Окно в Эквестрию
Глава VI. Дружины просят огня
… В которой все переживут капитальную встряску. Шайнинг Армор подпрыгнет до небес дважды, один раз — от прозрения, а другой — буквально; Принцесса Селестия, между тем, тряхнёт стариной, а эквестрийцы найдут тысячу и одно применение наливке из развесистой клюквы, лишь бы её не пить.
«Покажи мне своё боевое ржание!»
Шайнинг помнил первый день в Гвардейском Её Величества Училище. Тогда он впервые морда к морде столкнулся с сержантом-майором Шрапнеллом, и вовек не забыл той встречи. Именно старина Шрапнелл вколотил в головы курсантов девиз «делай что должно, и будь что будет», оно же «врежь сначала, думай потом». Правда, в формулировке сержант-майора девиз звучал гораздо забористей, но суть от этого не менялась.
Смотря, как бежит из-под сбруи густая кровь, Шайнинг цепенел. С него словно спали чары цыганского зелья. Подумать только. Кровь. И это кровь не от того, что Булат сильно порезался, или, скажем, упал с большой высоты. Это кровь от раны. Раны, которую нанёс он, Шайнинг Армор, капитан-командор Солнечной Гвардии.
Как просто подобные сцены с повержением злодеев читались в рыцарских романах.
Шайнинг, ругаясь про себя, бросился к Булату. Он скинул сбрую, стал рвать зубами подложку своей сбруи, доспехов Булата, перевязывать, — но всё бестолку. Как сейчас Шайнинг клял себя, что никогда не придавал значения курсам первой помощи и магии лечения! Это не понадобится, думал он. Со мной такого никогда не случится, думал он.
Пока жизнь вытекала из Булата, Шайнинг взахлёб пил горькую микстуру раскаяния. Виват Эквестрия! Виват Шайнинг Армор! Враг получил по заслугам! Финита ля спектакль!
Мысли, которым Шайнинг не давал хода, рвались наружу. Он был кругом неправ. Он потерял путеводную нить. Он обманул надежды всех, за кого сражался. От смерти Булата попранная честь Эквестрии не воспрянет; вряд ли он после такого сможет смотреть Твайлайт в глаза; Кэйденс теперь имеет полное право возненавидеть сира Арморе Бриллянте, отец с матерью — прогнать с порога, а родимый дом — никогда не принять обратно. Шайнинг и самому себе опротивел.
Её Величество, с именем которой он шёл на смерть, будет горько разочарована тем, как капитан-командор «оправдал доверие». Он сорванец, а не гвардеец. Мудрая и дальновидная правительница, оказалась чересчур дальновидна и не заметила того, что творилось у неё под самым носом. И почему его только не сослали в Вечнодикий?..
Мороз крепчал, но метель — нет. Ей просто некуда было крепчать. Снег впивался в шерсть, как тучи клещей, льдинки резали глаза, а ветер валил с ног. Издалека доносился загадочный, непонятный вой, но Шайнинг думал, что это ему мерещится.
Булат дышал всё тяжелее и прерывистей, а «защитник слабых и увечных» ничего не мог поделать. Не пьедестал делает героем! Шайнинг, который через всё это шёл с мыслью «я должен так сделать, чтобы оправдать должность капитан-командора», с каждой минутой становился всё менее достоин своего высокого поста. Не офицер, а междометие какое-то. Бестолочь.
«Как жаль, — Шайнинг отрешённо провёл языком по потрескавшимся губам, — что силовые поля не греют. Магических сил хоть отбавляй, а я бессилен. Умел бы телепортироваться, как Твайли...»
Наконец кое-как, наспех, перевязав рану, Шайнинг взвалил Булата на спину и побрёл, увязая в снегу. Без доспехов с меховой подложкой холод пробирал до костей, до самых внутренностей. Сама кровь, казалось, леденела: то Подковник Мороз мстил за своего служилого понька.
За двадцать шагов Шайнинг успел передумать столько мыслей, сколько, казалось, не думал за всю сознательную — или около того — жизнь. Он не хотел своим поступком пощекотать самолюбие. Он делал то, что считал правильным, без оглядки на одобрение или порицание окружающих. Ведь так, кажется, принято делать в свободной Эквестрии, где каждый пони гуляет сам по себе и считает себя пупом Вселенной?
А вот если так называемый «коллектив» его бы остановил? Было бы это лучше, или хуже? Шайнинг не знал. С одной стороны — да, лучше. А с другой — если бы он не смирился с чужими нравоучениями и затаил обиду? Чем бы это кончилось?
Всё это время Шайнинг считал сталлионградцев пони второго сорта в том числе и за то, что они, скованные одной целью, без оглядки на здравый смысл следуют заветам мертвеца. Но разве лучше это игры в политику в Табунской Ассамблее, где почтенные пони резвятся с бессмысленными «прожектами», как жеребята с куличиками? Умнеет ли гидра от изобилия голов?
Если нации не с кем бороться, она борется с ленью и два раза в год лечится на водах от ожирения. Только в голову поньдертальца, сытую притянутыми за понячьи уши курортными разговорами, может прийти светлая мысль: «а давай-ка я сейчас начищу ему физию, и моё королевство воспрянет ввысь к светлому будущему!»
Шайнинг не знал, что двигало Булатом, но был уверен: что бы его не подстёгивало, это что-то было разумное, доброе, вечное.
К чему мишура и лоск, эти Гранд Галлопин Гала, усадьбы, фазенды, поместья? Один древний философ из Пегасополиса, как рассказывала Кэйденс, жил в бочке, и чувствовал себя прекрасно. Свести на нет излишества и потребности — может статься, вот оно, счастие? Зачем вообще на свете существует Солнечная Гвардия, это сборище ходячей мебели? Чем она может заниматься, кроме фанфаронства и ношения наградных попон? Было в жизни хоть одного гвардейца переживание страшнее, чем дворцовый лабиринт? Наградили за последние века хотя бы одного «панцирного рыцаря Её Величества» чем-нибудь, кроме медалей за выслугу лет?
И ведь все нации — и Грифлянд, и Ля Грифф, и Эль Ллама, и Верблюжий Халифат, и Сёдельная Арабия, и даже Зебрика, и особенно Всевеликая Баранославия — живут точно так же. Колоссы на глиняных копытах.
А Канун Согревающего Очага, высосанный из копыта? На нём все твердят о гармонии, и, кажется, из кожи вон вылезут, лишь бы помочь ближнему — а на следующий день благополучно оставляют в дураках. О чём вообще можно говорить, если, согласно статистике, в половине городов Эквестрии запаздывают элементарные весенние уборки?
Только подобная культура могла воспитать на леденцах и карамельках кого-нибудь вроде него, горе-рыцаря Шайнинг Армора. Дон Мэйнхот и ветряные мельницы тут и рядом не стояли. Какое там! Всё пошло через круп: Шайнинг не смог позаботиться о сестре, не смог поладить с прекрасной принцессой, не смог одержать верх на турнире и не смог отстоять честь родного королевства — он даже не смог нормально покрасить солдатиков.
