История рыцаря
I
Буря успокоилась только под утро. Над восточной кромкой заснеженного леса медленно разгоралась заря. Ветер улегся, и воцарилась звенящая тишина, нарушаемая время от времени лишь глухим хлопком – это падали с ветвей тяжелые комья снега.
На широкую, со всех сторон окруженную вековыми деревьями поляну выскочил заяц – широкие, как снегоступы, лапы держали его на поверхности, не давая проваливаться в снег. Заяц настороженно наставил уши, поводя чутким носом, – и, внезапно испугавшись чего-то, стреканул в кусты, под защиту облепленных снегом веток.
По глубокому рыхлому снегу, ведя друг с другом неспешную беседу, брели двое земных пони. Одежда, почти полностью состоявшая из заплат, выдавала в них представителей беднейшего из сословий. Разумеется, дорогой читатель может заметить, что подслушивать нехорошо, и будет совершенно прав, но, поскольку парочка не находит нужным таиться и голоса их разносятся широко окрест, то нам не остается ничего иного, как стать невольными свидетелями их разговора.
— Ишь снегу-то намело, эдак и хвороста не сыщешь теперь, — ворчал первый пони – тот, что пониже ростом и постарше. — Ох и не обрадуется мамаша, ежели мы с пустыми копытами домой воротимся!
— Давеча на танцах видал, как она на меня смотрела? — мысли второго, долговязого и легкомысленного подростка, явно далеки были от столь приземленных дел, как хворост. — Запала на меня, это как пить дать, уж я-то в этих делах толк знаю.
— Чтоб им в Тартар провалиться, этим единорогам! — гнул свое первый, охваченный праведным гневом. — Жируют в своем замке, а мы едва концы с концами сводим! А, если задуматься, благодаря кому они сладко едят да пьют? Ну и что с того, что они, вишь ли, солнце поднимают да луну опускают? Много ли сделаешь с пустым-то брюхом?..
Здесь я вынужденно делаю небольшое отступление. Необходимо отметить, что события этой истории развиваются в давние славные времена, когда заря столь хорошо знакомой и привычной нам Эквестрии только-только занималась на горизонте. Три племени, которым суждено было объединиться под знаменем нового государства, яростно враждовали меж собой и жили хоть и вместе, но порознь. Касалось это в первую очередь земных пони и единорогов; пегасы всегда держались несколько особняком, ибо никто не посягал на те небесные сферы, которыми они владели безраздельно.
— …Эй, смотри-ка, что это там? — воскликнул тот пони, что повыше, перебивая своего коренастого собеседника.
На сплошной белизне выпавшего за ночь снега четко виднелось смоляное пятно. Оно шевелилось, то стягиваясь к центру, то снова раздаваясь вширь.
— Воронье. Падаль какую почуяли, вот и слетелись, — буркнул в ответ его старший брат. — Эка невидаль! Ступай себе дальше.
— Нет, погоди, — младший пони решительно свернул в сторону. — Кыш! Кыш! Пошли прочь!
Стая взвилась в небо, негодующе каркая и оглушительно хлопая крыльями, а крестьянин сделал еще пару шагов и застыл. Снежный нанос перед ним явно повторял собою силуэт лежащего пони.
— Там кто-то есть! Под снегом! Ну-ка, помоги мне! — кинул жеребчик через плечо, яростно орудуя передними копытами. Его брат нехотя присоединился к нему.
Спустя несколько минут упорной работы из-под снега проступил жеребец в полных рыцарских доспехах. Шлем его венчал витой рог, а на нагрудной броне красовался ненавистный братьям герб. Пони казался бы мертвым, если бы не дрожащее над ноздрями слабое облачко пара.
— Единорог! — Ощерил передние зубы старший брат. — Ну, а я что говорил – падаль! Нечего даже было тратить на него время и силы. Нам, между прочим, хворост еще собирать.
— C паршивой овцы – хоть шерсти клок. Снимем с него все ценное, да и бросим тут, — с этими словами младший стянул с единорога шлем и в изумлении замер: рог, торчавший у пони изо лба, оказался частью налобной пластины, ни единого признака настоящего же рога под шлемом не было.
…Хлопотавшая у камелька кобыла сердито обернулась через плечо.
— Сколько раз повторяла я вам, олухи, чтобы дверь за собой закрывали и у порога обметали копыта от снега! Опять холоду напустили да натащили слякоти в дом! Вот как возьму прут да вытяну обоих вдоль хребтины – глядишь, такую науку хоть ваша шкура запомнит, коли уши простых слов не слышат!
— Погоди ругаться, мамаша, сперва глянь, чего мы в лесу нашли, — смущенно пробасил ее старший сын. Видно было, что он уважает и даже в чем-то побаивается свою грозную крошку-мать. Он отошел в сторону, открывая взору их необыкновенную находку.
Глаза кобылы вспыхнули недобрым огнем.
— Единорог! — почти по-кошачьи прошипела она. — Зачем вы притащили его сюда?
— Единорог, да не совсем, приглядись-ка повнимательнее.
— Земной пони в единорожьих железяках! — ахнула пони. — Это как же такое возможно?
Немало времени ушло на то, чтобы аккуратно, одну за другой, снять части брони. Наконец бесчувственный найденыш, довольно молодой еще пони, безвольно вытянулся на мягкой лежанке у очага. Спасители его рассудили, что он, то ли не рассчитав сил, то ли впотьмах неверно оценив расстояние, из последних сил брел в начинавшейся метели на далекий огонек, пока, наконец, усталость не свалила его на полпути. Он чудом не замерз насмерть; поманив обманчивым обещанием тепла и отдохновения, подобный сон, как правило, становится вечным.
Однако конец сюрпризам еще не настал.
— Сколько живу – а ни разу подобного не видывала… — выдохнула кобыла, взгляд ее прикован был к боку найденыша.
На бурой шкуре, как и положено, красовалась кьютимарка – изображение кузнечного молота и наковальни. Вот только поверх нее, почти перекрывая ее собою, находилась еще одна метка, более уместная на боку кобылы – певчая пичужка.
— Все бы отдала за то, чтобы узнать его историю… — прошептала пони.
— Теперь ты просто обязана его выходить, мамаша, — робко подал голос младший пони. — Мертвец-то тебе уж точно ничего не поведает.
II
Под закрытыми веками бесчувственного пони проплывали события дней давно минувших, словно он проживал их заново.
Вот он, голенастый жеребенок, носится взапуски по лугу, и высокая трава щекочет ему живот …
Вот он, вместе с соседскими жеребятами, такими же, как он, нескладными подростками, повисает на заборе – родители от греха подальше прогоняют их с улицы, но молодость упряма, особенно когда страсть как хочется поглядеть; звучит горн, и через всю деревню под шелковыми знаменами шествует процессия единорогов. Соседи недовольны, сквозь зубы цедят ругательства и проклятия, а он искренне не понимает, почему остальные не рады гостям – ему те кажутся существами из старинных волшебных сказок, которые так интересно сказывает его мать...
Вот он впервые берет в зубы кузнечный молот и тут же роняет: настолько неожиданно тяжел тот, казавшийся в зубах деревенского кузнеца не тяжелее перышка, – если, конечно, не брать в расчет сокрушительную силу, с которой он обрушивается на наковальню…
Наконец картины детства и юности отступили, сменившись одним из самых дорогих сердцу жеребца воспоминаний. Кто-то из древних мудрецов сказал, что самый длинный путь начинается с первого шага; он и подумать не мог, как далеко заведет его эта неожиданная встреча.
…В самом разгаре была весна, а с нею – и посевная страда. Для местного кузнеца она означала бесконечную карусель сломанных, погнутых, затупившихся плугов, заступов и вил, которые нужно было починить, выправить, заточить … А в тот памятный вечер он отправился в лес за дровами для кузнечного горна, которые были почти на исходе.
Увлекшись сбором топлива (простой хворост, который всю зиму напролет горел в очагах бедноты, спасая пони от холодной смерти, здесь не годился: огонь в горне должен был гореть долго, мощно и ровно, поэтому в ход шли только толстые смолистые ветви да стволы молодых деревьев), жеребец и сам не заметил, что солнце стало клониться к закату. Перед ним громоздилась огромная вязанка дров, стянутых веревкой, и он как раз прикидывал, справится ли с добычей собственными силами, да за один прием, когда его чуткие уши дрогнули, уловив среди привычных звуков леса нечто чужеродное. То был голосок, чистый, как вода лесного родника, и, вне всякого сомнения, взывающий о помощи:
— Помогите! О, молю вас, хоть кто-нибудь, помогите же мне!
Позабыв о дровах, пони ринулся через чащу напрямик – кусты и валежник с треском расступались, раздвигаемые его мощным телом, – и вскоре замер перед глубокой ямой. Смеркалось, так что он вряд ли разглядел бы на ее дне прямо у себя под копытами хрупкую фигурку, не будь попавшая в беду кобылка светло-фиолетовой и с серебряной гривой.
— Помогите, — из последних сил выдохнула пленница, увидев на фоне темнеющего неба силуэт, принадлежащий, без сомнения, крупному жеребцу.
— Погодь, я щас, — буркнул ее предполагаемый спаситель и на некоторое время исчез. Было слышно, как он шуршит по кустам, а потом в яму неожиданно спустился конец длинной крепкой веревки.
— Ну, чего ждешь? — пробубнил жеребец сквозь зубы, крепко стискивающие другой ее конец.
— Чего вы хотите от меня? — кобылка казалась испуганной, она даже отпрянула прочь от веревки, словно та была гремучей змеей.
— Обвяжи веревку вокруг себя, я буду тянуть тебя вверх, а ты тоже гляди не зевай – отталкивайся копытами от стен. Ну, или могу еще за лестницей до дому сбегать, — задумчиво предположил жеребец. — Но это сколько тебе придется еще здесь куковать, покуда я туда-сюда обернусь.
Судя по виду кобылки, она панически боялась оставаться здесь одна и в темноте, так что он предложил еще один вариант:
— Аль мне к тебе спуститься да подсадить?
— П-простите, как именно?
— А под зад, — смачно ответствовали сверху.
