День Паладина

День паладина

Рык Спайка будит меня.
Эта музыка разбудит и мертвого. Хватаю свежеполученное письмо. Меня вызывает капитан Королевской стражи Шайнинг Армор.
Иду в ванную. Гляжусь в зеркало. Лицо опухло слегка, грива всклокочена. Но — служба наша такая, ничего не попишешь. Тяжкое дело государственное…
Забираюсь в джакузи, включаю программу, откидываю голову на теплый, удобный подголовник. Смотрю в потолок на роспись: кобылки, собирающие вишню в саду Черри Джубили. Это успокаивает. Гляжу на ноги, на корзины со спелою вишней. Вода заполняет ванну, вспенивается воздухом, бурлит вокруг моего тела. Сидр внутри, пена снаружи постепенно приводят меня в чувство. Через четверть часа бурление прекращается. Лежу еще немного. Нажимаю кнопку. Прохожу в столовую. Крепкий чай и клюквенный кисель окончательно возвращают меня к жизни. Спасительный пот прошибает.

Пора приступать к делам.
Начинаю одеваться: белый поддоспешник, куртка, сияющий доспех, накопытники, окованные медью. Поверх доспеха длинный плащ с кьютимарками Принцесс.
Иду в прихожую, гляжу на часы: 8.03. Время терпит. Надеваю тяжелый шлем и широкий ремень. На ремне слева кинжал в медных ножнах, справа «Малый Макинтош» в деревянной кобуре.

Дел сегодня — невпроворот. Отворяю дверь кованую. Выхожу на двор. День солнечный выдался, с морозцем. Снега за ночь подсыпали погодные пегасы — на елях, на заборе, на башенке сторожевой. Хорошо, когда снег! Он срам земной прикрывает. И душа чище от него делается.

Дорога направо сворачивает.
Выезжаю на Кантерлотский тракт. Хорошая дорога, двухэтажная, десятиполосная. Выруливаю в левую красную полосу. Это — наша полоса. Государственная. Покуда жив и при деле принцессином — буду по ней ездить.
Расступаются машины, завидя авто паладина фандомного. Рассекаю со свистом воздух понивилльский, давлю на педаль. Постовой косится уважительно. Командую:
— Сири, включи музыку!
Оживает в кабине мягкий голос кобылки:
— Что желаете послушать?
Новости я все уже знаю. С похмелья хорошей песни душа просит:
— Давай «Единорожку!»
— Будет исполнено.

Вступает перебор гитары, тарелки звенят, и:

«Здравствуй же, брони. Как ты?» 
«Да вот, дочитал вчера.» 
Как зал затихает в исходе антракта, 
В нас затихала игра. 

Прикованы к тонущих тредов красе, 
Мы вкладки закрыть позабыли. 
— «Я, кажется, умер», — «А я не совсем», 
— «Запомните, брони, когда-то мы все 
Единорожкой были».

Поют Пони Пржевальского. Мощно поют, хорошо. Звенит песня так, что слезы наворачиваются. Несется к Кантерлоту, мелькают деревни да усадьбы. Сияет солнце на елках заснеженных. И оживает душа, очищается, высокого просит...

Вставайте же, рыцари храма, 
Под старое знамя с крестом! 
Вашей была эта драма, 
Ваше, что будет потом. 
Мы встретимся снова, мой брат во Триксе, 
И дайсы поднимем из пыли. 
Дорога в закат по вечерней росе... 
А помните, брони, когда-то мы все 
Единорожкой были?

С песней бы так и въехал в Кантерлот, да прерывают. Получаю новое письмо. Шайнинг Армор всем велит к усадьбе дарка Бризюка ехать. Вижу двоих наших впереди. Догоняю, сбавляю скорость. Сворачиваем. Едем еще немного и упираемся в ворота усадьбы столбового Бризюка. У ворот восемь наших машин. Рэйдж Реалити здесь, Капитанинг здесь, Зара, ТвичиКольт. Шайнинг самых сильных на дело послал. Правильно, Шайнинг. Бризюк — крепкий орех. Чтобы его расколоть — сноровка требуется.

Паркуюсь, выхожу из машины, открываю багажник, достаю свой банхаммер боевой. Подхожу к нашим. Стоят, ждут команды. Шайнинга нет, значит, я за старшего. Здороваемся по-деловому. Гляжу на забор: по периметру в ельнике — стрельцы с минусоскриптом из «Полуночников» нам на подмогу. Обложена усадьба со всех сторон еще ночи по приказу Селестии. Чтобы мышь зловредная не пробежала, чтобы параспрайт злокозненный не пролетел.
Ворота на совесть сделаны. Двое схватили третьего, прикрепили на ворота и включили запись эфира полуночного с клопфиком про Селестию. Отошли все, заложили уши. Грохнуло, от ворот дубовых — щепа вокруг. Мы с банхаммерами — в пролом. Врываемся.

Входим внутрь. Спокойно входим. Теперь уже спешка ни к чему.
Тихо внутри, покойно. Хороший дом у бризюка, уютный. В гостиной все на киринский манер — лежанки, ковры, столики низкие, вазы в понячий рост, свитки, кирины на шелке и на плакатах настенных. Восточными ароматами пованивает. Мода, ничего не поделаешь

Услышав шум, тульпа клоппера заржала в укрывище своем. Идем на крик — в далекую сычевальню путь ведет. Неспешно входим. Осматриваемся.

А из-за двери — вой кобылки да ругань мужицкая. Серчает Бризюк на тульпу, что выдала криком. Понятное дело, а то как же. Чувствительны они сердцем, за то их и любим.
Разбредаемся по комнатам. Никого. Неужели сбежал, гнида? Ходим, под кровати банхаммеры суем, ворошим белье, шкапы платяные сокрушаем. Нет нигде хозяина.

Идем дальше в сычевальню. Всю плакатами срамными увешал. А за столом сидит Бризюк, за компьютером на срамные картинки любуется. Достаем его оттуда. Волокут паладины Бризюка за ноги от крыльца до ворот в последний путь. Двое с минусометами его камменты сливают. Встаем все под ворота, достаем банхаммер, поднимаем Бризюка на руках своих:
— Слово и дело!

Выходит Рэйдж Реалити на крыльцо: глаза осовелые, никак ширинку не заправит. Стоит раскорякой, оправляется. Из-под доспеха книжка вываливается. Поднимаю. Открываю — «Спроси Малютку Рарити».
А книжонка — зачитана до дыр, замусолена, чуть сало со страниц не капает.
— Что ж ты читаешь, охальник? — шлепаю книгой по лбу. — Шайнинг увидит — из Ордена турнет тебя!
— Прости, Дискорд попутал, — бормочет.
— По ножу ходишь, дура! Это ж похабень крамольная. За такие книжки Типографи Марса чистили. Ты там ее подцепил?
— Меня в ту пору в Ордене еще не было. У Бризюка того самого в доме и притырил. Дискорд в бок толкнул.
— Пойми, дурак, мы же охранная стая. Должны ум держать в холоде, а сердце в чистоте.
— Понимаю, понимаю… — Рэйдж скучающе чешет под шапкой свою гриву.
— Принцесса ведь слов пошлых не терпит.
— Знаю.
— А знаешь — сожги книгу похабную.
— Сожгу, клянусь Элементами Гармонии — клянётся, пряча книжку.

Выходим за ворота, уклоняясь от Бризюка. А за воротами полуночники новостников «Вестника Табуна» отпихивают. Стоят те со своими аппаратами, рвутся снимать. Теперь уже можно. С Вестником у нас теперь, после достопамятного июля, лады.

Трапеза сегодня будничная, в Солнечной палате.

Сидим за столами длинными, дубовыми, непокрытыми. Подают слуги квас сухарный, щи суточные, хлеб ржаной, говядину разварную с луком да кашу гречневую. Едим, о планах негромко переговариваемся. У меня нынче три дела.

Первое — с шутами-скоморохами разобраться, утвердить новый номер концерта праздничного.
Второе — погасить звезду.  Третье — слетать к ясновидящей Зекоре с поручением.

Вижу — сообщение драконово, Шайнинг к Лунной Страже зовёт.
Выезжаем к зданию Лунной Стражи. Так и думал, что здесь разговор пойдет. Едем по площади вокруг памятника Луне Стоит принцесса наша бронзовая, снегом припорошенная, высокая, стройная, длиннокрылая смотрит пристально из-под нависших бровей. Из глубины веков смотрит на наш Кантерлот, смотрит на нас, наследников Дела Великого. Смотрит и молчит.

Подруливаем к левым вратам, сигналит Шайнинг.  И входим к Лунной Страже. Каждый раз, когда вхожу под своды его, серым мрамором отделанные, с факелами да знаками Луны строгими, сердце перебой  делает и стучит уже по-другому. Другим стуком, особым.

Встречает нас фестрал бравый, подтянутый, в доспехах синих, честь отдает. Сопровождает к лифтам, везет на самый верхний этаж. В кабинет начальника Лунной Стражи, Миднайт Шейда. Грозное лицо у капитана Лунной Стражи. Сидит он молча, на нас поглядывая, четки костяные перебирая. Потом произносит слово:
— Пасквиль.
Молчит Шайнинг, выжидает. Замерли и мы не дыша. Смотрит капитан на нас испытующе, добавляет:
— На Королевскую семью.

