Принцесса Селестия меняет профессию: том второй.

События, произошедшие в маленькой квартире инженера Тимофеева, продолжают откликаться в жизни трёх миров. В Кантерлоте ещё звучат отголоски минувшей битвы, в селе Богоборцево и ближайших окрестностях уже не перестанет ходить молва о таинственной синей лошади, а с древнерусского престола правит ниспосланная провидением княгиня Солнца. Случайности не случайны - в этом ещё не раз предстоит убедиться всем участникам этой запутанной истории.

Флаттершай Твайлайт Спаркл Принцесса Селестия Принцесса Луна Другие пони ОС - пони Человеки Шайнинг Армор

Тени: на грани тьмы и света

Элементам Гармонии пришлось столкнуться с разными злодеями: Наймер Мун, Дискорд, Кризалис, Король Сомбра, — они были сильны, но все оказались повержены. Однако, что если они были всего лишь пешками, за которыми стоит настоящая королева? Смогут ли Твайлайт и её друзья справиться с истинным мраком, который жаждет поглотить этот мир? И что будет, если на этот раз проиграют они? Кто тогда придёт на помощь умирающему миру?

Рэйнбоу Дэш Флаттершай Твайлайт Спаркл Рэрити Пинки Пай Эплджек Спайк Принцесса Селестия Принцесса Луна Дерпи Хувз ОС - пони Октавия Стража Дворца

Новая звезда

Небольшая зарисовка о принцессе Селестии и Твайлайт Спаркл.

Принцесса Селестия Другие пони

Всего хорошего, и спасибо за пони

Более популярная, чем антология «Книга Селестии о вкусных и полезных тортиках», распродаваемая быстрее, чем «Пятьдесят три способа занять себя, будучи сосланной на луну», и вызывающая гораздо больше споров, чем печально известные «Кексики», как изменится история этой великолепной книги во вселенной полной... пони? Избежав уничтожения Эквестрии от рук каких-то вредин, Пинки Пай ведет своих друзей навстречу непонятным, невероятным и совершенно бессмысленным приключениям по галактике, где гармония в дефиците, но полно пришельцев, монстров и хаоса. Вздох! Они встречают странных инопланетных существ! Крик! Эмоции захлестывают наших героинь! Стон! Автор снова ломает четвертую стену! И что самое главное – БЕЗ ПАНИКИ!

Рэйнбоу Дэш Флаттершай Твайлайт Спаркл Рэрити Пинки Пай Эплджек Спайк ОС - пони

Отраженный свет

Принцесса Селестия мечтает провести выходные, как обычная пони из обычной семьи. Внезапно, ей приходится стать обычной пони на целую неделю. Дети, муж, родители - так-ли беззаботно живется простой семейной пегасочке?

Принцесса Селестия Дерпи Хувз ОС - пони Доктор Хувз

Все цвета жизни

Мир Гигаполисов. Почему-то никто никогда не говорит, что происходит после того, как герои «победили». Искусственные существа получили свободу, ход истории изменился, но все ли зажили после этого долго и счастливо? Перед нами – продолжение истории «Солнце в рюкзаке» и «Пробуждение», через некоторое время после событий романа «Сломанная Игрушка». Герои столкнулись с извечным вопросом после того, как отгремели победные салюты и вроде как все закончилось… А что дальше?

Рэйнбоу Дэш Диамонд Тиара ОС - пони Человеки Сансет Шиммер

Ночные секреты Селестии

Иногда хочется отдохнуть от всей суеты и просто побыть одной, а может и с кем-либо... Любовь может быть ко всему. Тут мы узнаем про ночные шалости Селестии, которые она совершает, пока никто об этом не знает, почти никто...

Принцесса Селестия

Мой маленький брони

Небольшая фантазия на тему контакта людей и поней. Переписанная версия.

Принцесса Селестия Человеки

Дракон из паралельного мира - 2.0

Это продолжение фанфика который я писал годом ранее и попытка сделать нечто действительно годное. Трое персонажей — чуть-чуть поехавший человек, больной на голову дракон и его подопечная неведомая тварька но пожалуй самая адекватная среди них троих. И все они попадают в Эквестрию, кто-то с целью влиться в общество, кто с целью свинячить и дебоширить, а кое-кто всегда хотел сюда вернуться.

Рэйнбоу Дэш Флаттершай Твайлайт Спаркл Рэрити Пинки Пай Эплджек Эплблум Скуталу Свити Белл Спайк Принцесса Селестия Принцесса Луна Принц Блюблад Опалесенс Совелий Филомина ОС - пони Человеки Бабс Сид Стража Дворца

Black Flank

Маленькая история о пустобоком пони...

ОС - пони

Автор рисунка: BonesWolbach

Кэррот Кейк почти сразу понял, что проспал дольше обычного.

Потом вспомнил, как они ложились в кровать со слезами на глазах.

Жеребец усилием воли прогнал остатки сна. Туманные летние зори плавно подхватывали шуршащие песни ранней осени, а средь зеленых полотен начинала проглядывать легкая рыже-золотая рябь. Ушла летняя духота, отчего по ночам спалось гораздо легче. Он поглядел на кобылу, дремавшую в его ногах, и мысленно поблагодарил прохладные ночи, от которых волей-неволей жмешься к теплу.

Но чего правда недоставало, так это пения птиц.

Тройку месяцев назад, когда весна перетекала в лето, под карнизом «Сахарного Уголка» обосновалось семейство ласточек. И изо дня в день, не успевала принцесса Селестия поднять солнце, они начинали щебетать. Поначалу это сводило с ума, особенно на летнее солнцестояние — едва клятые пернатые затыкались, как тут же снова поднимался их ушераздирающий гам.

Однако сейчас, в последние деньки лета, Кэррот лежал и внимал тишине, сетуя, что птичьих трелей больше нет — остались они лишь в памяти, как остались там мимолетные пикники, фейерверки и гуляния. Крохотные птенчики росли крепкими и задорными, но пришла пора им самостоятельно взмыть в небо. И только пустое гнездо, сухое и увядшее, медленно осыпалось прахом, унося воспоминания.

Кэррот навострил уши и прислушался. «Сахарный Уголок» дышал безмолвием, и даже шум с улицы звучал необыкновенно глухо, будто весь Понивилль заметил едва уловимые следы осени. На «Уголке» перемены отразились явственней всего; десятилетиями дом не бывал таким тихим.

День вчерашний выдался трудным, невероятно трудным.

А сегодняшний обещал оказаться еще труднее.