На двадцать первом шаге колени подкосились, и Шайнинг завалился набок. Так он и лежал — спина к спине со вчерашним, наверное, уже замёрзшим насмерть неприятелем, пытаясь разомкнуть ресницы, холодные и тяжёлые от хлопьев снега. Силы ещё не покинули его, но предприимчивости и след простыл.
Время шло. Когда уши Шайнинга наконец-то шевельнулись, вьюга поутихла — подобно лаю, что сходит на громкий и беспокойный рык.
«Кэйденс...»
Шайнинг шелохнулся. Размял копыта. Рывком вскочил на ноги. Озноб пробирал до самых косточек — но Шайнинг не собирался сдавать позиции. Проклиная себя, он порылся у Булата под доспехом и вытащил на свет Селестиев сборник Уайлдфлэнка.
«Я заплутал в жизни и заплутал в метели, — стиснул зубы Шайнинг, — но я должен поставить в этом лабиринте последнюю, твёрдую точку».
Он открыл книжку на той же странице, с которой переписывал стихотворение для Кэйденс. Метель слепила глаза, Шайнинг, щурясь, поминутно смахивал огромные снежинки, но, видит Селестия, ни разу в жизни он ничего так пристально не читал. Он пропустил через себя каждое слово, прочувствовал каждый слог, и в награду детище великого эквестрийского поэта, слившись с плачем вьюги, отдалось в ушах дивным, мелодичным эхом.
Прости, звезда, пора мне спать,
Но жаль расстаться мне с тобою —
C тобою я привык мечтать.
Ведь я живу одной мечтою.
О, ты, прелестная звезда,
Порою ярко так сияешь...
И сердцу бедному тогда
О лучших днях напоминаешь.
Туда, где ярко светишь ты,
Стремятся все мои желанья —
Там сбудутся мои мечты...
Звезда, прости — и до свиданья!..
Глотая слёзы — от восхищения, раскаяния, бессилия и детской жалости к самому себе, он сотворил перо, чернильницу, вырвал из книжки листок и начал писать.
Начиналось письмо со слов «Фэнси Пэнтс говорил, что глуп тот пони, который не меняет своих взглядов...»
И Шайнинга разнесло.
С каждой минутой Шайнинг деревенел, но не бросал выводить буквы. Телекинез сплошь и рядом прерывался, но перо продолжало гулять по листу. Глаза застлала мёрзлая мгла, но Шайнинг видел, казалось, внутренним зрением и не успокоился, пока не исписал обе стороны подчистую.
На полпути Шайнинг вдруг отвёл глаза и увидел что в снегу, возле Булата, лежит оловянный солдатик. Шайнинга прошиб холодный пот. Круглыми глазами он уставился на болванчика: протянул замёрзшее копыто, покрутил, разглядел.
«Селестия пречистая… и он...»
Так полетел в стольный град Кантерлот крик умирающего в ледяной пустыне.
Частенько планы величайших тактиков и стратегов терпели крах из-за каких-то дурных мелочей, о которых и сказать-то стыдно. Так, карты Перкинса спутались из-за мерзопакостной погоды.
Гвардейцы, прикрываясь копытами, шагали через пургу. Кто-то поднял скулёж, что с большей охотой помаршировал бы ползком, но на него Перкинс прикрикнул: дескать «не задавай странных вопросов, и тебе не будут задавать странных ответов». Только Чаффи — хвост трубой — топал, уткнув нос в снег. Этому всё нипочём.
«О, Нелли, — Перкинса пробрала дрожь. — хихоньки-хахоньки кончились, не будь я Перкинс. Принесу Тёте Селли в клювике новость: так и так, ваш подопечный, порученный моему надзору, сгинул в пурге по моему попущению. Новость первостатейная. И где его копыта носят?..»
— Сержа-ант! — позвал Флэш Сентри. — И чего тебе не имётся? Куда мы вообще идём?
— Не рассуждать! — прикрикнул Перкинс, чувствуя, как ускользает из копыт авторитет. — Вот, помнится, у меня один случай был, салаги — приезжаю я как-то в Понивилль, навестить стариков-родителей, а мне навстречу выбегает, трясясь, симпатичная единорожка салатовой масти и кричит: «а в моём мире живут только люди! Они питаются мясом и не какают навозом!» — и скрылась, бешено улыбаясь, в кустах. Знаешь, что это значит, Флэш Сентри?
— Нет! Я вообще ни бита не понял!
— Я тебе кто, обычный дикий мустанг из Мустангии? Нет! Сэр! Я тебе устрою грифляндскую дисциплину, костяной мешок!
— Сэр, никак нет, сэр! Сэр, я вообще ни бита не понял, сэр!
— А это значит, Флэш Сентри, что если ты сейчас же не захлопнешь пасть, клянусь, я себе голову в навоз расшибу, но сделаю из тебя такого же придурка!
Флэш Сентри, фыркнув, решил напомнить своему сержанту похожу историю про паровоз, который не смог — но не успел. Взвизг, вернее, ультиматум Чаффи не оставил ему никаких шансов.
— Вот он! Вот он! — пролаял Чаффи, прыгая перед Перкинсом — и тут же, подняв облачко колючего снега, скрылся во мгле. Перкинс, противостоя ревущему ветру всем тучным телом, пошёл по горячим следам.
«Не будь я Перкинс, надо вперёд поставить этого Бицепса. А то свалили, недоумки, гнев стихии на своего сержанта и довольны».
А потом Перкинс ударился копытом о мёрзлую тушку и замер, чувствуя сквозь шкуру капли холодного пота.
«Ничего не скажешь, — вытаращился Перкинс, — натюрлих гроссмейстер наш молокосос. На все копытца мастер. О, Нелли! Удача повернулась к нам фортуной, да?»
Засопев, Перкинс принялся за дело.
— Виккерс! Ко мне! Держи бутылочку сиропа и отпаивай его! Вон как бедолагу контузило! И не смей так ухмыляться, я понятия не имею, откуда она у меня взялась! Боффорс! Хватай за передние копыта! Стирлинг — за задние! Крузейдер! Поддерживай снизу! Меня не волнует, кобыледи, что вы не можете лететь! Тоже мне, Гвардия! Я приказываю вам лететь, а по приказу и земной пони вроде меня полетит!.. Файрфлай — бери сталлионградца. МАРШ! Без разговоров! Галифакс… о, Небо, за что мне всё это?! Галифакс, помоги Файрфлаю! Першинг! Толку от тебя, как от боевой пижамы! Ты туда же! Лягать… лягать, как я был бы рад, если б эти двое очухались! Я бы им приказал!.. Ну, чего встал, Гаранд? И ты, Флэш Сентри, Бицепс, Браунинг, и остальные — вы берёте на себя ветер, ясно? Щелбанов на вас не напасёшься! Спокойствие, кобыледи, мы с вами не балет танц...—
— Тревога! — взвыл Чаффи. — Тревога!
О, Нелли. Услышав отрывистые приказы, крики и медвежий рёв, Перкинс едва не заплакал навзрыд. Как зебра. Стихами.
Первым на гвардейцев выскочила знакомая Перкинсу медведица.
— Держать строй! Держать строй! — орал потерявший самообладание Перкинс, будто бы перед фалангой трёхста пегасопольцев. — Лягать-гарцевать!
