Если кто ловил кого-то

Глава 9

Проснувшись следующим утром, я даже не смогла вспомнить, как заснула. Первое, что я заметила, — понятия не имею почему — что мой шарф исчез. Хотя я не помнила, чтобы я снимала его тогда в клубе. Сперва я чуть ли не обезумела и принялась перерывать всю комнату, пытаясь его найти, но потом мне показалось это просто неважным. В конце концов это вещь, которую я купила в Кантерлоте, а не какая-то незаменимая реликвия.

Из-за прошлой ночи у меня до сих пор немного болела голова и живот, поэтому я тут же направилась в душ и простояла там до тех пор, пока не кончилась вся горячая вода. На выходе я немного поскользнулась и чуть не разбила себе голову. Я подумала, что меня тут же вырвет, но я сдержалась — просто присела на пол и попыталась немного отдышаться. Тут я вновь занервничала из-за того, что совсем забыла о нашей встрече с Симфонией, и сколько сейчас времени я тоже не знала, потому что в ванной часов не было, а на те, которые стояли в спальне, я попросту не посмотрела.

К счастью, было только одиннадцать, но вместо того, чтобы околачиваться по отелю до часу дня, я решила пойти к катку прямо сейчас. Пусть я и так уже вернулась в Мейнхеттен, я все старалась вспомнить хоть о каких-нибудь хороших вещах, связанных с моим родным городом, о чем-то, что помогло бы мне забыть вкус Кантерлота, крепко засевший в моем рту, — и всякий раз у меня это не получалось. Каток был вроде как моим последним шансом, и просто в том случае, если даже с Симфонией у меня все будет плохо, я хотела выделить себе еще немного времени — чтобы просто посидеть там и подумать о хорошем.

Чтобы добраться до того катка, нужно было сесть на поезд и доехать до одного из нескольких огромных вокзалов Мейнхеттена, и как только я там оказалась, я тут же почувствовала себя счастливее. Везде ходили разносчики, торгующие горячей едой, и все эти украшения, развешанные к празднику, были очень красивыми и сверкающими — не теми яркими дешевками, которые вы теперь видите в большинстве больших городов. Но лучше всего было то, что на вокзале оказалось просто полно народу, хоть сейчас даже и стояло утро воскресенья. Это была обычная мейнхеттенская толпа. Каждый выглядел так, словно ужасно торопился попасть в какое-то место; родители тянули за копыта своих жеребят и все в таком же духе. Сейчас я впервые за весь этот год почувствовала наступление по-настоящему большого праздника, и то, что к нему готовился абсолютно каждый. У разносчика я купила одну из тех маленьких шоколадных вафелек и умяла ее в один присест, пока направлялась к лестнице, ведущей вниз на улицу. До этого до меня даже не доходило, какая я была голодная.

Улицы оказались даже еще красивее, чем вокзал. Там было еще больше пони, но каждый из них если и не был взбудоражен, чувствуя дух приближающегося торжества, то ему точно было приятно просто быть здесь, просто идти вместе со всеми и смотреть по сторонам. Впервые за день я увидела, что небо стало полностью белым, а снег вновь превратился в искрящуюся пыль, какая была в тот самый первый мой день здесь, только теперь мне больше не казалось, что он предвещает мне что-то плохое. Сейчас, скорее, было похоже, как будто теперь он имел право на то, чтобы искриться и звенеть в воздухе.

Ледовый каток был лучше всего. Как и во всех других местах, в которых я была в этот день, он был забит под завязку, в основном маленькими кобылками и жеребцами, но и несколькими пони постарше. Огромное дерево, стоявшее на другом конце катка, как и всегда, возвышалось над веселящимися пони. Это было самое высокое и самое великое дерево из всех, которые я видела в своем детстве. Я спустилась вниз, к скамейкам и столам, выстроившимся вокруг катка, и принялась выискивать свободное место. Большинство из них было занято, но в конце концов я нашла один маленький столик, за которым могли сидеть только двое. Хоть до назначенного времени оставался еще целый час, я села за стол, чтобы когда появится Симфония, нам не пришлось бы снова бегать по всей округе.

Обычно когда я жду, я начинаю до смерти скучать, но сейчас я даже и думать забыла о скуке. Сейчас я просто смотрела, как катаются другие — или, в каких-то случаях, пытаются кататься, но их копыта постоянно разъезжаются в разные стороны, и они падают на лед — и могу точно сказать, что эти минуты стали самыми лучшими минутами в моей жизни. Вчера ночью, когда я думала об этом, меня беспокоило, что я и здесь увижу каких-то подлецов. Я не атлет, конечно, но мне очень понравилось то, что ни один пони там внизу, пытаясь встать на копыта, не напускал на себя какой-нибудь важный и притворный вид. Конечно, на льду были и кобылки, которые очевидно умели кататься и носили маленькие разукрашенные юбчонки и все такое, но в худшем случае могло показаться, что они из-за своего умения продержаться на копытах дольше всех просто немного выделяются из толпы. Нельзя было подумать, что они специально катаются так, чтобы только показать всем вокруг, какие они мастера.