Кобыла потянулась, легко вздохнула, и он ощутил прикосновение ее мягкого тела. Единственная тонкая простыня вместе со старым стеганым одеялом вздымались и опадали под ее движениями, очерчивая чудесной красоты тело. Кобыла засопела и потерлась о Кэррота.

С годами она становилась точно выдержанное вино. Он же — кис как молоко.

— Кэррот? — шепнула Капкейк. — Cпишь?

Он смахнул светло-малиновый локон с ее лица. Серые прядки струились в гриве, как серебристые ручейки, и он аккуратно перебирал их копытом, помогая жене проснуться. Она довольно вздохнула, когда Кэррот поцеловал ее за ушком, перекатилась на бок и посмотрела ему в глаза.

— С добрым утром, мармеладка. Привет тебе от нашего опустевшего гнездышка.

Слова не вызвали хоть бы и легкого смешка, как он надеялся. Она просто уткнулась носом ему в шею, а рассвет меж тем озарил крыши соседних домов. Двое пони лежали на супружеском ложе и внимали всепоглощающей тишине, царившей в пекарне и доме.

Да, сегодняшний день явно будет не из простых.

*      *      *

Кэррот Кейк смотрел в ванное зеркало — немолодой жеребец, что глядел в ответ, был не самым вдохновляющим зрелищем. Седые волосинки, куда более белесые и заметные, нежели серебристые локоны супруги, пробивались в гриве и длинной плотной бородке. Он поморгал, прогоняя образ, и умыл копыта. Образ настойчиво не желал уходить.

«Старик ты».

Капкейк он обнаружил у лестницы; она не отрывала взгляда от пустой спальни, что была чуть дальше по коридору. Солнечные лучики, предвестники рассвета, омывали ее оттенками розоватого и янтарного, будто бы утешая. И уж это зрелище стало бы самым прекрасным на свете, если б не выражение ее лица.

Обычно по утрам она уже была внизу, вовсю готовила кофе. Однако сегодня совсем не обычный день.

— С ними все хорошо, мармеладка, — подойдя ближе, он нежно ткнул ее носом.

Вместе они воззрились на незанятое и безмолвное место, где всю свою жизнь провели их сын с дочкой. Воззрились на кровати, заменившие собой колыбели, куда они укладывали жеребят восемнадцать лет назад. На опрятный и прибранный стол, оставленный Пампкин, и на сущее бедствие, служившее когда-то Паунду рабочим местом, хотя так сразу и не скажешь.

— Все с ними хорошо, имбирек, — повторил Кэррот, вкладывая в слова нотки уверенности. — Прислали нам телеграмму: «добрались благополучно». Они заселились в общежитие, и дела у них идут просто прекрасно. Они будут отлично учиться до конца года, а потом, когда вернутся на Согревающий очаг, мы просто лопнем от гордости.

— Согревающий очаг? — прошептала она. Нечто далекое сквозило в ее голосе; праздник вдруг показался совсем неблизким.

— Они в порядке, пышечка, в порядке, — он снова потерся о ее мордочку, напоминая, что он рядом. — И в университете у них все будет здорово. Они выросли молодцами. А воспитавшая их мама еще больше молодец.

Старания Кэррота были вознаграждены самым восхитительным звуком — хихиканьем Капкейк, — и безмолвие наконец покинуло второй этаж «Уголка». Кобыла тронула носом в ответ, скользнула вдоль его мордочки, пока не наткнулась на рот, чтобы неспешно поцеловать.

— Знаю, знаю. Они справятся, — она прижалась к своему жеребцу. — А папа у них разве не молодец?

Они снова поцеловались, и еще один смешок сорвался с ее уст, прежде чем она направилась вниз на кухню. Кэррот же на пару мгновений задержался наверху, провожая ее взглядом. Дал жене разбить тишину, что сковала лавочку, — Капкейк всегда спускалась первая, заваривала кофе, готовила семье завтрак. Дал привычным звукам — негромкому цокоту копыт и первому бульканью кофейника — обмануть себя; заставил себя поверить, что новая жизнь не так уж отличается от старой.

Он повернул голову и уставился на спальню…

— Эй, Паунд, в школу пора, друг ты мой.

— Хмфр-р-р-р-р-р…

Но тут же отвернулся от нахлынувших воспоминаний и потряс головой. Он скользнул взором по коридору, к комнатам, где некогда жила другая обитательница пекарни. Ее переезд был не меньшим испытанием: слезы, объятия — все как вчера. Комнаты, покинутые второй дочерью — дочерью не по крови, но по духу, — полнились пустотой и тишиной, словно корабль, разбившийся у дальних берегов. Следующий день после ее отъезда тоже выдался тяжелым, но то была лишь прелюдия к тому, что поджидало его с женой сегодня.

Да, в таком-то царстве пустых гнезд дни легкими не бывают.

«Сегодня хотя бы заскочит Пинки, — подумал Кэррот и, проведя копытом по седеющей гриве с бородой, повернулся к лестнице. — Хотя бы так, хотя бы так».

Он не спеша спустился вниз, выкинув из головы второй этаж. Оставляя там безмолвие, недвижность и одиночество.

*      *      *

Кофе был хорош.

Они сидели за небольшим столиком для завтраков — вдвоем, никого более, — но разговора не клеилось. Накалялись печи, вспыхивали один за другим голубые огоньки, тихонько дребезжали стальные решетки. Вскоре комната наполнится жаром, и лето (или что там от него осталось) постепенно вернется в «Сахарный Уголок».

— Н-надо бы потом окна открыть, — подал голос Кэррот. — Не то зажаримся тут.

— О, думаешь? — вздрогнула Капкейк, кофе заплескался у нее в чашке.

Она поглядывала то на один, то на другой пустой стульчик, стоящие по обе стороны столика. Отведя взгляд, кобыла поняла, что Кэррот заметил ее румянец, а тот понял, что она не проглядела тревогу в его глазах.

— Эх, — начала она, — ничего не могу с собой поделать.

Кэррот наклонился и протянул копыто через стол — она крепко стиснула его.

*      *      *

— До-о-о-оброго утречка всем! — раздался певучий голосок.

Стрелка часов застыла ровно на назначенном часе. В пекарню скачком влетела Пинки и обвила Капкейк и Кэррота передними ногами, даря им щедрые, крепкие и теплые объятия.

Само время, казалось, не понимало, что ему делать с Пинкаминой Дианой Пай. Нет, она действительно была уже не той, что в юности: не странствовала по Эквестрии и не билась против древнего невыразимого зла во имя смеха и дружбы, но едва ли это на что-то повлияло. Пинки Пай оставалась все тем же бьющим ключом энергии, и Кейки еще долго не могли взять в толк, где она отыскала жениха под стать себе. Строили догадки они и насчет того, почему ее жеребята никогда не капризничают по вечерам, а ночью спят без задних ног: диво ли, если мамаша утомляет детишек больше, чем они — ее?

