Марш Безумия

Марш Безумия

А, еще одна душа готова к восхождению. Отважный поступок, достойный уважения — он сулит великое благо для тебя. Да, я Рассказчик… Так меня все зовут, и в этом кроется мое призвание, все просто… Итак, что за историю желаешь ты услышать? Героический эпос? Славную легенду, полную приключений и затерянных сокровищ? Чего же ты хочешь?.. О, надо же, весьма необычный выбор, но я всего лишь оказываю услугу и никогда не ставлю под сомнение решения моих слушателей.

Давай начнем мою историю с самого начала. Впрочем, не совсем с него; не думаю, что тебе будут интересны первые десять лет моей жизни. Эти воспоминания важны, я искренне дорожу ими и бережно храню наряду с памятью о моих родителях, но, признаюсь честно, они довольно скучны и в общем порядке вещей играют слишком незначительную роль.

Отец мой был фермером, самой солью земли, честным трудолюбивым жеребцом, сильным и добрым. Матушка моя играла на свирели; будучи не настолько талантливой, чтобы укрощать дикие земли в одиночку, она, однако, была в силах защищать границы фермы и даже могла организовать безопасный проход. Мои родители долго и упорно работали, не жалея сил, дабы обеспечить мне счастливое детство и по возможности привнести какого-то постоянства в этот безумный, безумный мир.

Все это закончилось, когда умерла Первая Скрипка, а ее ученик оказался не настолько хорош, чтобы занять вакантное место. Дикие земли постепенно начинали вновь расширять свои границы. Музыканты вроде моей матушки могли лишь задержать продвижение. Мы должны были покинуть родные края, но не все вместе; ни одно поселение не смогло бы принять и прокормить целую странствующую деревню. Наш композитор наблюдал за подступавшим хаосом, затем, движимый промелькнувшим видением грядущего, раздал каждой семье ноты, с помощью которых можно было добраться до своих дальних родичей или других известных общин.

Когда мы уходили, я видел, как отец мой плакал в первый и последний раз. Мама не показывала чувств, но я понимаю, насколько и для нее это было тяжело. Что насчет меня, то я посчитал это своего рода приключением. Ты же знаешь, как это выглядит в глазах молодого жеребенка: все вокруг тебя новое и яркое, и нет ничего такого, что не могли бы решить мамины объятия, а твой отец — самый сильный пони на свете. В общем, я был довольно глуп, как и любой жеребенок в таком возрасте. Ну-ну, не стоит вести себя так, будто я сказал что-то ужасное, эта глупость дарит нам мечты о лучшем мире, это в ней рождается надежда, и мы должны сделать все возможное для ее защиты. Время и так изнашивает нас, чтобы даже без нашей помощи разбивались самые сладкие мечты.

Так, о чем это я? Ах да…

В первый раз в своей жизни я покинул сужающиеся границы своего старого дома. Отец тащил на себе телегу со всеми вещами, а мама играла бодренькую мелодию, идеально подходящую для пути, прокладывая узкую тропу упорядоченности в кипящем океане хаоса. Я был полон энергии, любознателен и раскрывал рот от удивления, глядя на невероятные виды на своем пути. Дикие земли при всем своем безумии и опасности были полны чудес и красоты. Я видел смеющиеся гигантские цветы под светом зеленого солнца. Падающие с них капли росы кристаллизовались в невероятные города, которые разлетались алмазной пылью, стоило им коснуться почвы из взбитых сливок. Стаи полупрозрачных книг роились вокруг огромного пятиглавого каменного гиганта, грубыми мазками красящего небеса в цвета апатии.

Там были и порождения кошмаров, но они стерлись из моей памяти, не позабыть мне лишь испуг, затаившийся в глазах родителей, пока они отвлекали меня от наихудшего. Мы продолжали путь в течении нескольких циклов, в которых ночь в непостижимом ритме гналась за днем. Каждый раз, когда мы останавливались, мама разбивала лагерь. Она играла простенький мотив, чтобы немного восстановиться, но, несмотря на это, усталость все же брала над ней верх. Кто знает, хватило бы нам еще одного перехода до Плейсид Мидоу, где жили кузины моей матушки, если бы в тот момент и час нас не настиг диссонирующий Парад.