Я так засмотрелась на катающихся, что даже и не заметила, который теперь был час, пока вдруг на одно мгновение краем глаза не увидела кобылку с желтоватой шкурой и фиолетовой гривой, направляющуюся прямо к моему столу. Симфония. Ни с того ни с сего мое сердце будто бы замерло, я жутко занервничала. Я почти забыла, что я собиралась сказать ей при встрече. Я даже повернуть голову в ту сторону не решалась и уже чуть ли не надеялась, чтобы это оказалась не она.

— Октавия! — Это была точно она. Никто в Мейнхеттене не мог так счастливо кричать, радуясь тому, что наконец тебя увидел. Я встала из-за стола и попыталась взглянуть самым счастливым выражением своего лица, которое я только могла на себя натянуть. Даже при том, что я жутко нервничала, это было совсем нетрудно.

— Симфония! — Как только я раскрыла рот, она обняла меня так крепко, что я едва могла вздохнуть. Я чуть ли снова не заплакала, но все слезы, наверное, вышли из моих глазах еще прошлой ночью.

— Я так по тебе скучала! Почему ты до сих пор сюда не переехала? — Наверное, сейчас было самое время вывернуть перед ней всю себя наизнанку, все, что накопилось в моем сердце, но это было бы слишком уж неожиданно. И в любом случае, я хотела счастливо провести время со своей самой лучшей подругой в самом лучшем месте во всем Мейнхеттене столько времени, сколько было возможно, пока я вновь не начну всю эту грязь.

— Я тоже по тебе скучала. Поверь, если бы мне можно было взять тебя с собой в Кантерлот, я бы тут же это сделала.

Симфония наконец меня отпустила и убежала купить нам пару стаканов кофе. Я вдруг поняла, что забыла взять с собой ту пластинку, которую купила ей вчера. Тут я и впрямь почти заплакала — по какой-то совсем уж дурацкой причине. Ведь в конце концов это был не единственный мой шанс подарить ей ее. Когда Симфония вернулась, на ее лице была все та же улыбка, растянувшаяся от уха до уха. Так редко можно увидеть такие улыбки. В каком-то смысле я даже не могла поверить, что она и правда родилась в Мейнхеттене.

— Ну, как твои дела в Кантерлоте? Не могу дождаться услышать, что ты там выучила. Мы наконец начали изучать что-то немного более продвинутое, но пока что все это просто неимоверная скука.

— В Кантерлоте почти все так же, — сказала я. — Тонны музыкальной теории, анализов великих композиций и все такое. Я бы скорее занялась применением всего того, что мы проходим, на практике.

Она очень обрадовалась, услышав это.

— Правда? Тебе наконец-то начало нравиться написание музыки?

— По сравнению с тобой — ни чуть, но, думаю, я была бы не против однажды попробовать — если мне хоть когда-нибудь покажется, что мне есть, что написать. То есть, я имею в виду, когда я уезжала, я как раз закончила сочинение, которое писала моя соседка к своим занятиям, и мне это — ну, даже понравилось.

— Вот видишь? Ты уезжаешь в Кантерлот, начинаешь помогать своим друзьям мухлевать с их заданиями, интересуешься написанием песен... похоже, что я тебя будто бы больше и не знаю!

Она, конечно же, шутила, но даже сейчас, пока я ее слушала, эти слова меня немного задели. Мы все болтали, разговаривали о всяком разном. К счастью, она не поднимала по-настоящему серьезных тем. Но наконец, она подошла к одной из них, от которой я так старалась отойти.

— Ну а как твои домашние? — Моей первой мыслью было попытаться увильнуть от ответа, но я понимала, что в конце концов нам все равно придется об этом поговорить. Еще мне пришло в голову, что у меня все-таки получится начать и закончить этот разговор прямо сейчас.

— Если честно, с тех пор, как я вернулась, я их еще не видела.

— Но разве ты приехала не в ночь пятницы? Где ты тогда ночевала?

— Я остановилась в отеле до завтрашнего утра. Слушай, понимаешь, есть много чего, о чем я тебе не рассказала — вещи, о которых я не писала тебе весь этот год, но я понятия не имею, как начать. Понимаешь, в Кантерлоте у меня все не так уж хорошо. Я... не думаю, что вернусь туда после каникул.