Заворочался Шайниг в кресле кожаном, нахмурил брови, захрустел копытами крепкими. Мы за ним стоим как вкопанные. Дает команду, опускаются шторы на окнах кабинета. Полумрак наступает. Снова дает команду начальник Стражи Лунной. И в полумраке возникают-повисают слова, из Сети Эквестрийской вытянутые. Горят, переливаются в темноте:

Доброжелательный Аноним 

ОБОРОТЕНЬ НА ПОЖАРЕ

Ищут пожарные,
Ищет полиция,
Ищут фикрайтеры
В нашей столице,
Ищут давно,
Но не могут найти
Принца какого-то
Лет тридцати.
Среднего роста,
Задумчиво-мрачный,
Плотно обтянут
Он парою фрачной.
Рог белоснежный
Во лбу у него.
Больше не знают
О нем ничего.
Многие принцы
Задумчиво-мрачны,
Стильно обтянуты
Парою фрачной,
Любят брильянтов
Заманчивый дым, —
Сладкая жизнь
Уготована им!

Кто же,
Откуда
И что он за птица —
Принц тот,
Которого
Ищет столица?
Что натворил
Этот аристократ?
Вот что в салонах
О нем говорят.
Мчалась однажды карета одна,
Мордочка принца в окошке видна,
Хмуро он щурился, мрачно зевал, "Фабрику Радуги" он напевал. .
Вдруг принц увидел —
Напротив в окне
Бьется пегаска
В дыму и огне.
Много столпилось
Зевак на панели.
Пони злорадно
На пламя смотрели:
Дом родовой
Был охвачен огнем —
Пони богатые
Жили ведь в нем!
Даром не тратя
Ни доли минуты,
Бросился принц
Из кареты уюта —
Пони стоящим
Наперерез —
И по трубе
Водосточной
Полез.
Третий этаж,
И четвертый,
И пятый… Вот и последний
Пожаром объятый.
Жалобный крик
Раздается и стон —
Пламя лизнуло
Изящный балкон.
Бледно-нагая,
В окне, как на сцене.
Бьется пегаска
В причудливой пене
Сизого дыма;
И сполох огня
Крылья и грудь
Озаряет ея.
Принц подтянулся
Запрыгнул нехило,
И длинным рогом в стекло
Что есть силы,
Грохнул с размаху.
Осколков разлет
Молча приветствовал
Нижний народ.
Снова удар —
Содрогается рама.
Принц переплет
Сокрушает упрямо,
Лезет в окно,
Разрывая свой фрак.
Шепчут зеваки:
— Безумец… дурак…
Вот и в окне
Он возник.
Распрямился,
Обнял пегаску,
К манишке прижал.
Дым черно-серый
Над ними клубился,
Красный огонь
Языками дрожал.
Сдавлено нежно
Вымечко пони,
К нежным губам
Принц со стоном припал.
Видела чернь,
Углядели и брони:
Фаллос чудовищный
В дыме восстал!
Смотрит народ,
Всем им видно прекрасно,
Как, содрогаясь,
Вошел он в пегаску.
Как задрожали,
Забились в окне
Принц и она,
Исчезая в огне!
С дымом мешается
Облако пыли —
Мчатся пожарные
Понимобили.
Пятится чернь, постовые свистят,
Каски пожарных
На солнце блестят.
Миг — и рассыпались
Медные каски.
Лестницы тянутся ввысь.
Без опаски
Пони в тефлоне
— Один за другим
— Лезут по лестницам 
В пламя и дым.
Пламя сменяется чадом угарным, гонит насос водяную струю.
Пони земной
Подбегает к пожарным:
«Братцы, пегаску спасите мою!»
«Нет, — отвечают пожарные дружно,
В доме пегаска не обнаружена!
Все осмотрели мы,
Все обошли. Вашей любимой —
Нигде не нашли!»
Плачет наш понь,
Рвет обвислые баки,
Пялятся пони
На черный балкон…
Вдруг у дороги
Гуделкой закрякал
Быстро поехал
С пожарища вон.
Все обернулись —
Карета съезжает, громко гудя
А в кабине… мелькнул сумрачный профиль.
И тихо растаял.
Только
Рог белый в окошке сверкнул!
Замерли пони
На мокрой панели.
Долго карете
Вдогонку глядели —
Вдаль уезжал
Дилижанс дорогой,
И скрылся скоро
Вдали за горой...
Ищут пожарные,
Ищет полиция,
Ищут все стражники
В нашей столице,
Ищут давно.
И не могут найти
Принца в какого-то
Лет тридцати.
Вы, господа, у Принцесс в Тронном Зале
Этого пони вдруг не встречали?

Гаснет последняя строка. Исчезает-растворяется крамольная поэма в темном воздухе. Подымаются шторы. Сидит молча капитан. На Шайнинга устремляет очи янтарные. Оглядывается Шайнинг на нас. Ясно как день, в кого этот пасквиль метит. По глазам нашим видит Шайнинг, что нет тут сомнений никаких: угрюмый принц этот с белоснежным рогом — не кто иной, как принц Блюблад, племянник королевский.
— Все ясно, паладины? — спрашивает Миднайт Шейд.
— Ясно, капитан, — отвечает Шайнинг.
— Дело за малым: найти пасквилянта.
— Сыщем гниду, никуда не денется, — кивает Шайнинг.
И задумчиво теребя гриву свою, спрашивает:
— Принцесса знает?
— Знает, — раздается королевский голос, и мы все склоняемся в низких поклонах.

Лик Принцессы Селестии возникает в воздухе кабинета. Краем глаза замечаю золотую, переливающуюся рамку вокруг белоснежного лика с переливающейся гривой. Распрямляемся. Принцесса смотрит на нас своими выразительными, пристальными, искренними и проницательными синевыми глазами. Взгляд её неповторим. Его не спутаешь ни с каким другим. И за взгляд этот я готов не колеблясь отдать жизнь свою.
— Читала, читала, — произносит Принцесса. — Ловко написано.
— Принцесса, мы найдем пасквилянта, заверяю вас, — произносит капитан.
— Не сомневаюсь. Хотя, признаться, меня не это волнует.
— Что же вас волнует, Принцесса?
— Меня, дорогой мой, волнует — правда ли все то, что описано в поэме сей?
— Что именно, Принцесса?
— Все. Задумывается капитан:
— Принцесса, затрудняюсь ответить сразу. Позвольте глянуть сводку пожарной управы?
— Да не надобно никакой пожарной сводки, — прозрачные глаза Принцессы пронизывают Шайнинга. — Нужно свидетельство очевидца происшествия.
— Кого вы имеете в виду, Принцесса?
— Героя поэмы.

Умолкает капитан, переглядывается с Шайнингом. Желваками ходят широкие скулы.
— Принцесса, мы не вправе допрашивать членов семьи вашей, — произносит Шайнинг.
— Да я и не заставляю вас никого допрашивать. Я просто хочу знать — правда ли все то, что там написано?
Снова молчание наполняет кабинет. Только переливается красками радужными светлый образ Принцессы.
— Ну, что ж вы приумолкли? — усмехается правительница наша. — Без меня дело нейдет?
— Без вас, Принцесса, никакое дело не пойдет, — склоняет лысоватую голову опытный капитан.
— Ладно, будь по-вашему, — вздыхает Принцесса. И громко произносит:
— Блюблад!

Секунд пятнадцать проходят, и справа от лика Принцессы в фиолетово-синей рамочке возникает небольшое изображение принца. По осунувшемуся, тяжелому лицу принца ясно, что читана уж им поэма сия, и читана не единожды.
— Здравствуйте, тетушка, — принц склоняет свою большую, ушастую голову на короткой шее.
— Здравствуй, здравствуй, племянничек, — сиреневые глаза смотрят невозмутимо. — Читал поэму про себя?
— Читал, тетушка.
— Неплохо написано, черт возьми? А мои академики талдычат — нет у нас хороших поэтов!
Молчит принц Блюблад, поджав узкие губы. Рот у него, как у лягушки, широк больно.

— Скажи нам, Блюблад, правда ли это? Молчит принц потупив взор, вдыхает, сопит и выдыхает осторожно:
— Правда, Принцесса.
Теперь и сама Принцесса задумалась, нахмурила брови. Стоим все, ждем.
— Так, значит, ты и впрямь любишь шиппинг на пожарах? — спрашивает Селестия.

Кивает головой тяжелой принц:
— Правда, Принцесса.
— Вот оно что… Слухи до меня и раньше доходили, но я им не верила. Думала — клевещут твои завистники. А ты, значит, вот каков…
— Принцесса, я вам сейчас все объясню…
— Когда это у тебя началось?
— Принцесса, клянусь вам Элементами Гармонии, клянусь могилой матери моей…
— Не клянись, — произносит Принцесса вдруг так, что у нас у всех волосы шевелятся.
И не крик это, и не скрежет зубовный, а действует — как щипцы каленые. Страшен гнев Принцессы. А еще страшнее, что никогда Принцесса наша голоса не повышает, не говоря уже о старомодном КОРОЛЕВСКОМ КАНТЕРЛОТСКОМ ГЛАСЕ, столь любимым ее сестрой.

