Сборник драбблов

-6.4. Когда небеса были выше. Часть 1

Предупреждение: 18+.

Кристальная Империя — культурный и исторический центр мира, самая влиятельная и мощная единица на политической арене. Другие государства, даже буйные драконы, даже грифоны, несдержанные на язык и дело, даже кочевые дикие племена яков, не смели развязывать войны без оповещения её. Это была утопия кристального народа, которую железным копытом поддерживала королева и её советники. Сомбра находился между ними. Как ни один мировой конфликт не обходился без осведомлённости Империи, так и ни один документ не мог быть допущен до самой королевы без его визы. Но, пусть и помалкивали, все знали, что и от королевы ни один документ без неё не мог уйти.

Сомбра поднялся на вершину, предшествующую самому средоточию власти и божественности. В глазах своих сограждан, нет, своих подданных он был примером достойнейшего альфы, мечтой и завистью всех, кто остался ниже него, и совершенно этим не гордился. В его теле не играли драгоценные блики, а грива не казалась сотканной из самоцветных граней — он был чужеземцем, беженцем из далёких отсталых земель, которого ценой своих жизней смогли доставить в цветущую вечнозелёную безопасность Империи его родители, когда Сомбра был совсем крохой. Король был поражён историей и самоотверженностью погибших от страшных последствий переохлаждения пони с Эквуса и взял их единственное наследие, необычного и мрачного для здешних мест сына, на воспитание в свой дворец. К счастью, ему повезло родиться альфой.

Омеги в Империи не ощущали своего положения, только будучи простыми, низкородными крестьянами. Они наравне с альфами работали, принимали участие в семейных делах и праздниках и строили свои жизни. Но омеги среди элиты, куда угодил маленький беженец, были птицами в золотой клетке. Они получали почтительное отношение, всё самое лучшее из нарядов, украшений и банных процедур, могли обучаться и реализовывать свои таланты, однако принадлежали сразу всем высокопоставленным альфам и обязаны были родить и выносить жеребёнка от любого из них. Их воспринимали не больше, чем как дорогие и красивые инкубаторы. Цивилизованность обязывала не превращать их в рабов, у которых нет права уйти и изменить свою жизнь, но любить омег было дурным тоном.

Любовь между альфами же превозносилась как полное слияние душ. Эти отношения считались идеалом, воспеваемых в стихах и пьесах — союз сердец двух существ, что с каждым поколению возносили Империю к вершинам. Омеги никогда не смогли бы построить подобную державу, их удел — продолжать род воистину способных альф, принося им жеребят и отдавая на воспитание, истинное, единственно правильное, целиком посвящённое дальнейшему росту и развитию во славу Империи. Омега могла лишь некоторое время, пока вынашивает жеребёнка, оставаться рядом с парой альф, один из которых является биологическим отцом, но больше у неё никак не получилось бы ощутить светоносный их союз. Самым редким омегам удавалось стать частью их любви и отныне продолжать только их род, но такие случаи, если и случались, не афишировались ради сохранения репутации высокопоставленных альф.

Беты могли бы претендовать на столь же высокое положение с их умом и сосредоточенностью, но главная реликвия народа — Кристальное Сердце — возводило в культ любовь, чувственность и страстность, которыми беты были обделены.

Происхождение Сомбры сказывалось на нём самым недвусмысленным образом. Он был способным учеником, талантливым воином и проявлял немало других уникальных талантов, кое-где опережая представителей развитой сияющей расы, но никогда не мог найти в себе достаточно страсти, чтобы возжелать другого альфу. Старшая альфа из дочерей короля, тем не менее, принцесса Аморе, не обращала на это внимания. Она ещё в жеребячестве объявила названого брата своим истинным и терпеливо, но безуспешно добивалась его любви. Аморе трепетала перед Сомброй, интересовалась его делами, мыслями и мечтами, помогала в мелочах и в глобальности — альфа делала всё, чтобы растопить его сердце, будто отлитое из чёрного кристалла, но всё было тщетно, потому что она даже не понимала ответов единорога на свои вопросы. Несчастная единорожка не замечала, что и их желание физического контакта — простейшего, невинного, копыто в копыто — ещё ни разу не совпало. Единственное, что она видела и чем была очарована — самый закрытый, таинственный, непредсказуемый и умный альфа, которого ей хотелось заполучить любой ценой.

