Альтернатива бессонницы

Глава 1

Бессонница... Ненавижу ее. Мне не стоило было пить тот жалкий стаканчик крепкого кофе. Не смотря на то, что я больно сомневаюсь в его содержимом, он отлично справился со своей задачей – теперь я не сплю. Телефон показывает час ночи. Я просто не могу уснуть, продолжая мотать круги на плеере, уже наизусть зная, какая песня будет идти следующая. Если подумать, чтобы послушать ту или иную песню, мне уже не нужны ни наушники, ни телефон, ни сама песня – все в голове. Я бы сняла наушники, но одела я их только потому, что не хочу слышать, как храпят как минимум трое пони вокруг. Таковы условия плацкарта.

Вообще, я никогда на них не жаловалась, меня всегда устраивало соседство с незнакомцами, которых я буду знать на протяжении двенадцати часов. Затем они исчезнут в неизвестном мне городе и я забуду их. И может быть, даже если встречу когда-нибудь еще, никогда в жизни не догадаюсь, что когда-то этот пони ехал вместе со мной. Что еще он разлил на тебя свой вонючий чай с корнями имбиря. Ох, Селестия праведная, зачем добавлять в чай имбирь?! Ведь после него такое отвратительное послевкусие! Впрочем, как видимо, так думала только я – все окружающие меня пони просто обожали имбирь! Как родственники, так и тот странный сосед, что не переставал всматриваться в окно. Очевидно, нервничает. Знать бы почему. Но, Луна, зачем мне знать, почему этот пегас нервничает в час ночи?! Мне сейчас нужно спать, а не заниматься психологией!

Знаете, не люблю видеть, как все вокруг просматривают десятый сон, аккуратненько укутавшись в белую тряпченку, в плацкарте служащую, как одеяло. Впрочем, признаться, она неплохо грела. Тем более, когда за окном было лето.

Ирония. Я не сплю, а пони вокруг меня даже не замечают этого. Это даже... обидно, что ли. Нет, серьезно, это будто душераздирающий крик о помощи, который просто-напросто игнорируют... Чувствуешь себя... паршиво. Да, это слово отлично подходит.

А поезд все едет и едет... Я, на самом деле, люблю путешествовать в поездах. Но именно в них, посреди ночи, в вагоне полного спящих пони, ты начинаешь по-настоящему задумываться о своем одиночестве. А и странно. Давно взрослая кобыла, с хорошей репутацией и профессией, с достаточным заработком, но до сих пор одинока. Да, конечно, я знаю, что жеребцов не так уж и много, и все это, из-за наших предков – диких мустангов, перебегающих сотни километров незанятых копытом прогресса земель. Тогда были табуны, а то была целая система... Нет, честное слово, в табуне был только один жеребец, а тот уже имел десятки кобыл. Ну, в том смысле, что в табуне были десятки кобыл, но мои слова передают то их положение, как никогда хорошо и точно.

А вот я хочу наоборот. Почему я не могу иметь табун жеребцов? Почему, куда не глянь, вокруг одни кобылы? Слева от меня была кобыла среднего возраста и, кстати, замужем, имея двух взрослых детей и третьего на подходе. Прямо надо мной тоже была кобыла. Правда, пацанка. Не меняет дело, но это лучше, чем всякие разукрашенные куклы с милой привычкой жевать и проглатывать слова, которые говорит. Иногда, создавалось ощущение, что их матерями были отнюдь не пони, а коровы. Так похоже они жевали эту жевательную резинку, при этом посматривая на тебя, словно на отброса их общества, на того, кто в их понимании бродят по улицам в поисках пищи, денег и работы.

Что ж, на верхней полке лежала полная им противоположность, и я благодарила Селестию и каждого рядом проходящего за то, что так случилось. Она была молчалива, все время лежала там, не высовываясь, будто это поездка отнюдь ее не радовала. Скажу больше, мне показалось, что она огорчена этим событием, как никто другой. Мне даже не удалось рассмотреть ее принадлежность к расе. Но пегаса я уже исключила – я часто езжу в поездах и знаю, что пегасьи крылья, как и любые, между прочим, требуют разминания. Через каждые три часа. Ага, а вот вы попробуйте не двигать копытом или шеей хотя бы три часа. Сложно? Затекает? И пегасы тоже так говорят. Когда они начинают свою разминку, чаще всего на меня летят их перья, не много, но чтобы чихнуть, вполне достаточно.

Я все равно хотела узнать наверняка, какой она расы, очень сильно надеясь на принадлежность к земным пони. Наверно, одна из причин этому то, что я сама была земной. А вторая, что мне всегда было о чем поговорить – о земных проблемах. О таких, как, например, перевозка вещей, всякие новые примочки, обновленные под действием прогресса, которые помогали земным пони переносить вещи не только в зубах. У меня было много заранее подготовленных тем, но мне никогда не удавалось узнать что-нибудь полезное с их помощью.

Кстати, шел уже второй час. Поезд недавно трухнуло разок, но моя надежда, что кто-нибудь от этого проснется, провалилась, как и предыдущие две. Но зато я узнала, что у моей соседки голубой хвост. Голубой в бирюзовую полоску. Очень едкие цвета, негармоничные по отношению к остальным. С ними могли сочетаться вот так сразу всего несколько – голубой, белый, черный. Впрочем, отталкиваясь от того, сколько разных расцветок я увидела, ее хвост не мог рассказать о ее масти. А вот выглянувшее копыто – да. Масть была белой. Вроде на то.

Иногда я ловила себя на мысли, что еще чуть-чуть и весь мой перекус перед как бы сном выйдет обратно через ту же дверь. Я несколько раз ходила подышать свежим ветром, дующим в окно, но черт побери, доносящийся запах из туалета только ухудшал ситуацию! Мне приходилось возвращаться раздавленной и обманутой. Холодная газированная вода уже перестала быть холодной и газированной. Ко всей моей удачи, она еще и закончилась. Ох, Селестия, если бы осталось еще хоть немного, я бы простила ей теплоту и отсутствие пузырьков газа, но пустая бутылка истощенно твердила мне только одно – пусто и попьешь ты, Октавия, только на следующей станции. До нее было далеко.

— Черт, — огрызнулась я бутылке, отчего через секунду заболела голова. Нет, серьезно, что-то ударилось об мою голову. В голове суетливо и как-то броско бросила свою идею мысль – что я наконец уснула и рухнула на сиденье.

Это было не так, и до ушей через мгновенье донеслось внезапное:

— Возьми.

Я обернулась и взглянула наверх. Ох, милая моя Селестия, я увидела ее!

И это был единорог.

Вот же ж блин...

Ладно, пропустили. Она была... странной. Да, именно. Странной. Ее грива была ужасно несобранная и беспорядочна, хотя... я боялась узнать, что было с моей, взирая на такие бурные мысли в два часа ночи. Я моргнула – не привиделось, мне действительно протянули копыто помощи в виде холодной(!) бутылки воды.

Как же я хочу спать. Нет, не так. Как же я хочу хотеть спать!

— Берешь или нет? — она спросила. А вот в отличии от ее внешности, голос был женственным с присущими пацанкам нотками грубости. Иногда, даже чересчур наигранной.

Она была милой. Как я это поняла? А разве вы не посчитаете милым того пони, кто предложил вам целую бутылку спасительной влаги?

Я лихорадочно схватилась за возможность расслабиться. Сделала три или четыре глотка, после чего ощутила, как в нос бьют все те же пузыри газа. Мне полегчало.

— Благодарю. Это помогло... — ответила я, нахально и так же жадно всматриваясь в соседку. Она, по всей видимости, тоже долго не спала.

— Укачивает? – поинтересовалась она чисто из уважения, а я хотела поговорить с ней даже сильнее, чем вылить на себя ведро холодной воды – в вагоне становилось душно.

— Да.

— Почему бы просто не уснуть?

— Пробовала, но чашка кофе подействовала крепче, чем ожидалось, – мои слова выпорхнули с тяжелым выдохом. Она улыбнулась, вернувшись на свое место.

— А Вы? – вопрос был осторожным, будто я разговаривала с учителем на скользкую тему.

— Я не сплю по ночам, – она отмахнулась, – чаще всего. Я – сова.

— Судя по тону, Вас это вовсе не беспокоит.

— Не-а.

— Но как же жизнь, работа?

— Я – диджей.

Ах вот оно что...

После чего между нами вновь зависла тишина.

— Вы не хотите поговорить?

— Да не особенно. А что, ты хочешь поболтать со мной?

— Это дивит?

— Ну... В общем-то да.

— Почему?

— Со мной мало кто завязывает разговор из ваших.

— Из моих? О чем Вы?

— Пони из высшего общества. Аристократы.

— Я похожа на таковую?

— А разве ты не благородных кровей?

— Нисколько.

— Забавно.

— Почему?

— Потому что я думала иначе. Да, и говор твой весьма необычен...

— Так о чем будем разговаривать?

— Хм, дай подумать... Ты в курсе, что уже без двадцати три?

— Да, и что с того?

— Да нет, просто. Нормальные пони вообще спят. Давно, при чем.

— Тогда мы с Вами к ним не относимся.

— И как твое имя, пони, которая вместе со мной не относится к нормальным?

— Октавия.

— Мило. Тогда у меня к вам вопрос, Октавия. Что в черном чехле?

— Виолончель.

— Блин.

— Ставили на контрабас?

— Нет, на какую-нибудь крутую винтовку, но виолончель тоже сойдет.

— Да, ею прибить несложно.

— А вот теперь я не хочу спускаться.

— Я просто шучу. Как Ваше имя?

— Секрет.

— Все еще надеетесь на винтовку?

— Угу. Играете или везете в подарок?

— Играю. Я бы ни за что ее не подарила мою красавицу.

— Любите музыку?

— Можно сказать, что она – моя жизнь.

— Винил Скретч.

— Прости?

— Зовут меня так. Винил Скретч.

— Мило. Тоже любите музыку?

— Без нее никак.

— Это мне знакомо. Зачем едете?

— Хм... Сложный вопрос. Во-первых, за тем, за чем едут остальные, – отдых. Ну, ты понимаешь, море и... все такое.

— А во-вторых?

— Помимо основной задачи, постараюсь найти как можно больше дискотек, где нужен диджей или помощь с электроникой.

— Какова основная задача?

— Словом, большая вечеринка, где меня уже ждут.

— Ясно.

— Ну что ж... А как на счет тебя?

— Двадцатого числа концерт в городе, я там как живая фоновая музыка.

— Не так уж и плохо.

— Плохо, когда хочешь быть чем-то больше, чем фоновой.

— Гонишься за славой?

— Скорее, смотрю ей вслед с надеждой, что она меня подождет.

— Слава – не то, что нам нужно.

— "Нам?"

— Всемпони. Нам с тобой, как начинающим музыкантам, и остальным.

— И что же важно?

— Наши друзья и семья, которых никогда не стоит забывать.

— И почему же твои друзья не едут с тобой?

— У них дела.

— Родственники?

— То же самое. Не хочу навязываться.

— Колтфренд или кто-нибудь из самых близких?

— Нет таких пони, которые бы захотели переезжать из города в город, как ненормальные.

— Это вполне грустно...

— Что грустно?

— Ты... одинока. Это не так, как пишут в книгах... это съедает изнутри.

— Много что съедает изнутри, не важно. В нашей жизни еще много других вещей, с которыми ты забываешь про свое одиночество.

— Ты можешь назвать?

— Когда-нибудь была на дискотеках?

— Это никогда не заменит тебе важного...

— Это лучше, чем ничего, верно? Тем более, я вполне могу найти там друзей.

— Что ж... если это единственный выход... Полагаю, это не худший вариант.

— Знаешь, что? Если тебе вдруг захочется попробовать что-то из этого, "повеселиться, не купаясь в море", так сказать, то... Приходи к нам в клуб. Не настаиваю, но я там уже бывала и там можно развеяться.

— Это очень мило, Винил Скретч...

— Винил.

— Винил, но... Не думаю, что у меня получится. Да, один город, но у нас репетиции с утра до вечера. Так что...

— Понятно все. Но предложение в силе до субботы. Не забудь.

— Ни в коем случае.

— Уже четыре, тебе пора спать, Октавия.

— Не указывай мне! Я вовсе не хочу спать.

— А твой видок говорит об обратном. Нет, серьезно. Мне тебя уже жаль. Посчитай деревья за окном.

— Это будет сложно – мы проезжаем поля подсолнухов.

— Тогда стуки колес... Вслушайся в них... они стучат у тебя в голове... так тихо и спокойно вокруг... ничто не может потревожить... только ты, стук колес и сон... крепкий сон...

— Благодарю тебя...

— Не за что. Всегда этим пользуюсь.

— Нет... За то, что поговорила со мной... спасибо...

— Пожалуйста.

