Влекомые роком

Глава 3

3

До чего же приятно поваляться утром в постели! Особенно, если никуда не спешишь. Ну… почти никуда. Тебя не тяготит скучное ученье, поэтому любые затеи только в радость. А замыслов поистине море! Земные жеребята «отдыхают» от школы на полях, в садах, огородах и мастерских, помогая взрослым управляться с поспевшим урожаем. Невзирая на ручьи пролитого пота, твоим сверстникам это и вправду отдых – от сложных для них предметов, душной классной комнаты, монотонного голоса наставницы, вечно заляпанных чернилами носов, нужды по сто раз рисовать одни и те же каракули «вульгарного письма», чтобы добиться сносного начертания…

Мой собственный талант телекинетического письма с самого начала поставил меня в перекрестье многих завистливых взглядов, которых со временем не стало меньше. Кроме Дила и Грома, других настоящих друзей у меня нет, так что мне, натуре чувствительной или, как говорит наставник, «эмпатической», достаётся сполна. Если бы общая зависть могла воплотиться в мешки с картошкой, я давным-давно был бы заживо погребён под огромной их горой. Словом, каникулы мне важны не менее, чем другим: теперь я надолго избавлен от скуки пребывания в классе и гнетущих завистливых взглядов. Отец изредка зовёт меня на помощь в контору, но пока не даёт серьёзных поручений, оттого у меня предостаточно свободного времени.

Моё неказистое окошко близоруко глядит на запад – в полутёмный лабиринт из листьев и ветвей самой густой части сада; оно расположено под сенью высокой черёмухи. По утрам я просыпаюсь в царстве таинственных теней цвета дикого мёда. Из сада доносятся жизнерадостные птичьи трели, и кажется, что весь мир беззаботно щебечет вместе с крылатыми озорницами, перещеголять которых способны только самые отчаянные представители пегасьего племени. Остатки сновидений ласкают воображение, забредают в дальние уголки объятого негой сознания, прозрачными изменчивыми духами танцуют в полутёмных закутках моего жилища. Запахи утренней свежести после небольшого дождя щекочут ноздри и будоражат ум обещанием новых приключений. Еще полчаса сладкой дрёмы – и юный маг поскачет им навстречу! Его не пугает даже опасность угодить в какой-нибудь нечаянный переплёт и внезапно получить немагический талант – кто обречён сгореть, не утонет! Наставник давал зуб, но не разъяснил, чей, что меня поджидает сугубо колдовская метка.

В полусне я лениво проскальзываю между монолитами краеугольных вопросов, которые мучают любого пустобёдрого жеребёнка. Как «приманить» метку? Выучить сотню заклинаний, взяв понемногу из разных магических школ, и перепробовать их все в надежде, что талант сам выщелкнется из обоймы разномастных колдовских «фокусов»? А вдруг во мне «спит» демонолог? Как сделаться вендигознатцем? Самому призвать тартарово исчадие и попытаться совладать с ним, рискуя собственной жизнью? Боязно… Как ни крути, без должной прыти к таланту не прискачешь. Так что, друг Скуффи, условимся, что наше время пускаться во все тяжкие за неуловимой меткой наступит поближе к концу лета, а пока у нас отдых на все лады, экспедиции юных естествоиспытателей в холмы близ реки и, конечно, походы с друзьями в сердце пойменных лугов! Пора бы уже и с ночёвкой!

Сладкие дремотные мечтания о приключениях выносят из глубин сознания мысль, что мантика – далеко не худшая стезя для юного мага. Хорошо бы украдкой заглянуть в будущее да предречь себе талант! Но нет, этого я ещё не умею, а могу видеть только какую-то невнятицу через мутное вулканическое стекло грядущих лет.

...Привычно уловив удобный миг в пограничном состоянии между сном и явью, я почти неосознанно «нырнул» в медитативное пространство и постарался сделаться незаметным наблюдателем, искоса и как бы невзначай подглядывающим за чередой рождавшихся образов. В том-то и соль – попав в непостижимый «предбанник» астрального мира, ты прикидываешься случайным прохожим, по воле Судьбы оказавшимся в этом странном месте, и вдохновенно ломаешь комедию, будто изменчивые красоты этих диковинных краёв тебе до одного места. Заснеженные «ёлки» горизонта событий вместе с их перевёрнутыми и чуть-чуть искажёнными «двойниками» на этот раз виделись невероятно отчётливыми, словно я вдруг оказался перед опушкой хвойного леса в предгорьях погожим днём на исходе зимы. Сам собой возник «дуплет»; он выплясывал передо мной залихватский танец, просясь в дело, но я задумал большее: убрав прочь распоясавшийся знак бесконечности, я впервые в жизни принялся лепить «триплет», не забывая удерживать сразу же поплывшие в стороны «ёлки». Это оказалось сложнее, чем думалось вначале, но через какое-то время, поборовшись со строптивой сигнатурой, я смог видеть перед собой вполне сносный результат работы сознания: центральный узел радовал глаз, дуги вышли похуже, но для первого раза смотрелись недурно. Я мысленно потёр копытца: итак, силы-силушки, не прозреть ли нам чего-нибудь в нашем туманном будущем?

На этот раз эти картины были менее расплывчаты, чем обычно, но из них всё одно мало что удалось понять. Они, похоже, иллюстрировали какие-то радостные моменты из не самого близкого моего будущего. Я не увидел ничего определённого, кроме нечёткого силуэта взрослого пони зелёной масти, который вскоре пропал среди цветных пятен и каких-то ритмичных движений меж ними, только донёсшиеся гулким эхом чувства были отголосками чистого, незамутнённого восторга. Радовался я, впрочем, недолго: хорошее настроение поспешно уступило место мрачным видениям недалёкого прошлого, некстати объявившимся в сознании, когда моя концентрация на образах из будущего стала ослабевать. Мне снова довелось пережить мгновения липкого страха и полной беззащитности, испытанные две декады тому назад. Это было трудно вынести, я рванулся прочь от видений, закричал и проснулся окончательно.

