Хэппилон

Вид издалека

«Всё то невыразимое, что есть в пустыне, было, как в фокусе, сосредоточено в нём. Жертва неведомого рока, он усугублял собою угрюмое молчание ночи. Его тайна смутно отражала в себе все, что есть загадочного в мире»

- Виктор Гюго, «Человек, который смеется».

Лас-Пегас. Не просто курорт на пустынной окраине мира, но один большущий торговый центр. Кто же теперь не знает замысла его основателей, поднявших архипелаг из брендовых магазинов, кафе, кинозалов — одним словом, вытянувших “душу” из цветного стекла и металла на Дикую Синеву неба?

Идея пришла к ним на ежегодном съезде Эквестрийского Архитектурного Клуба, где под видом серьезных презентаций творцы выпытывали друг у друга идеи для проектов и так же гордо защищали свои от посягательства плагиатчиков.

После очередной буйной перепалки, её зачинщики были отстранены от дальнейшего заседания. Давление со стороны других участников было настолько сильным, что тем буквально пришлось вылетать из окон, чтобы не нарваться на потасовку.

Такой нелепый провал побуждал найти способ успокоиться. Взамен того, чтобы тухнуть в съемной квартире до окончания съезда или сразу с позором лететь в родные пенаты, они решили расслабиться в городской черте Кантерлота. Театры, музеи и дорогие изысканные рестораны не привлекали горе-архитекторов. Разузнав, кто что знает о столице Эквестрии, они выяснили, что недалеко от центра имеется небольшой клуб, где ведутся игры в спортивный бридж.

Гости столицы свернули на узкую аллею, в изгибе которой виднелись безвкусные позолоченные буквы, скрывающие истинное назначение казино:

“ГОБОТО”

СПОРТИВНЫЙ КЛУБ/ПАБ

Игорный бизнес в Кантерлоте был запрещён, но данное заведение пользовалось патронажем очень влиятельного круга лиц. То не было исключением из правил — многие столичные закутки имели ряд привилегий, снижавших бдительность полиции.

“Гобото” старался выглядеть цивилизованным местом, чтобы удовлетворять запросы светских повес и государственных служащих. Лоск был единственным, что по-настоящему требовалось для того, чтобы не оказаться закрытыми.

— Дикость! — грубо заявил один из пегасов, когда его не пустили внутрь клуба из-за отсутствия брюк.
— Нет, мистер, дикость — это вы. Если ваша компания хочет перекинуться в дурака, то вы можете купить колоду в сувенирной лавке.

Охранник, стоявший на фэйсконтроле, в известном смысле был прав — в дьявольски часовом механизме Кантерлота было почётом иметь способности к защите регламента.

“Дикости” пришлось уступить и слетать до квартиры, где он взял свою свадебную пару штанов, которую он лелеял надежды больше никогда не надевать.

“Ещё бы трусы заставили напялить,” — пробурчал он про себя.

Далее они зашли в помещение клуба и столпились вокруг стола. Кроме работников во главе с хозяином "Гобото" здесь больше никого не было.

— Никакого, никакого чертового бриджа…хм, то есть, сэр, мы отказываемся принять ваше предложение сыграть в бридж. Мы предпочтем обычную игру в покер, если на то даст разрешение ваше заведение.
— Хорошо, так и быть, господа. Но мы не дадим вам брать у нас в долг, и наш бар не примет ваш заказ, если вы захотите выпить у нас чего-нибудь покрепче сидра.

Несмотря на все “но” они наконец-таки уселись играть в холдем.

Из игры в игру ставки не росли из-за царящего среди игроков напряжения. Виноваты были не карты. Граждане Клаудсдейла боялись выпалить какое-нибудь скверное словцо, из-за которого они вновь могли бы оказаться без занятия, и им приходилось соблюдать максимальную осторожность в том случае, когда было необходимо говорить. Никто из них не мог предположить, что мирная партия в центре столицы будет походить на сцену из какого-нибудь вестерна.

