Фоновая Пони

IV — Симфония Одиночества

Дорогой Дневник,

Что это значит — быть одинокой? Я имею в виду, по-настоящему одинокой? Дошла ли я до черты понимания этого чувства? Достаточно ли для одиночества того, что я засыпаю, дрожа от холода, и просыпаюсь в слезах?

Я давно уже переступила через жалость к себе. Мне нравится думать, что пони, которой я являюсь сейчас, старше, сильнее и умнее прошлой меня. Но сколько бы положительных качеств у этой пони ни было, она по-прежнему одинока.

Я… по-прежнему очень одинока. Я не могу этого отрицать. И все же мне нельзя поддаться одержимости этим чувством. В конце концов, каков смысл в подобной навязчивой идее? Каков смысл вообще в чем-либо?

Во всём обязательно должен быть смысл. Вера в некое предназначение — это то, что поддерживает меня на пути, что заставляет биться головой о толстую стену моего затруднительного положения. Нельзя сказать, что мне не хватает вещей, которые толкают меня вперед. Я хочу, чтобы меня запомнили. Я хочу по-настоящему осязаемо повлиять на жизни этих чудесных пони. Я хочу, чтобы мои оставшиеся в прошлом знакомые узнавали бы меня с первого взгляда, стоит мне к ним подойти. Я хочу возможности заводить новых друзей, которые с радостью ждали бы будущих встреч.

Но когда я пишу об этом, и когда я вспоминаю, что я единственная, кто об этом вообще пишет, я задумываюсь: быть может, я так и останусь единственной одинокой пони, которая видит друзей во снах и мечтах… вместо того, чтобы быть с ними в реальности?

— Ну и короче… — Пинки Пай водрузила коробку с шоколадными кексами на стол в центре Сахарного Уголка. Она оглядела подруг голубыми глазами, полными возбужденья. — Он мне говорит: «Пегасы обещают на этих выходных прекрасную погоду. Что вы делаете субботним вечером, мисс Пай?»

Твайлайт Спаркл и Рэрити глядели на неё, разинув от полного удивления рты.

— Ну, и? — настойчиво прощебетала Рэрити.

— А я ему сказала: «Буду делать всё как обычно по субботним вечерам: пить десять бутылок сарсаспариллы и молиться!» Кх-кх…хе-хе-хе-хе-хе! — Пинки Пай прижала передние ноги к груди и, хихикая и хватая ртом воздух, наконец отсмеявшись, воскликнула: — И тут он засмеялся и сказал: «Берега озера Марстром в это время года очень красивы». Пф-ф! — она закатила глаза. — Будто это имеет хоть какое-то отношение к сарсаспарилле!

— Пинки… — едва слышно проговорила Твайлайт.

Рэрити наклонилась вперёд, сверкая голубыми глазами.

— Ты, конечно же, осознаешь, что этот жеребец пытался пригласить тебя на свидание?!

— О, — Пинки Пай моргнула и сощурилась с недоумением. — Правда? А зачем?

— Мне кажется, ты кое-кого поразила в самое сердце, Пинки, — Твайлайт улыбнулась и слевитировала кружку чая к губам. — Пожалуйста, скажи, что ты хотя бы распознала его намерения.

— Эм-м-м-м-м… — Пинки Пай почесала подбородок, блуждая взглядом голубых глаз по потолку. — Я не могу вспомнить, распознала я, или нет. Он от меня реально быстро сбежал галопом.

— О? — Рэрити погрустнела. — С чего бы?

— Без понятия, хотя мне кажется, сбежал он после того, как я швырнула ему в лицо пирог с лимонным заварным кремом.

Твайлайт Спаркл выплюнула полный рот чая. Она навалилась на край стола и судорожно вдохнула.

— Ты… пирог… его… Что?! — Рэрити готова была рухнуть в обморок.

— П-Пинки?! — Твайлайт наконец обрела голос и тут же выпалила: — Что на тебя вообще нашло, что ты решила кинуть пирог в лицо жеребцу?!

— Он же всего лишь пытался найти с тобой общий язык! — Рэрити всё ещё не могла прийти в себя. — Ради Эквестрии, о чём ты думала?

— Я пыталась ему угодить! — резко огрызнулась Пинки.

— И что же это за угождение такое?! — воскликнула Твайлайт. — Он хотел пойти с тобой на свидание!

— Хм-м-м-м-м… — Пинки закусила губу, потом пожала плечами. — Наверное, я просто вспомнила, что мне сказала Дэши: «Все жеребцы от кобылок ничего кроме пирожка не хотят». Бедолага был слишком скромным, так что я решила перейти сразу к делу!

Твайлайт и Рэрити смотрели на Пинки Пай в течение десятка безмолвных секунд, после чего их, наконец, прорвало. Сначала зазвучало сдавленное похрюкивание, а потом весь Сахарный Уголок утонул в заливистом смехе. Стены в их половине кафе задрожали в такт радостным мелодичным переливам.

Пинки присоединилась к их смеху, но уже с расцветшей на щеках нескрываемой краснотой.

— Хи-хи-хи-хи… Эм… Я-я не понимаю! Может, я должна была в него кинуть тортом?

— Хи-хи-хи-хи… Ох, Пинки Пай… — Твайлайт Спаркл почти не могла дышать.

Рэрити потянулась и, тепло улыбаясь, коснулась Пинки носом.

— Никогда не меняйся, дорогая. Когда-нибудь, однажды, ты найдёшь своего джентельпони, который с радостью п-примет от тебя п-пирог в… в… лицо-о-о… пф-фкхе-хе-хе-хе… ха-ха-хах!

— Хи-хи-хи… — Твайлайт Спаркл встала и подняла фиолетовым телекинезом коробку кексов. — Пошли, девочки. Нам надо в парк, пока остальные не решили, будто мы забыли о сегодняшнем пикнике.

— А как насчёт штруделя? — Пинки Пай беззаботно и вприпрыжку последовала за ними к выходу из Сахарного Уголка. — От него куда меньше грязи, чем от пирога! Хотя он, наверное, слишком твёрдый. О! Знаю! Надо сначала убрать глазурь! Из-за неё штрудель слишком аэродинамичный!

Другие две кобылки весело рассмеялись, и их высокооктавная мелодия отдалась звоном в моих ушах, когда они проскользнули мимо моего столика. Я оглянулась на них через плечо, не вставая с места. Внезапно мне в ноздри ударил запах пыли, и я осознала, что прижимаю к груди пару древних исторических книг. Вздохнув, я прекратила обниматься с библиотечной собственностью и открыла фолианты, положив на стол перед собой. Стены Сахарного Уголка каким-то образом утратили часть своей красочности. И тепла. Ощущая, как мои уши покидают последние следы гармоничного голоса Твайлайт, я чувствовала, как меня насквозь продувает ледяной ветерок.

Содрогнувшись, я натянула на копыта серые рукава толстовки и отдалась воле моря текста, столь же забытого и неуместного здесь, как и я.

Прошло уже почти тринадцать месяцев с тех пор, как началось проклятье. В последнее время моя жизнь стала спокойнее. Дни теперь полны покоя, осознания предназначения и решимости. Но я бы солгала, на самом деле, если бы сказала, что жизнь стала хоть немного проще.

Бывали ночи, когда меж стен моего разума не носилась громким эхом магическая мелодия. То были благословенные часы, с единственным но — они давали мне возможность видеть сны. Ничто не делает пребывание в тюрьме более страшной участью, чем возможность видеть сны. В конце концов, столь ли ужасно проклятье без дразнящей капли надежды?

Когда я вижу сны, мне снится, как я иду по пустому Понивиллю. Там нет ни одного пони, кроме меня. Я — единственная видимая и слышимая душа. Каждый цок копыта — только мой. Каждое написанное слово принадлежит только мне. Каждый выдох, каждая песня и каждый всхлип произрастает с моего и только моего языка.

И даже если это кажется кошмаром, иногда я предпочитаю мир этих снов тому, через что я вынуждена проходить каждый день. По крайней мере, в моих снах я окружена запустением — куда более явной тюрьмой, чем та, что забрана решётками из лиц столь великого множества счастливых и тёплых пони.

Видя улыбку Твайлайт Спаркл, слыша её голос, я получаю напоминание о том, кем я когда-то была. Напоминание о тех днях, когда мы с Мундансер были жеребятками, когда мы играли в парках верхнего Кантерлота, воспроизводя ключевые моменты эквестрийской истории. Мундансер любила представлять, что она — Принцесса Луна, а Твайлайт, конечно же, всегда была Принцессой Селестией. А мне, зачастую, приходилось довольствоваться ролью Старсвирла Бородатого. Они обе хихикали и подкалывали меня за то, что на наших маленьких сборищах я изображала грубого жеребца-волшебника. Оно того, впрочем, стоило, потому что ничто иное не приносило Твайлайт больше радости, чем возможность побыть Принцессой Селестией. Мир, казалось, становился ярче, когда она улыбалась, и такое я никогда и ни за что не хотела бы нарушать.

Когда прошли годы, и Твайлайт покинула нас с Мундансер, отправившись под крыло принцессе Селестии, я этого поначалу не осознала, но нечто, что никогда не может быть восполнено, покинуло мою жизнь. Мы втроём тогда были ещё совсем юными единорогами, и как всех волшебных пони в этом возрасте, нас чересчур глубоко затянуло в изучение истории, заклинаний и других кантерлотских искусств. Мундансер перешла в Филлидельфийский университет в погоне за своей мечтой стать учителем. Я изучала музыку и композицию в Школе для Одарённых Единорогов Селестии. Свои дни мы тратили на то, чтобы стать живыми хранилищами знаний. Мы устремились в будущее по разным путям. И в результате наша дружеская компания распалась, уступив место на передовой наших жизней образованию и карьере.

Тем не менее, я не могу вспомнить ни одного момента, когда бы нас это побеспокоило. Наша дружба была чем-то бессмертным, чем-то чистым и светлым. Время от времени Твайлайт Спаркл, Мундансер и я собирались вместе, чтобы поговорить о дорогах, по которым развела нас жизнь. Мы со смехом вспоминали о детских приключениях. И пока у нас оставалась память о том, кем мы когда-то были, мы могли принять то, кем мы стали. Наша дружба будет жить так долго, сколько мы будем помнить то, что нас объединило.

Сегодня же я — единственная пони, что владеет роскошью обладания этими воспоминаниями. Мундансер и Твайлайт утратили нечто важное, даже не узнав об этом. Но должны ли они об этом знать? Пока я помню их, пока они смеются, улыбаются и играют в Селестию и Луну в моей памяти, — ничто не утеряно. Я верю в это всем сердцем.

Так почему же, когда я изо дня в день вижу Твайлайт, я чувствую фантомную боль, будто что-то было оторвано от моей души, и оно кричит мне мольбы о воссоединении, пусть даже только ради того, чтобы остаться онемевшей от холода тенью чего-то тёплого и утерянного навсегда?

Я счастлива: я с чрезвычайным упоением вижу, что Твайлайт обрела в Понивилле так много друзей. Было время, я волновалась за неё. Мы с Мундансер устремились за нашими карьерами с превеликим усердием, но Твайлайт Спаркл относилась к своему будущему с подлинной одержимостью. Я не раз пыталась свести нас троих снова вместе, но каждый раз приходила только Мундансер. Вместе с ней мы волновались о жизненном пути Твайлайт. Мы скучали по ней и делились единодушным беспокойством о будущем, что она для себя строила. В детстве, Твайлайт питала великую привязанность к Принцессе Селестии, но мы с Мундансер обе сомневались, что она в полной мере готова к последствиям столь близкой связи с бессмертным аликорном.

Именно поэтому моё сердце полнится столь великой радостью оттого, что Твайлайт переехала в Понивилль. Ведь здесь живут пони, с коими она получила возможность найти общий язык. Я искренне верю, что они спасли её от жизни в вечной изоляции, от судьбы, что вырвала бы из её сердца саму возможность чувствовать с той же силой, с коей она привыкла упражнять свой ум.

И всё же каждый раз, когда я вижу Твайлайт и её друзей, я не могу не задуматься о том, как бы всё было, сложись жизнь иначе. Я приехала в Понивилль, чтобы навестить Твайлайт во время Праздника Летнего Солнца. Что, если бы возможность, что расцвела для Твайлайт, открыла бы ту же дверь и для меня? Возможно, я бы, так же как и она, завела бы друзей, ходила бы на те же встречи вместе с ней, на те же пикники; смеялась бы над теми же смешными историями и улыбалась бы тем же мыслям.

Я прожила достаточно для того, чтобы знать, что жизнь есть сумма прожитых дней, но при этом, это ещё и вкус увиденных снов. Иногда самый прекрасный хор — это тот, к которому ты не можешь присоединиться, но который можешь только слушать. Прошло уже много лет, но мне кажется, будто я по-прежнему играю роль Старсвирла Бородатого, поддерживая Твайлайт в её главной роли, позволяя её улыбке освещать сцену. Это чудесный спектакль, который достоин выхода на бис. Я просто не знаю, сколь долго я смогу просидеть, аплодируя, в пустом тёмном зале.

Несколько дней назад я ввалилась в дверь своей бревенчатой хижины точно так же, как и в любой другой оставшийся позади вечер. Меня встретили те же самые стены, увешанные изобилием музыкальных инструментов, которых я смастерила только для себя. Камин зиял, ожидая огня, что будет зажжён в ночи. В ночи, ничем не отличающейся от прочих, проведённых наедине с мыслями и с тенями.

Расписание, по которому я живу, притупляет разум. Едва я подойду к очагу, что выстроила сама, я уже точно знаю, как проведу следующие несколько часов. Я знаю, что буду читать очередной неведомо какой по счёту древний том, взятый из библиотеки Твайлайт. Я знаю, что буду прочёсывать тексты в поисках даже малейших крупиц информации, способных подкинуть мне подсказку к магическим секретам, стоящим за Найтмэр Мун. Я знаю, что либо не найду ничего, либо так мало, что мне просто не за что будет ухватиться, а потому остаток угасающего дня пройдёт в сидении на крыльце в бесплодной попытке охватить разумом красоту границы окружающей меня дикой природы. И тогда, когда наступит вечер, и мои кости содрогнутся в ледяной дрожи, готовясь к освещённому луной вальсу, я сдамся зову одеял своей койки. Я буду смотреть в камин, воображая в меру своих сил мир, где на каждую слезинку есть своя улыбка, на каждый всхлип — свой смех, и где найдётся ещё пара ушей, кроме моих собственных, готовых выслушать все те страхи, что я вынуждена бормотать, заикаясь, зияющей бездне ночи.

Зачем я вообще это пишу? Каждые десять записей в дневнике я задаю себе тот же самый вопрос, и он столь же бессмысленнен и риторичен, как и все остальные. Вот сейчас, когда я несу эту поэтическую ерунду, я сижу на скамейке, примерно ярдах в двенадцати[1] от Бутика Карусель. Сейчас солнечный день. В небе почти нет облаков. Одна и та же белка забралась ко мне уже пятый раз подряд. Я не знаю, осознает ли она, что уже четыре раза она получала от меня одинаковые кусочки еды. Кенди Мейн пролетела мимо три раза, каждый раз одинаково махая мне копытом и произнося то же самое приветствие. Мисс Хувз с Динки прошли мимо скамьи, подарив мне ту же самую улыбку и кивок, что и вчера, и позавчера, и за день до того. Двадцать минут назад, подчинившись какому-то капризу, я встала со скамьи и нацарапала на тропинке своё имя задним копытом. Сев обратно, я решила посчитать число пони, которые бросят хоть один любопытный взгляд на слово из четырёх букв. Прошло двадцать минут — мой счёт по-прежнему на нуле. Пройдёт час, четыре часа, пять дней, тысяча лет — я не жду, что это число сдвинется хоть на единицу.

Для кого я записываю это, кроме себя? Есть ли другой пони, за кем я могу приглядывать, о ком могу заботиться, кого могу кормить, укладывать спать, утешать в печали? Кто ещё это когда-нибудь прочитает? Кто ещё сможет это прочитать? Неужели я просто спускаю слова в зияющий водоворот? Иногда мне кажется, будто я балую себя питием из великого кубка пустоты. Куда больше смысла в написании безымянных песен в пыли или набивании белки едой, пока та не лопнет.

Были времена, когда я сочиняла музыку в качестве хобби. В конце концов, к чему изучать музыку, если ты не собираешься вносить свою лепту? Я помню, как доставала этим родителей. Я проводила немало ночей в спальне на верхнем этаже, раз за разом упорно повторяя на лире или арфе одну и ту же мелодию, пытаясь родить музыкальную симфонию, которая, я верила, станет новым шедевром Кантерлота.

В настоящие же дни симфонии мне не принадлежат. Я ложусь в кровать и просыпаюсь с мелодиями, что подобно призракам преследуют мои мысли, резонируют в моём роге, как в каком-нибудь проклятом камертоне. Я делаю всё, что в моих силах, чтобы вытащить их наружу, надрываюсь почти что до крика. Ночи холодны, леденящи, пугающи. Когда я, наконец, расщепляю музыку до осмысленной композиции, она почти не приносит мне тепла, ведь другая мелодия занимает её место, наполняя мои уши призрачным шёпотом. Не осталось более струн, на которых можно играть, считая музыку своей, ибо я по-прежнему потерянно блуждаю в тенях вечной ночи Найтмэр Мун.