Поезд прибыл на станцию в пять-ноль три. Рано. Ужасно рано, но след моей новоиспеченной знакомой уже простыл. Я ощутила нечто странное. Будто весь мой разговор с ней был лишь простой иллюзией, возможным сном, пришедшим ко мне не так давно. Эта версия довольно скоро закрепилась у меня в голове, как правдивая, и я решила, что там неизвестная единорожка – всего-навсего мой очередной воображаемый друг. Правда, с большей харизмой, чем когда-либо. Нет, серьезно, она была поразительна. Слышали б вы ее голос!.. Ох, нет... Я явно ударилась головой, когда засыпала.

Вдруг я вспомнила про маленький подарок, искреннее приглашение, которое могла получить лишь от реальной пони во плоти. Нервно и несколько отчаянно я стала искать эту несчастную бумажку у себя в сумке. О-ох, уж эти кобыльи сумки! Чего в них только нет! У меня была даже скидка в один из моих любимых ресторанчиков на окраине, срок которой истек год назад. Все никак не выкину. А все почему?

Потому что мы храним вещи, ведь те в ответ хранят наши самые откровенные воспоминания, самые сильные, самые невыносимые... Мы – пленники своей памяти. И кто еще у кого хозяин. Мы не можем запомнить, что нам нужно, но то, что помнить не хотим, – запомнится навсегда и будет приходить в самые одинокие, скудные на чувства ночи. Ведь все мы одиноки. В какой-то степени.

Мое, например, одиночество начиналось с самых ранних лет, с тех лет, когда я только начинала себя помнить. Я была маленьким застенчивым жеребенком, не умеющим постоять не то, что за кого-то, а и за себя. Мама всегда твердила мне только одно, что "нельзя отвечать на зло злом", но вот не задача, словно лишь в моей жизни это правило не работало. Будто по истечению срока годности, оно не хотело работать на меня. Я, дурная, принципиально не обращала внимания на подстрекания одноклассников, но это имело какой-то обратный эффект – к концу обучения в школе меня стали считать бесчувственной, бессердечной, высокомерной...

— Дорогуша, поезд приехал. Вы выходите? – отозвалась ко мне проводница, довольно заинтересовано разглядывая мое распотрошенную сумку и, собственно, ее содержимое.

— Да, конечно, – вновь ударенная диким смущением, я стала с такой же скоростью складывать все назад, но отнюдь не с таким же успехом – может, выкинуть все у меня и не составило труда, а вот собрать обратно вызвало массу смешанных чувств и легкий смешок рядом стоящей. Она понимающе смекнула:

— Позвольте мне.

И во мгновенье ока все мои вещи(слава богу самые откровенные хранились в закрытых карманах) взлетели в воздух и, как зачарованные, друг за другом поскакали обратно в сумку. Магия. С ней всегда было легко. Мать еще часто отводила в сторону глаза, когда у меня не получалось завязать бабочку, ведь я была единственной земной пони в нашей немаленькой семье.

Я мисс Изъян.

Нет, конечно, так у нас никто про меня не говорил. Но говорили их глаза. Часто говорили. Громко. Оглушающе, я б сказала.

— Спасибо, – побеждено выдохнула я. Как никак – это значительно облегчило мне предстоящую жизнь на сегодняшний день, – я еще раз прошу прощения.

Через пять минут я выбежала на станцию. Здесь было... прохладно. Или это был неприятный холодок от того, что я так и не нашла ее глупый пригласительный? Нет, он должен быть где-то тут! Я проверила еще раз, еще два раза, три, но, Селестия свидетель, его у меня не было. Ну что ж, одной проблемой меньше. Теперь я могу уверенно идти дальше, прекрасно зная, что это бы...

— Простите! – вдруг закричали где-то вдалеке.

— Извините! – еще ближе.

— Подождите! – я остановилась и крик прекратился. О Боги, так вы это мне?

Я обернулась и увидела все ту же проводницу, бегущую ко мне, задержавшую в своем левитиационном поле нечто... до боли знакомое.

Быть того не может.

— Извините, – она остановилась и отдышалась, когда была уверена, что я внимательно слушаю ее, – вы обронили... На выходе...

Ни слова больше не говоря мне, она вручила мне тот жалкие огрызок бумажонки, о котором я минуту назад решила забыть.

То, что хочешь забыть...

— Спасибо, – неуверенно вырвалось с моих губ. Да, это определенно звучало лучше и уважительней по отношению к ней, чем "Святые небеса! Вы что наделали?!!"

Я держала самый обычный флаер, самой обычной формы, длинны, ширины и оформления, и подобно такому я еще не раз получу на уличной раздаче, когда просто прохожу мимо этих настырных пони-рекламщиком. Ох, сколько же я взяла реклам только из-за жалости к ним! Но сейчас это было нечто особенным – он был настоящий. Тот, который я получила, разговаривая с еле знакомой пони, что тоже, как и я, ехала сюда ради музыки.

Она ехала сюда, чтобы устроить эту дурацкую вечеринку, эту летнюю дискотеку на берегу моря, чтобы действительно "отдохнуть, не купаясь в море". Она ехала сюда ради всех нас. Она ехала, потому что так она зарабатывает золотые. Она просто пригласила тебя, Октавия, ты не обязана туда идти.

Но она была милой. Таким милым всегда плевать на деньги. Вдруг, она ехала сюда, чтобы найти друзей, компаньонов, спутников?.. Вдруг ей и правда одиноко? Как и мне?

Ох, не дури, Октавия. Если тебе так не повезло с социализацией, не означает, что не повезло и всем окружающим. Ты должна ехать туда, куда тебе нужно. Когда и где состоится это мероприятие? Восемнадцатого, начиная с девяти вечера и до самого утра, на Набережной. У тебя восемнадцатого генеральная репетиция, Октавия, с пяти до десяти, а двадцатого числа у тебя концерт. Ты понимаешь, что это никак не сходится с твоим графиком репетиций? Даже если ты после репетиции придешь сюда, что не суждено, тебе не будет так здорово, как остальным, ведь копыта измаются держать виолончель.

Но что, если я постараюсь успеть? Что, если я успею все отрепетировать заранее и уйти пораньше? Ах, смешно, ты говоришь, будто ты выступаешь на сцене, а не какая-то певица из Седельной Арабии.

Это слишком рискованно. Это нелепо! Тут уже все предопределено.

Ты никуда не идешь.

Ох, как же часто мне это говорили... Слишком часто, я бы дополнила.

Знаете, иногда в жизни наступают такие моменты, когда ты наверняка знаешь, что будешь делать, и уже ничто и никогда не сможет изменить твое мнение. Так вот это был вовсе не тот случай. Если я останусь и буду репетировать до конца, у меня не останется шансов даже заглянуть туда, и я буду обязана вернуться в отель без ничего. Если мне каким-либо образом удастся сбежать с репетиции пораньше, я могу больше не рассчитывать на сам концерт и выручку за него – меня подменят сидящей в зале скрипачкой, так жадно наблюдающей за каждым шагом, каждым моим движением смычка по струне.

Я начинала ее ненавидеть.

Я не знала ни ее имени, ни откуда она вообще взялась. Видимо, это был запасной вариант живой музыки, на случай, если я заболею или со мной приключится что-нибудь такое, что я больше не смогу взять в копыта свою дорогу виолончель. Оох, моя красавица, я совсем забыла про тебя! Как я смогу тебя бросить в возможно самый величайший для тебя момент?

Я не знала, что делать. Это было на меня непохоже.

Часы пробили десять слишком внезапно, я ошиблась на предпоследней ноте, словно это было кем-то специально подстроено. После стольких часов моего тяжкого труда в зале воцарилась приятная моим ушам тишина. Мне и правда нужно было развеяться. Найти друзей, что ли...

Я и не заметила, как все вдруг взглянули на меня. Я словила хищный блеск в глазах соперницы. Я отличала его ото всех. Холодок вновь прошелся по моей спине, и я мотнула хвостом, желая сбросить его с себя.

— Октавия, – вдруг обратился ко мне организатор. Этому жеребцу было за пятьдесят, он был медлителен, вся его грива поседела, но он до сих пор имел совершенный слух. Иногда, он напоминал мне моего дедушку. Нет, мой дед не имел никакого отношения к музыке, и вкус у него был не очень, но я все равно его любила и уважала, как он уважал мой талант. Он был невероятно строг со мной, строже, чем отец. Он всегда следил за мной, моими привычками, выражениями, за моими успехами в школе и так далее, но он никогда, никогда не говорил со мной таким тоном, как сейчас говорил организатор.

Я подняла свой взор и постаралась как можно подробнее им рассказать, как я старалась сегодня, как я хочу играть в понедельник, и плевать, что только как фоновая. Я ХОЧУ эту работу!

— Ты свободна. Совершенно.

Видимо, я старалась плохо. Точнее, отвратительно, если посмотреть на выражение этой лошади на сцене, которую всегда что-то не устраивало в моей игре.

— Я не понимаю, – с заметной дрожью выпало из моих уст, пока я пыталась прийти в себя. Организатор тяжело вздохнул, осознавая, что ему все же придется объяснить, где и что я сделала не так.

— Не бери близко к сердцу, дорогая, но твоя игра... – он запнулся, чтобы придумать наиболее смачный удар по моей и так не самой высокой самооценке. Я вообще не думала, что она у меня еще существует, – нам нужно что-то поновее. Нам нужна живая музыка, а твоя...

— Слишком мертвая, – то ли из-за смелости, то ли из-за тупости не постеснялась закончить предложение неизвестно откуда взявшаяся скрипачка. Она нагло улыбнулась мне прямо в лицо. Я приняла это, как открытый вызов и уже была готова ударить ее, когда услышала:

— Ох, ну что ты, внучка... То есть, Фиддл. Как бы не была плоха игра, она стоит самой высокой оценки, – прокашлял жеребец, растерянно бросая взгляд то на потолок, то на меня.

Теперь было ясно. Теперь-то было все ясно.

— Но... Все наши репетиции, – я решилась протестовать, – вас все всегда устраивало! До последнего!

Старик не мешкал. Видимо, заранее подготовился к такому повороту событий.

— Знаю, но... Это было лишь первое впечатление о тебе.

— Длинной в год?!! — я не выдержала.

— Слушай, я ведь сказал, чтобы ты не брала близко к сердцу. Бывает всякое. И ученик превосходит учителя, и новичок заменит мастера когда-нибудь...

— Да-а, – протянула я, уловив суть, но сдаваться без боя не желала, – и у дедушки появится внучка. И исчезнет совесть.

— Так. Ну этом все. Я был к тебе добр, но сейчас ты перегибаешь палку... Проваливай, пока я не вызвал охрану!

Я вылетела из театра, как говорится, со свистом, но еще и со слезами. С горькими и отчаянными. Это превыше всех моих сил. Я никогда не любила быть хуже кого-то, хоть знала, что лучше всех я не стану. Но такая подлость... После года совместной работы!..

Это было несправедливо — меньшее, что я могла сказать.

Я была избита мыслями на столько, что хотелось найти уютный серый угол, лечь и рыдать. Долго, желая полностью превратиться в эти слезы и исчезнуть. Но реальность была слишком жестока. Мне пришлось возвращаться в отель ни с чем.

Весь этот год, днем и ночью, по любому вызову я репетировала, слушала, исправляла свою бесподобную игру, и все ради чего? Ради того, чтобы меня прямо перед концертом заменили скрипачкой?! Плевок в душу, скажете вы? Не-ет, бассейн плевков не сравнится с тем, что я чувствовала сейчас.

Мне ничего не хотелось. Уверена, вы знаете какого это не хуже меня. Чувство апатии, полное безразличие ко всему, к чему раньше хоть как-то проявлялся интерес. Теперь это – ничто. И я с тем, еще большее ничтожество. Я закончила школу на отлично, в академии искуств была первой, но я до сих пор оставалась такой, как и была с самого рождения, – одинокой. И казалось, ничто и никогда не изменит этого. Словно тень, одиночество преследует меня, идет по пятам, ждет, когда сдамся, когда я окончательно свалюсь с ног. И виолончель на плечах, моя маленькая предательница, становилась все тяжелей, все громче кричала бросить ее и отдаться мыслям. Но это будет лютая смерть. Бессмысленная.

Я остановилась на повороте к зданию, где расположилась всего на неделю. А ведь и странно. Я, на море, а так и не удалось его увидеть, хоть живу от него за сто метров. Сто жалких метров отделяют меня от морского бриза, соленого воздуха и бесконечных мыслях о смысле жизни. Предложение было чересчур заманчивым, чтобы не купиться и не пропустить свой поворот.

Да, я решительно подалась вперед, напрочь забыв про все проблемы. Неизвестная сила тянула меня туда, на пляж, и я уже не могла противиться. Я не так часто была на море. Поэтому любая поездка на море уже автоматически становилась отпуском, хоть именно окунуться в него удавалось не часто.

