Фоновая Пони

XIV — Проклятье Девятой

Дорогой дневник,

Только лишь мое это путешествие и больше ничье? Когда я сражу проклятье, окажусь ли я единственной пони, обретшей спасение? Будет ли все это лишь практичным самообманом — воспринимать переживаемую мной катастрофу как путь от начала и до конца одинокий?

Теперь, больше, чем когда-либо прежде, я осознаю, что сумма всех моих переживаний, итог всех моих надежд и мечтаний определяется не одними только моими страданиями и учением, но и опытом душ мне предшествовавших, тех, что оказались не в состоянии освободиться от ее ненасытного контроля. Так или иначе, эти души одарили меня ключами к свободе, которыми они в противном случае могли бы воспользоваться для спасения себя.

Быть может, это и есть самый большой урок, который я постигла за все это время: я и вполовину не такая героиня, сколь я девица в беде, ждущая бессильно спасения из своего безумного положения. До самого недавнего времени я была уверена, что все те пони, которых я должна была поблагодарить за безопасное проведение меня по тропинкам проклятья, совершенно для меня недостижимы. Тем не менее, как нашептали мне капризные ветра судьбы, отныне я могу дотянуться куда дальше, чем прежде. Я могу дотянуться так далеко, что даже у нее не будет ни единого шанса преградить мне дорогу.

И теперь меня начинает посещать мысль: если она не в состоянии меня остановить, она, возможно, способна мне помочь…

Над маленькой переговорной комнаткой, в которой сидели, застыв, четыре пони, повисла звенящая тишина. Они сидели на своих местах вокруг стола, моргая в размышлении над заданным им вопросом. Над их головами мигнул свет свечи, и они обменялись холодными взглядами, будто бросая друг другу вызов начать первым.

Наконец, со вздохом поражения, одна из них склонилась над столом:

— Что ж, это хороший вопрос, — сказала Октавия. Она поправила галстук-бабочку и сложила дымчато-серые передние ноги на краю дубового стола. — Владеет ли в действительности музыка божественной силой? Я всегда так считала, хотя должна заявить, что данное заключение в чистом виде субъективно. Я не могу говорить за всех присутствующих об их личном опыте, но для меня музыка всегда была средством, благодаря которому я делилась сознанием и душой с каждым, кто ни пожелал бы стать моим слушателем. Можно сказать, я нахожу музыку подобием моста меж душами.

— Я согласна с вами, мисс Октавия, — сказала Мелодиа Брэйдс. Эта юная пегаска сидела у противоположного конца стола, нервно приглаживая изумрудные локоны своей гривы. Она закусила губу, поерзала, а затем продолжила: — Эм… Меня бросает в дрожь от одной только мысли о том, какой бы я стала пони, если бы не пошла в музыкальную школу. Музыка для меня — это… типа… будто я могу разобрать свою душу на части и сложить ее аккуратно как было и при этом поделиться ею с каждым. Не знаю, существует ли в мире более изящный способ самовыражения.

— А меня больше к танцам тянет, — сказал жеребец напротив нее.

Мелодиа прищурилась, глянув на него через стол:

— Значит, музыка — не первоочередный для вас дар, мистер Бард?

— Наоборот! — выплюнул мистер Бард. — Я прост грю, что не слишком-то собираюсь подписываться под всей этой абракадаброй типа «моста меж душами». Пришла в голову идейка познакомиться с новыми пони? Ну так найдите пару и идите в город танцевать!

Бородатый земной пони откинулся на стуле к самой стене. Устроившись таким образом, он расположил на сложенных задних ногах гитару и принялся перебирать копытами струны, лениво выстраивая медленную мелодию.

— Если хотите знать, дело у музыки такое: помогать нам получше сдружиться с природой. Там, за стенами, здоровенные просторы, и я скажу — эт сущая досада, что мы запираем наши голоса в музыкальных магазинах и звукозаписывающих будках и не пускаем их никуда. Куда ни глянь — Вселенская Мамочка повсюду понастроила нам сцены на любой вкус, какие только душа пожелает!

Октавия кивнула:

— Ну, вы определенно в чем-то правы, Джампин Рэй Бард…

— Да побойтесь Земли, милая кобылка! — мистер Бард вскинулся прямо и потеребил край ковбойской шляпы. — Зовите меня просто мистер Бард, берите пример с вон той зеленоволосой барышни! Звать меня по полной Дж. Р. Бардом можно только бывшим членам моей группы.

— Приношу глубочайшие извинения, мистер Бард, сэр, — сказала Октавия с легкой улыбкой. — Я только лишь хотела указать на тот факт, что вы упомянули Вселенского Матриарха, пусть даже в вашей обычной красочной манере.

— И чо? — он снова откинулся назад. — Чо там с ней?

— Ну, легенда гласит, что она сотворила мир песней, так? — глаза Октавии пробежались по лицам остальных троих собеседников. — И потом, предположительно, та же самая песнь была разбита на отдельные части и разнесена по всему миру. Эти части стали отдельными сферами, сформировавшими в итоге нашу современную реальность. Так что природа, от которой вы в таком восторге, мистер Бард, суть, в некотором роде, продолжение вездесущей песни Вселенского Матриарха. Разве вы не согласны, что, принимая во внимание это предположение, все мы в таком случае являемся участниками единого мелодичного хора?

— Уж прости меня, дорогуша, но я потерял нить еще на «глубочайших извинениях».

Октавия провела в раздражении копытом по лицу, и в этот момент Мелодиа Брэйдс с улыбкой подалась вперед:

— Ну, я считаю, что силу музыки, божественная она ли или нет, можно интерпретировать разными способами. Мисс Октавия видит ее в поиске связи с другими. Джампин Рэй, э, то есть, мистер Бард, видит в обретении связи с природой, — она покраснела и дрогнула скромно крыльями. — Я же… эм… вижу ее в нахождении общего языка с самой собой. Я полагаю, мисс Скратч, должно быть, видит ее в экспериментах с самовыражением! Ведь я права, Винил?

Комната погрузилась в абсолютную тишину.

— Эм… — Мелодиа поерзала на стуле и бросила взгляд вбок. — Мисс Скратч?

Упомянутый белый единорог с голубой гривой валялась на своем краю стола и храпела без чувств в лужице собственной слюны.

— Эй! — проворчал мистер Бард. — Солнышко наше! Вставай давай!

Он пнул задним копытом ее стул.

— Хккк… Аах! — Винил Скратч резко распрямилась. На кончике ее носа, отчасти прикрывая магентовые глаза, повисли перекошенные очки. — Я от него избавилась! Я скатила воду! Ничего не осталось!

Она застыла, моргая в неподвижности.

— А?.. — Винил ошалело оглядела комнату. — О. Это дело. Припоминаю это дело.

— Мне кажется, мисс Брэйдс спрашивала у вас, какую роль в вашей жизни играет музыка, — заметила Октавия. — Божественную или нет.

— Тьфуу, да не знаю, — пожала плечами Винил. — Всякую.

Она зевнула и снова разлеглась на столе.

— Не знаю, что там в ней такого находят. Я просто шлепаю пластинки, пока из колонок не зазвучит чего-нибудь горяченькое, — ухмыльнулась она. — Хех. Типа как в те выходные, когда я отдыхала после тусняка в Орландоутсе. Только вместо пластинок были два крепкобедрых братца из Сталлионограда, и я шлепала вокруг их…

Мелодиа прочистила горло, пряча за копытом покрасневшее, как свекла, лицо.

— Полагаю, нам лучше придерживаться темы.

— Поддерживаю предложение леди, — пробурчал мистер Бард, бросая утомленный взгляд единорогу. — Я, если честно, не представляю, как это лягание метафорической яблони в комнате излишне дорогого отеля связано с тем, о чем мы вообще тут болтаем.

— Пффф. Ладно, зануды, — Винил Скратч откинулась на спинку стула, заложив передние копыта за голову, и зевнула в потолок. — И о каком таком сене мы тут вообще говорим?

— Ну… — Мелодиа открыла рот, помедлила и закусила губу.— Знаете, а это очень хороший вопрос.

— Ну не мог же я в самом деле оказаться в одной комнате сразу с тремя кобылами с памятью, как у золотых рыбок, — протянул мистер Бард. — Мы же говорили о магии в музыке, разве нет?

— Ну, безусловно. Но что-то меня гложет, — Мелодиа оглядела стол нервным взглядом. — Не могу объяснить, почему, но тема силы музыки для меня крайне важна. В некотором роде, мне кажется, что она всегда была очень близка моему сердцу. Полагаю, я просто почти никогда об этом не задумывалась прежде.

— Что ж, если позволите, она всегда была неизмеримо важна для моей карьеры, — заявила Октавия. — Как в концертном зале, так и вне его, за музыкой для меня всегда стояло нечто несоизмеримо большее, чем только лишь исторически сложившаяся традиция концертных выступлений.

— Хахах! — Винил показала зубы в сонной улыбке. — Она сказала «стояло».

Октавия кратко нахмурилась на нее, затем продолжила:

— На самом деле, если бы не мистические характеристики музыки, то не думаю, что я смогла бы преодолеть многочисленные беды в моей жизни и оказаться с вами здесь и сейчас за этой беседой.

— Что-то мне подсказывает, вас совсем уж в темный лес занесло со своей загадочностью, — сказал мистер Бард. — Мож, вам лучш бы его обойти, маленькая леди?

Октавия медленно кивнула, затем склонилась вперед, чтобы обратиться ко всем за столом сразу:

— Вам, уважаемые пони, случаем, не доводилось ли слышать о явлении под названием «Проклятье Девятой?»

— Оооо… — уши Мелодии дрогнули. — Конечно же! Я о нем слышала!

— Проклятье кого, еще раз? — скривился мистер Бард.

— Прям какой-то особо злобный случай Мести Мэртезумы, — неразборчиво протянула Винил. Оказавшись вдруг на перекрестье суровых взглядов трех пар глаз, она резко пожала плечами: — А что?! Будто вам, богатеньким дергающим струны динозаврам, когда-нибудь вообще доводилось пить абсент в Мексикольте!

— Феномен, о котором я упомянула, мисс Скратч, является легендой, ходящей в рядах музыкальной элиты Кантерлота, — объяснила Октавия. — Это, безусловно, образцовое детское суеверие, но возраст и известность в веках придали этой идее нечто вроде благородства античной легенды. Легенда эта, по сути, ни что иное, как поверье, гласит, что успешный музыкант может создать только лишь девять эпических композиций за свою карьеру… если не за всю свою жизнь. Попытка преодолеть этот барьер и написать десятую композицию искушает судьбу и, возможно, способна навлечь на музыканта смерть или даже более мрачную участь.

— Хммм… Начинает звучать знакомо, — заметил мистер Бард, прекратив перебирать струны гитары. — Это, случаем, никак не связано с «Клубом Двадцать семь»?

— О! О! Чувак! — внезапно застучала по столу Винил и ткнула в его сторону копытом. — Это, типа, та херня, которая грохнула Джимми Хейдрикса и Кольта Корбейна!

— Об этом мне ничего не известно, — задумчиво сказала Мелодиа. — Но я-я знакома с Проклятьем Девятой. Согласно историческим источникам, оно поглотило таких пони, как Доктор Хуфстоун, Понидереки и Грин Саунд. Они все были молодыми, многообещающими композиторами. Они написали немало симфоний, но едва они закончили девятую, как судьба каждого из них будто возвела перед ними преграду, отделяющую их от дальнейшей работы, или посредством смерти, или уходом на покой, или и тем и другим. Самым известным случаем, безусловно, был… эм… Нейтховен.

— О! Точно! Нейтховен! Хех… — кивнул мистер Бард с ухмылкой. — Думаю, именно потому его Девятая Симфония настолько, чтоб ее, популярна. Эт потому что она была самой последней.

— Ага, я однажды замиксовала его хрень в клубе в Сиэддле, — сказала Винил со шкодливой улыбкой. — У него там дошло до реально крутой части, с лютым ревербом и пшшштч! Басовые колонки чуть не самоубились. Кругом все было в стекле, чувак. Это надо было видеть. А на танцполе поскальзывалась на лужах толпа крупстеров, потому что они все как один обоссались.

Октавия нахмурилась, глядя на нее через стол:

— Девятая Симфония Нейтховина — не простая публичная музыкальная композиция, которую можно использовать в обыденных ситуациях посредством безудержного… диджейства, — она прочистила горло и заговорила с еще большей витиеватостью: — Она суть свидетельство хрупкой природы музыкального карьерного пути, по коему следует пони, и того, что дорога эта может достичь прискорбного конца в любой момент.

— А я думал, что единственная писательница у нас тут только мисс Брэйдс! — указал копытом через стол мистер Бард. — Я считал, вы просто играете в концертных залах Кантерлота состряпанную другими музыку, и типа так, чтоб звучало по-ангельски.

— Да, это так, — ответила, кивнув, Октавия. — За всей моей славой и помпой, я не более чем лишь скромная виолончелистка, которая поклонами добилась дороги к вершине. И все же, я питаю неизмеримое уважение перед классикой. Оно простирается далеко за пределы простого факта, что я превратила исполнение классических композиций в краеугольный камень моей карьеры. На самом деле, я начинала свой путь в относительной наивности и невежестве касательно древних музыкальных работ. Когда я была еще совсем юна, я все еще пыталась найти свое место под светом прожекторов великой сцены. Выйдя из Кантерлотской Музыкальной Академии, я искала пути применения своим талантам. Эти поиски привели меня в относительно ничем не выделяющееся заведение в не слишком богатом западном районе Троттингема, где я и открыла для себя истинную природу Проклятья Девятой.

— Эээээ… — Винил подняла темные очки и потерла копытом зажмуренные глаза. — Это все идет туда, куда я думаю оно идет?

— Тебя что, убьет, если хоть чуть-чуть побудешь вежливой? — проворчал мистер Бард.

— Прошу вас, мы все внимание, — сказала с улыбкой Мелодиа, склонившись вперед и вглядываясь Октавии в лицо. — Что же случилось с вами в Троттингеме?

— Вы должны понимать, — сказала Октавия, — что моя карьера только началась. Я была буквально безымянна — всего лишь фоновая пони в те времена. Мое фундаментальное понимание музыки полагалось лишь только на тот негибкий материал, что был пропечатан в моем сознании научными знаниями и начальными учебными программами. Мне по-прежнему еще только предстояло выйти в мир, чтобы прочувствовать музыкальную сцену самостоятельно, чтобы понять, что же это значит — выстроить мост к душам своих слушателей. Бытие пони искусства представлялось мне в те времена опытом мистическим и пугающим, но при этом в душе моей теплилась и мечта о приключении.

Это место в Троттингеме, куда я приехала выступать, называлось Театр Ржавая Наковальня. Называть его «театром», впрочем, можно было только с поистине грандиозной натяжкой. Он больше напоминал перевалочный пункт для многообещающих музыкантов вставших на тропинку поисков своего призвания, а те, кто приходил на выступления, платили за место очень немного. Войдя в заведение, я почувствовала, как ожидания мои распадаются в труху. Интерьер его едва ли был способен вместить в себя больше сотни пони. Оглядываясь назад, я, в некотором роде, с теплотой вспоминаю интимность обстановки, микрокосмичность атмосферы, которую давал этот зал. Но в те времена, тем не менее, я была куда моложе и амбициознее. Я питала надежды и мечты играть перед сотнями, если не тысячами восторженных слушателей разом. И хоть эти желания в итоге и воплотились в реальность, я была слишком слепа и полна презрения, чтобы это предвидеть в те дни.