Тогда, возможно, своей собственностью я могу назвать только слова на этих страницах. Этот дневник — одинокое произведение, исполненное а-капелла, ода радости… до тех пор, пока моему восприятию доступна радость — скользящий взгляд в прошлое и надежда на будущее. Я очень хорошо понимаю, что я — единственная пони, которой суждено прочитать написанное на этих страницах, но, возможно, оно и к лучшему. И пока я наполняю эти строки тем, что прекрасно и тем, что вдохновляет — эту симфонию я могу назвать своей собственной. Ещё много мелодий мне предстоит открыть, прежде чем я смогу хотя бы понадеяться одолеть проклятье. Тем не менее, я не должна терять контакт с самой главной композицией, той, которой я единственная подлинная исполнительница.

Одного я бы хотела — чтобы элегии были столь же чётко определены.

— Вы уверены, что хотите взять именно эти книги? — Спайк смотрел на меня с вершины лестницы на колесиках, прислонённой к уставленной пыльными томами полке. — Они написаны не на общем эквестрийском. Твайлайт Спаркл говорит, что многие из них написаны на мунвайни.[2] Как-то мне сомнительно, что у вас есть хотя бы любительский уровень знаний лунной речи, мисс...

— Хартстрингс, — шепчу я. Пройдя по библиотеке, я встаю у лестницы. — И тебе не стоит об этом слишком беспокоиться. Я знаю, что это сложный материал для чтения. Давай просто предположим, что у меня было… время, чтобы вложиться в изучение кое-каких старых языков.

— Эй, я не против, — сказал Спайк, пожав плечами, и вытащил две большие книги с полки. Он поморщился при виде суетливо удирающего паука и стряхнул несколько хрупких паутинок. — По мне, так это довольно круто. Большинство пони, которые заходят в библиотеку, и Твайлайт первая вам об этом скажет, приходят за поваренными книгами или за приключенческими повестями, или ещё за каким-нибудь простым чтивом. Жалко, что её сейчас нет, она была бы рада помочь с такой литературой. Но, всё же… хех… — он улыбнулся и спустил своё маленькое, но дородное тело обратно на пол, балансируя книги на крохотной руке. — Может, оно и к лучшему. Она бы так перевозбудилась от того, что за этими старыми книгами пришёл такой же единорог, как она, что обязательно прожужжала бы вам все уши лекцией по древней эквестрийской истории.

Я не могла не улыбнуться тончайшей из улыбок:

— Ты считаешь, это плохо?

— Фе. Каждому своё. Я вообще не завидую тем пони, которые сюда приходят что-нибудь изучать, особенно когда снаружи такой прекрасный день. Некоторых, такое ощущение, отсюда вообще потом не выгонишь.

Я глубоко вздохнула и взяла у него книгу осторожным касанием телекинеза.

— Поверь мне, я тебя прекрасно понимаю, — почувствовав лёгкую дрожь, я поправила воротник толстовки, прежде чем продолжить: — И всё же, ждущие открытия забытые сокровища того стоят.

— Хм-м-м. Прямо захватывающе говорите, — он улыбнулся, сверкнув рядами крохотных бритвенно-острых зубов. — Вы, должно быть, занимаетесь каким-то люто крутым исследованием, мисс Хартстрингс.

— Насчёт «лютого» я согласна, — сказала я, кивнув. — Но вот крутым ли — это ещё под вопросом.

— Ну, не знаю, — он почесал зелёные шипы на голове и бросил взгляд с заметным отвращением на книги в моём телекинетическом захвате. — Меня всегда холодок продирает, когда я касаюсь книг из нашей «Лунной Коллекции».

— Не только тебя.

— Потому что… ну, правда! Твайлайт мне про них всякого нарассказывала. Наследие Найтмэр Мун ещё за долго до возвращения из тысячелетнего заточения было острой темой. Твайлайт говорит, что многие написанные на мунвайни книги были под страхом кары изъяты из всех библиотек Эквестрии. Представляете? Это связано с чем-то там… э-э-э… что Принцесса Селестия беспокоилась, что смертные пони прочтут написанное Луной и каким-то образом заразятся порчей Найтмэр Мун.

— Это зовётся «Великое Кантерлотское Затмение», — объяснила я ему, мысленно цитируя Твайлайт и, шаркая, пошла к столу, чтобы приготовиться к долгим вечерним часам изучения. — Учёные до сих пор пишут об этом. После тирании Найтмэр Мун наступили тёмные времена, когда литература подвергалась обширной цензуре. В конце концов, по прошествии столетий, Принцесса Селестия осознала ошибку и отменила запрет. Это дало рождение современному эквестрийскому Возрождению и заложило основу Кантерлоту как центру искусств и наук, что привело в итоге к превращению его в столицу. И всё же последствия Великого Затмения весьма заметны в культуре пони, и многие секреты, записанные в Лунных Архивах, остаются по-прежнему нераскрытыми.

Спайк присвистнул.

— Ого. Вы это объясняете не так, как Твайлайт.

И это пробудило во мне любопытство.

— И как же она это объясняет?

— Просто, что пони слишком боялись читать книги, хранившиеся раньше в библиотеке Принцессы Луны.

— Что ж, это вполне понятно, — сказала я многозначительно. — Великая мера тьмы и потерь связана с именем Найтмэр Мун.

— Ага, ну, — он подмигнул, и ткнул в мою сторону пальцем. — Если эти книги окажутся слишком капризными для чтения в одиночку — только свистните. Даже Твайлайт скажет, что я вполне неплохой ассистент. Не стесняйтесь меня о чём-нибудь попросить, мисс Хартстрингс.

— Правда? — я открыла один из старых томов и, развеяв копытом поднявшееся облако пыли, прищурилась на ряды чужеродных слов. — Не можешь ли ты тогда, случаем, рассказать мне что-нибудь про Вселенского Матриарха? — вопрос мой прозвучал крайне комичной и немузыкальной жалобной мольбой.

— Э-э-э-э-э… — Спайк растерянно моргнул изумрудно-зелёными змеиными глазами. — Кого-кого там Вселенского?

— По мнению большинства пони, это всё сказки старых кобылиц, — как-то однажды сказала мне Твайлайт Спаркл. — Но мне довелось узнать, что всё далеко не так просто.

Я нервно сглотнула. Я содрогнулась. Прошло всего два месяца, может даже меньше, с того дня, как началось моё проклятье. Я обитала в зелёной палатке, разбитой у стен заброшенного амбара, у самой границы города. В тот день, я сидела в приёмной Дневного Спа Алоэ и Лотос, прикидываясь очередным беспокойным клиентом — исключительно лишь для того, чтобы отвлечь Твайлайт этой беседой, что была так отчаянно мне нужна. И по сей день я благодарю свою счастливую звезду, что Твайлайт хватило благородства не обращать внимания на внешний вид дрожащей бродяги в серой куртке, явно нуждающейся в вещах более полезных и первостепенных, чем легкомысленный массаж или педикюр.

— Откуда вы знаете? — прошептала я, стараясь держать себя в копытах. Мир вокруг был ледяной могилой. Мой разум крутился вокруг всё той же жалкой мелодии, играющей как испорченная пластинка где-то в глубине моего черепа. — Откуда вы знаете, что это не просто сказка старой кобылицы?

— Потому что Принцесса Селестия говорила об этом… или о ней… — она хихикнула. — Или, возможно, о них. Так или иначе, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что Вселенский Матриарх реален. Я достаточно пробыла в ученицах нашей волшебной правительницы для того, чтобы иметь кое-какие догадки с её слов.

— Догадки? — я сглотнула, стараясь неподвижно усидеть на стуле. Дрожь была невыносимой, но я храбро боролась с ней. Мне нужно было казаться заинтересованной в разговоре настолько же, насколько моё сердце по-настоящему ощущало. — Вы хотите сказать, что она на самом деле ни разу в полной мере не открылась вам и не рассказала о том, что же есть Вселенский Матриарх?

Твайлайт поёрзала, будто почувствовав на мгновенье дискомфорт. На какой-то миг мне показалось, что я наступила на мозоль, что я потеряла её жажду заниматься моим образованием. К моему облегчению, она продолжила, пусть и с печальными нотками в голосе:

— Мне кажется, для неё это очень личная тема. И я говорю это не просто так, за этими словами многое стоит. Принцесса Селестия прожила очень, очень много времени. Очень непросто наткнуться на что-то, что она может воспринять близко к сердцу.

— И это — одно из тех вещей?

— М-м-мхм-м. И для Принцессы Луны тоже. Видите ли… — Твайлайт улыбнулась и провела копытом по гриве, ожидая «нашей» очереди на приём у Алоэ и Лотос. — Приглядывающие за солнцем и луной принцессы бессмертны. И, хотя этот факт и неоспорим, из-за него пони упускают кое-что очень важное. Что особенно иронично оттого, что именно это знание постигает каждый маг в Эквестрии, прежде чем начать свою карьеру.

Я напряжённо сглотнула и пробормотала:

— У всего есть начало.

Твайлайт глянула на меня с приятным удивлением.

— Так ведь… да! Хи-хи… Откуда вы знаете? Вы, получается, тоже изучаете магию, Мисс Хартстрингс?

Я закусила губу, избегая её взгляда. Это была моя пятая, абсолютно одинаковая беседа с Твайлайт Спаркл, и я только тогда начала привыкать к этому ритуалу.

— Мне… довелось немало прочитать, — призналась и солгала я одной фразой. Я знала лишь слова, термины, имена, и из их числа, лишь считаные единицы принадлежали современному эквестрийскому языку. — Но как я понимаю, ни один пони ни разу не был посвящён в тайну истинного происхождения Принцесс Эквестрии.

— И на то есть причина, — кивнула Твайлайт. Очертания её лавандового тела купались в нежном свете ароматической свечи, что придавала небесный образ моей подруге детства, говорящей о священных вещах. — Смертные пони живут... сколько? Шестьдесят, семьдесят лет? Девяносто лет, в лучшем случае? Старсвирл Бородатый, конечно, был огромным исключением, но большинству пони повезёт, если им доведётся увидеть, как проходит век, прежде чем их время на земле подойдёт к концу. Способен ли кто-либо из нас представить себе, что такое быть аликорном? Жить миллионы лет? Видеть, как были заложены основы этого мира, и как рождались сами солнце и луна?

Я боролась с очередной волной дрожи, уставившись на стоящие вдалеке свечи, будто на чужие звезды, мерцающие над головой.

— Я могу себе представить многое. Всё должно чувствоваться по-другому в такой ситуации, — я вновь глянула на неё. Я могла лишь понадеяться, что глаза мои выглядели столь же искренними, как и слова. — А что чувствует Принцесса Селестия? Вы знаете?

— Хотела бы я вам сказать, мисс Хартстрингс. Хотела бы я знать, чтобы я могла рассказать об этом всем своим друзьям, или всем пони вообще, если уж на то пошло. Но, хотя я и ученица Селестии, для меня по-прежнему многие вещи остаются тайной, а если говорить о Вселенском Матриархе, то мне кажется, это слишком болезненная тема для Принцессы, а потому не стоит на неё давить.

— Вы думаете, она не желает делиться с вами тем, что знает?

Твайлайт поёжилась во внезапном приступе неловкости.

— Эм… Нет. Здесь что-то совсем иное, я так думаю… ну или, по крайней мере, предполагаю.

— О?

Она посмотрела на меня. Её глаза были на удивление уязвимы.

— Смогли бы вы, мисс Хартстрингс, говорить о своей матери… если прожили так долго, что уже почти не можете её вспомнить?

С моих губ сорвался резкий вздох. Тени в комнате сгустились вдвое, будто всё подёрнулось непроглядным покровом ночи.

— Я… Я никогда об этом не задумывалась…

Твайлайт тихо кивнула.

— Мне кажется, что Селестия думает об этом каждый день, и потому я стараюсь не поднимать в разговорах эту тему.

Я печально опустила глаза.

— Простите меня…

— Эй… — она улыбнулась и наклонилась ближе. — Ни к чему извинения. В любопытстве нет ничего нездорового, но мы не должны забывать, что в мире по-прежнему существуют священные границы. К тому же хоть Селестия, быть может, не слишком много говорила на эту тему, но она всё же однажды сказала кое-что, что осталось в моей памяти навсегда.

Я снова подняла на неё взгляд.

— И что же она сказала?

Твайлайт широко улыбалась, мягко и по-детски.

— Когда я только стала её ученицей, я спросила у неё о сотворении мира, и она ответила очень уклончиво, но я обратила внимание на одну любопытную деталь, — она сдержанно хихикнула, прочистила горло и процитировала наставницу: — «Мир начался, как начинается всё, моя ученица, — не с одного лишь слова… но с напева».

Что это за напев? Тот ли самый, что крутится у меня в голове каждое утро и каждую ночь? Была ли я одарена или проклята способностью чувствовать то, чему ни одной другой эквестрийской душе не дано стать свидетелем? Почему я? Почему только я? И как со всем с этим связана Найтмэр Мун?

Именно над этим я и бьюсь. Именно над этим я ломаю голову. День за днём, в библиотеке ли, на парковых ли скамейках, перед камином ли моей хижины, под светом ли свечей, под ледяным ли сиянием луны или нежным поцелуем утреннего солнца, я роюсь в книгах, фолиантах и свитках в поисках ответа, пока глаза не начнут стекленеть от пыли и усталости всех тех веков, за которыми моя смертная душа непрерывно пытается поспеть.

Позади осталось уже немало месяцев, а я лишь едва оцарапала поверхность толщи забытых секретов истории. Если, конечно, учесть, что это действительно секреты, а не просто отвлекающие обманки, укрытые под мутными наслоениями времён. Самые богатые детали затеряны во множествах языков, большинство из которых мертво. Я откалываю по камешку, по песчинке от горных вершин Лунной Речи, полагаясь на кодексы, переводы, альманахи и разнообразные легенды; и узнавая многое, я понимаю, что несравнимо больше мне по-прежнему неизвестно, и, возможно, не будет известно никогда.

Была ли Найтмэр Мун в первую очередь музыкантом, и лишь потом только деспотом? Я бы не удивилась. Непрерывные исследования в течение последнего года даровали мне поразительное озарение. Выяснилось, к примеру, что культура каждого разумного вида в Эквестрии содержит в себе пересказ историй о великом обманщике, чьим даром, прежде чем он становился погибелью праведных, были музыкальные искусства. Минотавры писали о поэте королевских кровей, который, будучи отверженным своей любовью, заточил своё королевство в заклинании, обернувшем всё в лабиринт. Алмазные Псы, зачастую считающиеся неграмотными, на самом деле обладают некоторым числом свитков, рассказывающих историю племени убийц, уведших своих братьев за собой с помощью «Воя Бурь». Даже у драконов есть устная легенда о древней королеве, обратившей своих братьев и сестёр в камень с помощью магически резонирующего алмаза.

Возможно, мои открытия — целиком и полностью мои детища, как одного конкретного проклятого единорога, что целенаправленно ищет любую информацию, относящуюся к своему положению. И всё же я не могу просто отбросить эти нагоняющие жуть свидетельства столь великого множества одинаковых легенд, принадлежащих столь разным цивилизациям.

Ни для кого не секрет, что принцесса Луна отдаёт должное музыкальным искусствам. И, в то же время, в этом ей не уступает и принцесса Селестия. Обе сестры являются аликорнами, правительницами народов пони, а потому было бы гнусным преступлением для них не внести свою лепту в культуру, что определяет бытие их подданных. Тем не менее, всегда было принято считать, что в древние времена пони куда больше привлекал день, чем ночь, и в результате чего поддержка Селестии выражалась в песне и танце, тогда как поклонение Луне было куда более сдержано. Не нужно самой быть бессмертной, чтобы представить, что Луне захотелось бы найти собственную музыку, дабы заполнить эту пустоту.

Но в чём же у этого связь (если она есть) со Вселенским Матриархом? Я уверена, нет, я твёрдо убеждена, что здесь должна пролегать связующая нить. Твайлайт Спаркл — ученица Селестии, разделяющая взгляды учителя целиком и полностью. И если она цитирует Принцессу, говоря, что «Всё начинается с напева», то у меня просто не остается никакого выбора, кроме как поверить ей. Наши правительницы-аликорны были рождены тогда же, когда был рождён весь наш мир; только они обладают способностью помнить. И разве есть способ лучше сохранить воспоминания, чем обратить их в музыку?

Да, этот напев реален. И я — одинокая душа, заточённая в холодную бутыль, меж стенок которой эхом блуждают эти призрачные мелодии, подобно незримым фантомам на тёмной стороне луны. И как только я найду их, я смогу найти и себя, и, возможно, всего лишь возможно, я смогу озвучить их миру, так, чтобы все пони, не только аликорны, смогли вспомнить о том, что было утеряно с момента основания всего. И тогда я сама смогла бы стать столь же реальной, как и этот напев.

И вот вчерашним утром я поняла — время пришло. Я уже слишком долго откладывала исполнение Плача Ночи. У меня уже кончились отговорки, равно как кончился и страх. Бывает, приходит время, когда отчаяние в поиске ответов превосходит трепет перед предстоящей холодной дорогой. Вчера пришло то самое время. У меня было достаточно битов для всех нужных ингредиентов. У меня было достаточно времени для того, чтобы отправиться в необходимый мне поход. Только одного у меня не хватало — желания отдавать энергию, которую он из меня высосет.