Мысли вновь окружили меня, одурманили мою бесполезную голову, и я поддалась этому, словно это и было мое море, мой долгожданный отдых, мой покой и упоение. Признаться, я думала слишком часто. И так же часто мои мысли заходили за возможные, очерченные мною пределы, за которыми мой разум не желал появляться даже на мгновения. Я не хотела думать о том, что у меня нет друзей, не хотела думать почему их у меня нет, не хотела думать, что со мной не так и что я могу изменить в своей напрасной жизни, не хотела думать, что в мире полным полно таких же пони, как я, бедных и никому не нужных, не хотела знать, что, возможно, я останусь такой навсегда, что не найду никого, ни друзей, ни единомышленников, ни тем более спутника жизни, что все мои старания безрезультатны и за жизнь я не встречу никого столь милого и славного.

Но только не Винил Скретч.

Ах, Винил. Как странно, наш разговор был мимолетным, пустым, не насыщенным информацией, просто глупой болтовней ни о чем, но... Эта болтовня стала для меня большой радостью на этой недели и, быть может, во всей моей жизни. Именно эта пони оказалась такой хорошей, бескорыстной, доброй, чуткой... О-ох, не нужно накручивать, Октавия! Она лишь поделилась водой! А также не постыдилась это сделать, не стала пренебрегать общением со мной, даже когда подумала о моей принадлежности к высшим чинам, не игнорировала меня, не отказывалась рассказывать о себе, и также взяла на себя ответственность пригласить меня.

Почему она это сделала?

Очевидно, она тоже одинока, как я. Она ехала одна, говорила, что у всех дела... Ах, какой была я слепой! Эти нелепые отговорки – первое, что мне пришлось использовать в подобных вопросах. Неужели, это было не простым приглашением, а просьбой или... криком о помощи?

Осознав это сейчас, я больше не могла игнорировать доносящиеся неподалеку звуки. Да, именно, звуки, ведь назвать музыкой то, что я слышала, не поворачивался язык. Ты определенно требовала отдыха, Октавия, и вот он здесь – перед тобой, и ждет тебя, зовет, срывая голос. Как ты можешь в упор не видеть этого?

А здесь было достаточно шумно, чтобы в первые минуты у тебя не заложило уши. Громкие, беспрерывные звуки, осколки мелодий, рушащиеся в повторяющемся ритме, а тот отбивался от стен, возвращайся к ушам. К моим бедным ушам. Вокруг танцевало много пони, давно стерев границы между личным пространством и пространством ближнего. Запах алкоголя, пота, усыпанные безграничным весельем и постоянной тряской. Развратное место, в котором я не имела права и даже намерений появляться. Ох, всевышняя Луна, что я сделала не так? Впрочем... ты знаешь, что нужно сделать, чтобы оказаться такой же, как и вся эта толпа...

Я выпила около трех стаканов неизвестного напитка. Залпом. Нет, со мной ничего не случится – я земная пони, я сильная пони и выдержку такую дозу. Мой разум нет, но ничего. Он вернется ко мне завтра утром. Вместе с неописуемой головной болью. Но оно того стоило. Надеюсь.

Ах, да, Винил Скретч... Я заметила ее. В довольно удивительном для меня месте – за диджейским пультом. Да, я помню, она говорила мне, но мне все равно было бесконечно интересно наблюдать ее там. Она изменилась. Изменялась, вернее. Для выступлений она, вероятно, надевала маску веселости, крутости и зажигательности. Сомневаюсь о существовании последнего слова, но сейчас меня это интересовало меньше всего. Ее растрепанная грива, как оказалось, была задумкой, и она должна была быть такой.

Она была превосходной. Нет, не грива. Сама кобыла была чертовски привле...

— Привет, Октавия! – обрушился на меня внезапный возглас. Единорожка села рядом со мной за барную стойку. Я молча кивнула, продолжая допивать четвертую партию, – знала, что придешь!

— Знала? – я поперхнулась. Она кивнула, – странно. Очевидно, ты знала лучше меня.

— Ты пришла сюда не просто так, да? То есть не специально?

— В яблочко.

— Что-то случилось?

— Меня всего лишь вытурили с концерта. Тут нет ничего страшного, – постаралась я улыбнуться. Не вышло даже через силу. На самом деле, на душе кошки скребли, вот я и пыталась утопить их в алкоголе.

— И ты пришла сюда развеяться?

— Я пришла сюда умереть.

— Не говори так.

— Почему? Почему я не могу так говорить?

— Потому что это дурные слова. Ладно, давай я покажу тебе кое-что, – единорожка больше не сказала ни слова, только потянула меня куда-то, да так сильно, что я не успела допить свой спасительный напиток неудачников.

До чего же мое настроение было отвратительно.

— Куда ты тянешь меня? – протянула я, стараясь не споткнуться на ступеньках. Я вопросительно взглянула на диджея, она лишь ухмыльнулась.

— Не куда, а к кому. к народу! – белая единорожка улыбнулась снова и, одев свои наушники, заговорила в микрофон, – Э-эй, народ! Хотите, я вам кое-что расскажу?

Я думаю, все знают, каков был ответ, и какой он был громкости.

— Да?! Ну и славно! Так вот, еще поза позавчера я ехала сюда в паршивом настроении, в таком паршивом, что вы такого еще не знали. Мне было ужасно тошно и так далее, но, к моему чудному везению, рядом со мной ехала эта замечательная пони. Зовут Октавией. И знаете что? Мы проболтали с ней до самого утра, и после я пришла к вам и зажгла эту чертову дискотеку! А вам она нравится?!!

— ДАА!!

— Здорово! А теперь, как на счет всем вместе поддержать ее также, как сделала это она тогда, в поезде?!!

— ДАА!!

— Что мы скажем?!!

— Не грусти!!!

— ЧТО МЫ СКА-ЖЕМ?!!

— НЕ ГРУС-ТИ!!!

— Вот это по-моему!

— Что ж... это было... достаточно соответствующе тебе, – убедившись, что звон в ушах прошел, я проговорила в полголоса, когда единорожка продолжала стоять за пультом. Место тут было неплохое, честно. И диджея было видно лишь тогда, когда он подходил к самому краю. Положение оставалось уединенным даже при таком количестве посетителей.

— Ты меня не знаешь... – отмахнулась она, слегка ухмыльнувшись.

— Да, но чувство, будто знаю вечность.

Винил не подала виду, но моя фраза ее зацепила. Сильно. Как меня ее глупое приглашение на эту вечеринку, ее существование вовсе. Внутри меня возникало дивное ощущение. Алкоголь брал свое. Я понимала лишь половину картины и управляла лишь половиной себя.

— Ну, понимаешь... Я просто захотела поднять тебе настроение, – единорожка опустила взгляд, а ее скрытые за двумя пурпурными линзами глаза нервно забегали.

— Да, это помогло. Немного. Но почему ты солгала? Мы проговорили с тобой не больше десяти минут.

— Ну... Народ любит красивые истории. И красивых пони, – второе предложение прозвучало в ее голосе с болью, – мне нужно было им предоставить хоть что-то.

— Не говори так... Они уже имеют красивую пони, – я улыбнулась, как можно сильнее пытаясь поднять ее больно заниженную самооценку.

— А, ну да, – уловил диджей, – они тебя, кажется, оценили...

— Ты шутишь, да? – я вопросительно подняла бровь, толкнув ее в бок.

— С чем?!

— С собой! Нет, ты издеваешься! Ты весьма красива, чтобы это отрицать!

О-ох, алкоголь, о-ох, развязный язык!.. Это был сильный удар. Самый мощный толчок в то, что ты всегда отрицала и даже не думала, что можно считать иначе. Это было бы также, если бы мне сказали, что я не одинока и привели несокрушимые аргументы. Жаль, что их не существовало.

Нет, ни в этой жизни, Октавия. Что бы ты не делала...

Винил хватило лишь на то, чтобы состроить искривленную ухмылку.

— Так думаешь? – не теряя присущего тона, она спросила с большой долей иронии.

— А ты мне воспрещаешь? – я ответила на уровне.

— Нет, что ты. Я не запрещаю иметь мнение, даже если оно неверное.

— Можешь не сомневаться в его действительности и фактичности.

— Да?

— Да.

— И ты можешь его обосновать?

— А ты этого хочешь? – сделав шаг вперед, ближе к единорожке, я заметила, как она лишь отрешенно продолжила делать свою "музыку", которая всем здесь почему-то нравилась. Мне пришлось с ней смириться, я даже иногда ловила их энергию и стала понимать, в чем ее суть.

— Да как-то уже не очень, – отмахнулся диджей, вновь что-то изменив на своем пульте.

— Как это понимать?

— Считай, что я согласилась.

— Но ты этого не сделала.

— Нет.

— Стоп. Ты что, струсила?

— Что?! С чего бы это?

— Ты сдалась, не решившись слушать. Ты струсила!

— Вовсе нет!

— Ох, еще как да! И это очень мило с твоей стороны. А следовательно...

— Прекрати.

— Ты милая.

— Пф-ф, так можно сказать про кого угодно!

— Да, но сомневаюсь, что так когда-то говорили про тебя.

Зависла неловкая тишина. Тишина правды, истины. Я только спустя некоторое время поняла, что сказала. Сказать, что с моей стороны это было необдуманно – меньшее, что действительно можно было сказать. Я поступила неосторожно, неверно. Меня всегда учили держать язык за зубами, но иногда, когда со мной был такой особенный собеседник, я ловила его излучаемую энергию, ловила и старалась еще больше походить на него, все больше быть такой же... Винил тоже была такой особенной. Теперь я это точно поняла. Может, издалека она и казалась лишь обычным диджеем с необычным видом, на самом деле, если бы вы копнули глубже, то нашли бы тонкую натуру, которая до сих пор от чего-то убегает.

И сейчас я ее задела. Я знала, что ей вряд ли говорили такие комплименты, тем более, на ее рабочем месте. Это делало ее беззащитной, такой... естественной.

— Слушай, я... – она уже было стала что-то говорить, но остановить меня в таких моменты являлось невозможным действием.

— Ты красивая, – обдуманно выпалила я, даже не подозревая, что в здравом и трезвом уме я никогда бы такого не сказала кобыле, которую знала около часа. Впрочем, сейчас это было уже не важно, – и не просто симпатичная, а... красивая. По-особенному, не как все. И твоя грива... Я еще в поезде надеялась, что это есть задумка, ведь...

Я сделала паузу. Специально. Это было одним из моих проверок – слушает ли меня собеседник. Ну, вы знаете, часто встречаются пони, с которыми обсуждаешь что-то, что-то упорно доказываешь им, а они лишь смотрят в другую сторону, пропуская все титановые аргументы твоей правоты мимо собственных ушей. Сначала я, конечно, не обращала внимания, но когда это стало повторяться систематически... каждого бы вывело. Наверно.

Поэтому, делая себе передышку, я внимательно наблюдала за поведением этой белой единорожки, которая уже не так уютно чувствовала себя за своим диджейским пультом. Она слушала меня также внимательно, пытаясь поймать меня на неискренности, но у меня этого не было с начала разговора. И вот, когда проходила пятая секунда моего молчания, Винил больно и лишь немного заинтересовано повела взор в мою сторону, подсознательно желая услышать продолжение моих признаний.

Я продолжила. Черт, я реально была пьяна.

— Ведь... она выглядит так... необычно... потешно... И, в поезде, те твои слова о друзьях... – снова замолчав, теперь уже от того, что теперь я затронула свои не самые лучшие чувства. У меня внутри что-то задрожало, заныло, словно на свежую рану сыпнули соль. Я нервно сглотнула, испытывая достаточное количество эмоций, чтобы считать свою реплику чертовски верной, – и про семью, которых ни в коем случае не стоит забывать... Это было душевно. Не каждый понимает это. И... я просто... – еще одна пауза, поменьше, но на много тяжелее предыдущих. Мне стало не по себе. Сейчас я скажу слишком конкретное мнение, а ведь оно могло быть неправильным. С тяжелым выдохом я выпустила, – посчитала, что у тебе их нет. Их всех. Не знаю почему, мне лишь так показалось. Это было видно, слышно в твоем голосе... О-ох, я говорю глупости, прости...

Отвернувшись в противоположную сторону, пытаясь скрыть стыд от развязного языка, я уже начала обдумывать все возможные варианты ухода с этого места, но меня внезапно перебили резким:

— Нет.

Мне до последнего казалось, что мне послышалось.

— Прошу прощения? – я повернулась к свой знакомой, не веря собственным ушам.

— Ты права. У меня их нет.

Она сказала это. Она подтвердила то, что мне лишь причудилось. Я попала в яблочко с самого дальнего расстояния. На моем месте надо было радоваться, но мне лишь еще больше захотелось пожалеть эту пони, не обращая внимания на такое же положение в обществе. Быть сиротой и замечать это каждый день – худшая пытка в мире.

— У тебя нет ни семьи... ни друзей? Ни знакомых?!

