Впервые увидев её/The First Time You See Her

Глава шестая: Кантерлот, наши дни (Селестия)

Заметки к главе:

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
Лишь согласное гуденье насекомых.
— Бродский, «Письма римскому другу»

Другой сад. Другая принцесса. То же самое небо.

На впечатляющий сад статуй Кантерлотского замка опускается ночь, и, как всегда, единственная причина этому – она. Принцесса солнца, долговременная субарендодательница луны, Глас Горы, правящая принцесса Эквестрии, защитница Кантерлота, и прочая, и прочая, и прочая. Список титулов длиной с вашу переднюю ногу, но в конечном счёте значение по-настоящему имеет лишь один из них: её имя, Селестия Непобедимое Солнце. Пышная, белая и вся несчастная, как гигантский четвероногий свадебный торт в депрессии.

Она уже так давно впускает вечер в мир, что больше почти не замечает, как её выматывает манипуляция таким холодным, таким бледным, таким безжизненным, таким чужим небесным телом. Этой роли она никогда не желала; это определённо не то, что говорит ей метка. Солнце возвращает Селестии её дары. Даже после самого неохотного рассвета она может стоять на балконе и позволять золотому свету хорошо выполненной работы омывать её, позволять себе возродиться заново в его пламени, подобно её любимцу-фениксу.

С луной не так. Луна забирает и ничего не даёт взамен. Её изменчивые чёрно-белые узоры уже сотни лет как перестали занимать Селестию, и теперь двигать луну – лишь скучное, мучительное бремя. Каждый вечер рог Селестии ноет после него, и каждую ночь она чувствует, как долька её куда-то утекает.

Осталось уже недолго.

Да. Что бы ни принёс рубеж тысячелетий, он, по крайней мере, уже близок. Селестия напоминает себе бегуна-марафонца, чьи ноги сводит предательскими судорогами, когда финишная черта уже видна. Осталось всего двенадцать лет, двенадцать из тысячи. Она с трудом может поверить, что ей хватило сил продержаться целых девять веков в роли последней пони из некогда гордого племени. В семисотых был особенно тёмный период, когда она раздумывала над тем, чтобы позволить себе раствориться в ткани Эогиппа, как это сделала Стерлинг и как это сделала Лили. Было бы так легко последовать за остальными её соплеменниками в забвение.

Точнее, за большей частью её соплеменников. Кто-то выбрал иную судьбу, кому-то иная судьба досталась. Невезучая бедняжка Ледибёрд и её невинное дитя любви Кризалис, пережившие падение Корасона на юге лишь для того, чтобы сгинуть от копыт тёмного узурпатора в какой-то далёкой северной империи. Королева Арборвитэ, её собственная мать, соединившаяся со своим любимым Древом и теперь больше не разговаривающая. И Луна…

…н-да. О Луне лучше не думать. Собственно, лучше ни о ком из них не думать. Лучше просто сидеть тут в настоящем, наслаждаться мирной красотой сада статуй и общаться с единственным оставшимся в Эквестрии существом, кого можно считать её ровней.

Со мной.

Ой, извините. А вы что, и вправду думали, что у нас тут одно из этих «повествований в третьем лице со всеведущим рассказчиком»?

Оппаньки.

Так и представляю себе, как вы сидите и ёрзаете с озадаченным выражением на лице. «Постойте-ка, – без сомнения, говорите вы себе. – Если сэр рассказчик на самом деле не всеведущ, то как же он берёт на себя смелость рассказывать мне, что творится в голове у старой Солнцезадой?»

Ответ прост, мои милые маленькие проказники. Во-первых, я таки и вправду немного всеведущ. Во-вторых, и это ещё более важно, она мне обо всём рассказывает. Я единственное разумное существо, перед которым она раскрывается, потому что я никогда не смогу разболтать её секреты. Не то чтобы мне этого не хотелось. Я попросту неспособен, потому что я глыба косного окаменевшего вещества, застывшего посреди смеха, хотя смеяться мне больше не хочется. У нас с Селестией определённо были в прошлом свои разногласия, но она со мной разговаривает, а о том, о чём она не говорит, я догадываюсь сам. Я знаю эту кобылицу. Знаю её так хорошо, что могу вести с ней целые разговоры безо всякого её участия. Я знаю её, как не знает никакая другая пони на всём большом белом свете.

Но… вы не обо мне хотите читать. Так что давайте снова притворимся, что я простой рассказчик, и понаблюдаем за Селестией. Солнечная принцесса освободила на сегодня своё расписание и любезно попросила служащих не беспокоить её, кроме как если это что-то – цитирую – «важное». Она стоит в саду с самого рассвета и ждёт, когда взойдёт Утренняя звезда. А когда та наконец-то восходит с двенадцатичасовым опозданием, Селестия переводит дух, который затаила, сама не замечая того.

Кейдэнс отправилась в путь, и Селестия снова совсем одна.