Мне нужно было отправиться в Вечносвободный Лес, а, значит, мне нужна была подготовка. Там, куда я направлялась, одной моей толстовки будет недостаточно. Для начала, нужны шерстяные носки. Я натянула их на копыта, затем надела поверх толстые галоши, чуть-чуть не доходящие до бабок над копытом. Схватив толстый коричневый плащ, который не надевала уже больше месяца, я замоталась им с головы до ног. Затем настала очередь памятного жёлтого шарфа, что по-прежнему хранил в себе благословенное тепло щедрой улыбки элегантной единорожки. Наконец, я взяла чёрную зимнюю шапку, которую сшила себе сама, и в которой проделала дырочку для рога. Схватив сумку с монетами, я накинула на голову телекинезом оба капюшона, от толстовки, и от плаща, и, спотыкаясь, вышла за дверь хижины.

Чтобы дойти до края Вечносвободного Леса, где толстые наслоения одежды окажутся действительно полезны, мне нужно тридцать минут рысью. Но пока — я неприятно потею, страдая от тепла, которое в кои-то веки кажется невыносимым. Несмотря на соблазн стряхнуть хотя бы плащ и галоши, я продолжаю идти, зная, что скоро буду мечтать о том, чтобы меня укрыли все одеяла в мире. Мне было интересно, чего я меньше всего хотела делать: отправляться в этот поход, или исполнять композицию, когда я получу всё, что мне нужно. Мне приходилось занимать ум чем-нибудь отвлеченным хотя бы для того, чтобы придать себе сил. Хотя бы для того, чтобы думать о других ситуациях, в которых обильное потение смотрелось бы столь же комичным, сколь и неловким, как, например, при попытке в миллионный раз рассказать значение своей Метки сёстрам Эпплджек и Рэрити. Или же при получении цветка от Морнинг Дью.

Морнинг Дью.

С губ сорвался вздох и впервые за последние несколько дней я улыбнулась. Забавно: после всех моих записей о красоте дружбы и о надеждах на разрыв пут этого проклятья, эти два слова по-прежнему всенепременно приносят мне радость. Моё тягостное путешествие стало чуть менее тяжким, и я решительно вошла в густой лес с силами столь свежими, что я в кои-то веки смогла спокойно помедитировать, и заняться тем, что делает каждый музыкант, когда он расслаблен.

Сочинением музыки.

С моим проклятьем связаны семь элегий. По крайней мере, я пока обнаружила только их. Они приходят ко мне без предупреждения или предзнаменования, они заражают мой разум, рождаясь в кошмарах во сне или наяву. Если они — тот напев, с которого начался мир, то он же положил конец мне, а потому я должна с осторожностью прокладывать мост меж созиданием и уничтожением.

Первая Элегия Луны, как Твайлайт помогла мне узнать, называлась «Прелюдия к Теням». Согласно всего лишь единственному упоминанию в Королевском Эквестрийском Компендиуме, том двенадцать, это было первое свидетельство в недрах Лунных Архивов, дающее намек на то, что Принцесса Луна вообще когда-либо увлекалась сочинением музыки. И к тому же то была первая мелодия, что застряла в моей голове в то самое мгновенье, когда я очнулась в непрерывно забывающем о моём существовании мире.

Как и со всеми элегиями, что посещали впоследствии мой разум, я стремилась понять природу «Прелюдии к Теням». А это означает самостоятельное исполнение мелодии, сразу по завершению её составления. Я знала, что в этом произведении кроется нечто мистическое, нечто колдовское. Но чего я никак не ожидала, так это полноценного магического эффекта от проигрывания её на лире. Едва я закончила играть «Прелюдию к Теням», я обнаружила у себя серьёзный скачок настроения. Я стала нервной, параноидальной, очень пугливой. Любая неопределенная форма, каждый луч света говорили мне, будто по ту сторону стен есть нечто жуткое, и оно надвигается на меня. Я была напугана практически до смерти, когда ещё одна мелодия немедленно заняла место Прелюдии в моей голове.

Название второй, вновь благодаря познаниям Твайлайт, оказалось «Закатное Болеро». Сыграв Прелюдию и Болеро подряд, я осознала, что эти композиции содержат в себе плавный переход друг между другом. И в тот момент я поняла, что элегии, приходящие в мой разум — не просто случайные мелодии. Они были сюитой, и я оказалась на границе открытия грандиозной симфонии неведомой величины.

Когда я впервые сыграла «Закатное Болеро»,я с радостью обнаружила, что на мою голову не обрушиваются волны беспокойства наподобие тех, что приносила с собой Прелюдия. Вместо этого меня накрыло возбуждением, которого я никак не ожидала. Моё сердцебиение ускорилось и не замедлялось в течение тридцати шести часов. Мне казалось, я способна пробежать марафон. Я не знаю, было ли это воздействием магии тяжёлых ударных ритмов Болеро или же какой-то необъяснимой силы, природу которой только Найтмэр Мун способна понять. Ведь я была лишь смертной, играющей мелодии неземного духа-аликорна. Я готова была поспорить, что одними только двумя исполнениями я удержала больше знаний, чем даже несчастная Принцесса Луна была способна знать в тот момент.

Третья Элегия Луны потребовала у меня довольно большого времени для понимания, ибо поначалу я просто услышала то же «Закатное Болеро» заново. Потребовалось немало часов медитации долгой холодной ночью, чтобы, наконец, осознать, что третья элегия является модифицированной версией Болеро, замедленной, и с добавлением меланхоличного диссонанса. Отчаянно ища объяснения, я зарылась в лунные тексты, доступные мне в библиотеке Твайлайт. Для этого потребовалось больше двух месяцев, но, освоив нужные слова Лунной Речи, я, наконец, смогла отыскать отрывок, посвящённый Принцессе Луне и второй композиции одной из её предыдущих сочинений. Так родился «Марш Приливов».

Исполнение «Марша Приливов» произвело на меня мгновенный эффект. Он заставил мою голову закружиться, а время, казалось, замедлилось. Я тогда поняла, что «Закатное Болеро» готовило меня к этому, потому что моё сердце оказалось бы ошеломлено жуткими эффектами Марша, и у меня, возможно, не хватило бы сил закончить композицию. Тот момент в моих изысканиях дал мне понимание того, что эти элегии не только предназначены для исполнения подряд, но они также подавались мне в идеальной последовательности, как будто бы за этим всем стояла какая-то незримая цель. И после этого, я пришла к ещё большему пониманию, что исполнять эти магические мелодии важно, ибо внезапно я ощутила участие в происходящем ещё какого-то духа помимо меня.

Четвёртая Элегия Луны получила название далеко не так быстро, потому что я дольше всего не желала его давать. При первом исполнении меня охватила паника, потому что я оказалась ослеплена, проиграв только половину произведения. Действительно, не существует более подходящего слова, чтобы это описать. Вдруг, на середине композиции, из мира, казалось, утёк весь свет и цвет. Я помню, как той ночью упала посреди хижины, дрожа и хватаясь за тени. Мне кажется, я, возможно, даже кричала, зовя на помощь. Впрочем, всё равно никто не смог бы откликнуться. Я почти ничего не помню. Но самое главное, когда взошло утреннее солнце, я смогла увидеть его, и то была величайшая радость.

После этого я отказалась от погони за элегиями больше чем на шесть недель. Разве можно меня в этом винить? Я имела дело с симфонией, существовавшей по собственным законам, далеко за пределами моего понимания и контроля. Проклятье явно не снималось ни одним из последующих исполнений. К тому же, понимание их не делало меня хоть сколь-нибудь менее уязвимой смертной душой пред творением богини пони. Тем не менее, по мере того как утекали дни, четвёртая элегия продолжала резонировать в дальних уголках моего разума, и меня вновь потянуло к лире, как мать к больному жеребенку.

Я выбрала вечер, когда взошла полная луна. Когда я вновь взялась перебирать струны, её бледное сияние успокаивало мои потревоженные страхом чувства. Я исполнила первую элегию, затем вторую, затем третью. И, конечно же, на середине Элегии №4 зрение покинуло меня. Храбро (и слепо) я продолжала играть и затем, когда я закончила композицию, зрение вернулось. И не только оно — помимо всего, я ощущала странное спокойствие, покой, что удерживал меня в бодрствовании и твёрдости духа под леденящим взором ночи. На следующий день я взялась за исследования в библиотеке Твайлайт, и практически немедленно наткнулась на древнее сказание о том, как Принцесса Луна излечила целую деревню от болезни, поражавшей глаза пони. И более того, она сделала это с помощью мелодии, имя которой было «Соната Тьмы».

После мучительных обстоятельств, касающихся Сонаты, я почувствовала, что могу справиться с чем угодно. Потому я взялась за Элегию №5 с превеликой смелостью и решительностью. Как выяснилось, моё усердие было совершенно ни к чему. Пятая элегия оказалась очень успокаивающим, почти что утончённым переживанием. Я бы не назвала её, конечно, «счастливой»: более подходящим словом было бы «безопасная». Согласно Твайлайт Спаркл, имя этой композиции было «Звездный Вальс» — очень подходящее название. Её каденция повторяет собой воодушевляющий ритм «Закатного Болеро», и при этом примешивает некоторый диссонанс, сродный со звучанием «Марша Приливов»; но, при этом, «Звездный Вальс» достигает куда большего эффекта неземной запредельности.

Исполнение «Звездного Вальса» было, по завершению, абсолютно нейтральным. Тогда как вычурность и неземной эффект мелодии поначалу очаровали меня, спустя дни после исполнения композиции я ощущала печаль разлуки. Я не могла даже спать от ощущения того, насколько одинокой и жалкой я себя чувствовала. Я не могла перестать думать об этой мелодии, о пустоте, в которой эхом блуждал звук струн моей лиры, как будто я звала своих давно потерянных сестер, которых я никогда более не могла увидеть. Почему сестёр? Я по-прежнему это плохо понимаю. Но когда я думаю об этой композиции, я поднимаю взгляд на звёздные просторы, и внезапно ощущаю, будто у меня есть ответ, пусть ещё и не до конца раскрытый.

Затем пришла очередь Элегии №6. Твайлайт Спаркл мгновенно распознала мелодию, а затем поразила меня, сказав, что это — ни много, ни мало — Гимн Лунной Империи. Она объяснила мне, что эта композиция, на самом деле, использовалась в качестве призыва к сборам солдат в годы, предшествующие восстанию Найтмэр Мун. Прежде чем Принцесса Луна была изгнана с помощью Элементов Гармонии, её порченный дух обманом заставил многих единорогов подчиняться своей воле. В результате, под командованием Найтмэр Мун собралась могучая армия. Используя этих несчастных пони, тёмный аликорн попытался отнять у своей сестры власть над душами тех, кто её защищал.

Мне больно от мыслей, что какие-то невидимые языки учат меня музыке, что когда-то была создана на погибель моих собственных предков. Единороги практически вымерли в результате войны между святыми сёстрами Эквестрии. Элегии, открываемые мной, были пугающи и таинственны, но они не были лишены своей особой красоты. Думаю, можно и не говорить, что даже самые страшные орудия, создаваемые нами, зарождаются первоначально как благородные предметы искусства.

Итак, с величайшей самоотверженностью я погружалась в тексты каждого древнего фолианта, что мне удавалось найти. Вскоре я обнаружила, что практически всё имеющее отношение к шестой элегии было вымарано из современной истории. В некотором роде, то было предсказуемым открытием. Никто в здравом уме не хотел бы, чтобы что-то подобное Лунной Империи возродилось в наши дни, в наш век. И всё же, по-настоящему трагично, что такие фантастические произведения искусства, прекрасные по одному только своему качеству, должны быть совершенно окончательно уничтожены вместе с нечестивыми тенями прошлого. По мере того, как меланхоличные мелодии текли в моём сознании, я всё больше понимала, что мне нет необходимости знать подлинное имя элегии, чтобы установить её структуру. С тех пор, как начались мои тяготы, я обрела непостижимое чувство, что не может быть запятнано страхами и предубеждениями прошлого. Более того, я, из числа всех пони, должна понимать, что слова бессмысленны в моих поисках. Я могу только представлять, сколь много от своей души Принцесса Луна вложила в симфонию, прежде чем отравленный разум превратил её во что-то нечистое.

Я решила назвать шестую композицию «Лунной Элегией», и её воздействие на меня было заметно сразу же при исполнении. Как только я закончила перебирать струны, я почувствовала, как ледяное дыхание моего проклятья удвоилось… утроилось. Казалось, будто каждый тёплый уголок мира отдалился на недосягаемое расстояние. Я ощущала онемение, холод, голод, и небывалую внушаемость и доверчивость. Внезапно мне открылось понимание, почему эта мелодия так соблазнительна для жестоких подстрекателей к войне. Если достаточно фанатиков услышит «Лунную Элегию», то несложно представить, как тиран, подобный Найтмэр Мун, заставляет их делать что угодно за одно лишь обещание избавления от эффектов этой мелодии. На самом деле, единственный способ, который я смогла отыскать, чтобы освободиться от этого парализующего холода, состоял в том, чтобы проиграть все элегии подряд, начиная от первой, кончая пятой.

И тогда, возможно, мне простительна такая нерешительность перед штурмом Элегии №7, мелодии, которую сама Твайлайт Спаркл назвала «Плачем Ночи». Плач — это песня, посвящённая мёртвым. Я надеюсь отыскать немало к концу распутывания этого проклятья, но мёртвые к моим надеждам не относятся.

И в то же время, что мне остаётся делать? Я определенно не могу бросить эти композиции. Я изучила их, я открыла их. Нельзя пропустить мелодию, нельзя перепрыгнуть вперёд, чтобы посмотреть, чем симфония кончится. Я не могу отыскать Принцессу Луну и спросить её помощи. Я не могу послать письмо Принцессе Селестии, дабы просить её мудрости. За исключением проницательности Твайлайт и исследовательских способностей Спайка, которые были, в лучшем случае, помощью хрупкой и мимолетной, я на этом пути одинока. Это холодная и полная опасностей дорога, подобная слепому полёту маленькой пони сквозь бесконечность ночи или шагам одинокого путника сквозь мрачные джунгли.

Вчера в полдень я медленно шагала по Вечносвободному Лесу. У меня не было никакого выбора, кроме как постараться не слишком волноваться. Не имело значения, сколь отчаянной я себя чувствовала. Срываться в полный галоп было бы пустой тратой энергии, и я сохраняла каждую толику своих сил, чтобы не упасть без сознания посреди густой растительности.

Было холодно. Очень, очень холодно. Зубы стучали, и волоски шкуры стояли торчком. Даже под всеми слоями одежд — плащом, шарфом и зимней шапкой, а также курткой-толстовкой — я была готова рассыпаться на миллион замороженных осколков.

Когда проклятье пало на меня, я находилась в центре Понивилля — в эпицентре, где Найтмэр Мун впервые коснулась земли после тысячелетия изгнания. По этой причине, похоже, для меня это место в самом сердце Понивилля самое тёплое. Отходя от него, я дрожу у границ городка, замерзаю в своей хижине, и окончательно теряю чувствительность в местах столь далёких от центра, как, например, ферма Сладкое Яблоко.

В Вечносвободном Лесу я, наверное, могу и погибнуть. Температура невыносима. Для любого другого пони, я, наверное, кажусь лихорадочной размазнёй, дрожащей под слоями шерсти и ткани. Это подвиг сам по себе — выдавать своё состояние просто за временную болезнь. Я редко, на самом деле, хожу так далеко, и делаю это только тогда, когда это совершенно необходимо. Мне необходимы материалы для исполнения «Плача Ночи».И потому я должна идти. Я должна продираться сквозь лес. Вскоре я уже достигну своей цели.

Каждый раз, когда я смотрю на уходящую вперёд кривую тропинку, дорога, кажется, вытягивается всё дальше. Чувствуя, что готова потерять сознание, я подняла взгляд наверх, чтобы сочащиеся сквозь листву хрупкие лучики света играли с моими глазами. Я слышала, что Вечносвободный Лес должен быть пугающим, что бесконтрольный природный рост — это страшная вещь, противостоящая порядку в мире, который поддерживают для нас хранители, например, пегасы. Лично мне кажется, что все эти кошмарные вещи, кроющиеся в Вечносвободном Лесу — они невидимы и безвредны, по крайней мере по сравнению с очень настоящим холодом, что атакует моё тело каждый раз, когда я решаюсь сюда войти. Путь, что я проделала вчера, подобен в своей мистической характеристике нырянию в пещерное озеро, укрытое под полярной ледяной шапкой. Для меня теплее было бы ввести себе в вену полный шприц вечной мерзлоты. Баловство с мистическими эффектами лунного проклятья едва ли можно назвать игрой, и всё же, я не могу разрешить свою ситуацию без того, чтобы не поиграть с ними хоть чуть-чуть.