Все началось с того, что тропа начала мерцать, после чего раскололась впереди и позади нас. Дикие земли надвинулись почти непроницаемой стеной стремительно видоизменяющейся реальности, легко забирая назад отвоеванное нами; они бурлили лихорадочными видениями, крича на нас за то, что мы осмелились укротить их. Пузырьковые феи смеялись из тени великой королевы ящериц, глаза которой сочились черным дегтем, опадавшим на лоскутное одеяло из конфет и несбыточных надежд. Картонный пони кругами бегал вокруг нас, с пафосом выкрикивая непонятные математические словоформы, растекавшиеся во все стороны и отравлявшие воздух зловонием. Мама отчаянно пыталась сымпровизировать что-то отдаленно гармоничное, дабы противопоставить музыку всеобщему урагану абсурда, но этого явно было недостаточно. Оказавшись в ловушке на крохотном пятачке устойчивости, мы услышали ужасающий смех, и хаос расступился перед прибывшим шествием обезумевших танцоров, музыкантов и потерянных душ.

Четырехкрылые пегасы оставляли радужный след вокруг подпрыгивающих и кувыркающихся земных пони с нелепо длинными ногами, двигающихся под такт музыке, которую лишь им доступно было слышать, пинаясь и топча друг друга с жестоким хихиканьем. Единороги с клювами освещали место представления фейерверками черного света. Бубны, каждый из которых звучал в абсолютно отличном от других темпе, искаженные металлические виолончели, взывающие к небесам под безрадостные, полные ненависти танцы, сопровождаемые укусами и ударами — все это слилось воедино в безжалостной свалке. В центре Парада, посреди ярко разрисованных повозок из дерева и железа, из недр которых вырывались мучительные стоны и украшениями которых были безвольно свисающие, подобно сломанным марионеткам, тела пони, на самой огромной повозке сидело паукоподобное существо, разыгрывавшее с ними кукольное представление.

Даже спустя все эти годы я с содроганием вспоминаю, что произошло после того, как нас настигли. Мой отец погиб первым, во всяком случае, я надеюсь и верю в то, что так и произошло; нельзя в этом точно удостовериться. Что насчет моей матери…

Позволь мне просто сказать, что с ней случилось что-то совершенно иное. Я не совсем уверен в том, что они сделали; может быть, я забыл, а может, никогда не понимал этого, но, когда все закончилось, это была уже не она. И они заставили меня смотреть. Они почти никогда не оставляют взрослых в живых, но жеребята и кобылки становятся подходящим пополнением труппы этого безумного фестиваля. Если бы все произошло иначе, возможно, я сейчас находился бы где-то далеко, весь в мыле и безрадостно хохочущий.

Но пришло спасение, и именно ради этого ты сейчас слушаешь эту историю, а не ради бредней старого жеребца. Уж поверь мне, я знаю твой род, но слушай же…

Началось все с ритмичных глухих ударов, я стал все сильнее ощущать своими копытами пульсирование баса, затем скрипка пронзила всеобщий диссонанс, подобно горячему ножу, что проходит сквозь масло. Первый раз и, я подозреваю — за очень долгое время, Парад погрузился в тишину. И тогда глубокий голос, грубый и резкий, но при этом невероятно теплый и могучий, затянул старую песню о жатве, о тревоге, порожденной плохой погодой и суровыми зимами, и о силе, ведущей нас вперед. И этот голос, эта музыка, вся эта мощь пронеслись по диким землям штормом огня и молний.

И в центре этого шторма стояла четверка пони.