Телом Пинки Пай давно напоминала не моложавую кобылку, но мать, однако не более. Незаметные заминки да внезапная любовь заглянуть с утра на чашечку кофе — единственное, что намекало Кэрроту на подкрадывающийся четвертый десяток ее лет. Не считая этого, Пинки оставалась все той же самой Пинки. Иногда к несчастью.

— Доброго, доброго утречка!

Пинки, выпустив Кэррота и Капкейк из объятий, сделала невероятный пируэт на заднем копыте и, смеясь, вновь раскинула передние ноги в стороны.

— А как насчет обнимашек от мои…

Больше на кухне обнять было некого. Удивленно моргнув, она тяжело вздохнула и плюхнулась на деревянный пол.

— А, — слабо протянула она, — точно. Они ведь в колледже. Мы вчера закатили им большущую вечеринку а потом плакали и радовались и рыдали и гордились и снова плакали и усадили на поезд а затем обнимались и лили слезы и махали на прощанье и опять плакали…

— Да, — Капкейк медленно приблизилась к ней. Фальшивый смешок закрался в голос жены; Кэррот прянул ушами — она пыталась скрыть чувства. — Да, все это. Неужели ты забыла, Пинки, дорогуша?

— Ну как же такое забудешь. Большая была вечеринка, я выложилась на все супер-пупер-дупер сто процентов.

— А может быть и еще на двадцать сверху, дорогуша. Она была чудесной. Все твои вечеринки были, есть и будут чудесными, — Капкейк приобняла кобылу. — Она им очень-очень понравилась.

— По-моему, у м-меня… такое чувство, что я… тоскую по ним. Смерть как скучаю. В смысле, горжусь за них, и уж точно они далеко пойдут! Но просто… скучаю по ним, — Пинки потянулась в объятия к Капкейк.

— Знаю, дорогуша, нам их тоже сильно не хватает, — приговаривала та, поглаживая гриву розовой кобылы. Их голоса едва заметно надломились, отчего Кэррот вновь повел ушами. Зная Пинки с младых копыт, он нисколечко не сомневался, что будет дальше.

И поспешно удалился за шваброй.

— Капкейк? — мягким и тихим голосом произнесла Пинки. — Много ведь мы вчера плакали, а?

— Да, немало.

— По-моему… мне надо еще чуток, Капкейк.

Сперва кобыла шмыгнула носом, а затем целые водопады соленой влаги хлынули из ее глаз под аккомпанемент стенаний. Кэррот испустил вздох — он-то надеялся, что сегодня обойдется без всей этой театральной драмы, и сейчас его чаяния стремительно утопали в ручейках, заливавших первый этаж.

Пока Кэррот копался в кладовке, он невольно прислушивался: жена вовсю баюкала и утешала Пинки Пай. Ее голос, перекликающийся с хныканьями Пинки, наполнял пекарню звуком. Со шваброй в зубах, он потянулся за старым ржавым ведром…

— Пока, пап! Люблю тебя! Буду после школы!

— И тебе пока, милая! Тоже тебя люблю. Хорошего денька!

Громыхая, оно покатилось по кладовке, а швабра выпала изо рта.

Кэрроту даже показалось, будто он ответил дочери вслух, а не мысленно. Стремительно обернулся: вдруг кобылы услыхали грохот или, того и гляди, заметили, как он даже ведра поднять не может? Те, впрочем, были заняты собственными переживаниями.

Жеребец перевел взгляд на лестницу и вспомнил, как его милая дочурка говорила эти слова каждое утро — каждое, со времен детсада до выпускного пару месяцев назад. Вспомнил, как отвечал почти то же самое, что сорвалось с его уст миг назад, а она тем временем мчалась к выходу.

Он закрыл лицо копытами. Сегодня намечался непростой день, но чтоб настолько! Он еще раз вздохнул, подхватил ведро со шваброй и окунулся в бурлящие потоки слез, затопивших всю пекарню.

— Ничего, Пинки, с ними все хорошо, — он прижался к Пинки лбом и разделил общие объятия. — Ну что вы, девочки, нам пекарню через час открывать…

— …Да, давайте вместе дружно держаться, а?

*      *      *

— Спасибо, что заглянули. Удачного вам денька, правда-правда!

По мере того как покупатели наводняли лавочку, жизнь в «Сахарном Уголке» постепенно возвращалась в привычное русло. Звонкий голос Пинки переливался над головами Кейков, в пекарне даже стало как-то светлее.

Выпечка буквально выпрыгивала из печей, а Капкейк поливала ее шоколадом или посыпала сахарной пудрой, что взвивалась маленькими белыми облачками. Вот она, казалось, привычная жизненная рутина, пускай и без двух чрезвычайно важных участников.

Кэррот утер пот со лба и, осторожно вынув очередной противень, поставил его на стол. Взял в зубы лопатку, как бессчетные разы до того, и с великой бережностью перенес каждое угощение на охладительную решетку. Все как и должно быть, все как всегда…

…только отчего же на душе так прескверно?

Весь дом будто накренился и потерял в весе.

Он поймал себя на этой мысли, когда, стоя рядом с мигающей голубоватым пламенем печкой, заметил загоревшийся край своего фартука. Он потушился с наигранной чинностью и, зардевшись от стыда, обернулся к Капкейк. Тогда-то он заметил, что и сама она блуждает где-то в собственных думах.

Он определил это по легким вздохам, по взгляду куда-то в окно и по тому, как она поливала шоколадом грязную посуду, пока свежая выпечка размокала от воды в раковине.

— Пышечка? — прошептал он.

Капкейк перевела взгляд на озабоченное лицо мужа. Кобыла только открыла рот, и в тот же миг в дверь кухни кто-то постучал.

— Телеграмма! — возвестил веселый голос.

Капкейк мгновенно очутилась у прохода. Кэррот не упустил из виду, как она ринулась с места, как одним махом добралась до двери, не дав незнакомцу даже договорить. Заметил он это, разумеется, потому как сам сделал то же самое.

Дверь распахнулась со страшной силой — почтальон Морзе ошеломленно отпрянул и уставился круглыми глазами на двух немолодых пони, смотревших в ответ со смесью тревоги и радости во взорах.

— Из университета?! — вскричал Кэррот.

— Что там?! — вторила ему Капкейк.

— А-а! Н-нет! Нет, от нашего городского совета… Хо-хотят, чтоб вы доставили каких-нибудь десертов на собрание часам к двум пополудни.