Колючий морозец страха, щипавший кожу и заставлявший гриву вставать дыбом, быстро оставил меня в покое. У жеребят не принято долго раздумывать над давно минувшими опасностями и о том, «что было бы, если…» Чуток побоялся – и будет. Если кто-то невзначай подсмотрит, как ты опасливо озираешься, поджав хвост, будто собачонка, – это станет чувствительным ударом по твоему самолюбию. Так, господин юный маг, немедленно взяли себя в копыта, сделали морду кирпичом и двинулись наводить утренний туалет!

Я выскочил из постели и понёсся вниз умываться, хлопая всеми дверьми. Конечно же, всё было проделано без единого прикосновения, одной лишь магией. «Практика, практика и ещё раз практика», – любил говорить мой наставник. Раззадоренный, я решил проделать «финт ушами» и, когда миновал гостиную, притворил за собой массивные двойные двери, призвав себе в помощь едва заученный «триплет», а тот взял и подействовал много сильнее, чем ожидалось. Тяжеленные резные створки захлопнулись с оглушительным треском, отчего я даже присел со страху. Возникший сквозняк растрепал мою гриву и унёсся прочь, завывая в неприкрытых ставнях. Как обычно, заклятье вызвало головную боль, только в этот раз она ударила сильнее обычного: дыхание сбилось, ноги попытались разъехаться, сердце застучало, словно я проскакал версту галопом. Из глубины дома послышался обеспокоенный голос матери: «Что там такое? Скуффи, это ты?» Я прокашлялся и пискляво прокричал, что всё в порядке, затем шмыгнул в задний коридорчик и свернул в закуток с умывальником. В зеркале на меня загнанно уставился жеребёнок с немного всклокоченной шерстью цвета кленовой листвы, пепельной гривой, светло-зелёными глазами и очень коротким рогом во лбу. Я не жаловал изображение, показанное мне зеркалом: внешний вид сверстников казался мне куда более убедительным и взрослым в сравнении с моим безвольным обликом. Только владение магией немного примиряло меня с собственной неказистой внешностью и этим глупым недоразвитым рогом.

Умывшись и прожевав зубную жвачку, я решился попробовать «поиграть» с фибрами. Это была не новая идея, она пришла мне на ум давно, но раньше, на «младших» сигнатурах, из этого ничего не выходило. В последний раз у меня было совсем мало времени, но, как я заметил, «триплет», был в состоянии помочь мне в попытках управлять невидимой для других «тканью», которая после памятного случая на рынке больше не откликалась на применение «апейрона». Обстоятельства в тот раз сложились таким затейливым образом, что мне каким-то чудом удалось «сдвинуть» фибры младшей сигнатурой. Мы, единороги, творим магию, а вовсе не какие-то абстрактные «чудеса», поэтому нам лучше не уповать на них в обычной жизни.

Я сосредоточился, нащупал ближайший воздушный тяж и потянул за него. Тишина вдруг громко зазвенела в ушах, а прозрачный воздушный завиток толщиной с мой рог потянулся к лежавшему на полочке куску мыла. Лоб жеребёнка в зеркале покрылся крупными каплями испарины, а рог, к моему удивлению, вообще не засветился. Мне удалось обернуть фибру вокруг куска мыла и приподнять его на полкопыта. Сразу после этого у меня закружилась голова, в глазах поплыло, звон ушах преобразился в свист несуществующего ветра. Я без сил уселся на задницу. Обмылок стукнул об полку и свалился в кадушку.

Я глубоко задышал, постаравшись быстрее восстановить силы. Терпи, терпи, Скуффи, сильная магия – это всегда боль откатов и навязчивое чувство, будто ты – скаковой пони, который только что полностью выложился в финальных скачках. Кстати, бегать тебе тоже нужно: уважающий себя маг всегда должен быть в отличной форме. Но до чего же мне не хотелось изнурять себя ещё и беготнёй!.. Хотелось беззаботных каникул, а если уж бегать, то только с друзьями на речку через пойменные луга или в холмистые дебри предгорий, не спросясь родителей. Собирание сора и колючек на свою шкуру в компании приятелей представлялось мне куда более привлекательным занятием, чем одинокие скучные пробежки.

Выловив мыло из кадушки, я побежал на кухню, где вытащил из-под полотенца на столе несколько ещё горячих пирожков с капустой, сразу проглотил три штуки, почти не жуя, запил их компотом, а остальные повесил рядом с собой и припустил к выходу из дома. В прихожей меня перехватила мать, поцеловала в переносицу (я не успел вывернуться) и чуть не спровадила к колодцу принимать душ из ключевой воды. Пришлось изворачиваться и говорить, что сегодня мы с Громом и Дилом идём на пруд, как договаривались накануне. Я решил не упоминать, что пруд, скорее всего, будет уже спущен. Мать спросила, забегу ли я сегодня к Эриону; в её голосе звучала искренняя забота и лёгкий намёк на то, что с моей стороны было бы очень желательно чаще посещать больного учителя. Меня заставили взять сумку со снедью. Я вздохнул, догадываясь, кому придётся отдуваться и уничтожать гостинцы, но спорить, само собой, не стал. Меня ожидал насыщенный день. Заботой больше, заботой меньше – было уже не важно. Через минуту я всё-таки освободился из-под материной опеки и помчался к ломбарду отца.

Полутёмный склад заложенных вещей представлялся мне волшебной сокровищницей. Здесь пахло стариной: в пыльном воздухе смешивались запахи кожи самых разных сортов, старого лакированного дерева, ветхих тканей и бумаги, потемневшего от времени серебра и невесть какие ещё. Я остановился перед вычурным серебряным светильником, прикрученным цепочкой к ближайшей стойке, и минуты три рассматривал выпуклые силуэты гравированных драконов, поедая остальные пирожки. Наконец, покончив с едой, я выбежал со склада в переполненный ломбард.