— Сладостный мой, желанный, единственный, любимый… — будто в забытьи шептала зажмурившаяся Аморе в те редкие минуты, когда им удавалось остаться наедине, без нянек, воспитателей, советников, и копыта Сомбры оказывались у её губ.

Звуки приторного голоса дегтярно-тяжело капали с них, влажно прожигали серую шерсть. Они прикипали к обнажающейся коже, содранной о выступающий грубой коркой сахар навязчивой любви Аморе, и Сомбра морщился от этого иллюзорного ощущения, думая: по какой ужасной ошибке сложилось так, что ему не положено любить омегу? Он смотрел на розовые копыта, обвившиеся вокруг серых передних ног, и жест этот виделся столь неправильным, неестественным и ненужным, что даже его собственные копыта начинались казаться в таком слиянии чужими, инородными, уродливыми до стылого отвращения.

Сомбра никогда, в том числе по делам службы, не спускался в подвал сказочно сияющего дворца. Аморе, столь же яркая, пастельная, румяная, была его личной пыточной камерой. Альфы прекраснее неё было не найти. Меткие попадания взглядов, затягивающие интонации, точёное сильное тело — омеги мечтали об этой комбинации. Но Сомбра не был омегой, и она была скорее призвана заживо сдирать с него кожу.

Но однажды король велел ему вместе с несколькими советниками торжественно открыть новый большой базар и проконтролировать его работу в первый день, и там молодой альфа замер, покачнувшись, под целительным взглядом нежно-сапфировых глаз. Словно все нанесённые обожающим флиртом Аморе зудящие раны омыло и заполнило прохладным, успокаивающим настоем. Душа Сомбры живо встрепенулась впервые за долгие безрадостные годы, избавленная от мучений и груза невысказанного долга. Этот взгляд был отголоском, туманным полунамёком на то, чего ждало всё его существо, но после целой жизни ограничений, моральных мук и давления один глоток воздуха заполнил лёгкие свежестью горной долины от горизонта до горизонта. Словно зачарованный, Сомбра двинулся к нему, и чудесные глаза, испуганно распахнувшись на мгновение, тут же закрылись, а их обладательница попыталась спрятаться в толпе. Мать-альфа не отпустила её далеко и с коротким суровым выговором вернула за прилавок, почти полностью скрытый снопами зерна.

— Доброго утра и бойкой торговли, — почтительно поприветствовал Сомбра, забыв про то, что в угольной гриве затерялся подарок Аморе, драгоценный сверкающий венец. — Всем ли вы довольны? Как ваши имена?

— Благодарю Вас, принц! — низко поклонилась старшая кобыла. Её дочь, краснея и избегая вновь встречаться с Сомброй взглядами, растерянно теребила копытами выбившуюся из прекрасной традиционной причёски непослушную вьющуюся прядь одного из двух оттенков лаванды. — Я — Джевел Иэр, а это — моя дочь, Голден Лауриэль. Нам всё по нраву, Ваше Высочество, вот только в нашем ряду…

Сомбра лишь интуитивно кивал время от времени, про себя запоминая заветное имя, повторял снова и снова, будто пробуя его на вкус. Оно переливалось чистым ручьём, чьи живые воды плескали искрой, и альфа не мог объяснить сам себе, чем же притянула его эта омега среди всех прочих? Голден Лауриэль украдкой подняла на него хрустальный взгляд — и уже не смогла отвести, удивлённая увидеть в рубиновых глазах нежность и околдованность.

Она почти не удивилась, когда увидела Сомбру у себя на пороге некоторое время спустя. Поразилась лишь тому, что обычно пытающиеся привлечь её внимание альфы бросали камешки в окно, а в этот раз между приоткрытых из-за ночной жары створок внутрь проползли маленькие чёрные кристаллы, побегами вырастающие поверх стены и подоконника традиционного жилища, вырубленного прямо в тусклом камне. Единорог ждал её с чуть подрагивающей от волнения улыбкой, сменив свой венец на капюшон глухого плаща.