Морзе трясущимся копытом выставил телеграмму перед собой; взгляд его метался меж двух перевозбужденных пони, застрявших к тому же в дверном проеме.

Кэррот и Капкейк несколько раз перечитали текст. И правда, обычная записка, которая взывала к их пекарским талантам и предлагала взамен справедливую оплату. А почтальон больше не казался черным гонцом с сотней вестей о надуманных бедах или с еще какими внезапными откровениями. Никаких проблем со здоровьем или деньгами, никаких личных трудностей у двух жеребят — нет, двух молодых пони, — отчаливших от пристани едва ли день назад. 

Кейки переглянулись и с точностью угадали мысли друг друга, как то свойственно всем давно женатым. Они, рассыпаясь в извинениях, всучили Морзе поднос вчерашнего печенья, и тот удалился из «Уголка» в куда лучшем настроении, чем до того.

Чего нельзя было сказать про двух пони, оставшихся за его спиной.

— А я так надеялась, — сказала Капкейк, — ох, так надеялась… что они, может, прислали…

— Понимаю, мармеладка. Поверь, понимаю, — Кэррот подступил к ней и заглушил вздох, сорвавшийся было с ее губ, вселяя надежду в завтрашний день. — Нам только пережить день, и все, пышечка. Всего денечек.

Она снова вздохнула и открыла было рот, чтобы что-то произнести. Что-то невероятно важное, такое, что не удержишь в себе. Но вместо этого просто ответила на объятия мужа и возвратилась к работе.

Жеребец поглядел на нее миг-другой, после чего тоже вернулся к противням и печам. На втором этаже заскрипел по полу мольберт, который двигала из угла в угол его дочь.

Кэррот зажмурился, прогоняя из головы призраки былого, и открыл дверцу печки.

*      *      *

— Привет, э-э-э… пап? Я… я, э-э, сегодня типа подрался в школе…

— Это в каком смысле «подрался»?!

Он мгновенно зажал рот копытами. И чуть не полетел кубарем с лестницы — увы, гравитацию и инерцию мало волновала его внезапная нужда заткнуть себе рот. Он едва удержал равновесие, как вдруг боль жестокой волной прокатилась по костям, а старые жилы недобро отозвались на попытку пошевелиться.

Полуденная дрема, которой обожали предаваться Кейки, с возрастом приобрела совсем иное значение. Сегодняшний сон Кэррота полнился образами и звуками, что вились в грезах роем оборванных слов и вспышек озарения.

Проснувшись, он обнаружил, что Капкейк тихо всхлипывает во сне. Жеребец поцеловал ее за ушком и не отпускал, пока она не стихла.

— Один денечек, Каппи, — шепнул он, прежде чем встать с кровати. — Всего-то денечек. Вместе, дружно.

А когда спускался вниз по ступеням, словно из ниоткуда на него набросился виноватый голос сынишки. В итоге Кэррот Кейк сидел теперь у подножия лестницы и потирал копытом седую бородку с гривой; его передние ноги, плечи, загривок, спина и круп нещадно ныли.

Тихо ойкнув себе под нос, он приподнял веки. Два ясных голубоватых озера разглядывали его в упор. Только секунду спустя до него дошло, что это чьи-то глаза. Когда-нибудь в молодости от такого зрелища он непременно подскочил бы с воем до потолка. Однако после годов и даже десятилетий рядом с Пинки Пай это сделалось само собой разумеющимся — а, скорее, вообще обязательным.

— Приветик, Кэррот! Мне послышалось, ты что-то сказал, а потом грохнулся с лестницы. Что-то вроде «Это еще в каком смысле „подрался“?!» но я-то уж точно ни с кем не дралась а поэтому подумала может ты подумал что я крикнула что-то вроде «А, лимонные безе?» — но это ж полная бессмыслица так что я побежала тебя переспросить но тут вспомнила как ты бухнулся с лестницы а это-о-о…

Кэррот подождал, пока она переведет дыхание.

— …А это гораздо важней. Важнецки важней, я б сказала, так что я приволокла аптечку и перевязала тебя. Ну как, лучше?

Кэррот целую секунду переваривал ее словесный поток, после чего оглядел себя: действительно, его замотали в марлю. Ну что тут скажешь: живешь с Пинки — принимай, не удивляйся.

— Э-э, да, Пинки, это самое я и сказал. Прости, что переполошил, — он с трудом поднялся на ноги.

Поборовшись чуток со сложной паутиной бинтов, он сделал шаг и опять растянулся на полу. Ноги путались в слоях белой ткани, покрывавшей все тело, отчего он походил на обитателя какой-нибудь древней гробницы.

— Ой-ей! — хихикнула Пинки. — Перестаралась, кажись, а? Ну-ка, давай помогу!

— Ты здесь ни при чем, Пинки.

Пинки окинула его взглядом с ног до головы и, ухватив свободный конец зубами, потянула марлю на себя. И пока бинты сходили, обнажая новые беловатые слои, он что есть сил старался поддерживать разговор:

— Нет, ты тут совсем ни при чем, просто я… ну, чего лукавить, рассеянный я какой-то сегодня. Все…

— Все не выпускаешь из головы Пампкин и Паунда, слышишь их голоса, шаги и вообще всякое, будто они еще дома?

— …все не выпускаю их из гол… овы, да, как-то так, — подытожил Кэррот. Теперь и сама кобыла была наполовину замотана в марлю. Достойная партия обитателю гробницы. Удивительно, как Кэррот еще успел договорить… а хотя… что там было про жизнь с Пинки?

— Я тоже жуть как по ним скучаю. Потому и удивляюсь, как вы с Капкейк не присоединились к моим грандиозно-великим утренним рыданиям, — она поймала свободный конец марли.

Кэррота будто ударили под дых.

— Что ты такое говоришь, Пинки? Мы с Каппи вчера прорыдали весь вечер, когда садили их на поезд. Все глаза выплакали. И заснули в слезах!

Он смерил витрину, где только что была кобыла, недовольным взглядом. Все без толку, ибо в следующий миг Пинки вынырнула из шкафчика на другом конце лавки.

— Ну да, знаю! Я ведь была с вами, и тоже плакала, и все такое! — Она пробежала вдоль марли до места, где та намоталась на заднюю ногу. — Но это ж большая разница!

«Такая уж большая?» — пронеслось у Кэррота в голове.

— А то! Есть разница, за кого ты плачешь, — продолжала она, будто прочитав мысли, и завертелась вокруг жеребца, заставляя того кружиться вместе с ней. — Вчера мы плакали за Пампкин и Паунда, и потому что гордимся за них, и будем скучать, и видели, как они взрослели, и прочие радости. За них мы плакали вчера.