Принц не робкого десятка, но и тот пред голосом сим белеет, словно жеребенок перед Черили.
— Рассказывай, когда ты впервые предался пороку сему.
Облизывает принц свои пересохшие губы лягушачьи:
— Принцесса, это… это началось совсем случайно… даже как-то вынужденно. Хотя, конечно, я виноват… только я… только я… это мой грех, мой, простите…
— Рассказывай по порядку.
— Я расскажу. Все расскажу, ничего не утаю. В семнадцатилетнем возрасте… шел я по Мэйнхэттану, увидел — дом горит, а в доме — кричит единорожка. Пожарные еще не приехали. Телепортировался, влез я в окно, чтобы помочь ей. И как она мне бросится на грудь… Не знаю, Принцесса, что со мной случилось… затмение какое-то нашло… да и единорожка, скажем прямо, не красавица, среднего возраста… в общем… я… в общем…
— Ну?
— В общем, я овладел ею, Принцесса. Еле нас вытащили потом из огня. А после случая того сам не свой я сделался — только про то и вспоминал. А через месяц в Кантерлот поехал, иду по улице — квартира горит на третьем этаже. Тут меня ноги сами понесли — выломал дверь, откуда силы взялись — не знаю. А внутри там — кристальная пони с жеребенком. Прижимает его к груди, вопит в окно. Ну, я к ней сзади и пристроился… А потом через полгода в Эпплузе казначейство загорелось, а мы с батюшкой покойным на ярмарку приехали, и, стало быть…
— Довольно. Чей дом в последний раз горел?
— Серой пегаски из почтовой службы.
— Ясно. Теперь скажи честно: ты этот дом нарочно поджег?
Замирает принц, словно змеей укушенный. Опускает рысьи глаза свои. Молчит.
— Я тебя спрашиваю — ты дом сей поджег? Вздыхает тяжко принц:
— Врать не смею вам, Принцесса. Поджег. Молчит Принцесса. Потом молвит:
— Пороку твоему я не судья — каждый из нас за себя в ответе. А вот поджога я тебе не прощу. Пшел вон!

Исчезает лик Блюблада. Остаемся мы вчетвером наедине с Принцессой. Печально чело ее.
— Мда… — вздыхает Принцесса. — И эдакой скотине я доверила Эквестрию.
Молчим мы.
— Вот что, капитан,— продолжает Принцесса. — Дело это семейное. Я сам с ним разберусь.
— Как прикажете, Принцесса. А что с пасквилянтом делать?
— Поступайте по закону. Хотя… не надо. Это может возбудить нездоровое любопытство. Скажите ему просто, чтобы он впредь не писал ничего подобного.
— Слушаюсь, Принцесса.
— Спасибо всем за службу.
— Служим отечеству! — кланяемся мы.

Образ Принцессы исчезает. Мы облегченно переглядываемся. Капитан прохаживается по кабинету, качает головой:
— Мерзавец Блюблад. Так осрамиться!
— Слава Селестии, что не нам это расхлебывать, — оглаживает бороду Шайнинг. — А кто все-таки автор?
— Сейчас узнаем, — Капитан подходит к столу, садится в рабочее кресло. Дает команду голосом:
— Фикрайтеров ко мне!
Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц фикрайтеров. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены — выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупненных: седобородый председатель Фикрайтерской Палаты Nox и два его еще заместителя — KronosV и Corryamber.. И по скорбному выражению всех трех рыл понимаю, что не простой разговор ожидает их.
— Мы пойдем, капитан, — Шайнинг копыто протягивает. — Писатели — ваша забота.
— Всего доброго, капитан, — подает он Шайнингу копыто свое.
Кланяемся мы капитану, выходим за Шайнингом. Идем по коридору к лифту в сопровождении того же бравого сотника.
Шайнинг спрашивает:
— Ты куда теперь?
— В Кантерлотский Концертный зал.
— Ага! — кивает он. — Разберись, глянь. Там скоморохи что-то новое затеяли…
— Разберемся, Шайнинг, — ответно киваю я.

Превосходный зал! Все в нем торжественно, все для фестивалей и праздников королевских обустроено, все правильно. Одно плохо — не всегда на сцене зала этого могучего правильные дела творятся. Просачивается крамола и сюда. Ну, да на то и мы, чтобы за порядком следить да крамолу изводить.

Сидим в пустом зале. Справа от меня — постановщик. Слева — смотрящий из Лунной Стражи. Спереди — дирижер Октавия. Сзади — Фэнси Пэнтс.
Смотрим концерт праздничный, предстоящий. Мощно начинается он, раскатисто: песня о Принцессах сотрясает полутемный зал. Хорошо поет хор Кантерлотский. Умеют у нас в Эквестрии петь. Особенно, если песня — от души.

Кончается песня, кланяются жеребцы с королевскими знаменами, кланяются кобылки в белоснежных платьях. Склоняются снопы пшеницы, радугой переливающиеся, склоняются ивы над рекою застывшей. Сияет солнце натуральное, аж глаза слепит. Хорошо. Одобряю. И все остальные одобряют. Доволен постановщик длинноволосый.

Следующая песнь — об Эквестрии. Здесь тоже нет вопросов. Крепкая вещь, обкатанная. Далее — историческая постановка: времена Трёх Правителей. Суровые, судьбоносные. Борьба идет нешуточная за целостность государства Эквестрийского, молодого, неокрепшего, токмо на ноги вставшего. Гремят громы на сцене, сверкают молнии, устремляются в пролом Стражи Гармонии, покоряет Старсвирл Бородатый крамольных Сирен, единству Эквестрии противящихся, падают на колени отступники расколдованные, но милостиво касается рогом повинных голов их великий маг Старсвирл Бородатый:
— Я не ворог вам, не супротивник. Я спас вам, отец и заступник. Вам и всему королевству Эквестрийскому великому.

Звенят колокола. Сияет радуга над городом и над всею Эквестрией. Поют птицы небесные. Кланяются и плачут от радости пони.

Хорошо, правильно. Только Стражей надобно поплечистей подобрать и порослее, поосанистей. И суеты много ненужной на заднем плане. И птицы слишком низко парят, внимание отвлекают. Соглашается постановщик с пожеланиями, делает пометки в блокноте.

Номер следующий — страница недавнего прошлого смутного, печального. Площадь в Кантерлоте, годы Раздора Проклятого. Промозглый вечер, сгустившиеся сумерки, завывающий ветер. Стоят простые пони, вынесенные на площадь хаосною волною из домов своих. Помнит моя память детская, ранняя те времена. Стоят беженцы и погорельцы, в Кантерлот от горя нахлынувшие-поприехавшие. Стоят старики да инвалиды войны, ветераны да герои труда. Горько видеть толпу сию. Пасмурно, промозгло небо над нею. Печальная музыка звучит из ямы оркестровой. И — словно бледный луч надежды разрезал вдруг картину мрачную, затеплился в центре сцены: трое жеребят бездомных, миром отвергнутых. Единорожка и земнопони в платьицах оборванных и пегаска чумазая со скутером деревянным побитым. Оживает робкая флейта надежды, звучит-просыпается, устремляется тонким гласом вверх. Появляется силуэт Принцессы Ночи, над городом парящей. Всплывает над площадью мрачной, хаосной трогательная песня:

Милые дети, идите за мной
В земли, каких нет прекрасней.
Милые дети, играть под луной
Будем, не зная ненастий. 

За мною, детишки, открою я вам
Мир без страданий и горя.
Молю вас, не плачьте! Жизнь здесь такова...
Ничтожно мала счастья доля.

Тише, детишки, так надлежит быть.
Дух ваш печалью измучен.
Милые дети, пора нам отбыть 
Туда, где вам всем будет лучше.

Милые дети, идите за мной
В земли, каких нет прекрасней.
Милые дети, играть под луной
Будем, не зная ненастий.

Слезы наворачиваются. У меня, конечно, это похмельное. Но осанистая Октавия вполне естественно носом шмыгает. У нее семья большая. Крепыш-смотрящий из Лунной Стражи сидит, как статуя. Понятно — у них нервы железные, ко всему готовые. Фэнси Пэнтс как-то поводит плечом зябко, видать, тоже со слезою борется. Взяло за живое пони матерых. Это славно…

Разбудила Принцесса в нас не только гордость за свою страну, но и сострадание к тяжкому прошлому ее. Стоят трое жеребят эквестрийских, тянут к нам копыта из прошлого, из униженной и оскорбленной страны. И не можем мы ничем помочь им.

Утверждаем.

Далее — День Сегодняшний. Чаша полная, изобильная. Ансамбль пляшет плясками всех народов великой Эквестрии. Тут и небесный плавный танец пегасов, и изящный менуэт единорогов, и старинный кристальный вальс кристальных пони, и земпоньская кадриль, и бизонья круговая с гиканьем-уханьем, и якистанские бубны, и загадочное лунное фламенко фестралов, и захватывающее танго исправившихся чейнджлингов с превращением партнеров друг в друга, и грифоний фокстрот, и — эквестрийская пляска до упаду, пляска лихая, задорная, всех объединяющая-примиряющая.
Нет вопросов к легендарному ансамблю.
И вот дошли до главного. Новый номер на злобу дня.

Напряглись все в креслах, заворочались. Темно на сцене, только ветер воет да синтезаторы с гитарами потренькивают. Выползает луна из облаков, освещает все неярким светом. Посередине сцены стена кантерлотская с воротами дубовыми. Вдруг забеспокоилась музыка, загудели басы тревогой — дверь под ударами вражьими сокрушается. Мгновенье — и в пролом вламывается рейдерша свирепая, страшным оружием размахивающая, олень антропоморфный с ошейником и поводком в копытах, да конь вороной долгогривый, пятнами белыми да щетиной плотной у копыт украшенный, скалящийся похабно. Стоят все трое, злобно приглядываются – вот-вот нападут!  Но — раздаётся заливистый смех, вспыхивает свет. Выскакивает на сцену Элемент Веселья, Пинки Пай, задорно поёт:

Я в брони-фэндом погостить пришла с бабулей Пай,
И там от страха делала из кирпичей сарай.И добрая бабуля открыла мне секрет:
Как сделать так, что дарков злых как будто бы и нет!
Она сказала:
Пинки, заткнись и свой ты страх встретить научись,
Хвост ты трубой держи, а если что, нещадно ржи!
Ха ха ха!
Короче:
Смейтесь над ужасным,
Смейтесь над опасным,
Тёмной субкультурой,
И над «Дёрпибурой»,
 Фанфиком про кексы, 
Тем, кто хочет с понями секса!
И скажи этой страшной тупой морде свалить в  туман или ты отвесишь ему, и одна мысль об этом заставляет тебя .... Ржать!

