяина выщипывать их. Пони был гол и в целом производил впечатление скорее рачительного владельца фермы, чем модельера. Кьютимаркой у него были ножницы, больше похожие на секаторы. Их обвязывала парчовая лента. В противоположность живой мордочке глаза мутнели, остекленевшие, их взгляд чем-то неуловимо напоминал взгляд мертвеца.

— Ох, Шарминг, ваши манеры всё такие же паршивые. Рад, что в этом мире хоть что-то остаётся неизменным, — хрипло проговорил жеребец и ухмыльнулся, обнажив кончики белоснежные зубов. Пахнуло алкоголем. Имя единорожки он произнёс с придыханием, так что получилось нечто вроде «Шарми́н».

— Могу сказать то же самое о вас, — ответила виконтесса, качая головой, и развернулась ко мне. — Мсье Нобли Сьюинг собственной персоной. Ужасный хам и грубиян, предпочитающий разгуливать по Кантерлоту обнажённым. А это Робин, — добавила она, вновь повернувшись к нему, — чьеловьек.

— Поверьте, когда целыми днями занимаешься этими тряпками, носить их уж нет никакой мочи! — пьяно хохотнул Нобли и подмигнул мне. Но следующая реплика предназначалась уже Шарминг: — И вкусы ваши, стало быть, ни капли не изменились, а?

— Восхитительная в своей наглой наивности инсинуация, — улыбнулась краешком рта Шарминг. Впрочем, то была натянутая, неестественная улыбка. — И вам ли осуждать меня?

Мгновение Нобли смотрел на неё немигающим взглядом, но вдруг взахлёб, как-то визгливо рассмеялся и помотал головой.

— Действительно, действительно! — проговорил он будто даже в восторге. — Ах, должен же я оправдать хоть один стереотип! Вы ведь за одеждой для чьелвека, Робина, не так ли? Отлично! Просто прекрасно, одежда… о, всегда одежда… — он забормотал что-то себе под нос, потом возвысил голос. — Джакомо, друг мой, подойди сюда, пришли господа — и дамы, конечно же, дамы! — для… для…

— Для мундира для вручения верительных грамот и бала, — подсказала виконтесса.

Показался ещё один пони; то был миниатюрный, несколько женственный единорог, в каждом движении которого сквозила затаённая грация. Его серая шерсть лоснилась.

Пара пони принялась за дело, причём Сьюинг больше руководил, перемежая команды невнятными восклицаниями. Он здорово покачивался. Меня измерили с головы до ног, но на ногах возникло затруднение: когда я попытался объяснить, какая требовалась обувь, Сьюинг объявил, что изделиями из кожи не занимается.

— Но я, разумеется, не оставлю клиента без одежды, о нет! — воскликнул Нобли. В земнопони чувствовалась какая-то надрывность, какой-то нездоровый запал эмоций. — Я поговорю с одним грифоном, настоящим гением, он всё сделает. Нужен только отпечаток вашей ноги, а впрочем… Нет, лучше вас как следует записать, а там он разберётся. Он ведь гений, я уже упоминал? Джакомо, в глотке пересохло, принеси, пожалуйста, вина… Да-да, того самого, трёхлетнего. Личный виноградник принцессы Селестии; это вам не шутки! — закончил он совсем сумбурно, но это его, похоже, нисколько не смущало.

Джакомо, который за всё время нашего пребывания здесь ни разу не открыл рот, сходил за ширму и принёс наполненный почти до краёв кубок. Затем единорог начал обмерять мою ступню.

— Ох, я бы и сам, верите или нет, всё сам, да только природа не одарила рогом. Природа, она такая: всегда подкинет пакость; о, какие только пакости она не подкидывает! И всё наперекосяк! Это, впрочем, неважно, весь мир так устроен. Он, верите ли, нет, устроен абсолютно бездарно, и мы, по образу и подобию, значит, этого мира! Сложены уродцами, а сами и не видим, но чувствуем. Оттого и готовы на всё, чтобы доказать, что не уроды мы, ха! — Нобли с трудом удерживал кубок. Затем, будто вспомнив про него, пони произнёс:

— За здоровье милостивой принцессы Селестии и её справедливой сестры, принцессы Луны! — Он в два глотка осушил кубок и, пошатнувшись, поставил его на пол.

— Вам не стоило бы столько пить, — прищурилась Шарминг.

— Чудный совет, я всенепременно ему последую. А теперь, если вы не против… Джакомо, ты закончил? Да? Замечательно. Теперь я бы попросил вас уйти отсюда. Я должен творить. О, я должен творить, я создам шедевр, очередной шедевр этому дрянному мирку на потеху! — Нобли Сьюинг пошатнулся, но устоял. — Вы знаете, тут перед вами заглядывала одна единорожка. Белая, манерная. Представлялась… Ох, как же она представлялась… Неважно. Она быстро ушла, наверное, не выдержала вида гения! Я… Джакомо, в горле пересохло. Ещё вина, молю!

Джакомо молча поднял кубок. Шарминг едва слышно вздохнула и сказала:

— Раз уж наше присутствие более не требуется…

— Я ведь уже говорил об этом, да? Что ж, не задерживаю. Ни в коем случае.

Мы вышли и стали спускаться. Дверь за нами захлопнулась, резкий звук заставил втянуть голову в плечи. Пребывая под впечатлением от увиденного, я безмолвствовал, и Шарминг Эйринес начала сама.

— Вы, видимо, думаете об этой ужасной сцене?

— Я… Ужасной? Нет, я…

— Двор много говорил о нём когда-то. Аристократов старой закалки притягивает чужое горе; о, это лишнее подтверждение их достатка, их отличия от остальных! Нобли не единорог, хотя в его семье все были единорогами уже многие поколения. Он родился в семье потомственных портных, а кьютимарка… Она подписала приговор. Он не любит шить. Но это единственное, что он умеет. Он хотел быть садовником. Он считает, что именно это и значит его кьютимарка, но он бездарный садовник. А вот одежда, хоть и требует участия помощников, выходит у него прекрасно. Но он земнопони, и ему приходится прикладывать куда больше труда, чем другим. Принцесса Селестия даровала ему место при дворе и пожизненное дворянство, чтобы он не чувствовал себя таким… потерянным. Теперь, — доселе ровный голос Шарминг дрогнул, — он заливает горе вином. В сущности, он глубоко несчастен.

— Но как же… свободный выбор? Как же возможность делать то, что хочешь?

— Он владеет ею в полной мере. Но его талант — шить одежду. Талант всей его жизни — шить одежду. И других талантов у него не оказалось. И особенно трудно ему потому, что он земнопони; его талант требует магии, которой у него нет. Он не любит выходить в свет. Вся его связь с остальной Эквестрией — это Джакомо.

Я не находил слов.

— Я чувствовала себя обязанной разъяснить его поведение. У него есть причины сетовать на судьбу, — сказала Шарминг. — И его сжигает сочувствие, особенно напускное. Он сбежал от него. Не злитесь за его грубость.

— И не думал… Я и не думал… Но ведь это рабство! Рабство рока! И тех, кого рок не делает счастливым, тех принцесса Селестия прячет, намеренно прячет! Она ведь не могла не знать, что он станет отшельником, она жила тысячи лет…

Шарминг Эйринес резко повернулась ко мне. Её глаза жгли изумрудным холодом.

— Такова наша природа, — сказала она. — Природа может ошибаться. Но принцесса Селестия ни за что не стала бы скрывать то, что и без того известно каждому. Она помогает пони, и она помогла Нобли. Но она не всесильна.

Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Я первым отвёл взгляд и кивнул. До моих покоев мы шли в молчании.

Едва Шарминг увидела заветную дверь, на мордочке пони появилась улыбка, похожая на первую птичью трель после грозы, — пока робкая, но с каждым мигом всё более уверенная и задорная. Против ожидания, в спальне Шарминг вела себя прилично и не покушалась на мою нравственность. Вместо этого она огорошила меня целым ворохом сведений. Единорожка забралась на кровать и начала самозабвенно вещать, расположившись так, что мне досталось местечко на самом краю. Виконтесса прикрыла глаза и чуть запрокинула голову, увлечённая рассказом, и я неожиданно подумал, что она и в самом деле симпатична мне — на манер пони, само собой. Или то было следствием занятия любимым делом, которое преображает любого, озаряя лицо — или мордочку — внутренним светом? Глядя на её энтузиазм, я задумался, стояло ли за взятием кураторства надо мной только лишь желание близости с представителем новой расы. Возникшее подозрение, однако, не слишком озаботило меня. Я никак не мог сосредоточиться на занятии, то вспоминая Сьюинг Нобеля и глубину пропасти, в которую он сам загнал себя, то любуясь раскрасневшейся от усердия пони. После я перешёл к воспоминаниям о том, как рьяно Шарминг бросилась защищать Селестию, как отстаивала её мудрость и благородство. В этом рвении крылась глубочайшая убеждённость в непогрешимости принцессы, и одновременно — нечто болезненное, словно я, сам того не зная, задел чувствительную струну в душе виконтессы. Столь слепая вера возвращала полузабытые догадки о том, что аликорны не просто были правителями Эквестрии — они считались кем-то вроде местных богов, хоть священник и отрицал это. Попытки упорядочить мысли не принесли плодов, и в итоге я прослушал по меньшей мере половину того, что говорила виконтесса.

Под конец Шарминг пришло в голову, что было бы куда лучше, запиши я все хитросплетения эквестрийского придворного этикета. Она спрыгнула с ложа и принялась рыться в ящичках небольшого письменного столика, сиротливо приткнувшегося в дальнем углу, — необъятная постель с присущим истинно королевским особам высокомерием не пожелала уступать ни единого дюйма комнаты и вытеснила его туда. Прочие предметы мебели также ютились у стен.

— Ох, Робин, вы поразительно безответственны. — Сдавшись, Шарминг вызвала слуг. — Ни одного писчего пера, не говоря уже о чернильнице и бумаге! Могли бы и позаботиться обо всём этом, ведь я предупреждала, что наши занятия будут долгими. А уж насколько они плодотворны, вы можете оценить уже сейчас.

Я честно постарался вспомнить, о чём она говорила последние десять минут.

— Готовьтесь к худшему: сегодня мы выбились из графика, увлёкшись танцами, но больше такого не повторится.

Виконтесса не спешила забираться обратно на кровать, и я лёг, прикрыв ладонью глаза. Их щипало.

— Надеюсь, у нас будет время на повторение. Но меня, если честно, вчера ввёл в заблуждение тон, которым вы сказали о занятиях… Он был совсем не учебным.

Шарминг фыркнула и вскочила на постель, чуть не наступив на меня.

— Вы всегда судите о словах по тону кобылок?

— А разве нужно как-то иначе?

— Вы порядочный нахал. — В голосе виконтессы послышалось возмущение. Надо мной мелькнула тень, я приподнялся… и наши губы соприкоснулись в целомудренном касании. Я инстинктивно отпрянул, и она повалилась на меня, превращая касание в полноценный поцелуй. В мозг ударила жаркая волна, я коснулся гривы Шарминг, провёл по атласному платью, запустил руку под него… Незнание анатомии пони подвело меня. А может, то был разум, который предпочёл забыть на миг, что на мне лежит не девушка, а миниатюрная лошадка. Но даже это не отрезвило, а лишь толкнуло нас ближе друг к другу. Разом лишившаяся напускной колючести, она выгибалась, когда я находил очередное чувствительное место. В перерывах между поцелуями Шарминг что-то шептала, её копытца, оказавшиеся на удивление мягкими, рождали тысячи сладостных мурашек, а потом — тяжесть исчезла, и я услышал, что кто-то тихо стучит в дверь. Я вскочил, едва не запутавшись в смятом покрывале, и попытался привести себя и постель в порядок. Прерывистое дыхание единорожки и моё собственное слились в одно, но пони пришла в себя раньше. Парой быстрых касаний и толикой магии она поправила платье и причёску и разрешила войти. Вошёл слуга — начинающий седеть земнопони в ливрее, — поклонился и спросил, чего изволят господа. Взгляд его внимательных, чуть блестящих глаз скользнул по мне и упёрся в пол, но я понял, что слуга догадался, что здесь произошло… или могло произойти, не прерви он нас так вовремя.

Я посмотрел на Шарминг Эйринес, выглядевшую самой безмятежностью; похоже, она не собиралась говорить.

— Мне… — Голос осёкся на полуслове, и я прокашлялся, чувствуя, как краска заливает щёки. — Мне нужны писчее перо, чернильница и стопка бумаги.

Земнопони снова согнулся в поклоне, показывая превосходную выучку, и исчез. Если я хоть что-нибудь понимал в дворцовой жизни, скоро о произошедшем станет известно всем, включая последнего поварёнка.

— Здесь я вынуждена покинуть вас, Робин, — сказала Шарминг. На её губах витала довольная, чуть рассеянная улыбка, и я вдруг с поразительной ясностью осознал, что всё это было подстроено, что вызов слуги нужен был как раз для того, чтобы мы не перешли черту и вместе с тем — чтобы все знали: я был в её власти.

Шарминг Эйринес не устраивало простое бессилие жертвы. Она хотела вести эту маленькую пленительную игру, наслаждаться обоюдной истомой и оттягивать кульминацию как можно дольше. Она хотела получить от меня всё.

Пони прошествовала мимо меня к выходу, и я, вспомнив мысли, которые мелькали в самом начале занятия, пригляделся к её боку. Кьютимаркой Шарминг были три параллельные палочки белого мела, увенчанные крохотной золотой короной. Если я правильно понял символ, то серая единорожка была прирождённым педагогом. Как и положено прирождённому педагогу, она обладала всей полнотой власти над вверенным ей учеником; но пользовалась она этой властью в корыстных целях, преподавая мне совсем не ту науку, которую от неё ожидали. Она играла на внутренних противоречиях, расшатывала предубеждения и наводила в моей душе сумятицу, чтобы окончательно подчинить.

Я проиграл ей битву за самого себя. В животе растекалась едкая горечь. Чувство омерзения подкатило к горлу, став ещё сильнее оттого, как быстро я поддался животным инстинктам, оттого, с какой бесцеремонной наглостью они взяли верх над разумом — стоило только поманить какой-то самке! Человек, решил я, не имеет права руководствоваться зовом тела, особенно в то время, когда весь мир поставлен на хрупкую грань между хаосом и порядком.

Я сел на пол и обвёл взглядом комнату. Зрение слегка расплылось, будто я смотрел сквозь осколок мутного стекла: стены плавились, картины на них растекались яркими кляксами. Неужели никто больше не видел того, что вижу я? Неужели они не видят, что реальность меняется, двигаясь согласно плану звёзд? Звёзд, что на самом деле вовсе не звёзды… Я крепко зажмурился, а когда открыл глаза, то помещение вернулось в первоначальный облик. Но теперь я знал цену этому мнимому постоянству.

Мои метания прервал слуга, вернувшийся с писчими инструментами. Он нёс их на подносе, который держал на голове, и я восхитился его осанкой. Жеребец оставил свою ношу на столике и удалился, а я с холодком в груди обнаружил, что не могу вспомнить, приснилась ли мне сцена с Шарминг Эйринес или нет. На воспоминаниях лежала вуаль, какая обычно скрывает полузабытые сны. Я облизал губы. Это помогло: память прояснилась, но то, как она ослабела, привело меня в трепет. Этот мир, ад, в котором суккубы скрываются за масками ангелов, пил не только телесное здоровье, но и душевные силы. В голове крохотным молоточком застучала боль. Я прислушался к себе, ожидая приступа, но продолжения не последовало. Обессиленный, я упал на кровать и забылся беспокойным сном.

---

Серые дни сменялись тёмными ночами. Часто я не мог уснуть и ворочался под одеялами, раздумывая над вопросами, которые к утру забывал. Вереницы образов, догадок, подозрений двигались по потолку в эфирном хороводе, таявшем, едва только я пытался уловить их. Холод зимы и духота воспалённого лета всё чаще сплетались в моей спальне в противоестественных объятиях, и я видел лапы, жадные лапы призраков в непроницаемой мгле. Становилось тяжёло дышать, воздуха не хватало — вернее, он обжигал, пыльный и ледяной. Это сводило с ума, тем более что я знал, что убирались у меня ежедневно. Спал я в основном днём, нередко на занятиях, возмущая Шарминг, а однажды чуть не рухнул под ноги Ренару во время танцев. Обеспокоенная единорожка хотела позвать доктора, но я уверил её, что всё дело в беспрестанном кружении. Тем не менее я всё чаще ловил встревоженные взгляды пони, но о своём внешнем виде оставалось догадываться. Зеркала вводили в ступор, я долго не понимал, кто стоял там, за сверкающей границей реального и иллюзорного. После мои отражения стали пугать меня, и я с удовольствием занавесил бы зеркала в своих покоях, если бы не знал, что за этим последуют вопросы.

Сцена в спальне превратилась в предмет всеобщих пересудов. И если мои знакомые не осуждали меня, то от некоторых аристократов, когда мы встречались в коридоре, исходила явственная неприязнь.

Зрения подводило больше и больше, а головная боль, пусть слабая, стала постоянной моей спутницей: она преследовала с пробуждения. Я старался не попадаться на глаза докторам и Твайлайт Спаркл со Спайком, ведь они точно раскусили бы меня. К счастью, волшебница и её помощник дневали и ночевали в библиотеках и в разговорах с Селестией. Я же медленно превращался в тень себя. Я лишился аппетита и даже не замечал голода. Приходилось есть силком, но порой я забывал об этом: память пестрела пробелами, и, когда я просматривал записи, сделанные на занятиях с виконтессой, не всегда опознавал свой почерк, не говоря уже о содержании. Но Шарминг Эйринес требовала от меня всё большего, и остатки сил я тратил на то, чтобы затвердить правила этикета и движения танца, а также на то, чтобы помнить: я должен вернуться на Землю. Бессонными ночами, когда монстры, рождённые воображением, подкрадывались ко мне, в этой мантре крылось единственное успокоение.

Когда Шарминг всё же подняла неприятную тему, и я отговорился обычным недосыпом. В следующую нашу встречу она подарила мне бутылочку с каким-то зельем, сказав, что это снотворное. Жидкость имела приятный медовый привкус и ужасные последствия: в то время как половина мозга спала, вторая половина бодрствовала, и внутренний диссонанс изматывал чуть ли не сильнее, нежели обычное отсутствие сна. Я не мог пошевелиться, но осознавал происходящее вокруг и, беспомощный, молчал, хотя существо моё кричало. Однако внешне я стал выглядеть лучше, судя по удовлетворённым взглядам Шарминг, и потому продолжил принимать снадобье.

Так, в стране овеществлённых кошмаров, я провёл пару недель. Единственным развлечением служили разговоры с Дэш, которой никак не удавалось поймать вондерболта и которая вытаскивала меня на короткие прогулки по городу. Часто во время разговора с ней я желал сознаться во всём, как-то предупредить пони о надвигающейся угрозе или моём возможном безумии, но что-то всегда останавливало — внутренний барьер, не дававший сделать последний шаг и очистить совесть.

Как-то Рэрити позвала меня на показ мод. Я согласился, но запомнил его отрывками: ветра нет, редкий снег кружится в кристальном воздухе, молчаливые здания подпирают мрачное небо; короткая очередь из весёлых, довольно шумящих пони; вход для привилегированных гостей, скучающий охранник просит показать билеты; мы идём на места, с которых лучше всего виден подиум; Рэрити взбудоражена, её глаза блестят; она заводит беседу с франтоватым аристократом рядом с ней, беседа вскоре завершается; конферансье — или кутюрье, или ещё кто, — начинает показ, и на подиум выходят платья, яркие платья, пёстрые платья, оригинальные платья, аляповатые платья, и кобылки в этих платьях натянуто улыбаются, и публика в восторге, и публика аплодирует; я перестаю понимать, где нахожусь, и кажется, будто всё это фон для чего-то другого, и пони становятся статистами, полыми манекенами, и я легонько трогаю Рэрити, желая увидеть, как она закачается и упадёт, кукла в кукольном театре; наваждение рассеивается, я объясняю своё поведение; провал; мы за кулисами, Рэрити едва стоит на месте, она шокирована, она восхищена, она говорит с единорожкой, которая оказывается той самой Беатричче; провал; я стою у порога крыла для гостей вместе с Рэрити, а та делится впечатлениями о вечере; прощаемся.

Просветление наступило лишь под самый конец. Я обнаружил себя сидящим на кровати в спальне. Головная боль исчезла, как и изъяны зрения, и я впервые за долгое время почувствовал нечто похожее на счастье. Во рту был гнилостный привкус, и когда я вытер губы, то обнаружил на руке следы крови и слизи. Уже в ванной я вспомнил, что завтра будет тот самый бал, ради которого всё и затевалось. Прошедшие дни истаивали в тумане, но наука, вбиваемая в меня Шарминг, осталась, и я не знал, радоваться этому или огорчаться. Прежде чем умыться, я долго не моргая глядел в зеркало, рассматривал отражение, взъерошенное, больное, осунувшееся. Его кожа — моя кожа — обветрилась, её натягивали выпирающие скулы, губы потемнели, глаза были красными. Так я стоял, пока не появились первые слёзы и омерзение не пересилило нездоровый интерес.

Перед тем как лечь, я достал бутылочку со снотворным и покачал её в руках. После недолгих раздумий снадобье отправилось обратно в ящик стола.