— И не жарко тебе? — тихо спросила с усмешкой Лауриэль, подходя к незваному гостю на кончиках копыт, чтобы не цокать.

— Жарко, — выдохнул он, глядя ей в глаза.

Кобылка сглотнула, нашаривая застёжку на собственной груди, да только снимать, чтобы спастись от зноя, и так было нечего. Разве что собственную голубую шкуру, внутри которой он бродил и томился, волнуя сердце приливами, каких обычно бойкая и ясноглазая омега прежде не ведала…

Она вскоре научилась уживаться с хмельным чувством внутри, которое корнями цеплялось за самые сокровенные, интимные фундаменты её души, и всё больше раскрывалась этому удивительному, нежданному-негаданному альфе. Голден Лауриэль, как и прежде, смеялась, бегала и играла с ним, словно он становился в те моменты одним из привычных ей деревенских альф, но ощущала себя при этом оторванной от земли. Нет, не было её больше среди мирских забот и земных пони — она парила на потрясающей безграничной высоте рядом с самими звёздами, яркими, лучистыми, поющими — протяни копыто, погладь. И омега пела с ними в унисон, пела песню, которую слышала лишь она и вдруг подхватывал Сомбра, вместе с ней меряющий шагами заросшее высокой травой поле, сбивающий коленями блескучий бисер ночной росы. Взъерошенные, мокрые, смехом оглашающие вольный простор, где разгуливал ветер, они сыпались следом и срастались, переплетались телами и душами, как никогда не смогли бы альфы, что бы ни говорило возгордившееся, забывшееся, исспесившееся общество.

— Я одену тебя в шёлк и бархат, — хрипло, исступлённо шептал Сомбра. Лауриэль, истощённая, ласками выпитая до дна и переполненная нежностью, ловила прикосновения его носа и губ своими копытами и сыто жмурилась от счастья. — Но они всё равно не сравнятся с твоей кожей, твоим дыханием, твоей негой…

— Что же скажет твой отец на известие о том, что ты хочешь связать жизнь с омегой? — притворно удивлялась та.

— Не отец он мне, — бормотал единорог, вновь принимаясь медленно двигаться в жарком, податливом теле. Лауриэль чувственно выдыхала, смыканием длинных ресниц сладко сводя альфу с ума, призывая приникать к ней теснее и целовать, пока хватает воздуха. — И я ему — не сын, и нет у меня перед ним ни долга, ни обязательств, я волен уйти немедля.

— Он вырастил тебя, — шептала в ответ омега, беря в долг пару пауз, чтобы не утонуть в его страсти. — Не дал погибнуть, выучил, дал шелка, бархат и золото, которыми ты теперь так расточительно меня одариваешь… Будет неблагодарностью предать его после всего добра, что он тебе сделал…

— Я люблю тебя, — прервал он её, заставил умолкнуть, с силой толкнувшись бёдрами глубже, поцелуем приглушил ошеломлённый вскрик. — Лишь с тобою хочу связать жизнь, а весь мир может катиться в Тартар.

Никто из них не мог знать, что король той же ночью внезапно и скоропостижно скончается. Он умер во сне, и лекари-беты смогли лишь развести копытами и пополнить изрядно запылившуюся статистику случаев подобного внезапного исхода. Аморе плакала, и Сомбре было душно от её липких обвинений, выкрикиваемых через брызги слёз:

— Он умер! Он скончался, а тебя не было рядом этой ночью! Где ты был? Что, если он звал тебя? Как мог ты взять и исчезнуть без предупреждения?!

— С чего бы ему звать меня, если его дочь — ты? — сухо отозвался Сомбра. Его всегда раздражала её излишняя эмоциональность.

— Ты сам был ему, как сын!

— Он умер тихо, во сне, — процедил единорог, поднимаясь и уходя. Аморе прекратила плакать, ошеломлённая такой чёрствостью, — не меняя позы. Уверен, он даже не выдохнул, не говоря о том, чтобы кого-то позвать.

