Окно в Эквестрию
Глава III. Верной дорогой гарцуете, товарищи
...В которой две группы товарищей обсудят одно и то же, но придут к противоположным выводам. При этом в одной группе товарищей будет помянут загадочный «кузькин аликорн», а в другой — не менее загадочная «поняха гну».
Нередко бывало, что в комнате Кремлиных — обычной сталлионградской, скромно обставленной, освещённой «лампочкой Сталлиона» — велись ожесточённые идеологические дискуссии с цитированием Вождя и Учителя, материалов последних съездов, и, в свою очередь, зачитыванием вслух наиболее спорных страниц. Дело никогда не доходило до оскорблений, или, чего доброго, копытоприкладства; разногласия либо улаживались полюбовно, либо откладывались на потом.
Но теперь в воздухе, пахнущем уютом печки, старыми книгами и сосновыми брёвнами, витало что-то недоброе. Голоса спорщиков то и дело отдавали железными нотками, отточенными до блеска за годы неразрешённых противоречий.
— Я тебя не пойму, Копейка, — Булат покачал головой. — Объясняю: ты ведь сама видела, как они себя вели, так? Ты видела этого нахального золотосбруйника, так? Тогда почему ты их защищаешь, уроженцев этой страны, в которой…
— В которой только и делай, что ничего! — поддержал Харитоша.
Копейка сидела, вся напружиненная, и не знала, что сказать. Доводов ей недоставало. А чем возражать?.. Да, она пыталась подать голос, сказать, что это Булат их спровоцировал своим гимном, но факт оставался фактом: миф о добреньких эквестрияках, который она взлелеяла, *крошился на глазах.
А ещё Булат не мог выбросить из головы странную выходку этой их Принцессы. Она очень вежливо попросила его, чтобы он одолжил ей на ночь Бурёнку — Булат даже боялся спросить, зачем… но не стал прекословить. Буря, если что, постоит за себя так, что njkmrj клочки по закоулочкам пойдут.
— Но, — пустила она в ход последний довод, — Булат, именно их этот, с синими усами, всё уладил. Разве нет?
Булат только фыркнул, но Харитоша промолчал и призадумался. Миг спустя он обратил на дядю глаза, в которых читалась нерешительность — и надежда. Харитоша, конечно, верил, что «сейчас дядя Булат всё опровергнет». Это льстило Булату, но и заставляло задуматься: а насколько Харитоша понимает учение Вождя и Учителя?.. Не делает ли он это всё, чтобы угодить ему, Булату, заменившему отца-батюшку?.
Постой-ка, Булат. Ты слишком многого хочешь от десятилетнего. В словах Копейки есть резон, да и, чего уж там, она ему — мать родная. Разве может Харитоша не верить её словам?
— Объясняю. Копейка, вспомни, с кем ты имеешь дело. С профессиональными пустомелями. Для них обернуться доброхотами — всё одно что для тебя коромысло поднять. А даже если не перекинуться... легко им говорить, толстосумам, у которых есть всё, что только душе пожелается! Легко им тихо посмеиваться над нашим горем! Ещё великий Товарищ Сталлион говорил об этой их черте — лицемерии...
На короткий миг Булат запнулся. Он краем глаза различил в углу гармонь старшины Квасмана. Старую, пробитую, истрёпанную. Она давно стояла у них в комнате, напоминая Булату — о былых армейских деньках, Копейке — о любимом муже, и пробуждая в голове Харитоши смутные размышления о том, каков он был, батюшка, которого он никогда не видел…
И две личности сопоставились в голове Булата: старшина Квасман и Товарищ Сталлион. Такая мысль показалась даже крамольной, но Булат ничего не мог с собой поделать. Квасман, Сталлион… Сталлион, Квасман...
Он повёл плечами и с замиранием сердца решил, что поразмыслит об этом после.
— Так вот, — Булат кашлянул. — Поэтому постановляю, семья: утро вечера мудренее. Пойдём-ка спать. Отложим на сегодня вопросы эквестрияков, иноходчества, и прочие идеологические разногласия.
Копейка не выдохнула и не заулыбалась мягко, как обычно после таких случаев; не исчезла мало-помалу с её мордочки готовность отстаивать свою позицию до последнего. Да и Харитоша не поцеловал мать в щёку со словами «помирились! Помирились!», не постучал по спине, подражая взрослым жеребцам, дядю Булата. Он сполз с тюфяка и принялся молча расстёгивать пуговицы чёрного, как бурные волны, моряцкого бушлата.
«Ну вот, — нахмурился про себя Булат, — вот и первые плоды Новой Эквестрийской Политики. Раздрай не раздрай, но дело плохо».
Ретироваться от недовольного начальства в уборную — старая добрая гвардейская традиция, и Шайнинг не преминул ей последовать. Разумеется, он не надеялся «переждать беду» — за подобные выходки Селестия никому не давала спуску. Просто есть ещё старинная гвардейская пословица: «утренняя порка лучше вечернего выговора», что означало: наказаний на сон грядущий следует избегать.
Итак, переждав, Шайнинг скользнул обратно в дом, в комнату, куда его определили «сеносольные» сталлионградцы. Входя, он, к собственному стыду, потерял бдительность и учуял беду только тогда, когда вошёл и, машинально ослабив подпруги седла, поднял голову.
В нос ударил запах медведя. А рядом с медведем стояла Принцесса.
Шайнинг обомлел и вытянулся. Седло, тихо шурша, поползло набок.
«Её Величество, — сморгнул он. — Да. Спасибо, Жеребец Очевидность».
Дюжина мыслей загалдела наперебой. Во-первых — он, знал что нечто подобное будет, но надеялся на безмятежную передышку; и уж никак не ожидал, что Принцесса окажется настолько на шаг впереди. Во-вторых, сопоставив два, два, и ещё два, он пришёл к выводу, что сталлионградцы положили Её Августейшее Величество в одну комнату с ним, а это чересчур! Как прикажете понимать? Всякие их подковники и генсеки ещё могут ночевать близ простых пони, но всеведущая самодержица такого недостойна!
И, впридачу ко всему, Принцесса делала нечто странное. Стоя спиной к Шайнингу, она чесала пузо среднего калибра медведю, который, порыкивая и двигая ушами, сучил когтистыми лапами от удовольствия. А ещё он пыхтел, как большой мохнатый паровоз.
Веко Шайнинга дёрнулось. Может, это всё ему привиделось?..
Тут он, мысленно обругав себя, стащил с головы шлем и пихнул в сгиб локтя. Приосанился, попытался выправить седло — но оно, как на беду, не подчинялось.
— Булат одолжил нам свою медведицу, Бурю, — сказала Принцесса. Шайнинг оправился и навострил уши. — Говорят, в старину у земных пони была такая традиция. Канцлер, желая показать заграничному гостю своё расположение, мог вручить ему на ночь ездового грифона (тогда они не могли похвастать большой разумностью), чтобы почтенный визитёр чувствовал себя в тёплых перьях, как в уютном гнёздышке… — в голосе Её Величества скользнули озорные нотки. — Конечно, ни Грифлянд, ни Ля Грифф не признают этой легенды, но мне она видится вполне правдоподобной. Старинные дворцы — холодное место.
В голове Шайнинга творился форменный дискордак. Как и всякому курсанту, которому повезло угодить под начало старины Шрапнелла, он частенько бывал на головомойках разной степени строгости; но неодобрение Её Величества ведь совсем другое. Он ещё не получал от неё выговоров.
«Надо что-то делать!»
Так точно. Дедовский способ: а именно, тупое солдатское недоумение.
— Виноват? — сказал он, досадуя на клятое седло.
— Да, Шайнинг Армор, — вздохнула Её Величество, убрав от медведя копыто. — Ты действительно виноват.
Принцесса обернулась к нему и окинула взглядом с головы до копыт. Скорбь обуяла сердце Шайнинга, как сказал бы автор рыцарского романа; ведь гвардеец ни за какие блага мира не позволит себе разочаровать августейшую особу. Но при этом отдать честь родного королевства врагам на поругание?.. Ни за что.
— Виноват, Ваше Величество! — рявкнул Шайнинг. — Нарушений вашей монаршей воли больше не повторится, Ваше Величество! — и отдал честь. — Разрешите трубить отбой, Ваше Величество!
Выход прост до безобразия, но, бывает такое, что простой путь оказывается и самым коротким. Однако Принцесса только нахмурилась: и Шайнинг мысленно обругал себя. За века у неё, бесспорно, были сотни таких, как он — и разве может она смириться с такой уловкой?.. Едва ли один Шайнинг взял подобное клише на вооружение.
Медведица хрюкнула, дёрнула задней лапой и посмотрела на Шайнинг Армора ясными, умными глазками. Этот сознательный взгляд привёл Шайнинга в ужас: кто их знает, сталлионградцев? Вдруг они подбросили косолапого шпиона? Да у неё одно ухо стоит торчком, словно перископ!
— Шайнинг Армор, — сказала Её Величество и Шайнинг вытянулся, чтобы не выдать предательской дрожи в поджилках. Наверное, именно так чувствует себя морковь на разделочной доске. — Оставь этот официоз. Поговорим просто.
Когда же было это самое «просто»? Он уже и не помнил. С подчинёнными, дворцовой прислугой, да даже со своей возлюбленной он общался, как заведённый служака.
Он буквально кожей почувствовал, как увесистое седло, перетягивая его самого вправо, ползёт и ползёт книзу. Его прошиб холодный пот. Не хватало ещё осрамиться перед Её Величеством, когда она делает выговор.
