Окно в Эквестрию
Глава II. Какие ваши доказательства?
...В которой Принцесса Селестия задумает сбежать из дома. Тем временем, Шайнинг Армор на собственной шкуре испытает, каково на вкус должно быть Мэйнхеттенское такси, а пониссар Булат Кремлин направит копыто идеологической борьбы против стряпни радужных оттенков.
За свой короткий век Шайнинг Армор по августейшему повелению принцессы Селестии успел побывать в столицах всех восьми — более или менее — цивилизованных держав. Себя Шайнинг считал одружбенным дипломатом уже за то, что научился держать язык за зубами — первое время он только и делал, что разглагольствовал о решительном превосходстве эквестрийской нации над остальными. Не самый хитроумный манёвр, как ни посмотри — однако Принцесса Селестия, наставница и благодетельница, разъяснительной беседы так и не провела. Кто-то даже шептался, будто её забавляет, с какими минами встречают речи Шайнинга заграничные царедворцы.
На самом же деле Селестия знала, что отношений, овеянных столетиями мирного соседства подобная некорректность не испортит — раз. Два — она понадеялась, что Шайнинг рано или поздно дойдёт собственным умом… и не прогадала. На свой манер, но Шайнинг в конце концов кое-что понял.
...На первой и последней остановке, Гэллопин Гордж, делегация стихийно расслоилась. В передних колесницах летели интеллектуалы, в средних — аристократы, а тылы прикрывали буржуа и промышленники. Прослойки, в свою очередь, поделились на прогрессионеров и консерваторов. Однако Шайнингу в любом случае пока что недоставало проницательности, чтобы заметить такое; к тому же, он был занят. Поскольку обеспечение безопасного и быстрого путешествия Её Величества — задача капитан-командора Солнечной Гвардии, Шайнинг только и делал, что сверялся с магической картой, присланной из Сталлионграда, и вглядывался вдаль: он ждал подвоха. А вдруг из-за туч выскочат налётчики в меховых шапках? А если ударит невероятной мощи магическая вьюга? Не ровен час, с земли начнут палить из баллист острыми, как бритва, отравленными копьями?
А что? Случаи бывали. К тому же, как и всякий нормальный стражник, Шайнинг смотрел на мир сквозь очки хронической подозрительности.
А колесницы всё летели и летели, летели и летели...
Золотистые пейзажи позднего лета мрачнели с каждой милей, пока совсем не растворились в мареве вялого бурана. Вдобавок, просто резкий ветер сменялся ледяным, и пони мало-помалу кутались в шубы. Кто-то с удовольствием застучал зубами, радуясь смене обстановки; кто-то гордо молчал, не желая обнаружить перед Принцессой недостойную мерзлявость; кто-то зафыркал и забрюзжал.
Разговоры крутились вокруг одно и того же.
— Только вообразите себе! — щебетала Сюрпрайз, порхая кругом. — Нет, вы только подумайте! Заповедник! Изоляция! Тысяча лет осознанного, целеустремлённого существования! К каким интереснейшим культурным и государственным формам они могли прийти! Ах! — тут она скрестила на груди копыта и отправилась в свободное падение.
Впрочем, внимания никто не обратил. Уже привыкли. Даже гвардейцы не шелохнулись.
— Прошу пардона, — Фэнси Пэнтс поправил монокль. — Но ежели меня не вводят в заблуждение-с мои познания о государстве как таковом, то умозаключение может быть одно-единственное, моя милая кобыледи: дикость и мрак — вот и всё, что нас впереди ожидает. В таких непригодных для существования условиях навряд ли могла бы жить и хранить наследие предков хоть сколько-то совершенная форма цивилизации. Мне доводилось, — добавил он с невозмутимым видом, — кратко коснуться этого вопроса в своём трактате-с «Консерватизм и просвещённый абсолютизм как пользительный бальзам, помогающий здоровью государственного аппарата».
— Н-да... Раздери меня гром. Холодно, как в… — мистер Пай закутался в шубу. — Холодно, одним словом. Пхе, надеюсь, эти глупые глупцы, сталлионградцы, имеют понятие о партнёрских отношениях. — Он пожевал колосок, который не выпускал изо рта. — Не то, клянусь, устрою им, натурально. Такое устрою…
— Смотрите! — Сюрпрайз вынырнула из-под колесниц и стала кружить около гвардейцев. Она тыкала копытом вперёд, придерживая на носу очки. — Видите? Видите? Ур-ра!
И все увидели.
— На снижение! — марш! — крикнул Шайнинг.
— Ма-а-арш!! — рявкнул с сержантским надрывом Перкинс. Гаркни он как следует, пожалуй, даже когорта легионеров древнего Пегасополиса дала бы стрекача.
Первыми бросались в глаза высокие, мощные, бревенчатые стены Сталлионграда. Такие Шайнинг видел только вокруг крепостей времён Средневековой Эквестрии, и судя по всему, именно средневековых нравов и вони, как от тимбервульфа, следует ожидать. Потом показались купола — но тусклые, не чета высоким шпилям Кантерлота. Даже во Всевеликой Баранославии на Чертогах Архикнязя купола были побогаче. Впрочем, как раз бедность — ещё одна черта в копилку Средневековья.
Ну и, наконец, снег, снег, много снега! В Эквестрии лето только кончалось, а здесь, похоже, зима уже в самом разгаре. Что, опять же, не засчитывалось Сталлионграду в пользу: на ум приходили бескрайние пески Зебрики. Та же саванна, только ледяная.
Видимо, ожидать стоит не просто средневековых нравов, а прямо-таки дикарства и бездорожья…
— На приземление! — построиться!
— Постро-о-оиться!!
Зато за гвардейцев краснеть не пришлось. Провели всё без сучка, без задоринки. Выстроились, спустились, сдвинулись в шеренгу — любо-дорого смотреть.
Согласно регламенту, Шайнинг ступил на землю первым. Его немного укачивало, как и после всякой воздушной поездки, но он не поддавался минутной слабости. Хуже то, что принимающей стороны, для внушения которой придуман весь церемониал, было не видно.
— Почётный эскорт! — выпрягаться!
— Выпряга-а-аться!!
Выпряглись. Встали. Окаменели.
— Распахнуть штандарт!
— Распахнуть штанда-а-арт!!
