Песнь угасания

Стих 15. Дальние земли

— Милая, — позвал голос как бы издалека, — вставай.

Кики почувствовала непонятную тряску и разлепила глаза. Сонный взгляд наткнулся на сокрытую мраком пони, что стояла подле кровати.

— …Мама? — прошептала она и протерла веки. Ей потребовалось несколько мгновений, дабы понять, что это Глют.

— Глютти… Что такое? Что случилось? — промычала она, давя зевок. Ей снился такой хороший сон, и теперь он был прерван, и от этого становилось как-то грустно.

— Давай же, вставай, нам надо спешить, — громко прошептала колдунья. Выражение ее лица было не разглядеть, однако в голосе слышалось волнение. Сие немного насторожило монахиню. Еще больше ее насторожил второй, грубый, голос, раздавшийся со стороны двери:

— Я вернусь через минуту.

Силуэт рысью подошел к окну, открыл его, — отчего в комнату ворвался промозглый воздух, всколыхнувши шторы, — и нырнул в ночь. То, верно, был рыцарь-пегас, с которым они играли в куклы, — так заключила Кики, окончательно проснувшись. Однако она все еще не понимала, что происходит.

— Мы улетаем, — сказала Глют, как будто прочитав ее мысли.

— Куда?..

— Куда-нибудь подальше отсюда. Ну же, Кики, будь хорошей девочкой и не капризничай!

Монахиня послушалась и спрыгнула с кровати, хотя все так же ничегошеньки не понимала.

— Здесь ведь так хорошо, — промолвила она. — Мы гостим у принцесс, это ведь не каждому везет…

— Перестань, — терпеливо ответила Глют и, вздохнувши, добавила: — Я бы объяснила тебе, но ты все равно не поймешь. Это… предложил Рейн. И он прав, нам нельзя тут оставаться.

Кики была растеряна; на выручку, к ее изумлению, неожиданно пришла Никта. Мир замер.

— Иди с ними, дитя, — промолвила праматерь звезд, и умиротворяющий голос вмиг прогнал все тревоги монахини. — Забудь обо мне.

— Никта! Ах, как же я счастлива слышать вас! Но почему? Пожалуйста, объясните мне!

— Так будет лучше для вас. Возможно, поначалу вы будете считать совершенно иначе, но поверь, сейчас сие есть лучший исход из возможных.

— Что?..

— Скоро, совсем скоро, все прояснится. Боюсь, что ты, дорогая моя Кики, узнавши правду, обозлишься на меня. И сие будет абсолютно справедливо. И сего не избежать. До скорой встречи, дитя. У нас будет еще один разговор, прежде чем мы с тобою расстанемся.

«Расстанемся»? Не послышалось ли? Никта действительно так сказала? Никогда раньше она не говорила ничего подобного. Неужели теперь?.. Нет, быть того не может. Кики яростно помотала головою, отгоняя нехорошие мысли, и вернулась в реальность.

— Как себя чувствуешь? — обеспокоенно спросила Глют. — Ты вдруг застыла, как тогда…

— Можно взять с собою хотя бы кукол? Им будет одиноко в сундуке…

— Конечно, — в голосе колдуньи послышалось облегчение, — не думаю, что принцессы будут против.

Тусклый лунный свет, проникающий через окно, загородило что-то крупное. Приглядевшись, Кики поняла, что это колесница.

— Вы готовы? — донесся голос Рейна.

Подгоняемая Глют, монахиня взяла с собою двух кукол, дракона и маленького аликорна, которые ей нравились больше всего (весь сундук взять, к сожалению, было нельзя) и мысленно попросила прощения у остальных игрушек за то, что разделяет их с друзьями; затем поспешила к окну и запрыгнула в колесницу, где уже сидела колдунья.

— Мы готовы, — сказала Глют Рейну, и они тронулись.

Спустя какое-то время Кики осмелилась выглянуть за борт (благо сидеть в колеснице куда безопаснее, чем на драконьей спине, потому и высота теперь была не так страшна), однако много разглядеть не удалось. Монахиня отчетливо видела разве что редкие огни на земле — они становились все меньше и меньше, пока совсем не растворились в темноте.

Глют наколдовала светлячок, который теперь вился у них над головами. Так они хотя бы видели лица друг друга. Колдунья улыбнулась натянуто, и Кики ответила той же самою улыбкою.

Они летели в полной тишине, каждый думая о своем. Монахиня беспокойно прокручивала в голове слова Никты. Почему праматерь звезд велела забыть о ней и лететь прочь? Почему говорила так, будто в чем-то повинна? Неужель они и вправду расстанутся и никогда больше не поговорят?

Долгого Кики задавалась вопросами, пока не обнаружила, что начинает светать — ее носа коснулся тусклый лучик, с трудом пробившийся сквозь облака. Но что-то было не так. Нынешнее утро совершенно не походило на то, к чему она привыкла. Холодный и невзрачный рассвет навеял воспоминания о безрадостном, полном снедающей апатии детстве. Из мира исчезли яркие цвета, он вновь сделался серым и угрюмым.