В кровати я думал о том, что завтра после бала признаюсь во всём Твайлайт. Очевидно, я не был способен контролировать себя и поэтому должен был поступить так, как настоящий человек поступил бы уже давно. Решение далось нелегко, но оно было единственным спасением из той клетки, в которую я добровольно заключил себя.

Время шло, но мир не выказывал никаких возражений. Не было ни призраков во тьме, ни шизофренических ощущений, только приятная тяжесть одеяла. Быть может, он добивался именно исповеди? Эта мысль согревала, и я повернулся на бок, намереваясь как следует выспаться — впервые за долгое время! — но слабое копошение у двери разрушило всё. Страхи мгновенно вернулись. Я с колотящимся сердцем смотрел, как дверь сперва содрогнулась, как от толчка, а потом начала распахиваться. За ней стоял… Нет, не Фантом. За ней стояла Шарминг Эйринес.

Виконтесса Низкогорская переступила порог и улыбнулась. Дверь закрылась, отрезая коридорные огни, и единственным источником освещения осталась магия. Она заливала мордочку пони зеленоватым цветом.

Пони была облачена в простое белое платье, которое делало её похожей на дух чистоты и невинности. Но её глаза говорили совсем о другом. Они сулили, они манили, они требовали.

— Что, во имя гнилого сена, это значит?!

— Вы напряжены, дорогой Робин. Это плохо. — Единорожка подобралась к постели. — Вы просто комок обнажённых нервов. Перед важными делами принято отдыхать, а вы… Я вижу, вы ещё не спите.

— Покиньте… покиньте меня сию минуту. — Я не мог оторвать взгляд от игры магического пламени на её роге. Наблюдение за ним доставляло извращённое удовольствие, удовольствие от комочка отвращения, которое вызывала магия.

— Позвольте помочь вам. — Она взобралась ко мне, и я отодвинулся подальше; как хорошо, что кровать была большой. — Вы ведь всё равно не хотите спать, так отчего бы нам не поговорить?

— Я уже почти спал.

— Но не спали, — заметила виконтесса и потянула платье за какую-то застёжку. Тотчас с негромким шорохом оно ниспало с пони. — Вот, например, как вам это платье? На мой взгляд, отличный пример практичности и удобства.

— Не заставляйте меня…

— Ох, вы снова о своём пуританстве? Позвольте, вам же не семьдесят лет, чтобы с завистью коситься на похождения молодых.

— Вы не понимаете, дело в другом. Я просто… Всё это чушь, абсурд! — последние слова я почти выкрикнул и сам испугался их. Подумалось, что я говорил не только о том, что происходило сейчас, но и о том, перед какой гораздо более важной дилеммой оказался наедине с собой. Каков он, настоящий человек? Что сделал бы он, поставь его в такое положение случай?

— В вас по-прежнему сильны предрассудки. Но я… — Она придвинулась ближе, и я, очарованный изумрудными всполохами, коснулся её рога, едва сознавая, что делаю. Она охнула и замерла.

Рог был холоден и приятен на ощупь. Он был резной, и капли магии проходили сквозь ладонь, согревая её. Я провёл по рогу от корня до кончика и сжал его, отчего Шарминг Эйринес тихо пискнула.

Минуту мы не двигались, завороженные ощущениями. Пятна магии ползали по моей руке, и это было почему-то приятно. На стенах и одеялах плясали зелёные переливы.

— Поцелуй меня, — попросила Шарминг.

И я поцеловал её.

Церемония

Я проснулся от настойчивого стука в дверь. В голове пух ватный шар, во рту расстилалась настоящая пустошь, оставленная огнём ночной страсти. На зубах будто скрипели песчинки, и я не сразу догадался, что это всего лишь проделки невыспавшегося мозга. Впрочем, мираж был безобиден, в отличие от многих других, что навещали меня в последнее время, и с готовностью исчез, едва я со стоном сел в кровати. Бледный свет едва родившегося солнца с трудом пробивался сквозь окна, и спальная тонула в тенях. Церемонию назначили на первый день зимы, и пегасы из погодной службы приготовили небольшой снегопад, чтобы ненадолго скрыть им вездесущую слякоть, — правда, впоследствии это лишь усилит её, а морозы скуют улицы в ледяной панцирь, но сегодня всё должно иметь приличный вид. По слухам, за последний месяц пони впервые удалось совладать с обезумевшей природой, и то ненадолго, но сказать что-то более определённое было нельзя, так как метеорологи хранили не присущее жизнерадостным пегасам молчание.

— Да?

— Мист… господин, церемония начнётся через час. Ваша одежда готова.

Я лежал один. Шарминг Эйринес исчезла, и смутными напоминаниями о её внезапном визите служили мятые простыни, резь в глазах от недосыпа и томление в мышцах. В нос ударил отчётливый кисловатый запах пота, и я чихнул.

— Войди.

В проёме показался слуга, озарённый коридорным светом. В отличие от виденных ранее лакеев, он был облачён в зелёную с серебром ливрею, но, что было куда примечательнее, он являлся единорогом и, похоже, полностью сознавал преимущество своего положения. В его манере держаться сквозила степенность, даже некая величавость, не присущая прислуге из числа земнопони. Он вкатил за собой резную деревянную тележку, на которой лежала сложенная стопкой одежда. В нижней секции, на маленькой платформе, стояли кожаные ботинки.

— Госпожа Эйринес подойдёт через пару минут, — сообщил слуга с лёгким наклоном головы и подкатил тележку к кровати.

— Включи свет.

Он не стал пользоваться выключателем. Магия окутала рог, загорелись фальшивые факелы, и я увидел запавшие, влажно поблёскивающие глаза жеребца — провалы во тьму. Чего она ждала? Зачем пряталась там? Свет оживил воздух, в нём замерцали пылинки — частички раздробленного времени.

Я кивнул и махнул рукой, показывая, что слуга может быть свободен. Он с достоинством удалился, а я бросил взгляд на ладонь и замер. Короткий обрубок на месте мизинца царапнул глаза, по спине пробежали мурашки: конечность была чужой. Как я лишился пальца? Память вернулась не сразу.

Кожа ладони чуть блестела от пота, её расчертили линии судьбы — суеверия наделили их мистическим смыслом, но вряд ли здесь нашёлся бы хоть один хиромант, чтобы развеять тайну моего будущего или хотя бы милосердно обмануть. Я сощурился, размышляя о том, что должно сегодня случиться. Церемония и бал, церемония присяги, которая навечно свяжет меня… Какая чушь!

Головная боль отдалилась и, чуть погодя, пропала совсем. Я почувствовал себя на удивление здоровым. Впервые за долгое время. Возможно, терапия Шарминг Эйринес и впрямь помогла, принеся временное облегчение; но какой ценой? Что я заплатил, заключив сделку с дьяволом, таящимся в виконтессе? Что потерял?

Я выдохнул, только сейчас осознав, что задерживал дыхание. Тишина вокруг треснула. Мысли, окутывавшие меня, съёжились, тотчас явив свою неприглядную суть — они были чудовищной глупостью. Как я дошёл до того, что назвал Шарминг дьяволом? Наконец-то зрение, пальцы, нюх не изменяли мне, а значит, стоило отбросить бесплодную рефлексию. Вполне возможно, что половина моих проблем возникла из-за слишком долгих размышлений о них. Но теперь я, безусловно, нащупал путь к окончательному исцелению, и философские пошлости только мешали: гораздо приятнее ощущать жизнь, чем рассуждать о ней.

Воодушевлённый открытием, я вскочил и чуть ли не бегом направился в ванную, чтобы смыть последствия ночной игры. Зашумел душ, и звуки водного царства усилили жажду. Я припал к питьевому фонтанчику у раковины и сделал несколько жадных глотков. Вода имела восхитительный серебристый вкус. Полузабытое ощущение упоения охватило меня.

Я забрался в душ и какое-то время стоял неподвижно, наслаждаясь ласковыми струями воды, очищающими, обновляющими тело и дух. Нет сомнений, в своих попытках убить меня этому миру удалось затронуть мой разум, но теперь его старания пошли прахом. И наверняка большую часть прошлых успехов следовало списать на воздержание. Эта шальная мысль заставила усмехнуться.

Наскоро сполоснувшись, я обмотался полотенцем и вышёл в спальную, где меня уже ждал сюрприз, раскрытый слугой: Шарминг Эйринес по старой традиции сидела на постели.

— Вы не спешили, — сказала она. — Вы же не хотите опоздать и сорвать церемонию, не так ли?

— Я… — я замешкался, удивлённый её подчёркнуто-официальным «вы». Каких-то пару часов назад она была куда менее сдержанной. — Нет, конечно, нет.

— Тогда одевайтесь скорее. Я принесла грамоты, — поторопила меня она и спрыгнула на пол. Я заметил лежащие на одеялах свитки; круглые печати кровенели сургучом.

— Что ж, тогда не могли бы вы отвернуться?

Виконтесса молча глядела на меня. Уголки её губ поползли вверх, но Шарминг сдержала улыбку. Я чертыхнулся и подошёл к тележке, решив оставить без внимания поведение единорожки.

Венчали стопку самые обыкновенные чёрные носки грубой шерсти. Под ними лежал расшитый лилиями бордовый мундир с серебряной окантовкой рукавов и высоким воротником. На шевронах красовалось изображение луны и солнца, над которыми возвышалась корона. Шёлковая белоснежная рубашка и тонкотканные брюки, хотя и великолепно сработанные и приятные на ощупь, не слишком заинтересовали меня, а вот обувь выглядела куда экстравагантнее. По видимости, обещанный гениальный сапожник руководствовался отнюдь не удобством того, кто будет носить его поделку, и даже не чувством прекрасного — хотя, возможно, тут повлияли птичьи склонности грифонов. Туфли из отлично выделанной кожи, мягкой и прохладной, облеплялись со всех сторон разноцветными безвкусными бантиками и сверкающими от блёсток ленточками. Но куда хуже были огромные, диаметром в целый дюйм, золотые бубенчики на концах тесёмок, издавшие немузыкальный перезвон, когда я тронул их. Я представил, как захожу в зал, где некуда яблоку упасть от собравшихся дворян, под этот шутовской аккомпанемент, представил, как в их рядах поднимается приглушённый говор, и почувствовал холодок в груди. Бубенцы спели свою прощальную песнь, улетев прямиком на кровать, а я придирчиво осмотрел шнурки, но те не слишком пострадали, лишь растрепались на концах.

— И что вы тут устроили?

Я оглянулся и увидел, что Шарминг недовольно взирает на бубенчики. В её изумрудных, ведьминских глазах плескалось недовольство, но оно было изрядно разбавлено янтарными крапинками затаённого веселья.

— Чищу обувь от лишнего.

— И вы, конечно, забыли про обычай грифонов, о котором я вам рассказывала, — вздохнула она и приподняла магией бубенчики, позвенев ими. — Чем больше лент и бубенцов на костюмах грифоньего аристократа, тем влиятельнее и древнее его род. Бедняга сапожник хотел польстить вам.

— То ли ещё будет! — бодро сказал я, хотя сам не чувствовал никакой бодрости. Я действительно не помнил, чтобы она говорила о таком.

— Ну, раз вы вознамерились выставить меня скверным учителем, хотя бы не забудьте сорвать церемонию как можно смешнее.

— Непременно, — отозвался я, примерился к ближайшей ленточке и рванул её, но проклятая ткань не поддалась.

— Ох, дайте мне, иначе от ваших туфель останутся одни ошмётки. — Шарминг выкинула злополучные бубенцы куда-то в угол и выхватила у меня туфли. — Поторапливайтесь, мы опаздываем.

Я быстро оделся. Затруднения вызвали только хитрые подобия запонок, которые застёгивались не совсем так, как их братья на Земле. Шарминг вручила мне туфли, кое-где на них остались ленты.

— Они слишком крепко приделаны, лучше их не трогать, — она хмыкнула. — Вот и ходите теперь в некрасивом рванье.

На мой взгляд, они стали куда менее несуразными, но я счёл за благо не спорить. Обувь слегка жала в широкой части, а штаны и вовсе вызывали щекотку: исподнее дать никто не догадался. К тому же я совсем разучился ходить в них. Впрочем, нельзя было не признать, мундир добавлял определённую толику импозантности. Я погляделся в зеркало, одёрнул правый рукав и остался доволен внушительным обликом. Шарминг прошлась пару раз по моим волосам невесть откуда выуженной расчёской; я ощутил, как магия лизнула их, и вздрогнул.

— Другое дело. Выглядите превосходно, круги под глазами вам особенно идут, — улыбнулась она. У неё никаких последствий недосыпа не наблюдалось, и я подумал, что без жертвоприношений тут не обошлось — уж больно сильная магия требовалась для такого.

Напоследок я выглянул в окно и увидел, как в воздухе играют снежинки, опускаются, сливаясь на чёрной земле сада, на голых деревьях, на одиноких статуях в тонкий, хрупкий слой, — первое дыхание зимы. Где-то в глубине парка прятался Дискорд, пачкая собой девственную белизну. Я взял свитки, мы вышли, и Шарминг Эйринес повела. Она всегда вела, всегда и во всём.

Мы двигались по ярким коридорам, шаги гулко отражались от стен и потолка. Было пустынно и неожиданно тепло, пахло нагретым камнем. Но стоило покинуть гостевое крыло, как мимо нас засновали спешащие слуги, тихие, почтительные тени. Их было столько, что казалось, будто этот бурный поток вот-вот затянет нас. Я двигался несколько скованно, привыкая к мундиру, и потому боялся, как бы кто-нибудь не зацепил меня.

— Давно хотела спросить вас, Робин, — неожиданно сказала Шарминг. — Почему вы не любите часы? Вас раздражает тиканье?

— Нет, дело вовсе не в этом. — Я немедленно пожалел о своих словах, ибо так легче удалось бы замять разговор. — Понимаете… Что такое часы? Что они делают с нами?

— Я слышала, измеряют для нас время, — засмеялась Шарминг. Вокруг были уже не только слуги, появилась и стража, а кое-где мелькали и аристократы, двигавшиеся туда же, куда и мы. — Почти на месте. Вам надо в комнату для дипломатических миссий… Сюда.

Мы свернули. Серебряная дорожка, серебряные картинные рамы, облегающие полотна в пятнах абстракционизма, вышитые исключительно серебром по чёрному гобелены, серебряные постаменты мраморных голов, светло-серые, блёклые стены — коридор выглядел неземным.

— Да, пожалуй, что и так. Считайте это просто причудой. Не люблю, когда какая-то вещь начинает диктовать мне, когда и что делать, устанавливает распорядок дня и подчиняет мои действия.

— Странные слова. Часы — это лишь инструмент. Правят нами общественные нормы.

— Возможно, — согласился я. — Но почему бы не сохранить иллюзию того, что на меня они не влияют? Тем более что нормы оказываются не такими устойчивыми, как видится на первый взгляд.

Она не купилась.

— Бессмысленно.

— Жизнь вообще бессмысленна.

— Этим можно оправдать слишком многое.

— Этим вообще ничего нельзя оправдать, но разве это кого-нибудь останавливало?

Она не продолжила расспросы, и я похвалил себя за то, как ловко увёл её от опасной темы.

Помимо пони теперь встречались минотавры и грифоны. Попадались также и лошади Арабии — голенастые, с покатой грудью, в смешных тюрбанах, — но их было мало.

Шарминг Эйринес привела меня к очередной двери, около которой стояла настоящая толпа. Шум множества наречий влился в уши, похожий на шёпот умиротворённого моря — такой же бессмысленный и ровный.

— Вам сюда, — произнесла Шарминг, указывая на дверь. — Тут находятся только те, кто не войдёт в саму церемонию, так, свита свиты. Послы с окружением в самой комнате. Выходите только после того, как вас позовут. Удачи вам.

Она развернулась и двинулась обратно прежде, чем я успел поблагодарить её. Кое-кто проводил виконтессу недовольным взглядом: похоже, её последние слова оказались довольно болезненными. После этого все глаза остановились на мне, и я, чувствуя их бесцеремонное ощупывание каждой клеткой тела, прошёл к двери — передо мной расступались, пусть и без охоты, — и попал в зал ожидания.

На стенах висели обрамлённые железными розами панельные зеркала, они перебрасывали друг другу отражения присутствующих. В целом в комнате тоже преобладал серебряный, и я оценил невольную шутку архитекторов: пожалуй, более лживым и коварным цветом был только золотой. А где царить лжи и коварству, если не в месте, где собираются послы дружественных государств?

Дипломаты разделились по группам, и каждая группа сидела на креслах вокруг своих столов, её члены общались между собой, не заговаривая с остальными. Вожак минотавров — я определил главенство по выделявшейся пурпуром накидке, — курил сигару, и мягкий, едва пощипывающий нос дым клубился вокруг него и его столика на серебряных ножках. Минотавров и грифонов было больше всего, они занимали наиболее близкое положение к массивной арочной двери, которая располагалась напротив выхода в Серебряный коридор. Дальше сидели арабийцы, они захватили почти всю оставшуюся мебель, и только неподалёку от себя я заметил свободное место. Я присел и откинулся на обитую бархатом спинку. Предстояло ожидание, правда, недолгое. Я ведь почти опоздал.

Я обхватил голову руками. Было бы неприлично засыпать тут, но я ничего не мог поделать, глаза слипались, словно вдруг заполучили волю и не преминули подтвердить это, отказавшись подчиниться приказам мозга. Чтобы отвлечься от манящего образа расстеленной постели, я стал думать о Шарминг Эйринес. В её сегодняшнем обращении со мной присутствовало нечто необычное, чего-то недоставало. Я не сразу сообразил, чего именно. Она больше не заигрывала со мной, не отпускала многозначительных шуточек, в её речи не проскальзывали намёки, в движениях её тела отсутствовал призыв — весь богатый запас приёмов кокетства остался невостребованным. Шарминг Эйринес была коллекционером, а ни один коллекционер не видел смысла в том, чтобы заполучить один и тот же экземпляр дважды.

Я услышал приближающиеся шаги и встрепенулся. Ещё не продрав толком глаза, вскочил, решив, что меня вызвали. Рядом тихо засмеялись. От смеха веяло чем-то потусторонним, излишне правильным, выдержанным. Он был фальшив, этот ровный, пугающий смех.

Напротив стоял зебра в свободной накидке, практически лишённой украшений. Лишь одинокий узор в виде нескольких чёрных кругов друг в друге на правом боку нарушал её вызывающую белизну. Зебра неотрывно смотрел на меня, на его губах держалась приклеенная улыбка. Длинная чёрная грива обрамляла мордочку, в глубине голубых глаз я видел своё удивлённое лицо. Точно спохватившись, зебра наконец моргнул и спросил:

— Могу я присоединиться к вам?

Гортанные слова, казалось, рождались прямо в его горле, приоткрытый рот почти не шевелился.

Я кивнул и снова сел. Зебра последовал моему примеру. Некоторое время он молчал, всё так же беззастенчиво таращась на меня. Я не выдержал первым:

— Я думал, в приёме участвуют только представители грифонов, минотавров и арабийцев.

— Это так. Моё присутствие вызвано более необходимостью приличий, нежели реальной потребностью, и сегодня трон Эквестрии узрит меня не как просителя, но как визитёра. Моё имя — Веритатам. Как вы, должно быть, догадались, посол Зебрики.

— Робинзон. Я думал, зебры говорят исключительно стихами.

Веритатам засмеялся своим странным гремящим смехом — словно кто-то ритмично застучал по крышке гроба лопатой. Я невольно отпрянул, и это не укрылось от взора моего собеседника.

— Для посла важно знать обычаи страны, в которую направляешься. Некоторых вводит в замешательство стихотворная форма нашего разговора, возникает недопонимание, губительное на государственном уровне, и потому дипломаты выкорчёвывают из своей речи рифму, пока вновь не окажутся в родных краях. Порой это… довольно затруднительно.

— Почему же?

— Для нас рифма — это часть языка, как интонация или правильное расположение слов. Зачастую в ней кроется смысл, который переиначивает суть предложения до неузнаваемости. Иностранцам сложно постичь искусство нашего языка. В этом нет ничего странного: разве способен житель трёхмерного пространства познать течение четвёртого? Правила остаются загадкой, а нерешаемая загадка, ощущение чего-то вне привычного понимания вводит в трепет. Мы намеренно лишаем себя рифмы, чтобы нас поняли так, как мы этого хотим, но порой ограничивать себя, уживаться в трёх измерениях становится почти невыносимо.

Я не знал, что ответить на это, и стал осматривать комнату, желая избежать дальнейшего разговора. Всюду сверкало серебро, серебро и прямоугольные зеркала. Лишь напротив нашего столика одинокое зеркало круглело исключением. Его оплетали пожирающие друг друга серебряные змеи, их начищенная чешуя ярко сияла. В верхней точке круг разрывался изображением петуха, в нижней точке — свиньи. Я увидел, что зебра тоже повернул голову к зеркалу, отражение посла поймало мой взгляд и улыбнулось. Я вернул улыбку. В зеркале она отразилась хищным оскалом, переменившим вдруг моё лицо, исполнившим его каким-то животным, безумным чувством. Сердце ёкнуло, и я поспешно повернулся к послу.

— Это зеркало — подарок лучезарного цезаря, да будут годы его правления вечными, милостивой принцессе Селестии, — сказал Веритатам. — Некоторые верят, что в нём можно узреть будущее, но это, разумеется, пустые толки.