Флаг — золотое солнце на белом — гордо взвился над отрядом. От Перкинса, который и в обычное время своей выправкой мог заворожить кого угодно, было просто не оторвать глаз. Старый сержант походил на осадную башню из Королевского Музея Пони-истории.
Прошло секунд семь. На колесницах зашушукались. Шайнинг внутренне подобрался — и тут же расслабился, когда из полосатой будки вышел земной пони с планшетом и в фуражке с зелёным околышем. Пограничник, слепому ясно.
— Та-ак. Вы, стало быть, эквестрияки?
Когда Шайнинг только начал посещать иноземные страны, он считал пограничную службу самым дрянным порождением природы и наглядным подтверждением тезиса, что все ныне живущие разумные существа произошли от козлов. Однако потом он привык и стал относиться к ним как к вынужденному злу.
— Посольство, — продекламировал Шайнинг, — из Королевства Эквестрия, возглавляемое лично Её Величеством Принцессой Селестией!
Пограничникам внушать уважение и трепет бессмысленно. Шайнинг сказал это для проформы и собственного удовольствия.
— Та-ак, — пограничник зубами вытащил из кармашка карандаш. — Фифяс пофмотрим…
Он походил вокруг до около, смеряя всех и каждого дотошным взглядом и, делая на планшете пометы, бормотал: так… — дальше всегда следовало что-то неразборчивое, — как грится — от он… так… как грится — от он...
Наконец он развернулся и, не сказав ни слова, пошёл к полосатой будке. Сняв с таксофона трубку, он что-то туда процедил. Выслушав ответ, покивал. Сказал «ага». Поглядел на посольство. Снова сказал «ага». Ещё покивал.
— Виноват, товарищ генерал-подковник, — отдал он наконец честь и повесил трубку обратно. Задрав голову, он набрал в грудь воздуха и заорал не своим голосом:
— Эй, там! Избо-о-орск!! Отворяй!!! — и скрылся, как ни в чём не бывало.
Что ж, пограничная служба не отличается обходительностью, но, видно, старается. Может быть, не так у них тут всё и запущено...
Однако, когда бревенчатые ворота отворились, случилось кое-что омерзительное, и иллюзии Шайнинга разбились в пух и прах. Ему словно ткнули крупом под нос.
— Эге-гей, залетные!
Сани, запряжённые тройками медведей, вылетели из ворот. Красные знамёна, гвалт, вскрики, колокольчики, хрип гармоники, столбы снежной пыли, хохот — и ещё лягать, Селестия знает сколько ерунды!
Шайнинг уже готов был приказать построиться в летающую крепость для защиты царствующей особы, когда сани затормозили и обдали, лягать, почётный эскорт, лягать, тучей снега. Внешне Шайнинг остался неколебим, но, моргая и перебирая в памяти арсенал защитных заклятий, он думал одно: петарду под хвост таким, а не сотрудничество и взаимопомощь! Дикари из Зебрики и то вели себя пристойнее, хоть они и предлагали засушенных червей в качестве приветственного блюда!
Сталлионградцы, заведя развесёлую песнь приветственного содержания, посыпались с саней, как ругань из площадного торговца-верблюда. И ещё так довольны, словно сразу, без лишних разговоров, подарили Эквестрии Сталлионград со всеми придатками!
«Дикость и мрак — вот и всё, что нас впереди ожидает, — поморщился Шайнинг. — Прав был Фэнси Пэнтс, этот пышнохвост».
Из головных саней выкатился ковёр и лёг прямо возле Шайнинга. Мало того, что совсем не перед той персоной, мало того, что криво, так ещё и вместо красной ковровой дорожки — паршивый ковёр, каких много бывает в домах провинциальных мещан.
Омайгош. Это не торжественная встреча делегации, а какая-то гнусная пародия. Пришлось командовать «перестроиться!», чтобы дать Её Величеству дорогу. Ну, хотя бы гвардейцы не подвели: сделали, как по нотам.
Что самое ужасное, Шайнинг, кажется, слышал с эквестрийской стороны восторженные крики. Да тут только копытом по лбу хлопнуть! А, возможно, столько шуму получалось от одной Сюрпрайз — эта глупая институтка и не на такое способна...
Сталлионградцы оборвали песню и выстроились по обеим сторонам ковра. Только теперь Шайнинг понял, что это, судя по всему, солдаты — фуражки, погоны, и так далее. Вот только звёздочки всюду не золотые, а из начищенной меди.
Когда сталлионградцы ритмично застучали копытами, по дорожке, приплясывая и балансируя крыльями, пошёл пегас с чудовищно громадными усами, в высоченной меховой шапке набекрень. На передних копытах он нёс белое полотенце с ворохом сена и горкой соли.
Подойдя к Селестии, пегас поклонился — поклонились, перестав стучать, и солдаты. И на том, лягать, спасибо. Селестия поклонилась в ответ, взяла телекинезом щепотку соли, немного сена, и съела.
Миг тишины грянул, как фейерверк.
— Сено да соль теб… — пегас осёкся и зажмурился. — Вам, Ваше Величество! Кхем. Извольте… извольте… — он тяжело вздохнул.
Хорош «обмен любезностями».
Селестия кивнула с невозмутимой улыбкой. Вот она, царственность. Посмотрел бы тут Шайнинг на какого-нибудь жеманного, худосочного консула из Ля Гриффа, страдающего несварением желудка от лягушачьей диеты.
— Эй-их! — пегас чуть не схватился за голову, но вспомнил про полотенце, и замер. — Здравствуй… те, здравствуйте, Ваше Величество! Уж не серчайте, изящно говорить не умею, так что дозвольте мне говорить от моего сердца. Генеральный наш секретарь, Волга, вместе с думными боярами отправилась к учёным, а мне поручила встречу, вот как.
Порыв ледяного ветра смахнул с полотенца «сено да соль», и усы пегаса совсем поникли. Шайнинг чуть не свалился в обморок — но вовсе не от холода, который заползал под меховую подложку доспеха — ЧТО?! Они! Она! Встречают таких гостей! И даже! Не сподобилась! Отложить прочие дела?!
В старые добрые за такое жгли города. До основания.
— От лица всей Эквестрии, — сказала Принцесса, — приветствую вас… вас?..