Надо отдать салагам должное, не будь я Перкинс. Медведица, конечно, сама в атаку не больно бросалась, но медведь — это вам не мул. Перед медведем и каштанов наложить не стыдно.
— Бурёнка! Отставить!
Медведица, которая как раз замахнулась лапой на рычащего Чаффи, обернулась. Метель чуть-чуть, самую капельку стихла, но тогда гвардейцы увидели кое-что пострашнее полудикого зверя.
Дула винтовок.
Не все гвардейцы помнили до поездки в Сталлионград, какими зловещими свойствами обладают железные трубки — но в стране льда им напомнили, а, чтобы урок не забылся, прицепили к винтовкам штык-бердыши.
— Ну и как, миляги, это прикажете понимать? — прорычал генерал-подковник.
— Отдать сталлионградцам сталлионградца! — скомандовал Перкинс.
— Есть отдать сталлионградцам сталлионградца! — тявкнул Чаффи, не отрывая взгляда от винтовок, что ощерились железом бердышей.
Сталлионградцы приняли сталлионградца, но противостояние тем не кончилось, не будь я Перкинс. Булата уложили, накрыли шинелью, стали отпаивать, а Перкинс теперь заметил среди сталлионградцев сестру Булата, имени которой он не знал. Её можно было бы принять за жену, но — без ложной скромности — наблюдательности Перкинса позавидовал бы и Флэнкюль Пуаро.
Тем временем, генерал-подковник направил на Перкинса лыжи.
— Я к вам сталлионградским языком обращаюсь! Что случилось, товарищи эквестрияки, забодай меня параспрайт?!
Улыбка шириной в милю — не лучший ответ, когда на тебя глядят, как кадет на пустую тарелку. Всё равно что минотавру красную тряпку показать. Поэтому Перкинс подтянулся и перешёл в ипостась ревностного служаки, который будто бы тако в рот набрал: этот маневр всегда удавался на пять с плюсом.
— Рапортует сержант Теодор Перкинс! Докладываю, что двадцать минут назад ваш пониссар и наш капитан-командор схватились в драке! Мы прибыли по горячим следам!
— Подай сюда вашего капитана! — гаркнул генерал-подковник.
— Никак нет! Он в бессознательном состоянии, сэр!
Генерал-подковник по-хорошему не желал. Минуя Перкинса, он бросился к Шайнингу, который, согретый теплом гвардейского братства, оказывается, приходил в чувство.
— Эй-х! Ты почто хлопца помял?! — возопил генерал-подковник, тряся Шайнинга, который не мог и папу-маму выговорить.
Тут же вынырнул Чаффи. Ну что за мандрагория?.. Орден заслуженного бездаря тому, кто его муштровал! Хотя, храбрец — храбрец, ничего не скажешь. Не каждый сорвиголова решится на подобное перед дулами почти-что-противника.
— А ты почто нашего капитан-командора мнёшь? — втянув голову, Чаффи оскалился. Только теперь Перкинс заметил, что Чаффи подтачивает зубы, чтобы они были острее. — Я знаю, где ты живёшь. У нас длинные копыта, и мы не побоимся их применить!
Инфернальная, с вашего позволения, личность этот Чаффи. Не будь я Перкинс.
Будёнич навёл на Чаффи испепеляющий взгляд. Но к такому Чаффи привык, и потому не подумал поддаваться. Он только зубами заклацал.
О, Нелли. У дракона в утробе и то спокойней живётся.
Перкинс быстро вклинился между Чаффи и Будёничем. Чаффи продолжил клацать зубами из-за спины.
— Что такое?.. — подал голос Шайнинг.
Как вовремя, спасибо большое.
— Ага! Эквестрияк, свиное ухо! — рявкнул генерал-подковник. — Ну-ка! Расскажи мне всё с чувством! С толком!! С расстановкой!!!
Снова вылез Чаффи. Уф, клянусь честью, это ему с копыт не сойдёт. Пришлось вклиниваться между Шайнингом и Чаффи одновременно.
— Да ты вообще в каждом лукошке затычка! — заорал на Перкинса Будёнич. —
Сгинь с глаз моих! Или сгиньте, как у вас там, в Эквестрии, говорят!
Кольцо сталлионградцев сжималось. Уже слышалась взаимная брань: «ах ты, щучий сын… на эквестрийский флаг порву… у-лю-лю!.. всем оставаться на местах!.. гнида казематная!.. да по тебе уже чай стынет!.. на волю, в пампасы!.. в ноздрю зальём керосин!.. громче!!.. кому резьбу сорвало, сморчок?.. да вежливость — моё второе имя… усы, копыта и хвост — вот мои документы!.. фижма! гнолл! гусь лапчатый! яррр!»
Кто-то тарахтел, словно газонокосилка. Не будь я Перкинс.
— ...спутать вопросы не значит разрешить их, товарищ Кремлин.
Именно так закончил Вождь и Учитель своё длинное наставление. Наставление, в котором Булат, как ни пытался, не поверил ни единому слову. Он хотел бы верить, всей душой, очень хотел, но Товарищ Сталлион сам не верил в собственные слова — а Товарищ Сталлион, который не верит в собственные слова — это не Товарищ Сталлион.
Булат не ожидал, что Шаня одержит победу. «В один присест съем, — думал Булат, — и снегом закушу». Но, как ни странно, в ярость от собственного разгрома он не пришёл. Рождалось какое-то новое чувство, и Булат не знал ему рода-племени.
Они с Товарищем Сталлионом долго смотрели друг на друга — и когда Товарищ Сталлион отвёл взгляд, Булат вздохнул, разуверившись окончательно. Как бы, всё-таки, было здорово, если бы Товарищ Сталлион оказался настоящим. Но, судя по всему, это просто игра воображения.
И тут Товарищ Сталлион ударил копытами о стол.
— Товарищ Кремлин! Очнись! Ты проморгаешь вендяг, что идут с Устюга!
Пахло медведем.
Булат пробудился. Шершавый язык Бурёнки слюнявил ему морду, но Булат, моргая, отстранился — и увидел Копейку. В её глазах читались тоска и упрёк.
— Ну что?.. — вздохнула она. — Не оскудела в сердцах молодецкая удаль, да? Разгулялся? Распотешился? Да как ты только… как ты… — она, всхлипнув, закрыла глаза. — Прокляни меня сталлионским проклятием, братец, за то, что я тебя оставила.
«Не корысти ради… — скользнула в голове Булата странная мысль. — А токмо волею пославшего меня Товарища Сталлиона».
В боку саднило. Эквестрияк успел его зацепить. Копейка чуть не плакала. Неподалёку грохотала и переливалась тысячью оттенков угрозы крепкая ругань. Сталлионградичи? Эквестрияки? Метель?
Товарищ Сталлион?
Вендяги?
Булат вздрогнул. Померещилось, будто бы он расслышал далёкий-предалёкий, но полный лютого озлобления вой. Воспоминания хлынули в буйну голову; подвиг старшины Квасмана, потерянная экспедиция, вендяги, незаслуженная награда, назначение, Копейка…
Вендяги. Это «у-у-у» неспроста.