Неизвестно откуда вытаскивает Пинки Пай пати-пушку, разряжает её в сторону врагов, и всех троих сбивает меткий удар праздничного торта. Уносит выстрел могучий коварных супостатов далеко за горизонт. Взрыв конфетти, звучит финальный аккорд. Занавес.

Зашевелились зрители высокие. Смотрят на Фэнси Пэнстса. Подкручивает он свой ус, задумавшись. Молвит:
— Нуте-с, какие будут мнения, господа?

Октавия:
— Я вижу явный элемент похабщины в коне вороном. Хотя вещь актуальная и сделана с «огоньком».

Фестрал:
— Во-первых, мне не нравится, что Пинки Пай всего одна. Где остальные Элементы Гармонии? Во-вторых, если они и не атакуют прямо в сценке, то пускай будут рядом, поддерживая подругу.

Я:
— Согласен относительно состава. Номер нужный, злободневный. Но элемент похабщины есть. А Принцесса наша, как известно, борется за целомудрие и чистоту на сцене.
— Проруха в сценарии! — предупредительно подымает копыто Фэнси. — Кто автор?

В темноте зала возникает пони по имени АртемиусХуман.
— Что же вы, любезный, так обмишурились? Тема-то войны с дарками стара как мир! — спрашивает его белоснежный единорог.
— Виноват, исправлю.
— Исправляй, исправляй, голубчик, — зевает Фэнси Пэнтс.
— Успеем, как же.
— А что с похабщиной? — спрашиваю. Косится на меня Фэнси вполоборота:
— Это не похабщина, господин паладин, а здоровый юмор, который помогает нам в суровой борьбе с врагом.

Лаконично. Не поспоришь. Умен Фэнси Пэнтс. И судя по взгляду его косому, холодному — не любит нас, паладинов. Ну, да это понятно: мы снобам кантерлотским на пятки наступаем, в затылок дышим.
— Что там дальше? — спрашивает Фэнси Пэнтс, доставая пилочку для копыт.
— Ария Рокхуфа.

Это уже можно не смотреть. Встаю, откланиваюсь, иду к выходу. Вдруг в темноте кто-то хватает меня за копыто:
— Господин паладин, умоляю! Кобылка.
— Кто ты? — вырываю копыто.
— Умоляю, выслушайте меня! — горячий, сбивчивый шепот. — Я жена арестованного продюсера.
— Пошла прочь!
— Умоляю! Умоляю! — она падает на колени, хватает меня за сапоги.
— Прочь! — толкаю ее.
Она валится на пол. И тут же сзади — еще одни копыта кобылки горячие, шепот:
— Умоляем, умоляем! Загорается рог заклинанием:
— Прочь, чернь!
Отпрянули в темноту худые копыта:
— Я — Флер де Лис!
Ого! Прима Кантерлотского Театра. Фаворитка Принцессы, лучшая из всех Одиллий и Жизелей… Не узнал в темноте. Приглядываюсь. Точно — она.
— Сударыня, что вам угодно?
Балерина приближается. Лицо ее, как и лица всех балерин, в жизни гораздо невзрачнее, чем на сцене. И она совсем невысокая.
— Прошу вас — шепчет она, косясь на полутемную сцену, где Рокхуф с лопатой неспешно запевает арию свою, — умоляю о заступничестве, умоляю всеми Элементами, умоляю сердечно! Эта пони — самая близкая, самая дорогая подруга, я умоляю, мы умоляем вас, ее послезавтра отправляют на поселение, остался день, я вас прошу как паладина, ради Магии Дружбы!...

Она умолкает. Смотрит на меня большими влажными глазами. Спрашиваю:
— Почему вы, фаворитка семьи Королевской, обращаетесь ко мне?
— Принцесса страшно зла на Свенгалопа  и на всех его помощников. Он слышать не хочет о помиловании.
— Тем более — что я могу сделать?
— Вы один из руководителей этого могущественного Ордена. Умоляю! Сжальтесь над несчастной кобылкой.
Голос ее дрожит. Подруга её еле слышно всхлипывает. Фэнси Пэнстс косится в нашу сторону. Что ж, заступаться просят нас почти каждый день. Но Свенгалоп и вся банда бывшего продюсера самой Графини Колоратуры… лицемеры! В их сторону лучше даже не смотреть.
— Скажите ей, чтобы ушла, — говорю я.
Кобылка со всхлипами исчезает в темноте.

Флер де Лис спешит за мной. Мы молча покидаем здание через служебный вход.
— Я совершенно измучилась за эту неделю… Какая-то обреченность с этим делом. Получается, что я ничем не могу помочь моей подруге юности. А у меня еще завтра спектакль.
— Она вам действительно дорога?
— Ужасно. Вы знаете нравы в нашем театральном мире…
— Наслышан.
Затягиваясь сигаретой, единорожка смотрит на белокаменный Кантерлот с едва различимым снегом на нем:
— Знаете, я очень волновалась перед встречей с вами.
— Почему?
— Никогда не думала, что просить за других так трудно.
— Согласен.
— Так я могу рассчитывать на вашу помощь?
— Я ничего не обещаю, но могу попробовать.
— Сколько это будет стоить?
— Ну… для вас… две с полтиной. И дозатор.
— Когда?
— Если вашу подругу высылают послезавтра, то — чем скорее, тем лучше.
— Значит, сегодня?
— Правильно мыслите.
— Хорошо. Думаю, скоро соберу.

Отправляется в дом, остаюсь ждать снаружи. Флер де Лис долго не идет. Закуриваю. Включаю свое радио. Оно позволяет видеть-слышать то, что с большим трудом смотрят-слушают по ночам наши отечественные отщепенцы. Сперва прохожусь по подполью: «Бункер» передает списки забаненных за прошлую ночь, рассказывает об «истинных причинах» дела Бризюка. Дураки! Кому нынче сдались эти «истинные причины»… Радио «Мункейв» днем молчит — отсыпаются, гады полуночные. Зато бодрствует «Радио Тартар»:
— По просьбе Фримана, откинувшегося третьего дня, передаем старую тартарскую песню.
Вступает сочная гитара, и хрипловатый молодой голос запевает:
Эквестрийский централ, ветер северный,
Этапом до Луны, зла немерено.
Лежит на сердце
Тяжкий груз!

Наконец, выходит.
По глазам ее чую — достала. У меня сразу — толчок крови, сердцебиение.
В окно она протягивает мне пластиковый пакет из киринской закусочной.

— Деньги будут до 18.00. Я позвоню.
Киваю, стараясь быть сдержанным, небрежно бросаю пакет на свободное сиденье, закрываю окно. Давно, ох давным-давно не держали мои копыта прекрасного дозатора. Почти четверо суток. Ужас…

Вспотев от волнения, достаю дозатор из пакета: есть! Отборный слакс, кириновский!
Дозатор прозрачный, из тончайшего материала изготовленный. Наполнен питательным раствором прозрачным. Вот и славно!

Посылаю письмо Шайнингу. Через несколько минут Спайк передает ответ: велит везти в спа-салон к Лотус и Алоэ!
Подлетаю к зданию, вхожу. Цокают о камень мои подковки медные. Возле двери, в залу ведущей, дежурит еще один привратник — рослый, широкоплечий Сноуфлэйк, массажист.
— Здоров, Сноуфлэйк! — говорю ему.
— Здоровы будьте, — кланяется он.
— Есть кто уже?
— Вы первым будете.
Ну и хорошо. Лучшее место себе изберу.
Впускает меня в залу. Неширока она, с низкими потолками. Но уютна, привычна, обжита. Посередине — купель круглая. Справа — парная. Токмо закрыта она за ненадобностью. Ибо у нас нынче особый пар, затейливый. Для него и веника не сыщется на земле…

Достаю дозатор.
Недюжинный разум создал забаву сию.
Токмо ангелу падшему могло в ум прийти такое.
Подбрасываю дозатор на ладони. Переливается через стекло прозрачное слакс драгоценный. Недешевая забава. Дураки иные в страсти горячей слакс потребляют, но толку от этого мало, выходит каша из топора. Да иной раз топор этот тюкнуть по голове может. И поделом неучам… Зато если под паром хорошим его принять, чудо чудное творит зелье волшебное. Переносит тебя туда, где ты всем сердцем быть желаешь.

Ежели говорить по совести — ничего антигосударственного я в том не нахожу. Слакс — это выше сидра и бара соляного Он как радуга небесная — пришла, порадовала и ушла. После радуги слаксовой и перелома нет.
Распахивается дверь от удара накопытником кованым. Так только наш капитан входит.
— Ты уж здесь?
— Где ж мне еще быть, Шайнинг!
Кидаю ему дозатор. Ловит, смотрит на свет с прищуром:
— Ага… норма!

Подходит к каждому, вводит в вену над копытом дозу полагающуюся. О, божественные мгновенья вхождения слакса в русло кровяное! Несравнимо ты ни с чем земным и подобно лишь наслаждению в Садах Эквестрии.