Ссуды под залог – не единственное, чем занимался мой отец. Было бы глупо ограничиваться одной сферой деятельности, когда вокруг столько возможностей. Если было необходимо, он становился и антикваром, и нотариусом, и букмекером. Я застал самую горячую пору букмекерских дел: в помещении было не протолкнуться от набившихся в него ингату. Часть громадных, как горы, жеребцов неизменной вороной масти сгрудилась у доски с объявлениями скачек и петушиных боёв, остальные выстаивали очередь к конторке, где отец, мерно сияя рогом, принимал ставки и деньги. Впрочем, за окнами можно было заметить еще с десяток посетителей, которым не хватило места в помещении. Ингату предавались своей любимой страсти со всей присущей им степенностью: слышались негромкие вежливые шепотки, и только у доски громче других спорили двое:

– Послушай меня, свояк, не дело ты затеял!

– Да почему же?

– Ведь он совсем никакущий, этот твой Абрахас!

– То есть как это? В прошлом годе два приза взял!

– А в этом – ни одного. У него в последний раз вздутие живота случилось в день скачек. Распёрло – что твою жабу! Кто-то против него играет, поверь моему слову! Ты бы, антиресу ради, поглядел, каким по счёту он приходить начал…

– А я всё равно поставлю! Чую, что победит!

– Каким местом чуешь?.. Ладно, ладно, не сопи, шучу я. Вот что! Давай забьёмся, что он даже третьим не придёт?

– Давай, неверующий! На что поспорим?

– Не на что, а на кого. Ты своего Плимку против моего Марана выставишь, а?

– Чего? Да ты, свояк, меня за дурня держишь! Маран против Плима – пшик! Мой кочет твоего навозом загребёт!

– Так уж пшик? Ну, Творец с тобой, две дюжины флоринов досыплю. Только ты всё одно мне проспоришь!

– Это мы ещё поглядим!

– Да мне-то что? Твои же деньги! Можешь ставить, на кого вздумается! Хоть вслепую копытом тыкай.

– Ну, знаешь…

– Я всё знаю. И поверь моему опыту: чем заковыристее кличка у скакуна, тем он никчемнее! Абрахаса твоего в действительности зовут Плютнем! Вот и наскачет он тебе ровно на своё настоящее имя!..

– Не буду тебя слушать! Спорить так спорить! – клацнули копыта. – Гацул, разбей!

Среди глыбоподобных ингату смущённо топтался щупловатый земной пони. Он неуверенно шевелил ушами, улавливая обрывки разговоров азартных знатоков. Рядом с ним примостился клыкастый жеребёнок моих примерно лет; в плотно сомкнутых челюстях он держал записку и небольшой мешочек. Пони и ингату были почти одного роста, и обоим предстояло довольно долгое ожидание.

Тем временем отец заметил меня и решил привлечь к делу.

– Скуффи, сынок, принеси мне марок.

– Каких, папа?

– «Азартного сбора». Возьми пару листов флориновых… Ну, и по листу полфлориновых и двадцатигрошовых. А ещё прихвати листок гербовых – десять или двадцать грошей. В нижнем ящике.

Я кивнул, обежал стойку и принялся копаться в выдвижном ящике. Марки были основательно погребены под пачками конвертов и билетов имперской лотереи. Моя «добыча» споро пролевитировала к отцу. Но меня, конечно же, «припахали» в помощники. Час с небольшим я посвятил наклеиванию марок на букмекерские расписки и их гашению росчерками пера. Один ингату в годах, приветливо улыбаясь из-под пышной седой чёлки, похвалил меня, обращаясь к отцу:

– Толковый малец растёт у тебя, Мартын!

Отец улыбнулся в ответ. Я смущённо потупился.

– Скромняга! – одобрительно сказал он. – Ты куда-то спешил, Скуффи?

– Не очень, пап. Но мама просила повидать наставника…

– И верно, сын, это важно. Ещё несколько расписок погасишь – и беги, проведай.

На улице уже топтались друзья. Гром, чей топот явственно доносился с улицы, прохаживался туда-сюда и жестами звал меня наружу, Дил приплясывал рядом, за ним хвостом следовала младшая сестрица Тина. Я, как смог, объяснил знаками, что скоро буду свободен.

И вот я вышел из ломбарда вольным, как ветер, если только ветру предстояло немного поплутать средь домов и навестить одного больного пони. Воздушные токи, пожалуй, так прихотливо не ходят, но если добиться от фибр воздуха известного послушания… Помечтай, юный маг Скуф, да прикрой один глаз!

Мы с друзьями приветственно стукнули копытами. Рыжий Дил под летним солнцем немного выцвел, а его куда более рыжая, в мелких белых пятнышках по спине и крупу, быстроглазая сестра Тина – наоборот, побурела. Не ведая усталости, она с пронзительным визгом носилась вокруг нас, нарезая круг за кругом; от поднятой пыли она чихала ещё звонче.

Гром красовался хомутом, рассчитанным на взрослого пони. Он приосанился и постарался придать своей морде равнодушное выражение, присущее профессиональным возницам, знающим себе цену. Хомут был ему велик и потому смешно болтался на шее. Однако, заметил я про себя, пройдёт ещё каких-то полгода – и этот символ благополучия станет ингату впору.

Гром осклабился, показав острые клыки, и сказал:

– Айда на пруд, пока рыба не уснула.

– Мать попросила зайти к дяде Эриону, – виновато ответил я.

Гром серьёзно кивнул:

– Побежали тогда скорее, тут близко.