Мне нужно было постоянно отвлекаться. Я думала о Плаче. Я думала о нотах, выжженных в моём мозгу. Я невольно прядала ушами, представляя себе каждую мелодию задолго до того, как я её исполняла. Я репетировала мелодии на улицах Понивилля, и благодарные слушатели кидали мне под ноги монеты — но в каждом следующем исполнении я преднамеренно изменяла оригинальную композицию. Я не могла репетировать настоящие элегии, в точности попадая в каждую ноту: идеальное воспроизведение приведёт к активации магического заклинания, вплетённого в музыку. Меня глубоко пугала перспектива наградить других пони той же мистической тяготой, что я и только я одна должна нести. В конце концов, смысл освобождения от моего проклятья состоит в поисках способа сперва найти общий язык с этими душами. Это благородная цель, и она стоит всех этих испытаний, несчастий, дрожи… по большей части.

Я ощутила у себя над головой огромную тень. С радостным вздохом я поняла, что наконец-то наткнулась на дом-дерево. Меня встретили разнообразные маски экзотического вида, когда я, спотыкаясь, достигла двери и постучала по ней дрожащим копытом. Я с трудом держалась на ногах, дрожа на пороге. В этот раз я чувствовала себя слабее. Я не знала, сколько ещё смогу продержаться.

К счастью, мне не пришлось ждать слишком долго. Я услышала её голос практически мгновенно:

— Входи. Войди же, чужак или друг. Ибо зелья, что есть у меня, любой излечат недуг.

Я глубоко, очень глубоко вдохнула и отрыла дверь. Мне пришлось по отдельности заставить каждую из дрожащих мышц сформировать добрососедскую улыбку.

— Добрый день, мисс Зекора, — я чуть не упала замертво на пол. Заклинив себе суставы в ногах, я встала настолько прямо, насколько смогла, скаля зубы в зелёном свете факела. — Извините за беспокойство.

— То едва ли беспокойство, моя добрая кобыла, — сказала вечно созерцательная зебра. Она стояла над кипящим котлом, косясь на смеси трав, которые крошила в него, создавая новое экспериментальное зелье. — Пока гость в доме моём, о заботе я не забыла.

— Ну, э-это хорошо… — я поморщилась от очередной волны холода. Я боялась поднять глаза, будто ожидая, что развешанные по потолку украшения из её пустынной родины превратятся в смертельно опасные сосульки. — Эм… Мне сказали, что вы местный знахарь, и что вы редко ходите в город…

На самом деле, это был пятый (или шестой?) раз, когда я повторяла те же самые слова, но они оставались всё столь же неуклюжими.

— … но мне отчаянно необходимо закончить научный эксперимент, над которым я работаю в Мейнхеттенском Университете, и м-мне не хватает четырёх реагентов. Мне сказали, что у вас в достатке звуковых камней, которые в-вы обычно продаёте, я права?

Я стиснула зубы. Я знала ответ Зекоры прежде, чем она сказала его. Мне нужно лишь было, чтобы слова были произнесены. Если бы только зебры были столь же пунктуальны в своей предсказуемости, как пони…

— Хм-м-м-м, звуковые волшебные камни, турами сработанное наслажденье, — пробормотала Зекора сквозь туманную дымку, помешивая отвар в котле. — Я скажу, пять битов за камень, войди в моё положенье. Я бы непрочь спросить и меньше того, но, увы, звуковые камни достать — испытанье порой тяжело.

Она подошла к полке, где располагался чёрный ящик. По пути, она впервые с тех пор как я вошла, глянула на меня, и широко распахнула глаза:

— Тенями клянусь, твои одеянья! Неужто ужасной метели в Эквестрии есть обещанье?

Ну начинается…

Я тяжело сглотнула и рискнула. Я опустила оба капюшона — плаща и толстовки. Заметит ли Зекора клацающие зубы под моими улыбающимися губами, или нет, я сказать не могла. Могла лишь понадеяться на то, что этот жест сам по себе отвлечёт её, ведь прежде он работал успешно.

— Вам ни к чему б-беспокоиться, мисс Зекора. В Понивилле суровой погоды не ожидается. Я просто болею.

— И что же за болезнь это, позволь мне спросить? — Зекора взяла из чёрной коробки четыре тёмных кристалла и аккуратно подхватила их цепким хвостом. Она подошла ко мне с выражением лица наполовину обеспокоенным, наполовину весёлым. — До тебя у пони видала я лишь обычай шляпы носить.

— Это генетическое, так что н-ни одно из ваших л-лекарств мне не поможет, — после такого количества путешествий сюда, я поняла, что эта отговорка — самая лучшая, чтобы сократить время визитов. Я ничего не имела против Зекоры. Я уверена, что насладилась бы её компанией, если бы могла предсказывать её визиты в Понивилль. Тогда я бы встретилась с ней пообщаться безо всяких сомнений. Просто тогда, чем дольше я находилась в её доме, тем больше я обретала уверенность, что мои копыта онемеют навечно.

— Но правда, я з-здесь только за звуковыми камнями, — я уже тянулась телекинетическим щупом в левитирующую передо мной сумку с битами. Несколько недель уличных выступлений привели меня к этому полному дрожи моменту, и я не собиралась мешкать. — Пять битов за камень? У меня как раз с собой двадцать…

— Наверняка-же, есть что-то, что могу я для тебя совершить! — лицо Зекоры вытянулось в печали. Затем, оно внезапно просияло. — А! Быть может тебе стоит драконьего зелья испить?

Ох беда.

Она ещё ни разу этого не говорила в прошлые визиты.

— Э-э-э… — я стояла, замерев с битами перед собой, как турист, внезапно обнаруживший, что заблудился в ужасающих джунглях. — Д-драконье зелье? Мисс Зекора, клянусь, мне не нужно ничего кроме…

Но она уже достала банку из ближайшего шкафчика, и наполняла деревянную миску красной жидкостью.

— Есть благородная мысль, что научил меня пони народ — гостеприимство должно стоять впереди всех забот. Можешь звуковые камни уж своими считать, но я б жестока была на морозе тебя оставлять!

 — Мисс Зекора, ну правда… — я провела по лицу копытом.Почему? Почему мне суждено быть проклятой посреди этого океана благословений? Я могла бы просто схватить камни и сбежать. Я могла бы украсть их, и использовать эти двадцать битов для своей пользы когда-нибудь в другой раз. Какое бы это имело значение? Зекора не вспомнила бы обо мне, будь я грабителем или святой. Зачем? Зачем я играю по этим правилам? Разве я не прошла уже через достаточно страданий? Я одинока в этом кошмаре. Разве я не заслуживаю права немного сжульничать, особенно, когда это означает, что я получу то, что мне необходимо быстрее?

 — Вы не должны мне ничего…

— Слова твои говорят «нет», но голос твой говорит «да», — она поразила меня своей улыбкой не меньше, чем своими словами, продолжая подталкивать меня к свежеприготовленному зелью. — Дрожь уменьшится твоя, глоток нужно сделать едва.

Иногда я задумываюсь, была бы я менее прямолинейна в своём поведении, если бы те, с кем меня сводит жизнь, меня бы запоминали. Со вздохом поражения, я подошла к ней и с благодарностью приняла её лекарственный дар. Вкус его не был и вполовину столь горек, как осознание его бесполезности. Я не сомневалась, что зелья Зекоры способны исцелить пони-оспу, проказу и даже пегасский артрит. Единственная вещь, способная облегчить мою ситуацию — это улыбка, счастливая и невежественная, и моим долгом было явить её в этот момент перед ней.

— Большое спасибо, мисс Зекора. Это было очень благородно с вашей стороны.

— Оно должно дать довольно тепла, чтоб вернулась ты туда, откуда пришла, — сказала она. — И теперь, когда драконьего зелья отведала ты, жажду просить тебя — имя своё ты скажи.

— Лира, — продекларировала я. — Лира Хартстрингс.

Я запустила невидимый метроном у себя в голове, в ожидании того, что придёт следом.

— Ах, «Хартстрингс», столь прекрасное имя. Если б только всякая душа хранила частичку этого стиля.

Я не могу сдержаться. Я хихикаю каждый раз, когда слышу эти слова. И только это, куда лучше зелья, сделало холод гораздо терпимее.

— Ой, спасибо. Как жаль, что у вас нет инструмента, чтобы под него читать ваши прекрасные рифмы.

— Рифмы речи моей, лишь традиции шаманов, — объясняла Зекора, идя к ближайшей стойке, чтобы подобрать камни и вернуться назад. — Посягательство на пути музыканта для меня нежеланно.

— Почему же? — спросила я. Сказав это, я взглянула на деревянную резьбу на ближайшей полке. Там я увидела сценку из нескольких фигур зебр, собравшихся вокруг праздничных барабанов. Я почувствовала, как моё сердце забилось от одной только мысли об этом.

— Музыка — это самый лучший способ выражения движений души, — прошептала я, неприкаянно разглядывая увлажнившимися глазами картинку из жизни пустыни. — Как для пони, так и для зебры.

После паузы, я протянула ей двадцать битов, и положила четыре звуковых камня в сумку. Зекора сказала что-то новое, потому я тоже хотела сказать что-нибудь «новое» ей.

— Уверена, в городе полно сочинителей, которые бы с радостью согласились работать с вами над чем-то, что не связано с травами и зельями. Твайлайт Спаркл и её друзья очень высоко отзываются о вас. В противном случае я никогда не подумала бы идти сюда за этими камнями.

— Уверена, у них есть и поважнее дела, чем время терять, и рифмы зебры музыкой обвивать.

— Но… ведь вы столь… — я оглядела стены. И совсем скоро я почувствовала, как вернулась моя дрожь; но на этот раз не моё одиночество было тому причиной, а её. Я осознала, что я — единственная посторонняя вещь в этом месте. Зекора создала дом для себя вдали от дома родного, и основы её маленького гнезда были прекрасны, равно как и чужды мне.

— Вы столь о-одиноки, — прошептала я наконец, не в силах более прятать дрожь своего тела. — И меня не покидает чувство, что это от того, что вы сами так решили, м-мисс Зекора. Будь я на вашем месте… — я закусила губу.Что я делала? Мне нужно было просто уйти и покончить со всем с этим. Я добыла камни. По-жеребячьи наивно, я продолжила: — Если бы я знала, что у меня так много друзей в городе, я бы проводила куда меньше времени в одиночестве, чем обычно провожу сейчас.

На Зекору, казалось, мой страстный призыв не произвёл впечатления. Она отошла обратно к котлу как солдат, вернувшийся на свой пост.

— То, чем я занимаюсь в единении, я делаю во благо. Работа шамана не знает конца, пока не достигнет она того, что ей надо.

Я посмотрела на неё взглядом, полным печали.

— И все наши годы мы тратим силы на работу над тем, что важно для нас… — на меня обрушилась волна мороза, и я изо всех сил сопротивлялась ей. Я чувствовала, будто мои глаза готовы замёрзнуть прямо в глазницах, и всё равно я продолжала глядеть на неё. — И эти годы — это ведь немалый срок. Слишком большой срок, когда нет музыкального сопровождения, разве я не права?

На этих словах она с любопытством глянула на меня и мягко улыбнулась:

— Любопытно мне, с чего говоришь ты, используя «мы». Неужели шаманом являешься здесь так же и ты? Хе-хех… — уверена, что эта усмешка, сорвавшаяся с её губ, должна была прозвучать легкомысленно. Но, тем не менее, для меня она была как горькая пилюля, отвратительнее на вкус, чем все экзотические зелья, слитые воедино.

— Шаман… Музыкант… Богиня?.. — я тяжело сглотнула. Стены, будто покрытые острыми льдинами, казалось, грозились меня раздавить. Спотыкаясь, будто застряв копытами в сугробе, я попятилась из домика-дерева. — К чему звания, если нам не с кем поделиться своим даром, кроме нас самих?

Что-то отразилось на поверхности булькающего котла Зекоры, что-то иное, не то, что на её лице. Сощурив голубые глаза, она увидела лишь только густой клок тумана. Зебра огляделась из стороны в сторону, разглядывая стены своего дома. Кроме любопытного ощущения от того, что она будто бы только что произнесла фразу без рифмы, это откровение не оказало на неё никакого эффекта. В конце концов, она всегда была одинока.

Я вернулась в хижину ещё задолго до заката. Но даже с учётом этого, я не бросилась тут же исполнять «Плач Ночи». Мне нужно было прийти в себя после похода в Вечносвободный Лес, который мне казался настоящей тундрой. Я улеглась по центру койки, съёжившись под горой одеял. Так я пролежала какое-то время, пережидая утихающие волны холода и репетируя в уме Плач. Но не только этим я занималась — я должна была укрепить свой дух перед тем, что мне предстоит совершить, перед тем, к чему долгие часы медитации, вне зависимости от их числа, не способны в действительности подготовить.

Вы, наверное, думаете, что моя жизнь предсказуема, с учётом всех обстоятельств. Трудно предположить что-либо столь далёкое от истины. Всё моё положение как таковое — один слепой прыжок в неизвестность. Даже сам аликорн, сотворивший эти мелодии, пребывает в забвении касательно произведений, что я стремлюсь раскрыть. Единственная душа в этом мире, кто, возможно, знает хоть малую частицу истины — это Найтмэр Мун, окончательному поражению которой были рады все пони, равно как проклятые, так и благословленные.

Это задача смертных — обретать смысл в бессмысленном. Богини ходили по земле среди нас тысячелетиями, истинно это и по сей день. Когда моя задача становится слишком неподъемной, я просто напоминаю себе, что, хоть у меня нет ничего, кроме воспоминаний, я всё же едва ли одинока в своей борьбе. Понимание этого не даёт мне особого утешения, но наделяет меня силой во вполне достойной мере.

После полутора часов отдыха я решила, что готова. Я взяла лиру. Я взяла факел. Я взяла нотные листы, записи и масляный фонарь. Наконец, я прихватила четыре тёмных звуковых кристалла. Эти устройства использовались поколениями как туров, так и единорогов, благодаря способности поглощать акустические волны. После долгих часов, проведённых за чтением в библиотеке Твайлайт, я выяснила, что аналогичные материалы использовались протоэквестрийскими жителями для укрощения магических волн. Бытует гипотеза, что это вещество изначально было создано из вибрирующего камня, существовавшего ещё до первого Восстания Дискорда. На самом деле даже считается, что эти камни невосприимчивы к энергиям Хаоса. Единожды воспользовавшись ими, я осознала, что смогу направлять эффекты элегий Луны куда мне надо. Я смогу удержать их в сфокусированными в одной области таким образом, чтобы дольше продержаться под воздействием элегий. Единственное, что мне оставалось сегодня сделать — это найти способ справиться с последствиями исполнения.

Следуя красивой иронии, опустился вечер. Освещая дорогу тусклым светом фонаря, я преодолела погруженное во тьму расстояние, отделявшее хижину от крохотной деревянной лачуги на краю леса. Достигнув постройки и откинув защёлку, я открыла дверь, за которой скрывалась потайная лестница, круто уходящая в выкопаный в земле котлован. Я вырыла эту яму самостоятельно, в течение нескольких месяцев подряд напрягая свои телекинетические мышцы на износ. Закрыв дверь «хижины» за собой, я спустилась на глубину пятнадцати футов, достигнув в итоге центра прямоугольного погреба двадцать на тридцать футов[3]. Когда я только начала эти эксперименты, я не могла точно сказать, какую опасность для окружающих меня жителей Понивилля могут представлять эти магические композиции. Я решила подстраховаться и соорудила себе в некотором роде «бункер», в котором могла бы исполнять свои одинокие симфонии в полной уверенности, что ни одна другая душа, кроме проклятой моей, не услышит композиции Принцессы Луны.

Я повесила фонарь на металлический крюк, вбитый в крышу подземного тайника. Тусклый янтарный свет плясал на досках, поддерживающих земляные стены. Пол был равномерно покрыт кусочками гравия, которые хрустели под копытами. Море камней занимало собой всю площадь, кроме деревянной панели по центру, на которой был установлен металлический пюпитр. На него я водрузила свою лиру. Притянув деревянный табурет магией и поставив его перед инструментом, я затем разложила звуковые камни в ключевые позиции — во все четыре угла деревянной панели таким образом, чтобы они окружали меня и мою лиру. Я погрузилась в медитацию, сосредоточившись на энергетических нитях магии, настроенных на мой рог, и зачаровала четыре кристалла. Они озарились тёмно-изумрудным мутным светом, что заиграл под янтарным поцелуем фонарика над головой. Это слияние цветов напомнило мне об утре Тёплого Очага. Сидя в центре неземного сияния, я успокоила дыхание, а затем вставила записную книжку, полную музыкальных записей, в засечку на середине ножки пюпитра.

В течение нескольких немых минут, я сидела в мертвенной тишине, будто качаясь на краю неведения наполовину погребённая в земле, как подобает призраку, которым меня сделали. Самая тяжёлая часть эксперимента — это, пожалуй, его начало. Что мне предстоит открыть? Ужас или экстаз ждут меня у последней ноты, сорвавшейся со струны? Найду ли я излечение от проклятья, или же наоборот, новую глубину мучений?

По какой-то причине, я подумала о Зекоре. Я задумалась о том, как она сидит посреди дома, столь же одинока и столь же далека от родины, и работает над очередным шаманским экспериментом. Меня волновал вопрос — что же заставило её пойти по этому пути, и пойти по нему в таком одиночестве? По причине ли чистого медицинского альтруизма? Или у неё есть какая-то цель? Обрела ли она какую-нибудь пользу из всего того, что когда-либо делала… особенно в одиночку?