Тем не менее, я упорно шла вперед, даже после того, как мне представили мое новое жилье: крохотную квартирку на четвертом этаже здания, в котором располагался Театр Ржавая Наковальня. Должна признать, я была в те дни частью уникальной программы: я по-прежнему доживала на остатках стипендии, что провела меня сквозь Кантерлотскую Музыкальную Академию, и там, в Троттингеме, я должна была жить, зарабатывая выступлением на настоящей сцене, причем регулярно: раз в два вечера и иногда даже каждый вечер. Мне казалось, я благословлена, но подобный энтузиазм продержался только лишь первую неделю.

Это весьма просто — обмануться богатой и презентабельной внешностью населения Троттингема. По правде говоря, они все до одного были безжалостной, язвительной и критически настроенной публикой, скрывающейся за фасадами вычурности и красноречия. И заметно это было не меньше, чем у жителей переулков и трущоб задымленного западного района города, что служили мне в течение последующих двух лет скромным приютом.

В первый же вечер, в который я исполняла Мэрцарта перед слушателями Ржавой Наковальни, меня практически мгновенно освистали и прогнали со сцены. Поначалу я отказывалась даже шевельнуть копытом, потому что едва-едва успела исполнить только первые несколько тактов композиции, и была уверена, что толпа просто жестока ко мне исключительно из пренебрежения, как к новичку с невысоким уровнем исполнения. Вскоре, впрочем, я более не могла оставаться на сцене — такая встреча чересчур ошеломила меня, и слезы мои мешали мне сохранять внимание на исполнении композиции.

Эти вечера в Троттингеме многому научили меня об истинной природе жестокости пони. И дало мне этот урок то, что, несмотря на весь мой талант или же отсутствие его, я просто не могла удержать внимание своих слушателей. Я поняла, что вопрос стоял исключительно в популярности: каждое мое вечернее выступление я делила с другой кобылой равных мне талантов, которая при этом пользовалась благами славы былых престижных достижений. Троттингемские плебеи, оказавшиеся чересчур нетерпеливыми слушателями, попросту не могли пересидеть вступление, исполнение которого было возложено на меня. Они желали слушать только лишь тех, кто был им уже близко знаком. Они уже проложили мостик к душе их любимого исполнителя и, как видите, я не входила в это уравнение.

Я была, мягко говоря, столь ужасно обескуражена этим обстоятельством, что лишилась всякого желания продолжать свое пребывание в этом месте. И тем не менее, шли месяцы, и я держалась. И действительно, пони прекратили считать меня за жалкие отбросы. И все же, я по-прежнему не могла очаровать или соблазнить их своими талантами настолько, насколько того крайне желала. Казалось, будто бы между нами воздвиглась невидимая стена, мешающая нашим душам общаться как равным на волнах мелодии, что я исполняла каждый вечер.

И тогда я начала сомневаться в моих талантах и амбициях как таковых. Действительно ли я исполняла так хорошо, как могла бы? Или, быть может, я ожидала слишком многого, восходя каждый вечер на сцену? Не толкала ли меня моя юность и мои детские мечты на столь излишне старательную работу ради столь жалкой награды? Суждено ли мне когда-нибудь стать столь великой, кой в душе я надеялась быть?

И вот, в один бледный и холодный месяц троттингемской зимы, я узнала, что популярная кобыла, чья игра всегда затмевала мою, уходит на покой. Эгоистичная часть моей души возрадовалась той вести, что соперник мой покидает театр, но сама я встревожилась, заметив апатию и скорбь, оттеняющие ее черты. В последний день перед ее отъездом я наткнулась на нее, когда та уже упаковывала вещи в своей квартире над театром. Я тут же отбросила прочь свою зависть ради того, чтобы поговорить с ней с глубочайшей искренностью.

Она поведала мне, что ждет меня мрачное и темное будущее. Она настояла на том, что если я питаю еще какую-нибудь надежду на собственную музыкальную карьеру, я должна немедленно покинуть стены Театра Ржавая Наковальня и отправиться так далеко, как это только возможно. Когда я спросила ее, почему, она разрыдалась и, стеная, не таясь поведала мне, что все двадцать лет выступлений в этом театре, она влачила жалкое существование, и что только ее отчаянная жажда впечатлить толпу столь долгое время была виной в ее неудачах на музыкальной сцене.

Я спросила ее: есть ли какая причина в том, что она не ушла на покой или не отправилась на поиски слушателей где-нибудь в другом месте, задолго до этого момента? Она сказала мне, что долгое время нечто призывало ее здесь оставаться. По ее словам, в этом доме обитал таинственный дух, и проклятая атмосфера трагедии пропитала это место столь сильно, что каждый раз делала слушателей столь жестокими, а ее саму столь жадной до их апатии.

Мне пришло понимание, что говорила она не абсолютную чушь, ибо сама я ощущала нечто проклятое в этом месте. Каждый вечер меня мучила бессонница. Я просыпалась, судорожно вскочив посреди ночи с постели, вся в холодном поту, будто ужасный жар грозил сжечь меня под покровами. Время от времени я ощущала ускользающий запах едкого дыма, истекающего из каждой стены моей крохотной квартирки.

Я не знаю, откуда я призвала храбрость для этого, но я спросила ее, не испытывала ли она аналогичные приступы мистической бессонницы? Услышав такой вопрос, кобыла побледнела и выпалила нечто краткое и таинственное: дату. И затем, как в трансе, она утрамбовала все свои оставшиеся вещи в чемоданы и покинула дом в отчаянном галопе. Я никогда больше не видела ее и не слышала о ней, как о музыканте.

Но было очевидно: она знала что-то, и испуганная душа, трепещущая в ловушке позади ее нервно дрожащих глаз, отказалась сложить эту информацию в какие-либо понятные слова. И потому при первой выдавшейся мне возможности я отправилась в местную библиотеку. Я прочесала троттингемские записи событий, произошедших в ту дату, которую выдавила, заикаясь, кобыла. И вот, в тот момент я совершила леденящее душу открытие.

Как оказалось, в Театре Ржавая Наковальня однажды произошла кошмарная катастрофа. Как некоторые из вас могут знать, Троттингем — очень старый город. В нем есть улицы, что помнят еще темные времена Пришествия Теней. Семь сотен лет тому назад, недолгое время спустя после открытия театра и окружающих его заведений, сюда приехала, чтобы дать свой последний концерт, всемирно известный композитор Грин Саунд. Кобыла была довольно молода для столь неожиданного ухода на покой, но она недавно родила и потому желала пожить спокойно в кругу семьи в течение следующего десятилетия-другого.

Итак, она решила исполнить свою последнюю композицию в недавно открывшемся Театре Ржавая Наковальня. Как вы, наверное, уже заподозрили, в ситуации этой крылось немало иронии. Исполняться должна была Десятая Симфония Грин Саунд. Предыдущие девять принесли ей известность по всей Эквестрии, и она единолично привнесла новые, гораздо более оптимистичные мотивы на музыкальную сцену, которая уже добрые три века подряд была практически целиком оккупирована меланхоличными балладами и скорбными элегиями.

Этот концерт обещал быть скромным, домашним, ненавязчиво спокойным представлением. К тому же, Театр Ржавая Наковальня, в конце концов, не мог вместить в себя так уж много пони. Несмотря на широкий жест со стороны Грин Саунд, это значило, что только малая, элитная доля обитателей Троттингема могла позволить себе увидеть ее последний поклон. Думаю, ни к чему и говорить, что немало критиков в мире музыки было разъярено подобным поворотом событий, и это было вполне понятно. К сожалению, похоже, что кто-то из них вывел свою фанатичную ненависть на совершенно иной… антиобщественный уровень.

В тот вечер, когда Грин Саунд взошла на сцену, чтобы исполнить свою финальную, Десятую, композицию, кто-то поджег подвальный этаж здания. Ужасное инферно поглотило Театр Ржавая Наковальня и более ста двадцати пони оказались пойманы в ловушку кошмарного бушующего пожара. Среди мертвых нашли и Грин Саунд; и ее чудовищно обгоревшие останки продолжали сжимать скрипку. Она оставила вдовца и одинокую пару лишенных матери близнецов. Пони Троттингема устроили ей небывалые похороны, и даже в течение нескольких столетий спустя этот день считался траурным.

В дни, когда я играла в театре, упоминание имени Грин Саунд считалось в некотором роде табу, темой, что скрывала за собой страх, трагедию и суеверие. Закончив исследования в местной библиотеке, я расспрашивала своих коллег-музыкантов и других жителей района о наследии Театра Ржавая Наковальня. Большую часть моих вопросов встречали молчанием, пренебрежением и даже гневом. Но всех опрошенных мной о Грин Саунд пони объединяла общая черта: сидящий глубоко в душе страх. Он переполнял их души беспокойством, которое придавало их шагу паническую дрожь, будто стены здания готовы были вновь загореться и рухнуть им на головы в любую секунду.

Примерно в тот момент я осознала, что тоже страдаю от глубоко засевшей в душе паранойи. Я не просто так просыпалась посреди каждой ночи, насквозь пропитанная ледяным потом: тому была причина. Я начала подозревать, что тот нематериальный ускользающий запах дыма значил куда больше, чем то, о чем твердили мне мои чувства. Быть может, кобыла, что ушла до меня, знала гораздо больше, чем желала с кем-либо поделиться. В чем бы ни было дело, я чувствовала, что с каждым новым вечером я узнаю все больше и больше. В том, что все слушатели Театра Ржавая Наковальня поливали меня и других музыкантов такой ненавистью и равнодушием, также была причина. Само здание, в коем мы находились, пропиталось духом трагедии и страданий. Внезапно мой юный разум обнаружил фундамент той стены холода меж мной и обитателями Троттингема, расположения которых я столь старательно пыталась добиться музыкой.

Увы, можете ли вы представить подобную дерзкую надменность с моей стороны? Если бы я тогда, в свои юные годы, была разумной пони, в том, что слушатели не проявляли ко мне интереса, я бы обвинила беспомощность моей игры или ослабшую хватку на ритмах классики. Тем не менее, я не собиралась смиряться с реальностью, в которой моей неблестящей карьере суждено иметь границы, очерченные только лишь вредностью местных. Сердцем и разумом я твердо верила, что мне предначертаны великие дела. И посему, как художник, видящий несовершенство на своем пути, я поставила себе цель устранить эту преграду, чтобы мой «голос» оказался услышан ясно.

Я провела целый день в самых глубоких архивах библиотеки Троттингема. Какое-то время я не совсем понимала, чего я ищу. Каким же образом можно извлечь забытую симфонию из глубин ушедших веков? Несравнимо проще найти единственную крупицу пепла предназначения в могилах тех, кто пришел и ушел задолго до нас. Тем не менее, движимая отчаянной жаждой изгнать кошмарного духа из места моих выступлений и воодушевленная идущим из глубины души желанием принести справедливость наследию Грин Саунд, я не сдавалась. После неутомимых поисков и долгих исследований без перерыва на отдых, я наконец-то нашла то, что искала. Находкой моей была единственная страничка, запрятанная в толще древнего фолианта, покрытого гарью и выпавшим из времени пеплом, как будто тот самый дух, что преследовал мою музыку, извлек его из облака огня и дыма и положил сюда, специально для меня. Радость победы ошеломляла, не оставляя места для страха; в моих копытах теперь лежало забытое magnum opus Грин Саунд, ее Десятая Симфония. Если я намеревалась изгнать злого духа, то я должна была рубить самый корень той тьмы, и корень этот лежал в далеком прошлом.

Я ждала особого выходного дня — вечера, свободного от выступлений в Театре. Какой бы непривлекательной мне эта идея ни казалась, я выбрала Вечер Теплого Очага того же самого года. Пока пони пели праздничные гимны и играли в снежки на улицах Троттингема, я тихо пробралась в самую гущу теней Театра Ржавая Наковальня. Я терпеливо ждала, пока сотрудники Театра и его администрация не закроют заведение. Едва последний пони покинул здание, я пробралась на неосвещенную сцену, чтобы приступить к своему подпольному выступлению.

Ни с того ни с сего я почувствовала себя очень тревожно. Мои ноги тряслись, и я с трудом удерживала виолончель. Я чувствовала, будто от пустых сидений ко мне тянутся сотни теневых конечностей и пытаются утянуть меня в позабытое временем инферно, что многие века тому назад поглотило в этом здании столь многих вопящих, рыдающих пони. Я осознала, что какие бы духи ни обитали в этом месте, они не ведали покоя, не знали развязки своей истории, не обрели тихого и мелодичного ухода, что унес бы их прочь от бурных ритмов мира живых.

В тот же момент я поняла, что только лучший музыкант сможет унять муки фантомов. И я верила твердо, что этим лучшим музыкантом была я.

А потому, без малейшего промедления, я закрыла глаза и исполнила по памяти Десятую Симфонию Грин Саунд. Эта композиция была небесно красива, полна вздымающихся и опадающих волн, идущих мягко и ненавязчиво вразрез с принятыми музыкальными канонами той эпохи. Она была столь дерзко жизнерадостна, что часть души моей открыто рыдала, скорбя о тех жизнях, что были жестоко сметены еще до того, как благословлены могли быть блаженной гармонией оптимистичной мелодии. Мелодии, написанной кобылой, которая всего лишь хотела быть матерью для двух своих жеребят, заслуживавших ее в своей детской невинности.

Быть может, больше всего духи прислушивались к моим тихим рыданиям, что будто бы добавляли к симфонии ударную партию, дополняли ее. Голос ли мой был ответом или же сама Десятая Симфония, но я чувствовала, как мое представление достигает чего-то. Едва закончив игру, я почувствовала, как величайший вес спал внезапно с моей спины. То было самое счастливое, самое облегчающее и освобождающее душу чувство, что я не испытывала с тех самых времен, когда еще только училась в Музыкальной Академии. Я чувствовала щекотку в ушах, как будто слышала аплодисменты множества копыт. Когда я открыла глаза, зрение мое было затуманено, но отчасти, я готова поклясться, я увидела на первых рядах строй бледных улыбающихся лиц. Одно мгновенье спустя я уже не видела никого, и оттого заулыбалась еще шире, ибо они ушли.

Они ушли. И более того, я знала, что они ушли. Какое бы облако боли и ненависти ни оскверняло собой Театр Ржавая Наковальня, оно растворилось отныне без остатка, и на месте его осталась пустая сфера возможностей, надежд и тишины: идеальный сосуд для художественных устремлений и самовыражения юного творца, подобного мне. Я исполнила Десятую Симфонию Грин Саунд на этой сцене от начала и до конца первый раз, и отныне не осталось боли и страданий, что удерживали духов в плену этих стен. И потому я отблагодарила эту пустоту, поклонившись ей.

— Я знаю, рассказывая подобную историю, я, должно быть, кажусь вам сумасшедшей, — продолжила Октавия, сидя на своем месте за столом. — Говорю вам о живых мертвецах, беспокойных духах и других фантастических вещах. Но какой бы мистической ни была природа моего исходного положения, в Театре все изменилось. Изменилась также и я сама. Когда я в следующий раз играла вечером Нового Года, я действительно сорвала аплодисменты. Клянусь, дело было вовсе не в том, как я вкладывалась в игру. Качество исполнения нисколько не отличалось от любой моей прошлой игры на виолончели. Казалось, воистину, что слушатели просто стали гораздо восприимчивее к моему таланту.

Октавия легко улыбнулась трем внимательно смотрящим на нее пони за столом, выводя в жеребячьей манере копытом круги по столешнице.

— И в этом я не была одинока, — сказала она. — Многие другие молодые музыканты срывали отныне стоячие овации, тогда как до того никто среди слушателей не моргнул бы и глазом. Все мои страхи и сомнения в собственных силах мгновенно вылетели за метафорическое окно, ибо я вновь почувствовала силу своего таланта.