Булат машинально скинул шинелку, вскочил на ноги, вырвал у обалдевшего от неожиданности стрельца винтовку и, не обращая на опешившую Копейку внимания, принялся палить в воздух. Надо сказать, он так едва не столкнул промеж собой эквестрияков и сталлионградичей, уже готовых порвать друг друга в клочья — но счастливая случайность устроила так, что все успели сообразить, что к чему.
Четыре десятка глаз уставилось на Булата.
— Тихо! Тихо! Слушайте! — Булат весь навострился.
Молчание было долгим-предолгим. Наверное, он, без фуражки, с перевязанным животом и головой, внушал трепет и уважение. Бок отзывался на каждое движение уколом боли, перед глазами всё ещё плыло, в ушах звенели слова Товарища Сталлиона, горькое разочарование снедало душу — и надежда. Булат надеялся на то, что сейчас налетят вендяги, и все сомнения можно будет отбросить.
Но, вот, время шло, а ничего так и не случилось. Наконец генерал-подковник, сдвинув брови, тронулся к Булату. Сердце упало.
— Эх ты, напортачил! — прикрикнул он. — Ротозей! Бедокур! Мало тебе на станции было, да? Мало тебе, мясое—
Мощнейший порыв ледяного ветра сдул с голов шапки, чуть не свалил набок Булата и опрокинул навзничь мелкого эквестрияка, который принялся громко ругаться и сучить копытами.
— Ложи-ись!..
В голове у Булата грохотал набат. Вендяги. Товарищ Сталлион их предвидел!
...А может быть, всё, что они с Шаней устроили, и вызвало вендяг?..
— Идёт медведь по лесу, видит — борщ горит. Съел его и… кх-хахаха... сгорел!
И Тютюн пустился ржать, смахивая слёзы копытом. Кроме него на ладье «Аврора» всепони сидели с угрюмыми лицами. Случай с дядей, который рассказал Харитоша, опечалил всех до единого моряков: Харитошу они любили, а Булата знали с малолетства как поня, который попал в пониссары, нигде не отучившись, закончив, как говорится, одну «медвежью академию».
Все уставились на Бронеуса. «И ты об этом не знал?» — вопрошали взгляды.
— Н-да… — только и протянул Бронеус. — Ну, малой, не дрейфь. Плавали, знаем. Отвалят эквестрияки — и всё устроится. Ты ведь знаешь, ко мне Булат сам приходил, и обо всём рассказал. Терпи, солдат. Подковником будешь.
Харитоша тяжело вздохнул и принялся грустно смотреть на чистые воды реки Медведицы.
Больше сказать было нечего. Племяше надобно всё обдумать, самому одолеть печаль: Варяг рад-радёхонек будет помочь ему позже. Лучше не трясти Харитошу понапрасну.
На «Авроре» долго царило молчание. Неунывающий Тютюн достал из-под скамьи балалайку и начал тихонько тренькать. Потом — напевать.
Наверх, вы, товарищи, все по местам —
Последний парад наступает.
Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,
Пощады никто не желает!
— Не рви снасти души моей, — поморщился Бронеус. — Тимофий, заткни его, ну-ка?
Варяг Бронеус состарился в ожидании великого подвига. В завитых чёрных усах давно уже блестела благородная проседь, а большие дела всё обходили Бронеуса стороной. То и дело в «Подкове и Молоте» писали о «героическом противостоянии пони и чудища», то и дело рассказывали о пограничниках, которые гнали мелкие отряды вендяг прежде, чем они показывали нос из-за гор. Да чего уж там, даже младшенький брат, Булат, уже получил «Богатыря Сталлионграда второй степени», а Варяг всё жил и жил, тихо, мирно…
Хотя, с наградой тут отдельная история. Варяг догадывался, что Булат сам не в восторге от того, что его наградили. Подробностей Варяг не знал, но понимал одно: если пониссар ходит без медалей, значит, они ему не по нраву.
Булат совсем заплутал, бедолага. Здорово ему ударило учение Товарища Сталлиона в голову.
Варяг относился к эквестриякам просто: есть эквестрияки, нет их — всё одно, лишь бы не буянили слишком. Кому какое дело, откуда ты родом, за что радеешь, если все мы — пони?..
Завыло, загрохотало вдалеке, пробрало до костей могильным холодом. «Тр-рынь» — нестройно мявкнула балалайка.
Бронеус вскинул чубатую голову.
— Полундра! — возопил Харитоша. — Полундра, грот-бом-брамсель мне в правое ухо!
Со стороны тайги по небу катились тучи. И какие тучи! — жуткие белые кони, раздувая ноздри, выбивая копытами звёздную пыль, наступали широким фронтом. Вендяги. Вендяги, забодай меня параспрайт! Полным-полна коробочка!
— Клянусь попутным ветром… — выдохнул Бронеус, нащупал бескозырку, надел. — Свиста-а-ать всех наверх!
Варяг подкрутил ус копытом. Он всё ещё не верил собственному счастью.
«Так… Булат за себя постоит, сомневаться не приходится. Копейка… Копейка… лопни моя селезёнка, что с ней станется — не знаю. Как бы я ни хотел ей помочь, беспокойством да тревогами её не выручишь...»
— А что, поньцы-молодцы? — зычно вскрикнул он. — Дадим вендягам крепкого тумака?!
— Дадим! — грянули сталлионградичи.
— Не отдадим Сталлионград альбатросам на поклевание?
— Не отдадим!
— Даже если пойдём на дно?
— Даже если пойдём на дно!
Жажда великого подвига жила не только в Варяге. Она дремала в каждом сталлионградиче, кем бы он ни работал; каждому рассказывали в детстве о деяниях богатырей Сталлионских, каждый с младых копыт привык к парадам, каждого в пионерлагерях учили обращаться с оружием.
И чем больше ворогов окружало сталлионградича, тем доблестней он становился.
— Врагу не сдаётся? — крикнул Тютюн.
— Не сдаётся!
Дула винтовок застучали о борт ладьи. Щёлкнули затворы. Приладились стрелки. Ладья «Аврора» — лёгкая, быстроходная, как лебедь, была готова дать всем напастям решительный отпор.
Итак, в команде семь единорогов, три земных пони и один пегас… иго-го! Харитоша!
— Вот что, Харитон! — обернулся Бронеус. — Ступай отседа, да поживее! Не место тебе здесь!
Харитоша только головой помотал, но Варяг не собирался отвговаривать. Он уже догадывался, каков будет ответ племяши, и теперь только ждал последнего «добро». Можно, ясно дело, направить его к Копейке, чтоб приглядел — но она кобылка смелая, сама со всем справится
— Ступай! Лети!
— Нет, — Харитоша закусил ленточку бескозырки. — Дядя Буват бы не отфтупил. Он меня профтит.
Бронеус поглядел на Харитошу. Харитоша, в этой бескозырке, которая была ему велика, в этом смешном бушлатике, был невероятно серьёзен.
— Быть посему, — сказал Бронеус.
«Помирать, так вместе».
Сполохи колдовской грозы терзали бездонную чёрную вышину небес. С вендягами надвигалась метель. В городе валяли в колокола.