— Пустые толки, — эхом откликнулся я. — Но тем не менее зеркало прекрасно.

Мы замолчали.

Веритатам вдруг весь переменился: в его позе появилось напряжение, он замер, словно прислушивался к чему-то. На его мордочке расплылась ухмылка.

— А сейчас вам выпадет уникальный шанс увидеть в действии течение политики Эквестрии. Он идёт.

Я хотел спросить, кого посол имеет в виду, но тут арочная дверь, о которой я успел позабыть, открылась. Открылась, надо признать, хоть и без скрипа, но с натугой — сказывалось то, что изготовили её явно не из лёгких пород дерева.

У входа стоял ладный жеребец-единорог в белоснежном мундире. В его позе сквозило известное высокомерие, какое ожидаешь увидеть у потомственного аристократа. Это подчёркивала и тяжёлая, выдававшаяся вперёд нижняя челюсть. Грива и хвост у него были соломенного цвета, но менее насыщенные в сравнении с волосами Эпплджек. Обведя прищуренными глазами собравшихся, жеребец медленно, словно нехотя, разлепил узкие губы и произнёс:

— Благородные господа, сиятельная принцесса Селестия, госпожа Солнца, защитница Утра и правительница Эквестрии, и блистательная принцесса Луна, покровительница Ночи и правительница Эквестрии, благосклонно отнеслись к вашей просьбе о встрече и готовы выслушать вас.

Пока длилось это короткое объявление, дипломаты внимали единорогу и не шевелились. Но едва оно завершилось, как они вскочили разом, будто стремились обогнать представителей других стран. Минотавры в целом успели первыми. Веритатам остался сидеть. Настороженные взоры послов метались по комнате, но я заметил, что на арабийцев почти не обращали внимания, словно единогласно сбросили со счетов. Похоже, выходцев из Седельной Арабии это немало оскорбляло, но поделать они по какой-то причине ничего не могли. К жеребцу сделал шаг минотавр в пурпурной накидке, но ему преградили путь сразу два грифона, — их движения отмечались звоном многочисленных бубенцов на их костюмах.

— Благородный лорд де Бриенн, при всём нашем уважении, но род благородного герцога Фон Фейербаха насчитывает одиннадцать колен благородных предков грифонов, в то время как ваш — только тринадцать минотавров, — сказал один. Второй кивнул. Минотавр несколько опешил, но быстро пришёл в себя, и его мощный голос разнёсся по комнате:

— Гер Краус, вы намекаете на то, что я менее достоин первым предстать перед принцессами только потому, что мой род недостаточно древен, чтобы я выступил первым?

Второй заговорил:

— Благородный лорд де Бриенн, я требую первенства по праву таблицы благородных предков. Если вы не согласны с моими притязаниями, мы можем решить вопрос тут же. Гер Краус выступит моим секундантом.

Я не видел морды минотавра, так как он стоял спиной ко мне, но живо представил его реакцию. Он начал говорить, но его самым бесцеремонным образом прервал жеребец:

— Благородные господа, не будем доводить до этого. Взываю к вашему благоразумию, благородный лорд де Бриенн, благородный герцог Фон Фейербах.

— В таком случае я требую вашего решения как стороны, представляющей принцесс, — заявил минотавр.

В комнате повисло напряжение. Я видел по скованным позам и непроницаемым мордам собравшихся, сколь многого стоит для них возможность первыми вручить грамоты принцессам. Единорог задумался, но ответил чуть поспешнее, чем если бы и в самом деле размышлял над этим:

— Благородный герцог Фон Фейербах будет иметь честь быть представленным первым сиятельным принцессам.

Грифоны оживились. В их энергичных движениях видна была радость победителей, перезвон многочисленных бубенцов зазвучал торжествующе, в то время как минотавры замерли безмолвными статуями. Грифоны степенно прошли мимо них, единорог закрыл дверь, и только тогда минотавры позволили себе сесть. На морде вожака читалась неприкрытая досада — но и только. Удивления не было и в помине. Арабийцы принялись перешёптываться.

— Как и ожидалось, — заговорили рядом со мной, и я всполошился. Я совсем забыл про Веритатама.

— Что ожидалось?

— Сближение Эквестрии и Грифоньего Царства.

— Что?

— Вы не понимаете? Решение Блюблада было в пользу грифонов.

Видимо, так звали жеребца, который приглашал послов.

— И что?

— Минотавры поднялись первыми, а это значит, что их должны быть принять ранее остальных. Но Фейербах потребовал права предков, хотя оно используется только тогда, когда все встали одновременно. Более того, Бриенн не потребовал численного учёта. Хотя грифоны живут дольше минотавров, то есть благородство их предков учитывается с большим коэффициентом древности, но обычно колена грифоньих родов меньше, так что Бриенн мог воспользоваться правом числа как тот, кто поднялся первее. Но он знал, что произойдёт, и предпочёл не отстаивать позицию сверх требуемого — иначе унижение бы возросло, — сухим шёпотом поведал зебра. — Неужели вас не учили основам?

— Кхм, учили. Но я нерадивый ученик. А для чего это сближение? И почему, скажем, не подали голос арабийцы?

— В долинах Железных Гор есть несколько угольных бассейнов. Они не так богаты, как зебрианские, и добыча в них сопряжена с большими трудностями, но Эквестрия нуждается в угле. Настолько, что пошла на практически открытое оскорбление Францискии. А что касается Арабии... Она находится слишком далеко, чтобы её влияние её на двор Эквестрии имело какое-то значение, к тому же она бедна полезными ископаемыми.

Я нахмурился, вспоминая.

— Но ведь уголь в Эквестрию поставляет Зебрика.

— Это так. Однако в последнее время между нами возникли определённые… разногласия. И теперь Эквестрия ищет дополнительные источники.

— И какого рода эти разногласия?

Глаза Веритатама блеснули.

— В Зебрике издревле живут смертельно опасные существа, оставшиеся реликтами незапамятных времён, когда… зебры совершали ошибки. Но мы усвоили урок. — Его рот внезапно скривился, на мордочке проступил гнев, но он был лишь прикрытием, маской, под которой пряталось что-то ещё. Я заглянул в глаза Веритатама и поймал в них хвост ускользающего чувства. Это был страх, всеобъемлющий страх, безграничный страх. Веритатам смотрел на меня с яростью и ужасом. — Слышите? Усвоили урок! И никогда его не забудем!

Я окончательно перестал понимать зебру. Что за урок?

— Да-да, конечно… — я опасался спрашивать, как его реплика отвечала на вопрос. Но Веритатам уже пришёл в себя, показное безразличие вновь скрыло истинные эмоции.

— Нам требуются драгоценности, в которых можно аккумулировать магическую энергию. С их помощью мы защищаемся от этих существ и даже прогоняем их. К тому же руническая магия поддерживает наши посевы — выращивать что-либо в саванне неимоверно трудно. Земля Эквестрии чрезвычайно богата на драгоценные камни, но стране недостаёт топлива, и потому ранее торговые караваны в обе стороны шли беспрестанной вереницей. Но не так давно… — он остановился.

— Да?

— Я вижу, мы поступаем правильно, — сказал Веритатам. — Знаки предупреждали о возвращении Девы, но их значение было чересчур расплывчатым. С вашим появлением оно приобрело однозначность. Зебрика должна научиться выживать самостоятельно.

Он не изменился в мордочке, но я уловил шестым чувством, что последние фразы он вовсе не хотел говорить и теперь раскаивался за них, как и за то, что наш диалог двинулся не в то русло. Моё недоумение достигло высшей точки и прорвалось наружу ворохом вопросов.

— Про что вы вообще говорите?! Какая Дева? Что за знаки? В каком смысле выживать? Вы, похоже, принимаете меня за кого-то другого!

— Отнюдь. Я принимаю вас за того, кем вы являетесь. — Веритатам поднялся из-за стола. — Был рад познакомиться. Простите, но моё присутствие ожидается в другом месте. — Посол даже не пытался скрыть шаблонность и неправдоподобность своих слов. Он запахнул полы накидки и стремительно вышёл в Серебряный коридор, оставив меня в совершеннейшей растерянности. Минотавры и арабийцы проводили его потрясёнными взглядами: столь вопиющее нарушение церемониала было чем-то невиданным. Их озадаченный облик свидетельствовал о напряженной работе мысли: сможет ли Веритатам выкрутиться? будет ли он отослан обратно в Зебрику? и как скоро удастся найти подход к новому посланцу цезаря?

Я же закрыл глаза, пытаясь переварить то, что сейчас услышал. В голове крошечным молоточком звякнула боль.

Голоса арабийцев и минотавров истончились, а затем пропали вовсе. Я будто впал в оцепенение; разглядывая из-под полуприкрытых век искалеченную ладонь, я потерял чувство времени. Пустота на месте мизинца завораживала. Её покалывало, словно палец был по-прежнему на законном месте, в груди горел лихорадочный жар, обжигал сердце, зашедшееся в бешеном ритме, острые мысли, предположения, догадки метались в голове, покалывали стенки черепа, проверяя его на прочность. Всё исчезло. Остался только я, осталась моя ущербная рука, и в ней прятался ключ, ответ на все вопросы, прятался в её уродстве, в её неполноценности, в её невозможности, — ведь не могла существовать в этом мире такая искалеченная, поистине неправильная конечность. Абсурдность этого предположения захлестнула меня, утопила в себе, и я засмеялся, тихо, часто глотая воздух, как страдающий от астмы во время приступа. Моей руке было не место здесь, среди гибнущего счастья этих существ; я никогда не видел у пони таких серьёзных ран — разве не очевидно то, что я не принадлежу к ним, не являюсь их частью, не существую у них? Я был никем, и это пробудило презрение к себе; я разъярился, и душу оплело сладостное наслаждение от осознания того, что я, никто, способен на эмоции. Перед внутренним взором мелькали алые мушки, пульсирующие в черноте, и я понял, что вижу звёзды; они складывались в изображение, и я отплыл назад, ощущая, как это ударило по зашедшемуся неслышным воплем организму. Грязно-серебристые нити соединили огни, и я понял, что передо мной стоит пони, сотканная из звёздных лучей. Она расправила крылья, её рог засиял, обнажая темноту, обнажая то, что таилось внутри меня, — невыразимую, бесформенную мерзость. Внутренности скрутило, и я зашёлся кашлем, капли вязкой слюны и слизи прилипли к губам. Верх и низ перемешались, и я судорожно дёрнулся — только для того, чтобы обнаружить, что по-прежнему сижу в кресле.

Никто не смотрел на меня. Минотавры собрались около своего лидера, де Бриенна, который запахнулся в кровавую накидку и тихо говорил им что-то. Я дотронулся до губ, они оказались сухими. Значит, это только привиделось… Боже, только привиделось! И та грязь внутри меня, которую показала звёздная пони… Я замер. Звёзды несли зло. Как я мог быть уверен, что не она занесла внутрь меня заразу? Что, если все мои идеи, все мои мысли были лишь отголосками скверны извне? Я не был виноват, мной управляли, я не был виноват, не был виноват…

— Я не виноват, — прошептал я, и как волшебно звучали эти слова, как растекались они на языке смывающим преступление снадобьем! — Но в чём?

Минуты утекали в жадную пустоту. Я пытался вспомнить. Неожиданно ноги стегануло желанием вскочить, подняться на стол. Оттуда я мог воскликнуть, прокричать послание всему миру…

«Что со мной? — подумал я. — Зачем я здесь? Это всё так неважно. Я должен уйти».

И когда я готов был встать и выйти отсюда, покинуть дворец и исчезнуть среди толп призраков, подобных тем, что окружали меня в этой комнате, память подсунула образ Веритатама, ушедшего именно через ту дверь, через которую хотел выйти и я. Голова перестала болеть. Давящая, захлёстывающая волна, едва не утопившая меня, развеялась приторно-сладковатым дымком.

Я снова был собой.

Я бессильно откинулся в кресле, тяжело дыша. Одного сумбурного, полного таинственных недомолвок разговора хватило, чтобы доконать меня. Лишь чудом я сохранил целостность рассудка.

Пахло духами и потом. Цвета поблекли, изображение по краём оплыло, стало трудно различать отдельные предметы, но в целом я был в норме. Пошевелившись, я обнаружил, что мундир увлажнился под мышками, но более критичных последствий краткое странствие в страну кошмаров не принесло. Вновь вспомнился Веритатам; его болтовня чуть не прикончила мой разум.

В проёме арочной двери снова появился Блюблад. На этот раз его квадратные челюсти были плотно сжаты, будто он изо всех сил сдерживался, чтобы не сказать что-нибудь крайне нелицеприятное. Его напряжённая поза и сощуренные глаза говорили о том, что грифоны явно не были простаками в дипломатии и наверняка первыми же предложениями показали это — и ему, как и остальным пони, пришлось стерпеть их грабительские условия. Впрочем, может быть, дело было совсем в другом, ведь сегодня ожидалось только обновление верительных грамот. Но, на мой взгляд, формальности и торговлю отделяло не столь многое, чтобы пренебрегать возможностью взять быка за рога.

Блюблад заметил отсутствие зебринского посла, его взгляд на миг подёрнулся дымкой недоумения. Но он взял себя в копыта и велеречиво пригласил минотавров в тронный зал. Де Бриенн невозмутимо склонил голову и встал рядом с жеребцом, тогда как на мордах его сопровождающих всё ещё читалась уязвлённость от того, как открыто пренебрегли ими при первом вызове.

После ухода минотавров стало пусто. Арабийцы жались в дальнем углу и горячо что-то обсуждали, постоянно размахивая копытами. Но они так старательно приглушали голоса, что те едва доносились до меня, и то — однообразным гулом.

Накатила усталость, и я спрятал налившуюся тяжестью голову в руках. Веки были словно свинцовые, и в какой-то миг я подчинился непреодолимому желанию смежить их насовсем.

Вопреки потаённым ожиданиям, проснулся я вполне здравомыслящим, хоть и чуть испуганным оттого, что кто-то настойчиво дёргал мой рукав. Я посмотрел на побагровевшую мордочку Блюблада. Он вернул взгляд, полный раздражения.

— С чего это ты тут разлёгся? По-твоему, здесь приют для безродных ничтожеств?

— Да нет…

— Шевелись, — бросил он и развернулся. Я поднялся и последовал за ним. Мы вышли в пустой коридор. Арочная дверь за нами захлопнулась, гулкий хлопок унёсся вдаль. Толстая пурпурная с золотом дорожка устилала пол, пламя весело потрескивало в медных лампадках. Потолок был расписан сценами с участием Селестии и Луны. Времени разглядывать обстановку особо не давали — Блюблад двигался быстро, и я, нагоняя его, перешёл на бег.

— Можно было и повежливее отнестись.

— К тебе? — Блюблад хмыкнул, и в этом коротком звуке выплеснулось больше презрения, чем в иных существах накапливается за всю жизнь. — Да кто ты такой, чтобы я с тобой церемонился? Друг ученицы моей тётушки? Потрясающе. Пришелец-простолюдин из далёких краёв? Ещё лучше.

На это возразить я не мог, и к тронному залу мы пришли молча. Вокруг было по-прежнему пусто, и за величественными дверями из тёмного палисандра стояла тишина. Я взглянул на створки, густо испещрённые подковообразными письменами пони, укреплённые золотыми и серебряными вставками и украшенные россыпью драгоценных камней невообразимой величины, и покосился на Блюблада. Мне было любопытно, как он собирается хоть чуть-чуть сдвинуть их. В ответ жеребец подарил мне надменную усмешку, и его рог охватил рой искр. Некоторое время он разрастался, наливался силой, пока искры не превратились в клубок змеящихся молний. Они осторожно коснулись двери и стали переползать на неё. Драгоценности заиграли холодными огнями, ослепляя меня, и я прикрыл лицо ладонью. Тело обдало потоком воздуха, словно вздохнул невидимый великан, и с тихим скрипом дверь распахнулась. Я моргнул, поражаясь любви пони к помпезным ритуалам, и сделал шаг вперёд. Я ещё не до конца пришёл в себя, и пространство впереди представлялось расплывающимся цветным пятном. Позади раздался — разразился — оглушительный голос Блюблада, ворвавшийся в уши настоящим взрывом:

— Робинзон, путешественник из государства Земля и первый человек в Эквестрии!

Я вздрогнул, подавляя желание обернуться. Шарминг что-то говорила насчёт магического объявления, но в пору тогдашнего ученичества заботили меня совсем другие проблемы, которые, если подумать, остались или даже приумножились; плоды неудач на поприще знаний предстояло пожинать сейчас.

Густое молчание нарушали только мои несмелые шаги; я ступал по очередной мягкой дорожке, приглушавшей их, и по мере того, как возвращалось зрение, душу всё больше охватывал страх. Исполинский зал, чей потолок терялся в вышине, был наполнен безмолвием и существами, которые следили за мной, наблюдали за каждым моим движением. Их глаза были прикованы ко мне, толпа по обеим сторонам от меня окаменела, как морская волна, которую зачаровал искусный чародей, превратив в памятник самой себе. Неестественная тишина, которую не разрывало даже невольное покашливание, давила на плечи, и я, сам того не желая, ссутулился. Я хотел распрямиться, хотел поднять голову и расправить плечи — и не мог. Лишь ценой чудовищных усилий я поборол скованность и перевёл взгляд с ковра на цель моего пути — подножие тронов. Восседающие на них принцессы казались величественными статуями; на стенах позади них висели пурпурные и лиловые штандарты, на которых были изображены солнце и луна. Пространство играло со мной злую шутку, и я не понимал, сколько оставалось пройти, — то казалось, что я уже вплотную подобрался к аликорнам, то становилось понятно, что я не миновал и трети пути. Эфирные гривы и хвосты свободно струились на несуществующем ветру, в них загорались и погибали крошечные вселенные. Маленькие, аккуратные обручи на головах принцесс ловили своими гранями свет; корона Селестии сверкала золотом, корона Луны серебрилась в свете пышных хрустальных канделябров, тонущих в вышине.

Живой коридор придворных пребывал в неподвижности. Я едва замечал отдельные мордочки, которые тут же выпадали из памяти, как только я проходил мимо их владельцев. Лишь однажды я приостановился, едва не запнувшись. На меня, блестя пронзительными голубыми глазами, глядел Веритатам, его губы дрожали в жутковатой улыбке. Каким-то образом он проник сюда.

Принцессы были всё ближе. Неожиданно я заметил справа от Селестии скромные в этом очаге великолепия и принуждённости фигурки Твайлай, Спайка и Рэйнбоу Дэш. Безусловно, личная ученица принцессы со своими друзьями обладала выдающимися привилегиями, о которых другие могли только мечтать.

Красота и отчуждённость Селестии и Луны становились с каждым шагом всё мощнее, всё свирепее они обжигали душу и сковывали тело. Я затрепетал, воспоминания о том, как я решил в доме-библиотеке, что Селестия — бог, воскресли с отчётливой ясностью. Мысли затвердели, стали ломким хрусталём, и я испугался, что разобью их, сойдя с ума рядом с ними, рядом с моими благодетелями, рядом с моими тюремщиками, помогшими мне, искалечившими меня… Луна! Мои кулаки сжались, когда я представил, как опускаю на эту прелестную божественную и древнюю головку молот, как хрустит, обламываясь, рог, как бессильно подгибаются её ноги… Жажда убийства охватила моё существо; но она проиграла здравому смыслу и ужасу от осознания того, кем я стал.

Я остановился в двух шагах от первой ступени к трону. Руки по швам, голову задрать — и униженно поклонился, демонстрируя высоким взорам прямую спину. Секунда, две, три… Я разогнулся и хрипло произнёс вызубренные, впечатавшиеся в моё сумасшествие слова:

— Сиятельная принцесса Селестия, госпожа Солнца, защитница Утра и правительница Эквестрии, и блистательная принцесса Луна, покровительница Ночи и правительница Эквестрии, я, Робинзон, человек, путешественник из дальних краёв, из страны под названием Земля, прибыл под ваш благосклонный взгляд, дабы засвидетельствовать невыразимые никакими словами восхищение, почтение и благоговение к вашим особам….

Нелепые, выспренние фразы изливались из меня, как гной из вскрытых бубон, я едва осознавал их смысл. Они долго жили во мне, и теперь, выпущенные на волю, оставляли щемящую, почти болезненную лёгкость. Временами закатывались глаза, и я ожидал падения на ковёр со смирением обречённого, но слабость щадила меня, не переступая последнего предела. Я говорил, говорил, говорил, сначала рассказав про потерю памяти, затем про то, как жил в Понивилле, где меня милосердно приютила Твайлайт Спаркл.

—… так я оказался здесь, сиятельные.

Селестия разомкнула уста, и её мягкий, тёплый, невыносимый голос прокатился по залу:

— И каковы твои дальнейшие планы, Робинзон?

— Я бы хотел… — я прервался, прикрыл глаза. — Я бы хотел остаться в Эквестрии и жить в ней как ваш подданный, озаряемый лучами вашей милости.

Нет! Нет! НЕТ! Я хотел на Землю! Как они этого не понимали! Они, всесильные твари, как они не понимали, что я не хочу быть здесь, я хочу домой, домой, домой! Сдавило грудь, и я распахнул глаза, зрение помутилось из-за пелены слёз. Ничто не могло вернуть меня на Землю… Уж они-то, убеждённые в том, что я минотавр, точно не могли.