Аморе была любимицей покойного. Все были уверены, что она закроется вместе с ним в фамильном склепе; про Сомбру же тактично и понимающе говорили, что он «настолько опустошён потерей». Но очень скоро единорогу впились в сердце и разум наложившиеся на неожиданную смерть покровителя слова его омеги, а единорожке оставшаяся, живая любовь позволила оправиться от удара и быстро принять бразды правления. Первая кристальная королева, первая кобыла-альфа за всю историю Кристальной Империи. На неё возлагали надежды. Кое-кто позволял себе ехидно, но практически анонимно подзадорить её насмешкой. От неё с интересом ждали реформ. И Аморе не могла никого подвести.

Особенно — себя.

В первую очередь она оспорила заключение лекарей и устроила собственное расследование причин смерти отца. Альфа просила о помощи Сомбру, призывая к его острому уму и природной наблюдательности, но единорогу было не до того. Именно эти верно отмеченные и неизменно похваленные качества дали ему понять, что с Голден Лауриэль происходит что-то волнительное и волшебное, даже прежде, чем она смогла сама это почувствовать. Задумчивый и тихий вид, сдержанность и степенность в совсем недавно заразительных улыбках, плавность, округлость ранее энергичных и задорных движений — Сомбра зачарованно ловил каждый признак, дыша всё реже, с невиданной наивностью боясь спугнуть, навредить, оттолкнуть.

Когда возлюбленная омега, стесняясь и нервничая, объявляла ему о беременности, кристальная королева объявляла совету о результатах расследования.

К следующему вечеру Сомбра насторожился от слухов во дворце, свободно витающих отдалённым гулом и шепотками, но никогда не подлетающих к его ушам. Подданные, слуги и советники многозначительно кивали и качали головами, однако и в самых разрозненных жестах и гримасах сквозило единство — жуткое, замораживающее кровь, как бы часто ни билось сердце в лихорадке усердия. Альфа встал, как вкопанный, развернулся и решительно направился в тронный зал.

— Прошу всех выйти, — порыкивание в голосе Сомбры намекало на более краткую и менее вежливую формулировку. — У нас с королевой возникли дела, требующие срочного обсуждения без постороннего присутствия.

Наполняющие величественное высокостенное помещение кристальные пони вышли, кланяясь на ходу задом наперёд — бессмысленный, не занимающий единорога калейдоскоп лиц, кьютимарок и обмотанных вокруг шей и талий дорогостоящих лоскутов ткани. Аморе всё больше леденела под его сверлящим взглядом, и улыбка искусственными смоляными каплями стекала с лица.

— Как прошло твоё независимое расследование? — протянул альфа, пряча нервозность за развязностью голоса. Но она уже была не свойственна ему, сдержанному и замкнутому, как глубины вечной мерзлоты. — Ваше Величество.

— Хорошо, что ты спросил, — цокнула копытами друг о друга королева, и уголки её губ недобро медленно приподнялись. — Организм нашего отца на протяжении долгого времени отравлялся ядовитыми спорами, обнаруженными в пшенице…

Кроваво-красные глаза распахнулись, и блики в них задрожали, как если бы даже свет сотрясался ускоренным барабанным боем альфьего сердца. «Нет. Нет. Не может быть. Она не могла вывернуть всё таким образом, не могла догадаться!» — паниковал Сомбра, переставая дышать. Желая помочь маленькой семье своей любимой — и выкрасть для неё больше времени, которое она могла бы проводить с ним, а не на родовом поле, конечно же, — он устроил так, что её мать стала поставщиком зерна прямиком в королевский дворец.

— Джевел Иэр допустила преступную халатность, не обнаружив паразита вовремя и не предприняв меры по его уничтожению, — припечатала Аморе. — Она присылала ядовитый урожай прямо на стол нашему… моему отцу и возлюбленному монарху всей Империи. Он поглощал хлеб и каши из этого зерна, и его здоровье не выдержало регулярно пополняющихся доз яда. По закону это преступление карается…

— Это ложь! — рявкнул Сомбра, прыжком бросаясь ближе к трону. Из-под его верхней губы сквозь разом заострившиеся зубы рвалось отчаянное, охваченное страхом рычание. — Этого не может быть, это бред!