Бронеус закусил ленточку бескозырки и вскинул копыто. Пускай силам тьмы нет переводу, пускай все варяжцы умрут — пускай.
— Пли!
Затрещали винтовки. Дохнуло порохом, вспышки пламени отразились в быстрой реке, и cудно покачнулось.
Лишь волны речные прославят одни
Геройскую гибель Варяга.
— пускай.
Как окружили некогда под Коньгородом богатыри сомбрятскую нечисть, так обложили сейчас вендяги сталлионградичей, словно в отместку. И пропасть бы внукам Сталлиона совсем, если бы не Шаня с его силовым полем.
Клубился вязкий, белёсый туман. Грохотали неумолчно винтовки. Холодные, злобные, серебристо-синие огоньки то и дело вспыхивали во мгле; и растворялись, получив пулю. Сталлионградичи палили неспешно, точно, и уверенно — в такой переплёт им ещё попадать не доводилось, но кое-какой опытец имелся у всех. Как известно, когда тебя окружили, бить можно в любую сторону.
Жаль, тачанки с «папашами» остались в стороне...
— Шайнинг! — окликнул Булат, всадив в одного вендягу пулю. — Сумеешь передвинуть поле?
— Нет! Никак! Это станционарное силовое поле!
Булат тихо выругался, но в сторону. Не было уже в мыслях ничего о лопоухих, малокровных эквестрияках. Когда Шайнинг чётко, толково распорядился, чтобы гвардейцы отлетели, набрали скорость и ударили всем весом на врага, Булат его зауважал; а когда в одиночку создал такое поле, что держало поодаль всех вендяг — признал равным.
Вот только где же они, гвардейцы?
А вендяги всё кружили, кружили, и исторгали струи ледяного синего пламени. Под могучим напором трещало, скрипело и сужалось поле, Шайнинг покрывался потом, а сталлионградичи и ездовые медведи сбивались в кучу. Была среди солдат и Копейка; не испуганная или потерянная, а удручённая тем, что не может сама схватить винтовку.
— Ха! Глядите!
Перкинс, этот толстяк, указывал копытом вверх, туда, где катилась стена золота, крыльев и синих гребней. Гвардейцы, плечо к плечу и шлем к шлему, мчали тяжёлой, могучей шеренгой, словно таран, пущенный с горы.
— Построение Б-17! «Летающая Крепость!» Они его вспомнили, так их и растак! — ликовал Перкинс. — Гип-гип, ура нашим вондерболтикам и их высшему пилотажу!
Вендяги приметили гвардейцев и, взревев белугой, засуетились. Но было уже поздно. Раздался вопль «джеронимо!», зазвенел металл, и стройная шеренга навалилась на скопище врага. Потустороннее ржание вендиго отдавалось в ушах свистом и гулом, винтовки дали дружный залп; миг спустя вендяги, издав печальный вой, дали от эквестрийской эскадрильи дёру.
— Не так страшен Сомбра, как его малюют! — вскрикнул Булат. — Ура, товарищи!
Гвардейцы, приходя в себя, приземлялись один за другим. Маленький гвардеец прыгал и, казалось, громко тявкал, большой без умолку кричал «ДЫА!», а выскочка с турнира, ощупывая броню, тупо улыбался. Он, похоже, не верил, что остался цел.
— Эге-гей, крупогрызы, салаги! — хохотал Перкинс, сгребая эквестрияков в охапку. — Как вы их! Как вы их, старых кляч!
Сталлионградичи смахнули с чубатых лбов пот. Шайнинг, скривившись в последний раз, схлопнул силовое поле, отдышался и взглянул на Булата.
— Медведя мне! Медведя! — прокричал Булат и пронзительно засвистал.
Подскакала Бурёнка.
— Послушай, Булат… — сказал Шайнинг.
— Не дури! Недосуг нам сейчас — перемирие, эквестрияк, перемирие! Потом сочтёмся, а пока — айда за мной! Посмотрим, кто из какой клюквы сделан!
Булат дрожал в счастливой лихорадке, словно его окатили горячим наваристым борщом. Настала наконец та минута, когда можно отшвырнуть любые сомнения и предаться бою, удалому, молодецкому бою, защите Отчизны, Партии, заветов Товарища Сталлиона и новых союзников — эквестрияков. Никто никому не мешал, и все стремления стали одним.
Теперь, когда Булат и Копейка переглянулись, не оставалось больше места сварам и усобицам. Брат с сестрою крепко-крепко обнялись. Только тут раненный бок дал о себе знать: но это ничего. Старшина Квасман дрался, как рота медведей, и с увечьем похлеще.
— Ну, давай, галка-чубарка, — прошептал Булат. — Харитоша вместе с Варягом, так?
Стена колючего, тёплого меха прижалась к Булату. Лизнув по очереди хозяев, Бурёнка, пофыркивая и похрюкивая, прильнула к ним.
— Д-да… — выдохнула Копейка, не понимая, прижиматься к брату самой или прижать его к себе. Сестринские и материнские инстинкты говорили в ней одновременно. — Я так за тебя тревожилась. Ты куда-то умчал, и…
— Прости, сестрица, не время, — оборвал Булат и отстранился. — Вендяга — не тётка. Прыгай на сани, Копейка, и вперёд.
Копейка с грустью взглянула на Булата. Точь-в-точь так же посмотрела и Бурёнка.
— А насчёт раны… — Булат вздохнул. — Бердыш плечом крепок. Переживём. Тряхнём стариной. Помянем старшину.
— Закрой глаза, — сказала Копейка. — На минутку.
Булат было вскинул бровь, но голос сестры не терпел возражений. Булат подчинился. А когда открыл глаза, на голове у него что-то было. Булат потрогал.
Старая добрая фуражка. Копейка её не только принесла, но и сберегла.
Вьётся-вьётся знамя полковое, пониссары впереди. Так напевал Квасман, пока его, полуживого, тащил по снегу Булат. Теперь прошлое возвращалось. Можно было отомстить за друга, наставника и названого отца.
Булат оглянулся на гвардейцев.
...Пускай в бой и идут одни золотосбруйники.
— Лёд тронулся, кобыледи и джентльпони, — сказал Фэнси Пэнтс. — События обретают-с дурной коленкор.
Эквестрийцы, всеми позабытые, всеми позаброшенные, собрались в столовой. Не было ни гвардейцев, ни Селестии, ни Булата с семейством.
Повсюду, тем временем, били колокола, всё больше вооружённых сталлионградцев сбивалось на улицах в отряды, а вой вендиго становился всё чаще и громче.
Растерянности эквестрийцев не было предела. Не каждый день приходится сталкиваться со сказкой, которая стала реальностью. Единственным, кто знал, каковы вендиго на самом деле, был Маркес, президент Лиги Летописцев, но он только ухмылялся в бороду. Эквестрийским историкам свойственно злорадство.