Кэррот подождал, пока мир прекратит кружиться, а звезды в глазах не улягутся, и снова поймал взгляд Пинки.

— Так… а за кого же мне надо плакать сегодня, Пинки?

— Еще спрашивает! — Пинки приблизилась почти вплотную. — Сегодня тебе надо плакать за себя и Капкейк. Лейте слезы за самих себя!

Кэррот непонимающе моргнул.

— Подумай сам, — она уселась перед ним, вертя в копытах последние ленты марли. — Вчера мы плакали от радости. А сегодня плачем от грусти. Сегодня утром я рыдала, потому что скучала по Пампкин и Паунду, потому что некого было обнять. И больше уже такого утра у меня никогда-никогда не будет…

— Пинки, это… это очень трогательно, — начал было жеребец, но умолк, стоило Пинки податься вперед и заключить его в объятия. Он обнял ее в ответ.

— Гляди, мне ведь помогло, — она оторвалась и, выразительно жестикулируя, продолжила: — Знаю, звучит малость эгоистично, но вам надо поплакать и за себя тоже. Сегодня живете в огромадном пустом гнезде, а вчера усадили на поезд здоровенную часть себя, Кейков… всех-всех Кейков: Пампкин, Паунда, Кэррота, Капкейк. Надо попрощаться с той частью вас, которая была мамой и папой двум жеребяткам. А если нет… день у вас будет ой какой непростой!

Глаза Кэррота округлились.

— Если не проплачетесь днем, — она снова обвила его ногами, — то засыпать уж точно будете в слезах.

Она нежно, любяще чмокнула жеребца в щеку.

— Я вас люблю и представить себе не могу, чтоб вы все время рыдали и ходили вот с такой кислой миной, агашечки?

С этими словами Пинки стянула последние остатки марли, и Кэррот, кружась, улетел прямиком на кухню.

*      *      *

Добрую половину следующего часа Кэррот в молчаливом одиночестве готовил пироги для совета. Жену будить не стал, сон поможет ей набраться сил.

«Сегодня тебе надо плакать за себя и Капкейк…»

Слова Пинки все гудели, гудели, не желая покидать головы. Жеребец с трудом управлялся с работой. Пироги вышли порядочные — не самые лучшие в жизни, но для такой банальности, как заседание совета, более чем сгодится. Голову его занимали сотни вещей, только не пироги. Он неслышно выругался.

Плакать за себя и Капкейк? Но это ведь так… эгоистично. Нелогично. Какое у них право? Его жеребята выросли хорошими пони, умными и сильными. Он гордился ими, мама гордилась. Они далеко пойдут. Так-то.

Кэррот тряхнул гривой и расхохотался. Пинки не согласится, но для слез был день вчерашний. А сегодняшний они переживут, надо только вместе, дружно — напомнил он себе, открывая ящик. Пригляделся в поисках набора добротных лопаток, затерянного где-то в недрах…

…и неожиданно, гремя по днищу ящика, ему на глаза выкатилась пара забытых мелков.

Мелки.

— Пап! Пап!

— Кэррот, ты глянь!

— Иду я, иду! Чего вы там расшумелись?

— Пап, смотри! Я рисовала и тут подумала: а если магией? Нарисовала тыквенный пирог, и моя магия закружилась по кухне, а потом на бедрах стало холодно, а потом… смотри!

— Кьютимарка, Кэррот! Пампкин получила кьютимарку!

— Да, пап, кьютимарку! Еще какую! Смотри!

— Ты моя девочка! Большая, большая девочка!

Кэррот, шатаясь, отпрянул. Воспоминание нахлынуло на него. Чуть не сбило с ног. Одно из самых прекрасных мгновений из жизни его чудесной дочурки расцвело в комнате во всех красках, заиграло на тончайших струнах памяти.

Он застыл на секунду, покачиваясь из стороны в сторону, и проворно запустил копыта в ящик.

«Где лопатки, Селестия их спали́?! А, плевать! Вилками обойдутся. Н-надо уходить отсюда».

Нельзя ему сейчас здесь быть. Нет-нет, совсем никак. Только не на кухне, не в лавке, не в доме, где росли его дочурка и сынишка. Надо бежать, если он хочет вместе и дружно, если хочет пережить непростой день, если хочет быть сильным. Ради Капкейк.

Он опрометью запихал пироги в контейнер. К его удивлению, лопатки нашлись в боковом отделении. Он даже не потрудился отряхнуть контейнер… только лишь рассовал пироги по стальным подносам и схватил зубами проволочную ручку.

Кэррот проскакал к выходу из кухни, сосредоточив взгляд на двери… двери, что вела во внешний мир, где есть и звуки, и цвета, и другие пони. Пони, с которыми можно перекинуться парой словечек. Отвлечься от мыслей.

Он минул двери-створки; Пинки за прилавком беседовала с Давенпортом. Владельца «Перьев и диванов» года не пощадили даже сильней.

— Здорово, Кэррот! — поприветствовал жеребец. — Мои поздравленья вашему пуст…

— Пинки! — выпалил Кэррот первое пришедшее в голову. — Я тут с пирогами для совета.

— У-у, так быстро, Кэррот? — кобыла кинула взгляд на нарисованные у пясти часы. — Им пироги нужны будут только через час. В смысле, лучше рано, чем поздно, но если совсем-совсем рано, то все всё забудут и будут думать, что опоздали, а если все подумают, что опоздали, то хуже просто…

Кэррот вжался в дверь — ему уж на сегодня хватит.

— Скажи Каппи, что я скоро! — громко выдал он. — Только не буди, пожалуйста, ей…

Задней ногой он нечаянно задел подвальную дверь; дерево протяжно заскрипело на петлях, не смазывавшихся Селестия знает сколько лет. И только скрип коснулся его ушей…

— Мам? Пап? Па-ап?! Ма-а-ам?! ПАПА-А-А!

— А, чего, Паунд? Что такое?

— Мо-можешь на секундочку подойти? Пожалуйста? Со мно-мной что-то странное…

Скрипучая дверь… Кэррот открыл скрипучую дверь и спустился в подвал, где его сын торчал большую часть свободного времени. Долговязый, нескладный жеребчик дрожал; рядом на холодном каменном полу валялась гитара.

— Что стряслось, дружок?

— Пап! Пап, я такой очуменный рифф играл, он мне в голову пришел. И почти заканчивал, когда, ну… это чувство такое внезапное было. Это… это типа как у меня под кожей что-то! Пап, не могу… Останови его!

— Все хорошо! Ничего страшного, сынок, с жеребятами твоего возраста такое случается. Все нормально. Бери гитару.