В моем детском восприятии они казались легендами из прошлого, времен до Войны Гармонии и падения старого порядка. Один был огромным коричневым жеребцом с черной гривой, самым крупным пони, что мне довелось повстречать прежде и поныне. Он колотил копытами по земле, сотрясая мир раскатами грома. За ним стоял пегаска с темно-зеленой шкурой и белой гривой. Всю левую половину ее тела покрывали шрамы, включая покалеченное крыло. Она играла на золотой скрипке, воспламеняющей сам воздух. Меж них находился певец — единорог со сломанным рогом, голубой шкурой и серой гривой. Его окутывала видимая глазу аура мощи. Последней была контрабасистка, светло-желтая с огненно-красной гривой и плотной повязкой на глазах. Ее глубокий мотив был подобен корням гор: монолитным, неколебимым, извечным.

Мир вокруг них менялся. На смену диким землям приходили сияющие золотистые поля, но в то же время Парад вернулся к жизни и, завывая, начал вновь свою безумную толчею. Создания освободили меня из крепкой хватки и ринулись на музыкантов. Но я знал то, что было им неведомо: вторую часть песни, ту, что была о праведном гневе на хаос и беспорядок — яростную часть. Я в ужасе спрятался за камень, зажал уши и зажмурил глаза. И все равно чувствовал неумолимый грохот, отчетливые басы, вибрацию воздуха. А затем все стихло.

И я внезапно осознал, что кричу во все горло, заливаясь слезами. Кто-то коснулся моего плеча. Я замолчал, открыл глаза и взглянул вверх. Коричневый жеребец доброжелательно смотрел на меня. Я поднялся и покинул свое убежище. Повсюду валялись обломки разбитых вагонов Парада, а по полю были разбросаны немногочисленные трупы, окруженные кучками пепла — это всё, что осталось от тех, кого полностью поглотил хаос. Оставшиеся безжизненно лежать пони лишились чужеродных частей, что были на них прежде. Они выглядели почти безмятежными, вероятно, впервые за долгие годы обретя покой. Все еще пребывая в шоке, я шел среди обломков, пока не вышел на чистое место; жеребец следовал в нескольких шагах позади. Увидев скрипачку и певца, которые укладывали останки моих родителей, я надрывно вздохнул и подбежал к ним. Я рухнул на землю, обнимая трупы и мучительно воя. Не знаю, как долго я лежал, крики перешли в плач, потом во всхлипывания. Наконец голос подвел меня, и я мог только хрипеть.

Похоже, что я отключился на какое-то время, потому что, когда жеребец растолкал меня, уже наступила ночь. Вокруг примитивного лагеря горело несколько самодельных факелов. На небольшом удалении сложили погребальный костер, и жеребец повел меня к нему, пока я прогонял остатки сна и усталости, потирая глаза. Там, на незаженном костре, лежали мои родители. Музыканты отмыли их и придали телам достойный вид. Я просто стоял и потерянно смотрел на них, пока кто-то не потянул меня в сторону. Это был все тот же жеребец. Он залез в седельную сумку, достал оттуда сломанную свирель моей матери и протянул мне. Несколько мгновений я смотрел на нее, пока реальность происходящего не укрепилась в моей голове. Я лишь всхлипнул. Во мне больше не оставалось слез. Жеребец ненадолго отошел к лагерю, затем вернулся с факелом и воткнул его в землю подле меня. Потом он отступил назад и указал на факел.

Я кивнул, взял факел и поджег костер. Когда пламя охватило тела, сзади донесся низкий напев. Певец исполнял бессловный реквием, провожая моих родителей в другой мир. Их души продолжат существовать, а тела не осквернит дикость хаоса. Я обернулся к огню, пожирающему остатки моего детства, с благодарностью за эти последние мгновения, что я разделял с двумя самыми дорогими мне пони. После передышки на сон, длившейся две короткие ночи, группа принялась сворачивать лагерь. Я спал беспокойно, меня преследовали кошмары, и поэтому был изможден и не уверен в своей дальнейшей судьбе. Взглянув на своих спасителей, я увидел, как скрипачка кормила контрабасистку с повязкой на глазах. Певец собирал скудные пожитки, а ударник нагружал потрепанную повозку.