Насвистывая под нос «Правь Эквестрией, Принцесса!» Фэнси Пэнтс ходил туда-сюда, собираясь с мыслями. За неимением лучшей кандидатуры, вожаком негласно избрали его — так, в древнем Пегасополисе в случае войны жители избирали «диктатора», обладающего чрезвычайными полномочиями. Учитывая, что Пегасополис дрался всегда и со всеми (даже сам с собой) диктаторское кресло пустовало редко. Иногда на нём пытались усидеть два крупа одновременно.
— Да сделайте же что-нибудь! — не утерпела Сюрпрайз и вскочила на стол. — Мы должны им помочь!
Её поддержали Октавия, Спитфайр и шериф Прерия. Прочие эквестрийцы забормотали, заворчали, попятились, или сделали вид, что это их не касается. Консерваторы, в основном, ворчали; прогрессионеры — пятились.
— Вот что, — Фэнси Пэнтс снял монокль, протёр платком, надел снова.— Знаете, кобыледи и джентльпони, по молодости лет ваш покорный слуга хотел записаться в Гвардию, — он окинул взглядом доблестное воинство. — Пробил тот час, клянусь своим гербом, когда нашему славному Королевству надо сплотиться-с в борьбе против общего врага и оказать союзнику содействие.
— Пхе! — мистер Пай закатил глаза. — Что это, частная собственность, чтоб её защищать? Ищите дурачков!
Вслух мистера Пая никто не поддержал, но молчаливым одобрением он обделён не был. Только Сюрпрайз, задрожав от гнева, собралась наговорить грубостей, но Фэнси Пэнтс знаком попросил её помолчать.
— А припоминаете вы, Кристофер, тех пони, которые до одиннадцати ноль ноль музицировали под нашими окнами на гармонике?
— Натурально! — рыкнул мистер Пай. — Наглые наглецы! Всех бы придушил!
Фэнси Пэнтс дождался, пока мистер Пай отдышится, а потом кашлянул.
— Так вот. Знайте же, дорогой Кристофер, что они оставили под нашими окнами свой… м… агрегат. Думаю, эти джентльпони будут совсем не против, если мы одолжим его на время во имя благой цели.
Глаза мистера Пая подёрнулись мечтательной дымкой, челюсть подалась вниз. Сглотнув, мистер Пай тряхнул головой; внутри у него уже зарождался утробный рык. Все отпрянули.
— Так чего же, лягать, мы ждём? — рявкнул мистер Пай. — Партнёрской взаимовыручки ещё никто не отменял! Марш! Марш, ленивые лентяи! Я заставлю вас вкалывать так, как никто ещё никогда не работал! Даже во времена Каменной Лихорадки!
У эквестрийцев подкосились ноги. Некоторые сели на круп.
— Так держать, мистер Пай! — воскликнула Сюрпрайз с каким-то свирепым весельем. — Вперёд! Вперёд! Нас ждут великие дела!
Эквестрийцы ответили неуверенным боевым кличем.
— Магнифико! — Фэнси Пэнтс убрал монокль и ухмыльнулся. — То есть, недурственно-с. Что ж, мне ничего не грозит: как известно, бессмысленно идти в политику, если у вас кожа тоньше, чем у носорога — а вот вам, кобыледи и джентльпони, я для баталии настоятельно рекомендую обзавестись амуницией.
Эквестрийцы оглянулись. Они будто бы только сейчас заметили, что кругом есть доспехи и оружие, и что где-то в закромах всего это добра ещё больше.
— А я, пожалуй, — Фэнси Пэнтс подкрутил ус, — пойду, найду свой клетчатый сюртук для продолжительных прогулок на свежем воздухе.
— Распахнуть штандарт!
Сюрпрайз потянула за верёвку, и белое полотнище с золотым солнцем затрепетало на ледяном ветру. Сама Сюрпрайз была в лётных очках и стёганой суконной шапке с железным наносником.
Мистер Пай с жадным блеском в глазах ходил вокруг огромного звероподобного трактора.
— Какая… — проговорил он, — какая внушительная миссис!
— Миссис Сталлионец, — послышался с другой стороны голос Фэнси Пэнтса.
— Что? — мистер Пай подошёл к Фэнси Пэнтсу.
— Миссис Сталлионец-с.
— Н-да. Модель Щ-34, — прочитал мистер Пай чуть ниже и вздохнул. — Глупые глупцы. Ладно… — и он полез вверх, в кабину.
— Айн минут! Айн минут! — все обернулись. К трактору подбежала Фотофиниш с фотоаппаратом наперевес. — Битте... Ахтунг! — вспышка. — Вундербар! Данке! Вундербар! — от нетерпения, казалось, Фотофиниш совсем перешла на язык родного Грифлянда. Доспех пониция моды себе выбрала под стать: рогатая каска и тяжёлые латы с витиеватым рисунком. И то, с какой лёгкостью она их носила, было чем-то за гранью фантастики: похоже, в ней заговорила кровь исконно грифляндских пони.
В кабине мистер Пай крутанул штурвал.
— Оки-доки-локи, дредноут, — сказал он себе. — Не подведи.
С этими словами он достал из-за пазухи сигару. На самом деле, он уже который год пытался отучиться от этой вонючей Эль Лламской дряни, которую на дух не переносили почти что всепони, но теперь было можно дать слабостям волю.
Он вытащил зажигалку, запалил сигару и сделал пару блаженных затяжек. А потом взгляд мистера Пая упал на приборную панель, расписанную под хохлому.
— Тут, пхе, топливо кончилось! — крикнул он. — Что делать будем, партнёры?
Эквестрийцы забормотали, и бормотали секунд тридцать. Однако бормотание, как ни странно, оказалось не бесцельным — вышел доктор Хувс, раздутый от гордости:
— Мы заправим её… — проговорил он. — Мы заправим её наливкой из развесистой клюквы!
Все переглянулись. Фэнси Пэнтс аж присвистнул.
— Да вы, друг мой, просто гений! Всё равно ни на что другое эта мерзость-с не годится, уж поверьте моему слову.
Сказано — сделано. Тут же нашли закрома, всё растащили, и взболтав как следует бутылки, до отказа заполнили бак. Три минуты спустя миссис Сталлионец, с прицепом, облепленная эквестрийцами со всех боков, извергла облако едкого, густого чёрного дыма.
— На испуг! — закричала Сюрпрайз, размахивая знаменем. — На испуг возьмём, карамба! — и затрубила в горн c красным вымпелом.
Фэнси Пэнтс смотрел вдаль в театральный бинокль. Наступил его бенефис. Да, это вам не крикет, не пятичасовой чай! Как и многие эквестрийское аристократы, Фэнси Пэнтс, начитавшийся рыцарских романов, с детства лелеял мечту о великих подвигах — и вот оно, вот, как по заказу.
— Вперёд, благородные сиры! К великим викториям!
На миг Фэнси Пэнтс ощутил такое безграничное счастье, какое только может ощутить бесхитростный жеребёнок.
Мистер Пай закусил сигару, крутанул штурвал и боевой эквестрийский, бывший мирный сталлионградский, трактор тронулся в путь.
Большой ладье большое плавание. Нашествия вендяг бывали и раньше, но таких многочисленных — никогда. Тут и оружие надобно особенное.
— Товарищ генерал-подковник! — прокричал Булат. — Айда в город! Там царь-винтовка!