— Ой, нет! Ни за что! — вскрикнула кобылка, незамедлительно последовав самому первому совету. Внутренне содрогнувшись, опоясалась она своим концом веревки и зажмурилась для смелости. Жеребец, усмехнувшись, – именно этого он и добивался – напряг все мускулы и потянул. Он был крепок и силен, а кобылка, которая отчаянно стремилась на свободу, карабкаясь вверх, срываясь и вновь карабкаясь, – оказалась совсем легкой, а потому скоро перешагнула край ямы.
Жеребец во все глаза рассматривал ту, кого он так неожиданно спас. Явно не из бедноты, о чем яснее слов говорили как платье дорогого покроя (пусть оно и обзавелось бахромой по всему подолу благодаря острым лесным шипам, а лиф сплошь покрыт был пятнами жирной земли), так и сам ее облик. Стройненькая, высоконогая – ну никакого сравнения с приземистыми, крутокрупыми деревенскими кобылками, привычными работать наравне с жеребцами.
Но самое главное – кобылка была единорогом.
Тем временем единорожка также разглядывала своего спасителя – украдкой, как и пристало благовоспитанной леди. Она не могла не заметить бугрившихся под шкурой литых мускулов, точеного, сурового профиля и сверкающих лихим весельем глаз. Если бы не отсутствие рога, его вполне можно было бы принять за члена рыцарского ордена. «А он ничего, хоть и деревенщина», — заключила она про себя.
— Ты как сюда попала-то? — нарушил молчание земной пони.
Она отправилась с подружками собирать ранние весенние цветы для украшения замка; увлекшись, отбилась от остальных и заплутала. Долго скиталась по лесу, аукая, – но лишь эхо отвечало ей, пугая бедняжку и все больше сбивая с толку.
— И наконец я угодила… — единорожка задумалась на мгновение, подбирая подходящее слово, — в эту яму.
— Ловушку, — поправил ее жеребец.
— Простите?
— Ловушку. Мы так тимбервольфов ловим, ну волков, значит, древесных. Кладем на дно какую-нибудь приманку и ждем. Волк падает в яму – и готово! Дров на неделю хватит. Только вот в этот раз он приманку, видать, сожрал да и удрал. Здоровущий был, верно, раз выбраться смог, — глубокомысленно заключил земнопони.
Единорожка вздрогнула при мысли о том, что могла стать вышеупомянутой приманкой, и наконец задала своему спасителю вопрос, с которого обыкновенно начинаются все знакомства:
— Скажите мне, кто вы, о благородный пони?
Земной пони в недоумении осмотрелся.
— Это ты мне, сталбыть? — уточнил он. В наличии у себя такого качества, как благородство, он сильно сомневался, но и других пони поблизости не наблюдалось.
— Назовите же свое имя, — настаивала единорожка.
— Айрон Хаммер я, кузнец тутошний, — покорно ответил пони, пожав плечами. — А чего это ты выкаешь все время? Я ж, кажись, тут один.
— Так положено, — строго заметила единорожка. — Мое имя – леди Найтингейл, я – фрейлина при дворе Ее Высочества Платины, Принцессы Всея Единорогов, — представилась она, принимая (насколько это позволяло ей измятое и разорванное платье) вид, подобающий истинной Придворной Даме. — Впрочем, должна заметить, я не уверена, что вы слышали о ней…
— Отчего ж нет-то? Слыхали, — гулко откликнулся Айрон Хаммер.
Повисло молчание, за время которого жеребец успел зачем-то спрыгнуть в яму и вскарабкаться обратно.
— Держи свой колпак, вашество, — буркнул он, протягивая единорожке помятый и запачканный головной убор с длинной вуалью, по форме напоминающий конус. Найтингейл растерянно взяла его своей магической аурой, осмотрела со всех сторон и… рассмеялась. Смех ее звучал звоном весенней капели. Не удержавшись, Айрон Хаммер присоединился к ней.
— Я с самого жеребячества мечтала стать рыцарем, как мой отец, но кобылок в Орден не принимают, — единорожка забавно наморщила носик при воспоминании о давней своей обиде.
Было уже слишком поздно, чтобы сопровождать Найтингейл в замок, поэтому пони решили переждать ночь в доме Айрон Хаммера, куда, собственно, они сейчас и направлялись (дрова были благополучно забыты). За беседой, призванной скоротать время в пути, жеребец с удивлением понял, что Найтингейл вовсе не чопорная и изнеженная зазнайка, как показалось ему вначале; единорожка же с не меньшим удивлением осознала, что, хотя речь земнопони и далека от норм грамотности, он является подлинным воплощением основательной надежности. Оба они были молоды: им шла всего лишь шестнадцатая весна (в те времена пони взрослели быстрее, чем теперь). В этом возрасте пони обычно влюбляются сразу и – как им кажется – на всю жизнь; думается мне, не один читатель, вспомнив свою молодость, согласится в этом со мною и ностальгически вздохнет о былом. Вот и двое юных моих героев сразу же полюбили друг друга – тем более что, казалось бы, сама судьба свела их вместе, – и решили никогда больше не расставаться. Но сказать было намного проще, чем сделать; невероятным казалось даже помыслить о том, что их родня приняла бы у себя представителя ненавистного племени. Но, посовещавшись некоторое время, пони сумели найти выход, который пусть и не удовлетворил их полностью, но хотя бы дал им некоторую надежду…
Однако не успели они пройти и полпути до деревни, как их нагнал отряд единорогов, в которых даже непосвященный без труда опознал бы королевских рыцарей.
— Леди Найтингейл! — воскликнул капитан отряда. — Мы повсюду разыскивали вас, прочесали весь лес! А что это за безрогий? Куда он ведет вас, миледи? — меч рыцаря в ореоле магической ауры выскользнул из ножен и угрожающе нацелился на кузнеца.
— Сей добрый пони не оставил меня в беде, помог выбраться из леса, — в голосе Найтингейл зазвучали уже слышанные Айрон Хаммером ранее величественные нотки. — Я уверена, отец мой не оставил бы этот поступок без вознаграждения.
По мнению капитана, то, что шкура плебея цела, уже само по себе было ему достаточной наградой, однако он не осмелился возражать.
— Мы проводим вас домой, миледи, ваш отец вне себя от беспокойства, — единорог накинул на фрейлину свой плащ, напоследок, как великую милость, бросив земному:
— А ты завтра к полудню явишься в замок.
— Да постой же ты хоть мгновение смирно, егоза! Никакого сладу с тобою нынче, — добродушно ворчала Нэнни, преклонных лет земная пони. Уже долгие годы служила она роду леди Найтингейл верой и правдой; фрейлина обожала свою ласковую няню, остальные же единороги предпочитали ее попросту не замечать. Своей семьи у нее не было; как некогда совсем юной взяли ее, простую деревенскую кобылку, в услужение к господам, так всю жизнь и прожила она в замке. Сейчас она помогла единорожке принять ванну и туго затягивала на ее спине шнуровку нового, чистого и выглаженного платья.
— Ах, няня! — вырвавшись, Найтингейл закружилась по комнате, подол ее платья летел следом подобно хвосту диковинной птицы. — Он такой добрый, такой благородный!
— Но ведь он же простой земной пони! — лукаво подначила ее Нэнни.
— Теперь я вижу ясно: все эти условности – такой вздор! К тому же, ты ведь и сама земная! — воскликнула Найтингейл, словно впервые осознав сей очевидный факт. — Разве то, хорош пони или дурен, зависит от его принадлежности к определенному племени? — леди Найтингейл приложила копыто к трепетно вздымающейся груди, затянутой в тугой лиф платья. — О, няня! Так бьется сердце! Скажи мне, что со мною?
— Любовь, птичка моя, — отвечала старая пони, осыпая лицо своей любимицы поцелуями. — Как похожа ты сейчас на покойную свою матушку! Как рада была бы она за тебя! Ее дочь совсем выросла.
В это же самое время вдалеке от замка, в деревне, происходил другой, не менее важный, разговор.
— Что это тебе в голову взбрело, сумасброд? — недовольно ворчала старуха-мать. — Отродясь не было такого, чтобы земной пони якшался с единорогами! Да еще и служил им.
— А что же Арморхуф Безрогий? — возразил ее сын.
— Так то не земной пони, а единорог со сломанным рогом; неужто не мог ты найти себе кого другого, чтоб ему подражать? Ради чего готов ты предать наш род и податься в услужение к этим рогатым?
— Тут, вишь, какое дело… Люблю я ее, сталбыть, леди, значит, Найтингейл. Ужель любовь этого не стоит? — ответил Айрон Хаммер вопросом на вопрос.
Мать его многое повидала на своем веку и была мудра той житейскою мудростью, что намного ценнее книжных знаний.
— По зрелому размышлению ты поймешь, что – нет, — грустно молвила она. — Но спорить с тобою сейчас без толку.
— Благослови меня, матушка, — попросил пони, опускаясь на колени.
— Я буду гордиться тобой, какой бы выбор ты не сделал, — прошептала его старая мать, целуя сына в лоб.
III
К условленному времени Айрон Хаммер явился к воротам замка. Встреченный начальником замковой стражи, он был сдан с копыт на копыта чопорному слуге, который повел нашего героя бесконечными анфиладами замковых коридоров. Замок не впечатлил земного; он вовсю глазел по сторонам, но ни роскошные гобелены, ни рыцарские доспехи, выстроившиеся вдоль стен коридора, не трогали его сердца. А уж очутившись в большом зале, в центре которого стояли довольно грубо сработанные длинные деревянные столы и скамьи им под стать, он и вовсе не удержался от мысли: «Это ж сколько надобно дров, чтобы протопить здесь зимой!».
Зал полнился десятками единорогов – как жеребцов, так и кобыл; то были представители древнейших, благороднейших семей, приближенных ко двору. Они неспешно прогуливались парами или же небольшими группами, беседуя между собой о чем-то, несомненно, очень важном; во всяком случае, на вновь прибывших внимания никто из них не обратил.
Мысль о дровах была последней толковой мыслью Айрон Хаммера, ибо он увидел ее: сначала сердцем, которое моментально сорвалось в галоп, а потом уже глазами. Но куда подевалась та веселая кобылка, которую он знал! Сейчас она была, как статуя. Прекрасная, но холодная, бесстрастная статуя. И только в глубине ее глаз промелькнула искорка, когда она бегло мазнула по нему взглядом. Впрочем, возможно, это Айрон Хаммеру только показалось.