Я завидовала её рвению, её смелости — ввязываться ежедневно в работу без остановки только лишь для того, чтобы занять себя. Что я буду делать в тот день, когда проклятье будет снято? Будет ли у меня столько же движущей силы, сколько таится в Зекоре? Смогу ли я когда-нибудь достичь того, чем я всегда хотела быть в глазах других пони в городе?

Когда я слишком много думаю, дела обычно не делаются. Именно поэтому иногда бывает полезно просто делать дела. И единственное дело, что у меня было вчера — это эксперимент. Я вынудила себя погрузиться в его родовые муки, дыша при этом ровно и сидя в спокойной позе на табурете. Я с усилием заставила первые касания струн вибрировать вслед за нитями телекинеза.

Началась «Прелюдия к Теням», и с ней ко мне пришли дрожащие волны паранойи. Я чувствовала, как янтарные тени фонаря танцуют над головой в пробуждающемся диссонансном ритме струн. Я продолжала играть, предпочтя сосредоточиться на зелёном сиянии окружавших меня звуковых камней. И вот, вскоре жуткая мелодия Прелюдии подошла к концу. Она была, в конце концов, короткой композицией. Моё сердце было готово к «Закатному Болеро». Погреб задрожал в резонансе пульсирующего ритма, когда невидимые ударные зазвучали в моей голове. Я увидела, как зелёный свет разгорелся ярче, но не сразу поняла, что этот свет исходит от моего рога, не от кристаллов. Изумрудное сияние задёргалось и затрепетало, и так я узнала, что начался «Марш Приливов». Онемение, порождаемое этой музыкальной композицией, охватило моё тело, но я не сопротивлялась ему, когда оно, лишив веса и страха, отправило меня навстречу следующему произведению.

Заиграла «Соната Тьмы», и я уже начала ощущать, как замерзает кровь. Свет фонарика угасал, ну или я себя в том убеждала. Я сдержала стон, родившийся глубоко в горле; держа глаза открытыми, я чувствовала, как подземная чернота погребает меня с головой. На тело, казалось, обрушился вес дюжины тысяч лунных фаз. В отчаянии, я плыла навстречу бледному оку в неких воображаемых небесах, когда вдруг обнаружила, что множество невидимых рук несут меня в потоках чарующих каденций. Я более не боялась, ибо «Звездный Вальс» сопровождал меня на пути. Ко мне вернулось зрение, и я приветствовала свет фонаря с железной твёрдостью, ибо труднейшая из преград ещё лежала впереди. Она ударила меня, как тяжёлая глыба льда. Я чуть не упала с сиденья, когда леденящий поцелуй «Лунной Элегии» взорвался в теле, грозя разбить душу как стекло. Я скользила по алебастровой глади этой мелодии с неумолимым упорством, выжимая каждую капельку таланта, оставшуюся в арсенале одинокого музыканта, ибо то был последний слой тайны, проход сквозь который был мне известен.

Следом шёл «Плач Ночи» — смерть для всей моей музыки и, как следствие, гимн, её воспевающий. Я взялась за погребальную песнь подобно монаху, искренне и чисто, без показного блеска. Перед лицом жнеца не следует рисоваться; я не собиралась превращать произведение искусства в фарс. Торжественность мелодии терзала мои уши. Каждый вдох ощущался подобно аккуратной границе меж касаний струн. Если бы я не видела стены вокруг себя невооруженным глазом, я могла бы поклясться, что погреб обратился в бездонный провал. Куда делось всё эхо? Это звуковые камни породили мёртвую тишину, что поглотила вибрирующий тон каждой струны? Неужели акустика просто умерла?

Я не могла паниковать. Подобную ошибку в такой момент я позволить себе не могла. Кто знает, что произойдёт, если я прервусь на середине произведения, особенно после того, как сыграла столь большую его часть идеально? Идеально ли? Иначе и не может быть. Что вообще может быть мелодичнее этих звуков? Я играла вариации этой мелодии на улицах Понивилля великое множество раз. И ни разу она не являла мне такой красоты; мучительной красоты, красоты, способной убедить больного жеребёнка, что принять объятья тьмы не страшно, что там, за чёрной завесой, можно найти что-то даже более успокаивающее, чем поцелуй матери.

О святая Селестия. О чём я думала? Или то Плач говорил со мной? Я пыталась ответить ему, но что-то заглушило мне уши. Я слышала лязг бесконечных цепей, вьющихся подобно чёрным кишкам в тёмной сердцевине мира. Преподаватели искусств лгали мне, когда я была юна, ибо вопреки их словам, всегда существовали цвета, не предназначенные для наших глаз. Цвета чернее черноты, подобные крови чего-то, что ползало, хрипя, по этому миру задолго до того, как Богини породили воздух, свет и скорбь. И вот, внезапно, каждый из этих цветов, устремился ко мне из глотки Плача.

Мне было слишком холодно и страшно. «Лунная Элегия» тому виной. Я обратилась в нелетающее насекомое, брошенное в пасть чего-то столь гигантского, что невозможно описать словами. Невозможно, ибо единственный способ узнать, что всё это существовало — забыть об этом. Мой разум не в состоянии вместить в себя такое. Я пыталась остановить музыку, но лира продолжала играть уже без моего участия. Если б у меня был молоток, я бы раскрошила свой рог в пыль, но тут я обнаружила, что и копыта больше меня не слушаются и продолжают играть. Я посмотрела на передние ноги, но не увидела ничего, кроме слёз.

Воздух пах гнилью. Я смотрела не смотря; я больше не чувствовала своего тела. Свет фонарика пропал. Кристаллы все до единого разбились. Серая муть заполняла погреб. У неё был вкус первого младенческого кошмара. Я взмолилась стенам, и стены прогнулись. Они протекли в тысяче мест. Они, должно быть, были столь же печальны, как и я, и, так же как и я, они рыдали. Когда их слёзы прорвались, накрыв меня леденящим потопом бездны времён, я оставила попытки сосчитать дыры в мироздании, которые они пробили собой. Так много умирающих, чёрных звезд — как песчинок на пляже, загорающихся и угасающих навсегда…

Я упала на спину, и погреб упал вместе со мной. Плыли мы в чернейшую черноту, мимо цепей, мимо струн лиры, растянувшихся подобно гигантским костяным крыльям от горизонта до горизонта, уходящих за край, сверкающих в блеске вечного лунного света. Здесь, спрятавшись за всеми возможными тенями, я наконец-то обрела голос, и голос этот был плачем.

Одна, под сенью всех своих надежд и страхов, я бросилась в объятья этого голоса, и я услышала…

Я услышала…

— Лира?

Газели северной Зебрахары уже давно научились приспосабливать полые стебли тростника молокерева[4] для создания флейт, традиционно используемых в их брачных церемониях. Тем не менее, под влиянием полигамических ритуалов, занесённых мигрирующими антилопами гну, флейты были заменены на окарины, сделанные из засохшей речной глины, что в итоге стало стандартной формой социально значимых музыкальных инструментов на протяжении последующих пяти десятилетий.

— Лира?!

С момента первого контакта с племенами зебр, населяющих южные равнины, газели начали внедрять ударные инструменты в композицию своих традиционных напевов. Это привело к первому исторически зарегистрированному случаю сочинения музыки после исхода туров в Северные Горы, последовавшего за приходом Эпохи Дискорда.

— Лира Хартстрингс!

Мамин голос…

Я поднимаю взгляд от раскиданной по постельному покрывалу горы разнообразных тетрадей и конспектов.

Крыши Кантерлота за окном сияют всеми возможными цветами радуги.

Мамина грива каким-то образом кажется ярче, чем всё остальное.

Хотела бы я сказать то же самое о её нахмуренном лице.

— Э-э-э-э… — я сажусь прямо, устало моргая. Воздух холоден, но я внезапно задрожала не от этого. — Я, кажется, что-то забыла?..

— Твой поезд уходит меньше, чем через два часа!

— Ох блин! — я бросаюсь сгребать учебные материалы и заталкивать их в бирюзовую седельную сумку. — Праздник Летнего Солнца! Твайлайт же меня убьёт!

— Убьёт? Она не видела тебя несколько месяцев! — усмехается мама. У меня никогда не получится воспроизвести тон её голоса. Да я и не хочу. — Но, в самом деле, Лира. Тебе обязательно тащить с собой все эти бумажки? Ты же собираешься встретиться с Твайлайт на празднике. У тебя будет ещё куча времени на учебу, когда вернёшься.

— Мне не хватает всего двух десятых балла до звания лучшей в классе! — восклицаю я, укладывая последние вещи и плотно затягивая тесёмки на седельной сумке. — Мне нельзя оступиться ни на секунду!

— Что ж, по крайней мере, постарайся не обидеть Твайлайт тем, что будешь рядом с ней учиться, вместо того, чтоб расспрашивать, как у неё жизнь.

— Мне кажется, со мной всё не настолько плохо, мам, — подмигиваю я. Подбежав, я быстро тыкаюсь носом ей в щеку и бросаюсь вниз по лестнице. — Я пришлю открытку, когда доберусь до Понитона.

— Понивилля, — кричит она мне вслед. — И, Лира…

Её тон заставляет меня замереть на месте. Я издаю стон, стоя в напряжённой позе посреди лестницы.

— Только не говори мне… что я ещё что-то забыла?

— Что же ещё? — боковым зрением я вижу, как зажигается её рог, и она с изяществом, приходящим только с возрастом, подносит ко мне левитацией столь, к моему стыду, знакомый инструмент. — Даже если тебе не понадобятся конспекты, ты, может быть, сыграешь песню-другую на празднике.

Я улыбаюсь, чувствуя, как краснеют щёки.

— Спасибо, мам, — я хватаю лиру магией и заталкиваю её в сумку. — Клянусь, я бы забыла свой рог, если бы он не был к голове приделан.

— Пока наш маленький гений приглядывает за своим рогом, ей открыты любые дороги, — говорит она и подмигивает. Это последнее выражение её лица, которое я вижу.

Я спускаюсь по лестнице.

Окна широко открыты.

Воздух Кантерлота свеж, ароматен и полнится вкуснейшими звуками.

Папа стоит в потоках этого воздуха, возясь со своей последней картиной.

— Проклятье, — бормочет он. — Никак не получается смешать цвета как надо.

— Выглядит нормально, пап, — весело говорю я. Подскочив к нему, я быстро целую его в щеку. — Фото Финиш будет в восторге от своего портрета.

— На самом деле, это натюрморт с чашей мускусных дынь.

— Эм… Да. Ну… Она, вроде, любит фруктовые мотивы, — я нервно хихикаю и кидаюсь к двери. Яркий солнечный свет поглощает меня. — Пора идти! Скоро увидимся!

— Постарайся не слишком прикипеть к Понивиллю, Лира, — бормочет папа. — Это фермерский городок. Я слышал, запах приходится отмывать целую вечность.

— Па-а-а-а-а-ап… Я там всего на несколько дней! Хи-хи! Ты даже не заметишь, что я уходила!

Он исчезает позади, вместе со своей картиной.

Всё смазывается в пятно.

Вагон всё трясется без остановки.

Трудно сосредоточиться.

Через два сиденья от меня плачет жеребёнок.

Что напоминает мне композицию Пониреки.

Я записываю в блокнот несколько строк.

На странице остается ещё тридцать пять строчек, и я задумываюсь — смогу ли втиснуть туда по памяти последнее сочинение Октавии — «Адажио для Бородатого Волшебника».

— Понивилль! Следующая станция! Следующая станция! Понивилль!

Благая Селестия, как много шума.

Поезд входит в большой поворот.

Я чувствую, как меня накреняет к окну.

В раздражении, я смотрю наружу.

Я вижу яблони, мельницу, соломенные крыши, колокольню, и ещё больше яблонь.

— Тьфу… — усмехаюсь я про себя. — Что за проклятая дыра.

Я снова смотрю на пустую страницу — она куда интереснее.

Я напеваю мелодию про себя.

Богиня, как же я завидую Октавии…

— Твайлайт?! Э-э-эй!

Я прыгаю, улыбаясь как безумная и выныривая раз за разом на поверхность океана толпы.

— Эй! Твайлайт! Смотри сюда!

Она сидит за столиком для пикника, окружённая со всех сторон пони-фермерами.

На тарелке перед ней покоится полусъеденный пирог.

Он сияет, как окружающие нас ряды яблонь, как её фиолетовые глаза, которые она на мгновенье поднимает на меня.

— О, Лира. Привет, — она натянуто улыбается. Что-то довлеет над ней, и мне кажется, это что-то гораздо серьёзнее набитого деревенским яблочным пирогом живота. — Мундансер написала мне, что ты придёшь. Я очень рада, что ты смогла.

— Ну, хоть одна из нас пришла, — я морщусь от запаха пота, источаемого спинами многочисленных рабочих пони, гарцующих по яблочным садам. — Фу! Ты это чуешь? Зачем принцесса Селестия выбрала в этом году самый глухой медвежий угол Эквестрии?

— Не такой уж и плохой городок, на самом деле. Но пони здесь совсем уж чересчур дружелюбные. Впрочем, думаю, с этим придётся смириться.

— Хи-хи-хи… Я погляжу, тебе не помешает долгий сладкий сон, — я подмигиваю и указываю на её живот. — Или промывание желудка.

— Я не могу, Лира, — стонет Твайлайт. — Меня, как личную протеже Селестии, назначили контролировать церемонию. Здесь был первый пункт моей инспекции. Но если так и будет продолжаться, я не знаю, смогу ли вообще стоять на ногах! Про расспросы остальных ответственных за приём я вообще молчу.

Я оглядываюсь вокруг.

Никто на нас не смотрит.

Я ни разу не упускала подобные волшебные возможности.

— Эй… — я наклоняюсь к Твайлайт. — Может, простым пони хватит и простого отвлечения?

— О, я тебя прошу!.. — сидящая напротив меня Твайлайт складывает копыта в мольбе. — Делай что угодно, Лира! Но, пожалуйста, помоги мне!

— Не волнуйся, — я достаю лиру. — Я знаю, что делать.

Я последовательно касаюсь каждой из струн, затем кричу:

— О, мои звезды и подвязки! Неужели здесь сам Вайни Нельсон?!

К моему удивлению, огромная семья фермеров только моргает в недоумении.

Миг спустя, я прочищаю горло и произношу:

— О, и ещё, яблони горят!

Все пони мгновенно бросаются с криками в поля.

Вскоре, мы с Твайлайт остаёмся наедине с нашим шумным, взволнованным дыханием.

— А теперь наш шанс! — кричит Твайлайт и бросается бежать.

Я, хихикая, кидаюсь галопом за ней.

— Твайлайт! Вот ты где! — завидев нас издалека, восклицает стоящий посреди дороги Спайк. Он бросает на свою наставницу странный взгляд. — Дофига мне пирога! Ты, гляжу, напробовалась уже яблочных угощений?

— Уф-ф-ф-ф… — Твайлайт сглатывает, чтобы не дать ничему вырваться на свободу из живота. Она болезненно улыбается мне и подходит к своему ассистенту. — Скажи спасибо Лире. Она пришла как раз вовремя, чтоб спасти мой хвост.

— Поблагодари заодно и Спайка, — говорю я с улыбкой. — Он мне подсказал, что я тебя могу здесь найти. Я даже и подумать не могла, что в тебя будут запихивать целый воз пирогов.

— Пожалуйста… — Твайлайт вздыхает с печальным лицом. — Не говори этого слова. Будто бы и без того у меня тут каша не заварена…

Я обхожу подругу детства с другой стороны, чтобы увидеть выражение ее лица.

— Тебя что-то гложет, Твайлайт? В прошлый раз, когда мы общались, твои бессвязные восторги о последнем заклинании от Селестии было невозможно заткнуть. Она ведь сюда прибудет завтра, чтобы поднять солнце, так? Что же ты не закусываешь удила от желания её увидеть?.. эм… прости уж за бабкину присказку. Хе-хе-хе…

— Лира, ты же постоянно изучаешь историю музыки, так?

— Если бы я её не изучала, со мной было бы что-то очень сильно не так.

— Ты, случаем, не натыкалась в своих изысканиях на песни, имеющие отношение к «Элементам Гармонии»? — она прочищает горло и произносит: — Особенно возрастом, примерно, в тысячу лет?

— Ох… только не снова, — Спайк закатывет глаза с вертикальными зрачками и направляется к центру городка, лежащему за поворотом дороги. — Я пойду, разведаю, где можно найти эту «Стремительную Радугу», или как там зовут эту пегаску, с которой мы должны встретиться следующей.

Почесав гриву, я с любопытством кошусь ему вслед.

— Какая муха укусила его за шипы?

— Ему кажется, будто я преувеличиваю.

— Что именно преувеличиваешь?

Твайлайт вздыхает. Она обладает невероятным богатством знаний, большая часть из которых навсегда останется для меня тайной. Я никак не могу понять её — я могу лишь ей восхищаться. Если бы только Мундансер тоже была здесь... Вдвоем, мы бы смогли её развеселить.

Она подходит ко мне с натянутой улыбкой.

— Забудь, Лира. Этот… Этот год ничем не отличается от любого другого. Нам надо радоваться и наслаждаться теплом, который принцесса нам дарит каждый день.

— Эй, меня это устраивает, — говорю я с улыбкой. — Я слышала, ты будешь сегодня ночью в библиотеке, в центре города.

— Да. Я там остановилась на время празднования.