Симфония ничего не сказала. Она только сидела передо мной, шокированная моими словами.

— Не понимаю. Я думала... не знаю. Просто я думала, что ты мне скажешь, если дела пойдут плохо. Не то чтобы я могла тебе помочь или что-то, но просто...

Я почти подумала, что она сейчас заплачет, поэтому тут же начала говорить. Последней вещью, которую я хотела видеть, было то, как она плачет.

— С музыкой у меня все великолепно. Преподаватели меня любят — по крайней мере, так они мне говорили. Но со всем остальным у меня все ужасно. Я с трудом выношу любого пони из того Университета, проваливаюсь — или почти проваливаюсь — на каждом предмете, который не связан с музыкой, ругаюсь со своей соседкой, потому что она каким-то образом назначила свидание именно Винил Скретч, именно ей из всех других пони Эквестрии... и хуже всего то, что я думала, что я могу исправить все, приехав сюда, вспомнив свои старые дела, но вместо этого я просто напилась и несколько раз выставила себя на посмешище, и теперь меня ненавидит Стар Гейзер, а я даже забыла принести пластинку, которую я тебе купила.

— Октавия, спокойнее. — Я замерла и посмотрела на Симфонию. Теперь я поняла, что она не собирается плакать. Она только смотрела на меня, немного сосредоточенно, но уже не так удивленно как раньше. — Прежде всего, ты должна знать, что ты можешь рассказать мне что угодно и когда угодно. Я не расстраиваюсь, что ты мне не сказала. Честно. Я больше беспокоюсь, потому что раньше ты всегда говорила мне, и я не знаю, что сейчас не так.

— Я, я просто устала всех разочаровывать. Я хотела точно знать, что у меня до сих пор есть кто-то, кто во мне еще не разочаровался. — До меня дошло, как по-детски это звучит, но я понадеялась, что сумею в конце концов выбросить это из головы.

Симфония очень крепко о чем-то задумалась, и целую минуту мы просидели молча. Наконец она опустила глаза и начала.

— Постарайся не сердиться на меня за то, что я тебе сейчас скажу, но именно об этом я вроде как и собиралась с тобой поговорить, когда ты уезжала. Наверное, мне все-таки нужно было это сделать, хотя я не знаю, стало ли бы тогда все по-другому или нет. Так же сильно, как я тебя люблю и как не могу и мечтать о лучшем друге, я очень долго беспокоилась о том, как плохо ты относишься ко всему, что тебе нужно встретить в жизни. Так было, когда мы заканчивали школу, — ты ненавидела половину учителей и, скорее всего, всех учеников, кроме Стара и меня. Мне часто казалось, что ты ненавидела даже музыку, — это я никогда не могла понять, потому что ты, наверное, самая талантливая пони из всех, что я знаю.

— Это неправда, Симфония, — ты намного талантливее...

— Нет, это не так. И я не знаю, в этом ли вся проблема — что ты не раскрываешь весь свой потенциал и обращаешь внимание на пустяки, и поэтому так злишься и обижаешься. Я всегда надеялась, что смогу вытянуть тебя из этого, показывая, что есть на свете кто-то, кому не все равно, что кто-то думает о тебе, но, наверное, это не сработало.

— Симфония, если бы не ты, все было бы гораздо хуже.

— Но я не могу быть твоим единственным другом, и я чувствую, что дело заключается именно в этом. Я не знаю, что произошло со Старом, и я не знаю, почему Винил пошла на то свидание. Но одно я знаю точно — я видела, как ты по какой-то странной причине из пони, которая так увлекалась музыкой и которая играла ее так здорово, что даже получила кьютимарку, превратилась в кого-то, кто, кажется, пытается уничтожить самого себя.

— Я не пытаюсь себя уничтожить. Как я сказала, с занятиями по музыке у меня все замечательно. Но это не из-за какой-то дурацкой картинки на моем боку. Это потому, что это то, за чем я хочу провести всю свою жизнь, то, что я люблю. Если бы я могла вывести ее со своего бока, если бы я могла перестать чувствовать себя, словно один из дутых приятелей Стара, я бы сделала это за одну секунду. Мне все равно, что все знают, что именно у меня получается лучше всего. Я бы играла на виолончели, заперевшись в чертовом чулане, если бы пришлось. Я бы играла, даже если бы была худшим виолончелистом в Эквестрии. Но я бы выбрала это, и ничто другое.

Я с таким жаром говорила, что под конец чуть ли не задыхалась. Симфония глядела на меня, ее серые глаза были широко раскрыты, но казались все такими же умными, как всегда. Она соврала, когда сказала, что я играю лучше, и я ни разу не умнее ее. Никогда не была. Я знала, кто я, и боялась этого, но в то же время и хотела это услышать.