Я подошел и, не глядя в его сторону, спросил:

— Мы направлялись, то есть я направлялся… мне нужно попасть в Плейсид Мидоу. Там живут родственники, и я не знаю, куда мне еще податься…

Он прервал меня, положив огромное копыто мне на плечо, и с печальным взглядом покачал головой.

— Ч-что? — спросил я. — Что-то не так? С Плейсид Мидоу что-то произошло?

Он лишь указал в сторону обломков Парада хаоса. Я обернулся и смог выдавить лишь:

— Ох, понятно…

Я опустился на круп. Тяжесть положения давила на меня свинцовым грузом, и тогда, слишком опустошенный, чтобы просто заплакать, я взглянул на себя со стороны, ощущая лишь туманную связь с глупым маленьким жеребчиком, сидящим на поляне.

Свист прервал мои раздумья. В смятении я обнаружил, что группа закончила собирать лагерь. Грудь скрипачки опоясывала веревка, другой конец которой держала во рту басистка. Певец тянул небольшую повозку, а ударник запрягся в тележку моих родителей и жестом позвал меня за собой. Я вскочил и побежал за ними, впервые, казалось бы, за бесконечность почувствовав первый лучик надежды.

Так началось мое путешествие с группой. За все время никто из них не обмолвился и словом, даже певец, однако я смог их понемногу узнать. Ударник был самым открытым, он задавал музыкальный темп в пути, формируя подобие порядка, через которое мы могли пройти. Контрабасистка была слепой; однажды я увидел ее без повязки — у нее не было глаз. Она всегда была добра ко мне. Скрипачка заботилась о ней, водила всюду, кормила и помогала по мелочам. Все остальное время прикованная к земле пегаска вновь и вновь читала одну и ту же книгу — туристический путеводитель по Клаудсдейлу, что бы это ни означало, и играла колыбельные. Певец оказался превосходным поваром и ужасным шахматистом. Похоже, его ничуть не волновали проигрыши пустобокому. По дороге он частенько мурлыкал что-то под нос, никогда не доводя песню до конца. Потребовалось немало времени, чтобы я понял, что это всегда была одна и та же мелодия — неоконченная история, которая лишь добавляла таинственности этой чудно́й группе. В одном они все были похожи: на месте их меток были ужасные шрамы. Я никогда не спрашивал, что с ними произошло. Не то чтобы я ожидал получить ответ, но я полагал, что это и было причиной их молчаливости.

В отличие от моих тихих защитников, я болтал без умолку. Не думаю, что это их раздражало, кроме разве что Скрипачки, но на тот момент такая вероятность даже не приходила мне в голову. Я говорил, пока мы шли, болтал, пока раскладывался лагерь, бубнил за ужином, нашептывал себе, когда засыпал с кем-то в обнимку, и продолжал лепетать, просыпаясь. Я старался заполнить тишину историями, ерундовыми стишками, частично запомненными поэмами, старыми легендами и попросту всем, что приходило мне на ум. Меня прервали лишь один раз, когда я начал петь, потому как я не унаследовал и крохи таланта своей матери.

Мы прошли через несколько поселений, вернее, через их развалины. Там, где прежде небольшие городки выделялись оазисами покоя из диких земель, остались лишь дымящиеся руины, пораженные очагами хаоса и заполненные обезображенными трупами. Следы диссонирующих Парадов были налицо. И всякий раз, как мы наблюдали очередное напоминание о разрушенных жизнях, я видел ненависть и ярость в глазах своих спутников.

Когда я первый раз помогал складывать погребальный костер в маленькой деревушке, я спросил Ударника:

— Вы охотитесь на Парады?

Он опустил на меня взгляд, как опускал взгляд на всех пони, и покачал головой.

— Тогда куда вы, вернее, куда мы направляемся?

Он подошел к повозке и вернулся со старым свитком в зубах. Я бережно развернул его.