Считаю вслух пересохшими губами:
Раз.
Два.
Три…

Эх, как и открывались-раскрывалися глаза мои,
Да глаза мои, желты глазоньки,
Желты глазоньки да на моей главе,
На моей главе да на могучею.
А сидит глава моя головушка
Да на крепкой шее длиннехонькой,
На длиннехонькой да на извилистой,
Всей драконьей чешуею да покрытою.
А и рядом со мной стоят гордые
Пять таких же дракронов чешуйчатых,
Колыхаются, извиваются,
Желта золота глазами перемигиваются.

Перемигиваются, переругиваются,
Переперхиваются да перехаркиваются.
Раскрывают-открывают пасти красные,
Пасти красные да прекрасные,
Десны розовы да все с зубами вострыми.
А из пастей тех едкий дым валит,
Едкий дым валит да огонь идет,
Да могучий рев да рык вырывается.

А с боков на тулове приземистом
Два крыла растут-торчат перепончатых,
Перепончатых, крепко жилистых,
Крепко жилистых да сильно машущих.
Загребают воздух славным розмахом,
Напружиниваются, воздымаются.
От земли да от родимой отрываются.
Поднимаемся мы тут да надо всей землей,

Надо всей землей да Эквестрийскою.
И летим по небу да по синему
Беспрепятственно — туда, куда захочется.
А и спрашивает шестой дракон:
— В какой край мы сегодня нацелились?
А и спрашивает пятый дракон:
— Нам далече ли лететь нынче по небу?
А и спрашивает четвёртый дракон:
— Куда крылья нам лихие поворачивать?

А и спрашивает третий дракон:
— По каким ветрам хвостом нам помахивать?
А и спрашивает второй дракон:
— На какие земли нам прищуриться?

Ну а первый дракон, самый главный он,
Самый главный — отвечает им:
— Полетим мы нынче да по небушку,
Все по небушку да по синему,
Все на запад прямиком, в страну дальнюю,
В страну дальнюю да богатую,
По-за морем-окияном пораскинувшуюся,
Пораскинувшуюся да порасцветшую,
Злата-серебра богато накопившую.

В той стране далекой терема стоят,
Терема стоят все высокие,
Все высокие, островерхие,
Небо синее нещадно подпирающие.
А живут в тех теремах дарки наглые,
Дарки наглые да бесчестные,
Страха вовсе да совсем не имеющие.
И живут там фикрайтеры охальные,
Во грехах своих паскудных купаются,
Все купаются, наслаждаются,
Да над всем святым издеваются.
Издеваются, насмехаются,
Сатанинскими делами прикрываются.
Все плюют они на Эквестрию,
На Эквестрию, страну Гармонии.
Все глумятся они да над правдою,
Все позорят да имя Селестии.

Пролетели мы первых десять дней,
Пролетели первых десять ночей.
Десять дней-ночей по-над гладь-водой,
По-над волнами крутыми да раскатными.

Ослабели наши крылья перепончатые,
Притомились наши головы горынные,
Пообвис-устал наш могучий хвост,
Поразжались наши лапы когтистые.

Глядь, увидели во море-окияне мы
Дом на сваях на железных на устойчивых,
Там живут художники похабные,
Что рисуют ночами крамолушку.
Опустились мы на тот на железный дом,
Разрывали мы крышу да железную,

Поедали двенадцать нечестивцев тех,
А их косточки в море выплевывали.
Отдыхали там три дня да три ноченьки,
А в четвертую ночь дом огнем пожгли,
Да на Запад снова отправились.

Глядь, увидели во море-окияне мы
Огромадный корабль шестипалубный.
На восток плывет тот корабль большой,
Из страны коварной, злокозненной.
Он везет товары все с «Бэддрагона»,
Он везет игрушки с кармашками,
Он везет крамольные фанфики,
Он везет дискордовы радости.
Налетели мы как вихрь да на тот корабль,
Жгли-пожгли его из шести голов.
Из шести голов, из шести ротов,
Да повыжгли всех поганых отступиков.
Отдыхали там три дня да три ноченьки,
На четвертую — дальше отправились.

Пролетели мы третьих десять дней,
Пролетели третьих десять ночей.
Глядь, увидели страну ту безбожную.
Налетели мы тотчас, изловчилися,
Стали жечь ее из шести голов,
Из шести голов, из шести ротов,
Стали жрать-кусать тех фикрайтеров,
Стали жечь мы автора «Кексиков»,
Жрать создателя «Фабрики Радуги»,
На десерт мы оставили главное,
Нам на сладкое — самого крамольного,
Кто создал вселенную фоешную! 
Будут им кошмары настоящие,
Мы летим к ним яркою жар-бомбою...

Пробуждение…
Подобно воскресению из мертвых оно. Словно в старое тело свое, давно умершее и в землю закопанное, возвращаешься. Ох, и не хочется!

Приподнимаю веки свинцовые, вижу голого себя на лежанке. Шевелюсь, кашляю, сажусь. Горячо мне. Беру бутылку ледяного яблочного сока.
Делимся пережитым.
Выходим из бани бодрые и как будто помолодевшие.

На улице морозно, но солнце уж за облаки скрылось-закатилось. Пора к делам возвращаться. У меня теперь — звездопад. Дело это нужное, государственное. Но прежде нужно к Зекоре заглянуть.

По пути вижу — на фестиваль народ собирается. Захожу внутрь, любуюсь стендами. На стендах — плюшки от Кетики и Бургунзик, фигурки от Шухера и Продиуса, книги от «Министерства стиля» и Снейконмуна. Всех товаров по два вида для выбора народного. Мудро это придумано Селестией. За стендом с книгами — старый знакомый, Ситизен.

— Не желаете ли приобрести «Сломанную игрушку»? Очень подойдёт и для паладинов, и для сомневающихся, мечтающих на тёмную сторону переметнуться.

Читаю аннотацию:

«Здесь нет магии – только наука. Нет Эквестрии – только мир людей. Пороки и жестокость, безразличие и алчность – вот что переполняет тот (а фактически наш) мир.
Но одно всегда и во всех мирах остается неизменным: дружба. Могущественная сила, способная повергнуть любое зло».

Беру без раздумий. Сперва сам почитаю, потом товарищу подарю, чтобы он вместо препохабнейшей «Малютки Рэрити» почитал.

Еду к Зекоре в Вечнодикий Лес. Едем молча. Стоят кругом деревья скованные, лианы словно лапы тянут. Хорошо. Но солнышко уже к закату склонилось. Еще часик — и стемнеет. Проехали верст десять. Приехали! Подъезжаем к таинственной хижине лесной. Двери открываются, шорох раздается. Пришла.

Оборачиваюсь. Движется на меня ясновидящая Зекора на своих копытах.
— Ну, здравствуй, друг мой паладин,
Я вижу, ты пришел один. 
— Здравствуй, Зекора.
Плавно движется она, словно на коньках по льду скользит. Подходит совсем близко, замирает. Полоски в темноте едва ли не светятся, глаза золотые загадочно смотрят.
— Что за дела вели ко мне
В той вечнодикой стороне?

Смотрит в огонь под котлом. А там горит очередной фанфик. Занялась с торцов, обложка уж дымится. Снова делает зебра знак слуге. Бросает он в огонь еще один том. «К лучшей жизни с наукой и пони». Падает том увесистый в угольный жар оранжевый, лежит, лежит, а потом сразу вся и вспыхивает. Гляжу завороженно.
— Чего уставился сюда,
Иль книг не жёг ты никогда?
— У нас, Зекора, токмо вредные фанфики жгут. Похабные да крамольные.
— Любой фанфИк, где неканон,
Скорее должен быть сожжен.

В огонь гляжу. А там горят «Унесенные землянкой» и «Зоомагазин». И сказать надобно — хорошо горят. Вообще, фанфики хорошо горят. А некоторые при этом еще и не тонут. Видал я много костров из фанфиков — и у нас, и у Лунной Стражи. Да и многие читатели на собственной тяге жгли некоторые творения, нам работу сокращая. Одно могу сказать — возле книжных костров всегда как-то тепло очень.
— Ну, ты скорее, не зевай,
И дело мне своё давай.

Лезу за пазуху, вынимаю кисет синего шелка с инициалами Принцессы Луны. Достаю из кисета нательную жеребцовую рубашку тончайшей выделки и в бумажки завернутые две пряди гривы: синие и русые. Берет Зекора сперва волосы.

Шепчет что-то она над волосами, смешивает их, кладет на копыто. Бросает она в масло волосы, берет чашу в костистые руки свои, подносит к лицу. Начинает:
— Принцессу будешь ты любить,
Её не сможешь позабыть.
Во тьме ночной, при свете дня,
Теперь всегда она твоя.

Берет Зекора рубашку молодого стража, кладет ее в масло. А чашу слугам отдает. Вот и дело все.
Переводит свои очи ясновидящая на меня:
— Принцессе Луне ты скажи,
Полюбит он сильней, чем жизнь.

Киваю, встаю. И начинаю волноваться: теперь и про свое спросить не грех. Но от Зекоры ничего утаить нельзя.
— Чего задергался, герой?
Ну задавай вопрос и свой.
— Что с моей тульпой?
— Ясней, чем солнце и луна:
Теперь беременна она.

Вот те и раз.
Молчу, в себя прихожу. Ну, а что… бывает. Решим вопрос.
Кланяюсь, выхожу наружу.