Все это он отметил походя, ибо мгновение спустя уже опустился в неуклюжем, что несколько компенсировалось его глубиною, поклоне. Ибо перед ним был сам Глава Ордена сэр Стронгхолд, о несгибаемом нраве и отваге которого уже при жизни его ходили легенды. Прославленный пони даже здесь не снимал своей боевой брони, на нагруднике которой красовалась его кьютимарка – щит и меч, заслоняющие собою корону (сие несомненно служило отражением всей его жизни, посвященной защите интересов принцессы). Грива и пышная борода, обрамлявшие чеканные, словно с аверса монеты, черты его лица, были такого же насыщенного каштанового цвета, как и в молодости, когда он лично возглавлял отряды доблестнейших из рыцарей на полях сражений. Рядом с магистром держался его верный советник, имени которого история не сохранила; однако нелишним будет отметить, что кьютимаркой ему служило изображение притаившейся под камнем змеи, – которая, как прекрасно нам известно, в равной степени олицетворяет как мудрость, так и коварство.
Сэр Стронгхолд заговорил; при первых же звуках его голоса все разговоры почтительно смолкли, и уже одно только это само по себе походило на магию.
— Проси у меня все, что твоей душе угодно. В награду за спасение единственной моей дочери я исполню любое твое пожелание. Чего же ты хочешь?
— Не надобно мне ни богатства, ни почестей, вашество, — смиренно молвил Айрон Хаммер. — Позволь мне только стать рыцарем и служить тебе верой и правдой.
Шепот заполнил зал подобно шелесту чешуи сотен ползущих василисков. «Земной пони?», «Этот плебей? Среди благороднейших из единорогов?», «Не бывать этому вовек!».
— Испокон века не случалось такого, чтобы земной пони стал рыцарем! — нахмурился сэр Стронгхолд. — Ваш удел – пахать землю и растить урожай!
— Так каков же будет ответ? Или слово ваше ничего не весит, отец? — вмешалась леди Найтингейл, грозно сверкнув аметистовыми очами, и сэр Стронгхолд понял, что его умело заманили в ловушку. Нарушить слово было даже хуже, чем позволить кузнецу занять неподобающее его происхождению место. О рыцаре-ковале, пусть и безрогом, посудачат да и забудут, а то, что он, глава рыцарей, не хозяин своему слову, не раз еще припомнят ему…
Чувствуя замешательство своего господина, советник прошептал ему на ухо:
— Дайте ему то, чего он желает, Ваше Превосходительство. Только не просто так, а с каким-либо условием… назначьте ему какое-нибудь испытание. А уж там мы постараемся, чтобы он сам бежал отсюда, теряя подковы…
— Будь по-твоему, — сэр Стронгхолд едва вытолкнул из себя эти слова, подобные вставшей поперек горла соломине, – ни прожевать, ни выплюнуть.
— Отныне моя жизнь – все равно что твоя, — откликнулся земной пони с таким жаром, что сердце сэра Стронгхолда, превыше всего прочего ценившего в своих рыцарях подобную самоотверженность, едва не дрогнуло. Почувствовав это, советник вновь жарко зашептал на ухо своему господину. Последний, выслушав все до конца, кивнул.
— Подобные речи по сердцу мне; однако, к превеликому сожалению моему, все не так просто, — промолвил он. — Все пони, находящиеся под моим началом, добились своего положения не словом, но делом. Как тебе, должно быть, известно, через четыре луны состоится Большой турнир, за победу в котором будут сражаться лучшие представители рыцарского сословия.
Айрон Хаммер в свою очередь мотнул головой: еще бы ему об этом не знать, поглазеть на этих рыцарей всегда собиралась вся округа, он и сам не был исключением.
— Так вот, для того, чтобы достичь желанного рыцарского звания, ты должен победить в этом турнире.
Советник с удовлетворением отметил, что нахальный плебей изменился в лице, и с удовольствием подлил масла в огонь:
— Мой господин, вы забыли, очевидно, упомянуть о том, что принять участие в турнире может только пони, имеющий за душою достаточно золота, чтобы обеспечить себя доспехами и оружием.
Айрон Хаммер ахнул про себя: а он-то считал себя богачом, уходя из дома с тугим мешочком золота, составлявшим все их с матерью богатство. Да продай он дом вместе с кузницей в придачу, этого все равно вряд ли хватит на полное рыцарское снаряжение!
Сэр Стронгхолд одобрительно кивнул, подтверждая слова советника, и встал:
— Удачи тебе, — сказал он почти искренне, уверенный в том, что больше никогда не увидит нахального земнопони.
IV
Выбор у Айрон Хаммера был невелик: либо ни с чем позорно вернуться домой (и совершенно точно потерять свою любовь навсегда), либо отправиться искать выход на дне кружки с выпивкой. Поразмыслив, пони пришел к разумному выводу, что претворить в жизнь пункт первый он всегда успеет, и решил начать со второго.
Пусть Город в те времена и не был столь велик, как ныне – иные деревни, пони все же потратил на поиски нужного заведения примерно полчаса, пока, наконец, внимание его не привлекла резная вывеска, изображавшая кружку, увенчанную шапкой пены.
— Безрогим не наливаем, — осклабился щербатой ухмылкой трактирщик, и парочка завсегдатаев поддержала его грубым ржаньем.
— А можа, эт тебя переубедит? — Айрон Хаммер решительно выхватил из-за пазухи мешочек со всем своим «приданым», с размаху швырнул его на обильно политый пивом прилавок. В мешочке глухо, сыто звякнуло.
Трактирщик заинтересованно насторожил уши. Если и существовал в природе язык, на котором с одинаковым удовольствием изъяснялись представители враждующих племен, то это был, без сомнения, язык золота.
— Ну-ка, поглядим, что у тебя там, — мешочек развязался сам собою, в тусклом свете блеснула горстка золотых монет. Трактирщик подхватил магией верхнюю из них, попробовал на зуб и одобрительно кивнул, после чего грохнул на прилавок большую глиняную кружку и доверху наполнил ее ароматным элем. Мешочек же словно сам по себе сполз с прилавка и скрылся под ним.
… Если ты, о мой пытливый читатель, желаешь узнать, чем живет народ, – зайди в любое питейное заведение и проведи там хотя бы час. Стоит отметить, что трактирные разговоры в Городе не сильно отличались от пьяной болтовни в деревенской таверне. Ну разве что здесь не единороги, а земные пони выступали виновниками всех бед, включая позапрошлогоднюю засуху и неурожай (хотя любому жеребенку известно, что это была заслуга неучей пегасов, допустивших ошибку при подсчете дождевых туч!). Впрочем, Айрон Хаммеру не было до этих разговоров никакого дела. Он сидел, тупо уставившись в никуда перед собой, когда в его невеселые размышления вмешался глубокий голос:
— Мне кажется, с тебя вполне довольно того количества пива, что ты уже употребил.
С трудом сфокусировав взгляд, пони увидел по соседству с собой незнакомца в темном плаще с капюшоном, что скрывал его лицо почти до самого носа – и который не иначе как соткался из воздуха, ибо кузнец решительно отказывался припомнить момент его появления.
— Тебе-то что за дело? — всхрапнул Айрон Хаммер и ударил копытом по прилавку, подзывая трактирщика. — Эй, налей-ка мне еще кружку!
— Возможно, и никакого, хотя как знать! — почти весело откликнулся незнакомец в плаще. — Дам тебе один ценный совет: впредь не задирайся с тем, кто встретился тебе на пути. А вдруг у него хранится ключ, отмыкающий дверь к тому, что тебе желанней всего?
И, пока Айрон Хаммер своим одурманенным элем рассудком пытался осознать сказанное, незнакомец резким движением сбросил с головы капюшон, являя на всеобщее обозрение обломок того, что некогда было рогом.
— Безрогий Рыцарь! — выдохнул Айрон Хаммер; потрясение его было столь сильно, что он даже немного протрезвел.
— О да, так меня называют, — с кривой усмешкой ответила вышеупомянутая персона, — всякие непочтительные личности. Для воспитанных же пони, к которым, я надеюсь, принадлежишь и ты, мое имя – сэр Арморхуф. Да будет тебе известно, что рог свой я потерял в бою, защищая интересы принцессы Платины. И тем самым волей-неволей стал равным тебе. Как видишь, по сравнению с моей проблемой любая другая покажется сущей безделицей. И все же это не я сижу здесь, заливая свое горе элем, хотя имею на это полное право. Эль тебе не поможет, хоть, признаться, он здесь чудо как хорош, — прошептал он, нагибаясь к самому уху собеседника. — Но, мне кажется, я знаю, что, а вернее, кто, может помочь.
Однако, пусть перед ним и был герой его жеребячества, хмель сделал Айрон Хаммера подозрительным и недоверчивым.
— Откуда эт ты знаешь, что у меня за горе? И с чего бы вдруг тебе мне помогать? — насторожился он, прожигая собеседника подозрительным взглядом прищуренных глаз.
— Я был там и видел все, парень. То, как ты держался перед магистром Стронгхолдом, воистину достойно уважения. Немногие из нас способны выдержать на себе его пристальный взор!.. Мне не ведомо, какова та цель, во имя которой ты стремишься прыгнуть выше головы, но верю, что она стоит всех твоих усилий. И, клянусь своим сломанным рогом, я помогу тебе достичь ее, чего бы мне это не стоило! Ступай со мной. А ты, — бросил он трактирщику, швырнув на прилавок монету, — живо вернул этому пони его деньги! Вот тебе за все выпитое им и за твои труды, и будет с тебя. Да не вздумай языком трепать, ты меня знаешь!
Арморхуф привел нового знакомого в маленький домик, довольно скудно обставленный, но, тем не менее, здесь Айрон Хаммеру понравилось куда больше, чем посреди замкового великолепия.
— Потеряв рог, я перестал считаться членом ордена, но совсем позабыть обо мне не посмели. Я одновременно и гордость их, и позор. Однако, что бы они обо мне не думали, быть рыцарем я от этого не перестал, — с этими словами сэр Арморхуф открыл большой сундук, стоявший у дальней стены. Заглянув в него, Айрон Хаммер восторженно присвистнул: глазам его предстало полное рыцарское облачение, включая побитый в сражениях щит и меч в простых, без каких-либо украшений, ножнах.