И когда он в последний раз не взвешивал каждое слово? Когда он расслабленно откидывался в кресле? Когда он, беседуя, показывал эмоции? Сейчас казалось, что никогда. И вот теперь, впервые, он должен был «просто» общаться со всеведущей самодержицей. Что за жестокое испытание...
Но «предложение» — не что иное, как приказ, который ни в коем случае нельзя было нарушить. Так что Шайнинг собрался с духом и расслабился, как умел.
— Так точно, — выдохнул он тяжело, с виноватым видом.
Медведица встала на лапы и, склоня голову, ещё пронзительней взглянула на Шайнинга. Принцесса промолчала. В её глазах не читалось ничего.
Шайнинг пришёл в ужас. Если это и называется «поговорить просто», он не завидует собеседникам Её Величества.
Надо выходить из окружения.
Не веря собственной смелости, Шайнинг указал копытом на скамью.
— После вас, Ваше Величество.
Уголки губ Принцессы еле заметно поползли вверх. Без лишней грации она устроилась на грубо вырезанной доске, и Шайнинг в очередной раз подосадовал на сталлионградцев за то, что они поселили всеведущую самодержицу в какое-то подобие казармы.
Её Величество, уловив настроение Шайнинга, сказала:
— Не заржавеем, не так ли? — она кивнула на скамью. — Присаживайся и ты.
Шайнинг, проглотив ком в горле, повиновался. Почувствовав, что равновесие подвело, и он чуть не перетянул Её Величество всей массой бронепластин, Шайнинг позеленел; впрочем, всё обошлось. Миг спустя он обнаружил, что сидит болванчик болванчиком, будто бы на занятии по патриотическому воспитанию.
— Ты по-прежнему неспокоен, Шайнинг Армор. — Её Величество взглянула на него с лёгкой тревогой. — И я, кажется, понимаю, почему.
С каждым мгновением нервы Шайнинга, скрученные в бараний рог, расправлялись. Он ожидал вопроса в духе «ты ведь меня боишься, верно?» — а получил нечто иное. Даже жизнерадостная морда высунувшей язык, словно дворняга, медведицы больше не приводила его в ужас.
— Никак нет, Ваше Величество… — Шайнинг помотал головой. — То есть, так точно. Я боюсь не вас. Я боюсь перед вами осрамиться.
Ну вот, он это сказал. Земля не разверзлась, и геены Тартара на горизонте тоже не видно. Вдобавок, его круп всё ещё не в Вечнодиком.
— Ага. А наказание? Ты его боишься?
...Легки на помине.
— Д-да… — выдохнул Шайнинг. — Ещё как.
Он вздрогнул. Слова вышли сами собой, без душевных терзаний и мучительных потуг. Шайнингу даже казалось, словно так и должно быть.
Наверное, это какая-то таинственная магия.
— Спасибо за честность, капитан-командор. — Принцесса улыбнулась. — Теперь я знаю, почему ты так неспокоен. И тебе не нужно этого стесняться.
Её Величество встала и подошла к оконцу. Не оглядываясь, она сказала:
— Думаю, ты прекрасно представляешь себе, как я боялась сделать что-то не то перед Старсвирлом, когда стала его ученицей ещё жеребёнком. А уж как я жала уши, если что-нибудь шло не так! До сих пор вспоминать боязно.
Селестия вздохнула, положив копыто на подоконник. Далёким эхом криков Шрапнелла отозвались в голове Шайнинга её слова: неужели легендарный маг тоже был не прочь рвать и метать?
«Её Величество — жеребёнок? Оденьте меня в овечью шкуру и назовите архикнязем Баранославии, если я хоть раз об этом думал!» — Шайнинг оцепнел. Разве он пытался когда-нибудь вообразить за Селестией обычного пони? Нет, даже и не пробовал. Значит, не только он преодолел трудности вроде кадетского корпуса?..Образ Принцессы, сошедший с картины в золотой рамке, впервые показался Шайнингу живым. Но не заурядным — нет.
Одно омрачило эту торжественную минуту: медведица, пофыркивая и широко раздувая ноздри, подобралась к Шайнингу вплотную. Рыкнула. Склонила голову. А потом — о, ужас! — собралась, хрюкнув, лизнуть его в нос.
Дохнуло ароматом звериной пасти.
Шайнинг, отшатнувшись, переглянулся с Принцессой. Та кивнула.
Ладно. Стоит попробовать
И медведица лизнула Шайнинга в нос. Правда, только самым кончиком языка — капитан-командор вовремя попятился, и особого удовольствия это ему не принесло. Главное, что Принцесса, вроде, осталась довольна.
— Вы хотели со мной поговорить, Ваше Величество, — сказал Шайнинга, с опаской поглядывая на медведицу. — Я должен выслушать, даже если вы меня отчитаете.
— Отчитать? – Принцесса хмыкнула. — Да, пожалуй. Думаю, теперь ты к этому вполне готов.
Шайнинг встал и выпрямился — но не по стойке «смирно». Просто… выпрямился.
Её Величество, глядя ему в глаза, сказала, что лично она не держит на Шайнинга зла — она в силах понять его негодование — но что от бестактности Шайнинга вред будет не только Сталлионграду, но и Королевству Эквестрия. Она напомнила про несколько случаев в заграничных посольствах, когда Шайнинг вёл себя неподобающим образом — про то, как он привыкал к непрестанному сплёвыванию верблюдов, например, — и отметила, что тогда она ничего не говорила только потому, что верила: он в силах взять над собой верх и сдержаться, когда это нужно для блага дипломатии.
— И я не ошиблась, — улыбнулась Принцесса. — Если помнишь, впервые ты отправился с дипломатической миссией в Эль Ламу — и в последний раз, месяц назад, тоже. И если в личном разговоре со мной после первого посещения их че-команданте, Де Ла Серна, с ужасом вспоминал о твоей особе, то потом отзывался с уважением.
По большому счёту, Шайнингу было всё равно, как о нём думает правитель какой-то там захолустной горно-джунглевой Эль Ламы. Но, что важно для Принцессы, не фунт изюма для гвардейской души — и Шайнинг ощутил прилив гордости.
Сказав, что теперь как никогда от Шайнинга требуется дипломатическая выдержка, Селестия прибавила: это будет нелегко. Между нашей культурой и культурами остальных государств давно уже стёрлись острые грани, а тут мы имеем дело с совершенно новым мировоззрением…
Её Величество вздохнула.
— И поверь моему слову, Шайнинг Армор. Не только для тебя работа в Сталлионграде будет самой сложной за последние годы.
И новое чувство шевельнулось в Шайнинге. Он ощутил родство со всеведущей самодержицей: будто бы только теперь он понял, что они исполняют очень важный и нужный долг — вместе. И хотя ему было невдомёк, что «затаённая» печаль в глазах Её Величества — лишь слабый отголосок того, чем она сейчас жила, ему этого хватило с лихвой.
— Так точно, — сказал он без единой капли служебного усердия в голосе. Шайнинг словно стал причастен к какой-то личной тайне, и готов был оберегать её до последнего вздоха.
— В конце концов, — улыбнулась Принцесса, — отечеством для благородной души служит целая Вселенная. Думаю, именно так, цитируя Аристроттля, сказала бы Кэйденс. — Её Величество выдержала паузу. — А теперь... труби отбой, Шайнинг Армор.
Вдохновенно поразмышляв минутку-другую над словами Селестии, Шайнинг Армор, наконец, очнулся и только тогда вновь осознал, что будет спать в одной комнате с Её Величеством и одомашненным медведем. Душевное родство душевным родством, но, всё-таки, это неправильно. Любить и терпеть подобное — задачка не из простых.
«Ладно, — сдвинул брови Шайнинг. — Так и быть. Если Её Величество не возмущена, то и я должен повиноваться их обычаям. Она мне доверяет. Я должен быть сильнее любых обстоятельств».
И он не догадывался, что совсем скоро, когда он отвернётся, Принцесса оставит вместо себя иллюзию и исчезнет у него, у капитан-командора Гвардии, прямо из-под носа.
Каждый правитель должен хранить в себе много загадок, особенно если ему недавно исполнилось тысячу лет. И теперь Селестия встретила подобного себе: такого же бессменного, такого же аликорна. Волгу. Столкнулась лицом к лицу с равным.
Но «равный» — ещё не значит «душевно близкий». Селестия могла считать близкой Луну; и хотя томиться десять столетий в одиночестве и столько же заниматься делами королевства — не одно и то же, Луна, не случись с ней несчастья, всё это время правила бы совсем по-другому. Поэтому Луну Селестия не могла расценивать как равную. Луна была не лучше и не хуже: Луна была другая.
Увидев друг друга, правители не сразу заговорили; заговорив, не сразу вошли; войдя, не сразу продолжили беседу. Каждая хотела собраться с мыслями.
Волга была ростом чуть пониже, масти цвета неспелой клюквы, с розовым пятном на малиновой гриве. Сталлионской повадки в ней Селестия не увидела, но, как ей показалось, увидела настороженность.
Как только они вошли в кабинет, дыхание Селестии перехватило. И Волга дала ей время освоиться.
Лунный свет пробивался в комнату сквозь слюдяное оконце и падал на письменный стол. Всё чисто, прибрано, всё разложено будто бы для работы. Точно самим Сталлионом.
Селестия вздрогнула. Словно он вышел минуту назад.
Захотелось выглянуть за дверь, куда Сталлион вышел освежиться, и встретить его лично. Поздороваться. А потом, обмениваясь приязненными взглядами, усесться напротив.
Так когда-то было.