Я встал на колено, попутно смахнув предательскую влагу, и склонил голову в позе просителя. В позе рыцаря, получающего долгожданный титул…

Над моей головой раздался издевательский смех. На плечо легла тяжёлая рука, и знакомый голос произнёс:

— Добро пожаловать в Эквестрию! Добро пожаловать в братский могильник! — Фантом вновь засмеялся, а по моей спине поползли мурашки. Мои интонации, мой тембр — и всё это с каким-то землистым, глухим оттенком, как будто призрак вещал из закопанного гроба. — Давно не виделись! Отныне и во веки вечные ты с потрохами принадлежишь им. Жалкая участь, не правда ли? Быть рабом, когда свобода так близко…

— Робинзон из Земли, — начала Селестия, — первый человек на наших землях… Встань, подданный Эквестрии!

— Встань, — повторил Фантом, — и поклонись своим богам.

Я поднялся, стараясь не глядеть на Фантома, и приложил руку к сердцу в костевыворачивающем жесте. Меня мутило. Призрак, развязно шатаясь, подошёл к аликорнам и по-хозяйски погладил Селестию по гриве, его одутловатое, местам показывающее оголённую кость лицо застыло в гримасе удовольствия. До меня донеслись трупные миазмы, и я содрогнулся в отвращении, не представляя, как солнечная принцесса могла не замечать запах.

— Ваш преданный слуга навеки, госпожи.

— Да будет так, — завершила ритуал Луна. Фантом расхохотался и поцеловал её в щёку, оставив на ней след.

— Сестра моя, — с нежностью произнёс он, вглядываясь в её бирюзовые глаза, — в этот раз всё будет куда изящнее.

Я отступил на пять чётко рассчитанных шагов, поклонился моим — теперь моим! — принцессам и Фантому и на пятках развернулся. Прозвенел спрятанный в глубине зала гонг, и ему вторил изломанный смех. Селестия возвестила о завершении приёма и пригласила придворных на бал. Я добрался до дверей и вжался в стену около них, уставившись в пол; у меня не было титула, и покинуть помещение первым означало оскорбить всех присутствующих. Но что в оскорблении, когда на кону был разум? Но что в разуме, когда важна была видимость? Грудь разрывали противоречивые порывы, и в какой-то миг яростная борьба затронула нечто очень важное — внутри оборвалась струна, сдерживающая, связывающая, и я безвольно обмяк.

Толпа впервые подала признаки жизни, заволновалась, по ней прошли шепотки. Узкая цепочка пони потянулась к выходу. Целая вереница деятельных, говорящих, беззаботных существ… Вот, бряцая бубенцами, прошли грифоны, вот тяжёлый топот минотавров…

— Эй, Роб! Что с тобой? — раздался требовательный голосок. Опомнившись, я оглянулся в поисках его источника и обнаружил Спайка, выряженного в нелепый мундирчик. Твайлайт, Рэрити и Дэш словно выпорхнули из ниоткуда; на пони были воздушные платья, и единственной, кто двигался уверенно, была Рэрити, движения её подруг сковала непривычка. Твайлайт прищурилась:

— На тебе буквально лица нет!

— Нервы... это всё нервы.

— Нет, лицо у него есть, — сказал Спайк, — но какое-то оно…

— Землистое, — подсказала Рэрити. Я внутренне содрогнулся: слово напомнило о Фантоме.

Выходили последние аристократы, далёкие троны пустовали. Зал, выпуская толпу, всё больше обнажал свою громаду, его неправдоподобный простор вызывал беспричинную тревогу. — Тебе плохо? Возможно, стоит отказаться от присутствия на балу…

— Нет, — как можно твёрже сказал я. — Всё в норме. Мне просто нужно… в уборную. Привести себя в порядок.

Раз уж играть, то до конца. Пони и дракончик переглянулись, и Рэрити спросила:

— Полагаю, ты не знаешь, где состоится мероприятие?

Я мотнул головой, и она произнесла:

— В таком случае я провожу тебя. — Она посмотрела на Твайлайт и Спайка. — Идите, мы скоро вас догоним. Или встретимся уже там.

Сил, достаточных, чтобы возмутиться нежданным присмотром, я в себе не обнаружил и согласился.

Мы довольно быстро отыскали нужное помещение. Рэрити тактично осталась по ту сторону дверей, а я подошёл к мраморному умывальнику и, чувствуя себя вконец измождённым, навалился на него, прислонившись головой к зеркалу. Какое-то время я стоял без движения, потом к губам подступила едкая желчь, и меня вырвало — в основном в раковину, но несколько капель попали и на краны. Пахнуло лежалым трупом, и горло сдавили новые спазмы. На краткий миг я потерял сознание, а когда пришёл в себя, то судороги уже прекратились. Как ни странно, стало намного легче. Я пошевелился и со страхом заметил на рукавах мундира пару клякс. Зашумела открываемая вода, кровь и слизь вперемешку спиралью отправились в слив. Потом настало время костюма; кое-где он промок до нитки, но следы приступа удалось скрыть. Влажной ладонью я пригладил пару торчавших волосков и взглянул в зеркало: на меня уставился безмерно уставший человек, его запавшие глаза покрывала сеточка лопнувших сосудов, осунувшееся сероватое лицо роднило его с недавним покойником, сквозь полусомкнутые губы были видны белые надгробия зубов. Щетинились плохо выбритые щёки и подбородок. Что и говорить, выглядел я ещё хуже, чем чувствовал себя.

Я вышёл к Рэрити. Она с озабоченным видом покачала головой, но ничего не сказала.

— Не берегу я себя, да?

— Мужчины редко берегут себя от вертихвосток, — нахмурилась Рэрити. — Давно ли у тебя были бессонница и нервное истощение? Уж лучше бы ты выспался, возможно, тогда бы не пролил столько воды на себя.

Не думал, что меня достанет на удивление; я воззрился на неё, и она закатила глаза:

— Я пока ещё в силах сложить два и два. Я не стану осуждать тебя, но ты бы только послушал, что про неё говорят…

Вряд ли я узнал бы про Шарминг что-нибудь новое, да и в любом случае это всё в прошлом, хотел сказать я, но почувствовал, что это будет смахивать на оправдание. Вместо этого я выдавил улыбку:

— Поймала! Ну что, идём?

Рэрити фыркнула, и мы поспешили на бал.

Бал

Мы прибыли как раз вовремя. Придворные у дверей лучились жизнью, словно стремясь возместить ту вымученную неподвижность, которая владела ими на приёме. Меж пони рыскали сноровистые дипломаты других рас, враз обретя деятельную обходительность, которой так недоставало в комнате ожидания, — любезные акулы в политическом аквариуме. Они кивали знакомым, перебрасывались с ними тонувшими в гомоне словами, спешили выспросить все подробности о второстепенных незнакомцах, дабы не оплошать неверным подходом. В воздухе разливалось многоголосье, слипавшееся со звоном бубенцов грифонов и звяканьем орденов и медалей. Неуловимо-приторный аромат духов безуспешно боролся с кисловатым запахом шерсти и перьев. Чутьё, обострившееся в родной среде, позволяло дипломатам пока избегать чужих послов, — ведь время ещё не настало, шпаги интриг будут скрещены чуть позже. А пока они обменивались понимающими ухмылками, плетя хитроумные комбинации, должные запятнать соперников в глазах аристократов Эквестрии и возвысить их государство.

Мы остановились, растерянно мотая головами в поисках Твайлайт и остальных, и тут ударил дребезжащий, отдавшийся мурашками под кожей гром, — зазвенел гонг. Двери дрогнули, створки начали медленно расходиться, являя толпе внутренности зала. Публику окатила волна нетерпения, потушив чуть тлевшие кое-где споры о том, в каком порядке заходить. Первые пары, упиваясь благородством давно сгинувших предков, степенно переступили высокий порог, исчезли из виду, проглоченные неизвестностью.

— Нам туда нельзя, — сказал я. — Мы же пропадём. Нас съедят и переварят, да? Дворец. Он нас переварит, верно? Как их всех.

Рэрити непонимающе взглянула на меня, её глаза мерцали предвкушением и тревогой. Руки свело спазмом, и я спрятал ладони за спину, унимая их конвульсивную дрожь. Они судорожно ухватились за запонки, принялись дёргать за них, и мне никак не удавалось унять непослушные конечности.

— Ты о чём? О чём ты? Кого переварят? У тебя такое осунувшееся лицо…

Мимо прошли под руку два Фантома. Они громко смеялись, один помахал мне.

— Видите того молодого человека? Да-да, его. — Он ткнул подгнившим пальцем в мою сторону, с отворота его твидового пиджака, мятого, со следами грязи, на паркет упал комочек земли. — Подавал такие надежды, да-а… И знаете, оказался пустышкой! Никакого толку!

Его собеседник не удостоил меня и взглядом.

— Что вы всё об этих… Слышали, кто будет сегодня играть? Первый эквестрийский оркестр, сплошные таланты, столпы современной академической музыки! Начнут с фирменной девятой симфонии, а дальше…

Они растворились, переступив порог зала.

— Шутка. Неудачная шутка. Ну, ты знаешь, погоня за известностью и властью, потеря себя…

— Сейчас не вре… Ох, прости. Ты наверняка волнуешься. Я и сама испытываю лёгкое смятение, — Рэрити хмыкнула. — Даже опыта Гала оказалось недостаточно, чтобы до конца избавить меня от…

Я со страхом наблюдал, как истончается очередь. Мы должны были пройти в самом конце, и роковой миг неотвратимо приближался. От осознания этого в затылке вспыхнул жар, разросся, охватил всё тело, и в глазах заплясали чёрные мушки. Ещё не поздно убежать, скрыться в какой-нибудь кладовке, спрятать лицо в непослушных ладонях и остаться наедине с тенями, которых подсылал этот мир, остаться наедине с тиканьем, отмеряющими мой срок, остаться с жгучим чувством инородной порчи внутри, остаться, чтобы услышать, как Вечнодикий лес зовёт меня. Этот шелест, это был шелест платьев и сюртуков! Он сводил с ума! Я перевёл взгляд на Рэрити, но та перестала говорить и отвернулась.

Из столпотворения вынырнули Рэйнбоу Дэш и Спайк, заметили нас и подбежали, лавируя между отдельными аристократами, которые не находящими себе места сателлитами вились вокруг основного сборища. Они были недостаточно влиятельны, чтобы найти покровительствующую группу или самим создать такую, но достаточно знатны, чтобы присутствовать здесь.

— Твай ушла с принцессой Селестией встречать народ, — сообщил Спайк и насупился: — Могла бы и нас провести первыми.

— Ага, а то получается, что она нас просто бросила! — поддержала его Дэш, на что Рэрити возразила: — Дорогая, поверь, придворный этикет — вещь, дважды нарушать которую означает продемонстрировать полную свою неуклюжесть в дворцовой жизни и к тому же выказать неуважение к тем, кто закрыл глаза на нашу первую ошибку. Нас простили на Гала, но теперь…

— Да брось, — фыркнула Рэйнбоу. — Все эти князьки да графы — надутые пустозвоны! Что они нам сделали бы? Стоять тут так ску-у-учно! Неужели Твайлайт не могла пропихнуть нас вперёд?

Рэрити уже набрала полную грудь воздуха, готовая отчитать пегаску за столь грубые высказывания в адрес знати Эквестрии, когда Дэш обрадованно добавила:

— Зато я его достала! Теперь-то не убежит от меня!

— Ты о ком? — спросил Спайк.

— О Соарине, конечно! На этот раз ему не отвертеться, он выслушает меня полностью и тогда уж поймёт, что мне самое место у Вондерболтов! — воскликнула Дэш. Эта мысль захватила её целиком, вытеснив недовольство, вызванное стоянием в очереди. Она засветилась ожиданием того, как покажет Соарину, чего стоит. Это заставило обеспокоенность Рэрити вспыхнуть с новой силой.

— Дорогая, ты же не собираешься… сделать что-нибудь, что может сорвать бал, не так ли? — вкрадчиво поинтересовалась она.

Пустая болтовня. Я подошёл к стене и прикоснулся к ней. Гладкая каменная поверхность знакомо охладила кожу, но я знал, что всё это ложь, что это не камень, а его подобие, изобретательная иллюзия, созданная, чтобы уверить меня, что я могу тут находиться, что я среди реального, среди настоящих вещей. Но это было не так. Вокруг зиждились деревянные декорации, создатели которых заперли меня и следили теперь, как я бездеятельно мечусь в поисках выхода, в поисках Земли, хохотали, глядя на мои ужимки, на постепенное примирение, на попытки влиться, стать миражом под стать окружению. Разве это было не очевидно? Я, глупец, тратил время зря, думал, что всё устроится, не подгадывал удобного мгновения, чтобы порвать ветвистые оковы!

— Наша очередь, Робинзон, — сказала подошедшая Рэрити. Я увидел, что анфилада опустела, последние дворяне заходили в зал. Я повернулся к ней и увидел, что Спайк и Дэш стоят чуть поодаль:

— Можно тебя обнять? Хочу почувствовать рядом друга. Это должно успокоить… — «Наверное» застыло на губах липкой слизью, которую я не смог счистить и которую был вынужден проглотить.

— Ох… — Рэрити улыбнулась и кивнула. Я присел и стиснул её в объятиях, чувствуя мягкость её шерстки, ухоженную пленительность гривы, тонкий аромат цветочных духов, шелковистость платья, едва постукивающий молоточек пульса — или то был мой? На секунду я утонул в Рэрити, я стал Рэрити, хрупкой белоснежной единорожкой, россыпью брызжущих искрами драгоценностей; а потом она легонько провела по спине копытом, и по позвоночнику промчалась молния, ударила в ноющий затылок, я вздрогнул, и глотку чуть не покинуло рыдание, придушенное в последний момент. Но слезу я остановить не смог, и та затерялась где-то в сиреневом благоухающем облаке. Вот они — дружба, доверие, добро. Если и это призрак, звёздная муть придуманного, то мои тюремщики воистину всесильны. Откуда-то издалека донёсся крик, и на нас повалилось нечто вёрткое, крылатое и поджарое, скованное непривычным платьем, а следом подоспела чешуйчатая шершавость, кое-как втиснутая в костюм. Рэрити пискнула, возмущённо напомнила о том, что помнутся платья, и тяжесть исчезла, бормоча неправдоподобные, смешливые оправдания.

— Идём, — сказала Рэрити, высвобождаясь. Проклятые чёрные пятна на краю поля зрения побледнели, но не испарились окончательно; неужто они будут теперь моими вечными спутниками?

Я в сопровождении пони и дракончика зашагал к дверям, переступил порог, — и тотчас со всех сторон обрушился бал, захлестнув звуком, светом, запахом. Я невольно вскрикнул и на пару секунд закрыл глаза, замерев. Но кто-то настойчиво погнал вперёд, стал переставлять за меня ноги, и не сразу удалось сообразить, что это тоже был я, но другой, уверенный, запрограммированный я.

Из океана огней выплыло ослепительно-снежное пятно, застило собой окружение, лишь с одной стороны оставляя место для фиолетовой искорки, казавшейся на фоне пронизывающего, сверхъестественного белого удивительно близкой и тёплой. Земной. Повинуясь пробудившемуся инстинкту, я склонился в поклоне и произнёс:

— Ваше Высочество, моё почтение не знает границ. Госпожа Спаркл, рад встрече.

Возле кто-то засмеялся, и белое пятно с фиолетовым росчерком утратило размытость, превратившись в фигуры Селестии и Твайлайт.

— Неужели мне тоже это надо говорить? — ещё хихикая, спросила Дэш. Селестия мягко улыбнулась. Её глаза излучали пленительный свет нежности, неожиданный там, где предполагаешь циничную усталость тысячелетнего бога.

— Разумеется, нет, моя маленькая пони. Среди друзей нет нужды рьяно придерживаться церемониала. Те, кто видит в нём смысл жизни, уже ждут внизу. Но не стоит заставлять их ждать.

Я смотрел на её золотую корону, на развевающуюся эфирную гриву, в которой вспыхивали крошечные солнца, и думал, что Селестия, оказывается, не так уж сильно отличается от Дискорда. Мои маленькие пони. Мой маленький друг. Секрет таился поблизости, изредка показываясь на поверхности океана, в котором я барахтался, чтобы подразнить близостью разгадки, и ныряя затем в тёмные глубины, где не было места человеку. План этого мира тесно переплёлся с заговором звёзд, и я осознал, что боль в голове не беспричинна, что это давление невидимого игрока, который стиснул пальцами краешек шахматной фигурки и вот-вот оторвёт её от доски, чтобы сделать последний ход. Мной овладело меланхолическое любопытство: кем были шахматисты? Селестия? Луна? Дискорд? кто-то выше? Или… нет, это не может быть фантазией! Разве фантазия может довести до такого? Почему они мешкают?!

— Я присоединюсь к вам, как только принцесса Селестия даст приветственную речь. Она доверила мне заключительную часть! — поделилась радостью Твайлайт.

— Будем ждать, — произнёс я хриплым, надломившимся голосом и сделал несколько шагов вглубь зала, едва не потеряв равновесие, когда ощутил под ногой пустоту. Мы стояли на вершине крутой лестницы, а внизу колыхалось живое море запрокинутых мордочек. Они ждали слов Селестии, их требовательные глаза едва скользили по мне, безошибочно угадав персону незначительную, но и такого внимания оказалось достаточно, чтобы меня передёрнуло.

До ушей донеслись обрывки тихих слов Селестии, обращённых к Твайлайт:

— … он… потерянным. … азвлеки…

Потерянный. Неплохое слово для того, кто заблудился в поисках дома.

Я осторожно взялся за гладкий мрамор перил, сделал шаг вниз, другой — в животе забурлило, тугой ком подкатил к горлу, вынуждая остановиться, согнуться, исторгнуть… Я продолжил идти с полуопущенными веками, ощущая, как с каждой ступенью проваливаюсь всё глубже в пустоту. Обруч на голове выдавливал все мысли, оставляя на их месте обрывки воспоминаний о том, что только что случилось, — зудящий отпечаток недавних размышлений. Я осознал, что нахожусь уже у подножия, только тогда, когда рука наткнулась на препятствие — шар из циполина, пронизанный дымчато-серыми жилками.

Рэрити, Спайк и Дэш уже перегнали меня, зайдя за перегородку из морёного дуба, тянувшуюся по периметру зала и ограждавшую танцевальную площадку от места отдыха. Я присоединился к ним, виноватой улыбкой защищаясь от недовольства придворных, которые были вынуждены ждать моего спуска — подумать только, спуска даже не дворянина, а жалкого иноземца, волей случая и полузабытого закона обрётшего миг славы! И он наслаждался им столь открыто, что умерил поступь и позволил себе зажмурить глаза, упиваясь вниманием.

Взгляды стоявших рядом жгли огнём бессильного негодования, но он потух, стоило Селестии начать речь. Все взоры обратились к ней, а я с облегчением выдохнул — поплыло зрение, будто на мир накинули матовую плёнку, и заплясал хоровод мушек. Тошнота вернулась, а Селестия всё говорила: о сегодняшнем приёме, о том, что сегодня было достигнуто между державами, о знатности и избранности собрания. Не обошла вниманием принцесса и меня, сказав, как лестно ей сознавать, что представитель новой, доселе неизвестной расы, увы, потерявший на неопределённое время память, выбрал именно Эквестрию в качестве нового дома, что это задел на будущее сотрудничество между государствами, ведь нет лучшего способа показать миролюбие, чем призреть инородца, — и как только обнаружат его страну, туда направят послов с дипломатической миссией, которая гарантирует установление дружеских отношений сродни тем, что уже существуют между собравшимися в этом зале расами.

Кончив речь, Селестия получила заслуженную порцию оваций. Плавные, ничего определённого не значащие, но всё-таки лестные каждому слова выдавали в ней умелого политика. Наблюдение за отточенными действиями мастера завораживает, пусть даже его стезя далека от нравственной чистоты.

Блистательность солнечной принцессы скрадывала Твайлайт. Она жалась к боку Селестии, практически неразличимая снизу фигурка. Я обвёл взглядом толпу; она пребывала во власти чар, которым не нужна магия, чтобы управлять миром. Усиленный магией голос Селестии уже затерялся в дальних углах помещения, а тонкая сеть, сотканная из сопереживающих интонаций, из пленительного участия и необоримой харизмы, подкреплённой высоким титулом, ещё висела на аристократах, хотя они уже начали стряхивать её, освобождаясь от гипнотического оцепенения. Мои компаньоны противоядием в виде длительного пребывания при дворе не обладали, и в глазах повернувшейся ко мне Рэрити я прочёл щенячий восторг:

— Ах, Робинзон, принцесса Селестия — само совершенство, не правда ли?

Находившийся поблизости грифон фыркнул, мотнув головой и вызвав этим краткий перезвон бубенчиков на плечах; но мордочка его не выражала уверенности. Рэрити наградила его уничижительным взглядом и отвернулась от него.

— Да. Несомненно, — ответил я, переждав очередной приступ дурноты. Селестия умела красиво говорить: за несколько тысячелетий можно отточить ораторское искусство до состояния, когда оно практически неотличимо от идеала. К несчастью, подступившее недомогание лишило меня шанса оценить её умение в полной мере. К несчастью ли?

— Бал! — провозгласила Селестия, и оркестр, доселе сдерживавшийся, чтобы не помешать принцессе, окатил публику пронзительным взмывом скрипок и обрушился на неё рёвом труб.