— Посмотри сам, — отозвалась на его вспышку Аморе, телекинезом доставая свиток и бросая Сомбре вниз. В роскошной глянцевой печати на миг отразился мстительный блеск её золотых глаз.

Поймав кристаллопись телекинезом, Сомбра сломал оттиск и рывком развернул пергамент. С каждым новым прочитанным словом он приходил в отчаяние: новый вид паразитических спор, разрушающий основные макромолекулы организма и не дающий им образовываться снова…

— Ты уже задержала Джевел Иэр? — ломающимся голосом прорычал единорог, мигающей магией медленно разрывая свиток. Полоса за полосой, складываясь пополам, он превращался в мелкие кусочки.

— И, как полагается по закону, — повторила Аморе с довольным кивком, — её дочь заодно. У простородных пони омеги несут ответственность на равных с альфами, так что Голден Лауриэль арестована тоже.

— Она здесь не при чём, — металлически грянул Сомбра.

— Откуда такая уверенность? — лицо королевы походило на кристальную маску. — Ты знаешь её? — влажная мякоть губ раздвинулась в ядовитой улыбке, снегом сверкнули за ней зубы.

— Освободи её и её мать, — прошептал альфа, глядя ей в глаза. — Ты прекрасно осознаёшь, что это бред! Ты действуешь не во благо Империи, а лишь из личной мелочной ревности!

— Казнь состоится на рассвете.

— Аморе!

Беспристрастная маска дрогнула, губы разом пересохли, и альфа увлажнила их быстрым движением языка, взволнованно двинувшись вперёд. Это был первый раз, когда Сомбра называл её по имени, а не по титулу, и душераздирающий страх сочился из него мелкой униженной дрожью. Королева не могла оставаться глухой к такому.

Когда Сомбра впервые в жизни рухнул перед ней на колени в самом низком поклоне, Аморе вскочила и поражённо вскрикнула.

— Лури носит моего жеребёнка, — на грани истерики прошептал Сомбра, копытами зарываясь в остатки пергамента и сминая их. — Умоляю, заклинаю тебя, не убивай её, не отнимай у меня! Я сделаю всё, что ты захочешь, любой приказ, какая угодно прихоть, но освободи её, отпусти и не причиняй ей вреда! Я клянусь обоими сердцами — своим и Кристальным. Я сделаю всё, даже невозможное. Только, прошу, оставь ей жизнь. Ей… и нашему жеребёнку.

Он не смел подняться до команды, а Аморе, онемевшая и придавленная наконец осознанием того, что именно сделала, не приказывала ему этого сделать. Королева медленно спустилась к названому брату и коснулась копытом его плеча.

— Я верну свободу Голден Лауриэль и её матери, — тихо согласилась она, и альфа вскинул глаза. Сердце единорожки забилось сильнее от глубины благодарности и облегчения в его взгляде, но она продолжила. — При двух условиях.

— Говори. Всё, что захочешь, как я и клялся.

— Первое — ты станешь моим, — в трепещущем сердце словно провернули кинжал, когда альфа увидела, что глаза Сомбры отторженно остекленели. — Мы объявим себя истинными, ты станешь моим королём и отныне будешь делить со мной ложе, трапезу и жизнь.

Аморе почти услышала скрежещущий суставный хруст, когда он натужно кивнул.

— Второе… — произнести это было гораздо легче, но единорожка всё равно сделала вид, что оно труднее первого. — Жеребёнок Голден Лауриэль станет нашим. А она сама — просто омегой, которая выносила его для своих повелителей.

Кристалл жгучей ярости блеснул в глубине глаз Сомбры, уколов душу Аморе. Но голос единорога был покладист и тих:

— Да, моя королева.