Да, это был настоящий метагейм. Только, вот, игроки заглядывались не на друг друга, а на гримасу Покер Фейса — хозяина “Гобото”. Он пытался оскалиться, но его лицевые нервы, привыкшие к скромной аристократической улыбке, не могли ему допустить такого кощунства.

“Дикость”, как самый нахальный, попросил стакан воды. Просто воды.

Тут Фейс встрепенулся, как струна арфы: “Бон-бон, ради всего света, оставь его стакан на барной стойке. Этот господин сам напросился, чтобы я принёс ему его воду. Серьёзные пожары рождаются из маленьких искр!”

Пегасы не восприняли его наигранное гостеприимство и брошенную фразу как некий жест презрения, поэтому испытали не чувство негодования, а единодушное чувство победы.

Вода была поднесена с довольным ханжеским видом хозяина, как будто вода была святая и добыта из булыжника самим Старсвирлом Бородатым. “Дикость” сделал глоток из своего стакана, что изрядно освежило его и вновь наделило способностью говорить:

— В вашей пустыне настолько душно, что даже обычная вода становится крепче!

По легенде, распространяемой мэрией города, именно так зародилась идея о создании Лас-Пегаса.

Как и другие исторические легенды, она упускает из виду многие реальные факторы создания Лас-Пегаса, как, например, открытие неподалёку артезианского источника, арбитражные разборки между землевладельцами, настоящие имена банкиров, застройщиков и тех самых архитекторов, принимавших участие в его строительстве и тому прочего, что не несёт для нас ни капли лирического созвучия.

Очевидно одно — это был не просто смелый инженерный проект, а мегазатратный маркетинговый ход, направленный конфетти-пушкой на воображение средних сёдел, которым наскучили обычные луна-парки и торговые плазы. Не каждый же день ты имеешь шанс лицезреть колесо обозрения, парящим высоко в небе? При всём при том в местности, объемы которой предназначены для песка и острых камней, но никак не для водоизмещения бьющих гейзером фонтанов или бассейнов.

Когда глядишь снизу вверх на пёстрое городское панно, невольно кажется, что Лас-Пегас – это чудесный мираж или, быть может, райский оазис: правда, не с настоящими кокосовыми пальмами, а всего лишь навсего бутафорскими, сделанными из пластика и металлической проволоки.

Однако «Игорный Олимп», как называли Лас-Пегас посещавшие его журналисты и путешественники, через пару десятков лет практически истратил свою диковинную притягательность и вызывал лишь чувство эстетического пренебрежения.

Трудно сказать, что сыграло здесь наиболее значимую роль, что было следствием, а что являлось непосредственной причиной его упадка. Может быть, роль сыграли инвестиционные потоки, развернувшие свои изменчивые течения в более прибыльные русла. А может, массовый отток произошел потому, что обыватель просто перестал удивляться всяким “оазисам” да “миражам”.

Скорее всего, виной тому было изначальное свойство местности, в которой расположили его проектировщики, которая делала городу имидж, но и подтачивала общее благосостояния. Постепенно районы становились бесплодными и безжизненными под стать окружающему ландшафту. Суть пустыни остаётся неизменной.

“Лас-Пегас бесспорно вышел из топовых мест отдыха и ныне опускается в ряды безымянных городов-призраков. Но уходя в хроническое небытие, удивительная сенсация и учтенный урок прошедшего века, не могла не передать частицу своего былого имени вновь открывающимся казино Эквестрии. “Ночь в Лас-Пегасе”, “Пегасус Нуар”, “Флаинг Дайс” — одни из немногих вывесок, которыми украшают свои заведения владельцы игорных залов во всех уголках страны,” — так гласит статья, опубликованная в недавнем выпуске Эквестрия Дэйли.

Что ж, хотя бы в этом Лас-Пегасу повезло: историческая память о нём сохранится в виде прозрачных утилитарных намеков. Возможно, и злополучный “Гобото” отсылает нас на то, чего мы не в силах понять без предварительной подготовки?