Путь мой лежит к концертному залу. Там мне погасить звезду надобно. Подъезжаю, связываюсь с ответственными за это дело минусаторами, уточняю детали. Все у них вроде бы готово. Сажусь в четвертом ряду с краю.

На сцене звезда. Пегаска белая, с гривой золотистой. Стоит в своем неизменном оранжевом комбинезоне, на груди ярко-алый камушек блестит-посверкивает. И нараспев голосом своим продолжает очередную песенку свою:

Решили Сёстры состязаться:
Кто больше стражей соблазнит,
А мы должны все постараться
Решить, кто в споре победит!

Мы узнать желаем, в ком
Огонь пылает ярче!
Про Селли с Луной мы споём,
И мы начнём принцессосрачик!

Запрокидывает белую голову свою назад, глаза зажмуривает, крыльями поводит. Играет минусовка ее. А народ в зале уже дошел —  спичку кинь, сейчас полыхнет. В передних рядах старые поклонники сидят, раскачиваются, подвывают. В середине зала какая-то полоумная причитает. В задних рядах всхлипывают с подвизгом и кто-то бормочет злобно. Трудный зал. Как минусаторы здесь работать будут — ума не приложу.

Ты и я, я и ты,
Давай к нам, милости просим,
Ну-ка погляди,
Как мы набросим!
Не помешает нам администратор,
Уже несем огромный вентилятор!

Поглядываю в зал краем глаза, присматриваюсь: в центре засели. В первые ряды их не пустили, ясное дело. Судя по мордам — много их сюда наползло. Видать, решили числом взять, как у них обычно и бывает. Дай-то Селестия. Поглядим, посмотрим…

Тв крутой диванный воин,
Разумеется, герой!
Решим, кто лучше из Принцесс,
Начни клавиатурный бой!

Зал начинает подпевать: «К бою! К бою! К бою!» Заворочались первые ряды, сзади вскрикивают, плачут, причитают. Почти рядом со мною богато одетая толстая бирюзовая единорожка поет и раскачивается. Пегаска взмахивает крыльями так, что дуновение долетает до середины зала:

К бою! Кто станет первым!
Пускай настанет самый мощный срач!

Еще чуть-чуть — и зал взорвется. Чую, что сижу на бочке пороховой. А минусаторы все молчат, бараны…

Устроим битву, пощекочем нервы, 
И превратится этот фэндом в самый мощный двач!

Певица открывает глаза, делает паузу, обводит зал своим пристальным взором. Алый рубин вспыхивает.

К бою!
К бою!
К бою!

Ты и я, я и ты,
Давай к нам, милости просим,
Ну-ка погляди,
Как мы набросим!
Сработал наш огромный вентилятор,
Поздняк метаться, солнечный диктатор!

 Зал изрывается. В первых рядах выкрики: «Устроим битву!»; кто ворчит и плюется, кто голосит, кто подпевает «К бою!». И вот тут-то, наконец, поднимается главный минусатор.

 Я не такой как ты, споров не хочу,
И я тебя сегодня страшно проучу!
Сдавайся лучше нам,
Нас много, ты одна,
Прекрати на вентилятор
Ты набрасывать …
Словишь от нас
Очень жестоко,
Нас здесь толпа,
Ты одинока!
Не потерпим, так и знай,
Я тебе не Флаттершай,
Ты минус получай!

Кидает минус. В грудь певице попадает знак вычитания. И как по команде поднимаются разом все минусаторы, вся середина зала, и обрушивают красный град. Миг — и пегаска вся красной становится.

Зал охает. Замирает зал. Я тоже замираю. Пегаска стоит на сцене своей вся в минусах. И вдруг копыто поднимает. Вид ее такой, что стихают минусаторы как по команде. И я уже нутром чую — дело провалено.

— Вот и вечное Диколесье,
Тупых параспрайтов прихлопнем мы с песней!
Мы поднимаем веселое знамя,
Кто хочет лулзов, следуй за нами!
— громко произносит пегаска и показывает в середину зала красным копытом.

И словно взрыв жар-бомбы в зале происходит: кидаются все на минусаторов. Лупят их, метелят в хвост и в гриву. Отбиваются они, да тщетно. А еще как на грех сели в середину, да в окружение и попали. Плющат их со всех сторон. Стоит пегаска на сцене во минусах, словно красный Биг Мак трудолюбивый. Толстуха, что возле меня сидела, лезет с визгом в гущу:
— К бою! К бою!
Все ясно. Я встаю. И выхожу.

Не всегда концы с концами сходятся. Не всегда все получается в трудной и ответственной работе нашей. Моя вина — не проинструктировал, не проинспектировал. Не упредил. Хотел было опосля заехать главному минусатору по хоботу для ума, да пожалел — ему и так попало. От народа.

Мда… Пегаска круто забирает, с огнем играет. Дошла до крайности. До того, что пора гасить ее. А ведь начинала-то, поганка, как подлинно стихоплет эквестрийский. Переводила сперва песни канонические из сериала. Снискала славу по всей Эквестрии. И тут-то жить бы поживать, да в славе народной купаться, ан нет — попала шлея под хвост. И стала обличителем нравов.

Письмо от Спайка.
Принцесса Луна!
Легка на помине. Всегда звонит, как только я об ней задумаюсь. Мистика! Читаю письмо. Велит к ней лететь.

Прохожу через ворота замка, поднимаюсь по крыльцу гранитному. Стражники в ливреях раззолоченных отворяют первую дверь, влетаю в прихожую, розовым мрамором отделанную, останавливаюсь перед второй дверью — прозрачной, слабо сияющей. Дверь эта — сплошной магический луч, от потолка до пола зависший. Привожу в порядок дыхание и мысли, прохожу сквозь дверь светящуюся. От луча этого широкого ничто утаить невозможно — ни оружие, ни яд, ни умысел злой.

Вступаю в хоромы Принцессы нашей.
Встречает меня поклоном статная приспешница Принцессы:
— Принцесса Луна ждет вас.
Ведет сквозь хоромы, через комнаты и залы бесчисленные. Раскрываются двери сами, бесшумно. И так же бесшумно закрываются. И вот — синяя спальня Принцессы нашей. Вхожу. А передо мною на широком ложе — Принцесса Луна, сестра Принцессы Селестии.
Склоняюсь в долгом поклоне земном.
— Здравствуй, паладин.
— Здравы будьте, Принцесса Луна.

Поднимаю очи. Возлежит Принцесса наша в ночной сорочке шелку синего, под темно-синий цвет спальни подходящего. Грива звездная у ней слегка растрепана, по плечам большим ниспадает. Одеяло пуховое откинуто. На постели — веер японский, китайские нефритовые шары в виде полной луны для перекатывания копытах, спящий ручной опоссум и новый томик приключений Дэринг Ду.

Подносит ей фрейлина кружку сидра. Без этого утро у Принцессы нашей не начинается. А утро у нее — когда у нас вечер.
— Ну, чего молчишь? Рассказывай.
А сама копыта свои вверх подымает. Вмиг снимают приспешницы с нее сорочку ночную. Спускается она по ступеням мраморным в ванну наполненную. Садится.
— Принцесса, все исполнил. Зекора сказала — сегодня ночью. Сделала все, как надо.
Молчит Принцесса. Пьет сидр. Вздыхает. Так, что пена в ванной колышется.
— Ночью? — переспрашивает. — Это… по-вашему?
— По-нашему, Принцесса.
— По-моему, значит — в обед… Ладно. Снова вздыхает. Допивает бокал. Подают ей новый.
— Где сестра? — спрашивает Принцесса у стоящего за дверью наставника.
— В Кристальной Империи, Принцесса. Нынче юбилей Кристального корпуса.
— Так. Значит, некому со мной позавтракать… — вздыхает Принцесса, беря с золотого подноса новый бокал с шампанским. — Ладно, подите все…
Слуги и я направляемся к двери.
— Паладин! Оборачиваюсь.
— Позавтракай со мной.
— Слушаюсь, Принцесса.

Ожидаю Принцессой нашу в малой столовой. Честь мне невиданная  оказана — разделить утреннюю трапезу с госпожой нашей. Завтракает Принцесса вечером обычно если не с Селестией, то с кем-нибудь из Внутреннего Круга — с Твайлайт Спаркл или со Старлайт Глиммер. С фестралками-приживалками она только полдничает. А это уже сильно за полночь. Ужинает Принцесса наша всегда с восходом солнца.

Сижу за столом к завтраку готовым, розами белыми убранным, золотой посудой и хрусталем сервированным. Стоят у стен четверо слуг в кафтанах изумрудно-серебристых.
Уж сорок минут минуло, а Принцессы все нет. Долго правит она утренний туалет свой. Сижу, думаю о госпоже нашей. Сложно ей по многим причинам. Не только из-за того превращения злого.  Но и из-за сестры. Принцесса Селестия старше и опытнее ее. И никуда от этого не денешься. Растворяются белые двери, влетает в малую столовую опоссум, обнюхивает меня, пищит, вспрыгивает на свое кресло. Я же встаю, смотрю в дверь распахнутую с замершими по бокам слугами. Степенные и уверенные шаги приближаются, нарастают, и — в шелесте платья темно-синего шелка возникает в дверном проеме Принцесса наша. Большая она, широкая, статная. Грива рокошная убрана, уложена, заколота золотыми гребнями, драгоценными каменьями переливающимися. На шее у Принцессы кольцо бархатное с алмазом, сапфирами отороченным. Напудрено властное лицо ее, напомажены чувственные губы, блестят глубокие очи под черными ресницами.
— Садись, — отмахивает она мне веером и усаживается в кресло, подвигаемое слугою.
Сажусь. Вносят слуги золотой кувшин с вином красным, наполняют бокал Принцессы. Наливают и мне. Бесшумно ставят слуги закуски на стол.

