Саморазрушение
Спринг Хис
Я снова в Филлиделфии, и Катрфойл жив, и это невозможно.
Мы завтракаем в нашем любимом кафе «маленькая Пранция», одно из тех, где сидячие места есть только на веранде, да и то вокруг старых железных столиков.
Должно быть, недавно прошёл дождь, ведь тротуар вокруг сырой и тёмный, но небо над нами чистое, и утреннее солнце выглядывает из-за ряда изящных особняков, стоящих по сторонам городских улиц.
Закончился утренний час пик, и они полны туристов и шопоголиков, кочующих от витрины к витрине, воздух гудит от их болтовни. День, должно быть, учебный, вот почему не видно жеребят, шныряющих под ногами у взрослых или шлёпающих по лужам или пугающих птиц.
— Послушай, — говорит Катрфойл.
Его рог светится, и он опускает свою чашку кофе на блюдце.
— Я знаю, я говорил, что хочу подождать, но я долго думал и…
Нежный толчок в плечо вырывает меня из сна. На мгновение я прихожу в замешательство, не понимая, где я и что сейчас за день, или почему я в постели с непривычно пахнущим жеребцом, ласкающим своим носом мою гриву. Воспоминания тают во тьме, и я замираю, глядя на грубую деревянную стену, пытаясь снова понять, кто я есть.
И понимание приходит с внезапностью корабля, налетевшего на рифы. Путь длиною в годы, что привёл меня сюда, в странную постель в чужом доме, с незнакомым жеребцом, уютно свернувшимся позади. Наши тела сплетены, еле видимые в слабом предрассветном свете, пробивающимся сквозь тени.
Жеребец издаёт тихий звук, исполненный робкой надежды, и я, наконец, возвращаюсь в реальность.
Баквит – вот как его зовут. Баквит, который хочет быть фермером проводит своим копытом по моей спине и крупу до самой кьютимарки, и на мгновение я поддаюсь его ласке. Он хороший жеребец, а прошлой ночью он был очень хорошим жеребцом, но сейчас покрывало грёз ещё лежит на моём сознании, и мне не нужно ничего, кроме ещё нескольких минут сна.
Он понимает намёк. Я чувствую, как он слезает с постели, и мною снова овладевает дремота.
Спустя двадцать с чем-то минут я всё ещё сплю, чего нельзя сказать о моём мочевом пузыре, так что приходится вставать. Простыни пропахли Баквитом. Глубоко вдохнув напоследок этот запах, выползаю из кровати и плетусь в смежную уборную по своим утренним делам.
Когда я заканчиваю, сильный аромат свежесваренного кофе уже наполняет весь дом и я, следуя за собственным носом, спускаюсь по лестнице в поисках его источника. Баквит сидит за столом, прихлёбывая из растрескавшейся чашки, и когда наши взгляды пересекаются, указывает на другой край стола, где уже стоит отодвинутый стул. Там ждёт меня другая чашка – зелёная, тоже потрескавшаяся и потёртая, но даже в неярком утреннем свете я вижу поднимающийся над ней парок.
Я посылаю ему самую тёплую улыбку из всех, на которые я способна до полудня и усаживаюсь на стул, держа чашку двумя копытцами, чувствуя, как её тепло просачивается в мои кости. Кофе восхитительный, чёрный и горький, и на несколько минут единственным звуком для нас остаётся лишь слабое тиканье часов где-то в доме.
Думаю, я смогла бы полюбить это. Научилась бы любить Баквита, и каждое утро могла бы спать на несколько минут дольше, пока он варит нам кофе. Мы могли бы, вот так, сидеть здесь, в мирной предрассветной тишине, медленно собирая силы, чтобы встретить лицом к лицу наступающий день.
Что бы сказал Баквит, если бы я поделилась с ним этой нелепой мечтой? Высмеял бы, приняв за шутку?
Я уже почти набираюсь смелости заговорить с ним, но он ставит опустевшую чашку на стол, встает и легонько целует меня в щёку, затем поворачивается к двери.
— Десять минут до начала общего собрания, — говорит он, — там, может быть, и увидимся.
— Угу, может быть, — отвечаю я.
«Может быть». В нашем посёлке это универсальный ответ на любой вопрос. Может быть, мы встретимся за ужином. Может быть, я люблю тебя. Может быть, я увижу тебя снова. Это безопасные слова, одни из тех, что не налагают на пони лишней ответственности. Это абсолютное выражение того чистилища, в котором мы пребываем.
Я допиваю кофе, мо́ю чашку и выхожу из дома вслед за своим мужем, нынешним и грядущим.
Я прихожу в школу за пять минут до звонка. Рэдиш Лиф, с целой кучей планшетов в копытах, встречает меня у входа. Его грива всклокочена, а очки, еле держащиеся на носу, того и гляди свалятся, если он будет мотать головой слишком быстро.
— Утречка, Спринг Хис! — тепло приветствует он меня, несмотря на явный стресс от своей новой работы.
Быть директором школы – или, на самом деле, любым руководителем в нашем посёлке – труд тяжёлый и неблагодарный.
— Что тебе досталось?
— Начальные классы.
В нашей школе всего четыре учительских места, и я побывала на каждом из них. Это славная, но утомительная работа. Боюсь, что когда я вернусь домой, моих сил хватит лишь на то, чтобы рухнуть на кровать. Надеюсь, мой муж поймет это.