Щёлкнуло. Древние и массивные ходики пошипели, пошипели, а после и заговорили: бом, бом, бом. Час пополуночи. В Эквестрии дневная жизнь всего-то навсего сменялась ночной, а здесь — умирала. Насколько помнила Селестия, на севере сложно различить, день ли на дворе, вечер, или рассвет. Здесь лишь изредка солнце пробивается сквозь покровы тяжёлых туч.
Сердце Селестии забилось, она сразу вспомнила многое. Всплыло в памяти, как одна из гирек в механизме сломалась, и Сталлион заменил её какой-то большой и тяжёлой заклёпкой: «потом починю», сказал он.
Заклёпка до сих пор уцелела. У Сталлиона, который всегда довольствовался малым, так и на нашлось времени на несущественный ремонт. Или же он хотел сберечь память о прежних временах?
Обстановка была очень скудная, в классическом сталлионградском стиле и даже скромнее. Кроме стола и ходиков — пара шкафов, лавок, да ковёр и кумачовое полотнище на стене. Именно так великий Сталлион когда-то жил в Кантерлоте.
«Для сталлионградцев даже ложка Сталлиона реликвия, — вздрогнула Селестия. — Интересно, не сделает ли новая принцесса храм из моего рабочего кабинета? И не станут ли бесценным наследием мои пожитки?..»
А ещё над столом висела картина, живописующая вождя и учителя. Зная Сталлиона, Селестия догадывалась, что пристроили её там только после его смерти, после того, как Господин Великий Коньгород стал Сталлионградом — и она, кажется, знала, вместо какого портрета её там повесили...
Селестия подошла к шкафу и окинула взглядом книги, древние и ветхие, как она сама. С некоторыми она столкнулась впервые, некоторые видела мельком, а кое-какие подарила сама: «Филлиада», «Краткая история Кантерлота» Тонхуфа, «Понэтика» Аристроттля, и ещё множество других.
И он сохранил всё.
Ещё на полках лежала внушительная стопка берестяных грамот. Приглядевшись, Селестия сразу различила жёсткий, с угловатыми штрихами, почерк Сталлиона — и отметила, что на трудах «вождя и учителя» не осело ни одной лишней пылинки.
Селестия обернулась к Волге. Теперь их разделял письменный стол.
— Волга? Можно я взгляну на берестяные грамоты?
— Да. — Волга вздохнула. — Они в целости и сохранности. Когда сюда приводят пионеров, то обязательно показывают им главный копытописный труд всей жизни Сталлиона.
Взяв телекинезом одну грамоту, Селестия подошла к окну и прочитала:
«...Господин Великий Коньгород не может простить эквестриякам их вероломного бездействия. Отныне и во веки веков мы не должны вступать с ними в какие-либо сношения. Эквестриякам нет веры. Не бывать их военщине на нашей земле. Наш доблестный народ, перерождённый в пекле войны, должен сам строить своё светлое будущее…»
Сердце Селестии облилось кровью. Дальше виднелись слова «принцессы», «бесчестное нарушение клятвенных обещаний» и «насмешка над народным горем».
Селестия, переводя дух, поспешно положила грамоту на место. Не время бередить старые раны. За века привыкаешь сугубо практически относиться к собственным промахам; но всё это случилось слишком давно, и слишком тяжело переживалось всеми.
— Он написал это всё во время войны. Кроме бересты, у него тогда ничего не было, — сказала Селестия.
— Да.
Вздохнув, Селестия взглянула на стол и увидела стеклянный графин с водой. Воистину, экономия должна быть экономной. Она помнила и этот графин: в бедные времена Академии Магических Наук, когда выдавать денежные призы победителям было нечем, наставники выкручивались, как могли.
— Как он умер?
Волга повременила с ответом. Взглянув на ходики, она проговорила:
— Он умер… тысяча один год назад. Скончался за работой, — Волга положила на стол копыто. — Возможно, не выдержал неудачной аликорнизации — мы до сих пор не знаем наверняка.
Селестия, Луна, Сомбра... все они пережили некое перерождение. Сталлион же умер, как обычный единорог, в скромно обставленной комнатке, не в бою, не на пиру, не в пышных хоромах — как умирало большинство правителей той мрачной эпохи. И, скорее всего, он почил в одиночестве. Не любил Сталлион, когда ему мешали работать.
Принцессе живо представилось как он, уронив голову на кипу пергамента, лежит, словно заснувший, и уже не дышит.
«Так же расстанусь с жизнью и я, — рассудила Селестия. — В такой же неприхотливой обстановке. Это будет правильно».
— Он не выдержал… — Селестия вздохнула. — Понятно. Но ты-то выдержала, верно?
— Да. И когда он умер, Господин Великий Коньгород стал Сталлионградом.
Обе помолчали. Наконец Волга улыбнулась.
— Вы знаете... я ведь была сиротинушкой. Мои родители пропали в Дискордаке. Идти мне было некуда, так что, как и многие другие, я пошла за Сталлионом к новой жизни. Потом он меня приютил, и я стала его названой дочкой. Ума не приложу, почему он выбрал именно меня. Вот, — она пожала плечами. — Теперь вы знаете, откуда я такая красавица.
Селестия кивнула. Сразу перешедшая на «ты», она не могла не отметить, что Волга обращается, напротив, на «вы». Причём «вы» с большой буквы. Постороннему это могло бы показаться лебезением, однако — каждая обходилась так, как в их стране считается вежливым. Это хороший знак. Даёт надежду на счастливый исход, а не как тогда, тысячу лет назад.
— Он рассказывал про нас четверых? — Селестия чуть склонила голову набок.
Волга поморщила лоб.
— Совсем немного. Знаю, что вы все были учениками Старсвирла Бородатого, лучшими студентами Академии Магических Наук, и когда-то были дружны. Отец, правда, именно об этом не говорил, но я догадалась сама.
— Много он ругал нас до войны?
Волга прикинула.
— Скорее… досадовал. Говорил, вот, боги выискались, и так далее. Знаю ещё, что они с Сомброй были братья-близнецы; и что аликорнами могли сделать их, а сделали вас.
Селестия задумчиво походила взад-вперёд. Так оно всё и было. Только сложнее. Впрочем, Волга и сама это понимает: всё всегда устроено сложнее. В Сталлионграде считают, что небесные тела движутся согласно законам природы, в Эквестрии уверены, что они покорны воле царствующих сестёр; однако неправы и те, и другие. Земля и впрямь вращается вокруг солнца — но без древней магии, которая подвластна принцессам, она бы остановилась.
И Волга наверняка об этом осведомлена, как и о многом другом. Она знает, что Селестия не в силах помочь и сделать мягче климат Сталлионграда-батюшки.
«Каждое моё слово, — подумала Селестия, — отзывается в голове Волги бездной собственных размышлений, выводов и догадок. Она ведь тоже аликорн, тоже «бессмертное» существо, и умеет составить целостную картину. — Селестия замерла. — Интересно, смогли бы мы достичь со Сталлионом взаимопонимания теперь, когда у меня есть опыт настоящего правления? Может быть, когда я стала аликорном, то стала телесно, а он уже был им — умственно?..»
— Ни для Сомбры, — сказала Принцесса, — ни для твоего отца, в сущности, было не столь важно, что сделали аликорнами нас, а не их. Ими двигала не зависть, а желание построить собственную утопию.
Волга обдумала, потёрла копытом подбородок и вдруг засуетилась. Она открыла телекинезом ящик в столе и бережно, копытами, достала оттуда портрет. Селестия подошла поближе.
Ну, конечно. Кисть неизвестного тогда Леонардо да Троттчи, который за умеренную плату согласился навеки запечатлеть четырёх лучших учеников Академии Магических Наук. Вот она, Селестия, улыбается в левом нижнем углу, а чуть повыше держится за козырёк матерчатой шапочки Сталлион. Справа от Сталлиона сидит горделивый Сомбра, а под ним глядит в бесконечность Луна.
— Они были братья-близнецы, — Селестия покачала головой. — А какие разные…
Волга повернула к себе портрет и несколько мгновений его разглядывала. Видно было, что она делает это далеко не впервой, но что теперь, когда рядом стоит живой участник композиции, она пытается найти на холсте какие-то новые смыслы.
— Да, — Волга поставила портрет на пол и прислонила к столу. — Глаза у них совершенно, абсолютно, разные. Я это ещё давно заметила. — Волга подняла на Селестию взгляд. — А что было между Сомброй и Луной?
Селестия не сдержала старческой «а-было-время» улыбки. Она вспомнила, как Сомбра — модник, щёголь, прекрасный ювелир, играл на мандолине романсы у них под окнами, а Луна, облокотившись на балкон, слушала по целым часам.
— Этих двоих надо было видеть, дорогая Волга: то, как они понимали друг друга с полуслова. Бывало, идут рядом, Луна не успевает сказать больше, чем «а давай...», а Сомбра уже разворачивается и ведёт её туда, куда ей вздумалось… — Селестия потёрла копытом пол. — Ну а потом наступил Дискордак. Когда проект «Мэйнхеттен», проект аликорнизации, был завершён, Сомбра уже твёрдо знал, что посвятит жизнь делу прогресса. К сожалению, Луны в его схемах не было. Бедняжка почувствовала себя жестоко обманутой. Он предал не только её лично — он предал идеи Луны, глубоко личные, но при этом беспредельно высокие. Настолько высокие, насколько может вознестись одна лишь Луна.
В Кантерлоте жизнь била ключом двадцать четыре часа в сутки. Все могли жить так, как им только вздумается; никому не возбранялось бродить по тёмным улочкам. А здесь всё устроено, как в училище. Ночь — значит отбой.