— И третье, — внезапно для самой себя отрывисто прибавила альфа и подняла копыто. — Я даю клятву, что выполню свои обязательства. Джевел Иэр и Голден Лауриэль будут освобождены с извинениями, получат солидную компенсацию и будут препровождены домой со всем комфортом. Но ты больше не будешь их видеть. Только когда придёт срок забрать жеребёнка, тебе будет позволено попрощаться.

Единорог тяжело, прерывисто задышал и затрясся, чувствуя, как сходит с ума от боли, ярости и несправедливости. Не дожидаясь ответа, Аморе отвернулась от него, чтобы взойти на трон, и лишь уверенно бросила:

— Можешь идти. Позови всех, кого ты выпроводил — они ждали достаточно.

Сомбра до утра просидел у окна в своих покоях, не издав ни звука, не разбив ни единой вазы и не проронив ни слезинки. Он сидел, словно статуя, до тех пор, пока не увидел, как его любовь и её мать выводят на площадь и помогают забраться в паланкин, который затем поднимают и уносят четверо крепких жеребцов-альф. Опустошённый, единорог даже не молил мироздание о том, чтобы Лауриэль догадалась обернуться. Он с поразительной ясностью не ждал больше, что она внезапно откликнется на его отчаянный взгляд, что, не зная, сразу отыщет окно, за которым он застыл изваянием, выточенным из траурного мрамора. На него опустилось наркозное безмыслие. Пребывая в нём, он поднялся на затекшие ноги и вышел из покоев.

Больше туда никто не возвращался, потому что нельзя было ни сбить, ни разрушить, ни вывести грубые чёрные кристаллы, покрывшие каждый дюйм от пола до потолка, кроме небольшого участка девственно-голубой глади перед самым окном.

Слуги, призванные непривычно молчаливым, практически мертвенным в своём спокойствии альфой, тоже хранили безмолвие, лишь тревожно переглядываясь между собой, пока отмывали его в имперской бане, приводили в порядок гриву и хвост и накладывали классический макияж младшего супруга. Сомбра никогда не прибегал к их услугам лично. Он не возражал, когда ниже стоящие омеги и альфы убирали его покои или готовили ему еду, но следить за своим туалетом и порядком в документах, книгах и письмах предпочитал самостоятельно.

Даже если бы альфа находился перед ними смертельно пьяным, шатающимся от конского количества выпитого и разящим перегаром на половину дворца, это было бы не так тревожно, как его спокойствие и взвешенные, ровные ответы. На праздничной церемонии, посвящённой закреплению истинности между ним и королевой, он и вовсе благодушно улыбался, принимал поздравления и не скрипел безнадёжно-горестно зубами. После того, как Аморе потеряла всё красноречие и начала пугать приглашённых протяжным непрозрачным взглядом, направленным в пустоту, Сомбра мужественно продолжал играть. Ложь проросла в нём уже давно, с самого жеребячества. Он умел лгать. Он делал это виртуозно. Но сейчас? Здесь уже не искусство. Спектакль для прогорающего театра абсурда с молниеносной сменой ролей, столь абсурдной, что границы их вызубренного поведения не просто смазываются, а смываются силой цунами и дополнительно зачем-то стёсываются ледяной стружкой в многотонной волне.

После праздника у Сомбры и без ягодного вина рябило в глазах, и казалось, что эта же самая стружка прошлась заодно по королевскому ложу — роскошному, круглому, убранному в духе лучших обрядов. Альфа знал, что не найдёт на сегодняшней постели ни единого положения, в котором кожу не вспарывали бы невидимые иглы, но всё равно пошёл вперёд преувеличенно-лёгкой походкой.

Аморе осталась на пороге, не закрыв за собой дверь.

Единорог по привычке потянулся было расстегнуть и сбросить ритуальные браслеты, но этого делать уже нельзя, даже если они, украшенные рубинами и инкрустированные золотом, напоминали дешёвую бижутерию, а их прикосновение — змеиную кожу, липкую, цепкую и чужеродную, как паучья слюна. Поэтому, забравшись на кровать, он сел полубоком к омертвевшей альфе и просто провёл копытом по гриве, лениво взъерошивая её, разбивая оковы пристывших ароматных масел и позволяя прядям рассыпаться по шее и лбу привычным, естественным хаотичным образом. Полуприкрытый рубиновый глаз вопросительно, но безынтересно покосился на Аморе. Она сглотнула, словно не взобралась только что на вожделенный пьедестал, и песочной магией закрыла дверь.

