Карусель

Глава 4: Картины

Негромкий металлический щелчок пронзил тишину выставочного зала бутика Рэрити, а затем послышался тихий механический звук. Безвкусное шипение пропало, чуть только игла коснулась края виниловой пластинки, и уже скоро по комнате разлилась размеренная трель скрипки. Рэрити улыбнулась и пошла прочь от граммофона. То была новая модель, окрашенная в глубокие тёмные и ярко-золотые цвета. Позади него виднелось множество прислонённых к стенке плоских коробок с зеркалами, которые единорожке ещё предстояло установить по всему магазину. В центре зала стоял массивный стол, раза в три больше её прошлого стола. Половина его  была завалена тканями различных оттенков светло-голубого, розового и фиолетового. После ещё одного утра с Флаттершай Рэрити так и рвалась в бой.

На противоположной стороне стола возвышалась новенькая профессиональная швейная машинка. Старшая модель, заказанная напрямую у производителя в Мэйнхеттене. Её красное покрытие сияло в свете люстр. И хотя сейчас был полдень, а Рэрити наконец сорвала и выкинула отвратительные шторы, удушавшие окна, для работы ей всё равно был необходим свет ламп.

Вокруг единорожки с потолка уже свисало шесть огромных портьер, образующих первые зоны в выставочном зале и закрывающих пустые и необъятные просторы у потолка. Рэрити надеялась, что не обманывает себя мыслями и зал с этими переменами действительно ощущался тёплым и уютным.

«Хотя тепло может быть просто от огня светильников», — подумала единорожка, вздохнув, и помахала перед собой куском ткани.

Лампы работали всего пару часов, а в комнате уже стало значительно жарче. Рэрити придётся аккуратно их использовать, чтобы не допустить духоты и жары в помещении после открытия, отчего единорожка задумалась, сможет ли пара окон в крыше решить мерзкую проблему затенённости магазина, пусть и только в дневные часы. Однако с этой бедой, как и с остальными, связанными с внешним видом ратуши, до весны ничего не поделаешь, и Рэрити осознавала, что ей придётся выкрутиться как-то иначе.

Подойдя к столу, единорожка положила копыто на напольную педаль машинки, та затарахтела, и Рэрити начала скармливать ей ткань. Последние несколько недель кобылка провела за измерениями и продумыванием внутреннего убранства, ожидая, когда приедут материалы. Она надеялась, что сможет украсить выставочный зал до конца месяца. В конечном итоге мастерская переедет наверх, но пока единорожка хотела быть в эпицентре перемен.

Вдруг позади неё в дверь сильно постучали, и швейная машинка снова замерла.

«Кстати, об украшении выставочного зала», — возбуждённо подумала Рэрити и пошла к парадной двери под тихое эхо симфонии.

За дверью кобылку ждали два пегаса в голубой мятой форме. Позади них были две повозки, гружённые деревянными ящиками.

— Мисс Рэрити? — спросил один из пегасов.

— К вашим услугам, — улыбнулась единорожка.

— У нас для вас доставка от поставщика из Филлидельфии, — сказал жеребец, передавая Рэрити перо и планшет. — Распишитесь здесь, и мы занесём ящики внутрь, если позволите.

— Конечно же, — сказала кобылка, взяв магией предложенный лист, и изящными чёрными линиями вывела на нём своё имя. — Прошу, занесите их в зал и, будьте столь любезны, к тем ящикам, что уже стоят.

— Как скажете, мэм.

Через пару минут ящики занесли в дом, вскрыли, мусор убрали, и в выставочном зале остались стоять двенадцать новеньких поникенов, обшитых снежно-белой тканью и готовых примерить на себя как завершённые, так и только создающиеся дизайнерские одеяния.

— Спасибо за ваши хлопоты, — сказала Рэрити и дала пегасам несколько золотых битсов.

— Вам спасибо, мэм, — ответил жеребец, коснувшись копытом шляпы, и вышел на улицу. — Приятного вам дня.

Рэрити закрыла за ними дверь и направилась к столу. Старая запись скрипичного концерта продолжала играть, и единорожка продолжила творить за швейной машинкой следующую часть огромной портьеры для выставочного зала.