— Тебе нужны были латы? Считай, что они у тебя есть! Мы с тобою примерно одного роста. Одно из требований соблюдено, — сказал Арморхуф. — Для достижения второго придется потрудиться. Ты готов на это?
— А то! — с жаром откликнулся земнопони.
— Тогда бери этот меч и ступай во внутренний двор. Посмотрим, на что ты годишься, — велел рыцарь, в свою очередь вооружаясь одним лишь щитом.
Поначалу Айрон Хаммер был уверен, что победа легко достанется ему – как-никак, он был намного сильнее и моложе противника. Но не прошло и минуты, как его непостижимым для него образом с легкостью опрокинули на землю.
— Каково, по-твоему, мое слабое место? — вопросил Арморхуф, нависая над поверженным соперником и закрывая тому полнеба внушительной своею фигурой.
— Сломанный рог? — прохрипел Айрон Хаммер.
— А вот и нет! — громыхнул рыцарь. — Подобно всем прочим, ты позволяешь смутить свой разум тем, что первым бросается в глаза. А еще ты не наблюдателен. Как мог ты не заметить, что я немного прихрамываю на правую заднюю ногу? На турнире подобная невнимательность стоила бы тебе очков. В настоящем же бою, может статься, и жизни.
Он протянул своему противнику копыто, и Айрон Хаммер, помедлив, принял его помощь.
— Для тебя не проблема удержать в зубах клинок – тебе же и потяжелее вещи поднимать доводилось, верно? — лукаво подмигнул Безрогий Рыцарь. — Вся хитрость в том, что единорожьи клинки не рассчитаны на то, чтобы их хватали зубами. Присмотрись-ка повнимательней: единороги пользуются исключительно магией.
Собеседник его задумчиво кивал, признавая, что в словах Безрогого кроется немалая доля правды. У всех виденных им единорожьих клинков эфес был крайне не выражен и выполнял функцию скорее декоративную.
— Но не думай, что среди рыцарей сплошь одни мастера магии уровня Старсвирла Бородатого. Такие крайне редки и все приближены к Ее Высочеству. Все, что могут рядовые рыцари, – это при помощи магии размахивать своими железками. Я знаю, о чем говорю, – сам столько лет был одним из них, — продолжал отставной рыцарь. — Отныне все это – твое; подгоняй доспехи так, чтобы сидели на тебе, как влитые, а самое главное – перекуй этот меч, чтобы им мог орудовать и не-маг. А как только меч будет готов, я поучу тебя немного уму-разуму.
Айрон Хаммер не смог подобрать должных слов, чтобы поблагодарить рыцаря за его щедрость; Арморхуф же добродушно рассмеялся при виде поистине жеребячьего восторга, загоревшегося в глазах мускулистого жеребца.
… Айрон Хаммеру ни разу еще не доводилось ковать мечи, но, тем не менее, работа, на удивление, спорилась – как видно, работа с металлом недаром была особенным его талантом, да и Арморхуф всегда готов был помочь советом. Так или иначе, скоро кузнец добился того, чего хотел: меча правильно сбалансированного, подходящего веса и с длиной эфеса, позволяющей крепко держать его зубами. Заодно, рассудив, что рог может оказаться полезен в ближнем бою, он выковал некоторое его подобие и приспособил его к шлему.
— Превосходная работа, парень, — одобрил Арморхуф после того, как взял оружие в зубы и пару раз им взмахнул. — Но, перековав меч, ты лишил его имени, каковое должно быть у каждого клинка. Как же ты его назовешь?
Айрон Хаммер не задумался ни на мгновенье.
— Сонгбёрд, — ответил он.
С этих пор земной пони, как и обещал Арморхуф, приступил к упорным тренировкам; день за днем упорно постигал он науку сражения на мечах до тех пор, покуда шкура его не темнела от пота так, что он становился почти вороным. Время шло, и назначенный турнирный день становился все ближе.
V
С самого раннего утра на просторном поле за пределами Города стучали молотки; там спешно сколачивали галереи для благородных зрителей и лавки – для народа попроще. Затем к намеченному часу начали прибывать и зрители – все жители Города, от мала до велика, от богача до последнего бедняка. Стекались сюда и простые деревенские земные пони, которым целый год приходилось откладывать медяки на входную пошлину. Они намеревались насладиться видом господ, расшибающих себе лбы в совершенно бессмысленном бою, а вечером, разгоряченные сим зрелищем, заняться тем же самым, сойдясь вкопытопашную в народной забаве «стенка на стенку». Кроме того, слух о необычном участнике турнира уже успел просочиться далеко за пределы замка, и зрители предвкушали презабавное зрелище; надо заметить, в своих ожиданиях они не обманулись, ибо подобного и правда не случалось ни прежде, ни впредь.
Наконец в сопровождении фрейлин прибыла сама принцесса Платина, и турнир был объявлен открытым.
Айрон Хаммер в полном боевом облачении ожидал своего выхода в просторном шатре, предназначенном для отдыха рыцарей; шум толпы и лязг и грохот оружия были здесь прекрасно слышны, и сердце его в предвкушении жаркой, безжалостной битвы грохотало кузнечным молотом о наковальню. В ушах его звучали слова Арморхуфа, которыми он напутствовал своего воспитанника перед тем, как занять причитающееся ему место в почетной ложе:
— Будь суров, но благороден; решителен, но не безжалостен. Словно ты уже рыцарь. А рыцаря в тебе куда больше, чем во многих из нас, уж поверь мне.
Здесь же находились и прочие претенденты на звание победителя турнира; сплошь единороги, они подозрительно косились друг на друга, пытаясь определить слабые места будущих соперников, и презрительно поглядывали на затесавшегося среди них земнопони, не полагая его достойным себе противником. Один за другим, повинуясь зову герольда, парами покидали они шатер, но назад возвращался только победитель; проигравший тут же покидал турнир.
И вот наконец над ристалищем прокатился зычный рев герольда, еще более усиленный его магией:
— Айрон Хаммер, из безродных, бросает вызов благородному Шарп Лэнсу!
Вот оно. Айрон Хаммер сделал глубокий вдох, опустил забрало шлема и решительно вышел из шатра.
На протяжении всего дня с небольшими перерывами он рубил, колол, атаковал и уклонялся. Взрытая сотнями подков, дернина под ногами превратилась в месиво, пот ручьями тек по спине и бокам. Тяжелее всего рыцарям пришлось, когда солнце стояло в зените и палило беспощадно; Айрон Хаммер неожиданно осознал, что понимает, как чувствует себя овощное рагу, которое его матушка оставляет томиться в закрытой кастрюле на медленном огне.
Между тем имя земнопони медленно, но верно ползло в турнирной таблице вверх. Предвижу, что это покажется моим читателям невероятным – ибо слишком неравны силы мирного крестьянина и рыцаря, который всю жизнь посвятил сражениям, – однако прошу учесть, что и у Айрон Хаммера было что противопоставить своим соперникам. Выносливость земного пони плюс кое-какие боевые приемы и хитрости, поведанные ему опытнейшим из бойцов, помноженные на истинную его цель, которая следила за ним с высоты галереи, затаив дыхание, – такова была формула его успеха. А потому в конце концов Айрон Хаммер оказался один на один с последним соперником – сэром Кин Сордом. Сей господин был несказанно зол оттого, что ему выпало биться с безродным, и что безродный этот не только имел дерзость сражаться на равных с лучшими из бойцов, но и каким-то образом одолел всех противников.
Айрон Хаммер избрал выжидательную стратегию; не нападая, а лишь обороняясь, он, как и учил его Безрогий, старался найти слабые места сэра Сорда. Однако тот не оставлял ему такой возможности, орудуя мечом так неистово, что Айрон Хаммер едва успевал блокировать его удары; но от одной из стремительных атак он уклониться не успел, и шлем, сбитый с его головы, покатился по земле.
Не тратя времени даром, сэр Сорд атаковал снова. Айрон Хаммер интуитивно прянул в сторону, и это спасло его от более страшного увечья, хотя меч противника все же вскользь полоснул по его переносице. Забегая вперед, скажу, что шрам, оставшийся ему на память об этом турнире, так никогда и не затянулся до конца.
Айрон Хаммер, конечно же, не мог видеть того, как на галерее ахнула, тут же прикрыв лицо краешком своей длинной вуали, леди Найтингейл; но от сэра Стронгхолда сие не укрылось, и он только более укрепился в своих без того отнюдь не беспочвенных подозрениях.
Наконец Сонгбёрд оказался выбит изо рта его владельца, а сам он оказался на земле, с приставленным к горлу острием вражеского меча.
— Нечестно! — по-жеребячьи обиженно выдохнул Айрон Хаммер.
— Зато правильно, — осклабился сэр Сорд. — Безрогому ни за что не победить!
— И победителем турнира на сей раз провозглашается… — начал тем временем сэр Стронгхолд.
— У меня есть, что сказать, магистр, — в почетной ложе в воздух взметнулось копыто.
— Да, сэр Арморхуф, — неохотно промолвил лорд Стронгхолд.
— Я заявляю, что, намеренно сбив с головы противника шлем и после этого атаковав его, сэр Кин Сорд нарушил правила турнира, свидетелями чему являлись все присутствующие здесь. Таким образом, звание победителя переходит к земному пони Айрон Хаммеру.
Поистине благородного пони отличает как умение побеждать, так и достойно принимать поражение; к чести сэра Стронгхолда, он в равной степени обладал и тем, и другим.
— Что же, быть посему, — согласился он, и голос его ничем не выразил истинных его чувств. — Айрон Хаммер, на правах победителя турнира ты должен назвать одну из присутствующих здесь дам Королевой Любви и Красоты.
Названный пони шагнул к галерее, с которой наблюдали турнир дамы, похожие в своих ярких нарядах на подвижную, хихикающую пеструю цветочную клумбу. Необходимость выбора не смущала его, ибо он давно уже его сделал.