Первый танец был за виновниками торжества, и чинные пары уже выстраивались в систему, которую я должен был помнить, но совершенно забыл. Я растерянно застыл на месте, с ужасом сознавая, что секунды, отпущенные на раздумье, стремительно утекают меж пальцев.

— Топай давай, — пихнула меня Дэш, и я невольно подался вперёд, едва не врезавшись в кого-то. Случай помог мне: то была свободная минотаврина, и я, выцарапывая из задворков памяти полузабытый язык и борясь с дрожью, вытянулся по струнке, сложил руки в приглашающем жесте и начал выговаривать тяжёлые, гортанные слова, каким-то чудом собирающиеся в формулу приглашения. По горлу будто провели наждачной бумагой, но результат стоил усилий: минотаврина сняла со своего рога зелёный бант и вручила мне, показывая, что на время танца полностью вверяет себя в моё попечение. Насмешки, ясно читавшейся на её морде, я не заметить не мог. Однако для дворянки она оказалась довольно милой и даже, взяв меня под руку, дала вести, хотя её телосложение позволяло вертеть мной, как тряпичной куклой. По пути я старался завязать бант на рукаве, но, так как располагал всего одной свободной рукой, попытки выходили неловкими и ни к чему не приводящими. Увидев мою беспомощность, минотаврина приостановилась, обнажила кончики широких крупных зубов в жалостливо-презрительной ухмылке и помогла мне. Кем я был для неё? Безродным выскочкой, угодившим в крынку со сливками высшего общества, захлёбывающимся в них, как лягушка, судорожно скребущим стенки сосуда традиций, чтобы сойти за своего? Уродливым отдалённым родственником её народа?

Мы встали в позицию.

Музыка замешкалась; воцарилась относительная тишина, которой, впрочем, вскоре суждено было сгинуть, ибо задержку вызвала короткая подготовка музыкантов к новой мелодии. И вот — первые звуки расплескались по залу, давая сигнал. Я поклонился, подступил к партнёрше, и танец начался.

Реальность сменилась вихрем картинок, которые отпечатывались на сетчатке лишь для того, чтобы мгновенье спустя смениться другими. Минотаврина оказалась не такой милой, как я думал, и буквально волочила меня за собой, едва давая время переставлять ноги. Музыка превратилась в скрип, грохот, гудение в голове, но её перебивал участившийся пульс. Во рту возник металлический привкус, смешанный с гнилью Вечнодикого леса, и я вновь очутился там. Мы кружились на поляне, лесная подстилка касалась ступней, прожигая туфли ядом тления и источая миазмы, от которых я едва не терял сознание. А у самых деревьев сидел древесный волк, задрав голову и высматривая что-то в плотном балдахине листьев. Безумное коловращение продолжалось, и мне никак не удавалось улучить момент, чтобы подглядеть, за кем или чем он столь пристально наблюдал.

Лесной хор задавал нам ритм — призрачные, шепчущие псалмы голоса, язык которых напоминал зебрианский и от которых по спине бежали мурашки, — и в миг, когда незримые певцы взяли особенно высокую ноту, зверь вплёл свой вой в плач теней.

На дереве я увидел себя.

Танец закончился, но я не сразу понял это, машинально завершая давно завершённые па. Минотарина слегка одёрнула меня, и я замер, ошеломлённый тем, что снова оказался в зале, а вокруг искрится свет, жадно впитываемый мрамором, а вокруг тысячи живых существ, которые не имели ни малейшего понятия, где я только что находился. Лицо горело, по лбу стекал противный холодный пот, преодолевал хлипкий заслон бровей и ресниц, попадая в глаза и вынуждая часто моргать. Я скомкано поблагодарил минотаврину и уже развернулся к толпе, когда на моё плечо легла увесистая рука. Она забрала бант.

Всё ещё пытаясь отдышаться, я поспешил к аристократам у стены, ибо пребывание у всех на виду выпивало последние силы. Я чувствовал себя так, словно внимание, пусть мимолётное и равнодушное, пронизывало меня насквозь. Рэрити и Спайк выскочили ко мне навстречу, едва я вышёл с условной площадки для танца. Единорожка испытующе прищурила глаза и спросила:

— Ты хорошо себя чувствуешь, Робинзон?

— Выглядишь так, словно тебя под прессом подержали! — добавил Спайк, за что удостоился укоризненного покачивания головы от Рэрити.

— А Спайк прав, — выдохнул я, обхватив голову руками. — Этот танец меня попросту раздавил.

На губах до сих пор ощущался налёт протухшей воды Леса. Живот дал о себе знать парой болезненных спазмов, и лишь выдержка, выработанная непрестанным притворством, остановила рвотный позыв. После этого недуг, точно смирившись, ослабил свой натиск, и я обмяк.

— Какие у вас были планы?

— Я должна поговорить с парой дворян. Они настоящие меценаты от моды, проводили за свой счёт несколько крупных выставок здесь, в Кантерлоте, и не стесняются покровительствовать талантливым пони! — Мордочка Рэрити сияла от удовольствия. — Беатриче не только не забыла нашу короткую встречу — ты помнишь, мы вместе были на показе, — но и упомянула меня в разговоре с одним из них, и вчера от их представителя пришло письмо с предложением обсудить возможное сотрудничество на балу. Представляешь, какие перспективы это открывает?

Встреча? Очередной провал в памяти.

Видимо, я и впрямь смотрелся не лучшим образом, потому что Рэрити спохватилась и сказала:

— Но если хочешь, мы можем остаться с тобой…

— Нет-нет, что ты! Мне уже значительно лучше. Я пока навещу столы с едой; может, она меня окончательно воскресит. — Сердце всё ещё бухало в груди, руки покалывало, словно по ним бегали неугасимые разряды статического электричества, но подобные пустяки можно стерпеть. Конечно, есть я бы не стал, однако выпил бы с удовольствием. Во рту было сухо, как в пустыне, и мерзко, как в болоте. — Кстати, а где Дэш?

— Ох, она… — Рэрити нахмурилась. — Она увидела своего Вондерболта и побежала к нему, бросив на прощание, что ты танцуешь очень… круто. Останавливать её я не стала, так как сделать это можно было лишь с помощью магии, а это подняло бы здесь настоящую суматоху. Надеюсь, она будет вести себя прилично. Или хотя бы не слишком вызывающе.

Мы распрощались, и Рэрити со Спайком двинулись сквозь толпу. Дракончик постоянно оглядывался. Видимо, перспектива ожидания, пока не завершатся скучные переговоры, нравилась ему куда меньше, чем путешествие к столам, ломящимся от яств. Но ослушаться своей любви он не посмел, и его разочарование стало очередной жертвой, возложенной на алтарь неумения сказать «нет».

Я проделал немалый путь, чтобы обнаружить еду. Пришлось описать практически полный круг по краю зала, маневрируя среди групп дворян, которые и не думали уступить дорогу. Временами накатывали отголоски прежней слабости будто бы в такт музыке, которая в целом оказалась вполне благозвучной для человеческого уха, хотя мало напоминала земную академическую.

Однажды я почти нос к носу столкнулся с Веритатамом. Он не заметил меня — по крайней мере, не подал виду, что заметил, — разговаривая с молодым златогривым единорогом, черты мордочки которого указывали на родство с Блубладом. В сознании зашелестело эхо лесного хора, и я решил, что встречаться с зеброй сейчас было бы не лучшей затеей. К тому же первый и последний диалог с ним не подарил мне ничего, кроме смущения и туманного страха.

Показавшийся наконец ряд столов разочаровал чинным столпотворением около него. Желания крутиться среди придворных не возникло, и я зашагал дальше, питаемый наивной надеждой увидеть просвет в благородной публике. Иногда меня останавливали ради пары вопросов, и приходилось, вспоминая правила обращения к высоким особам, повторять раз за разом одно и то же, пока им не надоедало забавляться с необычной игрушкой.

Я почти добрался до лестницы, когда судьба улыбнулась мне: у последнего стола стояло всего два пони. Впрочем, её улыбка сменилась оскалом, как только я понял, почему другие избегали заходить сюда. Один из пони был мертвецки пьян, а эквестрийские аристократы были очень брезгливы.

— О, это вы, господин… мистер… как к вам обращаться, а? — Нобли Сьюинг приветственно взмахнул фужером, едва не выплеснув его содержимое себе на фрак.

— Можно просто Робинзон.

— Ах, эта скромность! Сверкает почище стекляшек, которые напялили напыщенные болваны вокруг. За вас, — подмигнул Нобли и в один глоток осушил бокал. — Джакомо, дорогой, прошу, плесни ещё! И вы не стесняйтесь, угощайтесь. Я отбил этот, так сказать, провиант для личного пользования, но нам двоим его явно не осилить.

Его спутник едва слышно вздохнул, но выполнил просьбу. Я взялся было за пунш, но Нобли остановил меня изумлённым вскриком:

— Вы что, с ума сошли? Не вздумайте пить эту дрянь. Возьмите лучше «Самюр-Шашпиньи». Двадцатилетней выдержки, полусладкое, из личных запасов де Бриенна. Прекрасное подношение погребам милостивейшей принцессы Селестии, как вам кажется? В чём быкоголовым не откажешь, так это в любви к хорошей выпивке!

Я послушно налил себе немного буроватой, почти кофейного цвета жидкости и пригубил. Долгожданная влага смыла мерзкий привкус во рту, но ничего особенного в вине я не нашёл и потому поставил фужер на стол. Нобли никак не отметил этот демарш, сочтя, очевидно, свой долг выполненным.

— Видите, как они сторонятся меня? Боятся испачкаться. Ха! Но я понимаю их. Кому охота стоять рядом с пони, который нагрузился, как последняя свинья! — расхохотался Нобли. Джакомо с укором взглянул на него, и королевский портной закатил на мгновение блестящие от выпивки мёртвые глаза: — Терпеть не могу, когда ты так на меня смотришь. Ладно-ладно, хватит! Свиньи не виноваты, что родились убогими тварями, для которых набитая до отказа кормушка и валяние в грязи важнее разума. Но что проку в нём, когда тебя и без того забрасывают всем необходимым? Светлейшая принцесса Селестия питает слабость к подобным отбросам, знаете ли, дорогой Эр… Можно я буду вас так называть?.. Ваше имечко так просто не выговоришь!.. Да, питает слабость. Огромное сердце не даёт покоя, вот что я скажу! Чуть что не так, и вокруг начинаются сущие хороводы: ах, какой ты славный! ах, какой ты умелый, правильный, стоящий там, где должен стоять, там, где тебе намекнули стоять! ах, все блага этого мира к твоим услугам, просто будь тем, кем обязан быть! Милосердие её простирается даже дальше: она не только взваливает на себя ношу ухаживать за отбросами, но и посвящает их в… Солому мне в жёны! — выругался Нобли. Он размахивал бокалом столь усердно, что всё-таки испачкал костюм. Джакомо вытащил носовой платок и принялся оттирать пятно. — О чём это я? Так вот, дорогой Эр, когда видишь это сборище клоунов с родословной длиннее, чем борода у старого осла, поначалу не понимаешь, как такие высокомерные, презирающие всех, кто ниже, и лебезящие перед теми, кто выше, скоты могут жить в нашей маленькой счастливой Эквестрии. Но потом, о, это потом! Изнанка, подкладка — вот кто они такие. Все привыкли искать подкладку за, но никто не хочет видеть её над. Печально, знаете ли, сознавать, что за дрянь наше высшее общества.

Джакомо закончил с чисткой, и Нобли размашисто поцеловал его куда-то в гриву.

— И что бы я без тебя делал? — спросил он в пустоту и сделал несколько глотков прямо из бутылки. Единорог печально смотрел, как кадык земнопони ходит взад-вперёд, но не останавливал портного.

— Вы умеете ухаживать за садом? — требовательно поинтересовался Нобли, и я покачал головой. — Никто из здесь присутствующих не умеет. Включая меня. А знаете почему? Потому что правильно то, что необходимо. Как вам такие слова? Чувствуете, как они них несёт мудростью? Затхлой такой мудростью, подгнившей. Смирившейся. Ещё бы, сколько лёт, сколько тартаровых лет! Счастье одного не должно выбиваться из рамок для всех, вот что я хочу… хочу? Приходится сказать! А иначе — ух, что тогда творится! Разброд, шатание в умах, чего допускать никак нельзя. Шатать умы — это краткая привилегия, за которую нужно платить, которую нужно заслужить, выслужить, выцарапать хоть на, хе-хе, луне… Счастливое вы создание, Эр, если ваша жизнь не похожа на...

— Робинзон! — окликнули меня. Я повернулся и увидел слегка запыхавшуюся Твайлайт. Из гривы единорожки, тщательно уложенной в честь торжества, выбивалась непослушная прядь. Пони мельком взглянула на Нобли, и по её мордочке пробежала гримаска отвращения, которую она старательно, но неумело попыталась скрыть.

— Я вас всюду ищу. Рэйнбоу я видела, она носится вокруг Соарина, — бедняга выглядит совсем замученным, — но где Рэрити и Спайк…

— Ей пришло приглашение от каких-то меценатов. Хочет подцепить их на крючок и завалить Кантерлот своей одеждой, — ответил я. — А Спайк пошёл с ней за компанию.

— Ох… надеюсь, вскоре появится повод для поздравлений. Тебя в том числе, — улыбнулась она, по-прежнему старательно не обращая внимания на пьяного портного. Я недоумённо вскинул бровь, но тут же вспомнил, что по-прежнему работаю на Рэрити. Горячка здешней жизни вытравила из меня Понивилль.

— Да, было бы… здорово.

— О, личная ученица солнцеподобной принцессы Селестии, какая честь, госпожа! — подал голос Нобли. — Вы знаете, во всей Эквестрии не сыщется более, как это называется на минотаврьем, trahi sujet госпожи, чем я! Как насчёт выпить за знакомство?

— К сожалению, принцесса поручила мне задание, которое не терпит отлагательств. И… вы ведь не знаток минотаврического, не так ли? Вы, должно быть, имели в виду loyaux. Loyaux sujet.

— Oui, oui! — закивал Нобли. — Простите невежество тёмного земнопони, госпожа. Я, конечно, не имею права задерживать вашу миссию…

Он подкрепил последние слова хорошим глотком вина.

Стоило нам отойти подальше, как Твайлайт хмыкнула и заявила:

— До чего дикарское у него поведение! И этот «минотаврий»… Я уж не говорю о состоянии, в котором он пребывает. Как ты вообще умудрился связаться с таким пони?

— Судьба, наверное, — сказал я. — Просто хотелось поменьше народу вокруг. Если честно, этот бал успел мне порядком поднадоесть. А что за особое задание?

Танец и видения во время и после него действительно не прошли без последствий: я чувствовал себя душевно выпитым. Недавний разговор с Нобли отступил куда-то на задворки сознания, но не исчез окончательно, и было в нём что-то настораживающее, какая-то зудящая мелочь, не дающая покоя, не позволяющая отбросить встречу, как нечто совершенно пустяковое.

— Ах, это… Пришлось пойти на маленькую хитрость, чтобы уйти от него, — сказала Твайлайт. — Порой простительно прибегать ко лжи во спасение, хотя осадок всё равно остаётся.

Мы медленно шли по пути, который я проделал чуть ранее. Теперь дворяне были куда более предупредительны: завидев ученицу Селестии, они спешили расступиться перед ней, склоняли головы в почтительном выверенном поклоне и даже спрашивали порой, не желает ли дама что-нибудь съесть или выпить. Твайлайт смущённо благодарила их и отказывалась.

— А где Луна?

— Принцесса Луна, — с нажимом на первое слово сказала Твайлайт, — не любит посещать публичные мероприятия, да и, по правде говоря, осталось не так уж много церемоний, требующих участия двух принцесс. Отголоски страшных событий древности слишком въелись в память консервативных аристократов, чтобы в одночасье отринуть былое.

Мы замолчали, но тишина не пришла, напуганная толпой.

— Что ты скажешь на предложение уйти отсюда? — спросила она. — Твоё присутствие здесь более не обязательно, как и моё, впрочем. Принцесса Селестия рассказала сегодня много нового, но я боюсь, как бы эти знания не вылетели из головы, — тут такой гам. Жаль, что у остальных оказались свои дела… Но мы можем погулять и вдвоём.

Я подумал, что будет, когда я окажусь один в своих покоях. Как со всех сторон на меня бросятся дрожащие видения с острыми клыками и вечно голодными глазами, как я попытаюсь заснуть, укрывшись под одеялом, словно ребёнок, и тщетно надеясь, что они не достанут, не заберут с собою в антрацитовую бездну, пахнущую удушливой подгнившей листвой.

— Не вижу особого смысла.

— Это последний наш шанс прогуляться по дворцу вместе. Завтра мы уезжаем.

Я резко повернулся к Твайлайт и лишь чудом не повалился на молодого единорога из компании, которая проходила неподалёку. Жеребец смерил меня озлобленным взглядом, но присутствие воспитанницы Селестии охладило его пыл, и он был вынужден промолчать — гордость аристократа не позволила ему пробурчать ругательства вслед. Впрочем, едва ли моих извинений хватило, чтобы удовлетворить его, так как инцидент случился на глазах его друзей. Но честь безымянного дворянина сейчас волновала меня меньше всего.

— В каком смысле завтра?

— Нам больше незачем оставаться тут. Ты теперь подданный Эквестрии, твои бумаги уже подготовлены и будут вручены завтра, а я и без того долго отвлекала принцессу Селестию от королевских обязанностей. Конечно, остальные могут пожелать остаться в Кантерлоте на какое-то время, но такой исход событий кажется мне маловероятным. Благоразумие Рэрити наверняка уже не раз напоминало ей о простаивающем бутике, и она скоро сама заговорила бы о возвращении, тем более что с меценатами можно общаться эпистолярно; да и отпуск Рэйнбоу подходит к концу. Если честно, я думаю, её авантюра с Вондерболтами была обречена на провал изначально. Они не дают членства за личные знакомства, пусть даже поручителем будет заслуженный летун. Но останавливать Дэш, если уж её осенила очередная гениальная идея, совершенно бесполезно. Что касается Спайка… Мой верный помощник не оставит меня, — улыбнулась Твайлайт. Она остановилась у бордовой, окантованной золотом портьеры, чьи складки слегка трепетали. — Там выход из зала. Идём?

— Откуда ты знаешь о нём?

— Я… — Не ожидав вопроса, она на миг опешила. — Мне рассказала принцесса Селестия, когда разрешила идти отдыхать.

«Развлеки его».

— И куда же мы идём?

— У меня есть для тебя небольшой сюрприз. — Мордочка Твайлайт являла собой воплощённую хитрость.

— Раз так…

Портьера опустилась за нашими спинами, приглушая светский шум. Дубовая дверь не скрипнула; за ней лежал освещённый магическими факелами коридор, поворачивающий через пару десятков футов.

Завтра мы уезжаем, а я ни на шаг не приблизился к тому, чтобы найти путь на Землю. Даже шаткий путь, предложенный Дискордом, был теперь всего лишь насмешкой судьбы, если не Духа Хаоса, который видел, по его собственным словам, будущее. Если так, он здорово посмеялся надо мной, каменный истукан, денно и нощно торчащий в саду Кантерлота! Проклятая игрушка принцесс, единственным достойным назначением которой они посчитали сбор птичьего помёта со всего парка! Он нашёл способ отомстить миру через меня, поглумившись над моими мечтами! Но… значит, я был согласен на его условия? Проклятье, да, тысячу раз да! Ад вокруг с каждым днём становился всё невыносимее, я чувствовал, как с каждым новым утром теряю частичку себя, превращаюсь в мыслящий прах, который вскоре взбунтуется, порвёт остатки сдерживающей узды воли и станет истинным зверем.

Прошло не меньше десяти минут бодрой ходьбы, прежде чем я стал узнавать места. Мы направлялись к Северной Башне.

За нашими спинами раздавались шаркающие шаги.

Фантом следовал за нами.

Тени на стенах дрожали, предвкушая развлечение. Они обменивались незримыми посланиями, переплетались между собой, намечая будущие ветви для призрачных деревьев. Стволы искусно притворялись картинами, статуями, гобеленами, но я видел сквозь их маскировку. Они были трещинами в разваливающейся реальности, прорехами в Ничто, предвестником которого являлся Вечнодикий Лес. Только безумец оглянулся бы.

Я не оглянулся.

— С-с-скажи, зачем нам в Северную?

Позади комками земли рассыпался глухой смех Фантома. Призрак знал.

— Что ж, полагаю, сюрпризу всё равно долго не прожить… — откликнулась Твайлайт. — Помнишь, ты как-то спрашивал про Элементы Гармонии? Твоё путешествие в Кантерлот не было бы полным, если бы ты не посмотрел на них.

Я остановился. Сердце пропустило пару ударов, а затем, навёрстывая упущенное, застучало с удвоенной силой. Грудь обжёг липкий страх. Она что-то подозревает? Хочет увидеть, как я поведу себя? Это план Селестии? Селестия!

— И принцесса Селестия, конечно, в курсе?

— Как ты… Да. Если честно, она и посоветовала мне сводить тебя к ним, — сказала Твайлайт. —

Она считает, что душа твоя в смятении, а вид Элементов может вернуть тебе равновесие.

— Прекрасная работа, — добавил Фантом. — Не забудь поблагодарить звёзды, когда всё кончится. Они принесли тебе удачу… Ловко, ничего не скажешь. Судьба на их стороне. Или наоборот?