Слух о моих музыкальных способностях распространился по всему Троттингему и вскоре в Театр Ржавая Наковальня потянулись пони со всех уголков Эквестрии. За одну-единственную ночь Театр стал буквально источником культуры и символом возрожденного классицизма. И потом, однажды, театр посетил сам Фанси Пэнтс. Он распространил весть о качестве моей игры по рядам элитных слоев общества Кантерлота. И по воле судьбы в тот же самый год для проведения Праздника Летнего Солнца в Троттингем прибыла Принцесса, и решила посетить театр. Я играла для Ее Величества лично, и она похвалила меня. Мой титул официально стал дворянским родовым именем и с тех пор я старательно поддерживаю свою столь уважаемую известность, вкладывая в нее все свои способности без остатка.

— Ого… — улыбнулась Мелодиа Брэйдс, затрепетав к концу речи Октавии крыльями. — Это просто невероятно! Вы хотите сказать, что исполнение финальной композиции Грин Саунд в самом деле излечило Проклятье Девятой?

— Если вы желаете извлечь подобное прочтение из моей истории, я не буду ставить вам это в вину, — ответила Октавия.

— На мой взгляд, та еще куча суеверной ерунды, — проворчал мистер Бард.

— Мистер Бард! — нахмурилась Мелодиа. — Хотела бы я посмотреть, как вы опровергнете ее историю!

— Ну и чего мне это даст? — нахмурился он, выставив бороду вперед. — Она всего-то рассказала, что пережила сама, и больше никто. Даж не знаю, кой тут вообще смысл что-то опровергать. Но эт все равно не значит, что я должен ей верить.

— Меня типа пропер момент про зомби-призраков, — пробормотала Винил Скратч. Она подняла солнечные очки и моргнула сонными глазами на остальных. — Кому-нибудь еще понравились зомби-призраки?

— Мистер Бард, вам ни к чему слепо принимать на веру обстоятельства моей истории, делающие мои воспоминания сколь-нибудь сенсационными, — сказала Октавия. — Я могу лишь только надеяться, что вы извлечете из нее понимание того, что в музыке, за простым исполнением ее как таковым, кроется нечто большее. Я вполне буквально упиралась в неодолимую стену в своих попытках обрести духовную связь со слушателями того Театра. Но стена эта растворилась за одну ночь, и едва ли это событие было простым совпадением, разве вы со мной не согласны?

— Потому что мне понравились зомби-призраки…

— Я вот что думаю: когда одни пони имеют дело с другими пони, то ничего предсказуемого быть не может, — сказал мистер Бард, сжимая гитару. Отталкиваясь раз за разом от стола задним копытом и раскачиваясь таким образом на стуле, он продолжал тихо говорить: — Нельзя музыку брать и ставить в загон индустрии развлечений и концертов. В смысле… едрена вошь… я, наверн, покажусь вам тем еще лицемером, раз уж я считаюсь отличным певцом кантри и все такое. Но в том, что я не ездил на гастроли уже долгие годы, есть-таки причина. Я пишу музыку не для того, чтоб стать популярным как вы, барышня. Я ее пишу, потому что меня к этому тянет. Я чувствую эту тягу каждый раз, когда выхожу прогуляться на природе. Честно, со мной будто бы сама земля говорит и все такое. Мир старше, чем записанная история, и музыка тож. Потомушт они родственные силы, если понимаете, о чем я.

— Зомби-призраки это крууто…

— Шшш! — Дж. Р. Бард нахмурился на Винил, и снова начал перебирать струны гитары. — Обожди собственной очереди, снеговик палкоголовый! Зажуй меня собака, о чем я вообще говорил? А, точно!

Он сыграл еще несколько нот на своем инструменте, будто готовился выдать народную песню.

Вместо этого он красноречиво заговорил:

— Думаю, все вы знаете, что я намылился на ранний уход на покой. Я сочинял и записывал музыку с лучшими, и меня все устраивало. Но когда сумасшедшие фанаты начали наваливаться на меня как спугнутое стадо, вот тогда я сдал назад. Нет никакого смысла марать бороду во всей этой ерунде, если догоняете, о чем я. Так что я сказал «покедова» своим агентам, запаковал гитару и двинулся Богиня ведает куда. Если так подумать, мне б тогда не помешало знать, куда я вообще направлялся. Но так уж сложилось, что я на местном вокзале обратил внимание на весь из себя такой наворченный плакат. Там говорилось о местечке, в которое местный народ двинул на колонизацию. Они собирались назвать свою общину Эпполузой. И я прям сходу подумал, что эт не название, а тупейшая хрень, какую я только слышал. Но колония эта располагалась далеко в пустыне, и как раз еще небольшая компания пони ехала туда. Так что я, не парясь, сказал им «записывайте» и поехал…

Я такого и не предвидел, но когда мы дотуда наконец-то добрались и вылезли из телег, увидели мы перед собой самую обычную унылую дырищу, зажатую между высокими стенами обрывистого каньона. И плюс ко всему там по округе шаталось целое здоровенное стадо недружелюбно настроенных буйволов. Я не слишком-то разделял дух приключений, который так раззадорил других… ээээ... Эпполузцев, но я от своих сомнений просто отмахнулся и решил подыгрывать. В конце концов, нас впереди ждала безумная гора работы. И вот уж если есть что на свете, от чего мне хорошо думается и легко найти общий язык с самим собой, так это хороший, тяжелый труд.

Первым делом мы проложили рельсы, чтоб продлить дотуда идущую с севера дорогу. Ох ребятки, вот эт реально была потная работенка. Но все равно, жаловаться совершенно не о чем. Мы работу сделали, потому что так надо было. Солнце жгло, когда хотело, а ветер охлаждал, когда ему вздумается. У нас не было, на самом деле, никакого контроля за всем этим делом в пустыне. Мы просто извлекали из положения все, что нам нужно, как делали все нормальные работящие земные пони с самого начала времен. Думаю, не надо даже говорить, что я это чувствовал. Чем бы там «это» ни было, тут уж сами решайте.

Для меня все было идеально. Я оказался как раз там, где и должен был. Когда там садилось солнце, западный горизонт разгорался красивыми тонами красного и оранжевого. Ну вы знаете. Будто сама Вселенская Мамочка писала на крыше мира шедевр, спуская по верхушкам мез и горных утесов каскады полос алых и розовых красок. Воздух был сух, как раз в самый раз, чтоб прочистить ноздри и без помех наполнить грудь. Хочется орать героические песни на вершинах холмов, и я даже пару раз и так сделал. Готов поклясться, горы мне подпевали своим эхом. Мы с той землей были как любовники, зовущие друг друга через целый каменный океан пустоты. Казалось, будто я нашел связь с какой-то частью своей души, которую давным-давно зарыл и забыл под горами многих месяцев самохвальных гастролей и звукозаписи. В Эпполузе я стал новым жеребцом, даже несмотря на это богинемерзкое название. Хех.

Но что насчет других пони, тех, что занимались колонизацией той долины? Ха, хотел бы сказать, что они хотя бы отчасти были такими же спокойными, как ваш покорный. Каждый день, занимаясь прокладкой рельс и высаживанием яблочных семечек на полях, мои соседи постоянно ходили, еле переставляя ноги, будто с целой жуткой горой на спинах. Выглядели они ужасно дергаными, и даже когда я спрашивал, что их гложет, они на слова не щедрились: говорили только, что прост хотят до вечера разобраться с работой и поскорее броситься галопом домой, чтоб запереться там от пустыни.

Можете себе такое представить? Какая же глупость, а! Зачем, спрашивается, было тащить свои тощие крупы в самый центр пустыни, если не хотите жить душа в душу с землей? Ха! Я им и сказал, что они бараны! Они посмотрели на меня как-то странно и спросили:

— Вы это слышите?

А я сказал:

— Что слышу? Ветер? Нежный шепот пустыни?

И они тогда начали от меня бочком отходить, будто у меня пони-оспа или еще какая дрянь. Несколько месяцев спустя я наконец-то сумел нескольких из них расколоть, и они мне высказали одну и ту же ерунду. Мол, они постоянно слышат звук. «Гул», как они его назвали. Да, «гул». Пони эти слышат непрерывную ноту, будто она идет от земляных стен каньонов, ставших нам домом. Это их, должно быть, напугало как-то серьезно, аж до жути, потому что одна кучка этих желтопузых бездельников сорвалась-таки к далекой цивилизации. Просто вскочили и свалили из Эпполузы, и это после того, для начала, что они забрались так далеко и поселились в месте с настолько идиотским названием.

Естественно, я подумал, им эта вся ерунда просто причудилась. Примерно то же самое я думаю и о вас, и обо всей этой чуши про Театр, мисс Октавия. Пони — существа, ставящие разум выше стихии, и зачастую мы просто выдумываем странную всякую белиберду, которая шутит потом с нашей головой шутки. Именно так музыка нас и зачаровывает, знаете ли. Не бывает всяких там призраков и проклятий, насколько я знаю. Но когда музыка трогает наши души, мы способны поверить во что угодно. Единственный музыкант, который что-то значит в великой истории всего, — это величайший музыкант, что когда-либо был, и она уже многие века тому назад покинула Эквестрию. Но когда она ушла, она таки оставила нам все частички своей великой песни. И единственный исполнитель, у которого есть право играть эти старые вещицы, — эт только сама природа.

Так что, действительно ли у тех холмов был «гул»? Богиня ведает, я шлялся по окраине города, нацелив уши в небеса, слушая землю, облака и долбаные кактусы от рассвета и до заката. И я нихрена не мог разобрать. Но, по-видимому, все остальные пони могли, раз у яблоневых садов настолько плохо шли дела.

Ага. Все верно. Яблони, те самые штуки, сажать которые мы в эту самую долину и приперлись, начали загибаться направо и налево. Видите ли, еще до того, как местные буйволы устроили нам веселую жизнь за посадку деревьев на их беговых землях, пустыня показала нам свой упертый характер. Мы получили на свою голову, мягко говоря, голод, и ни единая яблоня не желала всходить. Даже взрослые пересаженные деревья начали вянуть и умирать.

Поначалу я не собирался верить в то, что земля с нами настолько жестока. Дело все должно быть, наверняка, в тех, кто сажал — в рабочих, в сумасшедших жителях городка, пинавших балду и считавших, что могут вырастить что-нибудь из ничего. Я, конечно, и сам не мистер Зеленое Копыто, но я знаю кое-что про ирригацию и знаю, что эти дуралеи, с которыми мне пришлось жить, растеряли всякий здравый смысл, и все по вине этого их ужасного суеверия про этот их поганый «гул».

Так что я пытался им показать, как все делать как положено, но никто на меня никакого внимания не обращал. Они шатались, спотыкались, качались, будто всех сразил ужасный приступ дурноты. Думать они могли только про этот свой «гул», будто они все оказались плохими слушателями гигантского концерта, слышного только им.

Что же такое вообще творилось в этом городке? Тут действительно развернулось настоящее проклятье? Неужели долина действительно пыталась заставить нас собрать вещички и вернуться в Большую Эквестрию?

Я на эту ерунду покупаться не собирался. Неа, кто угодно купится, но только не этот жеребец. Я пришел в то местечко, чтобы снова найти себя, и быть мне жалким трусом, если я тоже начну от страху подковы терять, как эти ставшие мне соседями пони-неврастеники. На меня со всех сторон смотрела дикая природа, и я был готов пообщаться с ней по душам.

Вот скажу вам сразу, чтоб вы все знали: я с самого первого дня, как туда приехал, не сыграл ни единой ноты. Большую часть времени там я прожил в тишине, потому что пытался заглянуть глубоко себе в душу, чтоб в первую очередь разобраться в том, какой я жеребец, а потом уже — какой я музыкант. Но из-за этого тупого «гула» и всего такого, я понял, что мое лучшее оружие — это моя гитара. Так что я взвалил ее на спину, набил седельную сумку овсом и флягами с водой и отправился на запад, чтобы идти, не останавливаясь, пока не сядет солнце. И там, посреди ночи, совсем один, я взобрался на крутую мезу. Я это вам говорю не для того, чтоб убедить вас, что я весь из себя такой крутой породистый мачо, нет. Я просто устал ходить вокруг да около вопроса о том, что прокляло эту долину. А единственный способ встретиться с природой лицом к лицу — это хорошенько запачкаться по самые колени.

Итак, я достиг вершины. Встало солнце и принесло с собой невыносимый жар. Единственное дело, которым я там мог заниматься — это сидеть на заднице и щуриться на ландшафт. А, и играть, конечно, что-нибудь из своих сочинений. Суть в том, что я не захватил с собой ни единого нотного листа, да и вообще не был готов так скоро пересматривать свою карьеру, раз уж ушел из индустрии на покой. Так что я просто перебирал струны, выводя все, что приходило мне на ум, думая, что если кто-то или что-то меня здесь услышит, я соберу слушателей весьма быстро или же наоборот так и останусь один до конца.

Я вам скажу, чувствовал я себя, прям скажем, глупо, пока сидел там под самым потолком пустыни и играл на гитаре одиноким ветрам и пустынному миру. Все субъективно, правда, мисс Октавия? Да чего там, в конце концов, может даже эти все пони из Эпполузы — единственные, у кого хотя б след здравого смысла был. А это значит: я единственный бедолага, кто все свои шарики и ролики растерял. Хех. В смысле, в конце концов, колония страдала от болезней и голода, а вместо того, чтоб как истинный герой заботиться об умирающих яблоневых садах, я играл соло на гитаре на здоровом каменном столе в какой-то глуши.

И я там, к тому же, проторчал жуть как долго. Помните о том жарком рассвете, про который я говорил? Ну, солнце зашло, как обычно, а потом взошло несколько часов спустя, как оно всегда делало. Но вот было в этом кое-что совсем неестественное: за все это долбаное время ни разу глаз не сомкнул. Я не знаю, можно ли это назвать бессонницей или еще каким недугом. Но я серьезно нацелился оставаться на месте, без сна в глазу и упертый как мул, пока не пойму, что же это за звук такой, который моих соседей пугает до жути.

Однозначно, не отдых на курорте это был. Вода кончилась. Овес начал портиться. От пота я пах ужасно, как немытая свинья. Я начал сходить с ума, в некотором роде, ну или я и так был сумасшедшим с самого начала. Что еще могло меня вообще побудить забраться на эту каменную сцену?

В конце концов, разум мой прояснился и я наконец испугался за свою жалкую жизнь. Я уже собрался слезать кое-как, на дрожащих копытах, с вершины, когда я вдруг услышал его. Я наконец-то, наконец-то услышал его…

Был ли это гул? Нет, думаю, это не слишком-то подходящее название. Говорил ли со мной какой-нибудь дух из самых корней земли? Да крупа с два, я не философ. Всего-то один сумасшедший пони с гитарой спровоцировал там природу поговорить по-плохому… и, ребята, природа заговорила.

Мне в голову начали лезть всякие хитроумные мелодии. Пришло реально крутое вдохновенье, то самое, которое как неудержимые горные потоки огнем пылающих мыслей, которое на меня не обрушивалось с самых ранних дней, когда я еще только делал свои самые первые неловкие шажки по сцене. Я и поверить не мог, насколько здоровенная куча всякой ерунды может влезть мне в бошку. Я чувствовал себя как целая музыкальная группа из пони, которые только-только вылезли из старшей школы… ну, знаете… когда все такое свежее и будящее воображение и правильное. Я начал выдумывать песни, до которых я никогда и додуматься бы не мог до путешествия на эту скалу.