Так размышлял Шайнинг Армор, грызя перо, которое только что наколдовал. Её Величество недаром напомнила про Кэйденс: стоит сочинить письмо на сон грядущий. Излить душу, сдержать обещание.
Чудаческая мысль пришла в голову Шайнинга. Он немного позавидовал: наверное, Булату легче ужиться со своей покорной и безропотной женой. У них жизнь устроена проще, и своеобразной гармонии добиться легче.
Вообще, Сталлионград Шайнингу хотелось обрисовать как «расписную пиньяту с навозом». Да, выражение меткое, но подобными оборотами лучше не сдабривать послание к возлюбленной, которая за многие мили отсюда дожидается своего рыцаря.
Шайнинг вздохнул. Коротко осмотрел ковры на стенах, спящую Принцессу, а потом и медведицу, что пыхтела во сне пузом вверх. Потом бросил взгляд в мутное оконце. Тишь да гладь, какой не могло быть в золотом Кантерлоте.
Почувствовав, что скучает по легковесному столичному оживлению, Шайнинг оборвал себя. Он зажил новой жизнью. А так ведь рано или поздно и солдатика покрасить захочется.
«Ладно, — скрипнул зубами Шайнинг. — Делай что должно, и будь что будет».
И он занёс перо с таким драматичным выражением, словно собирался колдовать какое-то невероятно головоломное заклинание, не разгаданное самим Старсвирлом Бородатым.
«Моя дорогая кобыледи. Положение у нас тяжёлое. Неотёсанные сталлионградцы не имеют никаких понятий о вежливом обращении, и даже не пытаются поступать с нами, как подобает. То ли дело, наши добрые соседи — Грифлянд, Зебрика, и прочие. У всех у них достаточно странных обычаев, но они, по крайней мере, не пытаются унизить наше державное достоинство. Пахнет здесь медведями, рыкают они, как медведи, и ездовыми животными им служат медведи. У них тут всё ничьё и всё общее. Виноваты и все и виноват никто. Чем-то похоже на Эль Ламу с их амигос и че-команданте, но, всё же, иначе. Начать с того, что они не имеют никакого понятия о вежливости. У них тут принято “тыкать” любому, будь то хоть простой солдат, хоть сам правитель. О чём вообще можно говорить, когда застольная беседа о погоде чуть не превратилась в скандал? Кстати, о правителях. Представь себе, их правитель даже не удосужился нас встретить».
Шайнинг, прикусив язык, писал своим ломаным почерком, похожим на готические закорючки Грифлянда. Несколько раз он замирал и воровато оборачивался: всё ещё было не по себе торчать в одной комнате со спящей Принцессой. Потому-то ему поминутно мерещилось, что она стоит за спиной. Не что бы он не был готов доверить ей личные тайны, но, всё-таки, неуютно...
Живо обрисовав самые колоритные особенности национального быта и характера, Шайнинг на минутку задумался.
«...Одним словом, варварская страна, в чём-то даже первобытная. Но я не теряю надежды. Её Величество возлагает на меня большое доверие. Она хочет дружбы с этой страной, и, если таков приказ, так тому и быть. Значит, это действительно необходимо. И я буду до конца исполнять свою миссию, что бы ни случилось. Ведь, как сказал Аристроттль, отечеством для благородной души служит вся вселенная».
Тишина за окном сменилась завыванием метели и Шайнингу на мгновение-другое даже стало уютно. Вот он сидит здесь, в тепле — пускай и с медведем — и всё спокойно. Тревожиться не о чем.
Но благодать закончилась, когда Шайнинг, понося себя последними словами, вспомнил. Он ведь, пока писал, и думать забыл об Оскаре… как его там… Флэнке?..
«У меня здесь нет дискриминации! Лягал я на пегасов, земнопони, единорогов! Вы все здесь одинаково никчёмны!» — грохотал Шрапнелл, и был прав. После такого его, Шайнинг Армора, иначе как никчёмным — не назовёшь.
Так что Шайнинг бросился добавлять в рапорт элемент художественности. Выудив из вещей маленький томик, он с наслаждением принюхался к страницам. Оскар Уайлдфлэнк пах не той почтенной, с проседью, терпкой стариной, которой отдавали рыцарские романы детства; зато от него благоухало Кэйденс, ароматом розовой вишни.
Открыв на первой попавшейся странице, Шайнинг прочёл. Покивал, рассудил: «неплохо», и принялся переписывать. Но мысли его были в прошлом, в стенах училища, вместе с Кэйденс, и он не заметил безобразной описки. Вместо «с тобою я привык мечтать» послушное перо вывело «с тобою я привык лягать».
Итак, с чувством выполненного долга, Шайнинг поставил последнюю точку. Отправил письмо. Выдохнул. Бухнулся на кровать, которая жёсткостью напомнила кадетскую кушетку.
Оберегать сон владычицы — священная обязанность. Шайнинг и не надеялся на крепкий, здоровый сон; он сразу рассчитывал на чуткую дрёму чистокровного стражника, который ни на минуту не может покинуть почётной вахты.
Так что Шайнинг устроился настолько неудобно, насколько умел — благо, постель позволяла, — и сомкнул глаза. Две бессонных ночи. Утомление. Подавленный ропот возмущённой души.
Словом, Шайнинг отключился быстро. С мыслями о далёком, беззаботном детстве. Вспомнилось «кто уснул, тот серый мул», которым они развлекались с сестрой... и он провалился в настороженное забытье.
— И вот, — Селестия вздохнула, — потом начался психоз. Мы с Луной стали новоявленными спасителями, богинями. Скромная Луна не могла такого вынести, но она мужалась — и почти дошла до конца. Она даже смогла выдержать встречи, которые у нас четверых были за эти двадцать лет. Сначала она ластилась к нему, но Сомбра, похоже, даже и не думал платить взаимностью, — Селестия пожала плечами. — Для него Луна была пережитком прошлого.
Помолчали. Волга думала. Селестия разглядывала её и понимала: Волга для неё — это причудливое сплетение её самой, Сталлиона, и даже Сомбры. Не будь Волга чем-то похожа на Селестию, она не продержалась бы тысячу лет; не будь она похожа на Сталлиона, она бы не продолжила его дело; и не будь на ней отпечатка Сомбры, весь разговор и вся жизнь сложилась бы иначе.
Но на Луну Волга не походила ничем. И никому не под силу подражать Принцессе Ночи. Для этого надо, по меньшей мере, прочитать её мысли; бескрайние, прекрасные, направленные в бесконечность. Одному только Сомбре удалось разгадать её хотя бы чуть-чуть. И, как знать, если бы он поставил своему пытливому уму цель постичь Луну до конца, он бы преуспел?..
— Аликорн — это звучит гордо.
Селестия обернулась.
— Так как-то раз сказал отец, — по лицу Волги скользнула неловкая улыбка. — Я вот что хотела спросить: почему аликорнами могли сделать только двоих? От отца я это так и не узнала.
Селестия ждала этого вопроса и была к нему готова. Её даже удивило, что он возник так поздно. Но жизнь преподносит свои сюрпризы, и теперь Принцесса почувствовала себя простой смертной. Готовься ли, не готовься, но на некоторые вопросы отвечать сложно.
— Знаешь, что Старсвирл Бородатый был величайшим магиком-теоретиком? Ага. Тогда ты должна знать, что он — автор труда «трактат об аликорнах, колдовском оружии невиданной силы и Элементах Гармонии, которыми оным аликорнам повелевать и действовать по плечу». Конечно, ему уже тогда было целых сто тридцать два года, но он ещё сохранил ясность ума и ни в коем случае не хотел нас ссорить из-за таких, по его мнению, суетных (хотя и, несомненно, важных) материй, как власть и могущество. Он хотел сделать аликорнами нас четверых. Но с пришествием Дискорда промедление стало роковым, и действовать стали по схеме попроще.
— Табунской Ассамблее было удобнее считаться с двумя, а не с четырьмя аликорнами? — спросила бесцветным голосом Волга.
— И не только это, — Селестия вздохнула. — Никогда не знаешь, куда Дискорд придёт в следующий раз. Королевство опустошено. Ресурсов, да и времени, не хватает. Но даже это не главное, — Селестия подняла голову. — Мы не знаем, откуда появились Элементы и кто им создатель. Мы не знаем, каким законам они подчиняются. Но Старсвирлу удалось вычислить вот что: четыре носителя Элементов — неподходящая цифра. Их должно быть либо двое — альфа и омега — либо трое — начало, середина и конец — либо все шесть.
Селестия смолкла. Шесть. Как показал личный опыт, шестёрка Элементов — наилучшая, даже совершенная, фигура. Их долгое и тяжёлое странствие только-только начинается, но они уже зарекомендовали себя отлично. Дружба шести не только выдержала испытание житейскими невзгодами, она даже выстояла под натиском самого Дискорда.
Но это всё ерунда. Идиллия рано или поздно кончится. С идеологическим разладом им сталкиваться не доводилось, а пока для Элементов любой враг — общий, всё прекрасно.
Но ведь у них есть Селестия. Хочется верить, что ей получится перед уходом дать достаточно скрытых советов, чтобы они сами поняли, как им быть в таком случае. У неё же наставницы не было. Её мать была мудрой единорожицей, но мудрой в простом, житейском смысле…
О, Небо. Как же давно она не вспоминала родителей.
— Постойте-ка… а почему именно вы с Луной стали аликорнами? — Волга краем глаза взглянула на портрет. — По-моему, выбор вполне равноценный. Братья-близнецы, разве, не ближе друг другу, чем две сестры?