Рынок теперь заставлял меня нервничать. Бывшая недавно увлекательной здешняя канитель и красочный букет запахов больше не приносили радости, кривоватые торговые ряды и тени от проходящих пони побуждали меня беспокойно озираться. Магия этого места развеялась, словно дым, на смену ей пришла тягостная отчуждённость с прогорклым привкусом, от которой сводило челюсти. Воспоминания, что пробуждались тут, были сплошь неприятными и болезненными. Я поспешил миновать рынок как можно скорее.

– Послушай, Скуф, тётя Рисса – она ему кто? – спросил Дил, когда мы взбежали на мост.

– Подруга, вроде бы… – ответил я.

– Отец говорил, – сказал Гром со значением, – что сожительство – это разврат. Отношения должны быть освящены Творцом.

– Что ты в этом понимаешь? – спросил Дил недоверчиво.

– Да уж понимаю, – угрюмо насупился Гром.

– Знато-о-ок…

Я не смог удержаться и поддел:

– Дядя Эрион называет таких пони… ну, и ингату тоже, отсталыми реакцир… реакционерами!

– А по ушам? – осведомился Гром, сбавляя шаг. Я на всякий случай принял влево. Дом наставника был уже совсем недалеко.

– Погодите вы! – Дил выглядел озадаченным. – Какая разница, женаты они или нет?

– Творцу угодно… – начал Гром.

– Ну всё, проскакали, – разочарованно перебил его Дил. – Ты сейчас снова будешь нудить. Скуффи, спроси дядю Эриона, как правильнее жить с кобылой – в браке или не в браке?

Мы подбежали к неказистому домику наставника.

– Спрошу, если ты так хочешь, – отозвался я. – Но ты давал страшную клятву, что никогда не женишься и будешь обходить кобылок за версту!

Гром громко заржал, на секунду изменив своему всегда сдержанному поведению. Тина подпрыгнула от неожиданности, залилась смехом и помчалась исследовать дурнину за домом.

– Постараюсь не задерживаться, – сказал я и зашагал в дом. Дил тем временем заявил: «Хорошее дело, Гром, браком не назовут!» Ингату беззлобно пообещал ему дать больно за такие слова, чтобы ухи отпали.

Тёти Риссы внутри не было – должно быть, она ушла на базар, на что я мысленно вздохнул с облегчением. Внутри стояла чуткая тишина. Я почти слышал, как в воздухе сталкиваются пылинки. Где-то поскрипывало, распрямляясь, древесное волокно в старой доске. Древоточцы внутри стен издавали слабый ритмичный стук. Под половицами чесалась и переступала на крохотных лапках домовая мышь. Её крылатая товарка тихо возилась в сумраке под самым потолком. Казалось, вокруг меня из всех этих малых звуков, настоящих и мнимых, сплелась незримая паутина. На секунду она повисла меж золотистых облаков пыли, приняв на себя груз утренней росы, и вдруг прозвенела рассыпной трелью бубенцов. Ожерелья из самоцветов порвались, капли рассыпались вокруг, становясь частью непрестанного кружения пылинок.

Пришлось потрясти головой, чтобы прогнать наваждение. За стеной дома негромко позвякивал бубенчик на хомуте Грома. Грубо нарушив гармонию звонкой тишины глухим стуком шагов, я двинулся в комнату Эриона.

Там было светло. Прямые солнечные лучи не проникали внутрь, остановленные козырьком, но комната была окутана мягким ватным свечением с оранжевым, как грудка малиновки, оттенком. Пахло незнакомым благовонным ароматом. Наставник лежал в постели с книгой. За две прошедшие декады пятна от кровоподтёков на его голове и шее почти сошли, но грудь и бока всё ещё были туго перевязаны. Я хотел спросить Эриона, откуда в комнате взялся такой необычный свет, но он поднял голову и резко потребовал:

– Будет ли через три дня гроза, Скуф? Отвечай, не раздумывая!

Я был готов к чему-то подобному. Маячивший перед глазами «апейрон» сверкнул, отпечатавшись в сетчатке, перед мысленным взором в стремительном полёте с востока на запад трижды пронеслось солнце, подгоняемое то косматыми тучами, то ночной тьмой, а я, не давая себе времени задуматься над смыслом плохо оформившихся видений, выпалил:

– Нет, наставник! Она случится в ночь на четвёртый день, под утро.

– Гм, поглядим… – сказал Эрион и закашлялся. – В тебе… кхе-кхе!.. много задатков, которые можно развить. Хотел бы я знать наверняка, кем был…

Он вдруг умолк. Продолжения я так и не дождался.

– Мама прислала вам гостинцев… – пробормотал я. Сумка со снедью отправилась в полёт к Эриону. Он раскрыл её, понюхал и облизнулся, но затем вздохнул:

– Рисса меня на убой откармливает, а тут ещё ты… Всё в дом, всё в дом, чтобы я тут обожрался и лопнул! Вот что: будешь мне помогать. А я тебя порасспрошу кое о чём.

Я насторожился, поскольку понимал, в какую сторону может свернуть разговор.

– Наставник, меня друзья ждут…

– Немного подождут, я уверен. Не буду разводить канитель, спрошу прямо: каким образом ты умертвил того земного?

Это было подобно удару грома. Мне показалось, что дощатый пол заволновался под ногами, норовя изогнуться крутой горкой. Я испуганно попятился.

– Ка-а-ак?..

– Всего лишь поговорил с лекарем, который осматривал тело, – Эрион изобразил безразличие. – Он, кроме всего прочего, оказался анатомом. Несложно понять, какие странности заинтересовали его в первую голову. Позвоночник мертвеца превратился в мелкое крошево, мозг обратился в кашицу. Многие мышцы измочалены, словно их протащили через пресс для отжимания белья… Занимательная картина, не правда ли, ученик?

Я почувствовал себя маленьким зверьком, загнанным в угол. Деваться было некуда.