Для всех, кто способен изменять мир при помощи музыки,

Для тех, кто хочет восстановить порядок,

Для тех, кто верит, что возможно перестроить мир заново,

Последняя принцесса Эквестрии, Твайлайт Спаркл

Созывает героев и талантливых музыкантов в Кантерлот

На самый важный Фестиваль, что когда либо проходил,

Вместе мы сможем вернуть Гармонию!

Вместе мы сможем восстановить Эквестрию!

Вместе мы сможем вернуть покой этим землям!
В конце этого свитка была маленькая заметка и музыкальная нотация, в которой я узнал песню, что все время напевал Певец. В заметке было написано: «Эта мелодия поможет вам найти дорогу к основанию гигантской лестницы. Вам понадобится взобраться по ней, потому что это единственная дорога в великий небесный замок».

Я недоверчиво посмотрел на свиток. Мне доводилось слышать истории о последней принцессе Эквестрии, единственной выжившей в войне с Дискордом, но это была очень древняя легенда. Мой отец говорил, что ее рассказывал прадед его прадеда. Я свернул свиток и вернул его Ударнику.

— Насколько он старый?

Музыкант лишь пожал плечами, возвращая свиток в повозку и бережно его упаковывая. Когда он вернулся, я снова спросил:

— Вы не думаете, что фестиваль уже прошел?

Он опять пожал плечами.

— И вас что, не беспокоит, что, возможно, вы проделываете весь этот путь ради того, чего уже не существует?!

Я вышел из себя, а он лишь улыбнулся и покачал головой.

Наше путешествие продолжалось еще месяц: тридцать циклов сна, наполненных отражениями нападений, дерзкими побегами и ожесточенными боями. Нас преследовало живое воплощение серого цвета. Мы пробирались сквозь бурю из шоколадного молока. Нам пришлось почтить память короля бубенцов, царство которого возвысилось и было разрушено до основания быстрее, чем за тысячу ударов сердца. И мы находили все больше и больше уничтоженных поселений.

Гнев кипел в наших сердцах, я стал куда меньше болтать о всяческой ерунде. Каждая разрушенная деревня, каждая картина бессмысленной жестокости разжигали ледяную ярость в моем сердце, которую подпитывали мои страдания и те ужасы, что обрушивали Парады на род пони. И наконец, однажды, стоя перед сожженной школой, так похожей на ту, в которую я ходил, казалось, уже в другой жизни, мой гнев укрепился в решимость. Я подобрал с земли копье, наконечник которого был измазан кровью. Оно уже не спасет пони из этой безымянной деревни, но поможет отомстить за них. Я не мог создавать мелодию, я не мог восстанавливать окружающий мир, но я точно мог вонзить острую палку в виновников этого осквернения. Развернувшись к своим товарищам, я заметил мимолетный проблеск вины на лице Ударника, боль во взгляде Певца и одобряющий кивок от Скрипачки.

В то время как мы преодолевали путь от стоянки к стоянке, окружающий лес становился все более нормальным, следы хаоса пропадали. Тогда мы услышали, как вдалеке гудят басы двух конфликтующих ритмов. Лес медленно редел, и другие инструменты присоединялись к какофонии, которая терзала сами наши души. Я заскрежетал зубами, из глаз закапали слезы. И когда мы наконец вышли из подлеска на высокий холм, то зрелище, представшее нашему взору, заставило Скрипачку ахнуть, а меня лишило дара речи.

Вдалеке, окруженное полями и садами, расположилось самое большое поселение из виденных мной, словно один из легендарных городов древности. Этот оазис порядка был таким огромным, что я не мог разглядеть его дальних границ. Из центра города, пробивая облака, к небесам вздымалась спиральная лестница. Она вела к парящему замку ошеломительной красоты, от белоснежных стен которого отражалось солнце, поблескивая в его высоких окнах. И все же даже такой прекрасный пейзаж был осквернен. Между нами и городом находился Парад — тошнотворное нагромождение воющих, брызжущих пеной, бьющихся существ. Этот ужасающий нарыв хаоса, заражающий долину все больше и больше, наполнялся безумием, стекающимся сюда со всех сторон.