— Как думаешь, не будешь возражать, если надоедливый мятно-зелёный единорог постучится тебе в дверь, чтобы прожужжать уши всякой ерундой о музыке?

— Хм-м-м… Я бы очень хотела посидеть и поболтать с тобой, Лира. Но у меня слишком много работы, — какое-то отвлечённое выражение мелькает у неё на лице. Оно утягивает мою улыбку прочь, столь же быстро, как притягивает её лицо для дружеского касания носом. — И все-таки, я очень рада услышать твой голос. Он — как песня, которую я с радостью вспоминаю каждый раз, когда ты ко мне заходишь. В последнее время творятся странные вещи. Принцесса Селестия очень от меня отдалилась, и я никак не могу добиться от неё прямого ответа.

— О чём, Твайлайт?

— О делах. Важных делах. Странных делах, — она делает шаг назад и, проведя копытом по голове, вздыхает так, будто вес целой вселенной повис у неё на роге. — У меня нет времени объяснять.

Сглотнув, я и посмотрела на неё в беспокойстве.

— Времени нет даже для друзей?

Поначалу она не говорит ничего.

Она идёт по дороге и, только став далёкой тенью, оглядывается через плечо с неловкой улыбкой:

— Просто дай мне разобраться с работой. Тогда увидишь, что будет дальше.

— Я заскочу к тебе в библиотеку попозже! — кричу я ей вслед. — Хочешь, принесу какую-нибудь еду, и, может, игру?

— Пожалуйста, только не еду! — восклицает она в ответ, затем, практически рыча, говорит: — И никаких игр! У меня сегодня нет настроения для сюрпризов!

— Ладно, Твайлайт! Можешь на меня рассчитывать!

— Итак, короче, ты должна ей устроить настоящий сюрприз! — говорю я с широкой улыбкой. — Закати эту свою вечеринку так, будто хочешь бурю с грозой!

Розовая пони по ту сторону стойки Сахарного Уголка ахает в восторге:

— А-а-а-а, я знала, я знала! Я знала! — её голубые глаза буквально искрят электричеством. — Как только я её увидела, я поняла, что это пони, которой нужна добро-пожаловать-в-город вечеринка! Это правда? Ну, что она будет этим вечером в библиотеке?!

— Хи-хи! Ага! И она там будет, скорее всего, всю ночь, до самого поднятия солнца в вашей ратуше.

— Прекрасно! Не всем пони нравятся костры, ну ты знаешь. Слишком много комаров. Фу! И-хи-хи-хи! Это будет супер-пупер круто! Я закачу внутри банкет с самыми лучшими угощениями от мистера и миссис Кейков, подходи и обжирайся! О-о-о! И острый соус! Главное не забыть острый соус! Он хорошо идёт с сарсаспариллой, не так ли?

Ага, ага. Мы все любим острый соус, — я уже тянусь к седельной сумке. — Сколько вся эта веселуха будет стоить?

— Хи-хи! Нисколько! — она безумно улыбается. — Считай, за счёт заведения, и когда я говорю заведения, я говорю заведения в дереве, то есть о библиотеке, которая в нём построена. Тот пони, который до этого догадался, наверное, помешан на термитах, потому что я могу поклясться…

— Ты надо мной издеваешься, да? — я вскидываю бровь. — Я, знаешь ли, из Кантерлота. Если бы я хотела, я бы могла себе позволить сразу три банкета и танцевальную вечеринку, и у меня ещё останется на то, чтоб позвякать коридорным.

— Хи-хи-хи… глупый единорог! Коридорами не надо звякать! По ним надо ходить!

— Знаешь что? — ухмыляюсь я и закрываю сумку. — Кто я такая, чтобы отказываться от щедрого предложения, а, мисс Пайн?

— Пай.

— Неважно. Просто постарайся прийти туда вовремя.

— У-у-у-у-уху-у-у! — она подпрыгивает, вскинув копыта в воздух. — У нас будет вечеринка, и вечеринка будет громкой!

— М-м-м-м-м-м…хи-хи-хи-хи… — злорадно хихикаю я. — Почему-то я в этом ни минуты не сомневаюсь.

Спайк выходит из маленькой комнаты с ламповым абажуром на голове.

Меньше чем минуту спустя Твайлайт спускается к громкой, энергичной вечеринке в центре библиотеки.

Её лицо горит злостью, направленной целиком на меня.

— Я. Тебя. Ненавижу.

— Хи-хи-хи-хи… — я падаю на задние ноги и обхватив себя передними копытами, подмигиваю ей: — Тоже тебя люблю, лавандовая ворчунья.

— Почему никто этого не понимает?! — ворчит она. — Почему никто не может понять, что значит следующий день?

— Это же Праздник Летнего Солнца, Твай! — я пододвигаюсь к ней, и заключаю её в крепкие объятия. — Ну-у-у-у же-е-е! Хочешь я сыграю песенку Смарти Пантс?

Шёрстка на спине Твайлайт встаёт дыбом.

— Нет. Нет! — шипит она и беспокойно оглядывается на окружающих. — Ты обещала никогда не упоминать песенку Смарти Пантс!

— Хи-хи-хи-хи… Но ты от неё всегда улыбалась, когда мы были маленькими!

— Многое изменилось с тех пор, Лира. У меня больше нет времени валять дурочку — во всех смыслах! Слишком многое поставлено на карту!

— Да? Хи-хи… — я стёрла слезинку и схватила бутылку газировки с ближайшего столика. — И что же, например?

Она опускает голову и стонет.

— Меньше чем через час — когда придёт рассвет — официально будет самый длинный день тысячелетнего срока, и всё, что было заложено так давно, как только помнит история, принесёт плоды.

— Хех, — подавив отрыжку, я вытерла губы и поставила напиток на место. — Звучит жутковато. Эм… Тысячелетний срок после чего?

— Лира, ты когда-нибудь задумывалась, откуда взялась Кобыла на Луне?

— Твайлайт, нам всем рассказывали сказки об изгнанной принцессе…

— Её звали Луна.

— Какая разница. Самое главное, что это всё далекое прошлое. То, что мы забыли, мы забыли неспроста, а? — я улыбаюсь ей. Я вижу, как моя улыбка отражается в её глазах. — Ты тратишь силы на ерунду, Твайлайт. Если бы здесь была Мундансер, она бы сказала то же самое! Не позволяй кучке старых сказок лишить тебя возможности жить сегодняшним днём.

Твайлайт закусывает губу. Не успела она подготовить ответ, как раздаётся громкий шорох многочисленных копыт.

Все пони покидают библиотеку, присоединяясь к большому табуну, что несётся к ратуше, возвышающейся на другом конце города.

— Принцесса Селестия… — шепчет Твайлайт.

Я улыбаюсь, и подталкиваю её рогом.

— Чего тогда ждёшь? Давай, пойдём к твоей наставнице.

— Да… Я так по ней скучала…

Твайлайт дышит гораздо легче. Она не улыбается, но я вижу, как цвет возвращается на её лицо.

Она оживлённо шагает, а я — сразу следом за ней.

Затем я останавливаюсь.

Я вспоминаю…

— Блин… Ну вот опять! — я бросаюсь к дальней стене библиотеки. — Догоню тебя через секунду!

Мне приходится прорываться сквозь горы конфетти и брошенный на пол плакат от игры «приколи-хвост-на-пони».

Наконец, я нахожу её, как всегда сияющую и золотую.

— Мне, похоже, надо тебя просто пришить к своему хвосту и больше не мучиться, — я опускаю лиру в седельную сумку и со счастливым видом выхожу из библиотеки.

— Ладно… Где же здесь эта тупая ратуша? — говорю я со стоном.

Улицы, внезапно, совершенно пусты.

Все пони единым порывом покинули библиотеку, и я теперь совершенно одна.

Мне следовало бы раздобыть карту города вместо того, чтобы устраивать эту глупую вечеринку — всё равно Твайлайт она похоже не понравилась.

— Фу! Идиотка! — я закатываю глаза и усмехаюсь звёздному небу. — Просто следуй за шумом!

Так я и поступаю.

В центре городка царит симфония шёпота, шагов, хихиканья, голосов и восклицаний.

Я неторопливо иду ей навстречу.

Есть что-то волшебное в том, чтоб оказаться в месте незнакомом и странном.

Я даже хотела бы написать об этом песню.

Я напеваю мелодию себе под нос, уже размечая её ритм, когда вдруг что-то мелькает у меня над головой.

Я бросаю взгляд наверх и вижу луну — но это не луна.

В ней что-то изменилось.

— Как странно… — я останавливаюсь и щурюсь на знакомый предмет. — Пятна исчезли. Где же Кобыла на Луне?..

И едва я произношу это, как четыре искорки света вспыхивают вокруг лунной сферы, будто бы обрамляя её.

Я столь поглощена зрелищем, что практически не замечаю, как стучат мои зубы.

— Что… ч-что? — дрожу я и растираю дрожащими ногами торчащую дыбом шерсть. — Откуда такой холод? Сейчас же середина лета. Как?..

Мой голос замирает.

Нет.

Голос отбирают у меня.

Я продолжаю говорить, но я не слышу себя.

Я не слышу ничего.

Мёртвая музыка.

Она вскидывает мою голову вверх, как мать, показывающая своему малому жеребёнку тишину ночи.

Я гляжу на звёзды.

Звёзды расходятся в стороны.

У черноты меж ними есть крылья.

Она опускается на меня.

Я падаю на землю, и её прибытие сотрясает землю.

Звук возвращается, и он пронизан громом, ибо она возвышается над миром.

Чернильно-чёрная шкура.

Ониксовые крылья.

Шлем и металлическая обувка.

Полированное серебро, подобное оголённым костям больной богини.

Глаза бледно-бирюзового цвета, рассечённые безжизненным острием полумесяца.

Её дыхание — лёд, холоднее чем смерть, и оно высасывает из меня жизнь.

Я не могу кричать, даже если попытаюсь.

Я — просто отброс, мусор на разверзшейся земле, валяющийся рядом с упавшей лирой и рваной седельной сумкой.

Я поднимаю взгляд на неё, и чувствую, будто меня утягивает в великую бездну.

Море неземной синей порчи поглощает меня.

Я — её первая.

Она — моя последняя.

Не существует слов, есть лишь мелодия; нечто резонирующее глубоко позади её чёрных как смерть ноздрей.

Она поёт о пустоте, ибо она есть пустота, и пустота — её дар мне.

И я принимаю его.

Я приемлю сие, твоя я, о жнец теплоты, слуга уничтожения, пока не прозвучит последний всхлип времён.

Мы приемлем сие, и мы сим оборачиваемся.

Мы, покорительница света утра, твёрдый страж супротив возмутительного спектра всеоскверняющего.

Едины мы с безвременьем, мы суть мудрец, вечное вчера верно хранящий.

Благословенное забвенье храним мы, пока Вселенская Матерь вернуть не изволит великолепие Твердям Небесным.

Петь мы будем о песне лишенных, как ты будешь петь о дочери драгоценной твоей, и хранить ты будешь славу свою в мире, что под мирами лежит.

Воля твоя отдана нам.

Помнить будешь ты счастье.

А мы не будем помнить ничего.

— Ы-ы-ы-ых! Ах! А-а-а-а!

Я мечусь.

Яркий свет.

Обжигает.

Пара передних ног пинает солнце, пытается отпихнуть его прочь.

Два лица.

Они смотрят сверху на меня, встревоженные и напуганные.

Я чувствую копыта, прижимающие меня к брусчатке улицы.

— Просто расслабься! Мы тебя отведем к Сестре Ред Харт! С тобой всё будет хорошо!

— Где… — голос слаб. Слишком тих, слишком слаб. — Ы-ых-х-х.. Где обретаемся мы?

— А?

— Благая Селестия, она в бреду.

Я брыкаюсь, дрожу и хнычу.

— Мы… Я… Г-Где я…?

— Всё хорошо. Просто успокойся.

— Так… шумно… — я вся дрожу. Что-то пронзает мою голову, сверлит мне рог прямиком в череп с силой миллионов пылающих звезд. — Слишком… шумно, — я плачу и задыхаюсь. — Пожалуйста… остановите это…

— О чём она говорит?

— Без понятия. Она в бреду. Помоги мне её дотащить…

— Так громко… Уберите… Я не слышу… — я рыдаю. Мы двигаемся. На земле остаются капли слёз, там, где должны быть цепи и лёд. Всё ярко, слишком ярко. И шумно. — Кто-нибудь, прекратите играть… прекратите играть музыку. Её никто не должен услышать. Мы должны ждать, пока не возвратится она… Ы-ы-ых-х-х…

В глазах туман.

Всё затопили колокола и голоса.

— Быстрее! Кажется, у неё начинается припадок какой-то!

— Что с ней случилось?! Она вся мокрая, будто тонула!

— Ты её когда-нибудь раньше видела? Я думала, все пони прятались по домам, пока Найтмэр Мун была на свободе.

— Ы-ы-ых-х-х… М-матерь… — мои глаза закатились. Я не могу её найти. Я ужасно одинока. — М-матерь! Не слушай! Мы… Я молю тебя!

Я кричу.

Я ору

Музыка ужасно громка; она услышит её.

Она не должна её услышать.

Мы не можем этого допустить.

— Матерь!

— О великие небеса… Она ужасно выглядит! — белоснежная кобыла склонилась надо мной внутри какого-то помещения. — Что с ней случилось?

— Она… Эм…

— Ну, мы… Это…

— Ну?! Где вы нашли эту несчастную кобылку?

— Ну… Эм…

— Я не помню. А ты, Клауд Кикер?

— Где-то в городе, наверное.

— Наверное, мисс Рейндропс?

— Эм… Или прямо у больницы? Не злитесь на нас, Сестра Ред Харт. Мы тоже ничего не понимаем.

— Этот праздник! Селестией клянусь — ну нельзя раздавать всем сидр как праздничные ленточки, — она осматривает меня, вооружившись разными инструментами, тыкая и трогая. — Скажи, ты чувствуешь какую-нибудь боль?

— Я… Я… — мир кружится кругом. — Моя голова. Музыка…

У вас болит голова? Как насчёт вашего рога, мисс…

— Хартстрингс. Лира Хартстрингс. Можете, пожалуйста, выключить музыку?

— Мне кажется, это сотрясение. Сестра Вивер?! Принеси воды и…

— Пожалуйста, выключите музыку. Я ничего больше не прошу…

 — Мы поправим вашу голову. Просто постарайтесь расслабиться, и… и…

Воздух холодеет.

Я дрожу и жмусь.

Мои глаза фокусируются, и я вижу затмивший всё пар.

Пар и свет.

— Что за… Что только что?..

— Эм… Изв… Извините...

Я смотрю на другую сторону больничной кровати.

Медсестра стоит, пошатываясь, рядом со мной. Она прислоняется к стене и трясёт головой, после чего смотрит на меня окосевшими глазами.

— Вы страдали от… от… — она вздрагивает. — Благословенный Гиппократ, что я только что делала?

— Мне кажется… — я сглотнула. — Вы сказали, что у меня должно быть сотрясение. Вы сказали…

— Извините, я могу вам чем-нибудь помочь?

— Эм…

— Вы больны? У нас вообще-то есть порядок записи пациентов, вы же понимаете…

— Эти два пегаса только что меня сюда притащили … — я указываю на одну из двух молодых пони, стоящих в другом углу комнаты. — Я была… где-то на улице, и они… они…

Я замолкаю, глядя на них.

Они глядят в ответ, обе пары глаз — совершенно пустые.

— Извините, Сестра Ред Харт. Но мы ни разу в жизни не видели этого единорога.

Я тяжело выдыхаю с жалобным выражением лица.

— Я… но… Ч-что?!

— Если это какая-то глупая шутка, — ворчит Ред Харт, хмурясь на нас троих. — Я даже не подумаю смеяться.

— Я… я же сказала вам… — я тру лоб, практически скуля. — Меня зовут Лира. Лира Хартстрингс. Я собиралась забрать свою лиру.

Я сглатываю и содрогаюсь. Ужасно холодно. Я снова слышу музыку. Она приходит и уходит, как сокрушительные волны, и я по кусочку распадаюсь под её ударами.

— Я взяла её и пошла в лунном свете, и… — я прижимаю копыто к лицу. — О Селестия, она была прямо передо мной. Она была прямо передо мной, и я ничего не могла поделать. Я посмотрела ей в глаза. Я посмотрела ей в глаза и упала. Я падала ужасно глубоко и ужасно долго… — я снова сглатываю, трясясь всем телом. Стены сплавляются воедино в размытое пятно шума и слез. — Где я была? Кто-нибудь, скажите мне пожалуйста…

Ответ мне — тишина, как песня, в которой нет каденции.

Со страхом, я оглядываю комнату.

Всё обретает чёткость.

На меня глядят три лица.

Все пустые.

— Простите. Эм… Вы кто?..

Я вываливаюсь на яркий свет.

Кружится голова.

Я шатаюсь.

Я не могу перестать смотреть.

Я не могу перестать моргать.

Пони танцуют.

Пони празднуют.

Фейерверки кругом грохочут как пушечные выстрелы.

По всей деревне развешаны флаги с символами солнца.

Я — лишь тень спектра, поглощенная шумом, рождённая, чтобы жить в растерянности.