— Милые фрейлины. Принцесса Платина, — почтительно склонил он голову в сторону коронованной единорожки, которая презрительно вздернула точеный носик. — Вы все и правда прекрасны, спору нет. Но всех милее для меня моя дама сердца, леди Найтингейл.
Названная особа моментально отделилась от группы и склонила голову перед жеребцом. Аккуратно взяв зубами поднесенный ему на бархатной подушке венок, перевитый яркими лентами, Айрон Хаммер возложил его на голову возлюбленной. При этом капля крови, все еще продолжавшей тонкой струйкой сочиться из раны, сорвалась с его лица и, упав на ткань шелкового платья Найтингейл, расцвела на ней алой розой – символом истинной любви.
— Ты ранен, — шепнула единорожка.
— А, пустое, — отмахнулся Айрон Хаммер, но Найтингейл, покачав головою, выхватила магией свой шелковый платок и промокнула им рану любимого. Взгляды их встретились, и Айрон Хаммер понял, что все испытания, которые ему пришлось преодолеть, вознаграждены в полной мере, а в жилы его словно хлынуло живительное снадобье, смывшее усталость. Ибо те, кто становится нашей слабостью, одним лишь присутствием своим способны даровать нам великую силу.
Айрон Хаммер почтительно склонился перед сэром Стронгхолдом.
— Благородный сэр глава ордена, — молвил он. — Помните ли вы свое обещание, данное мне четыре луны тому назад?
— Память моя не ослабела с годами, и слово мое по-прежнему крепко, — неохотно ответствовал тот.
— Кому еще, как не Королеве Любви и Красоты, доверите вы произвести в рыцари пони, который совершил сегодня подвиг в честь нее? — вновь подал голос сэр Арморхуф, и зрители поддержали его восторженным топотом и ржанием: да, будет теперь о чем вспоминать весь год, до следующего турнира!
Сэр Стронгхолд резким кивком велел дочери выполнить требуемое; Сонгберд взмыл в воздух в облачке почти прозрачной нежно-фиолетовой магии так же легко, как минутой ранее – шелковый платок.
— Преклони колени, Айрон Хаммер из безродных, — велела фрейлина. — Ты смело бился сегодня. Надеюсь, что ту же отвагу ты будешь являть нам и в будущем… Отныне и впредь нарекаю тебя рыцарем.
Плоская поверхность клинка осторожно коснулась сперва одного его плеча, затем – другого; после этого леди Найтингейл звонко провозгласила:
— Восстань, доблестный Нобл Харт!
«Странно, — подумал Нобл Харт, не спеша шествуя в замок среди пестрой толпы, — раньше я вместе с другими зеваками отправился бы восвояси, а сейчас…»
Турнир стал не единственным и, пожалуй, даже не самым трудным испытанием мужества новоявленного рыцаря. Куда более суровым экзаменом явился для него торжественный обед, который Нобл Харт также выдержал с честью благодаря Арморхуфу. Либо первый схватывал все на лету, либо второй был выдающимся наставником, а скорее – все это вместе, но бывший Айрон Хаммер выучил все правила этикета – и даже начатки грамоты – стократ быстрее, чем средний дворянин, которого обучали всему этому с младых копыт.
Наш герой степенно вкушал поданные ему блюда, стараясь не чавкать, как учил его наставник (было это не так уж и просто: столь восхитительно вкусны были яства), не вмешиваясь в застольную беседу, ибо, как известно, молчание – золото, когда единорог, сидевший напротив него, неожиданно подал голос.
— Скажите, мой дорогой безрогий друг, — спросил он как бы между прочим, сделав на этом обращении особое ударение, — правду ли говорят, что вы, земные пони, у себя в деревне похлебку подковой черпаете?
Все присутствующие за столом с нескрываемым интересом обратили взгляды на задавшего этот вопрос и того, кому он предназначался.
— Благородный мой лорд, вы, верно, изволите шутить? — вежливо, но холодно осведомился Нобл Харт. — Подковой похлебки не зачерпнуть. Ею мы едим только овощи – если, конечно, нам они достаются.
Вопрошавший закашлялся, деликатно прикрываясь дорогим платком.
Воцарившуюся было тишину заполнил ровный гул голосов – пони спешили замять неприятное происшествие. Нобл Харт опасливо покосился на Безрогого Рыцаря, соседствовавшего с ним за столом, но тот ободряюще кивнул ему и быстро шепнул:
— Неплохо, мой мальчик. Наглецу только на пользу будет лишний раз вспомнить, что эта снедь не сама по себе прыгнула к нему в тарелку.
К счастью, внимание соседей по столу уже привлекло нечто в противоположном конце зала; посмотрел туда и Нобл Харт.
На помост поднялся дюжий жеребец, неся в магическом захвате большую арфу с рамой светлого дерева, которая инкрустирована была золотом и серебром. Леди Найтингейл грациозно взошла следом и села за инструмент, аккуратно расправив складки платья. Взор ее туманила задумчивость; магическая аура легко, словно на пробу, тронула тончайшие, как волосок из гривы жеребенка, нити струн.
Чарующая музыка потекла по залу, ласковыми волнами омывая всех присутствующих. И всюду, куда долетали волшебные аккорды, умолкали разговоры, отставлялись в сторону тарелки, и взоры всех – от подавальщиков до рыцарей и благородных особ – устремлялись к помосту и прекрасной арфистке.
Завладев таким образом вниманием аудитории, леди Найтингейл добавила к музыке голос, который, сколь бы это ни было невероятно, оказался еще хрустальнее прозрачного звука арфы. Пела единорожка о самом простом и чудесном, что только есть на этом свете, – о любви. Каждый из присутствовавших в зале думал о чем-то своем, до боли дорогом и безвозвратно ушедшем, и все, даже суровые, закаленные в сотнях поединков бойцы, не посчитали зазорным уронить скупую слезу. Но о том, кому на самом деле была посвящена эта баллада, было известно лишь двоим во всем огромном зале.
VI
— Как ты, должно быть, догадываешься, рыцарям доводится не только пировать в замке да сражаться на турнирах.
Нобл Харт на всякий случай кивнул; на самом деле именно так он всю жизнь и считал.
— Завтра с первым лучом утренней зари отряд рыцарей уходит на поиск новых земель, где род единорогов мог бы процветать, — продолжал сэр Стронгхолд. — И я желаю, чтобы ты примкнул к этому отряду.
… Лето в том году завершилось, так толком и не начавшись. Свинцовые тучи обложили небосклон; с каждым днем становилось все холоднее; не успевшие дать урожая посевы гибли на корню. Единороги винили земных пони в наступлении голода, земные единорогов – в ухудшении погоды, и оба племени в едином порыве ополчились на пегасов, которые клялись, что они здесь совершенно ни при чем.
Холодно и голодно стало в замке. По коридорам гулял ледяной ветер, отчего по висящим на стенах гобеленам пробегали штормовые волны. Мысли Нобл Харта то и дело обращались к его сородичам: каково-то приходится им сейчас? Впрочем, теперь он был из тех, кого называют «отрезанный ломоть»; земные пони вряд ли приняли бы перебежчика назад, единороги же по понятной причине не воспринимали его всерьез.
Разговоры о поиске новых земель начали подниматься довольно давно. Что же касается непосредственного участия в нем Нобл Харта – как ему, так и сэру Стронгхолду было прекрасно известно, что земного пони отправляют в этот поход не в последнюю очередь для того, чтобы разлучить его с объектом его привязанности. Следует отметить, что едва ли не единственной отрадой Нобл Харта в эти дни было осознание того, что его возлюбленная находится недалеко от него. Молодые пони не роптали на судьбу и были благодарны ей за самые скудные ее дары: встречи в коридорах замка, взгляды украдкой да короткие мимолетные беседы. Нобл Харт собирался, выбрав подходящий момент, просить у магистра копыта и сердца его дочери, хоть и догадывался смутно, что затеянное им дело завершится ничем; но увы, судьба в лице сэра Стронгхолда нанесла ему упреждающий удар.
Рыцарь не стал унижать свою честь вопросом «Почему именно я?», только выразил согласие резким кивком головы, после чего, испросив разрешения покинуть зал, отправился восвояси.
Тем же вечером Нобл Харт получил записку от леди Найтингейл – ее передала ему Нэнни. «Я знаю, исполнить мое желание непросто, — говорилось в записке, — и все же перед расставанием нам непременно нужно увидеться». В этом их намеренья совпадали, а потому, когда замок отошел ко сну, жеребец, чувствуя себя неопытным воришкой, прокрался в покои любимой. Нэнни закрыла за ним тяжелую дубовую дверь, а сама осталась снаружи – на случай незваных гостей.
Пони мучительно долго смотрели друг другу в глаза в свете коптящей масляной лампы.
— Завтра выступаем в поход, — сказал наконец рыцарь.
— Я знаю, — ответила фрейлина.
— Только смотри, пока меня не будет, не выйди замуж за какого-нибудь расфуфыренного вельможу, — попробовал Нобл Харт скрыть грусть за нарочито беззаботным тоном.
— Пусть никто и не мечтает заполучить моего сердца, ибо оно давно уже принадлежит тебе одному, — серьезно ответила единорожка. Магией она подняла с крышки сундука нечто, оказавшееся попоной – из тех, что рыцари надевают под доспехи.
— Все это время я вышивала ее для тебя, — опустив глаза, промолвила Найтингейл. — Когда узнала, что ты уходишь, торопилась скорее закончить, работала дни и ночи напролет.
Нобл Харт внимательно разглядывал подарок; на попоне красовалась его собственная кьютимарка, изображенная с необыкновенною точностью. Шелковые нити серебром переливались в неверном, дрожащем свете.
— У меня для тебя есть еще… кое-что… — прерывистым голосом шепнула единорожка, аккуратно сворачивая попону и откладывая ее в сторону. Под действием ее магии тугая шнуровка лифа начала расползаться, как живая. Словно завороженный, наблюдал Нобл Харт за тем, как шелк платья с легким шорохом стекает по точеным ногам возлюбленной и собирается озерцом у ее копыт. Деревенские пони, случалось, ходили летом без одежды, потому что она была дорога и ее надо было беречь, – но в случае с пони из благородного рода это казалось… противоестественным, неправильным, едва ли не неприличным. Наверное, ему следовало потупить глаза, но он смотрел, смотрел, словно завороженный, не в силах отвести взгляда. Именно тогда он впервые увидел ее кьютимарку – соловья, сидящего на ветке и заливающегося трелями.