И все это начало понемногу обретать для меня смысл, даже то, что бессмысленно. То есть, я на самом деле ничего не сочинял, даже когда мой разум переполнялся этими абсолютно новыми мелодиями. На самом деле, это природа учила меня. Вы меня поняли правильно. Земля говорила со мной. Что бы это ни было, других Эпполузсцев оно напугало. А я? Я понимал язык. Я чувствовал ритм и мог постукивать под него копытом. Иногда я задумываюсь, что земля, должно быть, всегда пытается рассказать нам все именно таким образом, каким я услышал ее тогда. Создательница Эквестрии ушла, когда должна была, но она, в конце концов, не забрала с собой все. У нас есть Принцессы, у нас есть земля и наши уши. Где-то между всем этим рождается нечто важное, снова и снова, или, иначе, для чего вообще нужны выходы на бис, как думаете?

Так что я сидел на краю долины и переводил все то, что она желала мне поведать. Я играл на гитаре, ибо она стала эдакой воронкой, в которой носились и зарождались ноты, зарождались и носились снова и снова. И когда все кончилось, когда земля выдала все свои секреты, что хранила молчаливо так долго, я забрал музыку с собой. Я унес ее в своей голове, когда спустился с мезы, пересек поле и свалился в итоге без сил на краю городка, ровно три дня спустя после того, как его покинул.

Три дня. Я сидел на том одиноком пике три рассвета и три заката, лишен всякой влаги и высушенный, как изюм, жарким Эпполузским солнцем. Пони, которые утащили меня в местную больницу и подлечили меня, подумали сначала, что я не жилец. Но вскоре я открыл глаза и первая же вещь, к которой я потянулся, была моя гитара, а не стакан воды. Я сел на кровати, а толпа кобыл и жеребцов выстроилась передо мной с разинутыми ртами. Мы устроили себе небольшой концертик, прямо там, в больнице: первое выступление, в своем роде, которое я дал с тех пор, как я… ну… собрал вещички и двинулся в это по-дурацки названное место.

И знаете что? Я кое-чего достиг. Эпполузцы начали улыбаться. Они начали танцевать. Каким-то образом их страхи и беспокойства унесло, как перекати-поле, и на следующий день они с особым тщанием приступили к уходу за садами.

Был ли там действительно голод? К концу следующего месяца никто бы не смог ничего доказать. Эти яблони расцвели как никогда прежде, и мы получили достаточно фруктов для реально убойного урожая — первого урожая Эпполузы. Картинка была прелесть как хороша, эт верно. Субъективность субъективностью, но думаю, вам надо было это видеть. Но поверьте моим словам: весь городок изменился, и все только потому, что один пони решил чуть внимательнее послушать, тогда когда целая толпа остальных оказалась чересчур труслива, чтоб бросить вызов самой природе звука.

— Не хочу тут как-то бахвалиться или типа того, — добавил мистер Бард, закончив перебирать струны и спокойно оглядев троих своих собеседниц. — Я не могу прикинуться, что имею право взять на себя всю ответственность за произошедшее с деревней. «Голод», в конце концов, был наименьшей из проблем Эпполузы. В будущем у нас появились сложности гораздо серьезней, например, сердитые, упертые буйволы. Но мы смогли решить эту проблему силой дружбы… или еще какого-то там дерьма. Какая разница. Суть в том, что…

Он наклонился вперед, прислонив гитару к стене, и махнул копытом над столом между собеседницами.

— Я нисколечка не смог донести сути до этих тупоголовых Эпполузцев. Но сила мелодии все равно никуда не делась. Она, быть может, и не дала мне много ответов на вопросы о том, как работает земля, но к природе я прикоснулся все равно. И не то чтобы это как-то изменило мир. Я только узнал новое от него. В итоге, благодаря мне толпа пони смогла успокоиться и расслабиться. В этом ведь изначально и есть предназначение всякой музыки, разве нет? Музыка — это, на самом деле, не мистицизм, и не магия, и не прочая вся эта ерунда. Музыка — это то, что у нас в голове. Не то, чтоб я пытался принизить ваше личное переживание или типа того, мисс Октавия…

— Позвольте мне спросить у вас всего одну вещь, мистер Бард, — перебила она.

— Валяйте.

Она наклонилась вперед:

— Мне в некотором роде известна ваша музыкальная карьера. На самом деле, я в прошлом даже ознакомилась кое с чем из ваших сочинений.

— Хех, подумать только.

— Я, конечно, могу немало сказать по поводу того, как «чарующе провинциально» звучит ваша игра, но речь не о том. Будьте так добры, пожалуйста, проинформируйте всех присутствующих, сколько же альбомов вы опубликовали перед тем, как начали свое путешествие по дороге духовного поиска в городок, имя которого вы столь последовательно отказываетесь полюбить?

— Ну, я записал около… ооох… — он откинулся назад, поглаживая бороду песчаного цвета копытом. — Хммм… Семь? Восемь альбомов?

— Девять! — ахнула Мелодиа, широко раскрыв глаза. — Я вспомнила!

Она ткнула копытом в его сторону:

— Джампин Рей Бард! Вы подписали контракт со студией Тележное Колесо на девять альбомов ровно! Хихи! — ее щеки порозовели, а сама она энергично хлопнула копытами. — Разве не поразительно?

Октавия лишь только улыбнулась, едва-едва.

Мистер Бард моргнул, слегка побледнев лицом.

— Ради Земли… — он стянул с головы шляпу и обмахнул лысеющую гриву. — Весьма жутко выходит, если так посмотреть. Не могу сказать, что вы меня убедили, мисс Октавия, но это определенно заставляет задуматься.

— Вот и все, на что я надеялась в этой беседе, — сказала Октавия. — Чтоб вы задумались.

— Хммм. Думаю, да, — мистер Бард водрузил шляпу обратно на голову и огляделся. — Еще для кого-нибудь это знакомо?

— О! О! — Винил Скратч стукнула по столу обоими передними копытами и встала, дьявольски ухмыляясь. — Вот… вот тот раз? Ага? Тот раз, когда я играла на свадьбе Трот Круза и Никольт Кидмэр, да? И я крутила вертушки, типа… как бы… три драных часа подряд? Так? И… типа… мне надо было забежать в комнатку для маленьких кобылок, чтоб поссать и… еще чего поделать. Ну, знаете, нос чесался. Неважно. Совсем неважно. Короче, я вернулась и угадайте, что я увидела?

Трое других пони уставились на нее в безмолвном поражении.

Зубы Винил Скратч блеснули в озорной улыбке.

— Все мое оборудование было в блевотине!

Они одновременно вяло моргнули, не отрывая от нее глаз.

— И… и… — она открыто потела, глядя на троицу сверху вниз. — …типа, это было так совсем безумно, да? Потому что свадьба Трот Круза и Никольт Кидмэр. Так? Они не подают никакой жратвы, чтоб пони жевали, типа, чтоб не растолстели. В смысле, они ведь Седлологи и им типа надо… не знаю… сохранять публичное лицо в чистоте иначе ни один пони в здравом уме не даст им ни бита на медовый месяц, я уж молчу про то, что весь сраный вечер они играли только долбаные ремиксы на Сатурдэй Нэй Лайв.

Октавия пристально глядела на столешницу. Мистер Бард сердито смотрел на Винил. Мелодиа Брейдс поерзала на стуле и сказала:

— Ну, я думаю…

— Ну так и откуда же взялась вся эта блевотина?! — прошипела Винил Скратч.

Мелодиа сжалась, сглотнула, но храбро продолжила говорить:

— Я-я думаю, у меня у самой есть похожая история. Ну… эм… не совсем такая же история, но… она, вроде бы, имеет отношения ко всему этому…

— Пожалуйста, расскажите нам, дорогая, — сказала Октавия.

Винил сложила на груди копыта и сгорбилась на стуле, проворчав:

— Пффф. Компашка лом проглотивших фанатов Катрота Холмса, клянусь Богиней…

— Остынь, острячка, — прорычал мистер Бард, а затем улыбнулся уголком рта Мелодии. — Не хотите ли продолжить, дорогая?

— Мммм… ладно, — пегаска потеребила длинную зеленую гриву, ища силы продолжать. — Итак, эм, как вы, пони, можете знать, а можете и не знать, я, в некотором роде… эм… известный композитор. Ну, скорее поэт, на самом деле. Я, конечно, не Оскар Хэймерштейн или кто-нибудь такой...

Она хихикнула.

— Но я известна за написание песен для нескольких очень знаменитых по всей Эквестрии пони. Именно… именно так я зарабатывала себе на жизнь, и мне нравится думать, что мне это удавалось неплохо, с учетом того, что… ну…

— Хммм? — склонила Октавия голову набок.

Мелодиа Брэйдс закусила губу.

— Нельзя сказать, что я когда-либо вообще касалась копытом хоть одного музыкального инструмента. Но когда вы слышите пение многих известных пони, поют они мои слова. В смысле, это ведь считается за что-то, разве нет? Даже если я вношу весь свой талант только в прикладывание пера к бумаге, это ведь все равно считается за музыкальное самовыражение, пусть даже косвенное, разве нет?

— Правда ваша, — мистер Бард откинулся на спинку и опустил край шляпы на улыбающееся лицо. — Я в свое время сыграл немало каверов. И я навсегда люто благодарен поэту, который одолжил мне свои слова. Вам, я скажу, совершенно нечего бояться, барышня.

— Да, безусловно, — произнесла Октавия, кивнув. — Касаетесь ли вы инструмента или же нет, вы все равно являетесь плодовитым творцом, по крайней мере, по моему мнению, которому можно доверять.

— И ваши слова для меня много значат, — сказала, кивнув, Мелодиа. — И… эм… хотя я не могу сказать, что мне доводилось иметь дело с проклятыми театрами или… или страдающими от голода колониями, у меня все-таки есть опыт, связанный с Проклятьем Девятой, которым я бы хотела с вами поделиться. Я… я думаю, до нашей с вами беседы я никогда в действительности не задумывалась особо над этим как над чем-то важным. Ну, может, слово «важный» — не самое лучшее слово, которым это можно описать. Но, я пережила нечто… нечто, что меня изменило. И как по повелению судьбы, произошло это сразу после того, как написанная мной песня достигла топа в девятый раз за все мои годы сочинительства…

Я родилась и выросла в Клаудсдейле, но уже довольно рано я поняла, что это место не подходит для следования моему особому таланту. Большинство пегасов, в конце концов, предпочитает пинать облака, создавать торнадо или вступать в стражу. Думаю, у меня просто… не было в жилах крови крылатых воинов. Я хотела играть музыку, а у верхней тропосферы ужасная акустика. Вы, правда, даже не представляете. В смысле, сомневаюсь, по крайней мере, что вам когда-нибудь доведется это проверить.

Короче говоря, я переехала в Лос-Пегасас. Я, впрочем, не жила там в облаках, я предпочла поселиться на земле под городом, на улицах и бульварах Холливайни. Это местечко одновременно чарующее и… ну… убийственное. Едва я выпустилась из местного университета по специальности «музыкальная теория», как тут же обнаружила, что вынуждена соревноваться чуть ли не с каждым вторым пони, желающим записывать стихи на бумагу.

Не думаю, что когда-либо пыталась подготовиться к… ну, знаете… к творческой жизни. В смысле, ведь совершенно логично, когда вас оценивают по вашей способности тянуть плуг, молоть овес, лизать марки или делать еще какую работу голубых уздечек. Но пытаться соревноваться с другими пони, опираясь на одни только лишь творческие способности? Такое справедливо измерить невозможно, по крайней мере, по моему мнению. В смысле… Я не пытаюсь ведь преуменьшать потенциал чьего-нибудь таланта в музыкальной индустрии; зачастую, успех в ней — лишь вопрос удачи. Возьмите себя, для примера, мисс Октавия. Я имею в виду, вы же знаете совершенно точно, что вы невероятно, поразительно талантливы. Но имело бы это какое-либо значение, если бы Фанси Пэнтс не написал бы о ваших способностях своими друзьям в Кантерлоте? В конце концов, его внимание к вам привело к тому, что одно из ваших выступлений в Троттингеме посетила Принцесса Селестия. Думаю, остальное уже известно, как говорится.

Что ж, я уже с самого начала поняла, что шансы жить тем, что мне нравится делать, в лучшем случае весьма малы. Делу не помогало также то, что я была, была всю свою жизнь, в некотором роде, слабым пегасом. Я серьезно. Пони смеются над моими словами, когда я говорю им, что родилась среди суровых, брутальных пегасов Клаудсдейла. Отчасти причина в том, что я родилась с несколькими наследственными проблемами со здоровьем. Еще одна причина в том, что… нуу… я не слишком хорошо себя ощущаю в толпе. Можете себе представить меня в те дни? Попытайтесь представить себе одинокую пегаску в Холливайни, только-только вышедшую из университета и изо всех сил пытающуюся заработать славу своим стихам и своему имени в самом раскаленном горне из всех возможных в индустрии развлечений…

Я была совершенно не на своем месте и я едва-едва смогла пережить первое погружение в эту среду. Только по чистой чудесной случайности я еще в самом начале не утонула по-просту в депрессии. Как мне предначертала судьба, я наткнулась на едва сводящую концы с концами певицу по имени Лавендер Лейкс, которая отчаянно нуждалась в авторе текстов. Она обратилась к очевидно безымянной писательнице, пустому месту, ко мне, и потому мы обе понимали, что она окончательно впала в отчаяние. К тому же, в те времена Лавендер Лейкс была растрепанной образиной, выходящей, хромая, из ночных клубов, и становясь все беднее и беднее с каждой новой попыткой ухватить себе выступление в центральном номере вечера. И нельзя сказать, что ей не хватало таланта. У нее был чудесный голос; у нее просто не было слов, которые им можно было бы петь.

И потому я подписала с ней контракт и дала ей свои тексты. Думаю… в то время я ее пожалела. И я вам говорю здесь и сейчас: никто в бизнесе не добивается чего-то приличного, выбирая себе партнеров из личной симпатии. По крайней мере, так не должно быть. Но что произошло следом — это, я думаю, был каприз судьбы в чистом виде и моя жизнь с тех пор изменилась бесповоротно.

В ночной клуб в центре Анейема, когда в нем как раз выступала Лавендер Лейкс, заглянул известный фотограф. Вы все наверняка знаете про Фото Финиш? Короче говоря, Фото Финиш понравилась ее песня, моя песня, и особенно то, как Лавендер Лейкс ее пела. После выступления она отвела Лавендер Лейкс в сторону и провела с ней реально долгую ободряющую беседу. Я, конечно, нос в нее не совала, но Лавендер рассказала мне о ней попозже, и говорила она просто в экстазе. По-видимому, у Фото Финиш было немало крупных связей, и она собиралась связать Лавендер со знакомым известным и успешным агентом. Лавендер умоляла меня, чтобы я сопровождала ее на первом интервью в студии у Холливайнского Бульвара. Я согласилась, хотя тогда я не ожидала многого. Мы обе были молодыми кобылами, с трудом сводившими концы с концами на те скромные доходы, что нам удавалось заработать. Такая удача казалось слишком ранней, слишком чудесной, чтобы действительно привести к какому-нибудь прорыву, большому или нет.

Но агент, к которому мы пришли на встречу, оказался настоящим гением — самим Ирвином Кольтстейном. Он увидел нечто в Лавендер Лейкс, что никто больше разглядеть не мог, и он сказал мне в лицо, что моя музыка чудесным образом цепляет. Это все, конечно, была та еще куча цветистой лести, но он, очевидно, говорил искренне… потому что он подписал нам контракт на запись с Силвер Спинс Паблишинг. В договоре были две оговорки: я должна была попытаться написать слова для еще трех новых песен, чему я была ужасно рада, а Лавендер Лейкс должна была сменить свой сценический образ и имя. По-началу Лавендер сомневалась, но я ее убедила. Оно было только к лучшему, потому что Ирвин совершенно точно знал, что делает. Вскоре Лавендер стала кобылой, известной Эквестрии как Сапфайр Шорз, и… хихи… думаю, вы этого и ожидали, а?

