Шанс
Глава седьмая. Твои воспоминания могут причинить нам боль...
Автор порылся в источниках, докопался до учителей и носителей языка и выяснил, что правильно всё-таки "Шэдоу". Но он шлет английскому языку привет, показывая два мистралийских пальца (читай:средний) и оставляет "Шадоу", потому что ему так больше нравится.
В этот раз за окном шел дождь. Огромными прозрачными каплями он скатывался по пурпурным витражам, огибая выступы чёрных швов меж цветных стёкол, и срывался вниз, на голубизну кристальных стен. На улице не было ни души. Было пустынно в Кристальной Империи, странно пустынно и до одури громко от барабанящих по потолку и стенам капель.
Шадоу ненавидел дождь. Каждый раз, когда небо хмурилось и грозилось разродиться ливнем, черногривый спешил уйти в сухое место, где мерзкие и промозглые потоки воды не заставят его стучать зубами от холода. В такие дожди, как этот, ему казалось, что проклятая вода попадает на него сквозь стены, влага скатывается по лбу, плечам и оголённой от волос шее, заставляя единорога зябко ёжится. Не помогал ни пышущий жаром камин, ни тёплый мягкий плед, в который он непременно укутывался. Холод, будто сквозящий сквозь стены, добирался до него в любом случае, словно зима, бушующая за пределами Империи, своим ледяным дыханием застигает его врасплох, заставляя загривок покрыться мурашками. Тонкие липкие щупальца мороза всё равно сжимали его сердце каждый раз, когда за окном вёдрами лилась столь любимая сестрой вода.
Шадоу ненавидел дождь.
В его комнате, как назло, камина не было, но жеребец знал, что он ему всё равно не поможет, равно как и темно-красный плед, неплотно накинутый на плечи. Неуютно дёрнув плечами, он телекинезом натянул его по самые глаза, зарывшись носом в мягкий, пахнущий пылью ворс. Из-за плохой погоды занятия по фехтованию отменили и принцу ничего не оставалось делать, как отсиживаться в комнате. Флёрри с восторженным визгом улетела на улицу вместе с парой своих фрейлин-пегасок, а его пажи отправились по домам. Принц не любил, когда за ним наблюдают лишние глаза.
Он и так постоянно чувствовал пристальный и подозрительный взгляд на своей спине.
Каждый раз, оборачиваясь, он видел лишь уходящую тень отца. И каждый раз Шадоу хотел окликнуть его, и каждый раз слова застревали у него в горле. На языке всегда был один и тот же вопрос.
«Чего, чего ты от меня хочешь?»
Год за годом юный принц сталкивался с холодностью отца. Она тоже сквозила через его скованные движения, вынужденные касания и ложную, фальшивую улыбку.
Шадоу никогда не смотрел ему в глаза, потому что знал, что эта ледяная синева проникнет к нему в сердце, заставив то покрыться коркой непробиваемого льда. Он видел все взгляды отца, чувствовал их кожей.
Единорог всегда ощущал, что ему не доверяют. И никогда не будут доверять.
Рядом с отцом ему становилось так же холодно, как в дождь. Он не знал, что ненавидит больше: дождь или фальшивую улыбку, скрывающую стоящую в глазах подозрительность.
Постель была ужасно холодной. Постаравшись забиться в угол изголовья, чтобы быстрее согреть её, Шадоу улегся на краю. Возле стены было бы так же холодно, как на улице. Тело била крупная дрожь, а плед и простыни показались снегом, заваленным за воротник.
— Шадоу!
Резкий хлопок двери и оклик заставили единорога вымученно повернуть голову. На пороге его комнаты стояла Флёрри, за её спинами маячили две её фрейлины-близняшки, мокрые с головы до ног. Сама принцесса была такой же вымоченной, будто её окунули в большую бадью. С её кудрей ручьями текла вода, а воздух наполнил запах мокрых перьев.
— Здравствуй, сестра, — Шадоу постарался улыбнуться, но, судя по хихиканью пегасок, у него это не получилось. — Как твоя дождевая прогулка?
— Мне она очень понравилась, — задорно тряхнула гривой аликорн, расплескивая вокруг воду. — Тебя очень не хватало, знаешь ли.