Мы едва слышали слабую музыку защитников городских стен, но она тонула в диссонирующем шуме. Я взглянул на товарищей и увидел, что они уже оправились от шока.

Скрипачка что-то шептала на ухо Контрабасистке. Ударник отвез тележки под деревья и возвращался с инструментами. А Певец в это время принялся чертить на земле странные символы. Коричневый жеребец надел металлические накопытники и принес мое копье, потом оттолкнул меня от круга, который вычерчивал единорог. Когда я возразил, он просто вручил мне копье и указал в сторону деревьев. Потом ткнул копытом в круг и с исчерпывающей ясностью дал понять, что я не должен к нему подходить. Я уставился на него, ничего не понимая. Он одарил меня теплой улыбкой и похлопал по плечу, а потом зашел в почти готовый орнамент и уставился на долину.

Подошли Скрипачка и Контрабасистка. Пегаска посмотрела на меня и впервые за все это время обняла. Я почувствовал теплые слезы на плече и хотел что-то сказать, но она отстранилась, вытерла глаза копытом и улыбнулась. Басистка поцеловала меня в лоб. Они взяли инструменты и вошли в круг к остальным. Певец просто помахал мне и повернулся в сторону кощунственного фестиваля.

Ударник грохнул копытами о землю, и вниз по холму прокатился раскат, превосходящий гром. Затем еще удар, и еще, сливающиеся в четкий ритм. К нему присоединилась Контрабасистка, и земля заходила ходуном. Скрипачка вплела звук, который был ярче солнца и острее меча. Круг засветился и Парад развернулся, покатившись в нашу сторону волной хаоса. Певец издал болезненный вопль и начал песню об утерянном нами рае. И хотя его голос был грубым и резким, он все равно струился, подобно ключевой воде. Их музыка омывала долину, как вышедшая из берегов река, как землетрясение, расшатывающее столпы мироздания, как буря, сносящая прочь ужасы и нечистоты. Связи, придающие форму реальности, распались и сформировали новую, хаос обратился в картину старого мира. Группа сияла, подобно звезде, упавшей на землю. Я не знаю, как выглядели древние боги, но в тот день я точно лицезрел рождение новых.

Но, наблюдая за ними, я увидел другие изменения. Кожа Контрабасистки разрывалась, открывая кровоточащие раны. Остатки рога Певца крошились в пыль. Здоровое крыло Скрипачки треснуло и изогнулось под неестественным углом, а Ударник начал отхаркиваться кровью. Они продолжали, игнорируя боль, но этого все еще было недостаточно. Визжащее дисгармоничное море замедлялось под напором мощных волн, существа падали и обращались в пыль, но продолжали наступать. Группа жертвовала своими жизнями, а я стоял в стороне. Жеребенок без таланта и с бесполезным копьем, ставший свидетелем конца последних сил добра.

И я внезапно понял. Неважно, закончился ли фестиваль в Кантерлоте или нет, и мог ли он вообще спасти мир. Важна была только надежда, важно было делать что-то ради лучшего будущего.

Я закричал, схватил копье и метнул его в строну наступающего хаоса. Оно не достигло цели: я был слишком мал и неопытен. Но я мог сделать нечто иное, поэтому я побежал и прыгнул в кольцо света. Когда я пересек черту, окружающий мир исчез, я парил в пустоте. Без звуков, без света, с единственным вопросом, звучащим в голове.
— Чем ты готов пожертвовать?