Поднимаю стопку свою, встаю в волнении сильном:
— Здравы будьте, Прин...цес… сса... От волнения язык заплелся: первый раз в жизни за Королевским столом сижу.
— Садись, — машет она веером, отпивает из бокала.
Выпиваю одним духом, сажусь. Сижу, как истукан. Не ожидал от себя такой робости. Я при Селестии так не робею, как при Луне нашей. А ведь не самый робкий из паладинов…

Не обращая на меня внимания, Принцесса закусывает неторопливо:
— Что новенького в столице? Плечами пожимаю:
— Особенного — ничего, Принесса.
— А неособенного?
Смотрят в упор глаза ее черные, не скрыться от них.
— Да и неособенного… тоже. Вот, забанили дарка.
— Бризюка? Знаю, видела.

Стало быть, как просыпается Принцесса наша, так сразу ей газеты подносят. А как иначе? Дело государственное…
— Что еще? — спрашивает, яблочный джем намазывая.
— Да… в общем… как-то… — мямлю я. Смотрит в упор.
— А что ж вы так с певицей обмишурились?
Вот оно что. И это знает. Набираю воздуху в легкие:
— Принцесса, то моя вина. Смотрит внимательно:
— Это ты хорошо сказал. Если бы ты на минусаторов валить стал, тебе бы прям здесь досталось.

— Простите, Принцесса. Задержался с делами, не поспел вовремя, не упредил.
— Бывает, — откусывает она от гренки и запивает вином. — Ешь.

Слава Принцессам. Есть в моем положении лучше, чем молчать. Цепляю кексик, отправляю в рот, апельсиновой долькой заедаю. Принцесса жует, вино попивая. И вдруг усмехается нервно, ставит бокал, перестает жевать. Замираю я.
Смотрят очи ее пристально:
— Скажи, за что они меня так ненавидят?
Набираю в легкие воздух. И… выпускаю. Нечего ответить. А она смотрит уже сквозь меня:
— Ну, люблю я молодых гвардейцев. Что ж с ТОГО?
Наполняются слезами черные глаза ее. Отирает она их платочком. Собираюсь с духом:
— Принцесса, это горстка злобствующих отщепенцев.
Взглядывает она на меня, как тигрица на мышь. Жалею, что рот открыл.
— Это не горстка отщепенцев, дурак. Это народ наш дикий!

Понимаю. Народ наш — не сахар. Работать с ним тяжело. Но другого народа нам не дадено. Молчу. А Принцесса, забыв про еду, кончик сложенного веера к губам своим прижимает:
— Завистливы они, потому как пугливы. Подъелдыкивать умеют. А по-настоящему меня, повелительницу Ночи, не любят. И никогда  уже не полюбят. Случай представится — на куски разорвут.

Собираюсь с духом:
— Принцесса, не извольте беспокоиться — свернем мы шею этой смутьянке, что ссоры песнями дурными провоцирует.
— Да при чем здесь песни! — бьет она веером по столу, встает резко.
Я тут же вскакиваю.
— Сиди! — машет мне.

Сажусь. Опоссум ворчит на меня. Прохаживается Принцесса по столовой, грозно платье ее шелестит:
— Песенки! Разве в них дело…
Ходит она взад-вперед, бормочет что-то себе. Останавливается, веер на стол бросает:
— Песенки! Это пони, мне завидующие, троллей настраивают, а те народ мутят. От пони кантерлотских через троллей в народ ветер крамольный дует. Бебель Табунский, Жбонд Новосибирский, — что про меня несут, а? Ну?!
— Эти псы смердящие, Принцесса, ходят по сходкам, распускают слухи мерзкие… Но Принцесса Селестия запретила их трогать… мы-то их давно бы…
— Я тебя спрашиваю — что они говорят?!
— Ну… говорят они, что вы по ночам киринской мазью тело мажете, после чего Лунной Пони оборачиваетесь…
— И бегу по стражникам! Так?
— Так, Принцесса. Говорят, что за внимание их с Сестрой соревнуетесь...
— Так при чем здесь песенки?! Исполнительница простая хайпожорка!

Ходит она, бормоча гневно. Очи пылают. Берет бокал, отпивает. Вздыхает:
— Мда… перебил ты мне аппетит. Ладно, пшел вон…
Встаю, кланяюсь, пячусь задом.
— Погоди… — задумывается она. — Чего, ты сказал, Зекора хотела?
— Свежих сборников фанфиков.
— Фанфиков. А ну пошли со мной. А то забуду…

Идет Принцесса вон из столовой, распахиваются двери перед ней. Поспеваю следом. Проходим в библиотеку. Вскакивает с места своего библиотекарь Принцессы очкарик замшелый, кланяется:
— Что изволите, Принцесса?
— Пошли.
Семенит библиотекарь следом. Проходит Принцесса к полкам. Много их. И книг на них — уйма. Знаю, что любит читать с бумаги мама наша. И не токмо «Приключения Дэринг Ду». Начитанна она.
Останавливается. Смотрит на полки:
— Вот это будет хорошо и долго гореть. Делает знак библиотекарю. Снимает он с полки собрание сочинений Kkat.

— Отправишь это Зекоре, — говорит Принцесса библиотекарю.
— Слушаюсь, — кивает тот, книгами ворочая.
— Все! — поворачивается мама наша, идет вон из книгохранилища.
Поспешаю за ней. Вплывает она в покои свои. Пячусь я к выходу. Замечает:
— Паладин!
Замираю. Манит копытом казначея, достает из кошелька золотой, кидает мне:
— За труды.
Ловлю, кланяюсь, выхожу.

Вечер. Снег идет. Держу я руль, а в у груди золотой сжимаю. Жжет он мне шерсть, словно уголек. То не плата, то подарок.  Небольшие деньги — всего червонец, а дороже тысячи рублей он для меня… Принцесса наша в душе всегда бурю  чувств вызывает. Одно жалко, что предпочитает Принцесса наша бэтпони паладинам. И предпочтение ее вряд ли переменится.

Бьют часы в зале полночь. Проходит Шайнинг из зала большого в зал малый. Затворяют слуги за нами двери. Подходит Батя к камину с тремя стражами бронзовыми, тянет стража за копьё. Открывается рядом с камином проем в стене. Ступает Шайнинг первым в проем сей, а мы по положению — за ним. Спа Шайнинга!

Вспыхивает свет: отворяется предбанник. Встречают нас трое помощников — единорог, чейнджлиг и кирин. В возрасте они, в опыте, в доверии.
Садимся, разоблачаемся.
Объявляет нам:
— А у меня для вас новость, господа: принц Блюблад в опале.
Сидим оторопело. Кара рот первым раскрывает:
— Как так, Шайнинг?
— А вот так, — чешет Шайнинг пузо — Снят по указу Королевскому со всех должностей, счета арестованы. Но это еще не все.
Обводит нас командир взором испытующим:
— Элемент Гармонии, Рэрити, подала на развод с принцем Блюбладом.

Вот это да! Это действительно — новость! Мудро Принцесса внутреннюю политику кроит, ох, мудро! С семейной стороны коли глянуть — что ей пасквиль этот? Мало ли чего крамольники подпольные понапишут… Все-таки, как-никак, племянник. А коли с государственной стороны приглядеться — завидное решение. Лихо!

Галдят шокированные паладины:
— Блюблад — опальный! Не верится даже!
— Вот те раз! Кантерлотом ворочал!
— В фаворе королевском сиял…
— Дела ворошил, поней тасовал.
— На трех каретах ездил.
Что верно, то верно — три кареты были у Блюблада: золотая, серебряная и платиновая.

— А таперича на чем же он поедет? — спрашивает кто-то.
— На хромой козе електрической! — отвечает ему.
Хохочем.
— Ну, да и это не последняя новость, — встает голый Шайнинг.
Слушаем.
— К нам он сюда подъедет. В спа. Попариться да защиты попросить.
Кто встал — снова сели. Это уж совсем ни в какие ворота! Блюблад — к Шайнингу? С другой стороны, ежели здраво рассудить — куда ему теперь соваться-то?  Из дворца его Принцесса вышибла, брони от него шарахнутся, феечки — тоже. Светлые его за блуд не пригреют. К фикрайтерам? Они его терпеть не могут. К Принцессе Луне? Она его не привечает, есть за что. В Якистан принцу дорога закрыта: принц Резерфорд — друг Принцессы против ее воли не пойдет. Что же принцу делать? В имении отсиживаться да ждать, когда мы с банхаммерами прикатим? Вот он и решился от отчаянья — к Шайнингу с поклоном. Правильно!
— Вот такие у нас пироги с опилками, — подытоживает Шайнинг. — А теперь — в спа!

Входит Батя первым в банные хоромы. А мы, голые, аки адамы первородные, за ним. Баня у капитана богатая: потолки сводчатые, колоннами подпертые, пол мраморный, мозаичный, купель просторная, лежаки удобные.
Осушает Шайнинг чашу сидра яблочного, переводит дух. Обводит нас очами. Замираем.& Выжидает Шайнинг, подмигивает. И произносит долгожданное.
— Цып-цып-цып!

Сплетаемся в объятьях братских. Крепкие копыта крепкие тела обхватывают. Начинаем мордочкотыкание. Мордочкотыканьем друг друга распаляем и приветствуем.