Жеребец фыркнул и зарылся носом в подушку, пока сестра велела фрейлинам затопить камин в её комнате. По весёлому цокоту копыт единорог понял, что она уже стоит возле его кровати, расправив крылья и готовясь стряхнуть на него холодную, чуть ли не превращающуюся в сосульки, воду.
— Флёрри, — прогнусавил он в подушку, — если ты сделаешь так ещё раз, я заставлю твои крылья вырасти у тебя на лбу.
— Тогда мне будет удобнее стряхивать с них воду на тебя, — неунывающим голосом заявила принцесса, золотистым пламенем телекинеза стаскивая с брата плед. — Фью-ють!
— А-а! — Шадоу постарался закрыться копытами, но ненавистная вода всё-таки попала на нос и рог. — Ну что ты делаешь! Прекрати!
— Ты бяка! — аликорн высунула язык и бесцеремонно плюхнулась рядом с ним на кровать, замочив всё, что только можно было. Единорог издал слабый погребальный вой в честь промокшего матраса, а Флёрри уже уютно пристроилась на его шее, захватив в ловушку из крыльев.
— Ненавижу, когда ты так делаешь, — констатировал Шадоу, ежась от прикосновения мокрой шерсти к коже. Рог сестры блокировал его подбородок, поэтому это он смог лишь прошипеть. Впрочем, под мокрой розовой шерсткой чувствовалось живительное тепло, заставляющее принца лишь подстроиться под удобство Флёрри.
— Я знаю, — тихо и наигранно серьезно проговорила сестра. — Поэтому и делаю.
— Ты хоть понимаешь, что моя кровать теперь пропиталась этой холодной водой, которая с тебя водопадом льется? Ты заболеть решила?
— Неправда, — фыркнула аликорн, чуть толкая его в бок копытом. — Где там водопад, так, ручеек маленький. И вовсе не холодный дождь, не вредничай.
— Ты гриву свою потрогай, — Шадоу из вредности сунул бирюзовую кудряшку ей в рот, отчего принцесса зафыркала и забулькала попавшей в рот водой. — Совсем с ума сошла в такую погоду летать?
— Рэйнбоу говорит, что если я хочу быть таким же сильным летуном, как она, то должна летать в любую погоду. Так я стану сильнее.
— И почему я младше на год? — риторически вздохнул единорог, телекинезом утаскивая из ванной полотенца и набрасывая их на плечи сестры. — Флёр, как можно быть такой наивной? Что бы там не говорила Рэйнбоу, это не повод летать в такую ужасную погоду.
— Ага, — ухмыльнулась сестра, игриво шлепая его по плечу. — Ты просто дуешься на неё за то, что она не оценила твой мастерский удар рапирой, когда она вызвала тебя на поединок, — Флёрри засмеялась. — Она жаловалась, что у неё до сих пор саднит та крохотная царапинка, которую ты оставил ей на маховом пере.
Шадоу надулся, отчего принцесса засмеялась ещё громче.
— Я просто промахнулся, — пробубнил он, отводя взгляд. Флёрри уткнулась ему в плечо и хихикала, но уже беззвучно. — Ты знаешь, что мне сложновато даются магические приемы. Могла бы и не смеяться тогда.
— Прости, — кобылка выпрямилась, всё ещё посмеиваясь, но в её ярко-зелёных глазах заиграло раскаяние. — Я не смогла тогда сдержаться. Не знала, что тебя это так задело.
— А, ерунда, — Шадоу махнул копытом и слабо улыбнулся. — Иди сушись. Простынешь ведь.
— Мяу, — Флёр ткнулась носом ему в щёку, вскочила с кровати и, чуть подпрыгивая, понеслась к выходу.
— Не мур, — специально немного картавя «р», проговорил Шадоу, провожая её шутливо тяжелым взглядом. Флёрри раздосадованно запрокинула голову и высунула язык, скривив рожу, а затем выпорхнула из комнаты. Единорог почувствовал, что в комнате, несмотря на мокрую кровать и дождь за окном, стало гораздо теплее.
Но теплее стало не в комнате, а в душе.