— Пап?

— Бери гитару, Паунд, я рядом. Сыграй этот свой «очуменный рифф».

Кэррот вспомнил, как перепугался за сына, как успокаивал его, пока тот нетвердым копытом тянулся за гитарой. Скоро «музыка» загремела вновь, и на миг будто сами звезды низверглись с неба, раскалывая ледник, — таков был тот звук.

— Пап? Пап, это… Папа! Кьютимарка! Ой-ей… моя метка!

— Да, просто надо не останавливаться. Ничего, такое иногда случается. Все хорошо.

— Не верится даже! Крутотень! Гитара… и вообще! Глянь только!

— Чудесно, сын. Прекрасная кью… метка. Пошли покажем ма…

Сын обнял его. Жеребчик, сделавший первый шаг на пути ко взрослому жеребцу, заключил старика-папашу в объятия.

Воспоминание с головой накрыло побледневшего Кэррота.

— …ей надо поспать, — наконец выговорил он и со взглядом, блуждающим в пустоте, выскользнул на улицу. Замер, уселся на землю, дрожа, как дрожал некогда сын. Обрывки памяти роились в голове.

Откуда-то из глубин лавки донесся тяжелый вздох Пинки.

— Простите за это, — извинилась она, упаковывая заказ. — У него… э-э, у них обоих выдался тяжелый денек.

Давенпорт молча кивнул и терпеливо подождал, пока она закончит.

*      *      *

Немолодой жеребец утвердился на ногах. Не выпуская контейнера изо рта, он поднял взгляд к крыше дома.

Под козырьком, сразу над окном спальни, примостилась куча бурой глины и травы. Гнездышко, оставленное птенцами ласточки, купалось в лучах полуденного летнего солнца… обездоленное, пустое, удрученное, одинокое.

«Сегодня тебе надо плакать за себя и Капкейк…»

Кэррот замотал головой, но, лишь только вспомнив о ломком содержимом контейнера, прекратил. Расправив плечи, он c целеустремленным взглядом зашагал к далекому шпилю ратуши, что высился над понивилльскими крышами.

А в небе над головой сновали пегасы и сгоняли угрюмые черные тучи, сулившие дождь.

*      *      *

Айвори Скрипт, которую все по привычке звали просто «мэр Мэйр», была давней подругой четы Кейков. Нужда прятать естественный цвет гривы у нее отпала: розовый давным-давно обернулся самым что ни на есть белоснежно-серебристым. Мэр, что занимала пост дольше всех в истории Понивилля, поприветствовала Кэррота с неизменным жаром.

И та же скорбь, какую она видела в нем, переполняла ее саму. Она тоже была на вчерашней вечеринке, провожала «племяшек» на поезд. Кобыла сразу же распознала, что терзает Кэррота, но члены совета требовали внимания. Ей только и оставалось, что глянуть вслед уходящему другу.

Кэррот брел по брусчатке, вслушиваясь в цоканье копыт, и так ненароком добрался до рынка. В голове вились мысли, вокруг жужжали разговоры. Слова Пинки… а что, если…

Он врезался прямо в Черили.

— Ой! Ох, простите! — затараторил он, помогая кобыле подняться на ноги. — Ну и растяпа же я.

— Да ничего страшного. Жива-целехонька.

Завязалась скромная беседа, подтапливаемая взаимными извинениями и заверениями, а небо все затягивали мрачные тучи. Пегасы что-то кричали, командовали, но жеребца они едва ли волновали. Вот же, на что он наделся! Надеялся поболтать, поговорить… отвлечься.

Хоть что-нибудь, что прогонит из мыслей опустевший дом.

— Уж простите, что вчера не повидала вас с Капкейк, но сколько ведь пришло пони, — продолжала Черили. — Вы так ими гордитесь, наверное!

— Безусловно! Так гордимся, что больше некуда, — Кэррот выпятил грудь. — Наши далеко пойдут!

— Тогда, мистер Кейк, отчего у вас такой несчастный вид, если не секрет? — тихим, но настойчивым голосом проговорила Черили.

Набранный в грудь воздух вырвался с протяжным вздохом. Кэррот поглядел на нее так, будто она только что узнала некую страшную тайну. Перед глазами мелькнул старик, виденный утром в зеркале. Какая же тут тайна?

— А заметно? — он отвел глаза — она смерила его своим особым непроницаемым взглядом. Так учителя смотрят на ученика, если хотят от него честного ответа.

— Очень, — кобыла опустилась на круп. — Не хотите поговорить?

Кэррот помялся немного, но в итоге тоже уселся прямо посреди рынка. Торговцы и лавочники вовсю сворачивали навесы, не желая угодить под запланированный погодниками дождь.

Небеса наливались черной краской, а Кэррот рассказывал о трудном, неимоверно трудном дне, довлеющем над ним. О воспоминаниях, о звуках, о неклеящейся семейной рутине. С невероятным облегчением он вываливал весь накопившийся среди знакомых уютных стен пекарни душевный груз на сидящую перед ним кобылу. И это работало.

Когда рассказ подошел к концу, Черили на миг потупила взгляд, а затем подняла глаза к небу. И заговорила тихим, вкрадчивым голосом учителя, проведшего у доски не один десяток лет:

— Я понимаю слова Пинки. Да, расставание болезненно, но вы вдвоем как никто иной вправе грустить.

Она снова воззрилась на небо.

— В год, когда я потеряла своего первен…

Кэррот сочувствующе прянул ушами. Жизнь Черили была непростой. Пускай она из тех провинциалок, которые с возрастом словно только хорошеют, даже у нее случались падения и горести.

— В год, когда мне дали отдохнуть от преподавания, мне довелось поговорить с пожилыми, отошедшими от дел учителями. И сущим кошмаром, как они говорили, для них была первая неделя нового учебного года. Первая неделя их зрелой жизни, когда им не надо было стоять у школьной доски и приветствовать класс. Но они-то чувствовали, что нужны там. Может быть и с вами что-то похожее, Кэррот? Может, вам обоим кажется, что вы нужны своим жеребятам… а нужды уже нет.

— Т-так как же ваши знакомые учителя поступили?

— Взяли путевки. И уехали. Уехали от яблок, досок, мела и арифметики как можно дальше. И я поступила так же, — ее глаза широко открылись, а лицо озарила легкая улыбка.

— Сработало? — воодушевленно спросил Кэррот.

— О, еще как. Нас не было пару месяцев. А потом, ну… по возвращении у нас были кое-какие хорошие новости для всех.

Она кивнула: в отдалении, за рынком, ее муж на пару с двумя близняшками показались из новой библиотеки, которую отстроили на месте сгоревшей старой.