— Никого, – диджей грустно поводил копытом по столу. Опустив голову, она наверняка лелеяла мысль о моем уходе. О, не волнуйся, это скоро произойдет...

— И как ты живешь с этим?..

— Я не живу, Октавия. Я выживаю, – голос единорога отдавало тем, что я чувствовала в себе. Неужели, я и впрямь нашла себе друга по несчастью? – По крайней мере, пытаюсь... И все это лишь для того, чтобы... – и тут она переключилась, – в прочем, не столь важно. Не бери в голову! – она улыбнулась. Мило. И через неистовую боль, – продолжаем веселиться!

Огромный жаль. Дикий жаль. Жгучий и шипящий, как только что налитый газированный напиток. И впервые, этот жаль быль обращен не к своему горю, а к чужому, к горю едва знакомой тебе пони. Ей было настолько больно, что она бежала от своей жизни в другие города и, как видимо, уже не первый год. Какому доброму существу не захочется утихомирить боль раны, лично открытой?

— Может, тебе помочь?.. Немного... – я блеснула разок глазами, пропустив там пару искр.

— С чем?

— С весельем, – былое такое ощущение, что говорю не я. Я пристально вглядывалась в мерцающий из-за прожекторов силуэт диджея, который казался таким близким, таким родным. Алкоголь на этот момент существенно ударил в голову. А что обычно делают в таких случаях?

— У меня возникла замечательная идея... и она славно поднимет тебе настроение...

Целуют. И отчаянно. И страстно. Так, как всю жизнь только мечтал, видел во снах, представлял, но никогда не совершал в суровой реальности. Но только не сейчас. Даже не представляю, о чем я себе надумала раньше, но когда я прикоснулась к Винил губами, о, это было отчаянным шагом. Половиной меня двигала невыносимая жалость и душевная схожесть, второй половиной – алкоголь. Я всегда буду винить его в содеянном. И всегда благодарить.

Это было неплохо. Кого я обманываю, это было замечательно! Словом, это был мой первый поцелуй, когда мною движет что-то иное, кроме алкогольного опьянения. Никогда, кстати, не целовала трезвой. Странно, что такие поцелуи вообще существуют. Ты целуешь и ощущаешь себя, и помнишь всегда, не важно, сколько ночей проспал, сколько дней прошел. Я начинала терять это – осознание. Знаете, оно само ускользает из тебя, когда ты целуешь того, кто очень сильно нравится, от кого веет невероятным характером, силой, своим пройденный путем. Да, целовать таких было моим фетишем! Я была рада, что Винил не оттолкнула меня, как бы вполне могла и имела право, я была рада, что нас, не взирая на такое большое количество пони вокруг, никто не видел, я была рада, что мне, после некоторых секунд шока и паники, ответили взаимностью. Да, это стоило того. Но, к превеликому сожалению, после смелого, но необдуманного поступка ты вдруг вспоминаешь о последствиях.

Распахнув в ужасе глаза, я отодвинулась, все еще ловя бурный поток мыслей. Не стоило было этого делать...

— П-прости... – выдала я, осознав себя в данном месте с данным положением, — прости, я... я не хотела!.. Я, правда... Прости!

Словно испугавшись отплаты или жестокой мести, я бежала от своего будущего, не особо желая выслушивать все, что могло бы быть выслушанным мною. Не хотелось мне этого. Не желала знать, что будет происходить дальше, останься я еще на немного. Я в одно мгновение спустилась по ступенькам и выбежала за дверь, улавливая лишь мое неуверенно выкрикнутое имя. Да, конечно, меня будут звать. Так всегда делают, когда кто-то убегает. Но мне от этого не легче – не всегда становится лучше, если ты возвращаешься к тем же.

Спустя несколько секунд я уже бежала по пляжу, зная, что весь мой стыд гонится за мной по пятам, не отставая. Он никогда не отставал, честно говоря. Мне было неудобно знать о случившимся, неловко помнить об этом и стыдно вспоминать. О чем я думала?.. О чем я думала?!! Ни о чем. Мне просто захотелось. А вам когда-нибудь хотелось просто так поцеловать кого-то? Даже если это будет странно выглядеть со стороны? А я только что сделала это, и поверьте мне, никогда, ни в коем случае не упускайте этого шанса!..

Черт, а ведь большей части меня понравилось. Она была кобылой, а мне все равно понравилось. Надеюсь, это моим фетишем не станет. Хотя было бы неплохо... Нет! Не смей думать про это!..

Почему она ответила мне?.. Вопрос, ставящий все мое сознание в тупик. Кто мог ответить мне?

— Октавия!

Только тот, кто уже ответил раньше. Мне стало нехорошо. И это плохое слово, чтобы описать все мое состояние. Сердце забилось быстрее, сердце забилось так, будто желало пробить дырку в моей грудной клетке и выпрыгнуть.

По правде говоря, я не хотела останавливаться, потому что это было логичным, когда именно из-за этой пони я покинула клуб и пробежала уже половину пляжа, желая отдалиться от места происшествия как можно дальше. Мне не хотелось иметь дело с последствиями, я не хотела иметь даже мелкую интрижку, мне это было ни к чему. Назло себе, я остановилась. Мои ноги сами остановили меня. Я была здесь не при чем, честно.

Винил была уже близко, а в моей голове царил сущий хаос, поэтому придумать хоть какое-нибудь оправдание себе я не имела возможности. Мне ее просто не предоставили.

— Эй!.. – послышалось уже рядом и тут меня понесло...

— Слушай, я не хочу, чтобы ты воспринимала это всерьез. Это было всего лишь...

— Подожди, – она перебила мой поток бесполезных и бессмысленных слов, чем меня и удивила – многие бы пожелали услышать логичную трактовку произошедшей ситуации. Я нервно сглотнула и взглянула ей в глаза. В линзы, вернее. После чего она разрешила себе продолжить, – давай просто поговорим.

— О чем? – у меня никогда не хватит слов, чтобы описать мое удивление на тот момент.

— О чем-нибудь. Расскажи о себе.

— А как же твоя дискотека?

— Поставила запись на час – они не обидятся.

— Ты правда хочешь слушать?

— Честнее не может быть...

Я была в шоке. Тем не менее, это не помешало мне рассказать множество историй о себе, в большинстве случаев, те были грустными и слишком драматическими для обычного рассказа "о себе". Честно говоря, мне никогда не нравилось рассказывать что-либо из своей жизни. Первая причина этого то, что все, что случалось со мной, было немного мрачным, будто это случилось вовсе не в этом мире...

Мы проговорили около часа. Не о многом, но было всего достаточно, чтобы познакомиться поближе.

— Знаешь, я не часто делюсь информацией о себе... – в заключении протянула я.

— Я тоже – мне не с кем. Спасибо, что согласилась выслушать.

— Если тебе это помогло...

— Более чем. Ты — просто ходячее чудо. Мне еще никогда не было так легко.

— Я просто умею слушать.

— И не только слушать.

— Ох, прекрати! Я же извинилась!

— Да, кстати, хотела спросить – зачем ты это сделала? Мне показалось, что тебе не очень нравится твое одиночество. Так в чем проблема?

— Проблема в нашей схожести...

— Прекрати. Кому какое дело?

— Мне есть дело.

— Тебе никогда не говорили, что ты жутко принципиальна? Нужно жить проще...

— На сколько проще?

— Тебе показать?

— Н-нет, спасибо.

— Нет, серьезно, мне не доставит неудобств...

— Винил...

— Да?..

— Твой час подходит к концу.

— И?

— Твои фанаты буду ждать.

— Мой фанат стоит передо мной.

— Мне не нравится твоя музыка.

— А кто говорил, что фанаты любят музыку?

— Тебе пора...

— Отвратительное словосочетание!

Но я продолжила уходить. Наш разговор был закончен. Я была уставшей, словно репетировала и день и ночь. И хотелось на данный момент только одного – лечь в кровать и уснуть, так крепко, чтобы ничего не снилось, хотелось отдаться силе сна, чтобы та забрала тебя до последнего кусочка, до последней ниточки, жаждущей полного забытья во мраке.

Что происходит с тобой в тот момент, когда ты до ужаса хочешь спать и способен отдать душу ради одного жалкого сна? Правильно, ты не спишь, а думаешь. Думаешь так много, что кажется мир раздумываний тоже скоро сдастся и уйдет в мир иной, лишь бы подальше от тебя самого.

Я лежала и смотрела на белую побелку потолка. Знаете, она была лучшим моим собеседником до этого дня. Теперь, когда во мне росло странное, неизвестное до сих пор наслаждение от общения с Винил Скретч, побелка просто молча смотрела на меня в ответ, будто я была предательницей, будто я не имела права этого делать, будто я, не заслуживая, сделала нечто большее. О-о, и это большее было. Да, оно было – я начинала привязываться. Словно маленькая влюбленная кобылка, я начинала лелеять каждую мысль о встрече с моей новой знакомой. Ох, уж эта я. Так сильно гонимая одиночеством, что могу поставить на место друга первого встречного. Но Винил не была первой встречной. Она была чем-то большим. Будто затерянной частью меня.

Мне нельзя привязываться. Это есть моя болезнь. И, как все болезни, она страшна летальным исходом – страхом потерять дорогого тебе пони. От самой мысли становится невыносимо больно, а сердце внутри начинает судорожно носиться со стороны в стороны, суетиться, молить о пощаде, о надежде, что сейчас все будет не так. Но ведь я знаю. Я знаю, что будет – она уйдет. Она – знаменитость, как не крути. А знаменитости уходят от обычных пони. Всегда уходят.

Да, невыносимо терпеть душевную боль, но хуже – терпеть эту боль одному, еще хуже – терпеть ее одному потому, что некому о ней рассказать. И некому пожаловаться, как сегодня устал, как много пони тебя предали, как много плохого сказали в твой адрес, как много лжи ты пережил ради одного единственного, а тот, словно этого не замечая, бросил тебя в ту же секунду. В эти моменты тебе хочется без капли вранья сдохнуть, ощутить, как твоя душа освобождается от всего этого, увидеть, как кладут в труну, как хоронят, увидеть как плачут, но боишься... И ты боишься не умереть, не потерять близких, а не увидеть плачущих.

Иногда, я думаю не о том, о чем нужно. А иногда, я думаю слишком много. Когда сейчас мне требовалось лишь одно единственное слово, одно решение моей нависшей проблемы нового знакомства, я могла обдумать все, что этого, как казалось, и не касалось вовсе. Я могу подумать о том, что вдруг мы станем лучшими подругами, моя жизнь изменится, я, в конце концов, стану знаменитой, найду себе жеребца, мы поженимся, станем жить счастливо, у меня будет пятеро жеребят и, скорее всего, не все будут ладить друг с другом, но это уже будут не проблемы, а только плюсы замужней жизни. Какими бы не были проблемы замужества, они всегда будут оставаться лучшими, чем одиночество и смерть от нее. Но. Таким же образом я могла подумать и в обратную сторону. Что, если эта незнакомая мне Винил Скретч вдруг окажется негодяйкой? Лгуньей? Лицемеркой? Вдруг это окажется очередным фальшем, который я из-за своей неизлечимой хвори приняла за действительность? Никто же не знает, чем обернется мне это знакомство через месяц или два? А с третьей стороны... почему я думаю о таких вещах, когда хочется отдаться этой пони, и будь, что будет. Почему я просто не могу принять эту действительность? Почему я должна все перепроверять? Почему в этом мире не все так просто?..

Иногда казалось, что потолок смотрит на меня. А иногда, что это я сходила с ума. Какой нормальный пони скажет такое? Правильно, никакой. Потому что у каждого пони есть семья, верные друзья и хорошая работа, где он рад находиться. У меня все было наоборот: я уже давно числилась в списке сирот, не имела ни одного близкого друга, да и знакомые часто отворачивались от меня, а работа... а у работы были свои взгляды на мое к ней искреннее старание.

Может попросить помощи, поддержки или хотя бы совета у Винил Скретч? Будь она доброй или злой, она не останется в стороне. Она поможет. Я это чувствовала, словно так было мне суждено. Это удивительное ощущение, когда ты неизвестно почему уверен, что будет только так и никак иначе. Что это? Излишняя самоуверенность? Шестое чувство? Моя болезнь одиночества? Что могло так сильно толкать меня найти эту единорожку и выплакаться ей в жилетку?

Она тоже была одинока. Именно это привлекало меня в ней. Именно это привлекало ее во мне. Мы были двумя одинокими пони в этом неодиноком мире. Мы были обделенными добротой, заботой, дружбой и любовью. И мы поняли свои полное одиночество здесь и сейчас. Что еще могло стоять на пути таких разных полюсов? Меня и впрямь притягивало к ней. Она была моей полной противоположностью и одновременно – моим отражением. Она была одинокой, но ей было плевать, но не мне. Не смотря на это, она продолжала работать, как и я, она выживала таким способом, желая заработать деньги, чтобы удачно прожить следующий день, а я хваталась за каждую возможность стать богаче и популярнее, чтобы под конец жизни не думать о деньгах вовсе. Не взирая на это, мы носили внутри одинаковую боль.