Его жуткий хохот преследовал меня до тех пор, пока не показались ступени Северной Башни. На этот раз она почти не капризничала: девятый пролёт был последним. Массивная дверь совершенно не изменилась с моего последнего визита.

Немногочисленные светильники горели приглушённым голубоватым светом. Тени роились вокруг них. Твайлайт оглядела комнату. Чувствовалось, что единорожка была тут впервые, но приметы, подсказанные наставницей, помогли ей найти искомое. Она зашла за ширму, создававшую условный уют в возможной бесконечности башни, и встала напротив изрезанного иероглифами каменного постамента, который выглядел посторонним среди вполне приземлённых кресел, стола и двуспальной кровати. Стоял кисловатый винный дух. На полу загремела случайно тронутая полупустая бутылка. Твайлайт брезгливо поморщилась и отставила её в сторону.

— Ну и ужас, — прошептала она и обратилась ко мне: — И как принцесса Селестия может доверять такому пони, как Нобли? С другой стороны, здесь их точно никто не стал бы искать… даже Дискорд.

Я молча согласился с ней.

— Подожди немного, — попросила она. — Я должна разобраться с этой защитой… Принцессы Селестия доверила мне знание ключей, но я впервые вплетаю нить открытия в такие сложные чары, поэтому процесс займёт много времени. Надеюсь… — Голос единорожки перешёл в неразборчивое бормотание. — … пеем… быст… нутся.

Рог единорожки загорелся. Её грива затрепетала, движимая эфирными ветрами. Твайлайт полностью отстранилась от внешнего мира, оставив меня одного…

— Думаю, порядок действий ясен, — сказал Фантом, вынырнув из темноты. От его костюма остались гнилые обрывки, кое-где проглядывала голая гниющая плоть. — Она заканчивает чары, ты убиваешь её и забираешь Элементы. Затем бежишь к Дискорду и — бон вояж! Советую присмотреть что-нибудь тяжёлое; кто знает, когда ей вздумается вынырнуть из транса?

Я осознал, что не могу пошевелиться. Тело было парализовано, и даже губы не подчинялись мне. Моим относительным владением оставались лишь мысли, но и им нельзя было доверять.

«Нет… нет-нет-нет, — возразил я. — Она… она мой друг, а ты всего-навсего кусок воспалённого сознания одного психопата!»

— А ведь чуть раньше ты думал иначе, — усмехнулся Фантом. — Только не надо этих бредней про минуты слабости. Выживает сильнейший, не так ли? Поэтому я выживу. Однако ты признал её другом. Это добавит остроты. Но ты всегда можешь оправдаться словами нашего хорошего друга Нобли. Он почерпнул их из бесед с Селестией. Как там? Правильно то, что необходимо! Золотые слова. Тебе ведь необходимо вернуться на Землю, ты страстно мечтаешь об этом! В конце концов, требовать от тебя остаться здесь и принять местный конец света было бы просто... неправильно.

Он прохаживался передо мной, красуясь своей мерзостью, как иной невольно красуется добродетелью, и оттого отталкивал ещё больше.

Зуд упускаемого смысла, причиняемый безобразной сценой с портным, утих.

— Не могу не признать, твоя бессмысленная рефлексия здорово мешала помочь тебе, — сказал Фантом. — Метания из крайности в крайность, свойственные запутавшемуся человеку, раскачивали и без того нестабильную лодку. Можно было, конечно, положиться на случай, но случай делают люди, не так ли? Вот почему работать с сумасшедшими так приятно — они по-своему устойчивы и не преподносят сюрпризов в рамках действий, ожидаемых от них. А так называемый нормальный человек — кто знает, что ему взбредёт в его здоровый ум? Обычно взбредает одна белиберда, да такая, что и десять безумцев не разберутся. Но в этом есть и положительная черта: в конечном счёте они накручивают себя до такой степени, что становятся пресловутыми «стабильными»… При соответствующих условиях, само собой.

Фантом запнулся о бутылку. Выругался. Подобрал её.

— Не обращай внимания, — добродушно сказал он. — Меня что-то пробивает на лирику. Неудивительно, мне же приходится околачиваться рядом с тобой. Но, мне кажется, наша подружка приходит в себя… Угостим её… красным вином? Ох, ирония…

Вокруг единорожки замерцали огни всех цветов радуги. Они вращались вокруг неё, повинуясь командам дирижирующего ими мага, сливались в яркое полотно, наливались силой. Их свет обжигал глаза. Тени, отбрасываемые мебелью, стали угловатыми, вытянулись. На границах колдовской завесы пульсировала полоса того, чему я не мог дать описания, — восьмого цвета, цвета волшебства, пурпура, облитого жёлтой зеленью. В человеческом языке для неё не существовало слов.

Вспышка!

Один цвет оторвался от полосы и впитался в постамент.

Ещё шесть вспышек, одна за другой.

Восьмая стала апогеем, который окончательно застил зрение. Девятой последовала темнота. По лицу текли слёзы. Я продолжал видеть происходящее — не глазами, чем-то иным.

На пьедестале лежала шкатулка, поверхность которой покрывала густая вязь гаснущих символов, похожих на следы копыт.

С тихим щелчком ящичек распахнулся.

Фантом занёс бутылку над головой Твайлайт. Безмолвный свидетель, я кричал, надрывая связки, и оставался безмолвным. Вселенная остановилась на полувдохе. Единорожка обернулась.

— Вот и всё. Ну и вымо… Что ты?!.

Звон разбитого стекла.

Вскрик — не понять, мой или её.

Розочка холодит ладонь. Вокруг лежащей пони растекается уродливая багровая лужа.

Фантом отступает на шаг, чтобы она не коснулась его.

Коцит

Шёл светлый погожий день.

Я гляжу на небо. Нет, не так, сквозь вывернутую наизнанку форму проступает истинная суть.

Туман.

Над застывшей водой стелется туман.

Над ним, в далёкой вышине, висит искорка полуденного солнца. Оно не движется, можно глядеть на него хоть целую вечность — без толку, оно ни на дюйм не приблизится к линии горизонта. Потому что на самом деле его не существует.

Солнечный свет — оптическая иллюзия. Если крепко зажмуриться, а потом быстро открыть глаза, на долю секунды увидишь темноту вокруг. Она реальна, как и холод с туманом. Всё остальное — отблеск на ледяных фигурах.

Я стою посреди широкого проспекта. Мимо проносятся воспоминания машин, — сами машины вырастают из асфальта, безжизненные, сверкающие, стеклянные. Идею движения хранят и людские скульптуры, — тоже из стекла и льда, пар вырывается из их ртов, проходит через полуоткрытые омертвелые губы… Или то играет воображение? Неоновая реклама пускает короткие синие и красные щупальца в болезненно морозный воздух, что обжигает лёгкие. Магазинные витрины затянуты непроницаемой плёнкой. Тени, неряшливо натянутые на дома, жмутся к стенам. Они словно высыхающие на берегу медузы, склизкие мороки, и одна мысль о том, что через них можно пройти, пробуждает омерзение.

Вдаль простирается выхолощенный мир, тянется по макетным дорогам. Из палитры перемигивавшихся когда-то светофоров вымыты два цвета, — незачем оставлять «поезжай» и «осторожнее» там, где есть лишь «стой». Свежевыкрашенные столбы без объявлений подпирают сеть проводов. Граффити не пятнают стены домов округлыми извивами. Ни одной обёртки или пивной банки, ни единой выплюнутой жвачки или брошенного окурка. В мусорных баках живёт темнота, я боюсь приближаться к ним.

Отражающий фальшивые лучи иней на небоскрёбах — промёрзших муравейниках, обёрнутых в полупрозрачные коконы, — должен либо растаять, либо ослепить. Но я по-прежнему вижу — думаю, что вижу, заколдован так, чтобы видеть сквозь ночь. Глаза говорят, что на улице полдень, вечный полдень, однако это ложь — вокруг кромешная тьма.

На вогнутом небе нарисованы солнечный грош и небрежные обрывки ватных облаков. Надеюсь, они не спустятся за мной.

Подхожу к ближайшей скульптуре. Хруст шагов, ломается тонкий панцирь на мостовой. За мной крадётся Он. Оборачиваюсь: никого. Я единственный живой в царстве неизменности. Ветер не оживляет прикосновением замершую траву: его тоже сковали чары вечного сна.

Статуя — молодой мужчина с хмурым европейским лицом, пиджак расстёгнут, позолоченная пряжка придаёт поддельный лоск брюкам со стрелками, в руке — копия дорогого телефона. Время покинуло человека на середине разговора. Я касаюсь его щеки, стучу по ней ногтём. Струнный укол, палец обожгло холодом. Ярость. Пинаю, пытаюсь сломать, услышать рассыпчатый звук колотого стекла. Но кокетливая, мнимая хрупкость оборачивается прочностью мемориального гранита. Мужчина прочный, как и весь этот город, как другие города, страны, континенты. Наверняка смеётся надо мной в глубине своей промёрзшей души.

Ранки на ладонях, кожу саднит, стужа пробирается в кровь. Тонкие багровые линии сливаются в одно большое пятно, уродливое и липкое, как лужа вина. Укутываюсь в тряпьё, пачкая его. Чувствую дыхание на плече. Едва я повернусь к Нему, Он исчезнет, спрячется в карманном мирке, из которого выбирается для того, чтобы бродить за мной по пятам, не давая увидеть себя, узнать, кто он, избавиться от него. Призрак, терзающий душу, личный мучитель, Он — дрожание воздуха там, где я прохожу. Он — судорога пространства, которая доказывает, что я не в мертвеце и не мертвец. Но порой я сомневаюсь в последнем, ибо даже голод оставил меня в безымянном городе. Я помню, что испытывал его, до того как оказался тут. Помню?..

— Проклятый Дискорд, — шепчу я, — чтоб ты подох в собственном дерьме, ублюдочный шутник.

На соседней улице слышится звон битого стекла, нервы окунают в жидкий огонь, их ранят осколки. Нет, разве сейчас?.. Ведь совсем недавно!..

Я в растерянности, пробирает крупная дрожь. До ближайшего укрытия — скованного смоляной гладью холма, куда стая торговых центров загнала часовенку,— слишком далеко. Неудачный побег лишь распалит палачей, удвоит и без того изматывающую пытку. Решаю идти прямо к озеру.

Туман догадывается, что жертва сдалась. Он не стремится ко мне, великодушно позволяя явиться самому. Прохожу мимо фонарных столбов, обледенелых скамеек, окаменевших растений и людей. Вниз по лжепалладианской лестнице, ведущей к парку. Перевалочный стан — широкая площадка, останавливаюсь, мотаю головой, надеясь уловить ускользающее движение. Зелёное царство с обеих сторон, иней держится на листьях, как приклеенный. Дай ему миг, и он убьёт все цвета, кроме льдисто-светлого. Но время заснуло, с ним заснула и смерть.

Парк. Лукаво ненавязчивый заворот тропинки увлекает всё дальше. Остовы деревьев украшены изумрудно-серым рюшем, — безвкусное сочетание. Какое счастье — ворваться в стерильно-невыносимую тишину хриплым дыханием, растоптать сбивчивыми шагами! Даже Он куда-то подевался. А вот и озеро — потерявшее берега в тумане, в котором рождаются тысячецветные огоньки. Эти искорки слипаются в картинки, сцены, воспоминания. Вновь и вновь рождаются они, без цели и смысла, вновь и вновь ждут, чтобы в них вдохнули жизнь. Но никто не готов разделить с ними былое. Поэтому им нужен я — выдоить остатки энергии, заставить раз за разом наблюдать одно и то же. Озеро — единственное место, где сохранился осколок времени, зубчатый, кровожадный. Оно заботливо хранит то, что я так страстно желал вырвать из сердца. Ублюдок Дискорд, в ту же секунду, верни в ту же секунду! Дотошная, въедливая, злобная тварь.

Я ступаю на лёд. Туман впереди редеет, давая дорогу, но смыкается по бокам и за спиной, отсекая пути к бегству. Я шагаю по выточенной тропе, не обращая внимания на треск, доносящийся снизу, и шёпот, доносящийся позади. Призраки, зациклившиеся на самих себе, выброшенные хозяевами обломки прошлого, стекаются со всех концов озера. Они приветствуют меня — невольного мессию, который даст дымчатым фигурам миг подлинной жизни в своей голове. И я продолжаю идти по воде, окружённый сонмом поднятых мертвецов. Из незаживающих ранок на ладонях сочатся густые капли.

От пронзительной синевы льда ломит глаза. Постепенно обрисовывается контур острова — цели моего путешествия, места, куда меня обычно приносит туман и куда сегодня я иду сам.

То, что издалека казалось нагромождением глыб, превращается в каменные статуи, композиции скульптур. Десятки эпизодов, сотни законсервированных часов. Тело бросает в жар, быстро выпитый жадным и едким, как уксус, воздухом. Бросаю взгляд вверх, на бесполезное солнце, которое не в силах оставить отпечаток на внутренней поверхности век. Спустись, выжги всё дотла, уничтожь, испари до последней молекулы, дай мне покой, взываю я мысленно. Оно безмолвствует.

Грубая четырёхступенная лестница, выточенная природой из цельного куска базальта. Последний шаг — на приступок. Я медлю, зная, что туман накинется на меня, стоит ногам ощутить скользкий бугристый камень. Утянет вверх, растворит в студёном мареве.

Он стоит позади. Его стылое дыхание убыстряется от нетерпения, обжигая мою шею. Страшно. Проходит минута, другая, я стою с поднятой ногой, мышцы дрожат. Он не выдерживает первым. Толчок в спину — падаю, крик не покидает горла.

~

Во рту ощущался мерзкий овсяный привкус. В руке была стеклянная розочка. На полу лежала Твайлайт, её шёрстка и платье жадно пили вино. На пьедестале сверкали Элементы. Фантом оперся о стену, рассматривая их усталым взглядом человека, выполнившего наконец тягостную обязанность и ещё не до конца поверившего в свободу. Я бросился на него, не думая, поглощённый вспышкой гнева и отчаянным желанием восстановить невосстановимое, повернуть время вспять, воскресить умерших…

Удар — в животе расцвёл огненный цветок. Дыхание перехватило. Я согнулся, осел, молясь, чтобы боль исчезла, обернулась обычным кошмаром, а я суматошно сел в постели, полуослепший от неожиданности и ярких видений. Весь этот день должен был отправиться в мусорную корзину снов. Изо рта свесилась ниточка слюны.

— Видишь ли, в чём дело, дорогой Робинзон, — сказал Фантом, невидимый сейчас оттого, что моё поле зрения ограничивалось серым камнем пола и хвостом убитой единорожки, — борьба на кулаках с тенями — бесполезное и опасное занятие. Даже мельницы не так вредовозможны, ведь при драке с ними ты всего лишь колотишь воздух, а тут мог бы и руку сломать, если бы попал в стену. Так уж вышло, что мы привыкли таиться в щелях кладки, бродить по забытым лабиринтам скрытых ходов, сквозняком проникать за запертые двери — метафорические и реальные. Мы привыкли постоянно вжиматься в твёрдые вещи и оттого приобрели определённую основательность. Неплохая цена за поистасканную должность доппельгенгера, не находишь? Пожалуй, сейчас ты вообще мало что найдёшь.

Он извинительно кашлянул и принялся расхаживать из стороны в сторону, прочертив основательными шагами тропинку от двери к шкатулке с артефактами. Порой его движения замедлялись, когда он перешагивал через винную лужу.

— И в подобном мы не одиноки, — продолжал он. — Взять тех же людей. Вы как сосуд, которые требуется наполнить моралью — любой, неважно какой, иначе вы приобретаете лёгкость и начинаете опасно трястись при приближении мельчайшей угрозы. Того и гляди разобьётесь!

Он остановился рядом со мной. Я увидел испачканные в лесной подстилке ботинки. На них налипли иголки, одинокий бурый листок с россыпью выеденных гниением дырочек обосновался на носке. Фантом издал лающий смешок.

— Стадный образ жизни делает своё дело. Чтобы вы не перегрызли друг другу горло, начинка должна быть приблизительно одинакова… Но и это не спасает. Следовательно, есть что-то ещё. Например, суть наполнителя, то, из чего он сделан. И первая же мысль: добродетель! Нет-нет, я не собираюсь распаляться о ней и пороке, на то существуют труды почтенного маркиза… Который, впрочем, в решающий миг не смог отвернуться от нравственного зёрнышка, спрятанного глубоко-глубоко в его развращённой душе, и пощадил родных. Этим он предал свои же слова: если уж решился идти по пути падения, никогда не сворачивай с него. Порок умеет мстить. Что ж, ему довелось проверить свои же слова… Но я всё-таки отошёл от дела.

— Зачем. Убивать? — В лёгкие проник воздух, пробудил их к жизни, и я закашлялся, захлёбываясь, едва не выблёвывая внутренности.

— Ох, ты всё об этом! — цокнул языком Фантом. — Чепуха, вздор. Убил или не убил — это, в сущности, совершенно неважно. Люди привыкли видеть жизнь до глупости простой, ведущей от рождения к загробной жизни прямой. Маршрутная нелепость мысли, заезженный трамвайчик ползёт по давно проложенным рельсам! Но куда вы на самом деле идёте? Никуда. Сидите дома, в привычных стенах, размышляя, что там, за дверью. Выглянуть в окно — запросто, вот только вместо него поставлено зеркало. Стоит вам почуять крохотный сквозняк, воздух той стороны — как вы суетитесь, как стараетесь заткнуть нечаянную щель! До поры до времени дверь закрыта, но распахнуться она может в любой миг, лишая всех планов, перечёркивая штрихованный путь, который вы уже продумали до мелочей. Загробное и реальное находятся в одной плоскости, и разум, чувствуя опасную близость, выстроил целую систему перегородок, ограждений, препятствий к пониманию этого. Небесное царство, да возрадуются нищие духом! Где-то высоко-высоко — или низко-пренизко, если вести себя недостойно, — но ни в коем случае не рядом. А ведь из-за подобных иллюзий и возникают неприятные привязанности.

— И разве не выцветают порок и добродетель там, где скрипят несмазанные — судьба редко предупреждает, но ты не ценишь её дар — петли? Разве не размывается между ними грань? В таком случае ловкий человек бессознательно играет моралью, идёт на сделки с совестью и закрывает глаза на многое, чтобы иметь шанс открыть их впоследствии. А ты, упрямец, ждёшь, пока тебя не подтолкнут, не подготовят почву. И всё равно упрямо желаешь вдохнуть ещё разок приторно-тошнотворный — что, впрочем, всего лишь очередная иллюзия из тех, которыми привыкли забавлять себя разумные, — воздух той стороны. И чем, позвольте спросить, ты оправдываешь это? Дружбой, которой ты чурался так долго, которую придумал в последний миг! Подумать только, выдавать привычку к улыбчивому и обходительному тюремщику за дружбу! Услужливость не помешает ему в нужный час повести тебя на эшафот, не обольщайся. Вот истинное безумие, страсть к саморазрушению — неприспобляемость к обстоятельствам, уж прости за словесную глыбу. Против такой напасти не спасёт ни бегство по воде, ни искусство стругать прочные двери, можешь мне поверить.

Я молчал, разглядывая ложбинки меж плитами. Там, где пол не тронула винная порча, он был начищен до блеска — Джакомо наверняка гордился каждым дюймом, отвоёванным у нечистоплотности Нобли. Оцепенение сковало тело, и лишь отголоски сверхновой, пульсировавшие чуть ниже солнечного сплетения, были очагом какой-никакой, а жизни. Фантом продолжал бормотать, изредка срываясь на патетичные возгласы. Он искренне и воодушевлённо нёс полнейший вздор. Ведь я не сходил с ума, лесное отродье убило Твайлайт и думало, что теперь я покорён, съем любую его сказку. Но на Земле оно исчезнет. Тёмная магия Вечнодикого леса высвободила мои худшие черты, усилила стократ и воплотила в гротескном облике. Зачем? Что движет Фантомом? Какие у него планы? Главное — не вслушиваться в слова, пропускать мимо ушей ложь и действовать по-своему.

— Что толку лить воду, когда актёр плох, а зритель туп? — доверительно прошептали в ухо. Я вздрогнул, и ощущение чужого присутствия пропало.

Когда я поднял голову, то обнаружил, что Фантом покинул нас.