– Помните, вы давали мне трактат Ограна Эркидского «О неведомом и невидимом»?

– Помню, помню, как же, – в глазах Эриона возникла тень понимания. – Давай по порядку, ученик! И помогай мне жевать.

Я начал по порядку, не забывая послушно уничтожать пирожки. Наставник слушал мой сумбурный рассказ и не переставал качать головой, как болванчик. Он почти не переспрашивал меня и только временами изумлённо бурчал себе под нос что-то, к чему я решил не прислушиваться. Дослушав меня, он попытался рывком встать, но охнул и свалился обратно, отдуваясь. Успокоив дыхание, он сказал:

– Что ж, тайна у тебя – всем тайнам тайна. Постарайся никому не говорить о фибрах.

– Я никому… Но вам уже рассказал…

– Я – случай особый. Как ты думаешь, отчего я так охотно взялся учить тебя тому, что могут преподать только дипломированные учителя в особых гимнасиях для одарённых единорогов, ближайшая из которых находится в Тернеце?

– Не знаю, наставник. Я одарён?

Он грустно улыбнулся:

– Да, одарён. Иногда мне кажется, что даже слишком. Но дело не в этом. Давай заключим своего рода договор: я буду молчать о твоих способностях, а ты никому не станешь говорить, что продолжительность моей ссылки прямо зависит от того, как я за тобой присмотрю и подготовлю к взрослой жизни. Ну что, договорились?

– Договорились. Чтоб мне сквозь землю провалиться, если я нарушу клятву! – с готовностью выпалил я. Он снова улыбнулся. – Но, наставник, кто поручил вам…

– Послушай, Скуф, – сказал он со всей возможной убедительностью, – тебе пока не следует больше ничего знать обо мне. Это как раз тот случай, когда незнание – лучшая защита. Со временем я расскажу тебе всё, если сочту это необходимым.

– От кого защита?

– Может статься, не от кого, а от чего. По крайней мере, у меня такое впечатление. Овеществлённая воля трансцендентных сил тоже может быть объяснением… – он выглядел очень задумчивым, а я в который уже раз перестал его понимать. – Как же ей противостоять? Во всём этом слишком много неясного. Сойдёмся на том, что, коль скоро ты жив и здоров, это было просто испытание. Довольно несложное.

Я задрожал, услышав роковое слово, но кое-как овладел собой и согласно кивнул.

– Ску-у-уф! – донеслось снаружи.

– Не забывай: мы с тобой договорились, а договор дороже денег, – напомнил Эрион. – Теперь беги к друзьям. И береги себя.

– Выздоравливайте скорее, наставник!

– Спасибо, Скуффи. Обязательно потороплюсь, ведь мне нужно исполнить своё обещание помочь тебе с докладом, – он подмигнул.

– До свидания! – я подмигнул в ответ и выбежал из комнаты.

– Ты привидение увидел? – спросил Дил. Он повернулся в сторону зарослей и прокричал: – Тина, егоза, вылазь оттуда! А то без тебя пойдём!

– Щас! – донёсся из кустов тонкий голосок.

– Ничего не привидение, – машинально ответил я.

– Плох ссыльный?

– Вроде нет. Поправляется…

– А про кобыл у него спросил?

– Про кобыл?.. Каких, собственно, кобыл?.. – я был занят своими мыслями.

– Мы его теряем, – сказал Дил. Гром хмыкнул.

– Испытание… – вырвалось у меня.

– Что – испытание? – спросил Дил.

– На рынке меня кто-то испытывал. Или что-то. Наставник и сам толком ничего не знает. Самому себе вопросы задаёт.

– Не морочь себе голову, – заявил Гром. – А то выйдет как в той сказке о мудреце, который много раз наступал на одни и те же грабли.

– У магов всё не как у пони, – засмеялся Дил. – Слишком много мыслей в голове, вот её, бедную, и раздувает, точно брюхо от бобов. Скуф, что дядя Эрион говорит про твою метку? Когда она появится?

Я невольно задрожал, вспомнив фантомное изображение черепа на собственном бедре двадцать с небольшим дней тому назад. Это слишком походило на дурной сон, поэтому мне было проще думать, что наяву ничего подобного не происходило. Я ответил с наигранным безразличием:

– Говорит, ничего страшного. Предназначение мага, мол, как хорошая наливка: оно должно настояться и «дозреть». Мне и так хорошо колдуется, наставник хвалит.

– Хвалить – не камни возить, – сказал Гром.

– А метка – не в пыли загогулина, – подхватил Дил.

– Ниходима поминал, – сказал я. – Вдруг и мне придётся ждать свою метку много лет?

– Ну-у-у, сравнил! – воскликнул Дил.

– Смотри, чтобы не «прокисла» твоя метка, – сказал Гром.

Дил вдруг оживился.

– Про Ниходима говорят, что он тайно сговорился с Судьбой, – возбуждённо сказал он, делая круглые глаза, – и жить ему до тыщщи лет!

– Вот прямо ровно до тыщщи? – спросил я.

– Ага! Потом прежняя метка отвалится, а другая появится. И будет всё по новой. Станет он Тартар сторожить, чтобы вендиго не лезли.

– Сказки, – сказал Гром.

– И что же, он с Судьбой, как Фортунат Хитроумный, в кости перекинулся и выиграл? – спросил я насмешливо.

– Подковы бросали, ага! – засмеялся Гром.

– Да ну вас! – отмахнулся Дил. – Говорю же: тайно сговорился! Никто не знает, как.

– Но ведь как-то узнали, что сговорился? – я не скрывал ехидства. – Для сказок и похмельный сон сгодится! Много ли в Ревене толковых ясновидцев, а? Что они там на это лето напророчили, знаешь? Обещали сплошные дожди и осенний холод в первые декады лета. Ну, и где это всё? Опозорились! Я тебе наобум в двадцать раз лучше предскажу!