Впервые увидев Principessa Mi Amore di Abbazia Cadenza, когда та бродила по Эогиппу, аликорньей грани бытия, с, образно выражаясь, ещё не высохшей краской на метке, Селестия на самом деле совсем не видела младшую принцессу. Для глаз солнечной принцессы розовый пушок шкурки Кейдэнс был на сто процентов тёмно-синим. Признавала это Селестия или нет, но Кейдэнс без сомнений и без вопросов была Вуной в миниатюре, вторым шансом, дарованным ей вселенной, последней возможностью сделать всё как надо. Селестия приняла молодую принцессу под крыло, увезя её прочь из крепости с земными пони (и с одной очень ожесточённой ведьмой-единорогом), которые никак не могли понимать, какие специфические трудности заключает в себе попытка вырастить жеребёнка из племени аликорнов.

Несколько лет спустя солнечная принцесса осознала, что она и сама этого не понимает.

Селестия, называвшая себя тётей, попеременно пыталась быть молодой принцессе сестрой и матерью. Чтобы не допустить того, что Ми Аморе падёт перед гордыней и тьмой, как Луна, она прививала ей смирение и терпение и не замечала, что это было всё равно, что пытаться тушить реку, приняв её за огонь и поливая водой. Там, где Кейдэнс нужно было честолюбие, её учили стойкости; там, где требовалась решительность, её учили сдержанности. То, что могло бы быть сильным и ярко горящим сердцем аликорна, было низведено до еле теплящейся кальдеры нерешительной вежливости и сомнений в себе, полностью лишённой инициативы, и всё это время Селестия беспомощно стояла в стороне, неспособная понять, что же пошло не так.

Для неё стало почти облегчением начавшее проявляться в Кейдэнс подростковое бунтарство, в прошлом месяце достигшее кульминации в безрассудном полёте на север, в Кристальные горы, и вот тогда Селестия поняла, насколько серьёзно она всё испортила. Кейдэнс – не Луна. И не предсказанная Воительница дружбы, которая должна дать отпор темноте Луны на рубеже тысячелетий. Кейдэнс – это Кейдэнс, не больше и не меньше, и, как любому когда-либо жившему аликорну, ей нужно что-то, что она могла бы называть своим…

…и тут её выдёргивает в настоящее одна из этих «важных» помех. Ну и ладно. Давайте смотреть, как раздумья Селестии выбиты из колеи. Вот будет веселье – или, по крайней мере, та чуть тёплая замена веселью, на которой я теперь перебиваюсь.

К несчастью для нас всех, похоже, что эта помеха вполне оправдана. Никакой надежды увидеть, как эти белые пёрышки встопорщатся, как солнечная принцесса будет с трудом налеплять фальшивую маску отстранённой радости поверх настоящего, земного, вкусного раздражения. Нет, это и вправду похоже на вопрос особой значимости. Он принимает форму курьера, маленькой зеленогривой пегаски, мчащейся на полном скаку, как если бы ей было приказано не останавливаться ни ради чего и ни ради кого. На шее у неё сумка, в которой, как выясняется немного погодя, содержится один-единственный свиток, помеченный печатью Кантерлотской королевской гвардии. Селестия просит курьера подождать, пока она ломает печать и читает письмо – к счастью, держа его в ауре под таким углом, что я могу к ней присоединиться. Оно от мастер-сержанта Тандероса, и тема письма… представляет для меня некоторый интерес.

Выясняется, что, по словам военного сопровождающего принцессы Кейдэнс, у неё повис на хвосте грифон, подходящий под описание Аурика Перебежчика, бывшего шеф-кондитера при грифоньем королевском дворе и в высшей степени исключительного прохиндея. Его досье вызывает тревогу содержащимся в нескольких местах словом «цареубийство», не во всех случаях смягчённым сопутствующим «покушение на». Вдобавок это создание, похоже, взяло и переждало несколько последовательных пожизненных сроков в Эквестрии после непосредственного физического нападения на саму Селестию при помощи тяжёлого тупого предмета (двухтонного валуна – вы должны признать, что формально он подходит под описание) и много лет спустя вышло из темниц, ничуть не состарившись.

Это загадка для всех, кроме нас с Селестией. Только мы с ней, наверное, и помним инцидент с валуном. Я лично считаю, что это было смешно до колик. Отличная работа, Аурик. Мне тогда даже почти захотелось простить тебя.

Как бы там ни было. Тандерос в своём письме рассудительно заключает, что Аурик представляет собой очевидную и непосредственную опасность для принцессы Кейдэнс, и просит, чтобы контуберний лучших сил Её Высочества был отряжен, с тем чтобы или нейтрализовать угрозу, или, по крайней мере, вернуть своенравную принцессу любви под защиту Кантерлота.