— Иди же ко мне, — шепнула она, и он, загипнотизированный мерцанием таинственных аметистовых глубин ее глаз, покорно сделал, как она просила. Но кто посмел бы осудить их за это? Только не я, о мой справедливый читатель…
С первыми лучами солнца небольшой отряд отправился в путь. Нобл Харт обернулся через плечо на покинутый им замок; на какое-то мгновение ему показалось, что он видит в окне самой высокой башни шелковый платок, реющий подобно белому крылу. Впереди был долгий и трудный поход; он не знал, какие испытания были ему уготованы, не знал даже, суждено ли ему и его отряду вернуться живыми. Во всем мире остался один лишь островок надежности – обсидианово-твердая уверенность в том, что он любит и что любовь его взаимна…
С тех пор, как отряд Нобл Харта покинул Кантерлот, прошло несколько лун – но Найтингейл казалось, что минуло несколько столетий. Не было и дня, чтобы она не устремлялась мысленно вслед за любимым, гадая, где он сейчас и что с ним происходит.
— Дочь моя, как тебе известно, нынешним вечером состоится большой бал. Принцесса Платина желает присутствия на нем всех своих фрейлин, — произнес сэр Стронгхолд, входя в покои леди Найтингейл.
— Полагаю, принцессе придется смириться с тем, что одна из ее фрейлин будет отсутствовать сегодня, — ровным голосом ответствовала единорожка, не поворачиваясь к отцу лицом – она сидела у окна, словно пытаясь что-то разглядеть в синей дымке далей. — Я неважно себя чувствую, да и поводов для веселья у меня нет.
— Я лично настаиваю на твоем присутствии, — в голосе Стронгхолда зазвучали металлические нотки. — На балу будут представители самых знатных семейств …
— О, я прекрасно вижу, куда вы клоните, отец, — безразлично отозвалась Найтингейл. — Но вы напрасно тратите время. Сердце мое я уже отдала одному пони. И если он не вернется назад – так тому и быть, останусь я не женой и не вдовой…
— Уж не имеешь ли ты в виду этого деревенщину? — фыркнул ее отец.
— Этот деревенщина, как вы изволили выразиться, отец, стоит сотни, нет, тысячи напыщенных пентюхов, которых вы прочите мне в мужья! — холодно заметила Найтингейл.
— Чем же?
— Он – настоящий, — мечтательно выдохнула фрейлина. — Возможно, он и не умеет красиво говорить, зато слова его искренни, помыслы – чисты, а сердце – благородно.
— Так поведай же мне, как далеко зашло ваше, с позволения сказать, общение? —всхрапнул сэр Стронгхолд. Внезапно то, что дочь его в последнее время часто плохо себя чувствовала и предпочитала более просторные платья, сошлось в его сознании, как сходится карточный пасьянс. — А может… ты не только сердце ему отдала? Признавайся! – потребовал он, охваченный страшной догадкой.
Он схватил дочь копытом за подбородок и рывком приподнял ее голову, принуждая ту смотреть ему в глаза, и Найтингейл смело встретила его пылающий взгляд. Шила в мешке не утаишь, как сказал бы прежний Айрон Хаммер. Тайное всегда становится явным, как сказал бы Нобл Харт нынешний.
— Я ношу под сердцем его дитя. Это его прощальный дар мне, о котором не знает даже он сам, — ответила она почти недрогнувшим голосом.
Челюсть сэра Стронгхолда задрожала:
— Ты … и этот безрогий …
— Да, – спокойно ответила Найтингейл. — В ночь накануне его ухода.
В следующее мгновение на нее обрушилась магическая пощечина такой силы, что единорожка чудом удержалась на ногах; из глаз ее против воли брызнули слезы. Лорд Стронгхолд в ярости развернулся к Нэнни, которая испуганно зажмурилась, припав к холодному каменному полу:
— А ты куда смотрела, старая ведьма?
— Да разве уследишь за ними, господин, — испуганно отвечала та.
— Прочь с глаз моих, неблагодарная! Завтра же утром ты покинешь замок, и чтобы я никогда не видел ни тебя, ни этого плебейского отродья! — загремел глава ордена.
— О, я согласна ехать хоть на край света, — независимо молвила Найтингейл, разворачиваясь и покидая комнату; Нэнни последовала за ней, не решаясь повернуться к господину своему спиной и униженно кланяясь при каждом шаге.
VII
Отряд Нобл Харта продвигался на юг. Путь их лежал по взгорьям и равнинам; рыцари шагали наезженными трактами и проселочными дорогами, пробирались через глухие нехоженые леса и топкие болота и, в конце концов, пересекли поистине бескрайний, выжженный солнцем луг, который, как позже выяснилось, местные жители именовали саванной.
Я не стану отнимать у читателя драгоценного времени, описывая чужеземные диковинки – куда лучше меня с этим справились другие авторы, такие, как, например, прославленный Марко Поно; кроме того, история моя все же не об этом. Упомяну я лишь несколько эпизодов, ибо полагаю их особенно важными для истории Нобл Харта.
Однажды рыцарям довелось спасти от верной смерти в когтях мантикоры представителя удивительного племени. Племя это, если не считать шкур, расписанных причудливыми полосами, во многом походило на пони и именовало себя зебрами, а потому будем и мы впредь так называть этот народ. Зебры оказались миролюбивы и гостеприимны и милостиво разрешили усталым своим нежданным гостям остановиться в их поселении, дабы восстановить силы перед обратной дорогой.
У зебр бытовал поистине причудливый обычай: помимо привычных нам всем кьютимарок, они щеголяли всяческими рисунками и узорами, которые наносили на свои тела сами, при помощи чернил и острых резцов. По словам зебр, рисунки эти под названием татуировка призваны были охранять от злых духов, приносить удачу, а в случае, если перед вами был воин, по ним, как в открытой книге, можно было прочесть о героических поступках, которые он совершил.
Рыцари отнеслись к этому обычаю по-разному: кто-то осуждающе качал головою, снисходительно объясняя подобное варварское отношение к собственной шкуре низким уровнем развития племени в целом, кто-то разглядывал чернильные узоры с истинным восторгом и даже некоторой завистью, жалея, что сам не может решиться на подобное. И один лишь Нобл Харт, движимый ему самому непонятным побуждением, явился однажды вечером в хижину местного художника с просьбой изобразить кое-что на его боках. Поначалу художник отказывался тратить отпущенный богами на его долю талант на чужеземца и рисунок, значения которого он не понимал, но Нобл Харту наконец удалось убедить его в том, что не существует в природе оберега более сильного, чем кьютимарка особенной пони.
Сначала он наивно полагал, что пара часов – и все будет кончено; увы, татуировка наносилась не сразу, а в несколько этапов, но зато и держалась, по словам зебр, до самой смерти. Потому несколько вечеров провел он на плетеной из трав лежанке, в то время как острый резец терзал его горящие бока. Но, сказать по правде, боль эта казалась не столь уж сильной по сравнению с сердечной мукой разлуки с возлюбленной, которая стала Нобл Харту уже привычной, как дыхание. Зато отныне его дама сердца была с ним всюду, куда бы не забросила его судьба.
Накануне ухода гостей племя устроило для них прощальный ужин; в самый разгар празднества один из рыцарей, сэр Лав Чейзер, которому уже изрядно ударил в голову крепкий местный хмель, гаркнул Нобл Харту прямо в ухо:
— Ты еще не был у гадалки, сэр Безродный?
Земнопони спокойно покачал головою; к своему слегка презрительному прозвищу он успел уже привыкнуть и не обижался на него – тем более что обижаться на правду было бы по меньшей мере глупо.
— Сходи, прелюбопытнейшая, доложу я тебе, штука! Мне, к примеру, предрекли – если я верно все понял – погибель через любовь, — сэр Лав Чейзер гулко хохотнул, а Нобл Харт бледно улыбнулся: любовные похождения сего пони известны были всем. — Ну что за вздор! Разве только кто-нибудь из тех, кому я наставил дополнительные рога, придет свести со мною счеты!
Та, кого Лав Чейзер окрестил «гадалкой», звалась Мфити* и почиталась племенем как великая шаманка. Никто в племени не осмеливался так или иначе перейти ей дорогу или хотя бы пренебрежительно отозваться о ней: зебрам было доподлинно известно, что та общается с духами так же легко, как мы с вами – друг с другом; навлечь на себя их гнев не хотелось никому.
Нобл Харт откинул полог, закрывающий вход в жилище шаманки, и ступил внутрь.
Посередине хижины горел костер. Мфити жестом передней ноги велела рыцарю стоять там, где он стоит, так, чтобы их разделяло пламя. Зебра пристально вгляделась в своего гостя сквозь языки огня; глаза ее остекленели, и она заговорила нараспев низким, грудным голосом:
Да, вижу я героя пред собою,
С рождения отмечен он судьбою.
У избранных судьбой – нелегкий путь,
С которого уже им не свернуть.
Он косвенно изменит жизни многих,
Смирив вражду рогатых и безрогих,
Которые друг друга ненавидят…
Но сына своего он не увидит.
Нобл Харт потребовал было разъяснений (все представители племени, от мала до велика, изъяснялись подобным стихотворным образом, что делало общение с ними делом непростым), но Мфити лишь молча смотрела на него непроницаемым взглядом своих миндалевидных глаз; пони понял, что шаманка сказала все, что считала нужным, и большего он от нее не добьётся.
«Бред сивого мерина! И верит же кто-то этим россказням!» ¬– успокаивал себя рыцарь. Но холодок, поселившийся где-то под сердцем, все не исчезал.
* Если верить интернету, "мфити" на языке хауса означает «колдунья».
VIII
Рыцари сразу поняли, что пересекли границу родных земель: те встретили своих блудных сынов снежными объятиями, а с каждым шагом, приближавшим отряд к Городу, становилось все холодней.
Когда вдали замаячили стены и башенки какого-то небольшого замка, среди рыцарей разгорелась яростная дискуссия. Некоторые (и Нобл Харт был из их числа) утверждали, что незнакомые строения следует из соображений безопасности обходить десятой дорогой; мало ли кто может поджидать там, внутри! Но, поскольку припасы были на исходе, в метели нетрудно было сбиться с пути, а ночи становились все холодней, было решено рискнуть и сделать в этом замке небольшую остановку.