Сказать, что она испугалась — ничего не сказать. Кики оторопело глядела на бесплодные и мрачные пустыни далеко внизу, и сердце ее сжималось от боли. Это… это совсем не то, что она хотела видеть. Куда подевались все деревья?.. Неужели те почерневшие изломанные палки — все, что от них осталось? Где лучезарные моря? Неужель вон те жалкие лужи и вправду?.. Нет, нет! Такого не может быть, все неправда, ложь, все! Так кричало сердце, но разумом монахиня понимала, что глаза не лгут. Впервые за много лет они позволили взглянуть ей на жестокую правду. Ее уверили, будто она рождена, дабы нести счастье и свет… Но в сих опустевших землях не осталось никого, кому бы она могла помочь. Мир — ее мир — был разрушен, от него не осталось ничего, даже основания. Как дальше жить с открывшимся знанием? Что теперь делать? Она не знала… Вмиг все для Кики потеряло какой-либо смысл.

И тогда послышался тихий голос. Голос Никты.

— Дитя… слышишь ли ты меня?

— Никта! — Кики была так рада услышать праматерь звезд. Сие было сродни лучу света в непроглядной тьме. — Почему я… почему мой недуг вернулся?

— Теперь мы совсем далеко друг от друга. Мои чары больше не действуют. У нас есть немного времени, прежде чем ты совсем перестанешь слышать меня.

— Чары… — задрожала Кики, вспоминая слова, что однажды сказала Никта. — Так вот он каков — ваш подарок…

— Ты была достойна жить в лучшем мире, моя дорогая Кики, и я сотворила то единственное, что было в моих силах. Я не излечила тебя в прямом смысле, но позволила тебе видеть мир по-другому. Сокрыла от тебя истинный лик сего мира, дабы ты могла улыбаться и веселиться. Не того ли ты всегда желала, дитя? Знаю, мои слова, скорей всего, не найдут отклика в твоем сердце, и сие будет… естественно, ведь я не была до конца честна с тобою. Но ответь мне: разве ты не была счастлива?

— Была. Я была, Никта.

Противоречивые чувства разрывали Кики изнутри. Она злилась, но в то же время испытывала благодарность; хотела забыть правду, но понимала, что жить во лжи и дальше нельзя.

— Вы знали, что это произойдет. Что мы однажды расстанемся, и я узнаю правду. Ведь так? И все равно наложили на меня чары.

— Прости, Кики.

— Значит, и мое призвание — тоже ложь? Теперь-то я понимаю. Не было никаких счастливых пони. Это все было воображение. Не просто так ведь мой бок до сих пор пуст.

Помолчавши, Никта молвила. Ее голос был размеренным, убаюкивающим.

— Только тебе решать, что есть правда, а что — ложь. Я всегда желала тебе только добра, дитя. Я не прошу простить меня, но надеюсь, что однажды… ты сможешь понять.

— Понимаю! Я все понимаю, но это жестоко, Никта! — разразилась Кики, из голоса ее навсегда пропали детские нотки. Она повзрослела в одночасье. — Столько лет кормить меня иллюзиями, а потом оставить одну в… такой реальности.

— Но ты не одна, — мягко заметила праматерь звезд.

И правда, не одна. С ней были Глют и Рейн. От этого понимания ей стало всего на капельку, но легче.

— Однажды, сие закончится, дитя. Не знаю, сколько для вас пройдет времени, возможно, годы… Но, обещаю, ты увидишь настоящий солнечный свет. Настоящие берега, реки и леса. Увидишь птиц, бабочек, увидишь ту утерянную страну, настоящую Эквестрию.

— Ваши слова, словно мед, Никта. Но не может быть все так сладко, как вы описываете. В какой-то момент я обязательно почувствую горчинку. Вы ведь… сами преподали мне этот урок.

— Я… все изменю. Даю слово. А пока… наберись терпения и верь в меня, как всегда верила.

— Простите, — легонько помотала головою Кики. — Я никогда не смогу верить в вас, как прежде. Но так же, как и вы мне, я желаю вам только добра. И надеюсь, что вы достигнете того, что задумали… Какими бы ни были ваши замыслы.

— Прощай, дитя.

— Прощай, Никта.

Иллюзии развеялись окончательно. Перед Кики предстал мир, настоящий мир — но вопреки всему он казался иллюзорным и неестественным. Просто… надо привыкнуть к этому. Вот только получится ли?

— Ты в порядке? — спросила Глют, когда Кики перестала смотреть за борт и развернулась к колдунье лицом.

— Нет, — отвечала монахиня, изобразивши губами жалкое подобие улыбки. Право, она, похоже, забыла, как правильно улыбаться. У ней просто не получалось сие сделать. — Я теперь вижу то же, что и все.