Мысли теснились в голове, как клубок жирных, лениво шевелящихся червей. Я пополз к неподвижной Твайлайт, вывозился в вине, с холодком подозревая в нём примесь крови. От моих прикосновений на платье остались отпечатки. Причёска единорожки рассыпалась, и освобождённая грива…

…Ох, сколько хлопот с кроликами и зайцами! Когда же они научатся жить в мире? Похоже, пора признать: никогда. Непоседы вечно лезут туда, куда не надо. Так, надо собраться. Того и гляди кинутся друг на друга. Энджел, как обычно, выгораживает своих. Почему бы им просто не договориться и разделить опушку? Нет, обязательно надо поссориться и… это что, ссадина?! Они уже и подраться успели! Негодные создания, и кто зачинщик? Кролики? Нет, зайцы?.. М-м-м, и кто говорит правду? Энджел… его спрашивать бессмыс… А кто это там? Кто-то вышёл из Вечнодикого леса! Энджел, зови Твайлайт, а вы убегайте… Ой, он упал. С ним что-то не так? Надо помочь. Какая тут высокая трава, как бы не потерять… Вот он. Ух ты, это одежда? Может быть, он не злой, как волки… Ой, он весь в крови! Так, вы, помогите тащить, нужно срочно перевя

…освобождённая грива влажно блестела, окружённая багровым ореолом. Я почувствовал, что моя рука чуть приподнялась и опустилась. Твайлайт дышала! Неровно, почти незаметно, едва вбирая в лёгкие воздух, но дышала! По телу прокатилась горячая волна, с грудной клетки будто убрали десяток фунтов. Ошеломлённый, с закружившейся от внезапного облегчения головой, я засмеялся. Счастье и вина боролись в душе, раздирая её на части, и требовалось хоть как-то выпустить внутреннюю бурю. Смех ещё не погас на губах, когда я залез под платье, провёл по мягкой, шелковистой шкурке, с упоением отмечая каждый слабый вдох и выдох, живость плоти, и вспомнил священника, спросившего, какова на ощупь дружба. Вспомнил его закутанную в сутану фигуру, тихий голос, пронзающие глаза и смирение, с которым он принял мою трусость. Вспомнил сумрачную атмосферу собора, огненный, выбивавшийся из её настроя платок одинокого прихожанина. Прошлое слилось с багрянцем настоящего, по телу расползлась липкость, и я вновь очутился в резко пахнущей алкоголем луже.

Я аккуратно ощупал голову Твайлайт. На затылке обнаружился вспухший овал шишки, его венчала ранка, откуда нехотя сочилась кровь. Единорожка могла получить сотрясение мозга, нужно как можно быстрее сообщить кому-нибудь… О чём? О том, что её ударил Фантом? Но розочка была в моих руках. Что скажет пони, открыв глаза? Кого обвинит её указующее копыто?

Я поднялся на ноги, шатко потоптался на месте. Остаточная боль ещё колола живот, но её можно было терпеть. После пары неудачных попыток поднять Твайлайт я перетащил её поближе к кровати, туда, где было сухо. За ней увязался мокрый след, прерывистая дорожка, на которой плясали огоньки магических светильников. Я устало присел на постель. Под руку попалась подушка, которую я подложил под голову Твайлайт.

— Вот так, теперь гораздо лучше, — сказал я. Что делать теперь? Ждать, пока нас не обнаружат? В этом не было смысла. На периферии воображения возникло серое коробочное здание — образ слитых воедино тюрьмы и больницы. Оправдаться не выйдет, стоит Селестии вглядеться мне в глаза, и я выложу всё. Страшная участь. А рядом, на постаменте, подсказывая решение всех проблем, грудились Элементы. Ожерелья переплелись, словно их уже касалась беспокойная рука, и нелегко было понять, где кончается одно и начинается другое. Комок золотых змей, могли ли они жалить, как настоящие? Выпуклые драгоценные глаза горели в ожидании.

В голове зашумело, её начало клонить вниз…

Всё же неистовая страсть Энжела лезть туда, куда не просят, отдаёт настоящим психопатизмом. Вежливо просим Флаттершай убрать его подальше — есть. Так, теперь можно взглянуть на объект. Сосредоточиться… Предварительный статус: потенциально опасен. Предварительный полевой анализ: м-потенциал нулевой, реакция Виспа аналогична, за исключением незначительных аурных флуктуаций; странно, К-составлящая ауры имеет чётко выраженную структуру с багровыми оттенками на кромке. Они и реагируют на импульс. Внешне существо напоминает минотавра петиткорнового, сходство усиливается благодаря строению первичных половых признаков (параллельно: шанс выполнения других функций данными органами сравнительно невелик в силу преимущественно магического происхождения девиантов), но другие параметры (параллельно: в частности, полное отсутствие рогов, копыт) указывают на… У него повреждена рука? Статус объекта: опасен, рекомендуемы узы Бёрдеда. Кто знает, что взбредёт в голову выходцу Вечнодикого, да ещё

…и я встряхнулся, прогоняя слабость. Решать нужно сейчас, иначе…

Внизу послышался слабый шум. Кто-то взбирался по лестнице. Я на подгибавшихся ногах подобрался к двери, приник к ней. Они уже знают? Нет, это всего лишь Джакомо и Нобли. Должны быть они, иначе я пропал. Бежать, накрыть лужу, передвинуть Твайлайт за ширмы, спрятаться в бесконечности башни, выпрыгнуть из окна… Я разогнулся, отступил на несколько шагов. Звуки обрастали подробностями: путаный топот нескольких пони; одинокий голос, то и дело порывавшийся запеть, но замолкавший на середине строки, будто его одёргивали. На площадке пони остановились, кто-то невнятно забормотал, и под шелест одежды громко лопнул мыльный пузырь поцелуя.

Дверь легко распахнулась, и в комнату ввалились двое. Нобли с пьяной неистовостью целовал Джакомо, передними ногами обнимал его, прижимая к стене, гладил взъерошенную гриву, неуклюже пытался содрать камзол. Единорог слабо отбивался, в его загнанных глазах влажно блестела смесь отвращения и страсти; любовь сквозь слёзы, любовь, упивающаяся слезами. Тяжёлое дыхание прерывалось возбуждённым шепотом Нобли. Причмокивания с мокрой нотой осаживались на стенах, делая их сообщниками звериной — нет, людской, сугубо людской! — похоти. Неужели и это — я? Нет-нет-нет, невозможно, я не приносил, не проносил, не желал этого! Пьяный экстаз, остатки прянично-невинной Эквестрии обваливались в мутную воду порока, как утёс с вымытым основанием.

Сперва Джакомо не замечал меня — его взгляд проходил сквозь, затуманенный набегом Нобли Сьюинга. Я был для него частью обстановки, статичным фоном, который сейчас ничего не значил. Но стоило пошевелиться, и его зрачки уловили движение. В мгновение они заняли почти всю радужку, рог загорелся, магия охватила Нобли, отрывая пьяницу от Джакомо. У единорога была прокушена губа, на ней застыла капелька крови.

— Ч-что? — пробормотал портной. Джакомо махнул копытом в мою сторону. Злость и смущение рдели на его щеках.

— Провалиться мне в бездны Тартара, что ты тут забыл?! — воскликнул Нобли, увидев меня. — Какого сена…

Он замолчал, увидев, что мой мундир испачкан в красном. Кривая ухмылка застыла на его мордочке.

— Проверь за ширмами, — произнёс он — Кажется, в полку дурачков, поплатившихся за доверчивость, прибыло.

Единорог, напоследок сковав меня магическими путами, неслышно скользнул вперёд, исчез за перегородкой. Нобли зажмурился, вздохнул и сказал:

— Выпить бы. Надеюсь, это кровь. Я не держу у себя плохого вина, знаешь ли, и обливать прекрасным прошлогодним «Marqués de Riscal» шпионов-тупиц…

Я не мог говорить: не хватало воздуха. Вернулся Джакомо. Он левитировал осколки бутылки и пару волос из гривы Твайлайт.

— Прямо по голове, значит? — спросил Нобли, едва взглянув на них. — И всё разлито?

Джакомо кивнул, и Нобли зарычал от ярости.

— Придурок, мог бы хоть дубинку прихватить! — Он развернулся и примерился было ударить задними ногами. Но в последнюю секунду, когда я уже приготовился — насколько хватило фантазии — к всепоглощающей боли, хрусту ломаемых костей, темноте того света, передумал.

— Ты ведь от одного пинка окочуришься, дохляк. Чтоб тебя, в горле сухо, как в треклятых саваннах зебр! — Нобли отправился в жилую часть, оставив меня в «прихожей» наедине с Джакомо. Тот склонил голову набок, и я почувствовал, как сжимаются магические оковы, выдавливая сипение, как рвётся перетираемая кожа на руках, как в голове бьёт гулкий колокол крови. В глазах единорога светилось любопытство натуралиста. Зрение застила давящая чернота.

Я пропустил момент, когда портной вернулся. Услышал лишь дружелюбное порицание, донёсшееся будто из-под многофутовой толщи воды: «Полегче там!» — и сеть ослабла, давая возможность глотнуть воздуха. Постепенно пелена рассеялась. Я увидел Нобли, приникшего к кубку, и Джакомо, который наблюдал за моим возвращением в мир живых с усталой улыбкой.

— Дай ему говорить, — бросил земнопони, покончив с выпивкой. — Она жива?

Голос восстановился не сразу.

— Да.

Почему он не проверил сам? Вероятно, у него были дела поважнее. Движение воздуха обжигало грудь, бешено колотилось сердце.

— Задохлик. Теперь придётся положить на кровать, мочить полотенце, возиться, а то дра-дражайшая принцесса не оценит. Впрочем, если тебя поймают, это зачтётся. А поймают тебя наверняка, ведь работаешь ты со скоростью прерапи… преррари… препарированной лягушки. Неужели у вас все такие?

— У вас?

— У человеков. Неужто нашлось никого получше? — Нобли икнул и уронил кубок на пол. Джакомо нахмурился, и земнопони хмыкнул:

— Что? Всё равно тут не протолкнуться будет от народу, всё извозят. Лекари, стража, придурки-придворные, которые захотят показать свою скорбь и сочувствие… И ведь надо же тебе быть таким кретином? Пропажа Элементов, исчезновение гостя, которому они доверяли, ранение личной ученицы — какой удар по Селестии, удар промеж ласковых, мудрых, светящихся всезнанием глаз! А если кома?.. Так и вижу Селестию у больничного ложа этой как-её-там… Ха, не всё способна исправить магия! Не такая уж она всемогущая, и обладать ей… — Он запнулся, выругался. — Помнится, где-то здесь валялся мешок.

Он скрылся за ширмой, и вскоре оттуда послышались звуки поиска в представлении Нобли — громогласное переворачивание вещей, бульканье жидкости, грязная ругань. Минут пять спустя Джакомо, покосившись на меня, отправился помогать ему. С ним дело пошло куда быстрее, и вот

— они вернулись. Единорог нёс опухшую сумку, в которой что-то позвякивало.

— Ума скомкать это добро у тебя хватило, а вот смыться пораньше — нет, — проворчал Нобли. Джакомо положил суму около двери.

— О нас не беспокойся, если вдруг приспичит, — сказал портной. — После открытия кармана тут столько помех, что небольшую волшбу Джакомо, как и твой след, им ни за что не учуять. Но я бы не рассчитывал на недогадливость Селестии: она в два счёта поймёт, кто стоит за кражей. Некий че-ло-век, — он покатал последнее слово на языке, как пробу изысканного вина. — Я даже не знаю, жалеть ли, что тут везде экраны. В конце концов, острота чувств не может поспорить с глухой, выедающей душу ненавистью, дистиллированной временем. Хороший выйдет напиток, покрепче виски!

Он ушёл? Да, хлопнул дверью, болван сеноголовый. Ещё бы, не его ведь дом. Да, с таким жильцом и хлопот не оберёшься! О-о-о, ноги, как гудят ноги! А сяду-ка я в кресло. В таком и заснуть запросто можно, но зато какое мягкое, какое нежное! Но спать нельзя, ещё столько забот: завтрак для Пли, уборка, а потом припрётся дурак и будет умолять дать ему поесть забесплатно. Что о плохом? Сейчас бы ноги погреть в тёплой водичке, озерной или хотя бы бассейной, как тогда, в тридцать втором… или двадцать третьем? Как мы были молоды, молоды и веселы! Нужно не забыть заказать сыра, почти не осталось сыра. И Пли, моя маленькая Пли как она смеялась, когда ей удавалось застать меня врасплох и как следует облить! Куда всё исчезло? Бедное дитя куда пропал твой смех? Готова поспорить она подкармливает этого негодяя, а сыр всё дорожает и дорожает. Что мечтать прошлое заросло и удаляется всё дальше, а сейчас только это кресло, глаза закрываются голова свешивается набок к сыру надо бы хлеба найдено чудо-лекарство возвращающее молодость и разум о Пли мы снова здоровы и молоды как тебе посмотри на нас завистливо косятся кобылки а жеребцы оглядываются улыбаясь вслед почему ты молчишь не молчи опять твоя улыбка кто из нас старше сколько в ней терпения темнота неужто ты снова о тех следах я не понимаю ничего не

Путы исчезли. Ноги подогнулись, и я лишь чудом устоял. Запястья нестерпимо жгло, я принялся растирать их, разгонять застывшую кровь, морщась от боли.

— Придурок, ты ещё тут? — желтоватые, с прожилками глаза Нобли превратились в две щёлочки. — Выметайся немедленно. И лучше бы тебе иметь подземный ход прямо в свою паршивую страну, фонить эта дрянь будет нещадно.

— Почему?

В ответ Нобли ухмыльнулся, и я почувствовал жар магии Джакомо. Их терпению подходил конец. Я схватил сумку и выбежал на лестницу.

За мной последовали вопросы — назойливые мушки, что вились перед глазами, норовя забраться под одежду, укусить, разорвать на части. Полуоформленная Каинова печать пылала на лице, пот едким градом катился со лба, руки прижимали к груди заветный свёрток. Не думай, не думай, не думай, стучало в голове, не мыслить — значит существовать, картезианство наоборот, мир вывернут наизнанку.

Сделав пару шагов по лестнице, опёрся о стену. Проход крутанулся вверх тормашками, и только чудовищными усилиями удалось удержать в груди тяжело бухающее сердце. Успокоиться, пригладить волосы, нацепить улыбку, да поестественнее. Сквозь бойницы струился обморочный свет, я подставил ему разгорячённое лицо. Машинальное дуновение ветра, видимо, лишь из чувства долга добиравшегося сюда, подарило липковатую прохладу, но не покой. Ладони отыскали узор неровностей: зигзагообразную канавку в камне, чуть влажную, скруглённый выступ, россыпь впадинок. Витком ниже этот рисунок с маниакальным упорством будет повторён. Магия, эта безумная всевластная старуха, вытравила неповторимость мгновения из башни, низведя реальность конкретного места до горки игральных кубиков, командующих кубиками строительными. Такого не достичь ни одному механизму, сколь бы идеальным его ни пытались создать. Чего она добивается, зачем подчиняется прихотям смертных и бессмертных букашек? Россказни Дискорда — чушь, нет никаких коварных и всемогущих звёзд, идиотическая аборигенская байка. Миром правит магия. Раньше я видел её будто сквозь плотную ткань, очертания, отдельные движения и намёки на движения, текуче-кошачьи, жестокие в своей игривости. Но здесь, в таком на первый взгляд невинном проявлении могущества, она показалась мне во весь рост, истинная властительница этих земель. И мой страх перед ней обрёл объяснение. Нельзя медлить. Ладони забрали с собой оттиск грубого узора, колюче льнущего к коже.

Преодолев девять пролётов, я выбрался в коридор и остановился. Куда идти? Нужно выбраться наружу и отыскать статую, чтобы потом… что? Вновь призвать магию, отдаться на её волю, смиренно ожидать подачки, пока не прилетит Селестия и последний шанс вырваться не будет утрачен? Позвякивание в свёртке подстёгивало нервы. Примитивное магическое сознание Элементов подгадывало миг, чтобы сбежать от растяпы-тюремщика. Нажим слёз спирал дыхание, мешал видеть, — судороги немилосердного облегчения. В коридоре было жарко, как в печке, духота принесла с собой головокруженье.

В конце коридора показалась фигура, расплывчатая из-за стоявшего в глазах тумана. Пони. Помимо воли я представил, как набрасываюсь на него, оглушаю (ли? что это за брызги?) и, словно зверь, на которого ведётся охота, крадусь в неизвестность. А позади стелются тени, готовые в мгновение око обернуться разъярёнными преследователями. И темнота сгущается, и затылок обжигает тяжёлое дыхание, и искрящаяся волшебством петля обхватывает горло — площадь Кантерлота, толпой владеет молчание, последние корчи уже мёртвого висельника, Твайлайт — сквозь фиолет гривы пробивается белый росчерк повязки — отворачивается. Но Селестия, магический лакмус… Магия? Что ей даст очеловечивание, зачем, зачем, зачемзачемзач…

Вскормленная страхами сцена дала трещину, другую. В них потянулись цвета, слившись в однородный тёмный эфир. Силуэты обросли щетиной потёкших чернил, а звуки съёжились, утратив перспективу, до одного испуганного голоска:

— Господин?

Молодая кобылка, облачённая в серую ливрею, стояла в нескольких шагах от меня. Она смотрела на мой сюртук. В её глазах плескалась паника.

Я оглядел себя и вздрогнул: некогда чистую ткань усеивала россыпь багровых пятен, будто сошедших с фартука усердного мясника. Я начал:

— Не надо боя…

Служанка встрепенулась, повела носом, и ужас на её мордочке сменился чем-то вроде веселья, обёрнутого в провощенную бумагу упрёка.

— Господин слегка перебрал с выпивкой? Господину следовало бы быть осторожнее.

От меня наверняка несло вином, как от последнего пропойцы Кантерлота; рад познакомиться, господин Нобли Сьюинг.

— Д-да, есть такое. П-пролил на себя чуточку, полов… э-э-э, полбокала. Надо проветриться. П-проводи меня в парк. — В поддержку образа я пошатнулся и всплеснул руками — тотчас, впрочем, убрав их за спину, ибо чуть не задел пони Элементами.

Шли молча, но я то и дело ловил любопытные взгляды служанки, направленные на свёрток. И вновь в разум прокрались мысли: намётки, куда и с какой силой бить, куда прятать тело, зачатки оправданий, уговоров, всей этой лжи… Нет, я ещё не до конца гнусь под тебя, Дискорд, или магия, или звезда! И шёпоток, исходивший откуда-то из нутра, принёсший запах палых листьев, ответил: ты уже давно гнусь, подлая гнусь, мерзость, которую следует размазать по земле, втереть так, чтобы каждого пробрала оторопь при виде останков. Чтобы всякий, кто захочет сотворить зло, увидел, как никчёмен твой путь, и вовремя остановился.

Господи, этот смех! Лживый паразит, слуга Вечнодикого леса, неужто смеюсь я? Стой, не бойся, я не причиню тебе… Пол и потолок стали на миг стенами, взрыв боли в спине, схватить мешок и бежать, бежать как можно дальше, а позади — крик, вскоре смолкший, словно кричать уже не было сил. Но в памяти остался отпечаток, и был он реальнее самой реальности, разрастался в голове чудовищным эхом. Что я натворил?! Помню только, как говоривший засмеялся, не в силах вынести абсурда своей речи, потом — надлом, смещение, ужас в глазах служанки, занесённая рука — или её тень на гобелене? — вспышка боли, отдавшаяся в плече, и краткий полёт.

Воздуха не хватало, с каждым мигом становилось всё жарче, и я чувствовал, как начинает закипать кровь. Тысячи жучков забегали под кожей, и ярость, с которой я зачесался, лишь раззадорила их. Они прокладывали внутри меня крошечные ходы, множась с каждой секундой, проведённой во дворце. Действительность походила на сон; концентрические, колючие круги факелов конвульсировали в такт крови, идущей из носа. Проклятье, когда?.. Кажется, позади упал чей-то бюст.

Дверь. Я вдавился в неё, не зная, куда она вела и где находился я сам; жар, который шёл от Элементов Гармонии, совершенно дезориентировал меня. Жгучие нити оплели череп, и…

В лицо ударил порыв морозного ветра. Впереди расстилался парк. Небо истончилось почти до прозрачности — вот-вот проступит потрёпанный холст. Пятнышко чуть желтоватого солнца бросало хрупкий свет на деревья, чернильная рисовка которых расплылась переплетением миллионов ветвей. Дорожка у ног вела под прикрытие живой изгороди, и наличие жизни в ней было сейчас скорее фигурой речи. Близился вечер. Острые тени разрезали очертания клумб, ложились на мордочки понурых скульптур, скрадывая их выражения, но подчёркивая глаза — внимательные, следящие, живые.

В лице Каина другие действительно видели что-то пугающее — чуть большую жутковатость, чем они могли вытерпеть. Быть может, в его взглядах они видели больше ума или отваги, чем в своих, когда смотрелись в зеркало. Это заставляло людей робеть перед ним и его детьми, ибо им передалась сила отца. Потому-то в печати люди увидели не награду, но проклятье — проклятье, позволившее безопасно отдалиться от иных и не трогать их. Нет, это вовсе не значит, что Каин не убивал. Мог и убить. Наверняка убил — пусть не брата, но это и неважно; разве не все люди братья? Он был человеком с характером, мужественным. Таких всегда опасались. Чтобы оправдать нежелание связываться, не выдать страх, к его роду прицепили слух, который протянулся через века и стал истиной; его отметил сам Бог! Вот и получилось, что мелочная соседская месть пережила не только людей, но и нескольких богов. Но так вышло лишь потому, что у Каина и впрямь была «печать» на лице. А у меня? Я коснулся лба. Никаких следов отметины, так, небольшой жар. Убил или не убил? Пусть та безымянная служанка останется жива… И всё-таки я из породы авелей. Овца, поневоле нацепившая волчью шкуру. Что за вздор припомнился!

Я шёл, отдавшись на волю случая. Холод не погасил мучившее внутренности пламя, напротив — присоединился к разрушительной работе, терзая открытые участки тела, пока кожа не потеряла чувствительность. Такая стужа невозможна сейчас: едва ли зимы в Эквестрии были настолько суровы. Значит, дело во мне, в том, что сама природа ненавидела меня до такой степени, что заставила объединиться враждующие стихии лишь с одной целью — уничтожить человека. Безумный эгоцентризм, но только он объяснял всё. Другие варианты… не стоило задумываться о них.