— Хорошо, хорошо.
Верхний планшет светится в магическом поле и плывёт ко мне.
— Это учебный план на сегодня. Наслаждайся!
— Может быть, — отвечаю я.
Поток жеребят уже движется мимо, направляясь в классы, и я следую за ним.
Я вхожу в класс. Юная кобылка, которую я когда-то называла дочерью, сидит за первой партой. Я улыбаюсь ей, точно так же, как и всем остальным жеребятам, и поворачиваюсь к доске, чтобы написать на ней мелом своё имя.
— Доброе утро, класс! — говорю я, продолжая писать, — меня зовут Спринг Хис, и сегодня я буду вашим учителем.
— Доброе утро, миссис Спринг Хис! — нестройным хором, громко отвечают жеребята.
По крайней мере, они относятся с большим энтузиазмом, чем я, к тому, что их разбудили в такую рань.
— Сегодня мы будем изучать деление столбиком.
Я делаю паузу, просматривая заметки, оставленные в блокноте вчерашним учителем.
— Но сначала каждый ученик достанет своё домашнее задание и передаст его мне на стол.
День пролетает быстро. Что-то, окружающее жеребят, придаёт мне энергии, словно сама близость к их юности восполняет потерянные годы. Я ловлю себя на том, что улыбаюсь без причины и смеюсь вместе с ними.
Достаточно быстро мы заканчиваем с делением в столбик и переходим к всемирной истории, а затем к грамматике и естествознанию. Последним уроком у нас оптика, и мы проводим несколько оставшихся до звонка минут, обсуждая, как из мельчайших капелек воды получаются радуги.
Звенит звонок, и я представляю, что могла бы перевести стрелки часов назад хоть бы на час, или подделать документы распорядителя о завтрашнем распределении, и снова попасть в начальную школу.
Получение одним и тем же пони одинакового назначения два раза подряд не является чем-то неслыханным – даже исходя из теории вероятности, это должно случаться с кем-то время от времени. Никто и глазом не моргнёт, если завтра я снова вернусь сюда.
Я так размечталась, что чуть не упустила свой шанс.
— Петуния!
Кобылка, которую я когда-то называла дочерью, останавливается в дверях, с удивлением повернувшись ко мне. Шепнув что-то своим друзьям, она рысит в мою сторону.
— Да, миссис Спринг Хис?
Я медлю с ответом столько, сколько возможно, просто глядя на неё и упиваясь этим. С того дня, когда я последний раз была учителем, она подросла: сегодня её грива забрана в косички, а ярко красная лента повязана вокруг основания хвоста. На фоне её бледно-розовой шёрстки она смотрится вызывающе, почти кричаще.
— И… — откашливаюсь я, — извини, я просто хотела узнать, как у тебя дела.
— М-м, всё в порядке, — она запинается и опускает взгляд на свои копытца.
— А как вы?
— Хорошо.
В нашем посёлке это единственный ответ на подобный вопрос. Как же может быть иначе?
— Ладно. Эм-м, может быть, увидимся завтра?
— Может быть, — отвечаю я.
Она поворачивается к двери и почти уходит, когда я продолжаю:
— Знаешь, ты похожа на своего отца.
Она удивлённо моргает:
— Я, что?
Интересно, о каком пони она сейчас думает? О жеребце, который вчера укрывал её одеялом перед сном и готовил ей завтрак сегодня утром? И интересно, хочу ли я вообще это знать?
— На другого отца, — говорю я. — Прости, что заставила твоих друзей ждать. Просто иногда я думаю о тебе.
— О, — она бросает быстрый взгляд в сторону двери и переставляет копытца. — Почему?
Я обнаруживаю, что у меня нет ответа на этот вопрос. Во всяком случае, из тех, которыми я могла бы поделиться. В это время Петуния уходит.
Когда я возвращаюсь домой, меня никто не ждёт. Согласно маленькой записке, приклеенной к двери, сегодня я ночую одна. Ни мужа, ни жеребят.
Это прекрасно, не надо готовить семейный ужин или развлекать незнакомого жеребца, чей интерес может и не ограничиться гривой. Иногда я мечтаю почаще оставаться одной, но затем вспоминаю недооценённое многими робкое безмолвное наслаждение – просыпаться рядом с другим пони, греться в его тепле, часами лежать в полудрёме, слушая стук его сердца.
Когда я гашу свет и заползаю под одеяло, начинаю гадать, в какой семье сейчас Петуния. Я думаю, вдруг её сегодняшний отец – Баквит, и сейчас он укладывает её спать. И кто сегодня, интересно, её мать.
Они утверждают, что после нескольких лет, проведённых в посёлке, мы забудем наши старые жизни. Мы оставим все безделушки, принесённые с собой, то единственное, что ещё связывает нас с прошлым. Мы оставим их, как мотылёк оставляет свой кокон. Станем частью единых серых шеренг, протянувшихся сквозь мглу.
Семь лет минуло с тех пор, как однажды, страшной апрельской ночью, я прибыла сюда с пронзительно кричащим крошечным жеребёнком, привязанным к спине – всем, что у меня было.
И четыре года прошло с тех пор, как я оставила мою «безделушку», мою последнюю связь с прошлой жизнью, мою Петунию.
Прошлое уже давно должно было оставить меня в покое.
Но, вместо этого, я представляю, что Катрфойл со мной. Он обнимает меня, и мы тихо отходим ко сну.