— Эй-их! — пегас схватился за голову. — А я, дурной, и не представился! Генерал-подковник я, Чапай Будёнич, — генерал-подковник неуклюже поклонился. — А это, — он указал назад копытом, — вся войсковая старшина Народной Краснознамённой Войсковой Дружины: товарищ Назар Жеребцов, подковник первого стрелецкого полка; товарищ Ватрушка Рублевна, подковник первого летучего полка; товарищ Ефим Неуважай-Корыто, подковник первого полка тяжёлой медведьлерии…
Тут Шайнинг отмёл всю досаду. Важная информация!
Оказалось, всего в Сталлионграде десять полков, из которых два медвежьих, три стрельцовых, три летучих, и два — полки ополчения. Кто чем занимается, Шайнинг представлял с трудом; более-менее ясно только с летучими полками. Однако выводы он сделал неутешительные. Из регулярного войска в Эквестрии, как и в остальных (он подчеркнул) цивилизованных странах, только гвардейский регимент в количестве трёхсот голов. Что ни говори, а в живой — и, главное, обученной — силе превосходство подавляющее. Дикари, что с них взять.
— А теперичка, — Будёнич пригладил усы, — гостинец, то есть, дар. Айда!
Солдаты снова принялись стучать. Будёнич посторонился. По ковру, припорошенному снегом, пошёл — рыжий чубчик выглядывает из-под фуржаки — ленивой присядкой единорог красной масти, держащий на передних копытах… ружьё?
«Прелестный, лягать, подарочек, — стиснул зубы Шайнинг, представив себе, какой скандал бы случился, если бы посол Грифлянда вздумал подарить Селестии шипастые латы панцергрифа. — Мать моя дракониха».
По долгу службы Шайнингу, как и всем офицерам Гвардии, довелось изучать конструкцию ружья. Их лежало несколько в казематах дворца. Мощная штука, что ни говори, вот только в Эквестрии она ни к чему.
— Прошу любить и жаловать, — Будёнич вскинул копыто, — Это — верная подруга сталлионградского стрельца, винтовочная пищаль конструкции Калашина!.. Именная! Сделана в артели самого конструктора!
Единорог подскочил к Селестии и подал ружьё. Селестия сердечно поблагодарила, взяла телекинезом, осмотрела, кивнула; и, наконец, передала Шайнингу. Шайнинг покосился на «дар», принял, и тут же скривился. Однако он-таки сумел придать лицу уставное выражение.
Интересно. Дуло здесь не простое, а с топорком на конце. Этакая стреляющая алебарда… умно, ничего не скажешь.
— Будь начеку, — процедил Шайнинг на пределе слышимости и передал ружьё Перкинсу.
Шайнинг не увидел кивка, но внутренним чутьём услышал призрачное «сир, так точно, сир, не будь я Перкинс...». Да, Перкинс не подведёт.
— Мы глубоко признательны вам за такой щедрый подарок, — сказала Её Величество.
Вот она, царственность. Даже в этих, несомненно, неискренних словах звучало столько радушия и благодарности, сколько просто неразумно расходовать на таких «субъектов».
— Ну и этого понька-горбунка, — Будёнич хлопнул единорога по спине, — тоже прошу любить и жаловать. Булат Кремлин, наш верный пониссар и богатырь сталлионградский; про таких говорят «поколение новое, а закваска старая». Он мне как медведь родной! — Будёнич опять собрался хлопнуть пониссара по спине, но опомнился и кашлянул. — Боярская дума назначила его на должность народного пониссара. Он будет при вашем посольстве, проследит, чтобы всё шло своим порядком, и вы ни в чём не нуждались.
«Ага, — кивнул про себя Шайнинг, — шпион».
Но даже это не возмущало так Шайнинга, как возмущал этот «понёк-горбунок». Дипломатический шпионаж-то в порядке вещей, а вот лицо лихого заговорщика, который будто бы только и ждёт, чтобы его взяли с поличным — это, простите, бардак.
«Вот оно, истинное лицо Сталлионграда, — скривил губы Шайнинг. — Все они тут что-то затеяли».
Он пробежался взглядом по остальным «субъектам». Сколько бы ни рассыпался в своих дикарских любезностях Будёнич, факт остаётся фактом: львиная доля «войсковой старшины» смотрела сурово из-под фуражек, пилоток и шапок с меховыми околышами.
— Рада знакомству, — сказала Селестия.
Будёнич поклонился. Поклонились и солдаты. А Булат… Булат поклонился лишь мгновение спустя. И то, поклонился! Громко сказано! Вы только взгляните на эту лукавую морду, на эти несогнутые копыта!
Таких поклонов Шайнинг видал на своём веку много. Не всякий вельможа был готов искренне раскланяться с капитаном Гвардии, у которого ещё не обсох на губах кадетский компот из лежалых яблок.
Тут-то Шайнинг понял, что ненавидит этого пониссара от всего львиного гвардейского сердца...
«Закрой пасть и служи!», «голова у вас для того, чтобы носить шлем!»— именно так орал перед строем курсантов старина Шрапнелл, и был прав. Да, Шайнинг будет молчать. В конце концов, его девиз «служить и защищать», а не «судить и рассуждать». Одно слово, один жест. Вот оно, красноречие в солдатском глоссарии.
Но когда пробьёт час, будут сталлионградцам и слово, и жест. Дайте только время.
Звенели колокола. «Добро пожаловать, эквестрийцы!» — гласила надпись на транспарате. Как ни странно, Шайнинг даже чуть-чуть поверил в искренность туземцев. Но только капельку.
Когда по улице проносились сани с делегатами, ликование поднималось небывалое. Шайнинг ни за что бы себе в этом не признался, но восторг кипел такой бурный, что перед ним мерк даже сегодняшний парад с виватами и флажками.
Будь здесь Кэйденс, она непременно процитировала бы классика: что-то вроде «и в воздух чепчики бросали...»
— Эге-гей! Други почтенные! Радуйтесь, товарищи, братья и сестры! Привезли вам гостей с Эквестрийщины! — кричал, погоняя медведей, генерал-подковник.
Этот Чапай Будёнич снова выкинул странную штуку. Когда собирались отправляться, он внезапно сказал одному из возниц: «слушай, окажи удовольствие...» — минуту спустя он уже сидел на козлах и, гикая, работал поводьями.