Селестия ответила печальной улыбкой.
— Я и Луна — это небо и земля. Без ложной скромности скажу, что я прирождённый практик, но иногда, как и все практики, не вижу дальше своего носа. Луна же, — Селестия указала глазами на потолок, — витает в облаках. Но и видит она гораздо дальше. Да. В те далёкие годы я, конечно, считала Луну неготовой к жизни, даже инфантильной, и пыталась её опекать, вместо матери, которая была далеко. Луне это не нравилось, но всё же… — Селестия сморгнула. — А, да. Я пытаюсь сказать, что если у меня с Луной были какие-то сестринские отношения, то Сталлион и Сомбра даже не пытались делать вид. На первый взгляд они походили один на другого, но всем знатокам было ясно, что под одной крышей эти двое не уживутся. И кроме того… управлять двумя наивными барышнями легче, чем двумя молодыми, деятельными, идейными жеребцами. Разве нет?
Хорошо правит тот, кого не видно. Как жаль, что Селестия слишком поздно взяла на вооружение этот принцип. Тогда, может статься, трагедии можно было избежать, или хотя бы смягчить. Никому не нравится, когда им помыкают; чего уж говорить о сосредоточенных на себе и своём мироощущении личностях вроде Луны. Найтмер Мун родилась позже, но первые всходы дала именно тогда.
— Теперь понимаю, — Волга кивнула. — Времени поразмыслить у меня и без того было достаточно. Теперь же всё очень стройно складывается.
Селестия прикрыла глаза.
— Старый, добрый, милый Старсвирл… уверена, он посвятил много времени размышлениям, каким же образом ему сделать Сталлиона и Сомбру тоже аликорнами, и какое им отвести место. Тем не менее, навряд ли бы ему позволили — это раз. Два — он умер, так и не дождавшись завершения проекта. А его ученице, Кловер Премудрой, не было резона плодить аликорнов, как параспрайтов в коробке.
— А потом Сталлион и Сомбра ушли.
— Верно.
Обе оглянулись на портрет. Даже сквозь мглу веков поблёскивали рубины глаз Сомбры и Сталлиона, близнецов, которые на пустом месте взялись строить государства своей мечты. Но вот один, превращённый в тень, заточён во льдах, а другой живёт даже после смерти. Он по-настоящему бессмертен. Идея одолела прогресс. Дважды.
— Отец много рассказывал о вас… но почти ничего — о нём. Ни до, ни после войны. Кое-что я знаю: он пришёл в маленькую «кристальную слободку», предложил её жителям несколько перспективных технических проектов, помог выполнить… потом его выбрали королём, и он начал проводить какие-то эксперименты с модификацией пони, верно? Так. Ну а потом он вступил в сговор с вендиго. И тут у меня нехватка сведений. Не шестерёнка за шестерёнку ли у него зашла?
Селестия вздохнула.
— Мы можем только догадываться. Однако надо понимать, что вендиго — не пришельцы из другого мира, а часть нашего. Можешь себе представить, сколько знаний хранят эти существа? Знания, Волга. Разум Сомбры изнывал по «нерасколотым орешкам». Кроме того, могу поспорить, в этих самых фундаментальных, непостижимых знаниях он искал ключи к счастью в его собственном представлении. Он мечтал о мире, где пони станут чистыми эссенциями разума, дорогая Волга. Это я могу сказать наверняка.
Волга снова задумалась. Селестия, пока суд да дело, обратилась к портрету Сталлиона, что висел над столом. Он изображал его не таким, каким Селестия его видела в последний раз — не в пластинчатой сбруе, а в простой серой одёже; не с бердышом, а с пером и чернильницей; не за грудой развалин, а за письменным столом, при двух свечах.
Товарищ Сталлион работал, склонившись над бумагами. Он излучал дивную мудрость, которая только умножалась благодаря скромной обстановке вокруг. Может, в глазах сталлионградцев он был и остался именно таким, но Селестия его, живого, не почувствовала. Да, он был мудр. Да, он был суров. Но в житейских делах он всегда вёл себя слегка рассеяно, и, отчасти потому, не казался выходцем из другого мира.
— Получается, — проговорила Волга, — Сомбра предпринял этот поход затем, чтобы взамен дать вендиго накормиться ненавистью...
Она подумала ещё с минуту. Селестия могла только догадываться, какие воспоминания роились сейчас в её голове.
Волга угрюмо понурилась.
— Что ж. Возможно, у него была своя правда.
Нет, невооружённым глазом видно: это не родная дочь Сталлиона. Если бы после Сталлиона остались отпрыски, они были бы такими же — несгибаемыми, упёртыми, железными. По молодости Селестия пыталась спорить со Сталлионом о государственных материях, но всегда садилась в лужу. В тех редких случаях, когда Сталлиону недоставало аргументов, он брал харизмой. Если же вопрос стоял очень остро, он не чурался переходить и на личности: ведь цель оправдывает средства.
— Может быть, — произнесла Селестия, — Сомбра хотел, добившись от своих союзников вознаграждения, повернуть против них с новыми силами?
— Если бы да кабы, — Волга поморщилась. — Простите за нелюбезность, но скажите лучше, принцесса, почему Элементы Гармонии подоспели только тогда, когда наши дружины уже готовы были водрузить красное знамя над Кристальным Дворцом?
Ну вот. Настала очередь Селестии окунаться с головой в неприятные воспоминания. Ужасно не хотелось к этому возвращаться, но возвратиться надо. Иначе будет несправедливо.
...И снилось Шайнингу пятилетие. Будто привели его родители в первый раз на Праздник Летнего Солнцестояния. Снова. Жеребёнок, разиня рот, крутит головой и не может наглядеться, пускай глаза уже устали от золота, копытца выбились из сил, а от гула труб в маленьких ушах звенит. Он смотрит на маму и улыбается во весь рот. Воздушные шарики, пёстрые палатки, штандарты, и всеобщее ликование — ах, как это прекрасно!..
— Тс! — мама улыбается. — Смотри. Сейчас выйдет Принцесса.
И Шайнинг жадно смотрит. Заигрывают золочёные горны, барабаны, солнце выкатывается из-за горизонта; а с ними вместе явилась Принцесса. Величавая. Всезнающая. Всемогущая. Хранительница Эквестрии и любящая мать.
За ней выходят и гвардейцы — строгие, статные, в помпезной золотой сбруе. Они встают по обеим сторонам от Её Величества и, смотря вдаль, оберегают её августейший покой...
Тогда Шайнинг впервые испытал державный восторг. Вместе со всеми он ликует, кричит, смеётся, и сам не понимает, почему.
А потом он поворачивает направо голову.
Здесь стоит Твайлайт. Уже взрослая — такая, какой её Шайнинг видел перед разлукой. Она молчит, но смотрит прямо на него, и весь верноподданический экстаз Шайнинга куда-то пропадает. В глазах сестры читается немой укор.
А потом была колесница, запряжённая медведем.
…сон мгновенно улетучился — и куда ему остаться, когда Шайнинг проснулся по сигналу внутренней тревоги. Минуту-другую он лежал, окостенелый, и перебирал в памяти арсенал защитных заклятий. Он вслушивался в вой ветра.
Ага! Кроме метели, из-за окна доносилось ещё бормотание и какое-то бряцанье.
«Сейчас кто-то получит с копыта».
Шайнинг оглянулся на Её Величество. Принцесса, как ни в чём не бывало, спала на печи. Медведица эта, вроде, дрыхла. Или притворялась, что дрыхла.
Соскользнув с кровати, Шайнинг по стеночке выбрался в сени. Капитан-командор поминутно оглядывался и прислушивался: но, нет, похоже, заговорщики были только за дверью, и медведица по горячим следам не шагала.
Бесшумно, «как бриззи чихает», на кончиках копыт, Шайнинг подкрался к двери и приложил ухо. Дверь была толстая, дубовая, и не пропускала через себя звук.
Пора. Делай, что должно, и будь что будет.
Шайнинг лягнул дверь, в развороте наколдовал перед собой силовое поле, и выскочил наружу, окунувшись в ледяные чернила; с тем только, чтобы, сощурившись от морозного ветра, увидеть двух сталлионградцев — старого и молодого. Старый сидел, обняв винтовку худыми, как циркуль, копытами, и слушал как молодой бренчал на гуслях и тихонько напевал:
Над станицею туман
То не Сомбра гадит нам
А Мороз, Подковник,
Вдруг метель послал...
Шайнинга заметили. Старый лениво поднял голову, молодой, отняв копыта от гуслей, навострил уши.
— Жеребчик, ты чаво? — спросил старый.
— Енто..? Мешаем..? — спросил молодой.
Попятившись, Шайнинг захлопнул дверь.
— Крепись, товарищ пониссар, — Товарищ Сталлион сложил копыта пирамидой и пристально поглядел на Булата. — Тебе приходится нелегко, как и всему Сталлионграду-батюшке, но ты должен справиться.
Булат помотал головой. Снова сон. Только… только теперь он был во сне.
Оглянулся. Всё на месте. Знамя, окно, стол, и Товарищ Сталлион. Он снова у него в кабинете. Но на сей раз сильнее ударил в нос аромат старой, потёртой древесины, привезённой из самой Эквестрии. Запах, казалось бы, иноземный и недоброжелательный — но Булат знал, что это дерево верой и правдой служило Товарищу Сталлиону, и потому может считаться полнокровным союзником.
За окном выла вьюга-завируха.