Откуда-то рядом донёсся приглушённый удар. Рэрити замедлила машинку и быстро оглянулась, решив, что в спальне просто что-то упало с полки. Пожав плечами, она почти сразу вернулась к прежнему темпу работы. Что бы то ни было, по звуку было не похоже, что оно сломалось.

Топ, топ… Бух.

Уши единорожки дёрнулись, и она снова остановила машинку. У Рэрити возникла неприятная мысль, что звук походил на попытку кого-то пробраться по лестнице наверх, предполагая, что она не слышит. В качестве эксперимента единорожка снова начала шить, очень внимательно наблюдая за процессом, и в то же время прислушивалась к любому шороху. Нить всё быстрее проходила через ротационный челнок машинки, пока наконец не вышла на полную скорость. После чего Рэрити поняла, что затаила дыхание, и удовлетворённо выдохнула.

Щёлк.

Машинка снова замерла, и кобылка резко посмотрела в сторону кухни. Это была дверь в подвал, она точно знала. Раздражение перекрыло мрачное предчувствие, и единорожка пошла к нише в задней части зала, прямо на кухню, хмуро выискивая источник звука. Как и ожидалось, покрытая тошнотворно-серой краской, уже выцветшей и начавшей шелушиться, дверь оказалась приоткрыта буквально на дюйм. За ней была непроницаемая тьма. Закатив глаза, Рэрити закрыла её и для верности подёргала, убедившись, что язычок замка попал в паз. Не оглядываясь, единорожка вернулась в зал и продолжила работу за швейной машинкой с сердитым вздохом.

Однако, принявшись за работу, она не перестала ощущать беспокойство и напряжение. Вокруг глухим эхом звучали музыка и чистый, периодический стук швейной машинки. Его больше никто не мог слышать, однако Рэрити ощущала себя почти так же, как когда её мама приходила просто посмотреть, как она работает. Она терпеть не могла, когда стояли над душой. В единорожке всегда просыпалась паранойя, словно каждое её движение беззвучно оценивалось по шкале идеальности до того, как у неё возникал шанс действительно довести задумку до конца. Как результат, Рэрити всегда старалась никому не показывать незавершённую работу.

Она взяла ещё один кусок ткани и тщательно изучила его, но затем снова отвлеклась, продолжая переводить взгляд с граммофона на тёмную нишу и обратно. Рэрити злобно огляделась, но никто за ней не следил, она была одна. И едва она только ощутила, что вот-вот вернётся в канву, как послышался становящийся всё более знакомым звук замка на двери в подвал, в этот раз сопровождаемый едва слышным скрипом протестующих петель.

Раздражённо застонав, Рэрити бросила ткань и отошла от стола. Весь этот шум наконец полностью сбил ей настрой.

«Если я не могу заняться декорированием, то надо переключиться на что-нибудь другое».

Фыркнув, единорожка направилась на кухню и упёрлась взглядом в дверь подвала. В этот раз она открылась шире: виднелась полоса тьмы в несколько дюймов. Рэрити нахмурилась ещё больше, а её сердце забилось чуть чаще. Ощущение, что за ней следят, только усилилось. Словно прямо из-за двери кто-то смотрел на неё, и эта мысль, к удивлению единорожки, была очень тревожащей. Рэрити медленно пошла к двери, но мрак оставался неподвижен, и ничто не шевельнулось, даже когда единорожка зажгла рог и пустила за дверь чуть больше света.

Затем пришла мысль:

«Я же хотела посмотреть, что там за картины остались».

Возможно, она смогла бы украсить ими магазин, и, кто знает, может быть, там могли оказаться редкие старые картины.

«Что маловероятно, в официальном-то городском здании», — подумала она, распахнув дверь.

По левую сторону вниз уходила лестница, прямо в чернильную тьму. Наступив на ступеньку из сухого неструганного дерева, Рэрити ощутила странное чувство нарушения границ дозволенного, напомнившее ей тот случай, когда она вернулась домой, а дверь оказалась закрытой. Визуально всё было в порядке, но единорожка никак не могла избавиться от мысли, что там внизу есть что-то, скрытое во тьме. Была в воздухе такая тяжесть, что мешала откинуть эту мысль: там явно что-то было, и никакими тенями это не скрыть.