Шайнинг всё время оглядывался на Селестию. По ней нельзя было понять ничего: впрочем, если она сама ничем не возмущается, значит, ситуация под контролем.
— Счастья нам привалило, товарищи сталлионградичи! Эге-гей!
На каждое «эге-гей» сталлионградцы отвечали «ура!». Да уж. В цивилизованных странах на посольства смотрели просто с любопытством, без этого навязчивого щенячьего хвостовиляния.
И эквестрийцы, к досаде Шайнинга, тоже поддались общему веселью. Фэнси Пэнтс то и дело поправлял монокль и благосклонно улыбался, Кристофер Пай перестал ворчать, а Сюрпрайз, которая сначала заливалась радостным визгом, дошла до того, что стала ловить языком снежинки — и на этом Шайнинг с кислой миной отвернулся. Хотя бы Перкинс, этот уголок надёжности, сохранял идеально каменную морду. Вот что значит — выучка.
Остальные гвардейцы летели поодаль, таща колесницы, но Шайнинг знал одно: застукай он кого-нибудь с улыбкой во весь рот, схлопотал бы этот кто-то понижение в звании…
Вообще, странная история получилась с этими колесницами. В цивилизованных странах, вместо того, чтобы прилетать на какую-то окраину, подруливали сразу к зданию посольства; а здесь пришлось думать, каким ещё их образом туда их довести. При этом, конечно, сама делегация должна ехать на санях, иначе и быть не может. Ну а Шайнингу не хотелось оставлять Селестию, да и остальных эквестрийцев, без охраны под боком. Одним словом, курьёз. И не избежать бы сталлионградцам его, Шайнинга, возмездия, как вмешалась Селестия: она обо всём распорядилась, и Шайнинг только пожал плечами. Августейшее повеление есть августейшее повеление. Пути Селестии неисповедимы, как говорил старина Шрапнелл, вышвыривая курсанта из училища из-за украденной щепотки сена, и был прав.
Поехали по мосту. Внизу бежала бурная, быстрая, и просто огромная река. Таких больших рек Шайнинг не видел даже на заливных лугах Кир-Инь-Яне.
— Река Медведица, — сказал вдруг Булат. — Матушка родная, Медведица Байкаловна.
Шайнинг оглянулся. В шутку ли, или назло, но этого понька-горбунка посадили рядом. До сих пор Шайнинг просто пытался не смотреть в его сторону, но тут уже пренебрегать невежливо.
— Да, — сказал он.
Тем дело и кончилось. Однако только теперь Шайнинг заметил, что этот Булат то и дело поглядывал в его сторону. Чувствует, миляга, что с ним, капитаном-командором, шутки плохи. И пусть смотрит.
— Эге-гей! Расступайся, всепони, разбегайся! — Будёнич в очередной раз хлестнул поводьями. Медведи припустили пуще прежнего, перезвон колокольчиков стал совсем уж бешеным.
Тут Шайнинг заметил, как в одном из домиков впереди открылась дверь, и оттуда, из густых облаков пара, выскочило трое пони, не считая медведя. Хлеща друг друга какими-то зелёными вениками, они помчали к реке.
— С лёгким паром, други! — прокричал Булат, сложив копыта рупором. Однако трое пони прыгнули с берега в реку, и были таковы. Медведь, потоптавшись на месте, свернулся калачиком и скатился в Медведицу, словно детский прыгучий мяч.
И снова толпа, снова транспаранты в духе «Эквестрия и Сталлионград — друзья навек!»... надоело уже.
Но всякому безобразию, как, опять же, говорил и был прав старина Шрапнелл, отправляя кого-нибудь в карцер, есть предел. Сани остановились возле огромного дома, и Чапай Будёнич, соскочив с козел, лихо тряхнул головою.
— Ух, красотища! Прошу, Ваше Величество! Слезай, то есть, слезайте, в наши скромные пороги, будьте добреньки! — и простёр копыто.
Селестия величаво сошла с саней. Сталлионградцы грянули «ура!», опять посыпались на землю, опять завели идиотскую песню…
Лягать. Тоже мне, хоромы. В Кир-Инь-Яне посольство Эквестрии располагалось в одном из дворцов великолепного Запретного Города. В Верблюжьем Халифате — в Минарете Для Почётных Гостей Халифа. Даже во Всевеликой Баранославии зодчие соорудили что-то вроде Архикняжеского Чертога.
А здесь их, лягать, заталкивают в какую-то лачугу, только побольше остальных. Спасибо огромное за гостеприимство.
Но, делать нечего. Пока Шайнинг с Перкинсом стояли навытяжку возле дверей, всепони просачивались в сени. На стенах висело несколько плакатов: Шайнинг краем глаза успел их разглядеть.
Первый живописал благообразного усатого единорога серой масти, который указывал куда-то вдаль, и говорил: «верной дорогой гарцуете, товарищи!». Это, видимо, тот самый Джозеф Сталлион. Шайнинг ещё отметил, что по всему городу ему стояли памятники, а улица, на которую их привезли, называлась «улица Товарища Сталлиона».
Второй плакат был поделён надвое. Левая часть изображала заснеженные фабрики, конвееры, множество рабочих; правая — зелёные луга, хороводы, пёстрые праздничные одежды. Надпись гласила: «трудиться, чтобы веселиться!»
И, наконец, на третьем снова появился этот Сталлион. Он делал такой жест, словно отказывался от чего-то, и одновременно наставлял: «экономия должна быть экономной!».
От гениальности этого лозунга Шайнинга проняло на ржание. Так вот чему учил этот «могучий, волевой пони, любящий свой народ», как, кажется, выразилась Кэйденс. И не избежать бы плакату осмеяния, но, к счастью, сани уже опустели, и пора было входить.
Шайнинг переглянулся с Перкинсом. Перкинс пожал плечами. Вздохнув, Шайнинг глянул в небо: там светила Полярная Звезда, причём гораздо ближе, чем в Кантерлоте. Шайнинг мысленно послал Кэйденс привет. Сталлионградцы зарекомендовали себя ужасно, но надежда, в конце концов, умирает последней.
И капитан-командор мысленно скомандовал: «шагом, марш!..»
