Сохраняя надежду

Утро. Его мягкое золотистое сияние забрезжило рассветом в палате номер 101. Лучи уже показавшегося из-за склона покатой крыши соседнего дома Солнца пробились сквозь плотно задёрнутые шторы, из-за которых в комнате было сумеречно и немного душно. В пробиваемой светом полутьме виделись шкаф, подобный башенным часам без, собственно, часов, одинокая кровать и две фигуры, возвышающиеся над нею. Позднее, будто бы выплывая из темноты, когда глаз привыкает к отсутствию света, проявляется третья фигура — укрытая тёплым одеялом с обшитым обводом пациент палаты, над которой и склонились первые двое.

Это Твайлайт. Её мордочка осунулась, осела, будто устала жить на этом свете. Её очертания обострились, носик подался вперёд, под истончившейся шкуркой виднелись силуэты костей, выхваченные старостью, будто рентгеном. Позднее, когда нюх вошедшего обострялся настолько, что становился способен различить нечто большее, чем просто запахи, он начинал чувствовать и тянувший от пациента запах смерти. Он был пронзительным, отдававшимся в ноздрях запашком тухлых яиц, а в разуме — тонкого, дрожащего своей сутью ужаса, который был словно натянутая струна, готовая всё время порваться и перейти в исступлённую панику.

Сейчас перед кроватью Твайлайт возвышались принцессы — Селестия и Луна. Они стояли мрачными привидениями, без тени сил, потерянные тёмные копии самих себя, принцессы просто стояли и не знали, что делать. Слова кончились давно, ещё раньше сил, и теперь на сестёр навалилась апатия.

Луна отвернулась и вперила затуманенный взор в иссохший стул, стоящий подле возвышавшегося в потолок виселицей свода комнаты. Раньше на этом стуле сидела Кэйденс, раз за разом, долгими вечерами приходя сюда, к умирающей, она смотрела на осень за окном, что увядала подобно Твайлайт, и считала секунды заката Солнца, болезненным взором разглядывая падающие с деревьев листы в последних лучах уходящего светила, что были уже лишены своих соков, высохли и погибли. Всё умирало, и Кэйденс сама умирала вместе с осенью. Говорят, сострадание не может пережить тяжести, возложенные на другого; любовь смогла.

Кэйденс покинула эту комнату первой.

Как-то раз, сидя перед окном, она внимательным, но не понимающим ни черта слухом внимала Твайлайт, вновь разглядывая падающие листья, что опускались теперь на жесткую корочку первого снега, накрывшую землю. И тут на неё что-то нашло — она внезапно вздрогнула, всплакнула и печальным лебедем спорхнула со стула, сдерживая слёзы и, не обращая внимания на Дискорда и сестёр, вышла. Никто не шелохнулся, не отправился за ней — они всё поняли. Через некоторое время Кэйденс вернулась, накинув на очи шаль печали своей улыбнулась, что мертвец и попрощалась. После чего вышла навсегда, унесся с собой в снежном вихре осенней тоски любовь.

Дискорд тогда покачал головой и отвернулся, устремляя свой взгляд на фотографию брата Твайлайт. Он давно уже умер — теперь пришел срок уходить и его сестре. Он оставил земные муки внезапно, нежданно, и потому его смерть не принесла много боли; никто не мог понять случившегося, потому что просто вдруг нахлынула пустота, и теперь она вскрылась, поглощая с гибелью Твайлайт всю память о семействе Спарклов. Это случилось давно, во волна тоски о ушедших нахлынула только сейчас, будто бы они в этот миг уходят навсегда.

Еще один могильный вечер пробыл в комнате Дискорд; на следующее утро и он ушел, так же, как и сидел здесь — робко, перебегая из угла в угол, беспрерывно волнуясь и не находя себе места. Он траурно, медленно и бесшумно закрыл за собой дверь, уйдя в туман крепких морозов, ударивших в тот день по Понивиллю. Он вышел на улицу, погрузившись в серый блеск тишины, окинул вокруг шеи шарфик, подаренный духу Хаоса Флаттершай и пошел к памятнику в её честь, где уселся на скамейку и сидел неподвижно, покрывшись инеем и сосульками. Одинокие птички безбоязненно подлетали к нему и усаживались на покрытый тонкой корочкой нос, изредка похаживая туда-сюда в тщётных попытках согреть лапки.