Королева приблизилась к постели и провела копытом по крутому рельефу желанной скулы, лихорадочно высматривая в безразличных глазах хоть одну искру возбуждения и волнения, но чёрная бездна зрачков лежала в кровавой окантовке радужек неподвижно и бесстрастно. Аморе прикоснулась к губам альфы своими, сладко смыкая глаза, стараясь не обращать внимание на тленную, царапающую сухость поцелуя, и получила тугой, каляный ответ. Жеребец целовал умело, но его язык казался сделанным из шершавого полотна, и королеве послышался шорох страниц «Понисутры» из его головы, где он перебирает все доступные варианты поцелуев. Посмотрев на Сомбру из-под ресниц, она увидела, что он смотрит в сторону — отрешённо, даже без раздражения или грусти.

— Что с тобой? — шепнула она в неподатливые губы, даже прозрачный блеск не придавал им необходимой мягкости и увлажнённости. Аморе проложила цепочку поцелуев по скуле к уху и игриво прикусила его кромку, с наваливающейся на лопатки неловкостью осознавая, что даже не имеет представления, нравится ли это её возлюбленному. Она неуверенно ухватилась за эту мысль. — Ты… позволишь мне любить тебя? Помнишь, когда мы были жеребятами? — альфа несмело повела копытом от его впалой щеки к шее и груди, словно боялась причинить боль. — Ты хотел показать мне секретное новое заклинание, а в итоге запер нас обоих в тесной подсобке, запечатав замок.

Сомбра вяло усмехнулся:

— Так мы выяснили, что я — не самый предусмотрительный маг, а ты — клаустрофоб.

— И, чтобы я не упала в обморок, — кивнула Аморе, носом потираясь о тонкую серую шерсть на шее и различая в её естественном аромате ноты сладковатые ноты сандала и ветивера, — крепко обнял меня и прижал моё лицо к своей груди.

— Почему-то ты сразу успокоилась, хотя это было ещё теснее, чем каморка, в которой я нас запер…

— Потому что в то мгновение я поняла, что рядом с тобой мне всегда будет спокойно. Каким бы непредсказуемым ты ни был, как бы себя ни вёл — я всегда могу положиться на тебя, — королева прижималась к Сомбре всё крепче, и он чувствовал, как в их фантасмагории снова уродливо перетасовываются роли. Не было во вселенной места теснее, сковывающее и пугающее, чем объятья розовато-персиковых, будто недозрелых, передних ног.

Такой же аромат, приторный, совсем невыносимый, не будь он смешан с горчинкой грецкого ореха, коснулся размашисто вырезанных ноздрей Сомбры, и его нос непроизвольно ребристо поморщился, но альфа, покрывающая его тело поцелуями и трущаяся об него, не заметила этой гримасы. Не замечала она и того, в какой гнилостный, патовый букет смешиваются их запахи.

Аморе будто жила в совершенно другом, не соприкасающемся с его собственным мире, который притачала к себе грубым и кощунственным образом, продев очередь булавок и игл прямо сквозь кожу единорога, вбив нити в сочленения, чтобы точно никуда не делся. Она лелеяла каждое созвучие этих костяных покойничьих стежков — красивый костюм, сшитый по её заветным мечтам, который она любой ценой хотела натянуть на первого попавшегося пони.

С альфьим упорством Сомбра жаждал разорвать его в лоскуты.

С альфьим упорством Аморе не желала понимать, что обёртка не в силах изменить содержимое, что оно не подгонится под вожделенный крой, не впишется в предполагающиеся швами движение и не станет покорно отбивать заданный стилем ритм. Она, ощущающая влагу между задних ног и сладкую пульсацию в налившемся кровью клиторе, ожидала наткнуться осмелевшим нырнувшим к низу единорожьего живота копытом на столь же жёсткую эрекцию, но его член даже не покидал мягкой крайней плоти. Королева лишь лукаво улыбнулась ему, спускаясь ниже, припадая губами и забираясь языком внутрь, к прячущейся солоноватой головке.