...У нас есть магия, но нет чудес — знаменитый и мудрый лозунг, изобретённый самим Товарищем Сталлионом. Однако, как быть, когда к тебе во сне приходит сам Товарищ Сталлион?
Приснился Кремлину сон. Будто стоит он в кабинете Товарища Сталлиона, в котором уже бывал не раз, а перед ним, за столом, восседает Вождь и Учитель. Будто приглаживает он усы и говорит, что эквестрияки напустили на всех тумана, а сами замыслили недоброе, что одному ему, верному пониссару, теперь можно довериться.
И всё в этом сне было по-настоящему — знаменитый стол Товарища Сталлиона, знаменитые часы Товарища Сталлиона и знаменитое знамя на стене; да чего уж там, сам Товарищ Сталлион был настоящий. Он говорил именно те слова, которые должен говорить, делал именно такие жесты, какие должен делать — а Кремлин, который знал о нём всё, ошибиться в этом не мог. Он говорил слишком по-своему, чтобы не быть собой.
Точно слов товарища Сталлиона Булат так и не запомнил.
Так что же это? Наваждение? Быль? Злая шутка сознания? Теряясь в догадках, Булат чуть не вывихнул мозг. Собираючись встречать эквестрияков, он тоже думал, и голова его рвалась напополам. Возможно, списал бы он всё на лозунг «у нас есть магия но нет чудес», если бы не одно но: последний сон ему снился в пять лет.
Он и теперь размышлял. Подумать только, эквестрияки — у него дома. И не как захватчики, а как гости, которых встречают сеном-солью да самоваром. Что ж… пора показать им, что мы тоже гордость имеем. Может, это знак такой.
...Всепони рассаживались по местам, когда Булат подошёл к столу и запел — зычно, уверенно, печально:
Суровые годы уходят
Борьбы за судьбину страны —
За ними другие приходят,
Они будут тоже трудны.
Один за другим все встали, переглядываясь.
Булат пел старинный благодарственный гимн, времён аккурат победы над Сомброй, славных времён, когда Сталлионград был потрёпан, но силён, — силён, и не перед кем не лебезил. Ещё около столетия после победы его исполняли перед каждым застольем, а потом славная традиция мало-помалу сошла на нет.
На первой строчке сталлионградичи обомлели. На второй сморгнули. На третьей переглянулись. На четвёртой — подхватили, и Булат видел на их лицах недоумение. Но недоумение виноватое, а это уже пони совсем другой масти.
Но нету время рыдать, рыдать когда
Сменим мы сбрую на сталь, на сталь труда.
На все вопросы один, один ответ
И никакого другого нет.
Булат не отрывал глаз от этого, каменномордого, в золотой сбруе, с которым ехал в одних санях. С ним нужно ухо востро. Мало того, что он у них главный вояка, так ещё и молчит без конца. А в тихом омуте, как известно, Сомбра водится.
Некоторые эквестрияки, что озадачило Булата, слушали, разиня рот. Белая пегаска в свитере и круглых очках так вообще чуть в обморок не рухнула от счастья.
Прикидываются, дело ясное, и прикидываются искусно. Была такая метода у старинных пониссаров, опричников — «хороший» да «плохой» опричник...
Промчалися страшные грозы
Победа настала кругом
Утрите суровые слёзы
Пробитым в боях рукавом.
Чуткий взор Кремлина упал на эту белую пегаску. К последней строчке вид у неё был такой, словно она сейчас вскочит на стол, посшибает все тарелки и застучит всеми четырьмя копытами; однако, когда стих последний отзвук торжественного гимна, она посуровела, посурьёзнела и, кажется, даже вздохнула, садясь. Видно, здорово их там готовят.
А каменномордый золотосбруйник и ухом не повёл. Точно что-то затеял, прикидывается, будто не лицо у него, а забрало.
Булат, не сводя с него глаз, уселся. Их взгляды скрестились. После нескольких секунд холодного, беспощадного борения золотосбруйник — не выдержал, миляга! — встал и вышел. Вот только странно он вышел. Точно затеял что-то.
Лик Товарища Сталлиона, призывающего к бдительности, мелькнул перед внутренним взором.
— Булат?.. — послышался голос Копейки.
Кремлин покосился. Копейка, разодетая в красивый сарафан, с платочком на голове, коснулась его плеча копытом.
— Ты чего это? — спросила она с налётом раздражением. — Что на тебя только нашло?
А она, вишь ты, недоумевает. Право слово, не по-сталлионски это. Эх, сестра, сестра, какой была ты, когда нянчила меня, такой и осталась...
— Так надо, — сказал Булат. «Как же жаль, что ты этого не понимаешь», хотелось добавить, но он сдержался. — Самое время вспоминать старые гимны, старые наказы и старые заветы.
Копейка, которая на такие речи чаще всего отвечала фырканьем, только глянула на него со странным выражением и отвернулась. Но вот, Булата потрепали с другого бока — и он обернулся.
— Так держать, дядь! — Харитоша лучился гордостью. Его несломанный ещё, но уже сильный и звонкий голос Булат слышал в гимне яснее всех. — Наша взяла!
Булат смотрел на Харитошу и не мог нарадоваться. Вот с кого надо брать пример Копейке, пониссариату и всем присутствующим. Гори все таким непримиримым сталлионградских духом, никаких эквестрияков на нашей земле и в помине б не было...
Так что он кивнул Харитоше и повернул голову, чтобы увидеть, что тут как раз вернулся золотосбруйник, а за ним — щорсы ёрсы! — ещё золотосбруйники, и все как на подбор, камменомордые молодчики. Вот оно, вот оно! Сейчас пойдёт потеха! Сейчас их всех тут…
Только опасливое прикосновение Копейки не дало Кремлину ходу. Краем уха он услышал гневный выдох Харитоши и подумал: «молодцом держится жеребчик. До последнего не распускает копыта. Верно: чужой земли не хотим не пяди, но и своей вершка не отдадим. Только оборона. И Копейка, — прибавил он, — может считать, как ей вздумается, но это уже чересчур».
Однако эквестрияка подозвала к себе их, эта, принцесса и что-то сказала. Всего Булат не расслышал, зато узнал имя: Шайнинг Армор. Да уж, это похлеще нашего подковника Неуважай-Корыто. Каким местом они такие имена выдумывают? И как только выговаривают, забодай меня параспрайт?