Не дожидаясь, пока эта мысль заставит её отступить, Рэрити повернула магией вентиль ближайшей лампы. Услышав тихое шипение газа, единорожка скривилась от напряжения, меняя заклинание левитации на создание огонька из ничего. Послышался тихий хлопок, и всполох пламени на мгновение ослепил Рэрити, но тьма тут же проглотила его. Стиснув зубы, единорожка напряглась сильнее. Безрезультатно сотворив ещё один огонёк, кобылка раздражённо фыркнула. Она уже было собралась сдаться и пойти за спичками, но третий огонёк наконец смог зажечь газ и воззвать бледное пламя к жизни.

К сожалению, тусклый свет едва сдвинул границу тьмы. Даже второй светильник у подножия не показался. Закатив глаза, единорожка усилила свечение рога и двинулась вниз. Темнота неохотно отступала, лишь чтобы проскользнуть мимо кобылки и снова сомкнуться у неё за спиной. Её шаги эхом отдавались в пустом помещении, оглашая присутствие единорожки. Казалось, что она целую вечность спускалась, прежде чем из темноты наконец показался второй светильник. Облегчённо вздохнув, Рэрити зажгла его и ступила на ледяной пол.

Приглушённые цвета и расплывчатые силуэты отступили, явив пустое пространство маленького погреба. Больше в комнате ламп не было, но Рэрити посчитала, что имеющегося света достаточно, чтобы оценить картины. Пахло здесь промозглостью и плесенью, и ещё чем-то едва уловимым, но единорожка не могла понять чем. Выделялся лишь тончайший неестественно резкий сосновый запах, который почти полностью заглушало что-то, пахнущее гарью вперемешку с затхлыми листьями. Рэрити на секунду вспомнила о той тёмной узкой тропе в Белохвостой чаще, но, в отличие от естественного и чистого запаха мокрой опавшей листвы, здесь был резкий химический оттенок, от которого единорожка сморщила нос.

Подвал оказался больше, чем Рэрити представляла поначалу. Единорожка заметила покосившуюся стопку сваленных случайным образом холстов и рам. Во время осмотра с Мини она не уделила ей особого внимания, поэтому сейчас была поражена, как же в ней оказалось много картин, оставшихся почти в одиночестве.

«Наверное, пожертвую куда-нибудь большую их часть», — уныло подумала она, подошла к стопке и взяла верхнее полотно.

На первый взгляд на нём была изображена пасторальная сцена с глубоко насыщенными зелёными, голубыми и белыми цветами, поразительно чёткими в приглушённом свете подвала. Похоже, это был понивилльский парк, судя по выделяющемуся в нижней трети фонтану. Рэрити уже почти решила повесить картину где-нибудь наверху, когда заметила ярко-красное пятно. Она вгляделась получше и увидела кроваво-красную полосу, уходящую от фонтана. Шла она от истощённой фигуры пони, которую единорожка сразу и не заметила и которая выглядывала из-за фонтана, зацепившись копытом за его край, словно пыталась получше рассмотреть художника.

Поразившись увиденному, Рэрити нахмурилась и с отвращением отложила картину в сторону. Однако стоило ей начать перебирать полотна, как отвращение переросло в тошнотворное омерзение. Большинство картин представляли собой странную смесь сюрреализма и мрачности, включавшую в себя тревожащую органическую геометрию, гнетущие горизонты, разрушенные небоскрёбы и гротескных монструозных лошадей. Где-то костлявые тела, что лишь отдалённо напоминали пони, толпились у стен и утёсов, их чужеродные пасти были разинуты неестественно широко, а глаза без зрачков взирали на зрителя. На других полотнах Рэрити словно смотрела из окна в иной мир, где пони бродили по выжженным пустошам; их конечности были слишком длинными и многочисленными, их непропорциональные тела покрыты странными, похожими на растения, наростами. На бесцветном небе парили отделённые от голов бледные лица, чьи рты были плотно сомкнуты в ужасающей скорби, а пустые глаза смотрели на что-то, чего единорожка не могла видеть.