– Ты и в этом насобачился? – спросил Мрак. Я кивнул.

– Вендиго их знает, – Дил выглядел озадаченным. – Да только Ниходим – страшный колдун! В том разрезе, что сильный. Жеребята на полнолуние Селеры бегали к его башне «бояться» – там всегда что-то светится, а пуще всего в полную луну. Всякий раз что-то новое усматривают: то светлые тени на стенах, то радужный туман и огни в нём, а то – будто преломляется всё, как в воде, и течёт!.. Жуть такая, что поджилки дрожат, но дюже интересно! В следующий раз с ними пойду. Ещё бают, что под башней пещеры, а в них этот… берсти… берист… тьфу! В общем, зверинец с тварями всякими.

– Бестиарий, – подсказал я.

– Точно, он. Ниходим своих тварей иногда выпускает по ночам, и не приведи Творец оказаться неподалёку! Даже косточек не найдут.

– Стопудовая брехня, – сказал Гром.

– Понимал бы чего, – сказал Дил. – Но это ещё не всё. В последний раз жеребята не просто вокруг башни шастали, а решили подойти к самым стенам.

– И как? Подошли? – спросил я.

Дил сделал страшные глаза:

– Нет! Несколько минут бежали, но как были в двадцати саженях от башни – так и остались. Я потом деда своего спросил, а он ответил, что название тому «заколдун» и что магия эта сильная и потусторонняя. Не каждый сплетёт, а расплести вообще нельзя.

Во мне пробудилось любопытство.

– Расспрошу об этом дядю Эриона... Эй, а как же Ниходим своё заклятье снимает, если оно нераслетаемое?

– У него шар-вычислитель есть, – ответил Дил, не моргнув глазом. – За секунду обсчитывает столько, что сотня счетоводов с абаками не угонятся. Вот с ним и расплетает.

– Ну... – сказал Гром с сомнением.

– Вот тебе и ну, – сказал Дил. – Короче говоря, жеребята, страшный он колдун. Пони про него много говорят.

– Говорят – кур доя́т, – подытожил Гром. – Ерунда это всё. Идём к пруду.

– Ти-и-ина! Последний раз говорю! Мы уходим! Не догонишь – пеняй на себя! – прокричал Дил.

Наш путь лежал обратно в город. Мы пересекли Глинкин взвоз и начали огибать утопающую в садах южную окраину на границе с пойменными лугами.

– Гром, ты ничего не забыл? – спросил Дил.

– Хомут на мне, сети взял, садки взял, жратву взял. Вашей ботвой сыт не будешь, – ответил ингату.

– Покажешь нам сыроедение?

– Чего ж не показать? Но только если карась жирный будет.

Обширный пруд на задворках хозяйства, принадлежавшего семье Дила, действительно был уже спущен. От вскрытой запруды в сторону заросшего пойменного озерца тянулась полоса грязной примятой травы. Тёмное ложе питавшего пруд ручейка выделялось на обнажившемся дне среди затянутого водорослями мелководья. Ближе к дому, в глубоких местах, оставалось немного воды, в которой было заметно какое-то движение. Обнажившийся ил сверкал и лоснился на солнце, а что память с готовностью подкинула мне полузнакомое слово «эстуарий».

Гром облизнулся и побежал вслед за Дилом к дому договориваться насчёт телеги. Я двинулся вдоль кромки пруда, выискивая подходящее место для садка. Оно нашлось возле мостков. В глубокой мутноватой воде плавало несколько рыбин. Я надумал поупражняться в составном стихийно-телекинетическом воздействии на смесь из земли и воды. Очень сложно было двигать тяжёлое и плотное месиво. «Дуплет» подействовал слабо, а вот с «триплетом» дело пошло намного лучше: к приходу друзей я соорудил небольшой вал вокруг ямы с водой и почти не взопрел. Гром, прогрохотавший порожней телегой, снял хомут, сбросил сумку, подошёл ко мне и критически оглядел плоды моего творчества. Он был лаконичен:

– Годится.

– Вон там три лужи, – сказал Дил, показывая копытом направление. По одной на каждого свинтуса. Хрю-хрю!

– Бери сеть и дуй к самой дальней, она поменьше, – ответствовал Гром, волоча садок. – Скуффи, помоги закрепить. Тебе снасть не нужна?

– Летающая рыба не нуждается в дополнительном снаряжении, – попытался сострить я, завязывая узел.

– Ну, тогда догоняй. Твоя лужа – та, что слева.

Держа в зубах небольшую сеть, он обогнул участок берега и прыгнул на илистое дно. Я осмотрелся. Верченая кобылка Тина и тина прудовая наконец-то обрели друг друга: неуёмное существо носилось по зелёному ковру с невероятной скоростью, изредка застревая в спутанных водорослях и обнажившейся грязи. Потом она с громким треском влетела в заросли рогоза и принялась учинять там разор, поднимая тучи мошкары. Волнующиеся стебли отмечали её «героический» поход через дебри болотных трав. Жабья разноголосица чутко реагировала на её перемещения, замолкая то в одном, то в другом месте. Брат Тины, увязая чуть ли не по брюхо, преодолел путь до своей ямы и теперь топтался у её края, раздумывая, с какой стороны зайти в воду. В дюжине саженей от него более скорый на раздумья Гром уже бродил с неводом в зубах, иногда помогая себе ногами.

Я разбежался по мостку и перепрыгнул через полоску воды и созданный мной вал. Остро пахнущий ил принял меня в свои мягкие объятья, обхватив за грудь. Отфыркиваясь, я с некоторым трудом выбрался из глубокого места и двинулся к своей луже. Впрочем, забираться туда не потребовалось. Думаю, Эрион мог бы гордиться мной: жирные караси исправно вылетали из вверенной мне лужи и плюхались в воду у мостков, пролетев два десятка саженей. Некоторые из них попадали прямиком в садок.