А, впрочем, шалишь, брат. От пониссара Булата Кремлина не видать тебе чести да почёта. Будешь зваться Шанею.
Похоже, Шане устроили небольшую выволочку. В лице он не изменился, но сказал что-то своим молодцам, и они тоже расселись. Однако же, не всё так просто, как могло показаться. Их, ха-ха, «партия» не желает лезть в драку прямо сейчас.
Булат поглядел на Харитошу. Юному сталлионцу не сиделось на месте: он не прикасался к еде, поминутно вздрагивал, сверлил пронзительным взором эквестрияков, и, казалось, вот-вот бросится напролом. И Булат его прекрасно понимал.
— Харитоша, — позвал тихонько Булат и шепнул ему на ухо знаменитое изречение Товарища Сталлиона про свою и чужую землю. Харитоша оправился, кивнул — но десять лет есть десять лет, и он остался напряжённым, сторожким, как прежде. Но Булат всё одно им гордился: другой жеребёнок бы уже давно соскучился и принялся вытворять всякие глупости — например, пошёл бы, разиня рот, теребить странную гриву этой их принцессы — но сознательности Харитоше было не занимать, и он никаким соблазнам не поддавался.
Булат отдельно отметил для себя одного золотосбруйника, такого пузатого да откормленного, что когда он сел, казалось, изба накренилась набок. Потерев копыто о копыто, увалень принялся уписывать за обе щёки, да так, что любой медведь бы, обомлев, заговорил: «вот это, дескать, едок!..»
— Прежде чем мы приступим к трапезе, — сказала принцесса, — я хочу преподнести вам дары из Эквестрии.
Она дала Шане знак. Шаня дал знак толстяку. Толстяк с грустью отнял огромные зубы от крупнокалиберной кормовой свеклы Приживальского, встал, и вышел. Минуту спустя он воротился, неся на спине огромный, богато изукрашенный ларец.
— Угощайтесь, — принцесса отворила ларец телекинезом. Одно за другим она поставила на стол всевозможные кушанья — и сердце Кремлина упало.
Какие кушанья, Сомбра разрази! — яблоки наливные! Сахар, чистый, как слеза! Соломка хрустящая, рассыпчатая! А повидло… а повидло! Никогда Булат не видал такого повидла, всеми цветами радуги играет!
Булат мысленно дал себе пару грубых зуботычин. Вишь ты, кислая шерсть, глаза разинул, язык высунул, а эквестрияки и рады! И это — когда совсем рядом, на стене, висит потрет Вождя и Учителя! Да что бы он сказал?!
И Кремлина разобрало такое отвращение, к себе, к эквестриякам, к этим фантикам и шпунтикам, что он чуть не ухнул со всей молодецкой силы копытом, да по столу, да по этим банкам и склянкам. Тьфу!
— Мать честная! Вкуснотища-то какая!
— Тю! Копытца оближешь!
— Добавки мне, добавки! Ну, финтифля!
Братия сталлионградичи… что же вы? Что же вы, родные?.. за еду им… за харчи какие-то…
Продались... не за деньга, так за сахар?..
Булат не сдержал глухого, утробного вздоха, и спрятал лицо в копытах. Будь в сборе, товарищ пониссар. Крепись, так тебя и растак!
Оцевенев, Булат сморгнул. Харитоша. Если взрослые, видавшие виды сталлионградичи польстились, то он!..
Обернувшись на Харитошу, Булат пришёл к себя. Харитоша — нахмуренный, строгий, нахохлившийся — как раз отказывался от бутерброда с этим разноцветным джемом. Правда, от Булата не ускользнуло, какой огонёк блеснул в глазах Харитоши — жадный — но какое до этого дело? Ведь с загривка словно камень свалился. Может, низменные потребности и говорят в Харитоше, но главное, что он умеет прислушаться к партийной совести. Да ещё как! Всем на зависть! Так их, поганцев!
— Вот это по-нашему, — Булат похлопал племяшу по спине. — Батюшка был бы доволен. Так держать!
Их взгляды встретились. Приунывший было Харитоша просиял. Теперь, казалось, он готов не то что выдержать испытание джемом — огнём, водой, и стальными иглами, как пытали некогда Сомбрины прихвостни пленных богатырей. Мировая, всё-таки, смена подрастает. Такие утрут носы и всяким Шаням, и принцессам, и жирным, прожорливым воякам.
— Спасибо, дядя, — Харитоша посерьёзнел и коротко откозырял. — Служу Товарищу Сталлиону!
Копейка совсем притихла. Впрочем, Булат знал, что она скажет, если решила бы подать голос: дескать, нечего будущих союзников обижать, что это-де иноходчество, но разве стал бы её Булат слушать?.. Да, когда-то, в далёком детстве, она имела право говорить ему, что такое хорошо, а что такое плохо, но только не теперь. Теперь Булат знал, что у неё нет такого права.
«Товарищ Сталлион... — вспомнил он его одухотворённое лицо из сновидения. — Вот наш светоч, будь то сон, или нет».
К счастью, эквестрийские кушанья уже смели со стола подчистую, и пошла гулять беседа двух народов. Генерал-подковник, сердечно поблагодарив за угощение, завёл речь о всём, что висит на стенах. Булат смахнул с чуприны пот и выдохнул. Ну, тут уж бояться нечего. Если чего генерал-подковник не скажет такого, чтобы эквестрияков удивить, мы добавим.
Нас изрядно потрепало, но из огня мы вышли целыми. Теперь и кваска для рывка можно.
Кусок не лез в горло Шайнингу. О хорошем аппетите не могло быть и речи. Все эти калачи, вареники, вся эта малина, черника, крынки молока, блины… нет, конечно, он попробовал куснуть туземные яблоки, но тут же отложил. Пресный, жёсткий и жёлтый, как… как… как мэйнхеттенское такси, плод. Тоже мне, деликатесы. Даже соломка фри, купленная как-то в предместьях Кантерлота, была лучше на вкус. А по всем правилам хорошего тона чужую пищу должно есть и нахваливать.
Когда Её Величество повелела не выставлять дозор вокруг стола, как это обычно бывало на банкетах, Шайнингу словно лягнули под дых. Что же это такое? Их, на съедение, этим дикарям?.. Может, их тут всех потравить собрались?