Глаза Глют расширились от изумления. Причем не сколько от самих слов монахини, сколько от интонации голоса, столь резко повзрослевшего.

— Я расскажу все позже, Глют, но пока что… ничего не говори. Не жалей, не утешай — не надо. Или нет, скажи мне… ты бы злилась на друга, если бы он признался тебе, что лгал всю жизнь? Пусть его ложь была во благо?

— Не знаю. Я бы злилась, думаю, — не очень уверенно говорила Глют, все еще пораженная переменой Кики, — но раз ложь была во благо, значит, друг хотел помочь тебе, правильно? Наверно, я бы смогла понять его.

— …Спасибо, Глют, — ответила монахиня после недолгих раздумий.

Куклы, находившиеся в ногах Кики, взирали на нее пустыми, ничего не выражающими взглядами. Они больше не говорили, не смеялись вместе с нею — они замолчали навсегда, став бездушными кусками дерева. Отныне куклы были не больше, чем напоминанием об ее слепоте.

Кики положила передние копыта на борт колесницы и в тяжелых думах безразлично смотрела на бесплодные земли и проплывающие мимо одинокие облака. Потом, спустя, по ощущеньям, час, она поняла, что, в общем-то, ни о чем уже и не думает и просто пялится вниз, не желая (и не в силах) пошевелиться. Глют не пыталась завести разговор и сидела так же тихо. Рейн, не слышавший их разговора, но давно уже заметивший молчание, повисшее между кобылами, спросил один раз, все ли нормально, но ответа так и не получил.

Кики вдруг поняла, что они стали подниматься, хотя до сего момента летели на более-менее ровной высоте. Глют тоже заметила сие, и обе они обратили взгляды к пегасу. Тот ухмыльнулся им, ничего не сказавши, и устремил взор к приближающейся гряде туч. Монахине внезапно стало страшно: она почему-то была уверена, что они разобьются, если вскоре не изменят курс, и взволнованно закричала пегасу, дабы тот остановился. Однако он только быстрее замахал крыльями.

Тучи грозились расшибить ее в лепешку. Кики зажмурилась и обхватила себя передними ногами. Мгновение. Еще одно. Ничего не произошло. Она ничего не почувствовала. Она открыла глаза неуверенно и увидела восторженную Глют, смотревшую куда-то вперед. Проследив направление ее взгляда, она обнаружила бледный круг — солнце — на полотне темнеющего вечернего неба. Небо… Кики уже давно позабыла, как выглядит настоящее, не сокрытое тучами небо. И вот оно — предстало во всей красе. Монахиня наслаждалась видом: пускай она могла видеть лишь очень ограниченную палитру цветов, зато она чувствовала гораздо больше, чем другие. Она видела, как влияет вечерний пейзаж на друзей, глядела на их одухотворенные лица и эмоции Рейна и Глют как бы передавались ей.

— Тени могут отнять у нас страну. Могут отнять наши жизни. Отнять даже наше будущее. Но они никогда не отнимут у нас солнце, — тихо молвил Рейн. — Потому что тени появляются только на солнце. Так однажды сказали мне братья. Интересно, как бы они отреагировали, увидев меня сейчас? — опустил он глаза. — Я должен был остаться, сражаться со всеми, но я снова предпочел сбежать.

Кики стало невыносимо больно от того, что никто, кроме них, никогда больше не увидит столь завораживающий пейзаж. Ведь они, скорей всего, последние живые пони в Эквестрии. Но вопреки сей тяжелой мысли Кики нашла в себе силы сказать важную вещь, те слова, в которых так нуждался пегас:

— Но ты не просто сбежал. Ты забрал нас собою. Ты защитил нас. Спас от неминуемой смерти. И тебе не понадобилось для этого оружие.

Глаза Рейна блеснули, он взглянул на монахиню так, будто не верил тому, что только что услышал, пораженный до глубины души. Губы его задрожали, он сжал их усилием воли и резко отвернулся.

— …Спасибо тебе, — произнес он, и в темнеющем закате замелькали дождинки.

Сей закат и сей внезапный слепой дождик заново разожгли в сердце Кики огонь. Эквестрия пала, это так, это не изменить. Но одной Эквестрией мир не ограничивается. Дальние земли — вот куда нужно отправляться.

Миновали годы. Втроем они побывали во многих частях света, и везде их встречал один и тот же пейзаж. Тени обратили в пустоши все — или почти все, как продолжала твердить себе Кики, точно молитву. Мир был огромен, а значит, где-то должен был остаться островок жизни, не затронутый порчей. Она знала. Она верила — не ради себя, но ради Глютти, ради Рейни. Таково было ее предназначение. Так говорила ей метка.

Ведь вера есть не спасение для твоей души, вера — это прежде всего то, что ты даришь другим.