Булат воззрился на Вождя и Учителя и захотел что-то сказать, но рот не слушался. Вместо слов получилось невнятное мычание.
Товарищ Сталлион вздохнул, слез со стула и стал прохаживаться по комнате. Булат не отрывал от него глаз. По старой служебной привычке пониссар видел больше, чем хотел видеть; и он c ужасом отдавал себе отчёт в том, что Товарищ Сталлион подбирал слова. По животу медленно растекался неминучий холод. Он, Товарищ Сталлион, который никогда не лез за словом в карман, у которого, по свидетельствам современников, на всё был готов ответ, колебался и не знал, как выразить свои великие и эпохальные мысли. Так не бывает. Великие и эпохальные мысли сами должны слетать с языка, особенно если их думает Вождь и Учитель.
Когда Товарищ Сталлион поднял взгляд, Булат различил в его глазах сомнение. И остолбенел.
— Верной дорогой гарцуешь, товарищ. Знай одно: рано или поздно твои товарищи придут в себя и поддержат тебя всей широтой сталлионградской души. А пока что крепись и будь готов. Уже очень скоро я прибуду сам.
Ком подкатил к горлу, голова закружилась...
…и Булат проснулся. Поморгав, он попытался различить потолок — но не смог. Потолок то плыл, то мутнел, то обращался чёрной, словно чугун, воронкой. Тогда Булат, чувствуя всем телом озноб, завалился набок.
«Как странно, — зажмурился он. — Может, я покуда ещё сплю? Или хворь какая?..»
Обождав минуту-другую, он распахнул глаза; и не услышал ничего, помимо тихой колыбельной, что напевала метель-матушка, кроме мерного тиканья настольных часов и тихого посапывания Копейки с Харитошей; не увидел ничего, кроме родимой, наглухо законопаченной бревенчатой стены. Одеяло сразу обогрело, прогнав иглы холода, а на душе стало светло и приятно.
Но это кончилось вскорости. Булат вспомнил про Товарища Сталлиона и невольно поджал копыта. Нужен кто-то с высшей, чем у него, формой сознания, чтобы уложить подобное в голове.
Итак, по первости подобное чудо можно было списать на простое сновидение; но как теперь жить? Чтобы вот так вот, вдруг, чудо продолжилось? Нет. Чудес, во-первых, не бывает, а во-вторых — Булат задним умом чувствовал, что не так они устроены, чудеса. Словно спичка, вспыхивают они единожды на несколько мгновений, и после ничего не остаётся от них, кроме обгорелой палочки…
«Тогда как же это? — втянул он голову. — Как так?..»
Захотелось крикнуть во всю глотку: дескать, где ты, Товарищ Сталлион? Покажись! Дай знак!
Булат, попрядав ушами, дёрнулся и сел. Спасительная мысль пришла в голову: где же ещё искать уверенность и твёрдость духа, как не в трудах Великого? Там он находил уверенность последние шесть лет, там он найдёт её опять — и уже не будет предаваться недостойным настоящего пониссара сомнениям.
Он уже нашарил на столе толстый том, когда вздрогнул снова. Внизу зловеще цокали копыта.
«Вот оно… щорсы-ёрсы!»
Да. Мы поскачем другим путём.
Булат соскочил с постели, нашарил в темноте фуражку, гимнастёрку. Время не ждёт. Может, сейчас, там, внизу, Шаня, или как там его, копается на оружейном складе, чтобы придушить семью Кремлиных, а потом — как знать! — и самого генерального секретаря?..
На кровати в другом конце комнаты тихо застонала Копейка.
— Булат, ты куда?..
Булат, поправив портупею, не ответил. Лучше уж она будет спокойно спать, чем ловить каждый шорох, зная, что сейчас там ведётся тихая, жестокая, и беспощадная борьба.
Копейка, известное дело, не сдалась так просто. Сев на кровати, она понаблюдала за ним миг-другой. Она уже открыла рот, но Булат, нахлобучив на голову фуражку, её опередил:
— Вот, Копейка, — сказал он свистящим шёпотом. — Гляди! Слушай! Затеяли что-то новенькое твои ненаглядные эквестрияки!
— Булат, — сказала Копейка немного погодя. — Откуда в тебе эти захватнические настроения? Почему твоя здоровая недоверчивость перерастает во что-то страшное? С чего ты решил, что если кто-то повёл себя невежливо, то сразу вздумал плести заговор?
Булат застегнул телекинезом последнюю пуговицу, поправил фуражку и тихо кашлянул. Но тут на печке, тихонько охнув, зашуршался — точь-в-точь медвежонок в берлоге — Харитоша, и они смолкли оба. Когда пегасик утих, они снова скрестили взгляды.
— Объясняю, — Булат оправился. — Задача пониссара, кто бы что ни говорил — это поддержание огня сталлионизма в соотечественниках, урегулирование разногласий между согражданами, а также — подчёркиваю — защита нашей Сталлионской Родины, пускай и ценой собственной жизни. И мой долг не только ограничить тлетворное влияние эквестрийкой и любой другой враждебной клики, но и, в случае необходимости, устроить над неприятелем физическую расправу. «Домострой» Товарища Сталлиона, — заключил он и поморщился. — Досадно, что ты не помнишь этого фрагмента.
Булат отсалютовал, развернулся и направился прочь. Он сам досадовал, что супротив собственной сестры пришлось пустить в ход неприятные слова, но, чего поделаешь, коли время нынче такое. Былым согласием уже сыт не будешь.
— Булат, — вздохнула тихонько Копейка. — Не думала я, не гадала, когда нянчила тебя, что тобой когда-нибудь завладеют захватнические настроения.
Фыркнув про себя, Булат подошёл к двери — и тут замер, занеся копыто. Когда он, будучи ещё моложе Харитоши, услыхал, как внизу кто-то топчется. Он тогда чего-то не на шутку перепугался, стал звать сестру, и, потом, дрожа, уткнулся мордочкой ей в шёрстку. Но Копейка, конечно же, знала, что чудища в город заходить боятся, а из сталлионградцев никто беды не сделает, так что смело повела брата за собой...
Так в жизни Булата впервые появился старшина Квасман, тогда ещё разбитной и необстрелянный боец Народной Краснознамённой Войсковой Дружины. Бедолагу в дороге застала пурга, и он, по доброму сталлионградскому обычаю, юркнул в первую попавшуюся хату, чтобы обогреться. Ясное дело, дюжий, боевитый дружинник Квасман заворожил и кобылку-Копейку, и маленького Булата, и, и…
Булат нахмурился. Детство — хорошо, но на сегодняшний день не время предаваться воспоминаниям.
— Не пойму, Копейка, — сказал он. — Ты же сама прекрасно знаешь, что я сделал себя собственными копытами.
И, тихо прикрыв дверь, Булат скрылся в полумраке ночи.
Поглядел бы старина Шрапнелл, как справляется его самый удачливый гадкий утёнок. Ха! Он бы его посадил на сено и воду, заставил чистить хвостом нужники, а сам бы ходил рядом и поминутно орал: «я тебя до тех пор гонять буду, пока из ушей сидр не польётся!!» И был бы прав.
Шайнинг бесшумно вернулся в комнату. Хотелось сгореть от стыда, и переродиться, как феникс, в кого-нибудь поумнее.
— Омайгош… — простонал чуть слышно Шайнинг и лёг на кровать. — О. Май. Гош.
Да уж. Пока он ходил походом во имя вящей славы Эквестрийской Короны, нагретое местечко не успело даже остыть.
Мурашки побежали по телу Шайнинга. Он вспомнил сон, и дыхание перехватило. Твайлайт. Милая, драгоценная сестра.
Недолго думая, Шайнинг опять создал тусклое свечение, опять сотворил перо с чернильницей и пергамент. С полминуты он не двигался.
«Моя дорогая Твайлайт», написал Шайнинг наконец, и не написал больше ничего. Этого уже было достаточно. Крик вопиющего в снежной пустыне. Понизнон Хуфзо на необитаемом острове.
Шайнинг глухо зарычал и упёрся мордой в стенку. Опять. Опять! Даже здесь, в этой паршивой глуши, он не сможет отправить весточку сестре. В секретном ящике, помимо солдатиков, хранилась ещё стопка писем, аккуратно перевязанная бечёвкой — это были письма для Твайлайт, которые он так и не отправил. Он изливал в них душу так, как мог открыться на белом свете одной только сестре, но всякий раз, перечитывая собственные строки, жмурился и думал: «нет. Не надо. Потом как-нибудь...»
Это просто бессмысленно. Шайнинг взял письмо, отрыл книжку Уайлдфлэнка, и спрятал туда пергамент — комкать и выбрасывать уже жалко.
Шайнинг положил голову на копыта и тяжко вздохнул. Обычно после писем Твай в мозгах на время укоренялся порядок — теперь лишь болотная муть из воспоминаний детства, смутных тревог и самобичевания. Потом Шайнинг, оглянувшись на Бурёнку, сполз с кровати и ушёл прочь, туда, где вчера царило застолье. Он уже знал, что сегодня ему не уснуть. На душе скребли параспрайты.
Шайнинг как раз прохаживался возле плаката «Смерть сомбрятской гадине!», когда в дверях появился Булат. Памятуя о словах Её Высочества, Шайнинг не стал перебирать в уме арсенал защитных заклятий; он попытался отнестить к этому крупогрызу с, лягать, доброжелательным вниманием.
Булат, похоже, пытался делать то же самое. Он некоторое время постоял у двери, склоня голову, а потом двинулся вперёд. Шайнинг сделал то же самое. Где-то посреди стола они встретились, и чуть ли не одновременно уселись друг напротив друга.