Достаточно было посмотреть на Будёнича, на этого сытого мурлыку с усами длиной в милю, чтобы ужаснуться и удариться в мрачные прогнозы.
С каждой минутой усидеть на грубом соломенном тюфяке было всё сложнее. Каким надо быть идиотом, чтобы додуматься впихнуть стражников рядом с Принцессой и послами? Ни в одной цивилизованной стране так не делают! Здесь вообще знают о личном пространстве?
Да и Перкинс ещё… эх. Он не подвёл, нет. Шайнинг, как и все посольства мира, уже привыкли к обыкновению старого сержанта поглощать всю иноземную еду, до которой только дотянутся копыта. Ему простительно.
Но настоящий гвардеец лишнего не скажет, нет. Капитан, опять же, не может брякнуть всё, что ему только заблагорассудится брякнуть: не хочется, чтобы эквестрийцев считали слащавыми доморощенными рябчиками, которые иначе как с серебряных тарелок кушать не могут.
Однако, даже верный сторожевой пёс может сорваться с цепи. Нельзя плясать под чужую дудку до скончания века — гордость или есть, или её нет совсем.
Сталлионградцы, кстати, тщательно прожёвывали пищу и ели чинно-благородно, а не чавкали, как в Верблюжьем Халифате. И немудрено: не будешь ты торопливо заглатывать щепотку сена, если она у тебя последняя. А вот передача друг другу надкусанных бутербродов с вольт-яблочным джемом — это мерзко. Гигиена — мать порядка, живи ты хоть сорок два раза впроголодь.
А потом генерал-подковник завёл длинную речь, и Шайнинг навострил уши. На всякую мишуру он смотрел сквозь копыта: а вот сухие факты запомнить стоит. Итак, мы имеем, вместе со всеми заставами, станицами, посадами и детинцами, рассыпанными дальше к северу, четыреста тысяч голов населения и территорию, почти равную территории Эквестрии. Очевидно, однако, что большая часть ледяных пустошей, мерзлота, совершенно непригодна к жизни…
Булат так и норовил сдобрить речь генерал-подковника каким-нибудь, ха, ценным замечанием, которое всегда начиналось со слов «извини, товарищ генерал-подковник, запамятовал ещё добавить...»
Несколько раз взгляды Шайнинга и Булата схлёстывались, и тогда Шайнинг видел, каким нехорошим блеском сверкают глаза противника. Во всём этом есть гнусная подоплёка. Пониссар может выкинуть какой-нибудь номер — поэтому Шайнинг повторно приказал себе заступить на боевое дежурство. Тут вам не Сезон Сидра.
Один раз Шайнинг взглянул на пегасика, что сидел возле Булата, но быстро отвёл глаза. Тот, казалось, горел такой ненавистью, таким отторжением, что становилось не по себе.
«Ага, — Шайнинг кивнул своим мыслям, — значит, это его сын. Справа, с платком на голове, жена. Держу пари, как и во всякой дикарской семье, кобыла не имеет никакого влияния на сына, и его воспитывает жесткий, суровый отец, и, если тот не исполняет приказов, бьёт ремнём и в хвост и в гриву. Да. Я бы тут тоже озлобился».
И вот, разговор зашёл о погоде. Первым делом сталлионградцы вспомнили лето — счастливую, но короткую пору, когда можно ходить в одной тельняшке, есть арбузы до отвала, нежиться на солнышке, купаться в Медведице, и много, много радостей...
Глаза сталлионградцев подёрнулись мечтательной дымкой. Некоторое время они все, даже Булат, сидели и вздыхали, тоскуя по тёплым денёчкам. Но их прервали.
— Скажите, партнёры, — мистер Пай ковырял в зубах кривым гвоздём. — Почему на дворе, пхе, октябрь, а уже стоит такой холод?
Булат перехватил у генерал-подковника знамя и объяснил. Дескать, сталлионградские учёные доказали: зима длится в Сталлионграде полгода из-за вращения планеты и расположения небесных тел. Он даже прибавил: «как же вы не знаете вещей, которые известны каждому пионеру?»
«Лягать, что?! Кто это брякнул? Кто этот мелкий мул-крупогрыз, который только что подписал себе смертный приговор?!» — так старина Шрапнелл как-то раз орал перед строем, и был прав. Шайнинг сейчас до смерти хотел последовать примеру славного наставника.
Да, они могут устраивать цирк вместо торжественного приёма. Да, они могут селить их в лачуге. Да, они могут сажать королевскую особу среди простых пони, в тесноте и духоте.
Но никто не давал сталлионградцам права ломать законы мироздания! Солнце — небесное тело? Раскалённый шар огня, да?!
— Если сталлионградские учёные доказали, то, как считаете, сколько длится лето в нашей полосе?
Ну вот. Вырвалось. Шайнинг одёрнул себя, но было уже поздно. Сталлионградцы, конечно, заметили, с каким холодком он это сказал, и зашушукались. Минуту спустя шушуканье переросло в бурную дискуссию. К искреннему изумлению Шайнинга, все эти солдафоны оказались неплохо образованы. Термины, аргументы, ссылки — всё как в трудах какого-нибудь очередного доктора Ктопыто. А ещё большая деревня...
— По нашим подсчётам, — Кремлин сложил копыта на груди, — около трёх месяцев.
Шайнинг приосанился, помешал ложкой остывший суп и выдохнул, предвкушая торжество.
— Шесть месяцев. Шесть. С апреля по октябрь.
Перестали работать челюсти. Звякнула выроненная ложка. Кто-то разгрыз головку редиса и шумно сглотнул. Разговоры смолкли. Сталлионградцы, как один, таращились на Шайнинга, и капитан-командор видел в этих глазах животную зависть. Волшебное слово «лето» било по ним не хуже гипноза.
— И, между прочим, — Шайнинг приосанился, — при всём уважении к сталлионградской культуре и обычаям, солнце не может быть раскалённым шаром, или как вы там его назвали. Солнце суть грандиозный магический объект, движимый Её Величеством во имя вящей славы Эквестрийской Короны!