Почти против воли Рэрити продолжала разглядывать картины. Если бы она была в галерее или магазине, то уже давно бы ушла от этих страшных полотен и нашла что-нибудь более приятное глазу. Но её разум впал в некое подобие транса и с маниакальным, нездоровым любопытством хотел узнать, может ли следующая картина оказаться страннее предыдущей, и они не разочаровывали. Жуткие, похожие на кукол жеребята, чьи тела были бесконечно малы по сравнению с их огромными, гротескными головами, взирали чёрными глазами на зеркала, в которых ничего не отражалось. Сильно израненные кобылы тащили изуродованные туши по усыпанным костями полям, их едва различимые лица воздеты к небесам с гримасами невообразимой агонии. Праздничная сцена, словно слепленная из плоти, а в середине преобладает демоническая карусель, где к скелетам наездников были приколоты их уменьшенные копии, а на стене вращающейся конструкции красовалась выцветшая надпись «Le Carrousel de Temps»^[1].

Каждая картина, казалось, выделяла и усиливала самые основные и жуткие известные Рэрити эмоции: ужас, садизм, мазохизм, злоба, полнейшее одиночество и даже — самое тревожащее из них всех — проскальзывающий время от времени приступ необъяснимого сладострастного возбуждения от вида некоторых вульгарных переплетённых форм. Но даже несмотря на вышеперечисленное, было в этих сценах что-то обескураживающе-катарсическое. Словно, изобразив их на полотне, им дали право на существование и одобрение всей той жесткости и извращённости, которыми был обременён мир, а Рэрити не хотела, чтобы это право у них было.

Тут единорожка поняла, что дышит чаще обычного. Она чувствовала себя одновременно напуганной и очарованной. Похоже, сказывался спёртый воздух. Позади кобылки огонёк в светильнике извивался, словно в агонии от нехватки кислорода, и отбрасывал по всей комнате причудливые тени. Вот Рэрити взяла последнее полотно, которое внезапно оказалось абсолютно нормальным, и на контрасте с уже почти ставшими привычными зловещими сценами по телу единорожки прокатилась волна ужаса, от которой в животе завязался тугой узел и кровь застыла жилах. Мгновение спустя Рэрити уже и не могла сказать, отчего эта картина произвела на неё такое впечатление.

Это был обычный, слегка мрачноватый портрет абсолютно нормально выглядящей пони. Розовой земнопони с прекрасными голубыми глазами. У неё была редкая разноцветная грива, такие Рэрити доводилось видеть только пару раз, и то в каталогах брендовой одежды. Жёлтый, тёмно-розовый и оранжевый составляли цветовую палитру гривы, а хвоста — фиолетовый, голубой и бирюзовый. Земнопони была повёрнута к мольберту, стоящему сбоку от неё, но лицо её было обращено к зрителю. В правом копыте у неё была длинная красная кисть, а за спиной у кобылки было маленькое зеркало в тёмно-красной рамке, в котором, на удивление, земнопони отражалась под неправильным углом. И тут Рэрити поняла, что было ещё одно зеркало и стояло оно ровно там, где бы сейчас стояла она, если бы находилась внутри картины.

Смотря на сцену, Рэрити склонила голову и слегка нахмурилась. Когда первоначальный приступ ужаса выветрился, единорожка заметила, что присутствовало в картине нечто леденящее и необычайно меланхоличное. Лицо земнопони было сконцентрированным, глаза прищурены, челюсть слегка опущена вниз. Пони была целиком сфокусирована на чём-то… чем, как догадалась Рэрити, было зеркало, которое художница использовала, чтобы сделать автопортрет. И тем не менее, было что-то в этом взгляде, что не нравилось единорожке, ощущение едва скрываемого отвращения или ненависти.

Собравшись уже положить картину, Рэрити заметила крошечную металлическую бирку, прикреплённую снизу обычного деревянного багета. Приглядевшись, единорожка смогла прочесть: «Прощание: Автопортрет. Т.Р. 966-й год Э.С.». Эта надпись озадачила Рэрити, ведь другие картины никак не были подписаны. У единорожки снова появилось смутное ощущение, что она уже видела эту кобылку, но ума не могла приложить где. Её глаза словно смотрели с холста на Рэрити, холодно и вызывающе. Наконец напряжение от этого взгляда вырвало единорожку из задумчивости, дав возможность отложить картину.

Словно освободившись от заклятья, Рэрити сложила картины стопкой, убедившись, что это «искусство» больше не попадётся на глаза. И всё же она отнеслась к ним с относительным вниманием и постаралась, чтобы картины не повредились.