Каким-то образом мысли Кейденс нарушились громким и заразительным смехом дочери, о чем-то болтавшей со своими фрейлинами. Она улыбнулась удаляющемуся хохоту, а затем снова обратилась к старому потрепанному фотоальбому, сделанному из множества разных деталей: кусочков ткани, бисера, вырезок из журналов, частей моченого в кофе пергамента. Пинки Пай называла эту вещь «Искренним скрапбуком малышки Флёрри Харт», но Кейденс было предпочтительнее называть это фотоальбомом, в котором они хранили кусочки своих воспоминаний.
Она перевернула страницу, проведя копытом по кромке листа. Он уже обветшал, покрылся хрупкой рамкой замусленной бумаги, расходящейся, будто кровеносные сосуды в организме. Эту страницу она открывала чаще всего, смотрела на неё некоторое время и закрывала альбом. После этого оставался неприятный осадок в душе, скребущие кошки в горле и гадкое чувство, будто кто-то бросил в неё грязью.
Эта страница была посвящена их первому приезду в Кристальную Империю.
Шайнинг говорил, что они должны помнить, кем был Шадоу. Он заставлял её каждый день смотреть в альбом и вспоминать, как тяжко им давалась защита Империи. Как тяжко мне давалась защита. Не ему.
Зачем, в чем смысл этого всего? Разве накатывающие раз за разом воспоминания о прошлом могут как-то помочь им в настоящем? Разве это правильно — жить в прошлом и бояться?
Каждый раз Кейденс всё больше убеждалась, что её сын — не Сомбра. Глядя на его изображение в альбоме, она не находила его черт в Шадоу, хотя он выглядел абсолютной его копией. Принцесса видела только собственное дитя, улыбающееся, счастливое, и глаза его не были полны алчности и ненависти, как у Сомбры из прошлого.
Лишь иногда в них пробегала тень боли, которой она жутко боялась.
И, кто знает, если бы муж не заставлял её каждый вечер смотреть на прошлое, может она забыла бы его. Перестала бы каждый раз, обнимая сына крыльями и целуя его в лоб, вспоминать ужасную изматывающую боль в роге, смертельную усталость и голод.
И если бы не кошмары, мучившие Шадоу в детстве.
— Мама, — встревоженный голосок жеребёнка заставил аликорна приоткрыть один глаз. — Мама, ты спишь?
— Что случилось? — принцесса приподнялась на постели, стараясь сильной возней не разбудить мужа. — Ты чего вскочил?
Шадоу, дрожа, как осиновый листок, забрался к ней, неловко преодолев высокий край кровати. Кейденс прижала его к сердцу, укрывая неопрятными ото сна крыльями, чувствуя, как часто бьется маленькое сердечко.
— Мне страшно, — прошептал он, копытами цепляясь за её шерсть на шее и груди. — На меня из зеркала кто-то смотрит.
— Глупый, — Кейденс умиленно чмокнула его в ушко. — Там же твоё отражение, милый.
— Но я маленький, — возразил малыш, прижимаясь к ней ухом. — А там кто-то большой, темный и страшный.
Аликорн покачала головой, чуть улыбнувшись детским страхам жеребёнка, а затем осторожно встала, удерживая его у груди крылом и левым копытом. Он был тяжелее младенца, но пока его ещё можно было таскать на копытах.
— Давай посмотрим вместе. Покажешь мне, кто там, а я попрошу его уйти, ладно?
— А тебе не страшно? — Шадоу поднял на неё рубиновые глазки, сверкнувшие алым блеском в лунном свете.
Тогда ей не было страшно. Кобылица думала, что это просто обычный детский кошмар. Что это так подействовала очередная страшилка недавно приезжавшей Рэйнбоу Дэш.
Как же она ошибалась…
Когда они подошли к зеркалу в его комнате, Шадоу слез с копыт и, глубоко вздохнув, словно страшась предстоящего, шагнул вперед. Он зажмурился, ожидая, когда мама подойдет к резной раме, чтобы попросить страшного пони уйти. Кейденс умилённо улыбнулась, подошла ближе, глядя на сжавшегося в комок малыша.