В тепло натопленной гостиной в окружении сонма слуг и домочадцев их встретила сама хозяйка замка – статная единорожка в дорогом бархатном платье, представившаяся леди Морганой. Переговоры с нею, как наиболее опытному в светских беседах, доверили Лав Чейзеру.
— Мы – рыцари на службе короны Ее Высочества принцессы Платины. Так как вы единорог, миледи, то, стало быть, мы и к вашим услугам тоже, — проникновенно заговорил вышеупомянутый сэр. — У вас же мы всего лишь смиренно просим дозволения подкрепить наши иссякшие силы пищей и вином да провести ночь в тепле.
— Что же, жеребцы вы сильные и крепкие, — голосом тягучим и сладким, как дикий мед, протянула кобыла, задумчиво разглядывая отряд в целом и каждого рыцаря – в отдельности. — Может быть, вы и правда сослужите мне хорошую службу. Однако об этом после. Как говорится, утро вечера мудренее.
Хозяйка милостиво позволила гостям распоряжаться замком по своему усмотрению, попросив их лишь о том, чтобы они не спускались в подвалы, после чего велела слугам принести требуемое. Напоследок она пристально всмотрелась в глаза каждому из рыцарей, подавая им копыто для поцелуя, и удалилась, пожелав единорогам спокойной ночи.
Сытые, разомлевшие от вина и тепла рыцари с радостью скинули доспехи и расположились в большом зале у ревущего в очаге огня. Все их разговоры касались только неслыханной удачи, ниспосланной им, вероятно, самим Провидением, да непосредственно – гостеприимства прекрасной леди Морганы.
Нобл Харт единственный не разделял всеобщей радости. Сладкие речи хозяйки не вызвали у него доверия; более того, им овладело неприятное, липкое чувство, словно все они, подобно мухам, попали в гигантскую паутину.
Вскоре разговоры стихли; усталые рыцари один за другим погрузились в крепкий сон. Уснул, вдоволь поворочавшись на жесткой подстилке, и Нобл Харт. Но проспал он недолго – в путаном, рваном сне явилась ему его любимая. Леди Найтингейл смотрела на него, словно сквозь толщу воды; прекрасные глаза ее были печальны.
— Не спи, мой рыцарь! Опасность вокруг! Проснись! — воскликнула она слабым, далеким голосом, и Нобл Харт тут же распахнул глаза. Стены зала сотрясались от храпа дюжины жеребцов, и рыцарь подивился тому, что вообще смог уснуть при таком шуме. Он встал и осторожно выглянул в коридор; никого, пустота и тишина. Крадучись, буквально на мысках копыт, беспрепятственно дошел он до запретной двери и отворил ее.
Осторожно переставляя копыта со ступеньки на ступеньку, спустился он в сырой и мрачный подвал, тьму в котором разгоняли лишь несколько факелов. Но даже скудного этого освещения оказалось достаточно, чтобы Нобл Харт увидел…
Пони. Множество пони, заключенных во что-то… что-то вроде прозрачных коконов. Кое-где из них торчали наружу копыта, рога… Лица несчастных были искажены ужасом.
Потрясенный Нобл Харт попятился; готов он был к чему угодно, но только не к подобному. Стало быть, он был прав, и все здесь не так просто, как кажется на первый взгляд. Кем бы не являлась их хозяйка и ее слуги, они каким-то непостижимым уму образом украли обличья настоящих жителей замка и заточили их здесь, в подземелье, сами же разгуливают по захваченному замку в чужих одеждах, поджидая доверчивых путников.
Обо всем этом рыцарь размышлял уже на ходу, когда стремглав, перепрыгивая через несколько ступеней, несся вверх по лестнице.
Ворвавшись в зал, где они заночевали, Нобл Харт с трудом растолкал лежавшего с краю Лав Чейзера:
— Нам нужно бежать, да поживей! Леди Моргана… не знаю, что это за существо, но она явно не та, за кого себя выдает! ... — И Нобл Харт принялся торопливо надевать на себя доспехи и шлем, готовый, если нужно, с боем прорываться наружу.
— Да ты никак рехнулся, безрогий?! Я за леди Моргану жизнь готов отдать! — поднимаясь на ноги, пылко воскликнул Лав Чейзер.
— Коли так, я ухожу один!
— Куда-то торопишься, доблестный рыцарь?
Нобл Харт вздрогнул и медленно обернулся на голос. Напротив него стояла леди Моргана; глаза ее мерцали болотными огнями, губы приоткрылись в усмешке, обнажая заострившиеся клыки.
— Не уходи, останься с нами. Здесь тепло и сытно, — и она провела по губам раздвоенным, как у змеи, языком.
Нобл Харт попятился в сторону выхода, но Лав Чейзер и еще несколько единорогов заступили ему дорогу. В глазах их светилась та же болотная прозелень, что и у леди Морганы.
Рог Лав Чейзера замерцал, с него готово было сорваться атакующее заклинание. Не дожидаясь этого, Нобл Харт, перекатившись по полу, сбил единорога с ног, оттолкнул с дороги другого своего товарища, воспользовался третьим, как щитом, когда его чуть не настигла магия четвертого…
Нобл Харт распахнул дверь, и в лицо ему дохнуло стужей зимы; снаружи не разглядеть было что-либо за пеленой метели. Рыцарь решительно бросился в снежную круговерть.
Один из слуг уже занес копыто, желая переступить порог и кинуться в погоню за беглецом, когда его остановил ровный голос леди Морганы, в котором больше не было певучих ноток:
— Нам не следует высовывать носа наружу. Холод крайне вреден нашему племени. Пусть идет. Ему все равно не выжить в такую метель. А пищи нам пока что хватит и здесь. Хотя, конечно, мне и хотелось бы узнать, какова та, кого он любит столь крепкою любовью, что даже мои чары оказались бессильны, — пробормотала она себе под нос и магией захлопнула дверь.
Опасаясь за собою погони, Нобл Харт штурмом брал сугробы, по грудь увязая в снегу; за собою он, подобно шлейфу, волок чувство долга. Все-таки единороги, которых он покинул, убегая, были не самыми плохими пони, хоть и поддразнивали его иногда; но каким-то глубинным чутьем он знал – их уже не спасти.
Меж тем он заметил, что деревья растут реже – их стволы не казались уже сплошной стеной; вероятно, он находился совсем близко к выходу из жуткого леса. Однако и без того скудные силы его стремительно шли на убыль. Он помнил, что нельзя останавливаться, нельзя доверять сомнительной мягкости снежной перины, и из последних сил брел вперед, увязая в снегу, пока не упал, не в силах шевельнуть и копытом. В уши ему плеснул знакомый серебряный смех. Последняя его мысль была о том, что замерзать насмерть, оказывается, не так уж и страшно.
IX
Дорога в глухую деревню у отрогов гор, ставшую местом изгнания бывшей фрейлины, и в лучшие времена не могла не утомить и здорового пони, так что Нэнни с опаской следила за своей любимицей. Однако та переносила все тяготы пути с завидной стойкостью, и за время поездки в тряском обозе ни единой жалобы не сорвалось с ее уст. Так же мужественно сносила она и родовые муки, когда пришел ее срок. Местная повитуха, которую пригласили к роженице, сделала все, что было в ее силах, но за тяжелыми родами последовала горячка, и, мечась в липком бреду на влажных от пота простынях, единорожка все повторяла одно и то же имя, неустанно зовя своего верного рыцаря и моля его вернуться домой…
Наконец, под утро, Найтингейл открыла глаза. Увидав рядом с собою родное лицо, она слабо улыбнулась.
— Нэнни, — прошептала она.
— Я здесь, птичка моя, — поспешно склонилась над изголовьем больной земная пони.
— Ты всегда была мне, как мать. Пообещай мне…Когда он вернется, передай ему, что я буду любить его даже по ту сторону врат вечности.
— Голубушка моя, что такое ты говоришь? — испугалась Нэнни, полагая, что любимица ее снова бредит. Но взгляд Найтингейл был на удивление ясен; пони поняла, что конец мучениям единорожки близок и, дабы облегчить ее уход, со слезами на глазах дала нужное обещание.
— Дай мне в последний раз взглянуть на сына, — едва слышно шепнула Найтингейл; она чувствовала, как предательски холодеют копыта, и холод этот грозным предвестьем конца медленно поднимается по ногам прямиком к сердцу.
Няня покорно подхватила мирно спящего в колыбели туго спелёнатого малыша и поднесла к лицу единорожки, так бережно, что жеребенок даже не проснулся; он продолжал мирно посапывать, и когда старая пони положила малыша матери на грудь.
— Бедное мое дитя, ты остаешься совсем один на этой земле, — прошептала Найтингейл, обнимая сына передними ногами и прижимая к сердцу. — Отец твой, благороднейший из пони, по приказу отца моего отправился в далекие края, мне же и вовсе предстоит путь туда, откуда нет возврата. Едва лишь дав тебе жизнь, вынуждена я навек тебя покинуть. Единственное, что еще я могу дать тебе, – это имя. Айрон Белл. Нарекаю тебя Айрон Белл.
Она поцеловала сына, и в следующее мгновение унылую ее последнюю обитель озарило неземное сиянье; источником его явилась высокая единорожка. Найтингейл почти позабыла ее облик, но, тем не менее, сразу узнала прекрасную свою гостью.
— Дочь моя, — произнесла последняя, ласково улыбаясь, — пойдем со мной. Туда, где нет боли и страданий. Больше мы никогда не расстанемся.
И, повинуясь этому зову, душа бедной фрейлины воспарила над телом и вслед за матерью устремилась в лучший мир.
… Нэнни вздрогнула, когда в дверях комнаты, где она неотлучно находилась подле колыбели, неожиданно, как призрак, возник сэр Стронгхолд. Получив скорбное известие о судьбе своей дочери, тотчас же сорвался он с места и вихрем понесся в далекую деревушку, преодолев немалое расстояние вдвое быстрее обычного. За это время гриву и бороду его, не тронутые временем, беспощадно выбелило горе, из-за чего земная пони даже не сразу узнала своего господина.