«Быстрее я сожгу весь магазин дотла, чем повешу хоть одну из них на стену. И всё же пони искусства никогда не дойдёт до унижения чужого труда и творческого видения».

Оставив стопку картин такой же, как и нашла, единорожка потушила лампы и пошла обратно в выставочный зал. Но, вместо того чтобы вернуться к столу, она пошла прямиком к одному из больших окон и посмотрела на дорогу. Вид приглушённого дневного света, обыденных заснеженных домиков и улиц успокоил Рэрити, и она сделала пару глубоких выверенных вздохов. Гнетущая атмосфера подвала потихоньку ослабляла хватку. Единорожка даже представить не могла, кто являлся автором таких жутких и тревожащих картин, да ей и не хотелось. Единственная проблема была в том, что она также не могла представить, кто бы в Понивилле по своей воле забрал у неё эту коллекцию.

«Ну, хоть с этим разобрались, — подумала Рэрити. — Сейчас мне подвал не нужен, так что пока пусть там полежат. Есть дела и поважнее».

Она продолжала смотреть в окно, и тут её внимание привлекла далёкая фигура розовой земнопони, выходящей с рынка и движущейся в её направлении. Сразу в памяти всплыли воспоминания о первой тёмной ночи в этой ратуше и пони, что надвигалась на неё из города; воспоминания, которые она уже почти смогла забыть. Сопровождалось это умозрительным мимолётным взглядом на портрет угрюмой розовой земнопони, что лежал в подвале.

«Вот о чём мне напомнил портрет», — слегка открыв рот, поняла Рэрити.

Но времени на раздумья о взаимосвязи не осталось, потому что мгновение спустя единорожка разглядела на пони балансирующую гору фиолетовых волос. Кобылка расслабилась, села на пол и облегчённо вздохнула. Мама.

Рэрити встала и направилась к двери, чтобы открыть её до того, как маме понадобиться стучать. Когда единорожка оказалась на пороге, она заметила на боку у матери корзинку для ребёнка и услышала тихое фырчание Свити Белль.

— О, привет! — сказала Куки, расплывшись в огромной ухмылке, едва завидела Рэрити. — Я недавно заходила, но ты не открыла! Давно мы уже тебя не видели, вот я и решила тебя проведать по-быстрому!

— Мне ужасно жаль, видимо, ты заходила, когда я была у Флаттершай. Надеюсь, ты ради меня не выкрадывала время из своего расписания?

— Ой, не глупи ты, — радостно ответила мама, продвигаясь всё ближе к двери. — Да, была немного раздражена, когда пришла в первый раз, а мне никто не открыл. Готова поклясться, что видела тебя в окне, подумала даже, что ты меня избегаешь! Но рада слышать, что ты всё ещё проводишь время со своей маленькой подружкой.

«Маленькой?» — несколько сердито подумала Рэрити.

— А вот в городе сродни Мэйнхеттену у тебя бы такое уже не получилось, да? — продолжала мама. — Приятно, что ты нашла что-то для себя дома. Кстати, ты не против, если мы ненадолго зайдём? Колотун страшный!

— Конечно, заходите, — ответила Рэрити, подавив желание застонать.

Она знала, к чему это приведёт, и перспектива долгого визита отнюдь её не прельщала, с учётом того, сколько раз она уже отвлеклась за сегодня.

— Ох, ну и душно же здесь! — воскликнула Куки, зайдя внутрь. — И неудивительно: день, а все лампы горят! И зачем ты вообще их все зажгла?

— Да, становится душновато, — согласилась Рэрити, слегка повысив голос, чтобы её было слышно за внезапно захныкавшей Свити Белль. — Со светом тут плохо, а работать надо, и немало. Весь день уже пытаюсь начать, кстати.

Единорожка криво улыбнулась, надеясь, что мама поймёт намёк.

— Когда закончат Зимнюю уборку, думаю, я сделаю что-нибудь для улучшения естественного освещения.

К этому моменту хныканье Свити переросло уже в полноценные вопли.

— Ой, ну, ну, в чём дело, кроха? — проворковала Куки и извлекла жеребёнка из переноски, положив рядом с собой на кушетке.