Беззвучный вопрос кружился у меня в сознании. Что я мог предложить? Я был молодым, глупым, бесталанным жеребенком без своей метки, без семьи, даже без невинности, которую потерял уже так давно. Я не был готов пожертвовать своим оставшимся временем в этом мире, не теперь, когда я зашел так далеко и так много увидел: не только отчаяние и страх, но чудеса и надежду. Пока я ломал себе голову, в глубине сознания зародилось ясная мысль. Кажется, я наконец понял, чем могли пожертвовать остальные. У меня было имя. Я все еще владел потенциалом своего таланта, пока что не отображенным на боку. Я был уверен, что в этом мире для меня существует свое место, одно из немногих, которые пони все еще удерживают. Возможно, это чего-то стоило, быть может…
— Да будет так.

Я услышал эти слова, обжигающие мой разум. За ними последовала жгучая боль, и я провалился в пустоту.

Позже мне рассказали, что, когда зазвучала песня о надежде, ослепляющий свет залил всю долину. Ужасающий Парад раскололся, как стекло под ударом молота, область дисгармонии вспыхнула и испарилась, а поселение восстановило свои прежние границы.

Когда я пришел в себя, вокруг царила кромешная тьма. Я запаниковал, но меня успокоил мягкий голос. Я очнулся в городе у основания лестницы, его называли Понивилль; оказалось, я пролежал там целую неделю. Мои глаза выжгло до основания, и шрамы покрывали то место, где могла быть метка. Группа позаботилась обо мне и нашла того, кто будет за мной присматривать. Сами же они начали восхождение к замку.

Еще они оставили книгу, которую мне читал новый опекун. Это был журнал Ударника, рассказывающий о тех временах, когда их группа еще не повстречала меня. Я злился, считая, что они бросили меня, и чувствовал себя преданным и уже второй раз покинутым. Прошли недели, прежде чем я наконец раскрылся перед теми пони, что стали моей новой семьей. Я опасался, что они тоже оставят меня, как оставляли другие. И прошли месяцы, прежде чем я смог хотя бы помыслить о том, чтобы заговорить о музыкантах. Однако взрослеть — значит, помаленьку становиться мудрее; то, что было принятием, переросло в прощение и в конце концов в любовь и уважение.

За прошедшие годы опекун прочитал мне журнал Ударника достаточно раз, чтобы я выучил его наизусть. И я начал пересказывать эту историю каждому, кто был готов выслушать, а они взамен рассказывали мне свои истории. Я так и не узнал, в чем заключался мой талант, но я любил говорить и обладал неплохой памятью. Не успел я опомниться, как стал Рассказчиком и наконец обрел новое призвание взамен того, что было пожертвовано.

Что? О, я не знаю, с кем или чем я обменялся. Несколько лет назад я описал то, что там увидел, странствующей ведунье. Она смогла объяснить немногое: некоторые символы определенно были древними, древнее, чем война и даже предшествующая ей эпоха. Что же до остального, даже нескончаемый пандемоний диких земель странно затих. Ударник ни разу не упомянул, где они обрели такую таинственную магию. Думаю, он боялся ее, чем бы она ни была, хотя мне она не казалась проявлением зла. Быть может, существует некая основа всему, та, что выше гармонии и хаоса. Сама мысль о том, что есть такие фундаментальные, извечные законы, успокаивала, пусть даже они так жестоки и непреклонны.

Я так никогда и не покидал Понивилль: что может забыть за пределами города старый слепой жеребец? Я ожидал здесь всех тех, кто приходил, дабы начать восхождение: иногда это были одинокие музыканты, а порой целые оркестры. Я выслушивал их истории и запомнил все до единой, а затем пересказывал тем, кто хотел их услышать, подобно тебе.

Много десятилетий прошло с тех пор. Возможно, ты думаешь, что они проиграли, но время на лестнице устроено совсем иначе. Те, кто вернулись с восхождения, рассказывали, что не смогли преодолеть множество встретившихся препятствий: загадок, хранителей, хитроумных ловушек. Они возвращались через несколько часов, но тут, внизу, проходили годы. Поэтому я уверен, что Скрипачка, Певец, Ударник и Басистка все еще пробиваются наверх. А когда они доберутся до великого фестиваля в Кантерлоте, они вернут миру прежний облик.