Я старался держаться правого направления, но пару раз со мной творилось что-то неладное — краткое помрачнение, ощущение, что я проваливаюсь куда-то в бездну. А когда открывал глаза, обнаруживал, что по-прежнему плетусь, оставив позади развилку. Неужели меня тащили на поводке? Дискорд солгал о своём бессилии? Или то были звёзды, магия, сама Селестия, снедаемая тысячелетней скукой и нашедшая любопытную игрушку? О, нельзя доверять бессмертным: их тоска по новизне впечатлений, беспрестанная жажда делают из окружения кучку пешек, которых отрывают от родной доски, чтобы поупражняться в оригинальности мысли. Сколько вернётся домой после воплощения в жизнь изощрённых задумок принцессы? Как минимум я.

Побывать на моей земле он хочет,

Венценосец, да с кровью нечистой.

Но пахнёт лишь дыхание Вечной Ночи,

И железным клинок золотой станет быстро.

Но чья это поступь рвёт гомон толпы?

Пророк Звёздной Девы таится в тенях,

Бессильный клеврет, чьи надежды глупы,

От высших хозяев бежит второпях.

Сей разум застила кромешная тьма,

Знакомая старцам по преданьям дедов.

И вновь воссияла страданий звезда

В ответ на душ обречённых жалобный зов.

Сети порока блудными пони полны,

Что, как и мы, познают порчу Касанья

Небесных тиранов, шлющих тёмные с

Из размышлений меня выдернуло ощущение порчи, глубокой неправильности происходящего. В глаза мне смотрел Дух Хаоса.

Поза статуи, казалось, не переменилась; и всё же не покидало чувство, будто в прошлый раз он стоял не так: полубоком, одно плечо ниже, будто в гнусной пародии на поклон. И эта ухмылка, торжествующая и отчего-то чуть грустная, он раньше не улыбался!

Под ногами привычно захрустели мёртвые цветы. Я остановился в паре шагов от постамента. Под ложечкой противно засосало. Едва разжав скрючившиеся, будто смёрзшиеся от холода пальцы, я уронил мешок на землю. Горлышко расползлось, и закат заиграл на Элементах, обрамлённых грубой тканью, как лепестки цветка обрамляют его чашечку.

— Что теперь? — прошептал я. — Что теперь?

Молчание.

— Фантом, помоги мне!

Ничего. Лишь свист беснующегося среди ветвей ветра.

Кончено.

В груди зародилась мутная волна, поднялась до затылка. Смесь липкого страха и злобы, горечи и всесметающего разочарования застила глаза. Во рту растёкся металлический привкус от прокушенной незнамо когда нижней губы. Выругавшись, я сгрёб Элементы — бессмысленные побрякушки, швырнул их в скульптуру.

— Подавись! Жри, тварь! Ты этого хотел, да?

Я хлёстко ударил статую, раз, другой, не чувствуя боли, и остановился, лишь когда услышал сухой хруст и увидел, что камень окрасился в багровый. Кровь неохотно, толчками покидала руку. Странно — я думал, она давно превратилась в лёд. Запястье отказывалось сгибаться. Ладони были усеяны мелкими колотыми ранками.

Первая вспышка прокатилась по телу, и я свалился к подножию, баюкая изувеченную конечность. Горло рождало нутряные звуки, сипение на грани слышимости. Повелитель Беспорядка взирал на меня сверху вниз загадочно и презрительно.

Появление Селестии я не увидел — скорее, ощутил внутренним чутьём. Кое-как опершись на колени, поднял голову и столкнулся с её взглядом — пронзительно-жгущим, испепеляющим, ибо принцесса на миг высвободила истинную сущность — она была овеществлённая сила, дитя от союза неба и земли. Вокруг неё струился пар таявшего снега, чёрные пятна прогалин подбирались всё ближе ко мне.

— Злит… злишься? — спросил я, зачарованно вглядываясь в её глаза, в глаза стихии, в которых не было места эмоциям. Пока она вновь не натянула маску, я мог быть уверен: смерть будет мгновенной и безболезненной. Тысячная доля секунды — и пламя поглотит жалкого человечишку без остатка.

Здоровая рука нащупала что-то острое, холодное, металлическое — я укололся острой гранью одного из Элементов. Оглянувшись, увидел остальные; на всех блестела кровь. Моя кровь. Мстительные железки.

Силы окончательно оставили меня, я повалился в снег… Нет, в землю, рыхлую и жирную, с остатками прошлогодних растений. Голову раздирал дикий шум. Будь что будет.

Я мечтал потерять сознание и умереть в забытье, но блаженный обморок никак не наступал; вместо этого усилился гвалт, и постепенно я стал вычленять в нём голоса. Их было два. Гнусавый тенор, чуть дрожавший от возбуждения, казалось, звучал отовсюду сразу. Ему отвечал женский голос, тембра которого я разобрать не мог — в нём звенел ручей и бушевала гроза, сплавлялись трепет пробуждающейся жизни и раскалённая ярость светила.

Когда я пошевелился, голоса на мгновение смолкли, а затем меня схватили за воротник и подняли. Сквозь чёрные полосы в глазах я увидел Дискорда. Чуть поодаль, за полупрозрачным барьером, колпаком накрывавшим нас и походившим на пузырь чудовищно раздутой жвачки, стояли Селестия и Луна. Фигура солнечной принцессы вырисовывалась из объявшего её пламени, и пронзительная синь властительницы снов тускнела на фоне старшей сестры.

— Так вот, о чём это я… — начал Повелитель Хаоса. — Хорошо потрудился. Идея заляпать кровью Элементы Гармонии сработала чудесно. И хотя я бы предпочёл, чтобы ты действовал не так… варварски, всё же, полагаю, ты заслужил награду. Кажется, тебя нужно вернуть домой? Ах да, ещё воспоминания…

Несимметричные глаза Дискорда свернули.

— У тебя будет целая гора воспоминаний. — Он поклонился принцессам. — Секунду, мои дорогие, уборка не ждёт.

В воздухе наметился небрежный разрез. Дискорд рванул верхний край, и с мерзким звуком разрываемой ткани реальность подалась. Ледяная бездна, непроницаемая тьма, пустота за гранью времён — блики на зеркале, не передающие небытия, которое желало заполучить меня, растворить в себе, ибо я — та часть, что была тронута порчей, — принадлежал сущности, обитающей в изнанке реального. До чего нелепо это копошение, старания освободиться, избежать бездны, которая резвилась, наблюдая за мной, и получила с потрохами, стоило ей пожелать! Я увидел себя со стороны: отчаянные рывки, перебирание ногами в воздухе, капли крови, слившиеся с вином на сюртуке…

— Знаешь, подумывал, что бы такого сказать на прощание, — сказал Дискорд, — но аллергия ещё не прошла, так что обойдёмся без сантиментов.

Он швырнул меня в Ничто.

---

Твайлайт Спаркл взглянула на небо и нахмурилась. Последний час выцветшее небо всё сильнее наливалось густой чернотой. С моря дымным потоком шли тяжёлые облака. Дуновения ветра не в силах были прогнать окоченелости, в которую погрузился этот негостеприимный край, богатый лишь на расчерченные лишайником глыбы. Идти приходилось осторожно, глядя в землю, чтобы не угодить ногой в расселину меж камнями. Но даже Рэйнбоу Дэш предпочла землю воздуху, казалось, обрётшему убийственную плотность. Порой вдалеке вырисовывался силуэт какого-то зверя, однако вскоре исчезал среди низких холмов.

— Долго ещё? — раздался впереди… нет, позади… рядом голос. — Здесь так ску-у-у-чно! И вы не разрешаете попробовать дорогу!

Твайлайт вздохнула, собираясь с силами для ответа, но её опередила Эпплджек:

— Пинки, не время сейчас для еды. Нам б до грозы успеть.

Розовая пони с оживлением приняла вызов. Мы всё равно не успеем, с чего мы взяли, что Элемент будет там, прошёл уже целый час, я проголодалась, а карамель растает под дождём и станет совершенно неаппетитной. Возражения фермерши тонули в бурных водах скороговорки Пинки Пай. По крайней мере, подумала Твайлайт, если она говорит, то не ест. Мало ли что здесь можно подхватить…

В направлении бури их действительно вёл карамельный след — идеально прямой штрих от деревни, населённой стойкими и угрюмыми под стать местности пони, к берегу. Во всяком случае, Твайлайт предполагала это направление; куда же в действительности вздумалось вести их драконикусу, мастерски обращавшемуся с пространством, никто не знал. Единорожка пожалела, что не взяла с собой Спайка: связь с принцессой Селестией в такой ситуации была бы неоценима, не говоря уже о той поддержке, которую мог оказать сам дракончик. К сожалению, та, прошлая Твайлайт чересчур боялась за него и к тому же слишком хорошо представляла, как плохо он переносит походы.

Почётная должность хранителей Элементов вновь потребовала их для спасения Эквестрии. Каким-то образом Дискорд, недавно заточённый в камень, умудрился вырваться на волю и похитить драгоценные артефакты. Селестия до сих пор недоумевала, как — и у кого — он узнал о шкатулке, ведь её прятали те, в чьей преданности она не сомневалась. Тем не менее Дискорд решил поиграть, и на протяжении полугода Твайлайт и её подруги путешествовали из одного конца Эквестрии в другой, разгадывая головоломки драконикуса и получая в награду за труды очередной Элемент. За это время компания порядком вымоталась, и всё чаще в ней вспыхивали нелепые, никому не нужные ссоры. Твайлайт не имела ни малейшего понятия, зачем Дух Хаоса затеял этот цирк; если он выгадывал время, то для чего? К тому же без Элементов компания была совершенно беспомощна перед его силой. Он буквально вручал им ключи для своей темницы. Одно она знала наверняка: скоро это должно закончиться. Потому что иначе...

Первые раскаты грома, пока ещё отдалённые, прервали размышления волшебницы. Как бы то ни было, остался последний Элемент.

Море показалось внезапно. В одно мгновенье серая полоска горизонта зарябила, нижняя её часть налилась чернотой, и сумрачное небо отделилось от воды. Тотчас, словно повернули незримый рубильник, воздух ожил, и до компании долетел рокот волн, бившихся о скалы. Ещё несколько минут пути — и навстречу вынырнул крутой, скалистый обрыв.

Дыбились, разбиваясь об одинокие глыбы, шипевшие пеной буруны. Разлетались перепуганные чайки, уступая дорогу свинцовым тучам. Вдаль уходила холодная синяя безбрежность. Поднималась медленно и неуклонно гроза. Края её вскипали белым, а чёрные внутренности отсвечивали мутно-жёлтым.

Позади кто-то охнул. Твайлайт обернулась и увидела, что над карамельной тропой повисло дрожание, её объяла дымка, а когда та рассеялась, то на земле ни осталось ни следа дороги. Где-то, казалось, далеко запричитала Пинки; впервые с начала пути подала голос Флаттершай: возмущённо взвилась в небо Рэйнбоу Дэш; побледнела Рэрити, глядя на бурю; попыталась остаться спокойной Эпплджек. А Твайлайт, ошеломлённая, раздавленная этим обманом, до безумия примитивной и ребячески безобидной ловушкой, стояла неподвижно. Впервые Дискорд подшутил над ними так, поманил — и вручил вместо уже привычного испытания билет в сердце нарождающейся бури.

Первая капля упала на её гриву. Вторая. Сверху обрушился водный полог. Единорожка могла с лёгкостью создать щит, но странное оцепенение овладело ею; она лишь всматривалась в тучи, во тьме которых сверкала яркая роспись молний. Гром не доходил до её сознания.

Струи воды оборвались. Она обернулась.

— Природа, когда злится, очень непосредственна, не правда ли?

Позади стоял Дискорд и держал над ней зонтик. Драконикус улыбался.

Переведя взгляд чуть дальше, Твайлайт увидела подруг, собравшихся под гигантским тентом. Они отчаянно жестикулировали, звали её; Пинки подпрыгивала так, что едва не задевала головой брезент. Всё происходило в полнейшем беззвучии. Но выглядели они в порядке, и волшебница немного расслабилась.

— Сейчас они додумаются швырять камни. Может, не стоит доводить до такого? Идём.

Дискорд махнул рукой, приглашая её присоединиться.

Стоило им оказаться под тентом, Твайлайт Спаркл отступила к подругам. На ухо залопотали о том, что за пределы навеса выбраться не даёт невидимая преграда, но она не прислушивалась, напряжённо всматриваясь в Дискорда. Тот, заметив её внимание, шутовски поклонился. Но, несмотря на свой китч, выглядел он усталым: морда осунулась, впавшие глаза утратили задорный блеск, который обыкновенно сулил окружению ничего хорошего.

— Итак! — сказала волшебница. Звуки внешнего мира не проникали за барьер, возведённый

Дискордом, и она ещё не привыкла к этому. Отозвавшись на восклицание, парусина вспузырилась; по ней пробежали разномастные пятна.

— Итак, — эхом отозвался Дух Хаоса. — Когда начнём? Вижу, безделицы вы нацепили.

— Ты прекрасно знаешь, что последний Элемент, Элемент Магии, у тебя, — произнесла Рэрит. Едва дождь перестал угрожать причёске белоснежной единорожки, самообладание вернулось к ней.

— Ох... точно. Я-я помню. Сейчас, сейчас вы пройдёте испытание... — Он сделал шаг в сторону, споткнулся о приличных размеров булыжник и запрыгал на одной ноге. Камень сдвинулся с места, и под ним пони увидели блеск диадемы. За секунду долетев до Элемента, Дэш схватила его и всучила Твайлайт. Дискорд, которого пегаска напоследок хлестнула кончиком хвоста, потёр щёку. О лапе он уже забыл.

— Не может быть! Невероятно, просто невероятно. — Драконикус скорбно покачал головой.

— Чей-то ты затеял, Дискорд? Для чего таскал нас по всей Эквестрии? — Вперёд выступила Эпплджек.

— Я? Ничего. Разбирался со старыми долгами, прибирал за другими, — а это, я вам доложу, омерзительное занятие. Я и за собой не привык чистить, но там, ох, ощущаешь себя мальчиком на побегушках, а тобой помыкают какие-то дурацкие светлячки, пусть даже невообразимо могущественные. Надоедает, и мир этот надоедает, и обязательства древнее времени сковывают по рукам и ногам...

Дискорд уселся на возникший из ниоткуда пуфик.

— Я успел выздороветь, но это не приносит облегчения. Уж, наверное, вы ожидали чего-то другого, а? Гром и вспышки, трясущаяся от желатина земля, шоколадный дождь и облака из сахарной ваты — увы, из всего этого разнообразия в вашем распоряжении лишь первые два пункта.

Послышался звук, будто сдувается воздушный шарик, — это горестно вздыхала Пинки Пай. Парусина вновь затрепетала, и наверху кто-то залился лаем — громко и визгливо.

— Не беспокойтесь, она не кусается, — успокоил насторожившихся подруг Дискорд. — так, где я?.. Да, жизнь состоит из радостей и огорчений. Полоска белая, полоска чёрная, как у зебр. Кстати, как они поживают?

Твайлайт растерялась. Конечно, до неё доходили слухи, что...

— Неважно! — воскликнул Дискорд. — Пока ни к чему. Но вот что действительно стоит внимания: как вы, мисс Твайлайт Спаркл, маленькая Твайли, смотрите на то, чтобы я стал вашим другом? И вашим, и всей вашей компании, само собой. Я могу быть полезен; мои силы и добрая воля пригодились бы завтрашней Эквестрии.

Секунду царило недоумение, а потом грянул смех — Эпплджек и Рэйнбоу Дэш надрывали животики, к ним присоединилась Пинки, и в общем веселье потонули робкое выступление Флаттершай и раздумье Твайлайт.

Подруг удалось утихомирить Рэрити. Она магией заткнула рты весельчакам и обратилась к драконикусу:

— Предполагается, что дружба основана на доверии. Как можем мы доверять тебе после всего, что ты сделал?

— Это я должен спросить у вас. Вы могли бы стать моими учителями в этом нелёгком искусстве.

— Понимаю, что спрашивать такое глупо, — сказала Твайлайт, — но, если мы согласимся, не предашь ли ты нас в дальнейшем?

Дискорд хмыкнул, будто пораженный тем, что этот вопрос вообще прозвучал.

— Безусловно. Я Дух Раздора, и предательства — неотъемлемая часть моей натуры. Надеяться на обратное — безумие для таких здравомыслящих пони, как вы.

Он переводил взгляд с одной пони на другую. Губы его кривились в ухмылке, но верхнюю часть морды скрывала кстати подвернувшаяся тень, и угадать, о чём он сейчас думал, не взялся бы и закоренелый приверженец физиогномики.

— Тогда ты знаешь наш ответ, — произнесла Твайлайт, старательно игнорируя молящие взгляды Флаттершай.

— Действительно, знаю. Ничто не ново, и надеяться на то, что судьба хоть раз решит по-другому, невозможно, — согласился драконикус. Он схватил тень, устроившуюся было в его бровях, за дымчатый кончик и поднялся. — Но перед тем как вы попытаетесь заточить меня и потерпите сокрушительное поражение, не согласишься ли ты на подарок? Пусть он напоминает тебе, что предопределённость ещё не повод опускать лапы.

Дух Хаоса протянул единорожке те… небольшой, диаметром меньше копыта, шар. В нём клубилась мгла, и, только присмотревшись, можно было углядеть в глубине угловатые силуэты отдельных небоскрёбов.

— Что это?

— Большие надежды маленького существа и вместе с тем безделушка, за основу которой я взял эти чаяния. Если когда-нибудь тебя одолеют вопросы, почему всё сложилось так, а не иначе, разбей шар. Впрочем, особо его оберегать не надо: он расколется лишь тогда, когда придёт его время и ты этого по-настоящему захочешь.

И, отвечая на невысказанный вопрос Твайлайт, он продолжил:

— Память — интересная штука. Что мы, если не воспоминания? И можно ли представить кого-то в виде облачка, которое бродит среди такого же тумана и при этом считает себя чем-то исключительным, чем-то выдающимся? В любом случае идея очень заманчивая; подумать только, консервировать память, чтобы грядущие поколения воочию узрели, на какие великие порывы души способны их предки!

— Пожалуй, откажусь.

Дискорд склонил голову и швырнул шар за пределы тента, в складчатый сумрак дождя. Твайлайт сделала шаг назад и встала вровень с подругами. Элементы засветились, и постепенно сияние передалось пони, заструилось из их глаз, впиталось в их шёрстку.

Прикрываясь лапой, Дискорд смотрел, как Шестёрка медленно оторвалась от земли. Он старался сохранять спокойный, чуть насмешливый вид, но видно было, что его самообладание испаряется

под безжалостными лучами, как мелкая лужа под гнётом полуденного солнца.

Вспышка.

---

Пахло сладко и свежо. Помутневшая, размазанная каких-то пару минут назад природа обрела ясные очертания, и в воздухе плавало предчувствие перемен к лучшему. Каждый камушек прорисовывала обновлённая палитра; он казался более выпуклым, более крапчатым, более вещественным. Даже куцая растительность, кое-как выживавшая здесь, выглядела сейчас симпатичной. Один брезент, провисший, безжизненный, мертвел куском серой материи.

Твайлайт стояла на краю обрыва и всматривалась в шар Дискорда. Единорожка обнаружила его, когда полезла в седельную сумку посмотреть, отчего та вдруг потяжелела. Туман, заполнявший загадочную, почти не дававшую бликов сферу, складывался в расплывчатые, двусмысленные картины. Видно в них было одно: они резко контрастировали с миром, который наконец пришёл в Эквестрию.

Твайлайт заколебалась. Шар был, несомненно, мощным артефактом. Но благоразумие с примесью страха победили, и подарок Повелителя Обмана полетел вниз, в морскую пучину. По воде разошёлся пенный круг.

— Эт, а как мы его потащим?

Хороший вопрос. Твайлайт развернулась к подругам и статуе драконикуса. Та наверняка весила больше, чем все они вместе взятые.

— Я могла бы какое-то время нести его магией, — предложила лавандовая волшебница, — но он слишком тяжел, долго я не выдержу.

— До деревни часа два топать, — напомнила Эпплджек, — а с этим камешком как бы ночевать тут не остаться!

— Я ни на что не намекаю, но сейчас связь с принцессой пришлась бы как нельзя кстати.

Твайлайт Спаркл нахмурилась. Рэрити была замечательной подругой, но прощать ошибки других не умела совершенно… особенно если ей из-за них грозило тащить здоровенную скульптуру по каменистой земле.

— У меня с собой есть шарики, но их точно не хватит для него. — Пинки нацепила праздничный колпак и теперь раздавала хлопушки. — Вечеринка в честь победы, ура!

С громким «бом» на подруг посыпались конфетти. В праздновании на краю обитаемой земли проступало что-то невыразимо абсурдное, и все, уловив несуразность момента, засмеялись. Утирая выступившие ненароком слёзы, Твайлайт заметила:

— Принцесса Селестия должна была заметить выброс магии такой силы. Остаётся ждать колесницу.

Твайлайт охватило спокойствие. Мир обрёл гармонию, с единорожкой были подруги, будущее читалось на годы вперёд, и на горизонте её скромной жизни в Понивилле не смело показаться ни одно тёмное облачко. Ах, если бы не слухи о зебрах!.. Но сейчас они не имели значения. Скоро она будет дома.