Улыбка Рэрити стала напряжённой, когда единорожка бросила взгляд на стол, заваленный незаконченными портьерами.

— Может быть, она домой хочет? — предположила кобылка. — Думаю, уже нагулялась по стуже.

— Ой, она плачет просто потому что устала, так ведь, Свити? — ответила мама. — Ничего, ничего, неужели не хочешь повидаться со своей старшей сестрой? Ты же её так давно не видела!

— На прошлой неделе только, — проворчала Рэрити, но мама, похоже, не заметила.

Свити же лишь залилась плачем так, как единорожка раньше и не слышала.

— Слушай, мам, не хочу обижать, но мне правда много ещё чего надо сделать, а Свити, похоже, хочет, чтобы о ней позаботились…

— О, что ты, она скоро успокоится, — пренебрежительно взмахнула копытом Куки. — Давай, занимайся своей работой, я могу и отсюда послушать. Хочу всё узнать, как у тебя идут дела! Я говорила тебе, только что в библиотеке была и рассказала миз^[2] Ляссе, что ты переехала в старую ратушу, а на ней аж лица не было. Наверное, она и думать забыла, что кто-нибудь может сделать что-нибудь путное из этого здания. Она же жила здесь, когда ратушу ещё использовали. Должно быть, помнит ещё её расцвет! Тебе надо бы к ней зайти и спросить о тех временах; уверена, она предложит пару замечательных идей, как сделать это место снова великим!

— Обязательно, — сказала Рэрити и подошла к столу, взирая на ткань с ненавистью.

Позади неё мама продолжала говорить сквозь плач Свити о том, кто что сказал в городе за неделю. И только этот разговор не давал единорожке гневно ударить по столу копытом. Вздохи шипением проходили сквозь до боли стиснутые зубы.

«Когда-нибудь мне позволят хоть что-нибудь сделать?»

---

В тут ночь Рэрити спалось как никогда плохо. Мама просидела у неё целых два часа, а Свити ни на секунду не умолкла за это время. Весь день почти что коту под хвост, и единорожка ложилась в кровать злая и с затянувшейся головной болью от звучавших эхом в голове криков Свити. Она злилась на себя за то, что отвлекалась, злилась на мать за то, что та пришла, за то, что притащила тупую сестру с собой, и за то, что потратила весь вечер на пустой трёп.

«Почему она не может просто дать мне поработать?»

Единорожка пыталась себя успокоить, говоря, что мама просто старается справиться таким образом с переездом дочери, но чувство досады продолжало подначивать кобылку.

«Нельзя позволять себя отвлекать. Нельзя. Им придётся свыкнуться с этим».

Решительно наказав себе не отвлекаться завтра, Рэрити наконец смогла уснуть беспокойным сном.

Разум её переходил от одного волнующего сновидения к другому. Оранжевая фермерша говорила, как её другу никогда не нравилось работать в ратуше. Тени медленно перемещались по огромному круглому залу, в котором стоял резкий землистый запах, и бледные огоньки, казалось, шептались и шипели у Рэрити за спиной. Она пыталась сшить платье, но каждый раз колола себя иголкой. Суровый блестящий металл окрашивался багрянцем, отдаляясь от пронзённой плоти, и всё это время розовая пони смеялась и ехидничала над неуклюжестью Рэрити.

— Какая же ты лентяйка, — сказала Пинки Пай. — Поверить не могу, что Мини отдала это место тебе.

— Может, прекратишь уже наконец придуриваться? — вторила ей мама. — Уже столько времени потратила, пытаясь стать успешной вдали от дома. Напрасно же, сама видишь. Оставайся в Понивилле. Тут спокойнее.

— Им никогда не понравится твоя работа, — в унисон сказали обе, и их лица начали растворяться. Было ещё и третье лицо и голос, но различимы они были только краткий миг, пока не смешались с лицами Пинки и Куки, как капля краски с водой. — Глупо даже пытаться. Лучше просто смирись.

— Что? — спросила Рэрити, отдалённо начиная осознавать, что спит. С трудом она пробилась через это тусклое бесформенное пространство между сном и явью. — О чём вы вообще говорите?

Единорожка цеплялась за остатки сна, желая узнать, что же ещё голос хочет ей сказать, прежде чем унесётся прочь. Но было уже поздно.