Сейчас ели только трое. Первый — Перкинс, но он пожирал пищу с какой-то зловещей бесшумностью. Второй — мистер Пай, которому с рождения было плевать на всё и вся; он шумно и смачно чавкал. Ну и, наконец, Её Величество. Она прихлёбывала борщ резной ложкой. Казалось, всё августейшее внимание посвящено этой несчастной тарелке.
Кремлин надвинул на лоб фуражку. Поставил на стол копыта. Приподнялся. Маленький пегасик сделал то же самое — только ещё резче, злее, возмущённей.
Шайнинг перебрал в памяти арсенал защитных заклятий. В победе над Булатом он не сомневался, а вот с жеребёнком будет сложнее. Негоже защитнику слабых поднимать копыто на детей. Или это не ребёнок вовсе, а какой-нибудь карлик?
— Кхем, кхем. Прошу пардона.
Всепони обернулись. Фэнси Пэнтс, поправив на шее белоснежную салфетку, наполнил деревянную чашу туземной «наливкой из развесистой клюквы». Шайнинг краем уха слышал о свойствах этого пойла: никаких спиртовых паров в нём нет, а есть жуткая горечь, разъедающая нёбо, и острые языки пламени вместо приятного тепла как у того же, скажем, сидра. Сталлионградцы пили её «для сугреву», «бодрились, перед стычкой-то», а также лечили все до последней болезни.
Фэнси Пэнтс поднялся на ноги и заговорил, этот дружбомаг-виртуоз, который мог парой метких слов навести порядок даже в Табунской Ассамблее. Он сказал, что, «помилуйте!» пользительно будет оставить этот бессмысленный «схоластический-c» спор о солярном вопросе. Мол, есть резон, дражайшие-достопочтенные, перековать мечи на подковы; мол, тогда всё будет комильфо, а прожект сталлионградско-эквестрийской дружбы только выиграет-c. Дескать, вернёмся к нашим медведям: он преклоняет голову перед сталлионградцами, которые тысячу лет прожили, отрезанные от мира, при таких «катастрофических» условиях.
— Нам есть, чему у вас поучиться, — закончил он. — Гип-гип, ура!
Неуверенное «ура» не успело даже прозвучать, как Фэнси Пэнтс — ни мускул не дрогнул на лице аристократа — опрокинул в себя чашу. Целиком. Потом он утёр губы платком с инициалами и сел.
Сталлионградцы дружно сморгнули. Генерал-подковник присвистнул.
— Иго-го... Зверь… — пробормотал он и почесал загривок. — Ну, батюшки-светы, ну зверь… — он опомнился. — Ура, товарищи! Ура!
Тут туземцы отозвались гораздо, гораздо охотнее. Стали выпивать за здоровье Фэнси Пэнтса. Там и сям раздались охи и ахи существ, которые глотают чистое, без примесей, страдание.
Фэнси Пэнтс, благодушно улыбаясь, завёл разговор о местном редисе Приживальского. Сюрпрайз смотрела на «самого важного пони Кантерлота», откинув челюсть, с обожанием и признательностью.
Браво, старый лис. Кто-кто, а Шайнинг благодарности не чувствовал ни на йоту.
И тут Шайнинг поймал на себе твёрдый взгляд Её Величества. Только теперь он почувствовал смущение: вот, что бывает, когда не держишь рот на замке. Он в навозе по самые ноздри, и заслуживает ссылки в Вечнодикий Лес.
Принцесса Селестия как раз возвращалась с самочинного осмотра оружейного склада, когда навстречу вышел Булат. По лицу пониссара Селестия поняла, что дело значительное, и без лишних слов стала выжидать. Селестия отлично видела, когда пони чувствует себя неуютно, и тогда уже действовала по обстоятельствам — сейчас надо было подать копыто помощи и пойти навстречу.
«Забавно получается, — кивнула Булату Селестия, — для меня они уже свои. Между ими и моими подданными большая пропасть, но я готова заботиться о них одинаково. А я для них — вот, по крайней мере, для него — кто?.. »
На самом деле, осмотр Принцесса использовала как предлог. Пока расходились гости, необходимо было побыть в одиночестве, чтобы свыкнуться с простой мыслью: да, грёзы Сталлиона оказались и не грёзами вовсе. Вот она, здесь, и она видит претворение его идеалов, о которых он без устали говорил, в жизнь.
Сердце Селестии билось часто-часто. Она помнила сталлионградцев — тогда, тысячу лет назад, коньгородцев — совсем другими. Это были не радушные, дружные пони, а суровые, резкие, с военной косточкой; другие и не могли выжить в ту тревожную эпоху. Да чего уж там, и эквестрийцы были до кончиков копыт другие...
Селестии даже казалось, что Сталлионград нынешний соответствует идеалам не пожилого Сталлиона, а юного. Простодушного Сталлиона. Наивного Сталлиона. Который сочинял марши, хотел семимильными шагами построить мир во всём мире, счастье для всех и каждого, и не видел на пути помех.
— Принцесса? — Булат, насупив брови, кашлянул. — У меня для те… буу, то есть, вас, послание от генерального секретаря Волги.
Видимо, Булат не привык, что кто-то кроме товарища Волги или памятника Сталлиону может излучать ауру такого величавого и спокойного могущества.
— Прошу, товарищ Булат, — кивнула Селестия.
Булат достал из кармана гимнастёрки свёрнутый вчетверо листок бумаги и передал Селестии. В глаза аликорну он старался не смотреть — словно древний герой, борющийся с Медузой Троттоной.
— Спасибо.
«Да. Для Булата я — Сомбра под личиной Волги».
Но тот ничего не ответил. Он только качнул головой, развернулся, и ушёл прочь. Когда цокот пониссарских копыт стих, Селестия развернула листок.
«В половину первого жду вас у избы Сталлиона».
Селестия усмехнулась. Волга и впрямь знает о ней кое-что. Пожалуй, на всём белом свете она одна поняла бы, что и за весь чай Кантерлота Принцесса Селестия не упустила бы из виду штаб-квартиру Вождя и Великого Кормчего. Конечно, Волга знала, что ей захочется там побывать — и решила совместить приятное с полезным.
Итак, если маленькое рандеву уже не за горами, с Шайнингом лучше не откладывать. Ему приходится нелегко. Надо поскорее протянуть копыто помощи.
— Товарищ Булат? — позвала Селестия и почувствовала за углом колебание воздуха. — Можно попросить тебя об одолжении?