Доброжелательное внимание. Булат просто лучился им.
Взгляды оппонентов встретились. Шайнинг впервые обнаружил, что Булат чуть крупней его, и подтянулся; Булат сделал то же самое. Они играли в хуфрестлинг глазами.
— Ну что, — Булат сложил копыта на груди. — Не любо тебе у нас в Сталлионграде?
Шайнинг сморгнул. Что бы Булат ни задумывал, идти на ухищрения и вести тонкую игру он не собирался, это понятно. Ну, тогда и мы в лоб бить будем, ничего не попишешь.
А, впрочем… ударами промеж глаз, как известно, толку не добьёшься. Лучше уж испить до дна горькую чашу дипломатии. У него есть приказ, а по приказу, как известно, и земной пони полетит.
Когда Шайнинг открыл рот, Булат вскинул копыто.
— Извиняюсь, — он склонил голову набок и кивнул. — Не любо, значит, вам у нас в Сталлионграде?
«Ах, так…»
— Вполне, — буркнул Шайнинг.
Булат сдвинул фуражку набкрень и откинулся назад.
— Ладно. Ты, то есть, вы, скажите мне лучше: кому в Эквестрии жить хорошо? Как там ваше житьё-бытьё протекает? Вы-то, вот, — он обвёл взглядом комнату, — можно сказать, вы на исподнее наше нагляделись, а мы про вас толком и не знаем ничего.
Шайнинг вздохнул с облегчением. В бытность курсантом он уверенно держал на занятиях по патриотическому воспитанию высший балл.
И Селестия, собравшись с духом, объяснила.
Дело в том, что Старсвирл, не сведущий в государственных науках, задумывал так: если аликорн вместо служения королевству вздумает сам захватить престол, народ всегда сможет его одолеть. В заклятье аликорна изначально заложена спасительная «красная кнопка». Отношение же к войне между Сталлионом и Сомброй у Табунской Ассамблеи было простое: «лучшим исходом войны на севере был бы такой, когда последний кристальный пони уложил бы последнего коньгородца и растянулся мёртвым рядом». Для них, хладнокровных государственных мужей, в этом не было ничего предосудительного; да и Совет Архимагов, группка влиятельных единорогов-аристократов, которая двигала землю и, по факту, заправляла королевством, ни за что бы не дала добро на подобное предприятие.
Но Селестия и Луна не могли спокойно смотреть, как льют кровь два брата в бессмысленной, по их мнению, вражде. Но сестёр не пустили — Совет Архимагов держал копыто над «красной кнопкой».
Селестия и Луна мучились, пытаясь изыскать способ прийти на выручку. Однако некогда было предаваться печалям: королевство, так и не успевшее за двадцать лет восстановиться от «веселия» Дискорда, нуждалось в сёстрах как в Богинях, как в символе новой жизни. Сталлион же всё слал и слал новых гонцов, моля, прося, требуя помощи против зарвавшегося захватчика-разбойника. Табунская Ассамблея отнекивалась: не хотели-де они рисковать магическим балансом, применив Элементы, а к войне эквестрийские подданные, считали почтенные ассамблеры, готовы не были. Раз пять, расщедрившись, Ассамблея отправила «в помощь несчастным Коньгородским жеребятам» несколько обозов с сеном, но тем дело и кончилось.
Тут Волга с горькой усмешкой отметила, что эти обозы коньгородские ратники в шутку называли «вторым» или «эквестрийским» полем брани.
На пятом месяце войны гонцы перестали тревожить покой почтенных ассамблеров.
И вот, в одну ночь к Селестии в покои ворвалась Луна. Старшая сестра с ужасом воззрилась на младшую: с рога той капала густая багровая кровь. Луна сказала, что собственнокопытно разделалась с «этим подлецом», главным архимагом Мэйннеди, и «со всем их змеиным логовом». Голос её был ужасающе спокоен. Похоже, она не испытывала раскаяния (или не поняла ещё, что сделал) и Селестия могла понять сестру — пока на севере два народа истребляли друг друга, толстосумы в собственных интересах тянули гидру за известное место. Но так, просто, устроить расправу над живыми пони… теперь Селестия корила себя за то, что не потрудилась заглянуть поглубже в душу Луны — но разве было тогда на это время?
Недолго думая, сёстры схватили Элементы Гармонии и полетели в Господин Великий Коньгород.
Трупы, следы, остатки биваков и походных костерков привели сестёр к самой Империи. Сеча уже кипела на улицах. Кучка воинов Сомбры в кристальных экзоскелетах, с электрокопьями, обороняла подступы к Дворцу; и пускай коньгородцев осталась тоже лишь утомлённая горстка, это были богатыри, за год войны потерявшие страх и жалость. Было ясно: ещё одно усилие, и идея одолеет прогресс.
Сёстры же надеялись, что мощь Элементов Гармонии уладит разногласия братьев, развеет злобу, вдохнёт в мертвецов жизнь, и все заживут как прежде — может, даже лучше.
Но неведомые силы Элементов рассудили иначе. Бой на минуту утих, когда Элементы обрушились на Сомбру: однако вместо того, чтобы превратить мёртвых в живых, а врагов в друзей, Элементы изничтожили разум Сомбры, и он потерял контроль над собственными магическими силами.
Неисповедимы пути судьбы. Теперь на бой со всем миром вышла безумная, неодолимая Тень.
Глотая слёзы отчаяния, сёстры ударили снова. И тогда свершилось. Чудовище, сотканное из мглы, было заточено в ледник. Глаза экзоскелетов потухли и они, как один, рухнули оземь. Зеленоватый туман поплыл над развалинами Империи.
А коньгородцы, как один, обернулись к принцессам.
— Дальше ты всё знаешь сама, — Селестия положила копыта Волге на спину. — Так мы с тобой повстречались впервые, дорогая Волга.
Селестия опустилась на пол рядом. Ох, нелегко генсеку давались эти воспоминания. На всём свете одна только Селестия понимала, сколько можно сделать и сколько передумать за тысячу лет, и понимала, что иногда целых веков не хватит, чтобы уложить в голове трудные мгновения жизни. Иногда к ним, до поры до времени, просто не хочется возвращаться — а когда они возвращаются, то возвращаются со страшной силой.
Волга оправилась на удивление быстро. Когда пробили ходики, она подняла взгляд.
— Наши учёные книжники, — проговорила она, — пытались понять природу этого тумана. Что вы о нём знаете?
Селестия вздохнула.
— Сначала я думала, что это Элементы Гармонии. Но тысяча лет — немалый срок, дорогая Волга, и стало ясно, что это, скорее всего, дело копыт Сомбры. Зная о неминуемом поражении, Сомбра пустил в ход некое заклинание непостижимой нам природы. Понять его мы сможем только когда вернётся Кристальная Империя. Но я подозреваю, что Сомбра сделал напоследок всё, что мог, для своего народа. Это он усыпил их, а не Элементы. Это он оградил их от всего мира. Думаю, Кристальная Империя мало-помалу изменяется до неузнаваемости. Свитки с другой историей появляются в тамошних библиотеках. Истинная память заменяется ложной. Сомбра разочаровался в своих подданных и не захотел оставлять им технологий, которыми они могут себе навредить.
«Ирония судьбы, — подумала Селестия. — Навряд ли бы он смог создать такое без знаний вендиго. И сочинить подобное заклятие за полчаса он тоже не мог. Уже где-то через полгода он понял, что не бывать ему победителем, и стал работать над эпитафией для своей могилы. Вот они, плоды той войны».
Две правительницы коротко взглянули друг на друга. Обе они думали о том, о чём не было смысла говорить вслух. О той самой встрече, когда израненные коньгородцы, ведомые лично Сталлионом, уходили из Кристальной Империи. Селестия не знала, что всё так обернётся, но тогда надеялась хотя бы на благодарность: однако, когда последний дружинник скрылся за углом, она поняла, что могла рассчитывать лишь на ненависть. Для коньгородцев сёстры были предателями, которым ничего не стоило прилететь и «бахнуть разок», и тогда сотням пони не пришлось бы полечь костьми. И вот только тут, когда всё уже было решено, они пришли и небрежным взмахом копыта уничтожили виновника. Словно подразниться хотели.
Разве мог после этого Сталлион выйти перед своими товарищами, подойти к Селестии и сказать ей даже невинное «добрый вечер», поздравить с общей победой? Тогда собственные дружины стали бы гнушаться его, да и он сам бы себя возненавидел.
Среди тех коньгородцев была и Волга.
Волга не рассказала, какие слова говорил тогда про неё Сталлион. Всё и так было ясно. Достаточно лишь того, что именно тогда поднялся Снежный Занавес над Господином Великим Коньгородом. Лучше навеки отгородиться от недобрых соседей, чем страдать, имея с ними дело. Теперь Сталлион был твёрдо уверен в том, что Эквестрия уже положила глаз на Коньгород и в этой войне — кто кого перехитрит — не место честным северянам. Насколько он
— Тогда отец как раз закончил собственный проект «Мэйнхеттен», — Волга горько усмехнулась. — Мы им покажем «кузькиного аликорна» — так он говаривал до войны. Потом он не говорил ничего.
Кузькин аликорн… кузькин аликорн. Звучит странно, но чувствуется почерк Сталлион и его своеобразное, непреклонное остроумие, которым время от времени обескураживал всю Академию Магических Наук.
— И что-то в превращении пошло не так?
— Да, — Волга помолчала. — А после этого, два дня спустя, он умер. Он завещал мне довести до конца начатое им дело. Он завещал мне стать аликорном и с помощью новых сил поднять Занавес.