— Ну и где твой страшный по…
Фраза оборвалась на полуслове. Шадоу раскрыл глаза, указывая копытцем на зеркало, но Кейденс и сама прекрасно видела, кто там.
— Я же говорил, — прохныкал жеребёнок, невольно делая шаг к матери. — Я же не такой большой и страшный, мама.
Аликорн не могла оторвать аметистовых глаз от собственного испуганного отражения. Вернее от того, что стояло слева от него.
Высокий темный силуэт, укутанный в бесформенный балахон, смотрел на них пустым отсутствующим лицом. Под капюшоном не было понятно, было ли оно там вообще. Казалось, там лишь засасывающая пустота, тьма, поглощающая всё на своем пути. Через некоторое время она зашевелилась, и к краям капюшона поползли скользкие липкие щупальца, пурпурной завесой оплетая контур несуществующего лица.
Шадоу всхлипнул от страха, а Кейднес отступила на шаг. До её ушей донесся мёртвый, не принадлежащий пони хрип, а из капюшона показался покрытый струпьями и язвами язык.
— Уходи, — прошептала аликорн, не замечая сбегающих по щекам слёз. — Оставь моего сына в покое.
Язык удлинился, становясь похожим на змею, и потянулся к её отражению. Язвенный кончик коснулся щеки, пополз к рогу, замыкаясь в кольцо, и принцесса почувствовала на этих местах мертвецкий холод. Мышцы одеревенели и она не могла шевельнуть ни единым мускулом.
— Прочь, — снова прошептала она. — Я тебя не боюсь и Шадоу тоже.
— Мама? — жеребёнок переводил взгляд с зеркала на аликорна, соотнося появляющуюся изморось на её лице с действиями зеркального монстра. — Мама, он делает тебе больно?
— Убирайся, — уже громче произнесла Кейденс, глядя и чувствуя, как язык монстра обвивает её шею. — Убирайся прочь.
Холод схватил её, как хозяева хватают собак за ошейники, когда те пытаются кого-то покусать. Воздух резко исчез из легких, словно его там и не было, а в глазах потемнело. Язык душил аликорна в отражении, и реальный аликорн свалился на пол, пытаясь захватить ртом воздух. Под капюшоном прорезались две зелёные щели, с каждой секундой её агонии раскрывающиеся всё больше и больше.
В глазах уже потемнело, когда тишину, нарушаемую её хрипом, прорезал звон битого стекла.
Когда сознание вернулось, она услышала, как над её ухом плачет Шадоу. Он гладил её своими крохотными копытцами, путая и так растрепанные волосы ещё сильнее, гладил и плакал, шепча: «Мамочка».
Она подняла копыто и опустила его ему на голову, поглаживая мягкие чёрные волосы. Это удалось ей с титаническим трудом, зато малыш сразу слез с её шеи и припал к щеке, беспорядочно целуя её. Аликорн заметила, что с его копыт стекает что-то темное.
— Что это, Шадоу? Кровь?
Жеребёнок всхлипнул, снова целуя её в щёку, а потом кивнул.
— Этот страшный пони делал тебе больно. Я… я его убил.
Кейденс оглянулась. Из деревянной рамы торчал впившийся в дерево острой гранью будильник, а осколки дорогого зеркала валялись на полу. Некоторые из них были окровавлены.
— Ты молодец, Шадоу. — Она слабо улыбнулась сыну, вставая на ноги. — Ты мой маленький герой.
После этого она целую неделю спала в его комнате, вслушиваясь в редкие вздохи сына. И дело было даже не в том, что он боялся монстра в зеркале.
Она сама боялась его больше, чем Шадоу.
Это было их секретом. Шайнинг не знал причин её частой бессонницы, считая это просто признаком переутомления. И Кейденс делала всё возможное, чтобы он продолжал так считать.
Единственное, что её пугало, должно было исчезнуть в далёком прошлом.
Скользнула в зеркале утренняя тень ночного сна, забытым холодком пройдя сквозь душу. Аметистовые глаза сузились от ужаса.
То, что должно было оставаться в прошлом, вернулось.
И теперь она боялась, что разбитым зеркалом не обойдется.