Вместе с Дискордом ушел хаос и пришло спокойствие.

Когда уходил король хаоса, сёстры переглянулись и на мордашке Луны промелькнул подавленный ужас безмолвия, загробной тишины, запаха смерти и покорность перед концом, всё смешалось в ней и выплеснулось наружу; она была на грани.

Селестии это было ясно, потому она сперва даже ухом не повела, когда Луна попыталась возобновить разговор, прерванный два дня назад:

— Ты знаешь, Твайлайт…

Та немедленно отозвалась, перебив Луну и заставив солнечную принцессу вздрогнуть наконец от неожиданности и напряжения, охватившую её в эти секунды:

— Всё будет хорошо, — звенящим, будто колокольный перезвон голосом, старческим, изжитым, вырывавшимся из груди сиплой насмешкой над смертью Твайлайт одарила сестёр.

Луна застыла, зрачок её сузился, а мордашку перекосило на миг гримаса боли. Селестия тоже дёрнулась, перебивая свои мысли, на мгновение охватившие её сознанием того, что Твайлайт может стать лучше; это был обман.

Луна понурилась, освещая зал тихим отблеском своей грусти. Внезапно она развернулась к двери, потопталась на месте и, тихо попрощавшись вышла наружу, окинув на прощание комнату ярким светом горящей в коридоре лампы.

С Луной из комнаты ушла и тьма.

Остались двоё — учитель и ученик. Селестия морщилась, стараясь сдержать слёзы, и тут Твайлайт подала голос, разбив вдребезги тихое умиротворение тишины:

— Не плачьте.

Селестия вскинула взор и устремила его на улыбающуюся подругу. Та улыбалась сквозь силу, сквозь тихую боль, преодолевая стену отчаяния и ров апатии. Одна слеза всё-таки выкатилась из глаза принцессы. Она одиноким странником пронеслась по печальному простору её мордочки и с тихим звоном обрушилась на пол, ударом об него обрушив разговор.

Слова разбились вместе с каплей, воцарилась тишина. В ней Селестия и Твайлайт просто смотрели друг на друга; и не было ничего — ни прошлого, ни будущего, было лишь сейчас — сияющее, звенящее и торжественно бьющее в колокола смерти. Они смотрели друг другу в глаза и растворялись во взоре друг друга. Они знали, они были, они помнили и потому тихо радовались друг другу, радовались радостью лета, распускающего пыльные ветра и яркость красок в лесах, радостью новой жизни, которую хотели бы видеть впереди.

Но тут она ударилась обо что-то и разбилась. И сразу стало пусто, и в пустоте и сосущей душу тишине будто бы раздался странный, возрастающий писк, и обрушились на разум сотни мыслей и страшное осознание — вот и оно.

Твайлайт возвышалась на постели молчаливым, стройным памятником самой себе. Её очертания стали ещё резче, приобретя загробную стройность и красоту. Кости будто бы высвободился от мяса и теперь оно под кожей шмотьями свисало с него, складываясь в сотни морщин по всему телу.

Селестия последний раз приложилась губами ко лбу Твайлайт и резко отвернувшись в сторону, ушла. Вместе с ней комнату покинул свет и воцарилось будящее первобытный ужас ничто.

За порогом её поджидала Луна. Она только понурилась пуще прежнего и отвернулась к окну, глядя сквозь преломляющий сущности витраж в коридор пробивалась воющая тёплыми, но хлещущими по щекам метелями весна.

Отвернулась и притихла; с нею притихла и Селестия. Они падали в пучину апатии, вязли в трясине утраты и боли за ближнего; но тут дверь палаты скрипнула.

От неожиданности сестёр передёрнуло и они рывком обернулись к двери. Из-за неё показалась мордочка Твайлайт — она будто помолодела и похорошела так, словно года оставили её. Она улыбнулась и расплескала вокруг себя свет жизни.

Селестия улыбнулась и бросилась к Твайлайт, прижав её к себе; Луна расплакалась, бессильно оперевшись на подоконник и рыдая от счастья и неверия.