Я задыхалась от собственного ничтожества. Единственное, что я всегда могла сделать в таких моментах, это расплакаться в пустой квартире, уже не ожидая ощутить позади поддержку. Ее не будет. Она не придет, неужели не ясно? Никто никогда не узнает о маленькой земной пони, одиноко плачущей в своей комнате, в своей кровати. Все будут просто идти мимо, направляясь по своим делам. Никто не поможет и тебе давно пора бы смириться с этим, Октавия. Ты слишком сломлена внутри, чтобы изменить это.

Теперь я могу лишь поддаться ситуации. Теперь я могу делать что хочу и когда хочу и никто не остановит меня, никто не упрекнет, что это было неправильно. Никогда этого не сделают. Как говорилось, полная свобода возможна только при полном собственном одиночестве. И это чувство нельзя описать словами. Только взглядом. В глазах свободных пони, если вы когда-нибудь посмотрите в них, вы сможете увидеть озеро боли, наполненное горькими слезами всеобщей покинутости, родной пустоты, в которой они проживают каждый день Селестии. И нет, вы не думайте, что я преувеличиваю. Я говорю то, какими слепыми иногда могут быть счастливые пони. Они не знают, и я их за это не сужу, но... вокруг существуют одинокие. Они ни сколечко не проживают свои дни. Каждый день, час, мгновение, они выживают в самых суровых условиях душепожирающей муки, которая, как им иногда кажется, уже сроднилась с их телом, душой и разумом, что она никогда не исчезнет. И это действительно так. Существует точка невозврата. Это тогда, когда одинокий пони становится свободным, когда он больше не может вернуться обратно, завести друзей или что-то на подобии. Тогда все возможные знакомства будут для него не больше, чем обычными повседневными, мимолетным связями, короткими разговорами, беглыми взглядами, глупыми и бездушными ухмылками вместо улыбок. Тогда для свободного пони уже ничего не будет существовать. Только его сознание и его одиночество будут его лучшими друзьями. Это есть вознаграждение за великое терпение, и так же – наказание за ужасную глупость. Это есть ноша...

И с ношей можно поделиться только с другим таким. Но это уже будет не любовь. Это будет взаимопонимание той общей болезни, взаимная жалость к друг другу, взаимоподдержка до конца, до последнего вздоха. Потому что второй свободный пони есть спасением, надеждой, что все изменится, что ты вновь станешь одним из тысячи: таким занятым, таким популярным среди друзей и подруг, ты будешь бегать из дома на работу, метушиться там, возвращаться обратно к семье. И все это будет в радость, ведь отсутствие этого – самый худший кошмар социального существа. Проблема многих, что имея, мы никогда не ценим, а только потеряв, осознаем настоящую ценность.

А свободные ценят. Свободные пони ценят все, что встречают на своем пути, потому что знают какого это – не иметь ничего, что радует глаз, что греет душу, от чего хочется жить дальше. У свободных пони одно спасение – себе подобные, и когда первые находят вторых, срабатывает сильнейший в мире магнит...

Это было около десяти вечера. Рано для самого обычного диджея и очень поздно для той, кому нужно было вставать в пять, чтобы успеть на скорый поезд домой. Но сейчас я уже поднималась по ступенькам недешевого отеля, на пятом этаже которого проживала та, о которой мне было уже больно думать.

Первое, о чем я размышляла, это то, что я хотела к ней и только к ней. В мире больше не существовало никого другого, кто смог бы хоть на половину заменить мне ее. Второе, что никак не могло успокоиться в моей голове, продолжая неистово бушевать, это мысль о том, как она воспримет меня, то, что я вот так просто взяла и пришла к ней, когда у нее наверняка достаточно дел, чтобы выставить меня за дверь. Конечно, она скорее не будет вдаваться в крайности, но я ей явно помешаю. Здесь и сейчас. Я буду лишней в ее кругу популярных поп-девиц и знаменитостей с неба, с которыми она работала днем и ночью.

Триста тринадцать, триста четырнадцать... И вот она, та дверь, за которой я должна была встретить некую ДиДжейПон-Три. По крайней мере, меня сильно в этом убеждали внизу, у администрации, и очень сильно просили, чтобы я больше никому не сообщала местонахождение диджея. Не думая и не задерживаясь ни на одной глупой мысли в моей глупой голове, я позвонила в номер, даже не замечая, как нервничаю, словно в первый раз делаю то, что хочу и чего требую, а не то, что надо и я обязана. Если честно, так и было. Я всегда прислушивалась к голове, отстраняя любые сердечные желания. Чаще всего. Но не сейчас. Сейчас я звонила в дверь и, ни о чем не думая, ждала когда те откроются и я увижу ту пони, которую и ожидала увидеть.

Секунда, две, три... В замке послышались некоторые сдвиги, а спустя еще мгновенье, на меня вдруг взглянула белая единорожка с сильно растрепанной гривой, потерянным взором и все той же неисчезающей харизмой, о которой мне оставалось только мечтать. Я не видела, но почему-то знала, что ее глаза несколько раз прошлись по мне, в поисках логичного ответа на вопрос что я тут делаю. А когда они не нашли его, рот решился задать нескромный вопрос, вот только не знал он, что не судьба...

— Привет, Винил...

Полностью отдавшись своим желаниям, я больше не могла за ними следить, поэтому словила себя только тогда, когда подалась вперед, зайдя за порог, нарочно встретившись с губами Винил. Она была удивлена, и это не очень хорошее слово, чтобы описать на сколько. Она была ошарашена, застанута врасплох и потрясена. Решив помочь понять свой намек, я прямым словом накинулась на нее, прижав к стене напротив и со всей силой захлопнув дверь. Когда дело было сделано, а жертва поймана, мое сердце посчитало правильным вернуться и сдаться ей в плен. В полной степени.

Я углубила поцелуй. Я углубила его на столько, насколько только могла. Это не был тот поцелуй признания в любви или что-то на подобии, это был поцелуй, который просил о помощи, словно утопающий, хватаясь за любую попытку глотнуть больше воздуха. Я прижалась к Винил, попутно ощущая, как ее копыта, которые застыли в воздухе на мгновение, пока я делала четче свое предложение о совместном провождении этой ночи, медленно опустились на мою талию, обернув.

Знаете, храбрость – это когда делаешь что-то вопреки своему страху. Ты делаешь это потому, что тебе так захотелось, что все твое тело желает этого и жаждет этого момента от часа до часа, когда ты нестерпимо мечешься со стороны в сторону, ожидая, когда же наступит этот момент. У меня он наступил. Я не скажу, что поступила храбро, нет. Я лишь... плюнула на все свои страхи. Пусть Винил окажется хоть самой последней лживой тварью, я хочу провести эту ночь с ней. Мне не важен ни ее ранг, ни место в обществе, ни вера, ни-че-го, что может помешать мне поцеловать ее. Это и есть моя свобода.

Отстранившись на секунду, белая единорожка (чей мех на самом деле был далеко не белым, а светло-желтым, но мне и, по видимому, остальным было легче называть его белым) взглянула на меня сквозь пурпурные линзы. Сквозь и насквозь. Я не уловила, как это у нее получилось, но вышло довольно здорово, чтобы заставить меня задуматься еще сильнее. Постаравшись откинуть мысли прочь, я потянулась, чтобы подарить очередной поцелуй для моей противоположности, но та вновь уклонилась, что еще больше тревожило всю мою сущность – неужели мое спасение окажется моей самой большой в мире ошибкой?

— Что-то не так? – спросила я как можно тише и вежливее, стараясь не расплакаться от досады.

— Да... — протянула она, – да, все отлично. Просто хотела...

И тогда ее рог заискрился голубым свечением, а очки волшебным образом обрели крылья и слетели с носа диджея, приземлившись на недалеко стоящей тумбочке. Я, следившая за траекторией тех, совсем забыла заглянуть в теперь открытые глаза Винил, поэтому повернулась и...

...стала самой обескураженной пони, существовавшей во все времена и столетия. Ее глаза, хоть и не были полностью открыты, были сногсшибательны, превосходны и так... драгоценны. То, как они передавали такой простой, казалось бы, цвет, невозможно было описать одним, двумя или большим количеством слов. Когда я смотрела в них, я видела кое-что вовсе невероятное, немного грубое, иногда невыносимое и чудовищное, а иногда исключительно изящное. Передо мной была ее жизнь, чувства на протяжении, ее история, знакомства, которые стали пылью в ее знойной повседневности. Теперь было понятно, почему ДиДжейПон-Три так часто скрывала свое зеркало души – если какой-либо пони, неготовый к такому, не свободный, как я, посмотрел бы в них, то увидел бы нечто дьявольское, по-настоящему черное и неисполнимое в жизни простого, социального существа. Но ведь я была той, которую это ничуть не пугало...

— Это было неожиданно, – лишь и хватило меня.

— Надоели они мне, — единорог тяжко вжался в себя при произношении этого, с чего я решила, что достаточно на сегодняшний вечер всяких разговоров по поводу и без. Я снова повторила свою попытку поцеловать Винил, и уже не была отвергнута.

Именно в тот вечер, а вернее ночь, я осознала себя делящей, дарующей и счастливой. В какой-то степени. Я поняла, что еще не прошла эту точку невозврата, но так же стало ясно о пройденной точке Винил Скретч, которая числилась свободной пони. Знаю, что говорила, как мне было жаль ее, но я никогда не упоминала насколько именно. Мне было ее жаль, будто вся ее жизнь была кем-то предрешена, будто она больше не вдохнет чистого воздуха, не почувствует на себе морской бриз близкого берега, не дочитает книгу, недослушает любимую песню, больше никогда хорошенько не выспится, больше никогда не полюбит... Что могла сделать я, зная все ее расположение духа и тела? Воспользоваться ими, словно утопающий, и вынырнуть в мой ненаглядный социум, оставив за собою хладную, бездыханную вещь? Знаете, как бы не было низко мое положение, таким поступком я не стану лучше, не стану героем, той, кто самостоятельно выкарабкался из одинокой непризнанности, не стану я на чистую совесть знаменитой и в тот час популярной, не помня ту бедную пони, что стала моей первой и далеко не последней, обдуренной жертвой. Будь у меня сотня таких же шансов, я никогда не воспользуюсь ими, я не стану той, от которых я сама же пострадала, я не увеличу число свободных, но брошенных пони.

Честно говоря, мой билет в обратном направлении был на двадцатое число, только под самую ночь, чтобы я смогла благополучно сыграть на концерте, собраться и уехать, но ведь никто ж не знал, что я встречу особенную пони. Я осталась. Я осталась на долго. Чуть ли не каждый день я приходила к теперь ждущей меня Винил, чтобы поговорить, поужинать или позавтракать, переспать, словом, чтобы провести данное нам время вместе. Я не знала, но надеялась, что это время будет чуть ли не бесконечным, потому что в найденном новом друге я утопала и забывалась, ни разу не вспоминала про свою хворь, про свои проблемы, про свою никому ненужную, жалкую жизнь. А, скажем, зачем мне это было нужно, когда вот тут, рядом, меня ждала пони, от любого слова которой по моей коже проходили мурашки.

Винил Скретч оказалась толковой пони. Откровенной, искренной, честной, интересной, верной, но ужасно, повторюсь, ужасно отчаянной. Не взирая на все прожитые ею испытания, в ее взгляде читалось дикое, неприсущее нам, свободным, чувство, у нее на уме было что-то то, что она не решалась сказать даже мне. Я вспоминала об этом только иногда, ведь любые мои намеки на такой вопрос всегда были отрезаны, опровергнуты и названы чушью. Но ведь я была не слепа.

Так пролетело несколько недель. Сентябрь наступил заметно – все вокруг вмиг изменилось, похолодало. И данное нам с Винил время, к моему совершенному ужасу, подходило к концу. Я не знала, я, правда, не знала и не догадывалась, что ирония моей жизни может быть такой жестокой.

Однажды номер, в который я позвонила в очередной раз, не открылся. Точнее сказать, был открыт служащей в гостинице, которой я вежливо улыбнулась, а затем спустилась вниз, дабы узнать куда подевался некий житель из триста пятнадцатой комнаты, о котором не стоит упоминать на публике из-за громкого имени. Мне ответили. И зачем только они это сделали?..

Кантерлосткая улица, городская онкологическая больница №3, в народе слышна, как "отчаянная" или как там ее... Разумеется, я желала самого лучшего варианта пребывания известного диджея здесь, но, как ни крути, уже все догадались, почему она находится именно здесь. Логическая цепочка была воссоединена, а секрет – открыт. Мне оставалось узнать лишь, почему моя единственная подруга, если я могла ее так называть (а я могла) не сказала мне о своей болезни, о той, которая настоящая. Хотя и тут мы тоже знали ответ, не так ли? А как бы вы поступили, когда у вас появилась маленькая, беспомощная, желающая жизни пони, которая стала вашей неотъемлемой частью, частью души, частью всего вашего мировоззрения, а вы переживаете последние дни своей жизни? Последние часы, я бы уточнила.