— Спасибо вам, Черили. Вы мне так помогли! — поблагодарил ободрившийся Кэррот. — Удачи в новом школьном году!

— Это вам спасибо, мистер Кейк, — она развернулась. — Передавайте миссис Кейк привет!

Он сидел и смотрел вслед семье учительницы, пока те окончательно не затерялись среди свернутых навесов покинутого рынка. Удостоверившись, что никто его не видит, он сорвался с места и сверкая копытами понесся к ближайшему турагенству.

*      *      *

— Доброго дня, сэр! Добро пожаловать в турагенство «Верхом на Раду…»

— Путевки! Где у вас тут путевки?!

Вопль Кэррота так бесцеремонно оборвал кобылу, что та невольно нырнула на пол. Ее копыто высунулось из-под стола и ткнуло в целую стену, завешенную цветастыми брошюрами и буклетами; все в сочных красках, они сулили настоящий рай.

Жеребец принялся загребать их копытом.

Стамбулл, Кавкутта — сначала самые экзотические. Следом пошли места и поприземленнее: он хватал брошюры о Гермейнии, о Пранции и пригоршнями ссыпал их в пустой контейнер.

Они и раньше путешествовали. Путешествовали в период неведения, когда еще думали, что никогда не заведут жеребят. В тот раз помогло, поможет и в этот. Да, да… еще как. Непременно поможет.

Он брал с каждой полки, не обращая внимания на перепуганную кобылу, что украдкой выглядывала из-за безопасного стола. Брал места ближние и дальние. Что угодно, лишь бы найти умиротворение, найти волю к жизни, оставить опустевшее гнездо с трудными днями позади. Мэйнхэттен, Балтимэйр, Детрот… да хоть к дискорду на рога!

Любое место, неважно какое… любое, которое укроет их от снедающей пустоты. Ну что-нибудь, хоть что-нибудь пускай их осчастливит… что угодно.

Он вихрем вылетел на улицу и, грохоча копытами по брусчатке, галопом ринулся домой. Накрапывала морось, предвестница ранней осени, и оставляла на сухой земле мокрые пятнышки — совсем как слезы.

*      *      *

Кэррот на всех парах несся к дому; одышка, однако, брала свое. Неловко перебирая ногами, он ощущал при каждом соприкосновении копыта с землею, как старые кости раз за разом отзывались ломотой, напоминая о недавнем падении с лестницы.

Контейнер в зубах болтался туда-сюда, ну и пускай. Единственное, что застыло перед взором и мыслями, — теплый светлый огонек в окошке его пекарни, его дома. Свет манил в сгущающейся тьме и нарастающем шуме бури.

Кэррот уже достиг двери, как вдруг копыто поскользнулось на чем-то. Он чуть не грохнулся, громко вскрикнул: к старым болям прибавились новые. Затем сдвинул контейнер с брошюрами набок, дабы увидеть, что же его угораздило раздавить.

Он опустил взгляд и выронил контейнер изо рта.

Под копытом лежало ласточкино гнездо.

Козырек крыши все лето исправно оберегал гнездо, однако налетевшая буря сдула его оттуда. Оно выпустило в мир новую жизнь, а теперь лежало, сухое, разбитое и бесцельное. Кэррот дрожащим копытом поднял его к глазам.

Испорченное гнездо. Нечто, напоминавшее о доме для птенчиков, рассыпалось землей и соломой. Гнездышко попросту… сломалось.

Он долго не отрывал от него взора, и только потом грузно ввалился в дом.

Совсем скоро ливень хлынул с полной силой и принялся размывать то, что было для птенцов светлым местечком, уютным и теплым домом, покуда оно окончательно не возвратилось в ничто.

*      *      *

Было далеко за три — хватило одного взгляда на пустой прилавок. Пинки Пай, слава Селестии, ушла домой к собственным детишкам. Не хотелось бы, чтоб она видела его вот таким.

Кэррот опустил контейнер рядом с дверью и прижал пачку брошюр к груди. Подождал, пока теплая дождевая влага не стечет с шерстки. Отдышался, навострил уши: не слышно ли Капкейк на кухне или в спальне?

Какой-то негромкий шум доносился из гостиной, которая была в дальней части дома, и он на мгновение помедлил, собираясь с мыслями.

«Так, — размышлял он, поглаживая гриву и бородку, — закрываю лавку, ну как обычно, потом иду в гостиную и все показываю Каппи!»

Все же просто.

«Давай уедем».

Пара простых слов — все, что нужно, чтоб оживить дом и вернуть на ее лицо улыбку.

Все, что нужно, — плыть по течению рутины. Вместе, дружно.

Он отпер дверь в подвал.

— Эй, Паунд? Пинки уже ушла домой. Не хочешь пособить своему старику с лавкой?

Абсурдность этих слов буквально витала над Кэрротом. Чистейшая, незамутненная непреложность словно огрела его по голове, тело вдруг закачалось, а брошюры выпали из копыта и рассыпались по половицам, залетая под мебель.

«Его нет».

Не было сынишки.

Мальчуган, который с рождения вился подле него, покинул стены теплого и безопасного родительского дома. Не было жеребчика, который беспокойно стоял на облаках как выпускник Летней летной школы… Некого похвалить, некого научить настоящей жеребцовой мудрости.

Его сынишка ушел.

«Нет и ее».

Не было дочки.

Не было маленькой кобылки, которая прибегала из школы и тут же бросалась ему на шею, чтобы чмокнуть в щеку. Дом лишился художеств и удивительного сияния волшебства. Утих ее звонкий смех и переливы голоса — теперь стоял он молчаливо.

Его дочка ушла.

Дети ушли.

— Кэррот!

От надрывного голоса, разорвавшего тишину, у Кэррота застыла кровь в жилах. Копыта смели прочь позабытые буклеты и контейнер.

— Кэррот!

Он пронесся сквозь кухонные дверцы-створки. Протопал мимо остывших печей и сушилки с посудой, все так же прикрытой полотенцем, как утром. Ворвался в гостиную. Там, на старинной кушетке, сидела его жена.

— Кэррот! — снова всхлипнула она. — Я пытаюсь, пытаюсь изо всех сил, но не могу перестать думать о них!

Он поглядел на ее копыта: их изящно обвивали два длинных и тонких белых шнура. И мгновенно узнал их. Любой отец узнал бы эти веревочки, исписанные маленькими грубоватыми отметинами.

Паунд Кейк, 3 года

Пампкин Кейк, 5½ лет

Паунд Кейк, 9 лет

Пампкин Кейк, 11 лет

История жизни их детей лежала у нее в копытах, а слезы, не переставая, все лились градом из глаз. Он сгорбился рядом.