Рэрити лежала на кровати, простынь вся смятая, дыхание единорожки учащённое, а голова повёрнута вбок. Однако за своими вздохами кобылка услышала ещё кое-что. Тихое, отдающее эхом завывание, казалось, сочилось из-под половиц и поднималось к сводчатому потолку, словно дым. Звук доносился с первого этажа.

Рэрити поднялась с кровати, сонливость словно копытом сняло. Луна скрывалась за облаками, и в комнату проникали только самые приглушённые тона серого, вырывавшие из тьмы очертания мебели и стен. Единорожка открыла дверь спальни, и плач усилился. Эхо его искажало, и он колебался где-то между детским, взрослым и почти что звериным. Под ногами Рэрити скрипели лестничные ступени, её вёл тусклый свет луны, струящийся по половицам и стенам, словно вода. Когда единорожка достигла выставочного зала, плач вдруг стал чётким — глубочайшее отчаяние, перемешавшееся с ужасом. Кобылка изумлённо моргнула, пытаясь найти источник шума. Её мама уснула на кушетке, а портьеры, над которыми Рэрити так усердно работала, были свалены в кучу на полу. Кто-то их сорвал.

«Мама», — застонав, подумала единорожка. Взглянув на стол, она оцепенела, завидев бесформенный свёрток, катающийся взад-вперёд. Он-то и был источником крика; маленькие ножки метались внутри белья и отбрасывали жидкие, бесформенные тени на стены.

Дыхание Рэрити стало прерывистым. Представшая пред ней сцена была какой-то неправильной, но вонзающийся в череп плач, отражавшийся от стен, чтобы потом ещё и заложить уши, лишил единорожку возможности всё обдумать. Складывалась впечатление, что всё происходящее было несколько расплывчатым, словно Рэрити смотрела на всё через волны летнего зноя. Но в комнате было так же холодно, как и на улице, а волны не двигались. Кобылка лениво поплелась вперёд. Её ноги словно боролись с плотной, липкой пастой.

«Прекрати это».

Мысль, похоже, вытекала из сознания единорожки и растекалась по комнате, изгибалась между балками, скользила по полу рядом с копытами и щекотала чувствительную кожу шеи, возвращаясь обратно. Затем Рэрити услышала эхо шёпота, что словно расплавленное серебро затекало в уши, распространяясь невыносимым жаром внутри черепа.

«Прекрати это».

В груди завертелся водоворот гнева и раздражения, а взгляд затуманила тёмная бесцельная ненависть. Кобылка нахмурилась.

Ещё один вопль резанул по ушам единорожки, и она заколебалась. Видимое пространство колыхнулось, как поверхность натянутого паруса. Она моргнула и с трудом вдохнула воздух, ощутив внезапную тошноту. В нос ударила едкая вонь, что-то между сырой землей и цветочным запахом, но разбавленная удушающими химическими парами, настолько сильными, что оставляли после себя на языке мерзкое послевкусие. Рэрити закашлялась, фыркнула и посмотрела наверх, озадаченность явственно читалась на её усталом лице.

В комнате было тихо. В слабом лунном свете было отчетливо видно, что на швейном столе ничего не было. Рэрити оглянулась на кушетку, где видела спящей свою маму, но там тоже было пусто. Она была одна.

«Конечно же, — подумала единорожка, когда память начала к ней потихоньку возвращаться. — Мама давно ушла».

Кобылка измождённо осмотрелась, пытаясь сморгнуть затуманивавшие взор вязкие слёзы. Портьеры были на месте.

«Конечно, она их не срывала, зачем ей вообще так поступать…»

Рэрити вздохнула, ощутив первые признаки зарождающейся от недосыпа головной боли. Это был всего лишь ещё один сон. И он всё ещё сидел в её сонном разуме, отчего на периферии зрения словно проявлялась та, иная версия зала.

У единорожки закружилась голова, и чувствовала она себя паршиво. Кровать взывала к ней, и Рэрити было глубоко наплевать на выставочный зал и любой сон, пока они не мешали ей спать. Её ноги налились свинцом, и она с трудом переставляла их по пути наверх, к кровати. На ней она ещё некоторое время лежала, пока изнеможение не взяло верх над головной болью и наконец вернуло Рэрити ко сну.