Селестия предсказуемым образом прочитывает письмо дважды, просто чтобы убедиться, что ничего не пропустила. А затем она накладывает на прошение Тандероса невыносимо короткую отрицательную резолюцию: «Аурик Перебежчик для нас – наименьшее из беспокойств». Чудесно. Хотел бы я видеть лицо сержанта, когда он это прочитает.

Затем она составляет ответ помногословнее лейтенанту Армору для немедленной отправки в эквестрийское посольство в Клаудсдейле – это с её стороны уже не так весело. Набрасывая оба послания, она временно использует мой постамент как письменный стол. Это, знаете ли, немного унизительно. Мне от такого хочется вырваться из этого камня, щёлкнуть когтями и на день поместить солнечную принцессу в тело большого белого гогочущего гуся. Как же ей пойдёт на пользу, если сорвать с неё это проклятое фальшивое достоинство хотя бы ненадолго. Но, увы, этому не суждено быть, и мне приходится довольствоваться воображением.

Селестия запечатывает письма, передаёт их на попечение курьера и отсылает пегаску. Та быстро исчезает из вида в вечернем небе, и Селестия снова всматривается в Утреннюю звезду.

А потом она обращается ко мне.

«Один из твоих, один из моих, — негромко говорит она. — С Кейдэнс ведь всё будет в порядке, правда? Если её охраняют вассалы нас обоих?»

«Хотя лейтенант Армор и совершенно определённо «из твоих», — думаю я, — я не так уж уверен, что Аурик Перебежчик – «из моих»».

Селестия слегка ухмыляется мне, наклонив голову. «„Хотя лейтенант Армор и совершенно определённо «из твоих», — произносит она, подражая моему голосу (это требует тройных вложенных кавычек, что впечатляет), — я не так уж уверен, что Аурик Перебежчик – «из моих»“».

Давайте внесём ясность: никакой магии в этом нет. Селестия не слышит моих слов. И никто не слышит. Просто она настолько хорошо меня знает, что может вести со мной целые разговоры безо всякого моего участия. Она знает меня, как не знает никакая другая пони на всём большом белом свете. Мне не очень-то нравится, когда она безошибочно вкладывает слова мне в уста, потому что когда-то я гордился своей непредсказуемостью. Оказывается, когда ты проводишь здоровенную тысячу лет в виде каменной статуи, это подрывает твою хаотичность. Кто бы мог подумать?

Вот так мы с ней оба и живём – одинокие вместе, понемногу умираем каждый день и ждём конца нашим мучениям. Селестии осталось двенадцать лет. Мне – не знаю сколько; по большей части это, наверное, зависит от исхода борьбы Селестии. По крайней мере в этот момент мы с ней родственные души. Разница между нами в том, что, в отличие от меня, Селестии не обязательно быть одной и скучать.

Она вот-вот поднимет взгляд обратно на Утреннюю звезду и осознает это, и тогда она решит попробовать кое-что новое. Она поймёт, что сестра из неё плохая, а мать – ещё хуже, а единственное, что у неё вообще хорошо получается, – это учить…

«Единственное, что меня вообще хорошо получается, — говорит она, — это учить».

Ну вот. Исполнение предсказания не приносит никакой радости, только скучное чувство завершения.

«Мне нужна не соплеменница. И не сестра, и не дочь. Мне нужна протеже». Это открытие окрыляет Селестию, а затем её взгляд приковывает к себе Утренняя звезда Кейдэнс, сверкающая перед ней в ночном небе в неурочный час. Кусочки головоломки начинают вставать на места. Наверняка этот мерцающий вечерний огонёк, эта сумеречная искорка, так сказать, и есть тот знак, которого она ждала, метафизический маяк, который послужит ей ориентиром там, где не справились никакие другие прорицания.

Она вызывает директора Школы для одарённых единорогов и велит представить список отличников первого курса. Старик без колебаний исполняет распоряжение, несмотря на поздний час. Он знает, что его суверен – капризная старая кляча и что вопросы иногда лучше оставить для учеников. Когда книги открываются перед глазами Селестии, её сердце поёт от имени на самом верху списка. Да. Ровно то что надо.

Сансет Шиммер. Идеально. Идеально подходит^[1].

Селестия закрывает книгу и отпускает директора, наконец-то ясно увидев свой будущий путь. Солнечная принцесса провела сорок лет, пытаясь превратить Кейдэнс в кого-то, кем та не являлась, и терпела неудачи на каждом шагу. В эти годы было много радостей, конечно, и горестей тоже. Но подо всем этим всегда присутствовало скрытое напряжение.

Теперь это напряжение ушло. Сжатая пружина у неё в животе, уже десятки лет как туго взведённая, наконец расслабляется. Кейдэнс теперь вольна быть себе хозяйкой. После многих сотен лет угасания племя аликорнов приросло на одну душу.

Это приятное чувство.

Селестия стоит, купаясь в свете Утренней звезды, и в этот момент она впервые видит принцессу Кейдэнс.

[1] Имя Sunset Shimmer означает «Закатное мерцание» – Прим. перев.