— Расскажи мне, как прошли последние дни моей дочери, — велел он. — Ты же все время была при ней?
— У нее были очень тяжелые роды, милорд. Первые, к тому же и жеребенок оказался крупным. Больше суток мучилась бедняжка, — всхлипнула Нэнни. — А после приключилась с нею родильная горячка. В три дня сгорела, как свечка, голубка моя… а будь рядом хороший лекарь, как знать, может, и осталась бы она в живых… — она испуганно умолкла, осознав, что сказала лишнего; в словах ее, словно в открытой книге, можно было прочесть имя того, кто на самом деле был повинен в смерти леди Найтингейл. Но, вопреки ее опасениям, сэр Стронгхолд ни словом не выказал своего гнева; напротив, по воцарившейся тишине можно было понять, что он разделяет горе пожилой пони и в некотором роде принимает свою в нем вину.
— Что ж… кхм… А как себя чувствует жеребенок? — осведомился единорог, нарушая молчание. — С ним-то все в порядке? Кстати, кто это – жеребчик или кобылка?
— Жеребчик, Ваше Благородие, — на измученном лице пожилой пони впервые промелькнуло что-то вроде улыбки. — Здоровый и крепенький.
— Покажи мне моего внука, — велел лорд Стронгхолд.
— Будьте с ним предельно бережны и осторожны, Ваше Благородие, — молила Нэнни, припав к полу в почтительном поклоне, но по-прежнему загораживая собою колыбель. — Они столь нежны в этом возрасте…
— Сам знаю, – буркнул единорог. — Посторонись же!
Не решившись ослушаться приказа, Нэнни нехотя отошла в сторону, подпуская своего господина к святая святых; однако настороженная поза ее выражала готовность по первому писку тотчас же броситься на помощь своему любимцу.
Окутанный облаком магии, потревоженный младенец проснулся, но не заплакал, а, напротив, приветливо загулил, протягивая копытца к незнакомому жеребцу, в котором он не иначе как сердцем чувствовал что-то родное. Сэр Стронгхолд же чудом не выронил внука из своего магического захвата.
Там, где у новорожденного единорога находится крошечный бугорок – зачаток будущего рога, лоб младенца под упрямым тугим завитком челки был гладким, как обкатанный волнами морской камешек.
X
Две горячечные недели провел Нобл Харт в жгучем бреду, балансируя на узкой, как лезвие Сонгбёрда, грани между жизнью и смертью. Две недели пони из избушки на краю леса ухаживала за ним, как за собственным сыном, и поила отварами целебных трав. Понемногу болезнь сдалась перед напором знаний и умений Поушен Пот, которая недаром славилась по всем окрестным деревням как искусная травница (и каждый сомневающийся мог убедиться в том, только лишь взглянув на ее бок).
Наконец Поушен Пот объявила своим сыновьям (которые, снедаемые жесточайшим желанием разузнать все то, что тебе, о мой внимательный читатель, уже известно, исправно интересовались, как чувствует себя их найденыш), что рыцарь пошел на поправку. Через пару дней это подтвердил и сам Нобл Харт, открывший наконец глаза, но, к его ужасу и моему сожалению, увидеть свою спасительницу он не смог. Болезнь, для которой сам Нобл Харт оказался слишком крепок, уходя, забрала с собою его зрение, отправив того в пучину вечной тьмы. Несмотря на все старания травницы, зрение так и не вернулось.
Предсказание зебры-шаманки Мфити все-таки сбылось – пусть даже совершенно не так, как предполагало его главное действующее лицо.
Как ни рвался рыцарь в дорогу, прошло не менее четырех месяцев, прежде чем Поушен Пот признала, что Нобл Харт достаточно окреп и освоился в новом своем положении, чтобы продолжать путь.
В самом разгаре была весна, как раз установились теплые, погожие деньки. Нобл Харт бодро шагал вперед; ему не нужны были глаза – его вело удивительное чутье земных пони, позволяющее безошибочно находить дорогу к родной земле.
Наверное, следовало бы прежде всего наведаться в родную деревню и проведать матушку. Но рыцарь так давно разлучился со своей любимой, что лишний день, проведенный вдали от нее, был для него подлинной мукой, потому на знакомой развилке он решительно свернул на дорогу, ведущую в Город.
Лишь в большом городе он в полной мере ощутил все прелести нового своего положения. Его то и дело толкали, грубо прогоняли с пути, со всех сторон на него сыпалась брань…
— Нобл Харт! — ахнул кто-то совсем рядом. — Ты ли это, мой мальчик?
— И сказал бы, что рад видеть тебя, сэр Арморхуф, да, увы, не могу, — ответил названный пони, обращая к наставнику незрячие свои глаза.
— Похоже, тебе есть, что мне рассказать, да и у меня имеются для тебя вести, — помолчав немного, глухо проговорил Безрогий Рыцарь. — Но, сдается мне, и то, и другое лучше воспринимать на хмельную голову.
Два жеребца зашли в тот самый трактир, где когда-то произошла их встреча, и Арморхуф, справедливо полагая, что от того, сообщит ли он самую тяжелую для своего ученика новость раньше или позже, та легче не станет, почти сразу поведал Нобл Харту о судьбе его возлюбленной и о том, что даже в свой смертный час помнила она о любимом рыцаре.
Нобл Харт достойно воспринял страшное известие. Ни рыданья, ни стона не сорвалось с плотно сомкнутых губ; но Арморхуф видел, что в нем что-то мгновенно надломилось, за считанные мгновения состарив молодого пони на много лет.
— Внук – единственное, что осталось старику Стронгхолду после его дочери, так что с тех пор свое отношение к земным пони он в корне изменил, — продолжал Арморхуф.
… После ухода Нобл Харта вражда между земными пони и единорогами продолжала накаляться, в то время как погода, напротив, становилась все холодней. Уже миновали все зимние сроки, но ни намека на весну не было в морозном воздухе. Бесконечные метели превратили бы земли, на которых проживали пони, в снежную пустыню, если бы не событие, что памятно нам благодаря Дню Согревающего Очага. Стало ясно, что порознь роду пони не выжить, но принцесса единорогов Платина не поддержала этого решения. Именно тогда сэр Строгнгхолд, воплощение единорожьей чести и гордости, против своей воли породнившийся с земными пони, решительно выступил за объединение с двумя другими племенами. Поскольку рыцари представляли собою силу, с которой волей-неволей пришлось мириться и особам королевской крови, принцесса вынуждена была уступить.
Ни в коей мере не подвергая сомнению историю о виндиго – все произошло именно так, как гласят старинные легенды, – и не преуменьшая ее значимости, я все же призываю тебя, о пытливый читатель, задуматься о том, что мир и единение меж столь разными племенами пони не могли установиться за одну лишь ночь. Кроме того, история складывается не только из деяний великих, но и личностей куда более незначительных – таких, как, например, безрогий рыцарь и его дама сердца.
Если не считать сообщения о том, что у него есть сын, Нобл Харт выслушал этот рассказ равнодушно. Чтó ему было теперь до вражды племен, чтó – до ее прекращения! Его Найтингейл больше не было среди живых, и одно лишь это имело теперь для него значение…
С утратой зрения слух Нобл Харта, как это всегда бывает в подобных случаях, заострился чрезвычайно; теперь даже самые незначительные оттенки в речи говорящего не ускользали от его внимания. А потому, явившись в замок сэра Стронгхолда и поведав о судьбе своего отряда, он не мог не заметить в голосе магистра глубочайшей горечи и скорби.
— Еще одна кара мне за все мои деяния, — задумчиво промолвил тот. — Сколько горя я принес в этот мир… А ведь мы не столь уж и различны между собою, только теперь осознал я это в полной мере.
«Для этого вам пришлось потерять единственную дочь», — мрачно подумал Нобл Харт, но не стал озвучивать то, что и без того легло тяжким грузом на плечи безутешного отца: возлюбленной его не вернуть посредством столь низменной мести. К тому же он хорошо представлял себе, как тяжело было единорогу признать свою неправоту, и сей поступок даже заставил его проникнуться к Стронгхолду некоторым уважением.
Тем временем последний продолжал так, словно прочел мысли Нобл Харта:
— Гордость моя сгубила единственное, что было дорого мне, — плоть мою и кровь. Пытаясь утаить от тебя бесценное свое сокровище, я лишился его сам… Прими же, о славный рыцарь, мои искренние сожаления и мою дружбу. Ты можешь ударить меня и будешь прав…
Он повернулся к рыцарю лицом и закрыл глаза, но удара не последовало; Нобл Харт ответил тихо:
— Я не подниму копыта на отца моей возлюбленной.
Почти каждый день славные жители Города могли видеть необычную пару – слепого пони, которого сопровождал жеребенок, превратившийся с течением лет в жеребчика, а затем и в молодого жеребца. Шли годы, рыцарь старел, седели его черная, как смоль, грива и бурая шкура, в то время как юнец расцветал и мужал, словно молодость и сила отца перетекали к нему. Не спеша пересекали они Город и исчезали за воротами последнего приюта бренных наших тел.
Там, на кладбище, старый пони тяжело опускался на колени перед простым каменным надгробием с начертанным на нем именем любимой. Юнец отходил в сторону; он не помнил матери и не мог в полной мере разделить отцовской тоски. Нобл Харт припадал лицом к холодному камню, ощущая каждую перекладинку и черточку родного имени, и лежал так долго-долго, напряженно вслушиваясь в тишину, словно откуда-то из небесных чертогов доносился до него любимый голос; из незрячих глаз его катились слезы. В сумерках он поднимался на ноги, целовал хладный камень и отправлялся в обратный путь в компании своего молчаливого сопровождающего.
Здесь вынуждены мы покинуть наших героев. И можно было бы сказать, что все жертвы, принесенные ими, были напрасны, если бы не расставила все по своим местам сама история. Пусть любовь благородного Нобл Харта и звонкоголосой леди Найтингейл и не прославилась в веках благодаря балладам менестрелей и преданиям, передающимся из уст в уста, но, тем не менее, ей суждено было сыграть немаловажную роль в зарождающейся дружбе трех племен – дружбы, что не разрушится вовеки.