Короче говоря, у меня внезапно появилась платформа, с которой я могла делиться своими стихами с миром, и не существовало лучшего певца, одаренного таким фантастическим голосом, кроме Лав… ээ… в смысле, Сапфайр. Я написала в конце концов те три песни, и представьте мою радость, когда две из них мгновенно стали хитами. Сапфайр Шорс за одну ночь стала сенсацией. Мы вдвоем были совершенно вне себя от удивления. Это так невероятно просто — позволить славе вскружить голову, но мы пообещали друг другу, что никогда не позволим ей такого. И по сей день мне нравится считать, что мы остаемся верны тем идеалам, которые заложили еще тогда. Мы регулярно видимся и по сей день, как и любые другие подруги, даже когда ей не дает продохнуть плотное расписание очередных гастролей. И, если честно, нельзя сказать, что я завидую ее месту под светом прожекторов или что-то такое. Я никогда не видела счастья в том, чтобы мое лицо знали все пони, так что я была совершенно, абсолютно спокойна относительно того, как сложились дела.

И когда меня просили написать еще песен, я их писала, не переставая удивляться, как же… к-как же хорошо публика принимает мою музыку. В смысле, я не пытаюсь принизить свое собственное стихоплетство или еще чего, но, как вы все хорошо знаете, популярность Сапфайр Шорз была невероятным феноменом. Я по-прежнему поверить не могу в свою удачу, позволившую мне начать карьеру сразу с двух хитов и затем добавить еще один себе под седло… и еще один… и потом еще…

И нельзя сказать, что я писала только для одной лишь Сапфайр Шорз. Я создала немало песен и для других певцов, работавших с Силвер Спинс Паблишинг. Но мои самые лучшие хиты, те, что по-настоящему значимы и будут таковым всегда, были написаны исключительно для нее. Шли годы. Я все больше и больше набирала уверенности в своих способностях. Я начала работать над более длинными, сложными и художественными сочинениями, которые, как я по-прежнему надеюсь, однажды будут исполнены высококлассным оркестром. Каждый раз, когда Сапфайр Шорз получала награды на разных событиях по всей Эквестрии, я старалась присутствовать на каждом из них… каждом, за исключением одного.

И все дело в том, что в тот год я ужасно, ужасно заболела. Неприятность эта свалилась как снег на гриву как раз в тот момент, когда Сапфайр спела свой очередной хит, по иронии, ее девятый хит: спокойная, тихая баллада, написанная мной и названная «Вспоминаю тебя с нежностью». Это было вполне подходящее название, в некотором мрачном смысле, потому что я чувствовала, как моя болезнь наступает, и я знала, что это не просто какой-то еще один мой недуг, который в итоге пройдет. Помните, я говорила, что тяжело страдала от наследственных проблем? Ну, так вот, ощущения мои говорили, что они наконец-то настигли меня в полной мере. В легких развилось заражение, и я пролежала большую часть года в больнице.

Мало кто в индустрии знает, насколько плохо мне было. Публике известно только лишь то, что тур Сапфайр Шорз в Земли Грифонов в том году был отменен. Исключительно потому, что она решила навестить свою умирающую подругу.

И не сомневайтесь, я действительно умирала. Я едва могла двигаться; большую часть моего тела парализовало. С каждым вдохом мне казалось, будто мне в грудь заталкивают горы булавок и иголок. Я… я правда надеюсь, что никому из вас никогда не доведется испытать подобное ощущение: оказаться в месте столь холодном, безысходном и утомительном, что практически желаешь просто закрыть глаза и не открывать их более никогда.

И самое главное: мне становилось только хуже. Что же, вы спросите, может быть еще тяжелее, чем бесконечная агония и паралич? Что ж, я знаю. Это, сколь бы банально это ни прозвучало, выход из тела. Когда болезнь столь поглощает собой, что даже сам мыслительный процесс становится равносилен столкновениям со случайными деревянными столбами во тьме ночной, вполне закономерно засомневаться в реальности как таковой. Зачем мы все здесь? В чем предназначение всего? Действительно ли я проводила все дни моего так называемого существования, сочиняя песни для поп-певицы, выкрикивающей мои слова в беснующиеся толпы фанов-подростков? Мне следовало заниматься погодой, как мои братья и сестры пегасы. Мне следовало думать о природе. Мне следовало делать что-то, что угодно, чтобы оставить куда более четкий, долгоживущий след на этой пылинке в космосе, и…

О. О, простите, я… меня унесло в несколько странном направлении, не так ли? Хихи… Эм. Извините. У меня… у меня действительно редко выпадает шанс поделиться с кем-то этим переживанием, даже включая Сапфайр. Я правда не думаю, что она сможет понять. По крайней мере, я не хочу, чтобы она поняла, не в той же мере, как она любит и уважает меня. Она очень счастлива и знаменита; ей ни к чему омрачать свою душу… ну… истинной сущностью тьмы.

Там нет звуков, там, где я тонула, там, в глубинах, которые я когда-то считала собой; сама я оказалась лишь дрожащей капелькой тепла, висящей над бесконечностью ничто. Числа ничего не значат на краю того забвения, но я все равно зачем-то считала. Я считала задом наперед, с девятки до единицы, отмеряя дорожки розовых шрамов, оставленных мною на лице этого мира, и размышляя: есть ли в них какая-то реальная сила, или только лишь мысль о них удерживает отныне меня в моей жизни?

Может, меня вернул назад этот бледный след самосознания. Может, то был страх перед тем, что я стану одной из тех многих юных музыкантов с трагичной судьбой, моих предшественников, проклятых невозможностью сотворить десятое произведение искусства, что затмит собой девять предыдущих. Так или иначе, нечто вытянуло меня вновь на поверхность, навстречу свету, навстречу яркости, что растворила собой все, лежащее за пределами улыбки на залитом слезами лице Сапфайр, когда она терлась об меня носом, возвращая назад, к душевному здоровью.

Я была вся онемелая какое-то время, но это было очень реальное, очень теплое, очень живое онемение. Я ходила по блестящим темным равнинам смерти. Я коснулась обнаженной черноты собственным взглядом и я вернулась, оставив это жестокое предсказанье грядущего позади. Сказать, что это изменило меня, было бы преуменьшением… наверное. Но… Но м-меня это не печалило. Нет, на самом деле нет. Я просто стала гораздо спокойнее, если можете в это поверить. То спокойствие по-прежнему влияет на меня и сейчас, прямо здесь, пока я рассказываю вам эту историю.

Прошел первый месяц выздоровления. Благодаря Сапфайр и издательской компании у меня хватало цветов и подарков, которыми можно было бы восторгаться всласть. Затем прошел и второй месяц, и цветов уже было меньше. Следом пролетел третий месяц, затем четвертый. К месяцу под номером пять, я уже получила немало официально написанных писем от моего бывшего агента, пытающегося мастерски тактичным образом спросить меня, готова ли я снова писать. Так получилось, что гастроли начали застаиваться. У Сапфайр Шорз кончался материал и ни один другой поэт не мог сравниться по качеству музыки с моим уже существующим репертуаром. А потому они все обратились ко мне, в отчаянии и мольбе, но при этом боясь пробудить болезнь вновь… или что-то подобное. Я не знаю, на самом деле.

Бедная Сапфайр. Она даже ни разу не упомянула о гастролях, ни в один из своих визитов. Она слишком меня уважала. Тем не менее, я видела беспокойство у нее на лице. Она волновалась, боялась даже. И я чувствовала себя ужасно, потому что с тех пор, как пережила те волнения в больнице, я не пыталась написать ни единого даже слова. Каждый раз, когда я углублялась в мысли в поисках слов для песен, я видела лишь ту же самую тьму, что чуть не поглотила меня ледяными черными челюстями. Я просто не могла сидеть и выводить на бумаге вообще ничего. Мне нужно было выбраться наружу. Мне нужно было почувствовать тепло на своей шкуре.

Потому я вышла погулять. Я ходила по Бульвару Холливайни. Я… я немало покупала. Хихи. Да, я знаю, не самое вдохновляющее дело, но помогает кобыле думать, знаете? И… со мной что-то начало происходить. Я знала, что это происходило, потому что я не просила такого. Звучит… наверное звучит совершенно бессмысленно, но лучшего способа это описать просто не существует.

Я… я видела слова. Слова приходили ко мне, стекая с тротуаров, падая с вывесок театров, крича на меня из проезжающих карет. Я шлепала копытом по луже и извлекала тем самым мелодию. Я проводила локтем по песку на пляже и вдруг получала переход между движениями. Просто не существует здравых способов объяснения и передачи вам того, сколь восхитительно щедры и безумно случайны были все эти озарения.

И потому я записывала все по порядку, в котором все эти явления обрушивались на меня. Для этого я таскала блокноты с собой, куда бы я ни пошла. Поначалу все записанное было совершенно бессмысленным. Слова были свалены столь случайно, что только совсем конченный крупстер-позер хотя бы теоретически смог бы извлечь из этого песню. Но по ходу того, как я продолжала собирать неряшливые горы странных идей и оглядывала затем слова наедине с собой внимательным взглядом, постепенно начали проявляться закономерности, и слова начали все больше казаться… просто связанными друг с другом самостоятельно. Можете в это поверить?

Думаю… Д-думаю, я в первую очередь пытаюсь сказать, что когда я вернулась из глубин ничто, нечто проследовало за мной сюда, в мир живых. Нечто вроде таланта, в своем роде. Безумного таланта, и как любая другая нормальная пони, я должна была бы его игнорировать. Но Сапфайр Шорз нуждалась во мне, и потому, вместо того, чтобы отбросить все то, что я набросала за это время, я приняла это. Я сплела из этих слов песни, стихи. И потом, как поистине сумасшедшая пони, я связала это все в плотную стопочку и отправила на следующий день в издательскую компанию.

Со мной связались на следующее утро на пороге моей собственной квартиры. Я подумала сначала, что они послали агентов ко мне домой, чтобы уволить меня лично. Вместо них пришел сам Ирвин Кольтстейн. И он был в слезах. Он назвал песни «прекрасными», «восхитительными», «трогающими душу». Я думала, он надо мной издевается. Ну и, конечно же, мы передали охапку песен в студию. У Сапфайр Шорз был к ним собственный подход, и вот, в наших копытах оказался не только десятый хит… но и одиннадцатый. И двенадцатый. И тринадцатый.

В итоге, мы создали и собрали целый альбом, состоящий в основном из той полученной озарением и собранной воедино стопки стихов. Он быстро стал самой продаваемой пластинкой во всей истории эстрады Эквестрии: «Числа, что возвращают тебя к жизни». Буквально вчера, кстати, на своем последнем осмотре, я слышала в кабинете доктора две моих песни. В первый раз за два года мне написали: «абсолютно здорова». Если честно, я почти и не обращала внимания на свое здоровье с тех пор, как встала после болезни, по причине неиссякаемого источника вдохновения, что с тех самых пор обосновался в моем разуме.

Сапфайр была невероятно рада за меня. А я просто благодарна, что у нее теперь настроение гораздо лучше. Мне… мне правда было очень плохо от мысли, что я тяну ее вниз, потому что какое-то время определенно так оно и было. Для большинства популярных пони отстраненность — обычное дело, или же в самое их естество вживлена надменность, позволяющая им не обращать внимания на других пони. Но только не моя Лавендер. Каким бы ни было ее имя, каким бы ни был стиль ее прически, какой бы костюм она ни носила на сцене, для меня она всегда будет той же растрепанной, отчаянной кобылой, которой нужен был писатель текстов и, прежде всего, друг…

— Может, именно это в конце концов и вернуло меня назад, а не мое сосредоточение на наших с ней девяти хитах, — сказала с застенчивой улыбкой Мелодиа Брэйдс. — Я знала, что Сапфайр Шорз, несмотря на всю свою популярность, была бы без меня бесконечно одинока. Не думаю, что в Холливайни легко найти партнерство, члены которого могут радоваться такой мере… искренности между собой, так сказать. Но в чем бы ни было дело, мне пришлось преодолеть саму смерть, чтобы вернуться в этот мир, чтобы вернуться к ней, чтобы вернуться к тому делу, которое я люблю больше всего. Единственная вещь, что беспокоила меня — это жажда сотворить десятый хит. И едва я достигла этого, ничего, да, абсолютно ничего не могло меня более остановить.

Она хихикнула и обняла себя, сидя у своего края стола.

— Я никогда и не думала, что способна обладать такой великой, безграничной уверенностью в собственных силах, но, вот я перед вами, как доказательство обратного.

— Итак, значит, думаю, можно сказать, что концепция Девятой Композиции вас преобразовала, — сказала с улыбкой Октавия. — И все же, дорогая, то было целиком и полностью ваше собственное достижение, вы и только вы одна добились его силой вашего духа и воли.

— Нужен крепкий дух, чтоб прогуляться назад из… земли духов, — сказал, усмехнувшись, мистер Бард. — Видите? Вот потому-то вы — зарабатывающий награды поэт, а я просто бренчу на гитаре.

— Хмммм… — Мелодиа густо покраснела. — Я просто рада по-прежнему здесь оставаться, делать то, что мне нравится делать, пока я не должна буду… нууу… пока мы все в итоге не уйдем туда, куда должны будем уйти.

Она сглотнула и бросила быстрый взгляд на остальных троих.

— Для чего еще мы здесь, если не для того, чтобы наслаждаться тем временем, что нам дано?

— Фууу, усраться можно… — Винил Скратч стукнула головой по столу и окинула скучающим взглядом комнату. — Проклятые театры, гудящие долины и пересказ мисс Жизнерадостностью Сена Тьмы Кольтрада… Вы, чуваки, что, никогда ни о чем не думаете, кроме мрачного занудства и напыщенной морали?!

Октавия нахмурилась, напрягшись.

— Что ж, мисс Скратч, они определенно значительно перевешивают вашу любопытную историю про богатых знаменитостей и обширные объемы рвотных масс.

— Эй! — ткнула копытом Винил. — Как бы я ни любила Кентербредистские Рассказы, вы, бараны, еще ничего не слышали! Проклятье Девятой, бодать мой сладкий, вкусный, маслянистый круп! Ха! Хотите услышать эпизод реальной жути из передачи «Как музыка накрылась тазом»?!

— Нет, думаю, не хочу, — пробормотал мистер Бард.

— Эй! Завали бороду! — фыркнула Винил, а затем осветила свои темные очки рогом. Она повертела их вокруг копыта как светящуюся палочку, придавливая группу взглядом узко прищуренных магентовых глаз. — Это история сшибет с вас носки, вы, надутые перекультуренные ритмодрочеры! И тогда вы себе зададите вопрос: «Какого хрена я вообще в носках… потому что это же совершенно затасканная прошлогодняя шутка и, к тому же, фу!»

— Эмм… — подняла копыто Мелодиа, жуя губу. — Я, на самом деле, люблю носить носки…

— Короче! — Винил Скратч вскочила, дико размахивая очками в копыте и продолжая лаять: — Вот я однажды устанавливала оборудование для долгой ночи царапания пластинок в священных залах Дискотеки в центре Мэрьями, и тут вдруг мой большой и толстый менеджер подваливает вразвалочку и типа такой…

— Йо, DJ-P0N3, я типа облажался, чувак. У меня типа нихрена нет для тебя звукового камня.