– Ты магичен, как никогда, – с лёгкой завистью сказал мне Дил, когда я выловил у себя почти всю рыбу. Покрытый грязью до самой макушки, он демонстрировал счастливую улыбку и плети висящих на ушах водорослей.

– Да, мой земной друг, такому в простой школе не учат, – я подпустил в голос самодовольства, но тут же рассмеялся, представив, как выгляжу со стороны.

– Смотри, не лопни от гордости!

– Лопаться – это к жабам обращайся, – объявил я. – Вон – в зарослях сидят, если твоя сеструха их всех не распугала.

– О! – вскричал Дил. – Нужно нарвать рогоза. Пожуём… А ещё мать корневищ на муку просила.

Мимо нас прошлёпал Гром, волоча за собой сеть, набитую бьющейся рыбой. Дил не отказал себе в удовольствии посмеяться:

– Ишь ты – ташшит! Смотри, Скуф, у него зад – словно у хряка-рекордиста. Как вам грязюка в этом сезоне, ваше хрюнство?

– На себя посмотри, чучело болотное, – беззлобно сказал Гром, возвращаясь. Почти не сбавляя хода, он хищно оскалился, подсёк Дилу передние ноги и лёгким толчком в круп отправил его в лужу, что вызвало много брызг и возмущённых воплей. На шум прибежала Тина, со всего маху влетев мне в бок. Она упала, перекатилась, задрав ноги и сделавшись ещё грязнее, затем вскочила и, тонко визжа от удовольствия, отряхнулась. Мне досталась щедрая порция ошмётков ила. Брат с сестрой немедленно бросились за ингату, издавая боевые кличи.

– Ну вас, – сказал я и двинулся к берегу.

Набежала лёгкая тень, заставив меня вскинуть голову: небо, однако, было безоблачным. Сердце тревожно брыкнуло в груди. Спеши, Скуф, вокруг тебя снова что-то затевается… Огибая яму с садком, я вдруг почувствовал, что из-под ног пропала всякая опора, а тень вокруг меня мгновенно сгустилась в черноту…

Опора так и не появляется. Я жду, что тьма обернётся мутной толщей воды, но вокруг лишь пустота и тьма. Проходят минуты, и полная непроницаемость этой черноты начинает меня нервировать. Появляется злость на кого-то, кто нарочно изволит тянуть с началом спектакля для единственного зрителя – меня. Я вполне догадываюсь, какие сценки мне покажут, но, в отличие от прошлого раза, меня не мучает страх. Напротив, я готов бестрепетно (и, может быть, даже бесстрастно) просидеть до конца представления, не бухаясь в обморок от животного ужаса. Гм… Просидеть? Обморок? Бестелесным? Среди этой пустоты? В этом нигде, которое мне грезится?

Словно в ответ на моё нетерпение в черноте постепенно проявляется красноватая линия, в которой я без труда узнаю жуткий горизонт, уже виденный мной однажды. Сейчас он прерывист и лишь бледно просвечивает сквозь набегающие тучи, зато далёкие багровые молнии гипнотически влекут взор в лабиринт мельтешащих отсветов. Что ж, это любопытно, но меня, я уверен, звали не за этим.

Линия горизонта немного выгибается, сделавшись похожей на край выпуклой линзы. Вопреки моей воле, взгляд скользит куда-то вниз, пока во тьме не показывается ровная площадка, утыканная выщербленными колоннами-менгирами. Некоторые из них имеют ободок примерно не середине высоты и расширяются у вершин. Меж камней появляются чьи-то силуэты, они медленно выступают из тьмы в мерцающих отсветах, которые отбрасывают горящие линии исполинской магической фигуры. Мне ясно виден только сравнительно небольшой участок, очерченный дугой с едва заметной кривизной; остальное пространство расплывается в изжелта-серой дымке. По ту сторону дуги расходятся бесчисленные хорды, многажды пересекающиеся между собой, так что по видимому фрагменту огромного «чертежа» совершенно невозможно понять, какие фигуры вписаны в гигантскую окружность или эллипс. В составе узора я вижу меньшие кольца, нанизанные на хорды. Циклоиды, неправильные многолучевые звёзды и другие фигуры, для которых у меня нет названий, составляют плотную вязь, теряющуюся вдали. Линии пылают всеми оттенками пламени – от ярко-жёлтого до медно-красного.

Между стоячими камнями проносятся знакомые тени, но теперь все они крылаты. Это тоже вендиго. Они похожи на невероятно исхудавших пегасов, которые обзавелись чешуйчатой, как у горных ящеров, шкурой с роговыми выступами, изогнутыми рогами на головах – по одному, по два и по три, драконьими крыльями и гибкими хвостами с заострёнными пиками на концах. Пугающе грациозные, они падают с чёрных небес и гарцуют меж монолитов. Когтистые крылья полосуют камень, иногда выбивая искры. К некоторым вендиго приближаются существа иного вида: одни походят на зодиакального Минотавра, другие – на Примата, но весь их облик несёт демонические черты. У многих из них тоже есть короткие крылья, перепончатые, как у летучих мышей. Они вскакивают на спины крылатых демонов, готовясь взмыть и унестись прочь.

В чёрных небесах раскинуты призрачные ленты – белесые, желтоватые, красноватые. Они похожи на воздушные дороги. Не понять, странный ли это туман или что-то более осязаемое. По самой длинной из этих лент скачет в мою сторону огнегривый демон. Когда путь обрывается, он привстаёт на дыбы и окутывается белым слепящим пламенем.