Булат мчался возле саней верхом на Бурёнке. Гвардейцы летели неподалёку. Ночной покой Сталлионграда канул в небытие: пони, вооружённые, чем придётся, валили из изб, словно дым из открытой баньки. Крики «а ну, сталлионградичи! Вдарим по вендяге!» неслись саням вслед.
— Царь-Винтовка? — Будёнич нахмурился. — Хм…
— А что? На «Спутник» поставим — и будет как новенькая, щорсы ёрсы!
Будёнич не на на шутку задумался.
— Что такое Царь-Винтовка? — окликнул Шаня.
Булат, трясясь, перекрикивая ветер, всё-таки объяснил. При Прежневе некая конструкторская артель построила Царь-Винтовку — огромную винтовку, стреляющую огромными патронами. Правда, пустить её в ход нигде так и не удалось, бо и не надобно было; так она и провалялась на складах пару столетий. Недавно её почистили и привели в порядок, поскольку Булат, бывший в составе комиссии по этому делу, сказал: не плюй в колодец, пригодится...
— ...у вендяг — у них так! Самого главного вендягу пришёшь, читай, дело сделано! — Шаня, я тебе, как победим, дам почитать старинную брошюру: «уязвимые места вендяг» — вот мы его Царь-Патроном и хлопнем! А, товарищ генерал-подковник?
— Дело говоришь, Булат! — генерал-подковник покивал и отдал честь. — А я полетел! Оставляю это на тебя, товарищ! Поддай им жару!
— До свиданьица, товарищ Будёнич!
И Чапай, взмахнув крыльями, улетел прочь.
— Шаня! Ты ведь у нас по силовым полям дока, да? Тогда — за мной! А сундуку своему, — Булат кивнул на Перкинса, — поручи гвардейцев! Ясно?
— Так точно! — весело ответил Перкинс. — Можете на нас рассчитывать, будьте вы хоть сирами, хоть товарищами, и не будь я Перкинс!
Не тот пропал, кто в беду попал, а тот пропал, кто духом упал.
Когда на пути тачанок слетелись, фыркая острым ледяным крошевом, вставая на дыбы, вендиго, никто не сговаривался, никто не пытался остановиться и обдумать план — все работали по наитию, по смекалке. Булат с криком «но! Пошла!» повернул Бурёнку в закоулок, а Шайнинг скомандовал:
— Назад! Назад!
На резком вираже тачанки чуть не столкнулись — но, вот, они уже мчат в обратную сторону, а солдаты, прильнув к пулемётам, палят, что есть силы; и сбивчивому говору «папаш» вторит перепалка винтовок. Вендяги запнулись, задние навалились на передних, изрешечённые огненным шквалом, они обращались в снежную пыль — и, не успели они двинуться с места, как с крыши ближайшей избы налетел на них сзади вихрь зубов когтей, и штык-бердыш Булата.
Несколько мгновений спустя сеча кончилась. Булат, выдохнув, снял с головы фуражку, взглянул: насквозь прошита двумя шальными пулями.
Он только свистнул. Ай да Булат, ай да понячий сын. Повезло так повезло. Пуля — дура, а бердыш — молодец; тебя точно не курочка Ряба из земли выкопала. Не ослабела сталлионская сила — не гнутся дружинники!
— Служу Товарищу Сталлиону!
С такими словами Добрыня Эвриков, последний выживший, упал и — застыл навеки.
Учёные дрались на совесть, хоть сильно бить и метко стрелять физики-ядерщики не обязаны. Но вендяг было больше, винтовка имелась одна на троих, и горстка ополченцев лежала сейчас, обращённая в лёд.
Остатки вендяг, порыкивая, собирались в стаю, когда случилось нечто. Из-за угла лихо вымахнул громадный трактор: держалась за карбюратор, размахивая огромной шляпой, крича «йииииха!!! Джеронимо!!!» шериф Прерия, трубила в горн Сюрпрайз, и виднелось в кабине сосредоточенное лицо мистера Пая. Ослепительный свет фар ударил вендягам в глаза, они уже, было, провыли «в атаку!», но — не выдержали и бросились бежать.
В брошюре «уязвимые места вендяг» не было одного, самого главного: да, вендиго боятся оружия, да, они боятся магии, но больше всего они боятся ярких положительных эмоций. Именно так. Спектакль в Канун Согревающего Очага в чём-то правдив, хотя союз Смарт Куки, легионера Пэнси и Кловер Премудрой — всего лишь метафора альянса трёх рас.
Трактор, пророкотав в последний раз, остановился. С крыши тут же спрыгнула Сюрпрайз и встала, как вкопанная, глядя на поле замёрзших тел. По погибшим справлял тризну печальный ветер.
— Как… — Сюрпрайз ловила ртом воздух. — Как так?..
— À la guerre comme à la guerre, — Фэнси Пэнтс положил копыто ей на спину. — На войне как на войне, моя милая кобыледи.
Эквестрийцы молча глядели на этот ужас.
— Эй, ты! Док! — гаркнул мистер Пай, высунувшись из кабины, на доктора Хувса. — Может, сделаешь что-нибудь, нет?
Доктор Хувс тяжело вздохнул.
— Я всего лишь теоретик.
Мистер Пай ударил копытом по кабине и, ругаясь, закурил. Распалив сигару, он встряхнул зажигалку, проворчал «кончилась, конские камешки… вот дрянь!» — и швырнул далеко-далеко за спину.
А потом случилось чудо. Зажигалка напоследок выдохнула каплю огня и густые, маслянистые, воняющие клюквой выхлопные газы занялись ярким пламенем и превратились в жаркое облако. Клубясь, огненные пары шипели и разгоняли ночной мрак.
— Я был неправ, — проговорил несколько мгновений спустя Фэнси Пэнтс. — Эта наливка — не просто мерзость. Это волшебная мерзость, разрази меня гром-с! Пододвигайте несчастных к огню! Филси Рич, джентльпони, будьте добры, вычерпайте из бака ковшом немного наливки! Будем оказывать первую неотложную сталлионградскую помощь!
Не всё то стреляет, что большое и блестит. Но если оно большое, блестит, а впридачу ещё и стреляет — цены такой штуковине нет.
Гвардейцы, облепившие цеппелин «Спутник», словно пчёлы, разлетелись по команде. Царь-Винтовка прочно держалась на десятке толстенных тросов.
— Полетит? — спросил Булат.
— Полетит-полетит, зарок даю! — ответила Коляда Гагарина, капитан экипажа «Спутника». — Будь здоровчик полетит, мой нежный зверь!
«Моим нежным зверем» Гагарина называла не Булата, а дирижабль.
Булат потёр перебинтованный бок. Он отдавался болью при каждом резком движении, но в последнее время дел скопилось столько, что стало просто не до боли. Булат уже решил, что вся эта заварушка с Товарищем Сталлионом ему померещилась, что эквестрияки, в сущности, славные ребята, а во всём виноват он, пониссар Булат Кремлин. А с другом Берендеем Секирой, который уже точит зубы на эквестрияков, подъезжая к Сталлионграду на их этом бронепоезде «Сталлионградский рабочий», разберёмся потом…
Впрочем, это было решение промежуточное и скоропалительное: подумать толком Булат так и не успел.