И я типа:

— Чего? Хреново, чуваааак. И чего это у тебя нет нихрена для меня звукового камня? Я, типа, через двенадцать долбаных минут уже выхожу, и я типа вот-вот готова превратить твою глазницу в точилку для карандашей, чувак.

И он типа весь такой:

— Ну, у нас типа есть запасной звуковой камень от предыдущего диджея. Он типа немного потасканный, и зачарование типа разрядилось почти, но зуб даю, ты в него можешь вдохнуть жизнь своими дичущими басами.

И тогда я сказала:

— Ну, если правда думаешь, что из этой тупой хреновины реально еще каплю дерьма выдавить, то давай ее сюда, я посмотрю.

И он, значит, дал, и штука эта реально хреново выглядела. В смысле, она будто вылетела из Алмазного Пса, и я говорю не про переднюю дырку. Так что я шарахнула пару раз им о ближайший стол, и он типа издал звук, но потом, опять же, его тупо мог издать сам стол. В смысле, магия там была, и при этом, вроде и не было. Ну, знаешь о чем я, Октавия? Заткнись.

Короче, к тому моменту зал уже наполнился жеребчиками и кобылками из колледжа. Столько невыспавшихся глаз и так мало музыки — это бабушкин рецепт лютого сонного царства, улавливаете? Так что, типа, нихера времени нет.

— У нас нихера времени нет! — сказала я, ну или типа подумала, что сказала. Не знаю. У меня голова тогда в облаках была, чувааак. Я пихнула эту мелкоту в манаприемник вертушки и дернула рычаг, но ничего не произошло. Ну, я застучала по разъему снова и снова, будто трясла копыто заторможенной тусовщице. А мой менеджер со смеху по швам трещал, жирный педик.

— Ты чего творишь?! — он так громко завопил, что зуб даю, еще чуть-чуть и он изойдет кровью из всех своих приятных дырок. — Эта хрень должна была еще работать! Не перегрузи херовину хренью-как-там-ее!

И как на такое ответить? Я сказала сволочи:

— Ты сволочь, а я, типа, точно знаю, что делаю. Я крутила вертушки еще когда ты клопал на мэшапы Рамшталлиона и Найтвайни.

Он, наверное, на меня орал. Но я точно сказать не могу, потому что он внезапно взлетел к потолку. Может, он был пегасом, или может у меня просто глаза за очками закатились. Трудно вспомнить. Долбаная влажность Мэрьями, да? Нет? Иди пососи флажок почтового ящика. О чем я? А, точно.

— Только погодите, кобылки и джентельпони! — я знала, что это не мой записанный голос, потому что жирный менеджер забыл врубить колонки и, к тому же, голос хихикал, как в выходные у Хантрота С. Томпони. — Мы тут собираемся снести крышу у этой, мать ее лягать, стеклянной хибары, и клянусь рульками Селестии, я прям щас точно готова заглотить целое ведро подсолнухов, вместе с богиней долбаными семечками! Какого, во имя Карибу Алгебры, хрена с тобой не так, жалкий голубой кристаллик?! От тебя что, даже Принцесса Кадензензензенза устала после забухалова в весенние каникулы в Голубой Долине?! Отвечай мне, горящий кусок переоцененной драконьей отрыжки!

Так что я глядела на эту штуку, а мое отражение смотрело на меня, и между нами не было ничего кроме жалкого числа «9». И я типа помню, как сказала, о, эй, только посмотри на… упс, наверно я должна была там говорить. Кхм.

— О, эй, только посмотри на него! — крикнула я. — Тут написано «9»! Но если я его переверну, будет длина в дюймах, на которую вытягивается мой рог холодными вечерами. Но типа если я еще раз переверну — усраться можно! Снова 9! Эй, пони! Идите сюда, зацените эту хрень! И еще, есть тут какая-нибудь волшебница-недоучка? Мне нужно разогреться. Э… в смысле, я про звуковой камень!

И внезапно все пони на танцполе засмеялись. Я не могла сообразить почему, пока не проследила свои действия за последнюю пару секунд и не сообразила, что только что сделала как раз то, что любой уважающий себя экспериментальный художник должен сделать с полуразряженным, очевидно бесполезным куском небесного материала в своих копытах. Я запихнула его себе в нос.

И вот тогда дела пошли как-то стремно. Не знаю, что вы, немагические пони знаете про лейлинии, но они типа любятся друг с дружкой, когда оказываются вблизи друг от друга, неважно, слабые они или нет. Так что, типа, какие бы невидимые, червеобразные нитки мистической шерсти ни дрыхли внутри этого камешка, они вдруг ожили и внезапно обустроили себе уютный электрифицированный домик у меня в левой ноздре. Пару миллисекунд спустя синапсы у меня в мозгу типа такие: «Эй, кто-то тут такой игривый!» И они типа передали это чувство мне на круп, захватив по ходу дела мое сознание.

И, фух, чуваааакиии. Прыгали когда-нибудь с краю Кантерлотских утесов в озера кристального леса внизу? Ну, если пройдете через то, через что прошла я, сомневаюсь, что вам такое когда-нибудь понадобится. Вот это был богиней долбаный приход. Я видела вещи, которых никто видеть не должен, мистические вещи, одетые, типа, в гигантские плащи из звезд, идущие бок о бок с уважающими себя галактикам, толкая своих младенцев в колясках и, типа, тут же их сжигая нафиг. И тогда пришли кометы в полицейских шлемах и засвистели в свистки, выплевывающие вспышки гамма-лучей и срывающие все с мистических штуковин до самых голых космических костей аудифильского тока.

Ха! Не. Нееее, я же просто шучу. Я, типа, приземлилась на такую галлюциногенную равнину из крутых светящихся голубым линий, а там кругом гром, молнии и прочая херня. И тогда ко мне подошел типа один такой пони, весь запакованный в черный латекс и всякую херь, и выглядящий типа совсем как Брюс Бокслетней.

— Вааау! — ахнула я. — Ты выглядишь типа совсем как Брюс Бокслетней!

— Девяносто девять ночей без любящего копыта, — его глаза заострились, как грани алмазов, и он слетел ко мне и прошептал: — Винил, это не страшно, если ты хочешь целовать кобылок.

— Чо?

И в тот момент, перед нами возникло девять пони в светящейся красной броне.

— Узри! — рыкнул Брюс и поставил меня на копыта. — Девять пони в светящейся красной броне!

— Точно, чувак! Нам, типа, точно надо будет записать их голоса как сэмплы.

— Нет времени! — крикнул он, сдернул со своей спины гигантскую светящуюся подкову и принялся колошматить ей этих пони, разбивая в звенящие стеклянные осколки. — Быстро! Открывай дверь!

— Ща! — и, конечно, единственный правильный способ это сделать — это открыть рот нараспашку и вырвать себе язык. Я впечатала его в землю и дернула за дверную ручку. С другой стороны стояла мать и держала молоток.

— Эй, я его возьму ненадолго! — сказала я и выхватила у нее инструмент. Не знаю, как я вообще еще могла говорить слова, чуваааак. Может, я их вибрировала хвостом. — О, кстати, я типа тебя точно прощаю, что ввалилась на мое первое свидание голой и с кусачками!

И я захлопнула дверь у нее перед носом и развернулась.

— Чего еще?!

— Девять кругов по периметру твоих страхов! — крикнул Брюс. Его было трудно услышать поверх всех этих писков и гудков и прочих лютых Ройксадлевых звуков, гуляющих эхом над его светящейся двухколесной штуковиной, по типу телеги. Я скорее сблюю радужными кроликами, чем смогу точно описать это словами. — Не медли!

— Богиня, ты горячее, чем адамово яблоко взрослого дракона! — закричала я и начала бить себя раз за разом по рогу молотком. После девятого удара мне стало скучно и я просто раскрыла себе череп пополам копытами. Вверх взметнулся рой бабочек, ну или, по крайней мере, мне поначалу показалось, что это бабочки. Я на тот момент была малость сумасшедшей. Потом крутящиеся бабочки оказались кучей девяток и шестерок, танцующих друг с другом в парах. К тому моменту я уже могла только смеяться. Или, может, кричать. Кричать тоже круто. — Рааааааа! Кажется будто у меня вены наполнены клубникой и каждая из ягод голосует за республикопытцев!

— Хорошо! — крикнул Брюс поверх грохота своих колес и света и носящихся подков с данными и прочей хрени. — А теперь бросайся в сердце Кобыльей Концертной Программы!

— Я сногсшибательна! — и я бросилась через край плато и нырнула прямиком сквозь колонну светящихся вертикальных ротоскопических эффектов. Мой собственный смех меня догоняла и я хотела лизнуть ее сладкие губы, чтобы она тоже вспомнила, как вкусны пирожки с вареньем из пони за завтраком, прежде чем вырастешь из детства и твой рот не станет реально гадским и крупстерским, постоянно ищущим новые, еще более лютые звуки, чтобы извлечь хотя бы малую толику художественного наслаждения из голодных глубин бледного музыкшафта. И внезапно я поняла, почему у меня в голове звучит ритм, потому что Брюс столкнул меня с края сияющей крути девятого звукового камня, и внезапно я оказалась, голая, над моими ревущими вертушками на дискотеке Мэрьями, понимая в первый раз, что я всю жизнь была голой…

— И вот так… — Винил Скратч поставила точку в своей истории крепким ударом по столешнице. — … я чуть было их не получила!

Она наклонилась вперед с гордой улыбкой, а потом наморщила нос, вникнув в собственные слова.

— Ой. Погодите, — она рассеянно моргнула. — О чем мы вообще говорили, чуваки?

— Если отбросить поэтические гиперболические нюансы… — Октавия бросила взгляд на остальных двоих и потерла копыта. — Похоже, у нас действительно есть что-то общее.

— Разве? — спросила Мелодиа Брэйдс, скривившись в сторону Винил.

— Барышня Октавия пытается сказать нам, дорогая, что мы все, похоже, имели дело с проклятьями девяток, — сказал мистер Бард.

— И при этом, мы ведь их преодолели, не так ли? — добавила Октавия.

— Хех… хехех… — улыбнулась своим очкам Винил, прежде чем нацепить их вверх ногами себе на голову. — Пробовали когда-нибудь убрать первое о и поменять местами е и р в слове «преодолели», а? Кхх… хахахахах! Чувааааааак…

Октавия вздохнула.

— Большинство из нас… по крайней мере.

— Тогда откуда у меня чувство, будто мы вернулись прямиком туда, откуда и начали этот разговор? — спросила, надувшись, Мелодиа. — В смысле… что это вообще нам дает?

— Вы спрашиваете меня, дорогая? — пожал плечами мистер Бард и указал в сторону Октавии. — Направляйте свои вопросы вон туда.

— Хмммм? — удивилась Октавия. — Мне?

— Вы же начали этот полукрупый разговор! Думаю, у вас был повод свести нас всех вместе, чтобы мы поделились друг с другом знаниями о Проклятье Девятой.

— Боюсь, вы застали меня врасплох, — сказала Октавия, указывая на себя копытом. — Уверяю вас, я просто размышляла о поставленном вопросе. Должна признать, с самого начала он крайне интересовал меня, но без сомнений, не я предложила эту тему для разговора.

— Но… — Мелодиа растерянно моргнула, жуя губу. — Если начали беседу не вы…

— Ой, завязывай с этим, мисс Галстук-Бабочка! — воскликнула Винил Скратч, закатив глаза под очками набекрень. — Поверьте пони, у которой сорвало крышу. Слишком это хренова жестокость — лезть копытами в голову кобыле. Почему мы вообще начали этот разговор? Кончаются автографы, а, мадам Кантерлот?

— Не она начала беседу, — сказала я. — Начала я.

Все четыре пони за столом одновременно развернулись лицом ко мне.

Я сидела в углу комнаты на табурете и улыбалась. Моя седельная сумка лежала под боком. Поправив рукава толстовки, я заговорила:

— И должна сказать, я весьма горжусь тем, как легко вас унесла в нужном направлении тема разговора без каких-либо моих указаний. Вы четверо, действительно самые лучшие музыкальные таланты-единомышленники, которых только может предложить этот век.

— Эээээ… — нервно поерзала на стуле Мелодиа.

Октавия лишилась дара речи. Мистер Бард чесал седеющую голову под шляпой.

— Да, эм, окей, — прищурилась на меня Винил Скратч и выровняла очки. — Кто сюда пригласил говорящий лайм в куртке?

Я хихикнула.

— Все на самом деле наоборот. Видите ли… — вытянув передние ноги, я обвела ими стол. — Я вас всех пригласила. И вы определенно меня не разочаровали.

— Я не понимаю. Я вижу вас в первый раз в жизни, мисс… — сощурилась на меня Октавия.

— Хартстрингс, — ответила я, пытаясь скрыть свой восторг от самого ее присутствия. — Лира Хартстрингс. И я все это время с удовольствием слушала ваш разговор.

— Ага! Хех! — гоготнула Винил с ехидной ухмылкой. — А я типа богиней долбаный вампир!

— Погоди-ка, дорогая, — сказал мистер Бард, наклонившись вперед и глядя на меня с подозрением. — Вы все это время были здесь и при этом до самой последней сеном драной секунды мы от вас не услышали ни шороха и не видели даже дюйма вашей шкуры? Как же такая замечательная кобылка, как вы, может ожидать, что мы в такое поверим?

— Я не могу, конечно же, ожидать, что вы просто возьмете и поверите во что-либо, мистер Бард, — улыбаясь, сказала я мягко. — И нет, я не считаю это невежеством с вашей стороны. Вы весьма приземленный в хорошем смысле пони и чтобы понять природу вещей, потенциально ли она магическая или нет, вам нужно иметь доказательство из первых копыт. Чтобы объясниться, раскрыть мое положение, рассказать кто и что я есть… ну… на это потребуется немало средств и умений, которыми я просто не могу распоряжаться в данный момент. Но это на самом деле не играет роли. Что ее играет, так это то, что вы все доказали кое-что мне.

Я повернулась, чтобы улыбнуться им всем одновременно.

— Вы доказали мне, что все вы оказались однозначно способны преступить границы собственных сомнений и помочь мне с самым невероятным музыкальным проектом нашего времени.

— К-каким таким проектом? — сказала Мелодиа, пытаясь укрыться незаметно от моего странного для нее взгляда.

— Проектом, который многое почерпнет из вашего мастерства в поэзии, лежащей в глубинах сердец пони, — сказала я ей. Я повернулась к Октавии: — Проектом, который станет самой изысканностью благодаря вашим амбициям и идеальному исполнению.

Я перевела улыбку на мистера Барда:

— Проектом, судьба которого зависит от вашего уважения к земле меж Небесных Твердей и тому, что лежит за ними.

Я, наконец, перевела взгляд на DJ-P0N3:

— Проектом, который… хихи… может быть представлен только таким пониманием реальности, что в лучшем случае зыбко.

— Ээээ… — Винил уставилась пустым взглядом на меня. — Круто?

— Подозреваете ли вы об этом или нет, но вы вчетвером представляете собой лучших из талантов, какие только может предложить музыкальная сцена Эквестрии. И теперь я скромно прошу вас помочь мне с записью мелодии: не простой мелодии, но неукрощенной элегии, затерянной меж основ времени, брошенной за пределы сознания магией, что темнее самой ночи, но изначально созданной для того, чтобы ее обнаружили вновь и передали ее звуки обратно в невозможное ничто, из которого она вышла. Думаю, для вас не должно стать сюрпризом, что общность ваших переживаний играет определенную роль в этом амбициозном предприятии, ибо речь идет о девятой элегии в забытой симфонии, таинственном предконечном произведении, что служит последним барьером, за которым более нет дороги назад. Барьером меж тем, где нахожусь я, и Ноктюрном, которым закончены будут все Ноктюрны.