Альфа положил копыто ей на затылок и закрыл глаза.

Грива Голден Лауриэль, он помнил, была такой же мягкой, ухоженная дорогими маслами, сыворотками и отварами, которые Сомбра щедро дарил ей по поводу и без. Иллюзия постепенно обретала объём, наполняя сосуд эрзаца, зарывшийся лицом между единорожьих задних ног, подобно крови, горячими приливными толчками оживляющая ласкаемый юрким языком член. Альфа шумно и резко выдохнул, ощутив спасительное возбуждение, и погрузился в воспоминания, как в сырой тёплый песок.

Королева лизнула представший перед ней во всей красе ствол снизу доверху, ликующе любуясь им и испытывая благоговейный трепет перед раскидистым плетением вен, чуть заметно колеблющихся в такт ускоренного биения сердца. Какой великолепный альфа ей достался, сколько чудесных часов проведут они вместе. Ей не терпелось сделать его своим, но даже после стольких лет она была готова быть нежной. Поцеловав мошонку и на несколько секунд втянув в рот одно из яиц, чтобы обласкать его, Аморе спустилась ниже, принимаясь счастливо, безо всякого отвращения вылизывать и нежить нетронутое, предназначенное только ей, девственное отверстие.

Это не вписывалось в фантазию. Лауриэль никогда не была столь смелой и развратной, ей незачем было покушаться на достоинство Сомбры столь грязным образом, и любая правдоподобность и чистота иллюзии моментально испарилась. Раньше, чем успел себя одёрнуть и вернуть контроль над своим телом, альфа быстро посмотрел вниз.

Его член начал опадать, несмотря на облюбовавшее его подвижное копыто королевы. Та моментально вскинула глаза, но снова, в который дискордов раз не смогла правильно истолковать реакцию, покровительственно улыбнувшись:

— Не бойся, любовь моя, — к ней с прикроватного столика подлетел гранёный голубой флакон пахучей смазки. — Я не причиню тебе боли, ублажу, о себе не помня…

Она надавила ему копытами на плечи, вынуждая откинуться с края кровати на середину, лечь спиной по самому центру, словно ночного мотылька, приготовить себя к распятию и пронжению. Альфа зажмурил глаза, весь затрясшись в тщетно перебарываемом отвращении и протесте. Стремительно разваливалось самообладание, и его копыта безо всякого вторжения в тело сжимали шёлковые простыни так бешено, будто в кости вбивали стальные спицы.

— Постой, — дрожащим голосом шепнул Сомбра, приоткрывая глаза — немного, чтобы сквозь щели между веками не было видно громадной паники, овладевшей им и доведшей до отчаяния. — Я хочу сделать это сам.

Пузырёк, уже наклонившийся в песочном телекинетическом поле над эрегированным членом Аморе, чтобы пролить на него смазку, удивлённо замер. Не мешкая, альфа рывком вышел из унизительной, беспомощной позы, приближаясь лицом к огромному чувствительному органу, и его затошнило. От безвыходности ситуации, от природного отвращения, от запаха персиков, грецких орехов и мускуса, концентрировавшегося в этой части тела обильнее и заметнее всего. Сомбра покачнулся, едва не завалившись набок, и порывисто зажал рот копытом. Притворяться после такого было бессмысленно.

— Ты делаешь это не потому, что хочешь меня, — прошептала Аморе после минуты тишины, — а потому, что боишься за свою омегу. Что без твоей покорности я нарушу слово.

Сомбра тяжело кивнул. Королева громко прерывисто всхлипнула, и он услышал, как голубой пузырёк со звонким обиженным стуком оказался вновь на прикроватном столике.

— Уходи, — с ненавистью приказала альфа. — Я хочу побыть одна.

Сомбра пытался ненавидеть себя впоследствии за то, что воспользовался разрешением со всех ног, но, как и в тот ужасающий раз, не смог принудить свою волю привести это внушение в исполнение.