Верно. Вы бы ничего никому не сказали. Вы бы лежали в палате, полные безнадежной боли, неестественной несправедливости, неверия, что все так, как есть, и вы бы были одиноки... несчастно одиноки, ведь единственную, с кем вы могли поделиться обо всем на свете, вы специально не оповестили о своем небольшом секрете, о своей разрушимой тайне, что жила с вами на протяжении нескольких лет. Но вы все равно не могли быть точно уверены, что ваша единственная не узнает, не поймет, не найдет...

И вот я здесь.

В палате было темно – с улицы через окно лился вечер, освещая пространство лишь несколькими фальшивыми лучами фонарей. Света в комнате не было вообще. Полностью игнорируя возможности лежать на койке, Винил находилась на обычном, жестком стуле, все высматривая кого-то в окне. Ах, нет. Она уже кое-кого выследила. Меня. Она знала, что я нашла ее, что поднялась по лестнице, что стояла тут, за ее спиной, неудобно остановившись на пороге. Она ощущала мое присутствие.

— Привет, Винил... – сломлено, словно я проиграла самое важное в своей жизни пари, словно проиграла гонку, карточную игру, шахматы, шашки – все, все, где возможно было проиграть, я проиграла, продула, облажалась, проспорила, утратила возможность победить...

— Не смогла удержаться, да? – так же тихо, так же сломлено, так же побеждено прозвучало в ответ. Это был голос мертвеца, Октавия, и ты его слышала. Здесь и сейчас. Как холодно стало вокруг. Я не говорила, как ненавижу осень?

Запомните только одно: что бы, где бы, когда бы не произошло, какая бы физическая боль вас не одолела бы вдруг, самая сильная, самая уничтожающая, удушающая, испепеляющая будет у вас внутри. У нас всегда сильнее будет болеть там, где не видно. И никто, никогда не заметит этого, если не будет знать, если не будет частью этой боли.

— Что я, по-твоему, обязана была делать? – пронеслось в комнате, обрекая ее на прослушивание самого странного разговора на свете.

— Поехала бы домой, – белая единорожка опустила свой безоружный, не накрытый какими-либо очками, взгляд, прекрасно осознавая свою дотошно глупую ошибку, что она допустила.

— Ты веришь, что я могу это сделать?

— Верю ли? Имею ли я неосязаемое чувство глубоко внутри, ощущение, которое вдохновляет, что дарит такие же нематериальные крылья? Что заставляет надеяться, что жизнь еще не закончена?..

Вопрос был не из тех, на который я имела право отвечать. Я до сих пор стояла на пороге, лишь закрыв за собою дверь, чтобы в наш мир больше никто не вторгся. А знаете, только идиот вторгся бы в жизнь смертельно больного.

И этим идиотом была я.

— Ни сколечко не верю. Время для веры закончилось...

— Не говори так. Это еще не конец.

— Не конец?! Октавия, вслушайся в свои слова! Я умираю!.. Что это, как не самый настоящий конец?..

— Конец может быть началом.

— Не для меня.

— Ты не знаешь...

— А ты просто веришь...

Больше я не сказала и слова. На данный момент ситуацию не решили бы и сотни, миллионы слов. Здесь нужно было что-то еще, что-то другое, нематериальное, то, что нельзя было сказать или нарисовать, что невозможно было описать или прочитать про это в научной энциклопедии. Чего и не было, по сути, но что переживал каждый из нас, что собирало мысли воедино, что исцеляло раны в сердце и что его разбивало вновь и вновь при отсутствии. Любовь? Поцелуи? Вы можете не поверить, но есть кое-что поважнее всего этого. Есть то, что придает неимоверных сил, что окрыляет, словно вера, что заставляет тебя забыться на некоторое время. Именно в этом ты забываешь и себя, и мир вокруг, и свои проблемы – все, что когда-либо причиняло тебе страдания. А это, оно их лечит. Будто в одно мгновение ты вдруг растворяешься...

...в объятьях.

Ты не просто исчезаешь из этого мира – ты не рождаешься, а при отсутствии рождения уходит и смерть. Тебя больше нет для нее. В этих крепких, дарующих силу и самого себя, объятиях матушка Смерть не замечает тебя и проходит мимо. Весь мир проходит мимо. Остаешься только ты. И тот, кому ты нужен. В таких моментах зарождается нечто большее, немыслимое и не поддающееся объяснению. Если вам не известно такое чувство, вы просто никогда не обнимали умирающего, того, кто уже собственными глазами видит, куда катиться его жизнь.

Винил пробыла в моих копытах и в полном молчании около десяти секунд, после – она не выдержала.

— Почему, Октавия?.. Почему?!! Почему я?.. Я просто... не понимаю... Я не хочу никуда уходить!.. Я не хочу...

— Ты и не уходишь, Винил, – пыталась я хоть как-то отвлечь ее внимание, – ты здесь, со мной, сидишь тут, в комнате.

— Но я скоро...

— Никакого "скоро!" Какая разница, что будет когда-то?.. Взгляни, что ты имеешь здесь и сейчас. У тебя есть тот, кто понимает тебя. А ведь некоторые до сих пор не имеют и такого... Зачем? Зачем смотреть в прошлое, когда оно уже прошло?.. И зачем заглядывать в будущее, которого не было и которое ты способен изменить?..

Отвратительное чувство, когда ты должен сделать что-то, а ты ничего не можешь. Я встретилась с Винил около половины месяца назад, а знаю и ощущаю ее в себе, словно она была частью моей души, моим маленьким, давно затерянным кусочком драгоценной души. А что было бы, если бы мы встретились раньше? Что произошло бы тогда?.. Не важно. Это не важно, ведь вы встретились тогда, когда этого пожелала судьба. Не вините ее. Никогда не вините судьбу, ведь она из тех списков вещей, что нематериально и чего вообще нет.

— Я так устала... – вдруг послышалось снова. Сначала я подумала, что это сказала я, но мои уста даже не шевельнулись.

— От чего?

— От всего. Мне все надоело, Октавия... Ничего не хочу. Ни к чему не хочу стремиться, ведь знаю – безнадежно. Я не хочу начать читать книгу – вдруг я умру, не дочитав ее до конца? Не хочу ложиться спать... я боюсь больше не проснуться.

И тут эти слова повергли меня в шок.

— Винил? – я постаралась спросить тихо и непринужденно, – сколько ты уже не спишь?

— Это... имеет значение?

— Да. Да, еще как имеет! Ответь мне! – и уже тут я не смогла успокоить себя и взглянула на единорожку: ее действительно уставшие глаза, полные оголенной боли, синяки под глазами, ужасная, нет, теперь на самом деле, ужасная, не уложенная и даже непричесанная грива. Я сузила взор, нахмурившись.

— Три д-дня... – ответили мне неуверенно.

Всмотревшись в эту невероятную пони, что взбудоражила все мои остатки жизни, я не удержала себя и, слегка и побаиваясь чего-то, прикоснулась к ее щеке, после чего медленно провела ближе к затылку. Винил прикрыла глаза на этот момент, чтобы полноценнее ему отдаться. Она здесь, она все еще жива. Вот это и нужно ценить. Я прошептала:

— Ляг. Ложись и выспись, Винил Скретч.

— Н-но... я не хочу...

— И ты не станешь. Ты проснешься завтра утром. Я обещаю... – и кто мне скажет, какие боги убедили меня в этом? Честно сказать, я еще не осознавала этого, но уже немного побаивалась того, что снова ошибусь. Как я могла сейчас уверять в этом Винил, когда прекрасно понимала, что блефую? Почему я сказала именно так?.. Может быть, я...

— Но как ты можешь знать?

Как я могу? Никак.

— Потому что я верю в это. Я верю, что все будет хорошо...

— Я все равно не смогу. У меня бессонница... – отчаянные попытки всегда оставались такими.

— Я с ней знакома и, поверь, я бы заметила ее, если бы она у тебя была, – я улыбнулась. Бессонница? Эти до судорог кошмарные сны наяву? Эти тщетные и бесполезные метания по кровати, по голове, по воспоминаниям, по всему, что происходило с тобой когда-либо и как-либо... Что бы я не пережила: гордость, смятение или стыд – я вспомню абсолютно все и переживу это заново, как будто не хватило тогда.

Уложила ее за минуту, я села рядом, пододвинув стул поближе к койке.

— Я никогда так не боялась... – вновь заговорила Винил, растерянно бросая взор на часы – было десять вечера. Ночь обещала быть долгой.

— Я тоже, – проговорила я в ответ правду. Такую чистую, будто только что рожденную, не успевшую пройти все мои мысли. Она просто вылетела с моих губ, – а теперь спи.

— Нет! Погоди... – перебили меня так порывисто, что я не успела опомниться, как словила на себе ее поцелуй. Было достаточно нежно, чтобы не подарить, хоть и короткий, но ответ.

И только спустя час или два она наконец-то получила заслуженный покой. Черт, как же...

Как же я не хочу ее терять!.. Я ни за что не смогу найти себе такую же пони! Такого же друга! Никогда в жизни!.. Как мне дальше жить, если каждый день я буду помнить о ней? Посмотри, Октавия, она умирает у тебя на глазах, и ты ничего не сможешь сделать: ни сейчас, ни после... Как много слов еще не сказано, как много слов сказано напрасно...

Винил, я никогда не говорила тебе, но я... Нет, я правда еще путаюсь... Есть возможность, что ты не скажешь мне то же самое, и на это есть уважительные причины. Я понимаю. Возможно, ты не знаешь, но я понимаю... я все прекрасно понимаю... За те все дни, что мы провели вместе, что проболтали от заката до рассвета, те моменты, мгновения, что просто смотрели друг другу в глаза... Ты даже не представляешь, как я лелеяла мысль, что мы продолжим общаться так и дальше: через пять, десять, двадцать лет. Я так хотела этого, а в итоге судьба вновь нагло смеется надо мной, оставляя меня ни с чем.

А что, если она и впрямь больше не проснется? Что, если уже завтра утром я останусь одна? Вновь, как и прежде, я продолжу свой путь одиночки, которая везде ищет приют, что ездит по городам, по странам, в поисках теплого уголка, места, где смогла бы остаться на всю жизнь... Что, если уже завтра я снова продолжу смотреть в глаза незнакомцев, стараясь найти там нечто более стоящее, чем мысли о бытовых проблемах? Я не хотела этого так, как не хотела приближающегося выпускного, ведь знала, что все кобылы моего класса будут танцевать с жеребцами, которые на протяжении года бегали за этими разукрашенными стервами и упрашивали, ведь знала, прекрасно знала с самого начала, что ко мне никто не подойдет и не предложит с ним станцевать на последний звонок...

И сейчас этот звонок все ближе и ближе...

— Винил?.. – тихо спросила я, но мне не ответили, – Винил? – уже громче, но реакции снова ноль. Да, брось, Октавия, она не спала три дня! Естественно, что она будет спать сном младенца... – Винил?!

— А? Что? Октавия?.. Октавия, что случилось?

Меня вмиг отпустило. Хоть меня и стало одолевать неудобство, я искренне обрадовалась своей подруге и улыбнулась ей, будто ничего вовсе не случилось.

— Скажи, Винил... – я протянула, представляя, как глупо сейчас это будет звучать, – ты танцевать умеешь?

Как оказалось, умеет. Кое-что. Из хип-хопа, но не суть. Она имела способности к танцу, а также большое желание сделать что-то полезное перед... вы понимаете. Вы должны понимать...

Винил рассказала мне, что она не то, чтобы не танцевала на свой выпускной, она вообще не пришла на него, ибо из-за того, что жила она только с матерью, она уже имела работу, что хоть как-то помогало им справиться с жизнью. А тот день как раз совпал с ее ночной сменой. Ей сказали, что если она не придет на нее, то может попрощаться и с работой и с деньгами за этот месяц. Винил не могла иначе.

Ее мама умерла от сердечного приступа, который случился, когда она опять-таки была на работе. После этого она бросила ее, переехала из города, что напоминал о ее взрослом детстве, в общежитии встретилась с одним единорогом, что дал ей возможность работать в каком-то клубе барменшей. И только после двух лет жизни на подобии, она стала диджеем, что, кстати, тоже вышло по случайности.

Я узнала, что она нисколечко не жалела о своей жизни. Я знала, что она врала, потому что видела скорбь в глазах Винил, видела неудавшиеся дела, несбывшиеся мечты, распавшиеся дружбы и договоры, а также, что не менее важно, она поведала о нескольких неудачных браках. Второй, из которых закончился весьма скандально: с разводом в суде и делением имущества. Жеребец выдался из богатенькой семьи, поэтому позаботился, чтобы Винил не получила не только его вещи, но чтобы она лишилась и всех своих. Детей не было, да и она не очень их хотела – не желала, чтобы история ее невеселой жизни продолжалась.