Волга вздрогнула.
— Я не побоялась повторить эксперимент через неделю. Как видите, — она размяла крылья, — всё прошло успешно. Теперь я, приёмная дочь Коньгорода, бессмертна, а он, отец народов, мёртв.
Селестия покачала головой и вздохнула. Рано или поздно это надо было сказать. Вот они обе, связанные личностью одного и того же пони. Две тысячелетние старухи в чистой скорлупе, готовые на всё ради своих народов — которые когда-то приняли с сохой. И только теперь в сознании Селестии оформилась простая мысль: пускай рядом с ней, Селестией, тысячу лет не было сестры, она могла жить в ожидании её возвращения. А у Волги не осталось никого — кроме сталлионградцев. Но разве это спасение? Как бы теснее и дружнее не жили в Сталлионграде, аликорн — не чета простому пони, и, как бы один ни пытался понять другого, пропасть между ними растёт с каждым веком.
Единственным существом, которое могло её понять, была Селестия. Неизвестная. Загадочная. Зловеще-вероломная.
Оставалось только гадать, какую печать одиночества несёт на себе Волга.
— Дорогая, храбрая Волга, — Селестия улеглась, положив голову на копыта. — Аликорны не бессмертны.
Волга воззрилась на Принцессу.
— По моим подсчётам, я умру через пять-шесть лет. Аликорн не киснет, как молоко; он портится вмиг, и тогда уже исчезает навеки. Об этом Старсвирл Бородатый написал три строчки в самом конце своего трактата.
Шайнинг давно уже не говорил с таким упоением. Впрочем, чего уж там, он просто давно не говорил, а навоза всякого в голове скопилось — Селестия помоги…
— ...так и была создана Эквестрия, — сказал Шайнинг и тряхнул гривой. Он торжествовал. — Всё.
Булат сдвинул фуражку на другой бок и потёр подбородок.
— Н-да, щорсы-ёрсы… — он фыркнул от смеха. — Дом из пряников, право слово! Ну у вас и безделка!
И Булат рассмеялся — легко-легко, будто бы над нелепой выходкой жеребёнка в погожий летний денёк.
Хлобысь! — Шайнинг, прижав уши, ударил копытами о стол и склонился к Булату.
— А ну-ка, лягать, повтори!
— Но-но, балалайка ты бесструнная! — Булат прыснул. — Садись да слушай. Садись, садись, не съем. Уф. Нет, ей-ей, параспрайт от смеха ногу сломит.
Дипломатия. Дипломатия. Дипломатия. Сорок два раза дипломатия. Шайнинг медленно, играя желваками, опустился на место. Досаду проглотить, всё-таки, удалось.
— Вот, взгляни кругом, эквестрияк, — Булат приосанился.
— Взглянул.
— Посмотри на этот плакат.
— Смотрел.
Шайнинг его и впрямь уже видел. Плакат этот живописал земного пони, единорога и пегаса; за спиной первого виднелся плуг, второй держал телекинезом вилы, а третий был одет в лётные очки погодной службы — молодцы смотрели направо, где в облаке чёрной пыли растворялась страшная клыкастая харя. Харя, знакомая Шайнингу: она смутно походила на изображение Короля Сомбры, которое Шайнинг видел в детстве на обложке комикса.
А надпись гласила: «народы мира не хотят повторения бедствий войны!»
Булат положил фуражку на стол и придвинул к Шайнингу лицо.
— Всё это оружие, плакаты — память славной старины. Было это в двадцатом году после основания Сталлионграда — тогда он звался Господин Великий Коньгород — когда на нас попёр лютый да тёмный Король Сомбра, Сомбра-разбойник, Сомбра-кровопивец. Крепко его воевали наши пращуры. Как пелось в песне: вихри враждебные веют над нами..
И он рассказал Шайнингу, вдохновенно и пламенно, историю войны с Сомбрятской нечистью: про то, как затеял Король порушить и разорить счастье, к которому пони шли под мудрым руководством Товарища Сталлиона и как, собравши войско кристальных чудовищ и всякой мелкой чувырлы, снарядил он тайно великий поход. Справили тогда коньгородцы новоселье — будь здоров. Не успели встать на копыта, как тут уже Сомбра в гости жалует. Прав был Товарищ Сталлион, когда говорил, что не станут терпеть иноземные правители у себя под боком справедливое общество, к которому шли упорным трудом коньгородцы...
Первое время Шайнинг, вспоминая рассказ Кэйденс, пытался, дабы восстановить баланс сил, присовокупить какое-нибудь замечание или поправку; однако Булат так на него взглядывал, что у Шайнинга вскоре отпала всякая охота высказываться. Да и сам он вскоре увлёкся живым рассказом, и позабыл о том, что пять минут назад с радостью бы отшил Булату голову.
Коньгород не выдержал такого напора, да ещё и нагрянула нечисть средь ночи, внезапно; так что со сторожевых застав дружинники отходили, теряя оружие и товарищей. Кто-то из воевод предлагал даже оставить Коньгород, чтобы не тратить понапрасну сил — но Товарищ Сталлион приказал стоять крепко, сказал, что «за Медведицей для нас земли нет», что «велик Сталлионград, а отступать некуда», и у самых стен Коньгорода дружины окружили супостата и дали чёрному игу бой. Помог ещё тогда Подковник Мороз, занеся вражий стан сугробами, но и молодцы-коньгородцы бились не на живот, а насмерть.
— Изведал враг в тот день немало, что значит мощный наш, удалый, копытный Коньгородский бой! — продекламировал Булат.
И погнали краснознамённые рати Сомбру, а впереди всех шагала богатырская сотня лыжников, и воеводствовал ей Товарищ Сталлион. Об этой-то сотне и сложена великая былина «Слово о полку Сталлилонском». И призвал тогда под рёв флюгльхорнов Сомбра свой резерв, вендяг, белое войско, старших сыновей Подковника Мороза. Ударили вендяги вьюгой, а коньгородцы в ответ — доблестью и напуском, и погнали дальше басурпонские полчища.
— Да, были пони в это время, — Булат, казалось, сейчас сгорит от воодушевления, — не то, что нынешнее племя!
Шайнинг с концами потерял голову. Он жадно впитывал каждое слово — рыцарские романы, что он читал, не годились и в подковы этим событиям. И плевать, что не так ему рассказывала Кэйденс, плевать, что нет в этом рассказе Принцесс. Он слушал Булата, переводил взгляд и на плакаты, и на оружие, и на доспехи, что стояли в углу, и всё ему казалось подлинным и настоящим. Внутренний романтик Шайнинга, притеснённый в последний день, вышел на волю и разгулялся...
Последний, третий бой, драпающие орды приняли у самых стен сомбриного логова, у Кристальной Империи. Измождены были богатыри долгим и опасным, в обход, переходом через Алмазные Горы, много уже полегло их костьми на своей и чужой земле, но надобно было придушить зверя в его собственной берлоге. И пошли вперёд рати с кумачовыми стягами, и, хоть и было ворогов втрое больше, наголову разбили супостата, и водрузил Товарищ Сталлион стяг над Кристальным Дворцом!.. Но… но...
Тут Булат вздохнул и поник. Помолчал.
— Скажи-ка, дядя, ведь недаром, — проговорил он, — лежат, сражённые кристаллом, лихих богатырей отряды?.. — он покивал самому себе. — Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, ещё какие!.. Недаром помнят и поныне Империи осаду.
Победа говорила сама за себя: в последнем побоище Сомбра, убегая, ушёл под лёд вместе с горсткой приближённых наймитов; Империя отныне была свободна, а её обитатели по гроб жизни благодарны краснознамённым молодцам, что спасли их от жестокого ярма. Но Сомбра-душегубец не мог умереть просто так: перед страшной своей погибелью в толще вод напустил он на Империю зловещее заклятье, и, поскольку ничем не могли помочь кристальным пони коньгородцы, пришлось им возвращаться в разорённый дом.
Булат вздохнул. Шайнинг молчал.
«О, диво дивное. Видно, эквестрияк — не такой дуболом дубинноголовый, каким казался на первый взгляд».
И Булат уже было начал относиться по-свойски к тому, кого нарёк своим заклятым врагом, но — вовремя одёрнул себя. Вашу кашу. Он ведь так и не сказал главного. Эквестрия, и его хвалёные Принцессы, кормили коньгородцев обещаниями вместо того, чтобы прийти на выручку. Ох, Эквестрия, ох, страна шельм и хитроумного жулья. Как жестоко ты тогда нас обманула. Ты не заслуживаешь ничего, кроме ежовых накопытников.
«А пока что крепитесь и будьте готовы. Уже очень скоро я прибуду сам».
Только бы слова Товарища Сталлиона сбылись поскорей. Он так долго не выдержит. Копейка, Харитоша, Шаня: всё слишком запутанно.
— Так-то, эквестрияк, — хмыкнул с прохладцей Булат. — А ты — почему да почему. Это тебе не полушубок в попону заправлять.
Шайнинг вздрогнул и посмотрел на Булата с недоумением.
— Ну… — открыл он рот.
— Ну, ну, поняха гну. Запомни, — Булат встал. — Не всем вы здесь ндравитесь, товарищи золотосбруйники. Ох, не всем, помяни моё слово.
И Булат направился прочь.
— Булат! — раздался оклик. — Булат!
Но Булат не слушал. Он напевал под нос: «вставайте, пони вольные, на славный бой, на смертный бой! Вставайте, сталлионградские, за нашу землю честную!..»
А колокола звенели побудку, словно в унисон.