Другие демоны как по команде обращают взоры горящих багрянцем глаз в мою сторону. Вендиго тоже поднимаются на дыбы и месят копытами густой воздух, вызывая в нём заметные взгляду возмущения. Стоящие неподвижно двуногие фигуры поднимают передние ноги… лапы?.. – и начинают что-то бормотать нараспев. Нестройная разноголосица заставляет моё зрение терять чёткость и восприятие цвета. Но и полуослепший, я успеваю заметить, как отдельные концентрические линии магического узора вспыхивают, источая медленные языки пламени, что повисают в густеющем воздухе, как диковинные лучины. Они тянутся, словно струйки благовонного дыма, не стремясь развеяться. Пространство искажается до неузнаваемости, оно истекает, как плавящийся воск. Невероятные в своей мощи силы сминают меня, превращают мой разум в такую же текучую субстанцию, растворяя меня в ней без остатка…

…Плеск воды с трудом пробился в заложенные уши. В груди невыносимо жгло, я не мог сделать ни единого вдоха. Кто-то сильно рванул меня за заднюю ногу. Я панически забарахтался, и тут меня потащили за другую ногу. Плеск воды прекратился, ко мне вернулся нормальный слух.

– …Держи крепче, сейчас вытащу! – Гром натужно цедил слова сквозь зубы.

– Выскальзывает!.. У-у-у!.. – панически закричал Дил. Донеслось хныканье Тины.

– Поймал. Тащим…

– Опять скользит, Гром! Лови!!!

Я почувствовал холкой что-то острое.

– Зачем кусаешь?! – вскрикнул Дил.

– М-ме мемай, – промычал Гром. Шею рванула боль. – Момомай мум-ме!

Меня тянули, как громадную рыбину, несколько раз едва не упустив в пруд, только рыба нема и потому никак не способна громко судорожно кашлять, исторгая на берегу часть принесённой с собой воды.

– Уф-ф, всё-таки достали… – хрипло пропищал Дил. – Что с ним? Посмотри, какие глаза!..

– Ни хрена себе… – удивлённо отозвался Гром. – Куда зрачки подевались?

– Скуф, Скуффи, очнись!

Глазные яблоки со скрипом повернулись, позволив мне увидеть друзей. Я пошевелился и вновь судорожно закашлялся, выплёвывая воду. Голова вдруг сделалась лёгкой и, казалось, готова была оставить тяжёлое туловище, чтобы немедленно взмыть в небо. Лёгкий озноб пробежал по спине.

– Что-то опять нашло… – прохрипел я, пытаясь откашляться.

– Ты чуть не утоп, – сказал Дил срывающимся голосом. – Не пугай нас так…

– Маги все такие… Поло… заумные, – припечатал Гром. Его невозмутимость снова дала трещину, и на этот раз в голосе слышалось сильное беспокойство. – Что только с ними не приключается! Атс… астрал этот им все мозги набекрень сворачивает. Отец говорил…

«Знал бы ты ещё, что такое астрал…» – вяло подумал я.

– Да плевать мне, что он тебе говорил! Как ты, Скуф?

– Не могу точно сказать… Спасибо, жеребята… – прокаркал я сквозь кашель.

– Потом сочтёмся. Эх, не хватало нам припадочного…

– Типун тебе на язык, Дил, – сказал Гром. – Он, небось, просто перегрелся. Вставай, сударь маг.

Через минуту я вполне твёрдо стоял на ногах. Голова ещё немного кружилась, но дуновений болезненной лёгкости больше не ощущалось. Пока я приходил в себя, выплёвывая остатки воды, Гром деловито вытащил садки из воды (второй всё-таки понадобился), и они с Дилом быстро пересыпали рыбу в корзины. Посерьёзневший ингату стал удивительно похож на взрослого, и только свободно висевший на его шее хомут портил впечатление. Тоном, не терпящим возражений, он потребовал от Дила, чтобы тот последил за мной, быстро впрягся и без усилий потянул телегу прочь. Пройдя несколько десятков шагов, он оглянулся и испытующе посмотрел на меня. Решив для себя что-то, Гром кивнул с серьёзным видом и двинулся своей дорогой. Я долго смотрел ему вслед. Саднило вспоротое острыми клыками ингату основание шеи.

…Спустя трое с лишним суток ночью разразилась страшная гроза. Вздрагивая от громовых раскатов, я лежал в кровати и гадал, нужно ли считать случай на пруду моим третьим испытанием. Слепящие белые вспышки выхватывали из тьмы причудливо изломанные очертания предметов, отчего те становились похожи на застывших в странных позах демонов. Искажённые фигуры словно бы пребывали в ожидании результатов моих раздумий. Я не стал долго томить их и решил про себя, что все испытания пройдены.

Мне вспомнился описанный в какой-то книге мифический «страх магов». Рождалось это странное явление в больших общинах адептов и поражало всех подряд по очереди. Случалось всякое: кошмары, обретающие подобие плоти, замкнутые на себя или вложенные друг в друга видения, беспричинные припадки, очень похожие на эпилептические, и, наконец, непостижимые, но неизменно роковые случайности… Таинственные и необъяснимые беды, неведомым образом притягивались к сильным адептам – когда маленькие, а когда и большие, изредка даже смертельные.

Эрион однажды заявил, что пресловутый «страх магов» – расплата за фанатичность, потом прибавил с грустным смешком: «Фанум версус фатум – противостояние с единственным возможным исходом, причём совсем не в пользу истово верующего…» Я, конечно, мало что понял из его слов.

«Как страшно жить – нажму-ка на засов…» – говорил когда-то один отшельник, испугавшийся диких зверей. Я встал, проверил щеколду на двери, закрыл окно и принялся бродить по своей комнатке, озаряемой трепещущими призрачными всполохами. Заснуть мне удалось только под утро, когда бешеная мощь атмосферных разрядов и градовых шквалов перешла в убаюкивающий шёпот затяжного дождя. Мысль о том, что погодное предсказание всё-таки сбылось, не посетила меня той ночью.