Из всей биографии я узнала, что было кое-что, что прибавляло Винил Скретч сил. Сложно не догадаться, да? Этим "кое-что" была ее любимая музыка. И не только ее, но и другие стили и жанры. Она ударялась в нее с головой, окуналась и не выныривала иногда месяцами. Согласитесь, когда в твоей жизни творится нечто невообразимое, когда вся линия жизни – далеко не линия, а гора, и начал ты путь свой с самой высокой точки. И путь тот был вниз...

— Но есть же и другие горы... – вмешалась я, – почему ты не ставишь за цели их?

— Я ставила. Несколько раз. Но чтобы начать подниматься по одной, нужно слезть с другой. А внизу поджидает то, что поджидает всех, только в разном возрасте...

— А меня... тоже ожидают внизу?

— Нет. Ты летишь среди гор, Октавия... Именно поэтому не можешь найти себе попутчиков – крылья есть только у тебя.

— Тогда я их не хочу.

— А кто тебя спрашивал? Но ты не бойся... Когда-нибудь ты встретишь кого-то такого же, совсем скоро...

— Я уже нашла.

— У-у, – напрочь откинув мое предположение, Винил, неизвестно за сколько времени, улыбнулась мне в первый раз. Так искренне, так светло, что я поверила ей. Я поверила, что эта единорожка на самом деле пони, которая только смотрит мне вслед, вслед моему полету между гор. И я гляжу на нее...

Белая единорожка уронила взгляд на вид, что открывался с крыши больницы, на которую мы вылезли. Вид был шикарным: перед нами стелился целый город, город моря, фонари горели неярко, но освещали его, словно были нарочно кем-то рассыпаны по всем ближайшим окрестностям, а в небе высоко-высоко светила луна, роняя свое отражение на заснувшее море.

— Ты теряешь меня. А теряются те, кто послан для жизненного опыта. Поверь мне, я знаю это, как никто другой. А те, кто останется, не смотря ни на что, уже посланы тебе судьбой.

— Судьбы не существует! – возразила я вновь, вспоминая недавние мысли об этом, – она – выдумка!

— Ну... По крайней мере, я верю в ее существование.

Я недовольно хмыкнула, а моя голова преподнесла мне мою следующую реплику:

— А я верю в бессмертие душ.

— То есть в то, что они после смерти перерождаются в новом теле?

— Именно.

— Даже, если так, мы не вспомним о своем прежнем существовании.

— А как на счет снов?

— Прости?

— Сны. Как ты думаешь, откуда все эти истории, что мы видим?..

— Ты, правда, так сильно веришь в это?

— Почему бы и нет? Во что тогда остается верить, как не в выдумки?.

— Я верю в то, что вижу или чувствую...

— И что ты чувствуешь сейчас?

— То, что... мне...(кашель) больно...

— Тише-тише... Пошли, пошли обратно. Тут стало совсем холодно.

— Я говорила... как... благодарна тебе?..

— Благодарна? Это и есть то, что ты правда хочешь сказать?

— Я... Это все равно ничего не даст. Слова есть просто слова.

— Иногда это единственное, что остается – сказать. Сказать, что есть, что чувствуешь, что знаешь или просто о чем только начинаешь догадываться...

— Октавия...

— Нет, правда. Ты даже не представляешь, сколько всего я пропустила! Сколько потрясающих шансов что-то сделать я упустила из копыт только потому, что была неуверена... потому, что послушала это глупое стадо, поверила, что все, что я сделаю, окажется ничтожным... что я никогда не доберусь до тех высот, которые я обозначила целью...

— Если я не ошибаюсь, я – это то, что ты позволила себе?

— Да.

— И что дал тебе этот шанс? Что ты получила взамен?

— Тебя... И возможность провести с тобой... оставшееся время. Ты так долго жила в одиночестве, тебя так долго не понимали, просто не видели. Тебе должно быть очень больно... И ты хочешь убедить меня в том, что до сих пор ни в ком не нуждаешься? Что сможешь справиться?

— Мне всего лишь страшно. Каждый с этим встречается.

— И каково это? Как ты думаешь, каково этим одиноким пони, что лежат здесь, по палатам, в полном ужасе от страха, что покинут этот мир и про них никто даже и не вспомнит: ни родители, ни друзья, вечно фальшивые, ни трое мужей, каждый из которых брал больше, чем отдавал. Это внутривенное ощущение, будто ты не от мира сего, будто при рождении произошла какая-то ошибка и все твои попытки завести друзей с того момента уже были определены, как неудачные и пустые, бессмысленные – ты всегда остаешься один.

— Октавия...

— Еще немножко, Винил... Понимаешь ли, я... просто не хочу, чтобы тебя поджидала такая же участь. Пусть тогда ты и шла по линии жизни одна, сейчас на пути стою я. И я буду с тобой, и днем и ночью, в любое время, в какое не попросишь, я сделаю все ради тебя, ради того, чтобы твой мир преобразился, хотя бы под конец... Что бы ты вбила в свою единорожью башку, что я никогда тебя не забуду! Что буду помнить каждый чертов день! Что я люблю тебя!.. И буду любить всегда... Это не исчезнет...

Словно растеряв все силы, с которыми я так яро бросала насыщенные смыслом слова, я даже немного пошатнулась – моя реплика истерзала меня, отняв все до последнего кусочка. На секунду показалось, что мир остановился. И правильно – чтобы свыкнуться с моими словами, требовалось некоторое время.

Но Винил никогда не стояла на месте, даже когда ее тело отягощала неизлечимая болезнь. Ей не было нужно ни единой секунды, чтобы понять, как сильно рвет меня в клочья это проблема, зависшая над нашими головами. Я могла поклясться, что вижу ее, когда в очередной раз я пытаюсь взглянуть в глаза Винил, я вижу ее – эту стерву, что забирает у меня единственную пони, и у нее еще хватает наглости улыбаться мне в ответ. Как ни крути, она всегда была сильнее. Однажды она осилит победу над самой принцессой Селестией...

— Обещай. Обещай, что запомнишь это... – вырвалось с моих губ с некоторым запозданием, пока я делила объятия с белой единорожкой, которая была мне дороже всего на свете. Она была дороже всего мира.

И Винил Скретч знала это.

— Я обещаю...

— А теперь поцелуй меня и я отведу тебя обратно.

В ту ночь я совсем не спала – все думала по поводу своих же слов. Убедить Винил в том, что ее будут помнить, было легко, а убедить в этом себя – задача внезапно становилась сложнее. В десять раз. Не знаю даже, как описать вам это испытание... Это словно ты вроде и живешь, и дышишь, и ешь, чтобы не умереть, и видишь в кафе новые лица, слышишь, как они разговаривают о чем-то... А потом ты снова смотришь за свой столик, за которым ты один, и понимаешь, что тут глухо, что никто и слова тебе не скажет, не расскажет, что случилось с ним на днях, и ты не поведаешь, как ты ехал сюда и как неизвестный разлил на тебя чай с имбирем, который ты так ненавидишь. Тебе не с кем поделиться ни своими радостями, ни горем, ведь горе... оно для каждого свое. Иногда это ощущение одиночества резко зашкаливает и тебе хочется прыгнуть под поезд, просто попасть в какую-нибудь аварию... только чтобы кто-нибудь обратил на тебя внимание...

А есть и другая форма одиночества, или скорее его стадия – когда каждого, кто считает тебя своим другом, ты видишь, как самую последнюю гнилую тварь, ведь ты – ее повседневная игрушка, мусорник, в который она складывает свою пустую болтовню, резиновая кукла, пустое место, существо без разума, без души и без эмоций... Ты начинаешь видеть мир другим или же насквозь. Не важно, тебе уже без разницы – ты потихоньку начинаешь сходить с ума.

Все без исключения полагают, что осознают себя, свои мысли и действия, что контролируют все и им все принадлежит. Только это не так. Ты раб, ты беспомощен против этого, тебе никто не поможет, ты должен вертеться, жить, дышать, есть, чтобы жить, вновь и вновь видеть эти новые лица и слышать, как болтают они о совершенно неважном, бессмысленном, пустом... Словно они говорят о тебе, словно все просто сговорились против тебя, словно это какая-то глупая шутка. И все смеются над тобой, не осознавая в полной мере, как сильно иногда это ранит.

И просто на секунду, потрудитесь представить это – изолированное одиночество, поделенное на две души, вторая из которых умирала у вас под боком...

Она лежала спокойно. Даже слишком спокойно. Такой мне нравилось ее видеть больше всего: она выглядела смело, будто самая храбрая кобыла в мире, она была готова тут же сорваться с места и победить самых страшных и жестоких злодеев, умиротворенно, будто терпение было ее вторым именем, тихо, будто была стопроцентно уверена, что завтра не предвещает никакой беды или угроз.

Как же хотелось в это верить...

Так прошла вторая половина сентября: я почти не выходила из палаты Винил, я не оставляла ее при любых тщетных процедурах, не отходила ни на шаг, когда ее вновь поражали приступы, что с каждым разом становились все чаще, неожиданее и сильнее. Иногда в ее приступах я теряла себя, словно забывалась, адреналин в крови превышал все нормы, а я просыпалась только под утро, во все той же палате, с той же пони, к которой я в который раз подбегала, судорожно всматриваясь в ее дыхание – по-другому никак, иначе заметит, как я волнуюсь, как мне страшно, как не желаю я терять свою частичку, такую драгоценную, такую беззащитную, такую смертельно больную...

Утро наступало все тяжелее.

— Привет... – как можно слаще сказала я, надеясь, что Винил не станет подозревать, на сколько именно мне было горько в этот момент. Она проснулась, а это было еще плюс одно утро.

— Доброе... – единорожка кинула взор в окно, где солнце уже не смотрело на нас так радостно, как раньше. Нет, оно больше не улыбнется нам, только не в это окно. Оно просто смотрело на нас – большего не было.

— Ты снова не спала?

За это время я засветилась только один раз. Этого хватило, чтобы Винил поняла, что я не спала каждую ночь, что проводила с ней.

— Бессонница... Ты ее знаешь...

— Это верно... – Винил проверила свои силы, желая подняться. Сила имелась, но поднялась пони с большим трудом. Тем не менее, это ей не помешало взглянуть на меня с упреком, – я знаю ее даже слишком хорошо, чтобы понять, что это была не она.

— И что же тогда это было?

— Ее альтернатива. Сильная штука, знаешь ли... Долго не отпускает. Может быть... Ты повзрослеешь и найдешь ей замену?

— В этом мире нет ничего, что хоть на половину заменило бы тебя, Винил... – я вздохнула, подняв взор и направив его на свою пони, засевшую в душе и не желающую оттуда уходить. Будто ее кто-то об этом просил...

— Ты так думаешь? – единорожка приблизилась ко мне на минимальное расстояние, но я специально не делала никаких первых шагов – эта ночь, вправду, была одной из самых мучительных.

— Я в этом убеждена.

— Тогда мне ничего не остается, как поддаться этому нелепому убеждению...

Не знаю кто и кому дарил этот поцелуй, но во время я уловила внутри совершенно новое чувство. Такое неизвестное и просто чуждое, что по спине пробежался холодок. Я действительно долго не спала.

— Ложись спать, Октавия, – она прошептала тогда, когда я только начинала ловить некоторое удовольствие. Оно никогда не длится долго, верно?..

— Ни в коем случае! Я не хочу...

— И ты не потеряешь. Я обещаю.

— Ты не можешь знать... – словно только от голоса Винил, я мимо своей воли оказалась лежащей в кровати. Не передать, как сильно она манила отдаться.

— О-о, нет. Я хорошо убеждена в этом. Ты сама говорила мне запомнить, что я не одна, – всмотрелась в меня эта белая пони, не замечая, как красиво обходят ее силуэт солнечные лучи, как блестят в ее глазах капельки слез, – так пообещай и ты мне то же. Скажи, что всегда будешь помнить это.

— Винил...

— Просто скажи это.

— Я обещаю. Только я не понимаю... что это тебе дает?

— Уверенность.

— В чем?

— В том, что я и впрямь тебя люблю, – она улыбнулась мне, поселив где-то глубоко неиссякаемое ощущение полноценности и спокойствия. Я вновь потеряла себя – усталость взяла вверх, и я уснула моментально. Будто провалившись в пропасть, я больше ничего не помнила, не заметила, как чистая улыбка Винил Скретч оказалась фальшивой, как во мгновенье исчезла она с ее лица, а с ней – и бесстрашное, гордое звучание ее голоса.

Кинув взор в солнечный день и постаравшись там что-то высмотреть, единорожка вдруг взяла с тумбочки лист бумаги и, схватив ручку, быстро написала там что-то. Толь потом она легла обратно, рядом со мной. Винил долго-долго наблюдала, казалось, желая увидеть сны, которые я видела на этот момент, заглянуть и немного побыть там, остаться при возможности.