— Пожалуйста… Хоть кто-нибудь, помогите, — бормочу я. Я указываю назад на больницу, из которой только что вышла. — Там с пони творится что-то странное.

Я вздрагиваю, но продолжаю говорить:

— Там что-то не так со всеми. У них с головами беда, наверное. Мне кажется… Мне кажется это какая-то эпидемия, или… или…

Я растеряннно стою на месте.

Что-то неправильно.

Что-то ужасающе, ужасающе неправильно.

— Эй? — шепчу я. Боль в голове сменилась всепоглощающим онемением растерянности, когда я вижу столь много радостно празднующих пони, беспечно скачущих вокруг. — Эм… Извините?

Пони смотрят на меня. Они моргают тревожно. Затем их утягивает обратно в толпу. Деревня полнится бурлящими потоками тел. Лица поворачиаются ко мне вновь, чтобы вновь поприветствовать с той же улыбкой, что и прежде… Чистой и непорочной.

— Меня зовут Лира Хартстрингс. Пожалуйста, послушайте. В больнице что-то случилось. Мне кажется, что… Эй?!

Лица мелькают, вот они здесь, и вот уже ушли. Каждый раз, когда я их вижу, они смотрят на меня так же глупо, как и в первый раз. Это как приходить в первый раз на одну и ту же вечеринку, только снова и снова. Так же как и Твайлайт, я не люблю сюрпризов.

— Послушайте, я серьёзно! Хоть кто-нибудь, обратите внимание на меня! Что-то страшно неправильно с… Почему на меня никто не обращает внимания?!

— Простите? — ко мне сзади подскакивает смеющаяся пони. К моему ужасу — это одна из пегасок, что нашла меня всего несколько мгновений назад. — Вы кто будете?..

Я практически рычу:

— Лира! — я со злостью тыкаю копытом ей в грудь. — А как вы вышли из больницы?

И в этот момент мимо меня проскакивает бледная фигура.

— Наслаждайтесь, пони! — весело кричит Сестра Ред Харт, перекрывая шум Праздника Летнего Солнца. — Но помните! Главное — безопасность! Мой пост открыт весь день!

Я смотрю на неё, разинув рот. Я чувствую, как колотится сердце. Ужасно холодно… Адреналин не спасает.

— Эй! ЭЙ!

Я рявкаю.

Я бешено размахиваю копытами.

Продравшись сквозь толпу, я чуть ли не падаю без сил на стоящий перед Сахарным Уголком стол с кексами.

Тяжело дыша, я хватаю за плечи розовую кобылу, кидающую пробные кусочки проходящим мимо празднующим.

— Я так рада, что нашла вас, мисс Пайн!

— Хи-хи! На самом деле я Пинки Пай! Но я не возражаю, если меня иногда будут звать «Пинки Пайн» время от времени!

— Хех. Виновата, — я нервно улыбаюсь и сжимаю ей передние ноги. — Послушайте. Вы должны мне помочь. Твайлайт, должно быть, отыгрывается на мне за вчерашнюю неожиданную вечеринку…

—… потому что сосны [6] пахнут та-а-а-а-а-ак здо-о-о-о-о-орово, правда? Они мне напоминают о Вечере Тёплого Очага и о распаковке подарков! Кстати, был один раз, когда я разворачивала коробку с серебристыми блестяшками, и оттуда выскочил маленький аллигатор! Вух! И укусил меня за голову! Хи-хи-хи-хи-хи… Хорошо что у малыша нет зубов! Потому я назвала его Гамми…

— Пожалуйста… Послушайте меня! — я чуть ли не рычу на неё. Я отпихиваю нескольких пони, пока те не успели ухватить кексики и прервать тем самым нашу «встречу». — Где Твайлайт? Я должна перед ней извиниться, чтобы она остановила эту глупую шутку. Я знала, она способна организовать Праздник Летнего Солнца, но… хо-хо-хо-хо-хо-о-о-о… — я безумно усмехаюсь, скривив губы. — Но вот такое провернуть — это не торт испечь!

— М-м-м-м-м-м… Торт.

— Ну так и где она?

— А? Где кто?

— Твайлайт Спаркл!

— А зачем вам? Она что, сделала что-то не так?

— Да. То есть нет. То есть не совсем. Слушайте, мне просто нужно её найти и извиниться за вчерашнюю неожиданную вечеринку…

— Вы были на вчерашней вечеринке?! — Пинки улыбается до ушей. — Потому что там было та-а-а-а-а-ак весело! Рада, что я это придумала!

Я не верю своим ушам.

— Какого сена вы вообще говорите?! Я придумала этот сюрприз!

— Хм-м-м-м… А вы кто будете?

— Лира! — кричу я. — Лира Хартстрингс! Богатый единорог, для чьей подруги вы согласились провести вечеринку «за счёт заведения»?

— Хи-хи-хи-хи… Красивое имя, мисс, — она невинно мне улыбается. — Но я прошу прощения. Я никогда вас раньше не видела.

Я тупо уставилась на неё. Вены мои наполняет лёд, столь же холодный, какими вдруг кажутся её голубые глаза.

— Потому что если б видела, то я бы точно замутила бы супер-пупер приветственную вечеринку и для вас тоже. Хотела бы, чтоб в городе было больше пони с зелёными шкурками, потому что зелёные шкуры очень редко встречаются, и… и… Эй, куда вы идете?

Я ухожу.

Оставляю ее.

Оставляю этот город.

Оставляю шум, и яркость, и безумие, и…

— Ы-ы-ых! — Я падаю на грунтовую дорогу и поджимаю ноги к телу. — Ы-ы-ых… Прошу тебя, Селестия…

Холодно.

Холоднее холода.

Я не могу дальше идти.

Я на границе городка. Высоко в небе пылает солнце. Мне кажется, будто мои ноги сделаны из чистого льда.

— Ы-ы-ых… Ах!

Я кричу.

Морозные иглы впиваются в каждый квадратный дюйм моей плоти.

Я почти не могу двигаться.

Я так испугана, что не могу идти в нужном мне направлении.

Потому я ползу.

Как увечный маленький жеребёнок, я ползу.

Дюйм за дюймом, я продвигаюсь обратно к сердцу города.

Постепенно лёд в моих венах тает.

Он уже терпим, но агония пропитывает собой всё.

И шум, и музыка, и слёзы…

— Кто-нибудь… Хоть кто-нибудь…

Я плачу. Я хнычу. Я поднимаюсь на ноги и срываюсь в отчаянный галоп.

— П-помогите мне!

— Что с ней такое?

— Она выпила слишком много сидра?

— Хе-хех… Тусовщики как всегда такие тусовщики…

— Пожалуйста! — я кидаюсь на первую же пони, которую увидела в центре города. В её глазах отражается задыхающаяся единорожка с растрёпанной гривой. Я хочу прыгнуть в эти озера и вытащить её наружу, но она отдаляется от меня. — Вы должны мне помочь! Меня зовут Лира Хартстрингс! У меня семья в Кантерлоте! Мне нужно к ним попасть! Мне нужен хоть кто-то, кто помнит меня!

— Эй! Расслабься! Тебе нужна помощь, мы можем найти тебе пони, кто… кто… — пони внезапно застывает, покачиваясь, и её зрачки уменьшаются. Между нами ложится холодный туман, и она уже бормочет: — Ых… Фух. Перегрелась на солнце.

Она слабо улыбается мне:

— Извините. Могу вам помочь?

— Что со всеми вами, пони, такое?! — я отталкиваю её и злобно рычу на многочисленных горожан, гуляющих вокруг по улице. — Вам что-то в уши набилось?! Вы все больны! Я не шучу!

— Кто-то сказал что болен?

Я резко разворачиваюсь, со вдохом полным надежды. Но моё сердце мгновенно сжимается.

— Сестра Ред Харт…

Она косится на меня, стоя у входа в больницу.

— Извините, мы знакомы? Кто-то вас за мной послал?

Я пячусь от неё, и чуть было не спотыкаюсь обо что-то. Я натыкаюсь на маленький комок фиолетовых чешуек.

— У-уф! — меня выкидывает из оцепенения, и я радостно восклицаю: — Спайк!

Я поднимаю маленького драконьего детеныша обоими копытами и безумно улыбаюсь ему в лицо.

— Спасибо Селестии, я тебя нашла! Спайк, ты должен помочь мне найти Твайлайт! Что-то ужасно неправильно, и быть может, она сможет помочь! Она ведь хорошо разбирается во всякой магии, правда?! Где мне её найти?

— Э-э-э-э… э-э-э-э… — Он заикается, отчаянно пытаясь удержать в руке леденец на палочке, на котором нарисовано солнце. — Твайлайт Спаркл в библиотеке со своими новыми друзьями. Но зачем вам с ней говорить?

— Зачем же ещё?! Только она может понять, что вокруг меня творится, больше, наверное, никто! Я её не видела уже… ну… дюжину часов! — я сглатываю и восклицаю: — Она разве не спрашивала, куда я ушла? И где я всё это время была?

Спайк мечется взглядом зелёных глаз из стороны в сторону. Он закусывает губу и нервно выдавливает слова:

— Эм… мэм? До сегодняшнего дня у Твайлайт была только одна настоящая подруга, и она осталась на учёбе в Кантерлоте.

Я испускаю дрожащий вздох.

— Мундансер, — пищу я, как котенок. — Но… А как же я? Как же Лира?

— Я прожил с Твайлайт практически всю свою жизнь, — говорит Спайк с нервной улыбкой. Он избегает моего взгляда. Я чувствую, как по его чешуйчатому телу пробегает дрожь страха. — Она… эм… она ни разу не упоминала никакой «Лиры».

Я тупо гляжу на него. Он грохается на землю и крякает от удара. Я оглядываюсь кругом. Сестра Ред Харт разговаривает с другим пони так, будто этой сцены вовсе не происходило. Кобыла, которую я схватила до того, уже скрылась. Ни один пони на меня не смотрит.

Я чувствую, как сердце колотится с головокружительной скоростью. Кровь, бросившаяся мне в голову, почти заглушает музыку. Почти.

— Что ж, может быть ты просто… — я оглядываюсь кругом. Спайк уковылял прочь, совершенно меня игнорируя. Он уже в нескольких метрах от меня, стоит, разинув рот, и хлопает в ладоши вместе с несколькими жеребятами и маленькими кобылками. — … бредишь.

Я начинаю задыхаться. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я вижу нечто по ту сторону тьмы, место, куда песни приходят умирать. Я чувствую, что я устремляюсь туда же. Гравитация тянет меня, а потому я бросаю ей вызов, со всех ног срываясь в бешеный галоп.

Я практически врезаюсь в дверь библиотеки.

Я стучу по ней.

Я царапаю её.

Я не могу отдышаться. Мне кажется, будто я должна обогнать что-то, но я не знаю что.

Наконец верхняя половина двери открывается. Ершисто выглядящая кобыла с оранжевой шкурой и веснушками разглядывает меня с подозрением.

— Эм… Чем вам можем помочь? Кажись, вы знаете, что это библиотека, так?

— Где Твайлайт?! — я бросаюсь прямо на неё. Кобыла отпрыгивает назад в испуге, чуть не уронив шляпу. — Где она?! Я должна с ней поговорить! Это срочно!

— Э-э-э-э-э… Барышня, вы ся в зеркало видели? Да вы же совсем грязная, как лопата огородная, и лохматая вся, прям сил нет. Кажись, кое-кому пора завязывать с сидром, а? Хех… поверить не могу, чо сама это сказала.

— Эпплджек? — доносится голос из дальних глубин дерева-дома. Сердце мгновенно ёкает в груди. — Кто там?

— Хех, да какая-то крышей поехавшая единорожка, Твайлайт. Мне кажется, она слегка переборщила с празднованием.

В прихожую влетает голубая пегаска.

— Ха! Нельзя переборщить с празднованием!

— Ох, может завяжете уже со спорами, а? — хихикает Твайлайт Спаркл, входя в моё поле зрения. — Это ведь мой новый дом. Дайте мне самой разобраться.

— Ты уверена, сахарок? Мне кажется, она не в ладах с головой.

— Я Элемент Магии, помнишь? Хе-хе-хе. Я думаю, со мной точно всё будет в порядке, — она отпихивает кобылку-фермера и улыбается мне. — Итак, в чём у нас проблема?..

— Твайлайт! — я хватаю её за копыта, чуть ли не вытянув по пояс за дверь. В её глазах на мгновенье что-то блеснуло, но я тут же поняла, что это лишь отражение моих собственных слёз счастья. — Слава Селестии! Я тебя искала по всему городу! Ты была права! Что-то безумное происходит! Тысячелетие там или нет, но у нас тут что-то случилось! Не могу объяснить, что произошло со мной, но я вдруг как будто не здесь! Но я же здесь! Все пони меня игнорируют! Не только они — и Спайк тоже! Поначалу я думала — это шутка, но мне кажется — это что-то ещё! Пожалуйста, ты должна мне помочь! Если ты не можешь, то, наверное, Принцесса сможет! Мне кажется, это… ох… это что-то вроде дегенеративного поражения мозга или ещё какая ерунда. Я помню, я что-то читала об этом в ежемесячнике “Здоровье Кантерлота”. Если… если мы проверим всех пони, т-т-то, может, мы сможем… не знаю… понять, что с ними не так, и всех вылечить! Они ведь тебе задолжали из-за всей этой подготовки к Празднику, и всё такое! И я без сомнений готова… помочь… помочь… — тепло уходит из моего голоса, как прерванная песня. Я сглатываю болезненный комок в горле и вперяюсь взглядом в поисках ответов в лицо подруги, взирающей на меня пустым, как чистый холст, взглядом. — Твайлайт?..

— Вы… вы, похоже, через многое прошли, — говорит она. Её голос ровен, как поверхность пруда, которую не смог потревожить ни один камешек. Я стою на его берегу, смотрю в его глубины, но более не вижу себя в отражении. — Но вам лучше начать сначала. Успокойтесь, и говорите медленнее. Я сделаю всё, что в моих силах, мисс…

Мне слишком холодно, растаять я уже не могу. И мой голос трещит как лёд.

— Л-Лира… — нечто умерло, и я внезапно осознаю, что мне не дано это похоронить. — Я… Лира. Твоя Лира. Твоя подруга. Твайлайт, почему ты не…

Спотыкаясь, я делаю шаг назад. Я — ветка, отрубленная от дерева, навечно потерянная деталь. Я пытаюсь заговорить, но выходит лишь задыхающаяся дрожь. Я вижу её в проёме двери, и одновременно я вижу её растянувшейся, споткнувшись из-за чтения на ходу, на тротуаре в Кантерлоте, за два квартала от моего дома. Я медлено подхожу к ней, к первой единорожке моего возраста, которую я повстречала с тех пор, как мы переехали сюда из другого района. Я прикидываюсь, будто не замечаю её слёз, поднимая книгу с земли. Мы разговариваем обо всяком. Она любит магию. Я люблю музыку. Однажды, совсем скоро, мы обе встретим другую единорожку, которая любит играть в «прикидки», и так начнётся незаписанная хроника приключений у самых порогов наших домов.

Наших домов…

Мама.

Папа.

Что-то ещё умерло, и я хотела бы, чтобы то была я.

— Пожалуйста, давайте просто поговорим… Погодите! — она тянется ко мне, но я уже ухожу.

— Послушайте меня! Посмотрите на меня! Пожалуйста! Кто-нибудь! Хоть кто-нибудь!

По улицам какого-то захолустного городка бегает безумный единорог.

Я её ненавижу.

Я не хочу рядом с ней находиться.

Она следует за мной, как мелодия, что никогда не покинет моей головы.

Я хочу вырвать её.

Я хочу вырвать и ее тоже.

Я хочу вырвать ее с мясом.

— Пожалуйста! Прошу вас! Обратите внимание на меня!

Я окружена смехом.

Я окружена танцем.

Куда я ни поворачиваюсь, повторяющийся мотив становится только громче и громче.

Я не могу заткнуть его даже насилием и огнем.

— Меня зовут Лира! Ради любви Селестии, пожалуйста, послушайте меня! Я настоящая!

Вот есть взгляд, и вот его нет.

Единственное, что постоянно — свет, но вот, вскоре он уже проглочен голодной тьмой.

— Я настоящая!

Моё пробуждение сопровождалось криками. Стена деревьев дрожала от воплей, эхом отражая мою агонию под звёздным небом. Я металась, каталась по палым листьям и траве, мокрая насквозь, погруженная в непроглядную темноту, пока луна не отыскала меня. Даже тогда я не сумела затихнуть. Миллион невидимых забытых существ кричал в ночи; я была одной из них.

Остановившись от нехватки дыхания, я осознала, что оказалась совсем в другом месте. Это не мой погреб. Свет фонаря исчез. Звуковые камни пропали. Я находилась посреди леса, окружена высокими, яркими от лунного сияния стволами деревьев. И «Плач Ночи»…

Сменился новой музыкой.

— Ы-ы-ых-х… Селестия! — я обхватила голову копытами и стиснула зубы, вспахивая носом влажную землю. Я ползала по земле промокшая насквозь, но эта влага — не мой пот. Откуда эта мерзость? Из какого скрытого от глаз океана я вынырнула? И эта мелодия… эта новая, инфернальная мелодия...

— Благая Селестия, нет, — хныкала я. — Только не новая элегия… Только не восьмая!