Напоследок он обнялся с Копейкой. Она одна не пропадёт, и сможет найти себе место. Недаром она по настоянию старшины Квасмана бывала на курсах медицинских сестёр..
«И почто я только устроил эту бестолковую кадриль со смертью?.. Почто разругался с Копейкой?.. Почто попортил себе кровь?.. Тьфу ты».
Брат с сестрой откелились друг от дружки. На прощание Бурёнка лизнула Булата в нос.
— Ну, пора. Шаня?
Шайнинг выступил вперёд. Теперь Булат с спокойствием смотрел на позолоту эквестрийской сбруи:, будучи помята, а не вылизана и отдраена до блеска, она напоминала настоящий боевой доспех. И пускай горестно было Булату думать, что пара царапин на лице и глубокая отметина в виде зубов на шее Шани — его копыт дело, ранения с концами отметали от капитана Гвардии всякую игрушечность.
— Перкинс! — выкликнул Шаня. — За-а мно—
— Я отсижусь в тылу, сэр, и пожую табачные листья.
Замерев, Шаня обернул к Перкинсу лицо.
— Э? — он вскинул бровь.
— О, Нелли. — Перкинс виновато улыбнулся. — Видите ли, в чём дело, сэр… дирижабль-то дирижабль, ага, но мне через две недели в отставку, а выдержать мою тушку никакой первостатейный парашют не сможет, не будь я Перкинс. Я своими орлами с земли покомандую.
Шаня сморгнул. Видимо, такого он не ждал.
— Что ж… — сказал он. — Ладно… — а потом слабо ухмыльнулся. — Ну и дисциплинка у нас.
Перкинс пожал плечами.
— Сержантам закон не писан. Сами ведь знаете, босс.
Вместо неба над районом имени крестьянина Сысоя клокотала бездна. По ней бил, переливаясь всеми цветами радуги, красно-золтой луч: то аликорны противостояли напору Архивендиго.
Селестия и Волга — два самых могущественных существа на планете, объединили усилия. Но молодость обеих давно уже прошла, и не было в их волшебстве прежней мощи. Они дрожа от натуги, покрываясь холодным потом, умножали и умножали атаку; однако слишком большой запас прочности накопился в Архивендиго за долгие столетия.
И вот, чудовище уже собрало силы для ответного удара — потянулись к правительницам струи ледяного чёрного дыма — когда в головах Селестии и Волги прозвучал голос Сталлиона.
— Идея сильнее оружия, товарищи мои.
И вендиго взвыл.
«По машинам!», «свистать всех наверх!», «отдать швартовы!», «машине ход!» и «полный вперёд!» — отгремели эти команды, и их заменила одна, всеохватывающая: «эгей, понеслась потеха!»
Булат смотрел в бинокль на клубящиеся вдалеке облака чёрной, беспросветно чёрной мглы. Так. Хорошохонько идём. Вендяги ещё не слетелись, небо чистое…
Тут Булат вздрогнул. Нет, это уже диковина какая-то. В тот роковой день они со старшиной тоже обзавелись в командовании разведывательным дирижаблем, только моделью пониже, «».
— Ну как там? — крикнул он.
— Не готово ещё! — ответил Шаня
В небесах рвал и метал могучий, потусторонний ветер и цеппелин нет-нет да сносило вправо. По такой дуре, как этот главный вендяга, не попасть было сложно, но всему есть предел.
Чаффи вместе с Кластером Бицепсом, порычав напоследок и попроклинав всё на свете, загнали огромный патрон в дуло.
— ДЫА!! — заревел Кластер.
— В сторону! — тявкнул Чаффи.
Гвардейцы шарахнулись кто куда, как один пегас.
— Пли! — крикнул Шаня.
Булат затаил дыхание. В голове у него гремели оркестры.
Вставайте, пони вольные,
На славный бой, на смертный бой.
Вставайте, сталлионградские,
За нашу землю честную!
— По сомбрятской нечисти... — махнул копытом Булат, — огонь!
Дирижабль дёрнуло, Булат попятился. Громогласное «БА-БАХ!» оглушило весь экипаж на пару мгновений; но вот, в змеевидной бездне грянул взрыв.
— Цок-цок, крупогрызы! — захохотал Чаффи. — Как мы их! — гвардейские копыта застучали друг об друга.
Булат взглянул на Шаню. Шаня откозырял.
— Жеребятки… — сказал упавшим голосом Чаффи и заскулил. — Оглянитесь…
Вендяги их заметили. На дирижабль катилась грозовая туча.
— Октавия! Октавия, успокойся! Ты бы взяла свой фигов контрабас и стала стрелять из него, как из лука!
Октавия, пятясь, сжимая в зубах ручку чехла контрабаса, карабкалась на крышу избы.
— Отфтань! — сказала она, остановилась на миг, и снова полезла. — Мы, мувыканты, чем хуже?
— Октавия! Эти сталлионградцы совсем не клёвые! Зачем так себе мозги парить? Отпросились — и ладно!
Но Октавия не слушала. До мечты всей её жизни — сыграть импровизацию в пылу битвы — было теперь копытом подать. Когда она сказала об этом Фэнси Пэнтсу, он уважительно кивнул — оба друг друга хорошо знали, и джентльпони не собирался заставлять кобыледи сигать в бой, если кобыледи того не хочет.
А Винил Скрэтч осталась так…. э… за компанию.
Октавия упала на спину и отдышалась. С пониссарской избы открывался обзор на половину Сталлионграда: вихри снежинок в беспорядке носились по небосводу, трассирующие пули разрезали мглу метели, и неумолчный перезвон колоколов вгонял в тревожную, беспросветную тоску…
Октавия скинула шубку. Достала инструмент. Поправила галстук-бабочку. Заняла позицию на самом краю крыши.
— Ну Октавия… — протянула Винил Скрэтч.
— Цыц!
И Октавия, собравшись с духом, провела смычком по струнам. Уже миг спустя копыто летало, и музыка, музыка, которая сплела в себе «Дружины, в путь!», «Вставайте, пони вольные», «Эх, маффины!», «На сопках Сталлионграда», «Броня крепка, медведи наши быстры» «Клюквинка-малинка», «Распрягай, хлопак, медведя» «Трактористы, три весёлых друга», «Любо, пони, любо» и разудалые научные частушки — музыка брызнула, заструилась, и забила фонтаном.
Винил Скрэтч рухнула на круп, разинула рот и приспустила на нос очки. Она ещё никогда не видела подругу такой. Грива Октавии растрепалась, по телу бежала крупная дрожь, глаза зажмурены, а смычок выделывает непостижимые уму штрихи. И музыка — ах, что это была за музыка! — проникала, минуя уши, в самое сердце.
— Кла-а-асс… — выдохнула Винил Скрэтч. — Это хит тысячелетия!
Подойдя к Октавии, она, без собственной на то воли, стала исполнять битбокс. Вскоре она тоже забылась в музыкальном остервенении.
Так на свет родилось сплетение двух культур, сплетение старого и нового, в котором на несколько мгновений чистого восторга отразилась вся Вселенная.