Твайлайт чувствовала тепло принцессы, её дыхание, её силу, белым сиянием наполнявшую её душу, её сладкий запах волнения и счастья; и не было прошлого и будущего; и было лишь сейчас, прекрасное и бесконечное.

Потому что обретённое после потери становится лишь ценнее.

Послесловие

Они утихли. Слёзы отгремели как тянущийся могильный стон, и забрезжил рассвет нового дня. Селестия посмотрела на Твайлайт:

— И так вот?

Помолодевшая Твай рассмеялась звонким, ребяческим почти смехом, улыбнулась и посмотрела в ответ:

— И я не знаю что, и я не знаю, как и я понятия не имею, почему; как мне с этим жить? — притихнув, мягко выдохнула она из себя. Её голос полнился радости неверия, радости, когда в произошедшее невозможно было поверить, когда осознание прекрасного бытия случившегося доходит не сразу, словно издали, радость дрожала и порождала волнение в душе; было всё равно.

— Главное, что мы есть, — перебила зарождающуюся в воздухе мысль Луна.

Твайлайт чистым, незамутнённым горем взглядом посмотрела на неё, окинула взором и рассмеялась одним блеском глаз:

— Да, это главное. Главное в том, что я не могу знать, жива ли я, может быть…

— Копия, — вставила Селестия.

— Копия, — эхом отозвалась Твайлайт. — Но мне всё равно. Мы есть, и это…

И они были. И вновь, теряя в памяти прошлое, а в фантазии — будущее, они растворились друг в друге, устав от собственных чувств, и захотели вдруг тишины и покоя; чтобы не случалось больше ничего и время бы застыло в блестящем своём мгновении.

Они, не меняя масок лиц, ушли к Кэйденс, которая в печали своей сидела этажом ниже на точно таком же иссохвшем стуле и, творя магией тишину вокруг себя, чего-то ждала. Когда они спустились, она вскочила и улыбнулась так радостно и так просветлённо, будто бы именно излечения умирающей Кэйденс здесь ожидала. Она крепко обняла Твайлайт и забылась на её груди. Она прикоснулась к ней крыльями и почувствовала мягкое трепетание жизни в её жилах. Это было и это было прекрасно.

Дискорд не вставал еще долго. Он не мог поверить случившемуся, его мысли замерзли вместе с ним, там, на его мрачном посту уединения. Оно обрушилось на него яростным чувством прозрения и спокойствия, обрушилось и захватило освобождающим сердце дождём слёз. Он сидел и рыдал, и ничто не могло бы его успокоить — лишь выгорев, он предался тишине и покою, как всё остальные и тихо радовался пережитому. Он обрёл счастье в воспоминаниях.

А Твайлайт принялась жить. Она жила и радовалась каждому дню, вбирая в себя его суть, его запах, его дух. Она жила лето, она жила осень, но зимой на неё накатила какая-то волна чувств, и она принялась вечерами удаляться на кладбище, почтить память тех, кого она никогда не знала.

Она ходила меж могил, и хрустящий снег бисером рассыпался у неё под ногами; она шла, и звук её шагов преследовал её, нагоняя в преночном вечере. Она ходила от одной могиле к другой, расхаживала от одного неизвестного имени к другому, и пыталась понять их, тех, кто уже ушли. Мороз трещал и вместе с ним трещали деревья, иссыхая от холода. Треск шуршащими ногами призрака ходил за ней в ночи; темнота манила простотой линий и пугала отсутствием очертаний, всё смазывалось и казалось нереальным.

От треска она пробуждалась и быстро уходила прочь; мороз и треск провожали её до самого конца леска, выросшего на кладбище в последние годы, и казалось, будто бы они не хотят её отпускать, зовя к себе в тишину и покой.

И мимо проходил смотритель кладбища, сам старый пони; очертания его были резки, напоминая о близости небытия. Его очки выдавались вперёд на исхудалом носу; его глаза были впалы и смотрели из темноты пятен под ними, а его серая шкурка выцвела, став тонкой, словно вязаный свитер. Он шел мимо и еле дышал, заходя на кладбище.

Она уходила и снова могла дышать, и чувствовала природу, и жила и видела мир; и это было прекрасно, потому что она — есть.