— Но мы не знаем решительно ничего о вас. Даже если бы мы хотели, что может дать нам повод довериться безымянному безликому единорогу, которого мы ни разу не встречали, и работать с ним?

— Думаю, было бы здорово, если бы вы дали нам еще над чем мозгами пораскинуть, дорогуша, — добавил мистер Бард.

— Очень мало чего во мне достойно внимания, — сказала я. — По крайней мере, до тех пор, пока я не смогу найти способ выражать себя в полной мере, искренне и навсегда. Что и является итоговой целью всей этой симфонии.

— И как же вы собираетесь записать эту симфонию, о которой вы, по-видимому, уже знаете?

— Корень моей проблемы в том, что музыка была передана мне разобранной на части, случайные и хаотичные, будто бы специально созданные для того, чтобы разбиться о жесткость мышления смертного разума. Не я первая наткнулась на нее. До меня ее обнаружил один пони, и в своих попытках в одиночестве расшифровать ее он зашел в тупик, что разорвал его разум в клочья. По этой причине он впал в помрачение, обратился в безумца, что оказался единственной душой, благословленной или же проклятой вечность помнить моменты истории, которые существовали лишь только в его мучительных воспоминаниях, и больше ничьих. Теперь девятая композиция — моя ноша, но я не могу записать ее, полагаясь только лишь на себя. Я всего лишь одинокая смертная душа, образованная, да, но едва ли способная постичь элегию в одиночку. Именно потому я привела вас сюда: из Лос-Пегасаса и Кантерлота, из Орландоутс и Эпполузы. Ваш талант поможет мне, придаст мне сил там, где я споткнусь. Вместе мы, вполне возможно, сможем закончить Элегию №9, «Элегию Запустения». И тогда, может быть, только лишь может быть, я отправлюсь в одинокий, трудный, но судьбоносный путь к десятой композиции и преобразую себя навсегда.

— Ага, окей! — безумно усмехнулась Винил Скратч, взмахнув копытом. — Теперь я точно знаю, что это какой-то сумасшедший эпизод Скачущей Камеры. В самом деле, что это вообще за тупая шутка?!

— Это… наводит на вопрос, — Октавия перевела взгляд на единственного жеребца в комнате. — Мистер Бард, если я не ошибаюсь, вы ведь по-прежнему на отдыхе. Не должны ли вы находиться прямо в этот самый момент в Эпполузе?

— Нет! Не отвечай ей! — прорычала Винил. — Не корми блевотно-зеленого параспрайта! Мне нужно настоящее объяснение этой неклевой свистопляски!

— Ну, тогда вы можете найти объяснение сами! — сказала я вежливо. — Кто-нибудь из вас помнит, как вы в самом деле сюда попали?

— Пфффф, конечно! Да я же… — слова Винил Скратч затихли. Ее затененный очками взгляд поплыл по потолку.

Октавия внезапно уставилась, разинув рот, на деревянную столешницу перед собой.

Мистер Бард встал, опрокинув при этом за собой стул. Он сглотнул и уставился на дрожащий огонек лампы над головой.

Мелодиа Брэйдс обнимала себя копытами и дрожала, испуганно глядя в стену.

— Упрощу для вас немного ситуацию, — сказала я мягко. — Вы в Понивилле. В моем городе, так сказать.

— Пони… вилле? — Октавия покатала на кончике языка название.

— Я бывал здесь однажды с гастролями… — буркнул мистер Бард, по-прежнему стоя в задумчивости над перевернутым стулом. — Воздух… действительно как-то узнаваемо пахнет…

— Погодите, Понивилль? — моргнула Мелодиа, и всякий страх исчез из ее глаз, когда она затрепетала крыльями. — Однако же… у-у меня здесь живет двоюродный брат!

— Не упростила, — проворчала Винил и повернулась ко мне, опустив на кончик носа очки и продемонстрировав остекленевшие магентовые глаза. Она пожала плечами, потом еще раз. — Каким.

Ее передние ноги просто опали по бокам.

— Каким таким хреном?!

— Все просто, — сказала я. — Я воспользовалась частицей магии: частью песни, особой песни, той песни, что определила суть и границы этого мира и всего того, что обитает в нем с самого начала времен. И затем я обнаружила еще больше песен, многие из которых освободили меня, но многие, наоборот, заковали. Но в самой гуще этой запутанной ситуации я обнаружила мелодию, способную привести вас всех ко мне, чтобы помочь мне разрешить величайшую загадку на моем пути преобразования.

— И что же, позвольте поинтересоваться, это за мелодия? — спросила Октавия с искренне заинтересованным видом.

Я прочистила горло.

— Конечно же «Песнь Созыва», что же еще.

— Кххх! — сплюнула Винил. — Я-то думала, что сама упоролась!

— П-песнь Созыва?

— Дорогая моя, это уже выходит за границы даже самых вычурных выдумок, — отметила Октавия с холодным выражением лица. — Ни один смертный не обладает магическим могуществом в такой мере, чтобы исполнить эту священную композицию.

— Даже у сестер-аликорнов нет возможности исполнять ее! — воскликнул мистер Бард, подняв стул на место и снова откинувшись на нем. — Почти тысячу лет у них не было ни частички силы, чтобы ее сыграть! Особенно с тех пор, как они тупо потеряли священную реликвию, только с помощью которой вообще можно исполнять это дело…

На одном дыхании я открыла седельную сумку и достала из нее кое-что. Я подняла перед собой сверкающий предмет, сделала шаг вперед и положила его на край стола со звучным металлическим звоном. Всю комнату озарило золотое сияние и все разом затаили дыхание.

— Благая Селестия… — выдавила Октавия.

Мелодиа инстинктивно зависла в воздухе.

— Б… быть не может…

— Звезды мои… — мистер Бард вновь опрокинул стул. Он сглотнул. — Вестник Ночи…

Глаза Винил Скратч дрогнули. Она поглядела на всех, на меня, затем на стол. Положив копыто на край, она крепко по нему стукнула, затем еще раз, другим копытом. Тут же поморщившись и зашипев, она замахала передней ногой.

— О да, это боль. Значит реально. Реальнее некуда.

Я глядела на них твердым и неотрывным взглядом. В комнате звучал едва слышный гул, гул, который был здесь все это время, но только сейчас пони смогли узнать его, ибо они увидели, что самая длинная из струн Вестника Ночи бесконечно вибрирует в моих копытах. Мое тело озарялось каждым своим дюймом, когда мои копыта нежно гладили плавно изгибающиеся девственно чистые контуры инструмента.

— Да, это часть песни Вселенского Матриарха, самое ее дыхание. И да, Вестник Ночи был утерян. Но отныне это не так. Он был найден. Я воспользовалась им, чтобы перенести вас сюда. И теперь, с вашей помощью, я воспользуюсь им для того, чтобы свести воедино Девятую Элегию и придать материальность запустению.

Они оставались неподвижны в своих пораженных сгорбившихся позах. Я почувствовала сердцебиение Октавии через стол, когда она оперлась о деревянную столешницу в поисках поддержки. Слева от меня Мелодиа опустилась на копыта, прочистила горло и посмотрела на меня жеребячьим взглядом, полным глубокого любопытства:

— Как… — жалобно выговорила она. — К-как вы его нашли? Никто не знал его местоположения века… целую вечность…

Я подняла на нее взгляд. Я улыбнулась.

— Его дали мне.

— Кто?! — выдавил мистер Бард. — Никто не может просто так пройти мимо и сунуть вам в копыта самую забытую, самую священную, самую чтоб-ее-всемогущую реликвию в истории!

— Такое вполне возможно, если этот кто-то держался за нее столь долго, что понял: пришла пора передать факел новой душе, душе, чьи пределы очерчены тем же проклятьем, но гораздо лучше подготовленной к тому, чтобы вытянуть, наконец, себя из этой передряги, — я крепко прижала к груди массивную раму Вестника Ночи, продолжая говорить: — Так же, как и я с вами, он установил со мной связь сквозь пространство, время и Небесные Тверди с помощью песни. Песни, которую он написал, но которую, во многом так же, как и мелодии Царства Неспетых, мне пришлось разыскать самостоятельно, продемонстрировав немало прилежания и самоотверженности. Видите ли, у меня тоже есть своя история…

Все началось больше года тому назад, но то, что имеет отношение непосредственно к нашей встрече, началось только совсем недавно. В течение долгих месяцев я билась над расшифровкой тайной Симфонии, Ноктюрна, укрытого от анналов истории с единственной целью — оставаться скрытым, наравне с удержанием духа неизведанного ужаса запертым внутри. Пока я не постигла седьмой из десяти элегий, мне не было дано возможности увидеть истину собственными глазами. Восьмая элегия оказалась ключом к постижению и осознанию, наконец, этой истины. Я обнаружила ее, прослеживая свои шаги и играя восьмую элегию снова и снова, и тем самым, узнавая правду о своем прошлом, которое было переписано вплоть до самой материи реальности.

Думаю, можно не говорить, что это открытие ужаснуло меня. И все же, сколь бы одинокой и забытой я ни была, мне нужно было продолжать узнавать новое ради возможности подобраться к девятой элегии и встретиться лицом к лицу с тем, чего я боялась больше всего в своей жизни, и чего во многом я продолжаю бояться до сих пор.

В процессе освоения восьмой элегии я узнала кое-что важное: я оказалась не единственной смертной пони, когда-либо пытавшейся вскрыть тайны Ноктюрна. В моем распоряжении оказалась книга, и внутри нее одинокие слова жертвы беспощадного времени прояснились для меня, когда магическая мелодия прозвучала у меня в голове от начала и до конца. В попытке привести свои переживания к ясности, как и автор той книги когда-то, я оказалась непреднамеренно утянута из этого мира в мир неспетых. Это место — самое ужасное, какое только можно представить, величайший секрет из всех секретов, нечто, о существовании чего вы забудете, покинув эту комнату, и оно к лучшему. Ибо теперь я убеждена, что оно прячет нечто, что никогда не было предназначено ни для смертных глаз ни даже для бессмертных. Тот факт, что я знаю о нем и все еще могу говорить о нем — это проклятая аномалия, ошибка, которую я изо всех сил пытаюсь исправить.

И все же я каким-то образом оказалась вновь в том царстве кошмаров, земле потерянных душ и измученных рефренов. Я увидела правительницу этого царства, когда она заметила меня со своего высокого трона. И когда она начала швырять мне оковы, на помощь мне пришел — кто бы вы думали? — мой друг по переписке из далекого прошлого. Освободив меня, он выбросил меня из земель меж Небесных Твердей. И сделал он это с помощью песни.

И едва я вернулась в безопасность мира смертных, вновь подвешенная в проклятой неопределенности существования в роли парии, благодарность за мою спасенную жизнь ошеломила меня, и потому я не могла мыслить ясно. Только благодаря тщательным размышлениям и долгим обдумываниям я осознала, что он воспользовался песней, чтобы вернуть меня домой. И это была не просто какая-нибудь случайная песня, но нечто знакомое: пугающее произведение искусства, тщательно выложенная мозаика из всех тех мелодий, что заразили и прокляли обе наши души, стоящие по противоположным концам окаянного тысячелетия.

Я не знаю, как это у него получилось, но мой друг из прошлого взял куски Ноктюрна, вырвал ошметки проклятой симфонии и сложил их ключевые части вместе таким образом, чтобы воздвигнуть переход между его миром и моим. Те части песни, каких ему не хватало, он восполнил собственным существом и сплавил их воедино воспоминаниями о душе, которой он давно был предан в безграничной верности умом, телом и духом. Эту песню он назвал «Эхо Пенумбры».

Мне не довелось обнаружить Эхо сходу. Мне потребовалось немало изнурительных ночей внимательного чтения и изучения, блуждания по следам моего друга. Я отслеживала художественно сплетенные слова, беспорядочно вьющиеся меж нагромождений безумной бессмыслицы, составлявшей собой большую часть подсвеченного магическим сиянием дневника, который он мне нечаянно унаследовал.

Или, быть может, не так уж и нечаянно? Познакомившись с его песней, с Эхо, я теперь понимаю, что мой друг воздвиг переход между нами, тропинку, что вечно будет бросать вызов пространству и времени, переход, что мог быть проложен лишь только разумом гения, который, по счастью, оказался вооружен святейшим инструментом, известным смертному плану бытия. Этот самый инструмент благодаря только лишь факту владения собой сохранял в живых ту оболочку, оставшуюся от единорога, достаточно долго, чтобы он смог спасти меня в тот судьбоносный день в Царстве Неспетых.

У меня был долг — не только перед собой, но и перед моим другом. Он проложил переход ко мне. Теперь пришло время мне пересечь его и встретиться с ним посередине, провести самый тихий и самый драгоценный из всех секретных разговоров в зияющей бездне меж Небесных Твердей. И чтобы это сделать, мне необходимо было записать его песню, как он однажды записал мелодии, проклявшие нас обоих. Воспользовавшись с осторожностью восьмой элегией и внимательно следя за закономерностями, что он оставил для меня и только меня, я сумела раскрыть ее. Я извлекла разгадку «Эха Пенумбры».

И следом за этим пришел момент великого напряжения. Я знала, приступая к исполнению, что играю концерт, которому, возможно, не суждено будет когда-либо повториться. Я знала, что устремляюсь в земли, пейзажи которых не предназначены для моих глаз. Мой друг жил там, застряв в лимбо Селестия ведает сколько лет. Как же мне продержаться, пусть даже на самой границе, хотя бы несколько призрачных и жутких минут?

Исходя из подсказок, которые он оставил мне, я знала, что пройти через это можно только одной дорогой, и что я никогда больше не услышу о нем в своей жизни. Я спустилась в погреб за моим домом: укрытую от чужих глаз и ушей своеобразную студию, в которой я предпринимаю рискованные попытки исполнения симфоний, нот которых не должны касаться смертные копыта. Оказавшись там, я установила лиру и затем принялась вырывать страницы из его дневника. В течение следующих двух часов я развешивала по земляным стенам моего подвального укрытия листы строго на ключевых точках и под ключевыми углами. В итоге, вся комната оказалась заклеена страницами, принадлежавшими моему забытому самим временем товарищу. Я притушила свет и села перед своим инструментом, понимая, что время пришло.

Я сыграла восьмую элегию, вложив в исполнение на этот раз всю свою душу. Я повторяла ее раз за разом, до тошноты, все это время не отрывая глаз от окружавших меня страниц его записей. В воздухе разлился ржавый запах, подобный запаху затонувших в бездне металлических платформ; так я поняла, что двигаюсь в верном направлении. Записанные слова моего друга озарили страницы ярко-голубым, как и всякий раз до того. Но теперь в них был узор, закономерность, нечто, придавшее осмысленность безумству пони, который, казалось, всего лишь нес бред в своих дневниковых записях, нагромождая одна на другую строки циклического текста.

Теперь я видела, как слова соединялись друг с другом от страницы к странице, от разворота к развороту, так, как они никогда не выстраивались прежде. Голубой текст слился в единые пятна, формируя ленты, извивающиеся текучими петлями, и вскоре меня уже окружила собой сфера из букв, кружащихся и сливающихся в твердые кольца, погружающих то, что я раньше считала своим погребом, в абсолютную тьму. Там, в этой небесной звуковой кабине безумия, я перехватила лиру в копытах и принялась играть песнь, которую нашептывала мне каждая почерневшая грань сферы: «Эхо Пенумбры».