— Стой, так значит в этом все дело? Ты думаешь, что раз у тебя такая кьютимарка, то тебе нужно жить по ее законам?

— Нет, не жить по ее законам, не это. Но да, мне почему-то кажется, что мы должны как будто не отходить от того, что показывают нам эти картинки. Особенно когда моя такая очевидная.

— Да нет же, послушай, Октавия. Ты говоришь мне, что из-за того, что у тебя есть кьютимарка, — штука, которая в конечном итоге появляется у каждого пони в Эквестрии, — тебе кажется, словно тебе необходимо стать великим музыкантом. Даже хотя ты сама хочешь выступать перед публикой. И ты позволяешь этой глупости сорвать твой шанс на окончание лучшего университета Эквестрии? Слушай, я понимаю, что ты не хочешь быть как друзья Стара, я правда это понимаю. Я рада этому. Я тоже не хочу, чтобы ты становилась как они, потому что для того, чтобы быть интересной и замечательной, тебе никогда не надо было привлекать к себе внимание. Но ты не можешь с такой силой ненавидеть всего лишь вероятность того, что ты сама можешь такой стать. Из-за этой ненависти ты сдалась.

— Я не сдалась, я...

— Нет, сдалась! Ты можешь по-прежнему успевать на своих музыкальных занятиях, но это не будет иметь значения, если ты вылетишь из университета из-за того, что ни в чем себя больше не попробовала. А когда вылетишь, тогда ты, конечно, уже сможешь обвинять всех своих учителей за то, что они были такими ужасными пони, поэтому ты не хотела учиться на их занятиях, чтобы из-за этого не казалось, что они хорошие преподаватели! Знаешь, некоторые пони и правда очень раздражительные, и дутые, и эгоистичные, и жадные до внимания, и они, как правило, собираются в местах, связанных с искусством. Но если ты любишь музыку и любишь играть другим так, как ты сейчас говоришь, ты пройдешь через все это и заберешь с собой и плохое и хорошее, и прекратишь выдумывать оправдания своим неудачам, потому что единственная причина, почему ты провалилась на занятиях, это потому, что так решила именно ты.

Как же я была рада, что выплакала все, что можно, еще вчера ночью. Вместо того, чтобы во весь голос зарыдать, — что я вроде как и хотела — я только сидела там, тоже во всей глаза глядя на Симфонию. Мое лицо, наверное, стало сердитым, потому что я увидела, как с Симфонии начинает исчезать ее уверенность.

— Ну давай, — сказала она. — Скажи, что я неправа.

Но она была права. Я это знала. Я была еще не в том состоянии, чтобы принять ее совет — я не собиралась сейчас же мчаться в Кантерлот и разбирать проблемы, которые я устроила для самой себя за эти первые два года. Но я знала, что подумаю над ее словами.

— Нет, этого я говорить не буду. Потому что это не так. Но даже если я решу вернуться в Кантерлот, в чем я еще не уверена, я могу закопаться во всем этом так сильно, что потом не смогу выбраться.

Симфония больше не смотрела на меня; могу сказать, она сильно расстроилась. Я ужасно себя чувствовала за то, что испортила ее день, когда она была так рада меня видеть. Но тут она снова меня удивила. Она посмотрела на меня и улыбнулась самой милой улыбкой из всех, что я видела.

— Это все, что я хочу, — сказала она. — Только не сдавайся. Особенно из-за того, что ты боишься, что пони, которых ты никогда не видела, решат, что ты не та, кто ты есть на самом деле. Если они послушают твою музыку, взаправду ее послушают, они все поймут.

После этого мы какое-то время сидели молча, смотрели на катающихся внизу пони и пили кофе. Спустя почти двадцать минут Симфония наконец улыбнулась мне и взяла меня за копыто.

— Ну что, так мы идем кататься или нет?

— Давай, — сказала я. — Пошли.

С последнего раза, когда я сюда приходила, я так и не научилась кататься лучше, но Симфония как всегда была хороша. Она все время была рядом. Я едва ли могла перестать хохотать, пока скользила по льду, хотя меня до сих пор немного знобило и голова чуть болела от похмелья. Мы катались до тех пор, пока наши копыта не стали подгибаться. Тогда мы вернули арендованные коньки и условились встретиться на следующий день, после того, как я поговорю со своими родителями. Сперва мне было страшно возвращаться обратно в отель, страшно снова оставаться одной, но остаток дня я ни о чем больше не волновалась. Впервые за все эти два года, я чувствовала, что все теперь хорошо.