Случайно ли совпадение, что Лас-Пегас, провалившийся под грузом собственных амбиций, стал назидательным порицанием только тогда, когда само его название, став нарицательным, перешло в разряд очевидных ассоциаций? Может именно сила упадка выветрила в облике города его узнаваемые черты, которые всё никак не могли проступить в годы его экономического расцвета? Может, именно послевкусие, пресловутое ощущение, что “раньше было лучше” и чувство уходящего навсегда времени накладывало свой особый отпечаток на его упоминание?

Заключался ли смысл дурной славы Лас-Пегаса в том, чтобы выкрасть у недовольных инвесторов другие, отличающиеся от обыденного взгляда представления о современности? Или отыскать среди роя посетителей, не видящего дальше собственных мелочных интересов, новое чувство отвращения?

Я полагаю, что ответы на эти многочисленные, но однородные вопросы можно найти в той свойственной, конечно, некоторым из нас привычке припоминать всевозможные, даже самые незначительные издержки развития, виной которой есть постоянно нарастающий культурный пессимизм — скрытое желание видеть текущее положение мира в негативном свете.

Главное слово в формуле пессимиста “жизнь – череда утрат”, однако никакая не “утрата” и даже не “жизнь”. Сознание готово признать все происходящее с ним только целиком, как некую упорядоченную “череду”, но так получается, что вероятность хорошего исхода кажется нам, не избалованным ни средствами, ни временем, заключенным в один отдельный промежуток вечности, гораздо меньшей возможности худшего, даже касаясь самых отъявленных проявлений рока – например, душевных мук, связанных с уходом близких, или самого недосягаемого, непостижимого для разума — расставания со своею собственной жизнью.

В нас сегодняшних, пожалуй, заключена великая воля к смерти, которая столь же служит помехой восприятию фактов такими, какими они существуют вне зависимости от нашего к ним отношения, также как и вера в скупое счастье, свойственные тем, кто любит закапывать свою голову в песок и довольствоваться лишь крупицами истины.

Факты не знают ни ценности, ни отношения. Лас-Пегас мог быть не более чем одной из страниц истории Эквестрии — суровой и бессмысленной в той же степени, что и все остальные истории.

Но тогда почему одни события кажутся нам великими, а другие — следствием некой абстрактной деградации? Есть ли разница между разложением Лас-Пегаса и, скажем, изгнанием Принцессы Луны, ведь то и другое — моменты, получившие однозначно негативную оценку среди хроникёров? Существует ли какая-либо внутренняя, объективная система измерения глубины подобных ям?

Историческое полотно – это всегда нечто незавершённое, пребывающее в вечном становлении и угасании. Сюжет этой картины обладает свойством множиться – расходиться на тысячи собственных вариаций, имея самые запутанные и неожиданные перипетии внутри самого себя. В таком случае, рассматривать какое-либо ответвление на предмет его влияния спорно и даже вредно, ведь каждое из них равносильно друг другу, а если это нет так, то мы хотя бы ограничим себя от заблуждений опасней скорпионов, ожидающих сумерек в песчаных барханах.

Каждый раз пытаясь выделить его подлинный, всеобщий ход развития, мы больше пользуемся нашим воображением и представлениями, нежели точными выкладками. Факты, воспроизводимые в нашей памяти, представляются рядом определённо настраиваемых образов, одним словом, мы сопоставляем то, что в некоторой степени не видим или не можем видеть. По сути, факты – это не данное раз и навсегда знание. На основе факта можно представить себе сколь угодно светлые и масштабные умозрительные горизонты, но работает ли наша способность представлять их как надо будучи «незрячими»? Подобные выдумки не принадлежат нам, поскольку нам не подвластна родственная им реальность, а неосознанное воплощение их в жизни – это лишь иллюзия подчинения строптивых по своей природе фантазий, имеющих самодовлеющее неясное происхождение.

Лас-Пегас, слившийся на закате своего существования с собственной легендой перестал быть лишь искаженным топонимом, составленным некогда для того, чтобы попытаться доказать обратное. В чужом городе ныне царят чужие порядки и, пускай, кому-то приведенные выше рассуждения покажутся слишком пространными, но они необходимы с целью придать Лас-Пегасу ту позицию, с которой его будет доступно увидеть вам.

А мне — объяснить.