Я входила в сосуд безумца, бежавшего от цепких лап времени и пространства. Путешествие туда само по себе было сродни безумию, и все же я не оборачивалась назад. Проклятье Девятой поглотило разум моего друга. К счастью для меня, преодоление этого самого Проклятья — как раз то, что мне нужно, чтобы обойти ловушку, обратившую его в загнанную и изнуренную оболочку.

Я сидела там, в самой бездне черноты и играла на лире. Я не видела ничего, уже даже на расстоянии дюйма от носа. Я чувствовала, как дыхание из меня истекает холодным паром, но не могла видеть его самого. По мере того, как я продвигалась к концу песни, я не слышала ничего, кроме тихой колыбельной исполняемых мною нот. И когда мелодия подошла к концу, я не услышала аплодисментов. Вместо них я услышала цепи.

Лязг приближался и приближался. Цепи ползли ко мне как змеи сквозь тьму. Глаза мои были широко раскрыты, но впереди меня поджидала лишь граница забвения. По ту сторону непроницаемой стены приближался шум, скользя вверх уже в незримых мне дюймах от моего лица. Я вновь почувствовала пар ледяного дыхания, но на этот раз он был не моим. Я более была не одна.

Сглотнув, я вновь заиграла Эхо, на этот раз мягко, и мой дрожащий голос пытался проговорить поверх музыки:

— Я знаю, что она забрала у тебя, — проскулила я, пытаясь поддержать в душе храбрость. — Я знаю, что жизнь в Царстве Неспетых высосала из твоего тела. И потому я задаю тебе вопрос, и хочу лишь один из двух ответов. Если желаешь ответить мне «да» — сыграй высокую ноту. Если хочешь ответить «нет» — сыграй низкую.

Я сделала глубокий вдох и прошептала во тьму:

— Алебастр Кометхуф, это ты?

Опустилась абсолютная тишина, мертвая и сухая как кость, пока пар не расступился передо мной и единственный звук не прогудел в запустении.

Высокая нота.

Я содрогнулась. С трудом, я уселась прямо. Я продолжала играть дрожащими копытами песню, его песню, их песню.

— Алебастр, — выдавила я. — Это ты спас меня в прошлый раз, когда я вошла в ее царство?

Высокая нота, без раздумий.

Я закусила губу. Я спросила храбро:

— Можешь ли ты спасти себя? Можешь ли ты вернуться со мной в мир смертных?

Наступила тишина, затем последовала низкая нота, заставившая вибрацией своей задрожать мои ребра.

Я сжалась, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. Я не могла потерять контроль над собой. Не здесь. Не перед ним.

— Ты сыграл Пришествие Рассвета? Ты смог, в итоге, закончить Ноктюрн Небесных Твердей?

И вновь тишина, затем еще одна низкая нота, скорбная и протяжная, как вой умирающего животного.

Я крепко зажмурила глаза. Я задала следующий вопрос, хотя я уже знала заранее, что смысла нет:

— Можешь… можешь ли ты научить меня Девятой Элегии? Элегии Запустения?

Низкая нота прозвучала на этот раз яростно, кратко и даже, практически гневно. Я тяжело задрожала, услышав ее.

— Пр… прости, я просто… — я закусила губу. Я не знала, когда наша встреча может закончиться, или как быстро рухнет сфера, отрезав меня от духа моего друга навечно. У меня не осталось никакого выбора, кроме прямолинейности, эгоизма:

— Ты… ты можешь что-нибудь дать мне, Алебастр?

Я ожидала глухой тишины. Но озарение обрушилось на меня, едва его ответ ударил по моим ушам: режуще высокий, как смех полоумного призрака.

И тут же нечто большое и металлическое с силой ткнулось мне в копыта. Я закричала от внезапного резкого холода, но вес предмета в дрожащих копытах заставил меня замолчать. Я знала в точности, что это такое, едва почувствовав его касание, пережив его каждой клеточкой подпрыгнувшего от неожиданности тела.

— Алебастр! Это… — я закусила язык. Я была так поражена, так растеряна, так зла на всю эту внеземную неразбериху вокруг меня, вокруг нас, на эти первые и последние объятия на расколотых границах реальности. — Могу ли я сделать что-нибудь для тебя? Могу ли я вытянуть тебя из Царства Неспетых, чтобы ты тоже обрел свободу?

Низкая нота, бывшая мне ответом, не несла ни следа эмоции, ни следа скорби и сожалений. Она резонировала на струнах священного инструмента в моих копытах и я чувствовала, как рассеивается его магический захват, когда он, наконец, уступил мне священную реликвию.

И все же я заговорила сквозь тени сдавленным голосом:

— Алебастр, она любила тебя. До самого конца. Хотела бы я… Хотела бы я, чтобы ты в это смог как-то поверить…

Сфера лопнула, будто кто-то на другом конце вселенной сделал глубокий вдох, развеивающий ледяные космические испарения. И вернулось дыхание назад единственным звуком, выше любого голоса, что когда-либо касался верхних границ слуха пони:

— Да.

И эта нота расколола сферу, разорвала страницы дневника в клочья и опрокинула меня на спину посреди озаренного светом свечей пола погреба, где я пришла в себя, сжимая всеми четырьмя копытами прекрасный золотой инструмент, пока пепел наследия моего друга оседал вокруг подобно мягкому снегу.

— Видите ли, я здесь не только ради самой себя, — сказала я, склонившись над мерцающим Вестником Ночи в центре деревянной комнаты для совещаний. Октавия, Мелодиа, мистер Бард и Винил неотрывно глядели на меня, пока я говорила, обращаясь ко всем сразу: — Это его наследие стоит на кону, его история, оставшаяся незаконченной. А также, подозреваю, и история бессчетного числа других пони, которые навечно оказались утеряны в проклятой бездне Царства Неспетых по ту сторону Небесных Твердей. Если я воспользуюсь дарами, данными мне, музыкальной дорожной картой в моих копытах, священным инструментом, которым я отныне владею, как владел он когда-то, тогда я обрету личную ответственность, несомненный долг преодоления Девятой Элегии, и даже Десятой. С вашей помощью я смогу преодолеть половину пути к завершению этого неуловимомого сочинения. Я смогу покинуть свое заточение, просветленная и обогащенная. И может быть, всего лишь может быть, придет день, когда я смогу вновь поговорить с вами как с дорогими друзьями и рассказать вам, чем же закончилась эта история.

На комнату опустилась мертвая тишина: явный признак пораженной и зачарованной публики. Но у этого концерта нет занавесей, и едва ли осталось еще достаточно времени.

Потому я улыбнулась и мягко попросила их:

— Поможете ли вы мне, мои дорогие коллеги и гении? Поможете ли вы мне соединить воедино разбитые осколки Девятой Элегии?

Все, что им потребовалось — лишь единожды обменяться взглядами. И внезапно они все встали, пошли, бросились галопом, полетели ко мне, ожидая указаний, своих ролей, своих мест.

— Мне нужно что-то, на чем писать, — сказала Мелодиа Брэйдс.

— Думаю, я не прочь на эт дело взглянуть, — добавил мистер Бард.

— Ээээ… ехех… — Винил Скратч нервно почесала шею. — Если ждешь от меня какой долбаной помощи — объясни сначала, на чем нам тут вообще играть-то?

— Что поднимает вопрос: на ком же из нас лежит устрашающий долг держать сам Вестник Ночи? — сказала Октавия, тревожно заглядывая мне в глаза.

Я усмехнулась. Толкнув реликвию по столу, я сказала виолончелистке с мировой известностью кое-что, о чем мечтала уже многие годы:

— Вот, на здоровье, Тави. Не стесняйся.

Мы перестали быть пятью разными пони. Внезапно, мы стали единой сущностью, несущей дары пяти долей единого мозга. Мы думали как один, говорили как один, ибо таили в себе одинаковую мечту, одинаковые амбиции. Песнь Созыва не подвела меня. Я соединилась с четырьмя духами, которые понимали все, что понимала я, которые ценили все, что ценила я, которые мастерски хранили в себе, за фасадами их раздельных и ярких характеров, одинаковую степень гениальности и любви к музыке. Наш общий знаменатель, общее чувство, определяющее наши сущности — это ненасытная любовь к музыке, к сотворению красоты из шума, к созданию симфоний там, где раньше не было ничего.

Мелодиа Брейдс заложила основу, на которой держалась вся наша работа. Она выбирала ключевые куски Девятой Элегии, которые разрозненно посещали мой разум. Она даже разделила записанные мелодии на еще больше кусочков, создавая новые, гораздо более изящные структуры, к обнаружению которых я никогда бы не подобралась самостоятельно.

Едва был записан каждый неразделимый кусочек, пришел черед Октавии их исполнить. Она играла с такой элегантностью и самообладанием, что в глазах моих практически стояли слезы от одного только вида ее, не говоря уж о звуке, коий она извлекала. Даже с инструментом богинь в копытах, она выглядела абсолютно естественно. Она перебирала нерушимые струны с вящей властностью, покрывая стены калейдоскопом лент золотистого света.

Слушая каждый кусочек элегии, исполняемый Октавией, Винил кратко, но метко комментировала их. Пользуясь своим мастерским слухом, она говорила Мелодии, какая часть исполняемых Октавией кусочков хорошо сливалась с другими, а какая нет. Благодаря нестандартному подходу диджея, нерасшифровываемая мелодия Ноктюрна становилась чем-то настоящим, чем-то осязаемым.

И затем пришел черед Джампин Рей Барда, чтобы свести все воедино. Все это время он говорил тихим голосом. Его борода качалась под шепчущими губами, пока он обследовал сферу смысла, лежащую глубоко под внешними слоями созидаемой нами священной гармонии. Он хватал кусочки, указанные Винил Скратч и соединял их вместе одним лишь искренним вниманием и терпением, подобным оному у континентов, слепляющихся воедино за миллионы лет.

И затем пришла моя очередь записать конечный продукт, вытащенный нами из глубин забвения. Я оказала Октавии почтение, и она начала исполнять Девятую Элегию. На полпути, впрочем, она остановилась и поглядела на остальных. Мелодиа первая узнала искорку в ее глазах. Она повернулась ко мне и спросила, есть ли у меня еще один инструмент.

К счастью, я также захватила и свою лиру. Не представляя даже, что моя мечта вот-вот воплотится, пока это, наконец, не произошло, я встала бок о бок с Октавией, ожидая ее сигнала. Остальные трое наблюдали за тем, как мы вдвоем исполняем Элегию. Где-то в океане издаваемых нами обеими восхитительных звуков переплетались стремительные мелодии, проходя под и над друг другом. И там, в этих водах, мы наконец закончили эту часть, настоящую часть, во всей ее неоспоримой целостности. И в тот момент все обрело смысл с ясностью столь четкой, что я практически пожелала исполнить еще раз «Эхо Пенумбры», чтобы лично поцеловать Алебастра.

— Значит, это не Элегия Запустения, — заметила я, уставившись с усталой улыбкой на золотую раму Вестника Ночи. — Это Дуэт Запустения.

— Он никогда и не предназначался для одной пони, — заметила Мелодиа. — Ибо для того, чтобы мелодия сохраняла целостность, ее должны играть две души и два инструмента.

Мистер Бард кивнул.

— Наверн, вот почему вы реально так надолго застряли даже с ее половиной? — спросил он меня.

— Вы даже не представляете, как это мне помогло, — сказала я мягко компании, остановившись на пути мимо них для того, чтобы похлопать каждого по спинам. — Клянусь, сколь ни была бы темна моя доля, кажется, будто я уже гораздо яснее вижу дорогу домой.

— Хех, музыкант с ясной головой, — сказала Винил с рассеянной улыбкой. — Эту хрень я, может, даже когда-нибудь попробую.

— Но вы уверены, что у вас действительно есть повод для оптимизма? — Октавия печально поглядела на меня, положив Вестник Ночи на стол, отпустив его, наконец, с уколом досады. — Ваши шансы установить связь с вашим другом уничтожены без остатка. Теперь, когда все уже позади, вы одиноки, как никогда.

— Только теперь вам нужно каким-то образом исполнить дуэт, — сказала грустно Мелодиа. — И к кому же вы обратитесь, чтобы тот исполнил с вами эту композицию?

— До сегодняшнего дня это было для меня непонятно, — проговорила я. Я опустилась на колени и опустила лиру в седельную сумку. Вместо нее, я вытащила флягу воды и принялась откручивать крышку. — Но теперь…

Дрожащий выдох вырвался из моего пересохшего горла, когда я уставилась задумчиво в угол комнаты.

— Я начинаю в полной мере представлять, кого же мне придется просить.

— Вот эт настоящая жалость, что нас рядом не будет, чтоб за этим понаблюдать, — сказал со спокойной улыбкой мистер Бард. — Такой концерт запросто может расколоть небеса пополам.

— Хех, вы настолько близки к истине, насколько это возможно.

— Вы ведь нам расскажете об этом когда-нибудь? — сказала Мелодиа с нежной, полной надежды улыбкой. — Когда вы покончите с этим вашим «проклятьем», вы ведь придете нас повидать, мисс Хартстрингс?

— Хммм, поверьте мне… — я обвела взглядом всех четверых, смотрящих в ответ на меня. Я подняла флягу к губам и закрыла глаза. Если голос мой был тих, я ничего не могла с этим в тот момент поделать. — Мне и в голову не придет разочаровать вас.

Я сделала глоток воды. На другом конце комнаты последняя струна Вестника Ночи наконец перестала вибрировать. Мои уши дрогнули. Я закончила пить, выдохнула и открыла глаза. Все пони пропали.

Я спокойно закрутила флягу, перекинула седельную сумку через плечо и подошла к дальнему концу пустого стола. Я подняла Вестник Ночи, сунула его в вельветовый мешочек и затянула тесемки, чтобы скрыть золотое сиянье реликвии. Затем, касанием магии погасив лампу над головой, я вышла за дверь и оставила комнату теням.

Я спустилась по идущим спиралью ступеням, напевая мелодию про себя: новую, пугающе красивую мелодию, которую я никогда более не забуду. Едва я достигла первого этажа библиотеки, на меня обернулся Спайк, увидел меня и уставился пораженно, чуть не выронив здоровую стопку книг, которую он тащил сквозь полосы солнечного света понивилльского дня.

— Ух ты! Э… Здрасте… э… мисс! Эм… — он прищурился на меня, затем на лестницу, затем снова на меня. — Вы… вы были наверху, в читальной комнате?

— Да. О, страшно извиняюсь, — я встала перед ним с виноватым выражением лица. — Доступ в ту комнату только по заказу?

— Ну, да. В смысле… Д-думаю, не так уж и страшно, раз уж мы не так уж и заняты и все такое…

 — Что ж, приношу извинения. Я… постараюсь запомнить на будущее, когда загляну сюда в следующий раз.

— Ага, не страшно. Кстати… — он улыбнулся и ткнул в мою сторону пальцем. — Меня прет ваша крутая толстовка.

— Ммммхммм. Но хватит об этом, — я улыбнулась ему. — Есть какие-нибудь книги о кошачьем питании? У меня дома котик со слегка больным животом, и я хочу убедиться, что кормлю его чем надо.

— Оооо… Ага, у меня как раз есть то, что нужно! Погодите! — он уковылял к противоположному краю комнаты. Я, пошаркивая, последовала за ним, дабы убедиться, что он не отойдет слишком далеко от меня. — Не волнуйтесь, много времени не займет! Я знаю, вам не терпится вернуться домой!

— Хмммм… — кивнула я с мягкой улыбкой. — Сейчас — больше, чем когда-либо прежде.

Жизнь слишком бледна, чтобы быть одним только соло. Даже когда я целиком и полностью одинока, я по-прежнему слышу, как играет группа.