— Так тихо, Кэррот, — жалобно захныкала Капкейк, выпустив веревочки на пол. Она прижалась к его груди, к единственному месту в мире, где она ощущала себя в полной безопасности. — Тихо в доме! Разве так должно быть? Почему он такой тихий, Кэррот?

— Ничего, — приговаривал он, — управимся. Ничего… плакать это нормально, Каппи. Давай, поплачь.

— Мы в доме совсем одни! Ох, Кэррот, я весь день пытаюсь не думать о них, но… но!.. — с глазами, полными слез, стенала она, укачиваемая движениями мужа. — О, Кэррот… я с-скучаю по ним! Не прошло и дня, а я уже без них не могу! Хочу… не могу… хочу своих деток назад! Назад!

Но Кэррот был бессилен, он только баюкал ее да тихо напевал. Слова покинули его — а если б и нет, собственные непролитые слезы превратили бы их в невнятный бубнеж. Он прижал голову жены к себе и уткнулся носом в гриву.

Сегодня выдался трудный день, и только сейчас, под самый вечер, Кэррот наконец смирился со словами Пинки. Только сейчас мудрый совет второй дочери утвердился в его думах.

— Поплачь-поплачь, Каппи. Ничего, я рядом, — надтреснутым голосом шептал он, а вскорости не сдержался и сам присоединился к жене, прижав ее покрепче к себе. Слезы, пропитывая шерстку, катились по лицу крупными ясными каплями.

Два десятилетия назад они точно так же держали друг друга, лежа на старинной кушетке. И той ночью, под елочными огнями Согревающего очага, их священный союз дал начало новой жизни — жизни одной единорожки и пегасика, столь давно желанных.

А вчера в длинной книге о малышах Кейках была поставлена жирная точка. История подошла к логичному концу, где «жили они долго и счастливо».

Теперь же, когда Кэррот держал жену в крепких объятиях, баюкал и утешал, успокаивал и твердил слова любви, теперь до него наконец дошел смысл слов Пинки.

«Мамочка», которая дула на «бо-бо», готовила бутылочки для молока, рассказывала сказку на ночь и целовала перед сном, — ее прах унес ветер. «Папа», который чинил сломанные игрушки, катал на спине, искал чудищ в шкафу и под кроватью, — его останки смыл прилив.

Два десятилетия — счастливые, беззаботные годы — подошли к концу.

Вчера был тяжелый день, но тот день был закалён надеждой на будущее. Вчерашние слезы ковались в гордости за проделанный труд.

Сегодня же было еще трудней, и долгое время Кэррот никак не понимал, отчего же. Да, они в полном праве лить свои эгоистичные слезы — слезы за жизнь, ушедшую безвозвратно.

Кейков, какими они знали себя, больше нет.

Кэррот, покачивая Капкейк, провел копытом по ее спине, а затем только сильнее прижал к себе. Дождь барабанил по окнам пустых комнат, порождая странные отзвуки. Но только всхлипы двух пони нарушали тишину в огромном молчаливом доме.

Завтра будет новый день — день для разговоров о будущем. Завтра ей можно будет показать брошюры, может быть, даже поговорить о путешествии. Но то завтра, не сегодня. Сегодня день для слез, заслуженных слез.

— Люблю тебя, Каппи.

Кэррот поднял затуманенные глаза и поглядел на комнату, на дом, ставший вдруг чересчур безмолвным. Дом без света и радости юных голосков. Дом холодный, где обитают лишь видения и отголоски.

Дом помрачневший и безжизненный.

Опустевшее гнездо.

Дом, который покинули дети.

Комментарии (5)

+2

Довольно обидно, что фанфик без комментариев. Один из моих, пожалуй, наиболее любимых рассказов в ЭИ-2017: да, местами излишне может быть сентиментальный и душещипательный, но мы слишком уж активно приравниваем временами пони к людям — как бы и сериал намекает, что они могут быть чуть более эмоциональным. Написано практически безупречно, качество перевода тоже радует.

OldBoy
#1
-1

Я почитаю завтра.

Хеллфайр Файр
Хеллфайр Файр
#2
+1

Это потрясающе! Хотя словами не передать, то, как прекрасно это творение. Но, конечно же, и грустно. Когда читал, вспоминались моменты с этими персонажами в мультсериале и кажется, что там всегда будет ясно и солнечно (пусть так и будет). Вот самые грустные места (для меня), которые вызывали бурю эмоций:
Отрывки воспоминаний, когда Кэррот разговаривал с детьми.

Вместе они воззрились на незанятое и безмолвное место, где всю свою жизнь провели их сын с дочкой. Воззрились на кровати, заменившие собой колыбели, куда они укладывали жеребят восемнадцать лет назад. На опрятный и прибранный стол, оставленный Пампкин, и на сущее бедствие, служившее когда-то Паунду рабочим местом, хотя так сразу и не скажешь.

Так можно с сума сойти...

Козырёк крыши всё лето исправно оберегал гнездо, однако налетевшая буря сдула его оттуда. Оно выпустило в мир новую жизнь, а теперь лежало, сухое, разбитое и бесцельное. Кэррот дрожащим копытом поднял его к глазам.

Хотя надо весь текст выделять...
А количество комментариев не сделает рассказ лучше или хуже. Я думаю, что нет комментариев из-за того, что у многих это творение навевало тонны воспоминаний и ностальгии (по крайней мере, у меня), которые словами не передать. Но у меня больше связано с детством, когда в школу ходил, потом колледж, по тем близким и родным, кто больше никогда не вернётся, к кому можно только на фотографии прикоснуться, и живут они лишь в сердце и воспоминаниях. Но тепло и радостно становится на душе, когда думаю, что это всё было и останется в надёжном месте.
Нельзя жить прошлым. Нужно уметь отпускать его: жить настоящим, вспоминать о прошлом и думать о грядущем дне.
Огромное спасибо автору, переводчикам и редакторскому составу!

Dream Master
Dream Master
#3
0

А у меня, кстати, была версия ещё до того, когда прочитал, я думал, что этот рассказ будет про Пинки. Чита Кейков вместе с жеребятами уехали куда-то, а Пинки осталась одна, и будет грустить, думать о том, какой дом стал пустым, вспоминать прошлое, как она играла с Паундом и Пампкин.

Dream Master
Dream Master
#4
0

Это... бывает.
Но проходит.
Пройдёт и для них.

Спасибо,The Descendant, спасибо, Doof.Ex.Machina!

Mordaneus
Mordaneus
#5
Авторизуйтесь для отправки комментария.