Я неловко вскочила на копыта, но тут же поскользнулсь и рухнула в огромную лужу. Моё тело обжёг мороз. Я снова замерзала. Холод был в десять раз хуже, чем в Вечносвободном лесу, и мало того: я была обнажена.

Ноги были подобны туманным отросткам лишённого чувств призрака; я путалась в собственных копытах. К тому времени, когда я смогла перейти на торопливую рысь, я всё ещё не знала, куда иду. Я не видела ничего, кроме бескрайнего моря деревьев, что сияли в бледном свете луны, подобно белёсым бедренным костям, воткнутым в землю: столь же стерильным и безжизненным. Лишь по чудесной случайности я наткнулась на тропинку, благодаря которой поняла, куда идти. Я шла, спотыкаясь, оставляя на утоптанной земле капли стекающей с моей шкуры влаги. Что это было? Где я была?

Я нашла свою хижину и сразу же влетела внутрь. Мне потребовалось три долгих минуты, проведённых в каменной неподвижности, прежде чем я нашла силы в ногах, чтобы разжечь огонь. И запалив пламя, я не беспокоилась о скромности и экономии. Я бросила в огонь десяток цельных поленьев и уселась перед камином, закутавшись в целое море одеял.

Там, у очага, я дрожала в течение всей этой ночи агонии. Сон был для меня невозможен, никакой отдых был недосягаем. Дрожь сотрясала тело так сильно, что я боялась, как бы позвоночник не протер кожу насквозь. Я молилась о приходе дня. Я устала от этой тьмы. Я устала от непрерывного ожидания, от непрерывной борьбы с безымянными напевами в тщетной попытке найти смысл в моей болезни одиночества.

Когда серый туманный свет утра потёк, наконец, сквозь окно, я оглядела себя. Шерсть по-прежнему была мокрой насквозь. У этой жидкости не было ни цвета, ни запаха, ни, как я храбро убедилась, вкуса. Я, конечно, только предполагаю, но получается, что промочило меня ни что иное, как обычная чистая вода. Но почему?

Что случилось со мной посреди исполнения? Почему меня переместило вглубь леса? В этом состоит предназначение Плача? Неужели больше ничего мои труды мне не принесут? Неужели это всё, что разгадка симфонии Принцессы Луны могла мне предложить?

Только по наступлении полудня я решилась выйти наружу. Неприкаянно, я вошла в погреб под выстроенной мной лачугой в страхе обнаружить какие-нибудь свидетельства произошедшего. Но я не обнаружила ничего: ни следов, ни царапин, ни вообще каких-либо подсказок, указывающих на сущность того, что утащило меня в темнейшие глубины ночи. Я нашла лиру там, где её оставила. Звуковые камни утратили зачарование. И, среди прочего, я нашла толстовку… совершенно сухую, лежащую плоско на полу… там, где моё тело упало посреди исполнения последней композиции.

По крайней мере, она была последней. Теперь же моя голова полнилась чем-то совершенно иным, чем-то ужасно, омерзительно новым. Оно наполняло меня страхом больше, чем «Прелюдия к Теням». Оно промораживало меня до костей безжалостнее, чем «Лунная Элегия». Память уже впитала достаточно для составления первых десяти аккордов, и я могла бы их записать, если бы захотела. Но я не могла себе этого позволить.

— Но ведь если ты так старательно пытаешься раскрыть тайну этих мелодий, что же тебя останавливает от составления этой?

— Может, потому что меня уже тошнит от этой погони вслепую, с единственной наградой в виде потерь сознания, промороженной крови и мигреней?! — рыкнула я, хлопнув пыльные книги на библиотечный стол и неуклюже попытавшись выдернуть записную книжку из седельной сумки. — Быть может, это оттого, что уже тринадцать Богиней проклятых месяцев я задаю себе вопрос — а стоит ли оно того?! Непохоже ведь, что я куда-то продвигаюсь! Непохоже, что я… ы-ы-ых!

Не сдержавшись, я крикнула в сердцах и швырнула записную книжку в стену, после чего грохнула копытами по соседней книжной полке.

— Все это кажется таким бессмысленным! Зачем я вообще с этим мучаюсь… — я остановилась на полуслове, осознав, что дрожу теперь не только я. Я глянула на своего собеседника.

Спайк смотрел на меня, нервно теребя кончик хвоста. Встретив мой тяжёлый взгляд, библиотечный ассистент отвёл глаза, будто чувствуя вину за то, что не разделяет боль этого бешеного единорога.

Моё сердце сжалось. Я вспомнила день, когда Твайлайт Спаркл впервые показала его мне, малыша, едва вылупившегося из яйца, — в равной степени как дар принцессы своей новой ученице, так и дар жизни самой по себе. Перед моими глазами вновь предстал маленький детёныш, которого я однажды держала, напуганного и непонимающего, в передних ногах посреди Праздника Летнего Солнца. Жизнь — слишком драгоценная штука, чтобы подвергать её нападению чего-то столь сокрушительного, и не один, а два раза подряд. Я мгновенно утихла, успокоив себя глубоким вдохом и улыбкой столь искренней, сколь я смогла из себя выжать.

— Извини. Тебе… тебе ни к чему слушать мои жалобы. Ты ведь просто хочешь мне помочь. Я просто так расстроена, что у меня от этого голова болит, и… и…

Я содрогнулась. Глаза закрылись сами собой. И вновь тьма показалась знакомой — горькая чернота родины чёрных песен. Они преобразили меня в нечто лучшее, как мне теперь кажется. Они стесали прочь неприятные черты того единорога, которым я была когда-то. Если бы у меня была возможность вернуться в прошлое, то я бы, пожалуй, отказалась. Я вовсе не горжусь делами и словами той кобылки, которой когда-то была. Я постоянно стремлюсь раскрыть в себе характер кобылы, которой я, надеюсь, когда-нибудь стану, чтобы та, кто покинет эту тюрьму забывчивости, гордилась собой, была достойной памяти. Но всё это лежит на границах тьмы. Я вижу ту же единорожку, дрожащую в одиночестве перед углями умирающего пламени. Я задумываюсь — перевесили ли те вещи, которых я достигла больше чем за год проб и ошибок, то, что я утеряла или утеряю навсегда? Прямо как слова, что соскальзывают беззащитно с моих дрожащих губ…

— Просто я очень одинока… — прошептала я. Я не могла сдержаться. Я не хотела сдерживаться. — Просто я очень одинока, и это очень тяжело… это очень тяжело, пытаться это всё изучать. Даже заручившись помощью всего мира, я всё равно сама по себе. Мне суждено быть одинокой в раскрытии этой симфонии, и у меня нет никого, к кому я могу обратиться. Хотя, когда есть возможность, я стучусь в каждую дверь, что попадётся мне на глаза. Я… я не знаю, понимаешь ли ты, каково это — чувствовать такой холод, когда тебя окружает столько тепла. Это… тяжело иногда, и я приношу извинения. Извини меня за срыв. Ты молод, ты любим, и ты благословлён возможностью иметь собственный дом. Тебе ни к чему слушать всё это.

Я вздохнула, склонившись над книгами, над сакральными реликвиями запретных языков, что вновь оказались вытащены на свет для внимательного изучения.

И тогда слова Спайка просочились сквозь завесу моих мыслей, застав меня врасплох.

— На самом деле… эм… мэм… н-на самом деле, я, типа, вроде как вас понимаю.

Я глянула на него с любопытством. Я молчала.

Он, казалось, тоже хотел бы смолчать, но сдержаться у него получалось даже хуже, чем у меня.

— Я знаю, что я любим. Я знаю, что у меня есть дом. Но это не влияет на моё “я”, — он застенчиво улыбнулся. Улыбка его была вымученной, и он крутил пальцами кончик хвоста, будто силясь найти подходящие слова. — Я дракон, детёныш фиолетового магического существа. Даже сама Селестия говорила мне, что я — единственный известный представитель такого народа. Я… я очень благодарен Твайлайт Спаркл и многим другим пони, которые меня опекают. И я знаю, что они очень меня любят. Но… Но я никогда не смогу заставить их понять, что это значит — быть мной. Я не уверен, смогу ли я сам когда-нибудь узнать хоть что-нибудь, что я должен знать о себе, ну или о драконах в целом, если о том говорить. Но это меня не останавливает в поисках истины. Может, не сейчас, может быть, когда я стану старше — я вложу в эти поиски всё, что у меня есть. И хоть я знаю, что Твайлайт с радостью мне поможет, мне, на самом деле, сомнительно, что она сможет, понимаете? — он тихо шмыгнул носом, но его уверенная улыбка была храбрее любой улыбки, которую я смогу изобразить сама. — Впрочем, я думаю, иногда побыть одному — это нормально. Если нам нужны другие пони для того, чтобы понять, кто мы такие, то… ну… как же тогда понять, как нам быть самим собой?

Я вымученно ему улыбнулась. Вытянув переднюю ногу вперёд, я положила её на фиолетовое плечо.

— Спайк, я не сомневаюсь, что ты сможешь однажды себя познать. И если ты обнаружишь, что ты поистине от природы добр и благороден, как то существо, что стоит сейчас передо мной, то… ну… я не удивлюсь.

Нечто пролегло между нами связующей нитью. Я благодарна за это, потому что слёзы, что уже почти начали наворачиваться у него на глаза, стремительно высохли.

— Твайлайт вечно мне повторяет, что я должен быть верен себе. Я раньше считал это сопливой чушью, но мне кажется, это просто её способ сказать, что, бывает, приходит время, когда мы можем помочь себе только сами. Это, конечно, довольно сложно, встречать жизненные испытания лицом к лицу, в одиночку, но… ну… по-другому как-то скучно выходит, а?

Он хихикнул над своей попыткой вывести мораль. Я растерялась поначалу, но часть меня, та часть, что была на тринадцать месяцев старше других, с лёгкостью поняла это детское заявление.

— Да, — прошептала я тихо, расслабляя его шипы нежной улыбкой. — Да, и правда было бы очень скучно.

— Итак… эм… — он прочистил горло, решив вернуть разговор к пыльным томам, покоящимся перед мрачным единорогом. — Древний мунвайни. Хех. Думаю, вам пригодится помощь с переводом? У меня где-то на другом конце библиотеки лежит античный лексикон.

Я знала, что произойдёт, едва он отойдёт от меня.

— Нет. То есть… если хочешь, просто побудь со мной ещё немного, — сказала я тихо. Я глубоко вздохнула, потеребив рукава толстовки, пока мои глаза искали что-то в далёком холодном месте, глубоком и тайном. — Одни одиноки по выбору. Другие же…

Раздался стук в дверь домика-дерева.

— Входи. Войди же, чужак или друг, входи за порог. Ибо зелья, что есть у меня, любой излечат недуг.

С глубоким деревянным скрипом двери, я вошла в дом зебры. Я немедленно опустила оба капюшона с рога и храбро заговорила в ледяном воздухе:

— Это вы — мисс Зекора?

— Да, да, — проговорила она, внимательно читая многочисленные свитки, присланные ей с родины. — В домах Понивилля моё имя известно. По пони словам, лекарство моё бывает порою чудесно.

— Ну, я ничего про это не знаю, но кое-кто послал меня сюда, чтобы я вам дала кое-что.

— О?

— Ага. Эти штуки нашли посреди центра города, и ни один пони из этих мест на них не претендует. Мы решили, что они… ну… принадлежат единственной в округе кобыле с гривой ирокезом, улавливаете?

— Боюсь, яснее вы выражаться должны, — Зекора свернула свитки и бросила на меня подозрительный взгляд с другой стороны деревянной прихожей. — Что за интересные штуки в мой дом принесены?

— Да вот… — я невозмутимо развернула свёрток, и протянула внимательно глядящей зебре пару барабанов. — Эти предметы значат для вас что-нибудь?

Я сохраняла безразличное лицо. Я ждала.

На мгновенье, я готова была поклясться, что полоски на шкуре Зекоры будто бы побледнели. Её рот распахнулся, и она на заплетающихся ногах медленно подошла к висящим в моей магии предметам. Шёпот сорвался с её губ — без сомнения, мимолётный отголосок её родной речи. Наконец, она сглотнула и воскликнула:

— Частичка Зебрахарской души — сушёная солнцем на барабане петля. Тенями клянусь, не видала подобных вещей с тех пор как была я мала.

Я понимающе на неё покосилась.

— Значит, я была права. На них просто ставить печать «зебра» больше некуда, а?

— Можно сказать, так и есть, — запинаясь, сказала она, держа копыто у груди. — Ценность их для народа родного мне и не счесть.

Нечто особенное разгорелось у неё на лице — милая улыбка, выкованная множеством воспоминаний, мелькнувших в голубых глазах, что глядели на барабаны и, одновременно, будто сквозь них.

— Братья и сёстры мои играли на них, когда я была лишь дитя. Одна только память о них силой и юностью полнит меня.

— Ага. Ностальгия — штука такая.

— Но присутствие их поистине с толку сбивает меня, — заявила она с растерянным выражением лица. — Как же пони может наткнуться на них вот так, среди обычного дня?

Я бросила взгляд в дальний угол её рабочего места. Глаза мои задержались на деревянной резной панели — как на далёком закате, тепло которого нам обеим не дано ощутить на своих шкурах в этом холодном царстве. На самом деле, я сделала эти барабаны сама — точно так же, как создала все инструменты, как классические, так и экзотические, что висят сейчас на стенах моей хижины. Иногда одиночество отчасти значит поиск смысла одиночества. И стоя там, практически замерзая до смерти в присутствии этой зебры-отшельницы, я обнаружила нечто куда более сакральное, чем забытый напев.

— Что ж, и куда более странные вещи случались, — легкомысленно заметила я. — Как бы то ни было, ни один пони в городе их не желает. По-видимому, вам они подходят лучше всего.

Зекора закусила губу во внезапном приступе меланхолии.

— Что случилось? — спросила я, изображая беспокойство. — А, точно. Пони в городе говорят, что вы шаман. Дайте угадаю, ваши обеты запрещают вам играть музыку?

Она помялась слегка, хоть и не в силах оторвать взгляд бирюзовых глаз от предлагаемых ей чудесных инструментов.

— Должна признать свое я смятенье, ибо в работе, а не игре, вижу я своё предназначенье. К чему же ещё мне работать в чуждой стране, если не для разгадок тайн мировых взглядом извне?

— Мисс Зекора, я содрогаюсь от мысли, что ищущий знаний забывает о поисках себя.

Она ничего на то не ответила и лишь печально повесила голову.

Тем не менее, я улыбалась.

— Что ж, если вам нельзя играть столь дорогие вашему сердцу напевы… — я проковыляла к деревянному табурету и уселась на него. Чудесным образом дрожь прекратилась, а потому я с наслаждением встретила этот драгоценный момент, занеся пару копыт над барабанами-близнецами. — То, наверное, ничего плохого не произойдёт, если попробует кто-то другой, а вы просто насладитесь знакомыми звуками?

Она разинула рот, глядя на меня так, будто я вдруг загорелась.

— Неужели правду вы мне говорите? Что зебрахарских ударных искусство в себе вы таите?

— Хм-м-м… Должно быть так и есть, раз вера в это так исказила ваши рифмы, — подмигнула я ей и указала на другой табурет. — Присаживайтесь. Всякая хорошая музыка создана, чтоб её слушать не в одиночку. Даже шаман может позволить себе время от времени компанию.

Она улыбнулась, и влага в её глазах была подобна оной у юной очарованной кобылки. Зекора устроилась напротив меня, с лицом, полным света и весёлого нетерпения, когда я только начала исполнение ритуального напева, что разучила довольно давно, аккомпанируя ритмом барабанов, который освоила до мастерства благодаря времени, терпению и одиночеству. Мы с ней сошлись — одинокие души в чужеродном холоде мира, для того, чтобы насладиться давно утерянным для нас обеих прошлым. И хоть мы, возможно, и не достигли чего-то нового, мы всё же напомнили себе (пусть и кратко), о том, чем же это новое вообще является.

Однажды я излечу своё проклятье. Может, это потребует возвращения к отрывкам «Плача Ночи». Может, это потребует сведения воедино кусочков новой мелодии в моей голове. Может, мне придётся взяться за исполнение этой элегии, или ещё десяти новых, или даже тысячи. Вдруг оказалось, что длина лежащей впереди дороги ничего не значит. Друзья ждут меня со всех сторон, и пусть они не знают моего имени, я вижу и слышу, как мой дух отражается в них — в их тепле и в их искренности. Мечта об их глазах, глядящих на меня, и о том, что однажды я не утеряю этот взгляд, хранящий мою душу, ни на один день — её я буду преследовать с радостью, ибо существует ли другая движущая сила, побуждающая продираться сквозь морозные глубины этой вселенной?

В этой жизни мне гарантирован хотя бы один друг.

И пока я верна себе, я сама могу быть верной другим.

---

[1] 10 метров

[2] Moonwhinny. Лунноржание. Напрямую связано с городом Вайнпег. Который, ясное дело, переводить ни в коем случае нельзя.

[3] 5 метров и 7х10 метров.

[4] Milkwood = milk+wood придумано от milkweed=молочай.

[5] Ха! Тут даже понифицировать нечего. Hyppo – лошадь. В оригинале было Haypocrates.

[6] Пайн=Pine=Сосна. Имена переводить у нас не принято.