Минуты шли нестерпимо долго.

— Я буду скучать... – послышалось в комнате невероятно тихо – эта фраза предназначалась мне спящей, пока единорожка укладывала в мои копыта оборванную часть листа, – надеюсь, что ты – нет...

И мир оборвался, прекратил свое существование для обеих, когда белый единорог закрыл глаза и выдохнул, сбросив с себя все, что когда-либо причиняло боль.

На улице было холодно – это было тридцатое сентября, но октябрь обещал быть еще холоднее.

Я проснулась, когда солнце уже почти скрылось за горизонтом. Зрелище было красивое, но меня оно почему-то не затронуло. Повернувшись к Винил, я вдруг заметила ее непоколебимое спокойствие, которого я никогда не видела прежде. Теперь оно было не просто настораживающим, оно было ужасающим. Со всех сторон на меня повеял холод. Я всеми чувствами, которые у меня только были, ощутила его. Дрожащие губы смогли выпустить из себя только слабое:

— Винил?..

Ответа не послышалось. Голова стала болеть от слишком резко нахлынувших разного рода мыслей. Тогда я сказала громче:

— Винил?

Тишина говорила вместо нее, а солнце, бессовестный свидетель, убегало от моего крика:

— Винил!!

Ничего. Странное чувство. Я покинута, но этого не может быть!

— Винил! Я прошу тебя! – кинулась я к ней, но как только мое копыто дотронулось до ее тела, я осеклась, прижав его к себе. Мысль обжигала меня своей правдивостью.

Холодная, как лед.

Сердце сжалось от боли, а глаза, словно ожидая этого, наполнились слезами мгновенно. Душа не знала у кого просить помощи, а я просто кричала, кричала так сильно, что у меня запершило в горле, и на шестой раз в палату вбежало несколько медсестер. Но я не воспринимала их.

Я вновь потеряла себя. Вокруг меня ничего больше не существовало и, наверно, никогда не начало бы существовать заново. Мир разрушился на мелкие кусочки, и каждый осколок угодил прямо мне в сердце, впившись как можно глубже и безжалостнее. А душа билась в истериках – ее вторая половина была безвозвратно потеряна, и она обвиняла меня в этом. Затем все смешалось, будто специально, кто-то разлил все эти краски: слова, вырывающиеся с губ и быстро стающие криком, слезы, что льются и не знают предела, с болью бьющееся сердце, что окунули в кипящую агонию, чьи-то действия – все казалось мне неправильным, против моего понимания, против всех законов, а то, что меня попытались увести за дверь, во мгновение определилось мною, как предательство...

Я забыла себя.

И больше не хотела вспоминать ни одной жалкой минуты из своей аналогично жалкой жизни...

Следующим кадром, сценой, где я пришла в себя, был коридор, холодный и пустой, где не было ни живой души, ни мертвой. Только я, сидящая тут, на скамейке, и пытающаяся вспомнить свои уроки чтения в первом классе, чтобы прочитать то, что было уготовлено только мне. Мне удалось это с трудом, но смысл я так и не уловила...

Я не чувствовала. Почти все перестало существовать для меня, перестало быть реальным и естественным. Возможно, это кажется для вас невозможным, но именно это я испытывала на то время. Я не видела перед собой ничего, никого не слышала и даже не вслушивалась в советы врачей пойти домой и прилечь (они ведь не знали, что в этом городе у меня не было дома), но самое страшное – я не ощущала присутствия Винил Скретч. Ее не было ни здесь, рядом со мной, ни там, за стенкой, в палате. Вот, что удушало меня, вот, что заставляло желать спрыгнуть с крыши, вот, что будет с вами, если вы вдруг потеряете частичку своей души.

День превращался в устрашающее угасание, он словно умирал, а я никогда в жизни не встречала, даже и представить себе не могла, что такое чувство имело место в теле пони, в голове и в сердце, в душе, в конце концов. Иногда я могла сказать, что тело изрезано и выкинуто на произвол, голова – забита ненужным мусором и разного рода надоедливыми мыслями, сердце – проткнуто ледяной стрелой, а душа... душа будто насовсем покинула меня и даже не обещала вернуться, когда-либо, хотя бы через десять лет. Нет. Она была слишком напугана, она не хотела вновь ощутить то же, что царило сейчас во мне, что бушевало, унималось, а затем снова бурлило и кричало, так неумолимо, что временами мне казалось, что этот крик услышит кто-нибудь другой, но тут меня поняло только одиночество. Мои грабли, на которые я не наступала, а стояла на них, не сходя, не двигаясь, будто не умея...

Тело уловило состояние души, и я издала тихий стон, святую из самых святейших просьб о помощи, о самой малейшей, но помощи... Вокруг был только пустой коридор, а в палатах – еще живые больные, наверно, давно спящие и не знающие, что произошло с одними из них. Узнай они об этом в этот час, в эту ночь никто бы больше не уснул.

Как-то странно было. Как будто смерть другой пони, что жила с ними бок о бок, не была им важна, более того, они даже не ощущали той потери, что приходилась на меня. Будто... Винил была для них чужой. Так и есть, Октавия. Но от этого хотелось только сильнее разрыдаться, уткнуться в подушку и кричать, кричать до боли, до крови, так, чтобы силы вмиг покинули тебя, предоставив возможность, нет, не уснуть – отключиться.

Через некоторое время все так и произошло. Я поймала тот сон, что всегда был для меня в новинку, что снова понял меня без единого слова или звука, что окружил меня теплом от усталости, укрыл звездной пеленой и позволил мне не видеть сны... Ах, принцесса Луна, если я когда-нибудь вас встречу, обязательно поблагодарю за эту великолепную ночь без любого сна и кошмара. Я ненавидела и то, и другое.

А проснувшись, я ощутила себя. И никого больше. Я очнулась, только когда священник что-то читал на своем, довольно сложном для понимания, языке. Впрочем, я и не особо вслушивалась – снова летала в своем личном мире, где тут никогда и никого не существовало.

Меня оставили одну в целом мире. Оставили без собеседника, без помощника, без слушателя, без подруги, без... той, что, как оказывается, любила. А ведь ее действительно нет. Ее больше нет. Она больше не придет, не будет жить в своем номере в том отеле, не будет делать свои сэты – вместо придет кто-то другой, не будет так задорно и счастливо кричать в микрофон, рассказывая какую-то чепуху, не выпьет больше она со мной чашку горячего кофе, не поделится тем, что ее тревожит, не скажет, где и как обидели, не скажет.... где болит. Потому что нигде не болит. Она больше ничего не чувствует, не видит и не слышит. Она мертва.

Но этого быть не должно!

Но оно так есть, и ты это видишь, Октавия. Еще в церкви ты видела ее бледное лицо с нулевыми эмоциями, наполненное только монументальными спокойствием, неподвижным, непоколебимым... То ощущение было ужасно. Она лежала там, словно спала, но я знала, что она больше не откроет эти великолепные глаза, не засветятся там искры надежды, хоть и совершенно пустой, по-детски бессмысленной, не посмотрит она на меня и не отведет взор. Ни-ког-да.

Это был конец всей моей жизни. А ведь мне всего двадцать три.

Дурная фраза или решение?..

Тут стояло пять пони: я, священник, медсестра и два жеребца, что несли гроб. И больше никого вблизи. Я знала, что так будет, но и представить не могла, как же на самом деле это было горько, как грустно лишь от одной мысли, что у Винил нет никого, кто бы мог прийти сюда, с такими же чувствами внутри, что все, кого она знала, или умерли или тем было просто плевать. Я была рада одному – Винил никогда об этом не узнает и ее догадки одиночества никогда не подтвердятся вновь.

Многие уже ушли, точнее, все уже ушли, когда я все продолжала стоять. Это было действие, что никогда не станет утомимым, лишним, бесполезным. Я буду стоять здесь, пока не зайдет солнце, пока не упаду, пока не сдамся.

Это состояние пришло ко мне на следующий день.

Я сдалась и ушла, хоть каждый шаг толкал вернуться обратно. Но это было невозможно, это затянулось бы. Винил был нужен покой. Покой от всего: от этого мира, от ненастоящих друзей, фальшивых пони, от всех эмоций и переживаний, от меня, в конце концов.

Как известно, утро всегда наступает незаметно. Вот еще темно и за окном царит кромешная тьма, а вот и спасительный лучик света, всегда появляющийся, когда казалось бы уже все потеряно. Это утро было не из тех, когда я просыпалась и шла готовить кофе для двух пони. Это утро числилось самым кошмарным в моей биографии, ведь за окном было видно только пролетающие мимо просторы, такие одинокие... В них мало кто останавливается. Вот они здесь, такие грустные, кричащие от боли, но мы просто едем дальше, поезд только продолжает стучать колесами, игнорируя любые мольбы.

Моей просьбы тоже не было слышно. Мне повезло и я ехала в купе, да еще и одна. Я потратила все деньги на это чертово место. Мне не за что было платить таксисту, что уже ждал меня на вокзале, не за что было платить той единорожке, что согласилась понаблюдать за моим домом, пока я уеду на две недели на концерт, не было что сказать свои родителям, хоть те не особо и переживали за меня, ведь не зря они не пошевелились, когда я сказала, что еду на самый важный концерт в своей жизни. Им было все рано. Так же все равно, как и мне было до них.

У меня уже давно не было ни родителей, ни друзей. И пусть пони, что занимали эти должности, даже не догадывались об этом. Не их было дело. Они сделали все, что смогли: солгали, предали, подставили, настояли на своем, сокрушили мою веру, сломали ее, похоронили...

Я не была на столько живой, хоть все мое тело не чувствовало ни единой боли, напряжения или других видов раздражители. Пусть я до сих пор дышу, ем, пью, общаюсь и смотрю по сторонам... Но меня больше нет.

Не думаю, что это вообще кто-то заметит, будь оно на самом деле.

Почему же не сделать это по-настоящему?..

Стол был засорен разнообразными вещами: от сумок и воды, и сильных таблеток от головной боли, которых так мало оставалось от недавно полной коробки.

Мой поезд прибывает через несколько минут. Конечная станция.

Очевидно, ты спросишь, зачем я это сделала... Я отвечу, что не знаю. Мне просто вновь захотелось взглянуть в твои глаза. Я никогда не говорила тебе, но ты была замечательной, оригинальной, веселой, счастливой на столько, что иногда мне казалось, что ты родилась на седьмом небе, вот такое вот в тебе бушевало пламя.

Мне просто захотелось увидеть тебя... и сказать:

— Привет, Винил... я наконец поборола бессонницу.

Глаза закрылись заметно: с болью, со слезами, с тонущими в них искрами... Внутри меня что-то возгоралось. Неправильный огонь, больной и удушающий... Я никогда не стану прежней, такой, какой была раньше. Честно говоря, я и не хотела возвращаться к прошлой Октавии – она была слишком глупа, она погубила свою жизнь, она не действовала тогда, когда это требовалось. Эта ошибка отнимает жизни у многих.

Иногда кажется, что ты простое ничтожество. Что никому в этом мире ты не нужен, а кому нужен был, перестал или те пони давно не связывались с тобой, предали тебя, или же умерли так давно, что ты и не вспомнишь, когда это было на самом деле.

Иногда одиночество поглощает тебя с головой.

Иногда тебе от этого неумолимо больно, а попытки подняться тщетны, словно ты стараешься взглянуть на солнце.

Иногда... от этого становится еще больнее.

Но никогда... Никогда, никогда, никогда ты не должен считать, что твои догадки верны, что ты, вправду, никому не нужен, ведь это неправда, бессовестная ложь, чей блеф заставил тебя задуматься над смыслом своего существования.

Одно могу сказать. Если ты уже рожден в этом мире, если умеешь говорить, писать и мыслить, то с помощью этого ты можешь добиться всего на свете. Всего, чего только не пожелаешь, что даже сам мозг не способен предугадать. Если мы уже здесь, то это было для чего-то нужно.

Смерть Винил была нужна, чтобы я сама захотела умереть, чтобы сделала эту жалкую попытку. А тот клочок бумаги, что она оставила мне перед смертью, был ею написан, чтобы мое старание уйти из этой жизни стало бесполезным, чтобы сильный порыв ветра, что залетел в окно купе, сдул его, чтобы пролетел он прямо перед лицом одного единорога, что шел мимо, чтобы он заметил меня, чтобы позвал на помощь...

...чтобы в одно утро я проснулась под регулярное, надоедливое пиканье какой-то машины над ухом, что находилась со мной в одной палате, чтобы я заметила его, незнакомца, рядом спящего на кресле, а на столе все тот же жалкий, обтрепанный кусочек обычной бумаги, что только сейчас напомнил мне мою собственную жизнь...

Напрасное иногда становится самым необходимым.

Где-то, когда-то, кому-то...