— Гойда! — восклицает Шайнинг.
— Гойда-гойда! — восклицаем мы.
Встает Шайнинг первым. Приближает к себе Хуррикейна. Кусает пегас Шайнинга за ушко тугое. Кряхтит Шайнинг от удовольствия, скалит в темноте зубы белые. Обнимает Хуррикейна Флэш Магнус, кусает ему крыло. Магнусу РэйджРеалити делает кусь за ушко, РэйджРеалити — Зара, Заре — Кип. Обхватываю Кипа покрепче, прижимаю к себе, щекочу шёрсткой.

По вскрикам и бормотанию чую — ньюфагов черед пришел. Подбадривает Шайнинг их:
— Не робей, зелень!
Стараются молодые, делают друг другу няшный кусь и обнимашки. Вот предпоследний молодой вскрикнул, последний крякнул — и готово. Сложилась. Замираем.
— Гойда! — кричит Шайнинг!
— Гойда-гойда! — гремим в ответ.

Шагнул Шайнинг. И за ним, за головою,  двигаемся все мы. Ведет Шайнинг нас в бассейн. Вступаем дружно в водичку…

Неописуемо. Потому как божественно.

Райскому блаженству подобно возлежание в мягких лонгшезах-лежаках после паладинского мордочкотыканья. Свет включен, шампанское в ведерках на полу, еловый воздух, Второй концерт Октавии для фортепиано с оркестром. Шайнинг наш после мордочкотыканья любит эквестрийскую классику послушать. Возлежим расслабленные. Гаснут огни в рогах. Пьем молча, дух переводим.

Мудро, ох мудро придумал Шайнинг Армор. Прежде все по парам разбивались, отчего уже тень разброда опасного на паладинов ложилась. Теперь же парному наслаждению предел положен.

Доносят Шайнингу, сверху, что явился принц Блюблад. Входит из предбанника к нам принц. Простыня на нем наподобие тоги римской накинута. Коренаст прин, белотел, златогрив. Голова его большая, шея коротка. Лицо, как всегда, хмуро. Но уже что-то новое в лице известном этом запечатлелось.
Смотрим молча на него, как на призрак: ранее видеть мужа сего доводилось нам лишь во фраках или в расшитых золотом накидках.
— Здоровы будьте, господа паладины, — произносит принц своим глухим голосом.
— Здравы будьте, принц, — отвечаем вразброд. Молчит Шайнинг, возлежа. Находит его граф глазами своими невеселыми:
 - Здравствуй, Шайнинг Армор.
И… кланяется в пояс.
Челюсти у нас отвисают. Это круто. Принц Блюблад, всесильнейший, недоступнейший, могущественный, кланяется в пояс капитану нашему. Так и хочется древних вспомнить: sic transit gloria mundi.

Приподнимается Шайнинг неторопливо:
— Здрав будь, принц.
Ответно кланяется, скрещивает на животе копыта, молча глядит на принца. На голову Шайнинг наш выше Блюблада.
— Вот, решил навестить тебя, — нарушает тишину принц. — Не помешаю?
— Гостю завсегда рады, — молвит Шайнинг. — Пар еще есть.
— Я не большой охотник до спа. Разговор у меня к тебе срочный, отлагательства не терпящий. Уединимся?
— У меня, граф, от паладинов секретов нет, — спокойно Шайнинг отвечает, знак пони делает. — Сидра?
Мрачновато принц губу нижнюю оттопыривает, на нас волчьими глазами косится. Волк и есть. Токмо загнанный. Подносит им кирин сидр. Берет Шайнинг бокал узкий, выпивает залпом, ставит на поднос, крякает, рот отирая. Блюблад лишь пригубливает, как цикуту.
— Слушаем тебя, принц Блюблад! — громогласно Шайнинг произносит и на лежак свой снова опускается. — Да ты ложись, не стесняйся.
Садится принц поперек лежака:
— Шайнинг Армор, ты в курсе моих обстоятельств?
— В курсе.
— В опалу попал я.
— Это бывает, — кивает Шайнинг.
— На сколько — пока не знаю. Но надеюсь, что рано или поздно простит меня Принцесса.
— Принцесса милостива, — кивает Шайнинг.
— Дело у меня к тебе. Счета мои по приказу Принцессы арестованы, торговые и промышленные владения отчуждены, но личное имущество оставила мне Принцесса.
Смотрит принц на свои копыта холеные: паузу выдерживает. Молвит:
— В Понивиле у меня имение, в Мэйтхеттенском районе и под Кантерлотом, в Дивногривье. Ну и дом в центре Кантерлота, ты там бывал…
— Бывал… — вздыхает Шайнинг.
— Так вот, ШайнингАрмор. Дом я паладинам отдаю.

Тишина. Молчит Шайнинг. Молчит Блюблад. Молчим и мы. Замер кирин с откупоренной бутылкой сидра в руке. Дом Блюблада в Кантерлоте… Это и домом-то назвать стыдно: дворец! Колонны из слоистого мрамора, крыша со скульптурами да вазами, ажурные решетки, привратники с алебардами, каменные львы… Внутри я не был, но догадаться нетрудно, что там еще покруче, чем снаружи. Говорят, у принца в приемной пол прозрачный, а под ним — аквариум с акулами. И все акулы — полосатые аки тигры. Затейливо!
— Дом в Кантерлоте, — прищуривается Шайнинг. — Отчего такой богатый подарок?
— Это не подарок. Мы с тобой люди деловые. Я вам дом, вы мне крышу.  Опала пройдет — еще добавлю. Не обижу.
— Серьезное предложение, — прищуривается Шайнинг, обводит нас взором. — Обсудить придется. Ну, кто?
Подымает копыто Кип матерый.
— А дай-кось я молодых послушаю, — косится Шайнинг на на молодь. — А?
Подымает копыто бойкий неофит:
— Дозволь, Шайнинг!
— Говори, Флэш Сентри.
— Прости, Шайнинг, но сдается мне, что негоже нам мертвецов прикрывать. Потому как мертвому все одно — есть ли над ним крыша или нет. Да и не крыша ему нужна. А крышка.
Тишина в зале повисла. Тишина гробовая. Позеленело лицо принца. Чмокает губами Шайнинг:
— Вот так, принц. Заметь, это голос молодняка нашего. Разумеешь, что о предложении твоем заслуженные паладины скажут?
Облизывает принц губы побелевшие:
— Послушай, Шайнинг. Мы с тобой не дети. Какой мертвец? Какая крышка? Ну, попал я Принцессе под горячее копыто, но это же не навсегда! Принцесса знает, сколько я сделал для Эквестрии! Год пройдет — простит она меня! А вы с прибытком останетесь!
Морщит лоб Шайнинг:
— Думаешь, простит?
— Уверен.
— Что, паладины, думаете: простит Принцесса принца, али нет?
— Не-е-е-ет! — хором отвечаем. Разводит Шайнинг копытами крепкими:
— Вот видишь?
— Слушай! — вскакивает принц. — Хватит дурака валять! Мне не до шуток! Я потерял почти все! Но Луной клянусь — все вернется! Все вернется!
Вздыхает Шайнинг, встает, на Ивана опираясь:
— Ты, граф, просто непонятливый... Все вернется… Ничего к тебе не вернется. А знаешь почему? Потому что ты страсть свою выше государства поставил.
— Ты, Шайнинг, говори да не заговаривайся!
— А я и не заговариваюсь, — подходит Шайнинг к принцу. — Ты думаешь, за что на тебя Принцесса осерчала? За то, что ты шипацца в огне любишь? За то, что Элемента Гармонии срамишь? Нет. Не за это. Ты эквестрийское имущество жег. Стало быть, против Эквестрии пошел. И против Принцессы.
— Дом почтовой пегаски — ее собственность! При чем здесь Принцесса?!
— Да при том, садовая ты голова, что все мы — дети Принцессы, и все имущество наше ей принадлежит! И вся страна — ее! Тебе ли не знать это? Ничему-то тебя жизнь не научила, Блюблад. Был ты принцем, а стал бунтовщиком. Да и не просто бунтовщиком, а гадом. Падалью гнилой.
Яростью темной вспыхивают глаза принца:
— Что?! Ах ты пес…
Вкладывает Шайнинг копыто в рот, свистит. И как по команде молодые к принцу бросаются, хватают.
— В бассейн его! — командует Шайнинг. Срывают паладины с принца простынь, швыряют в бассейн. Всплывает принц, отплевывается:
— Ответите, псы… ответите…

Глядь — а у молодых в копытах ножи возникают. Вот это новость. Вот те и ясен пень! Почему я не знал? Каюк принцу? Отмашку дали?
Встают молодые с ножами по краям бассейна.
— Гойда! — кричит Шайнинг.
— Гойда-гойда! — кричат молодые.
— Гойда-гойда! — остальные подхватывают.
— Смерть врагам Эквестрии! — Шайнинг восклицает.
— Смерть! Смерть! Смерть! — подхватываем. Подплывает принц к краю бассейна, за мрамор хватается. Но на другой стороне Флэш Магнус копытом взмахивает: летит нож молнией, принцу в спину сутулую впивается по самую рукоять. Вопль испускает принц яростный. Взмахивает копытом Рэйдж Реалити — летит его нож, втыкается аккурат рядом с первым. Метают ножи свои Зара и Кип — и тоже метко, тоже в спину голого  принца. Вопит по-прежнему яростно, негодующе. Сколько злобы накопил, гад! Летят в него ножи остальных молодых. И все в цель попадают. Намастачились молодые ножи метать. Мы, заслуженные, ножами предпочитаем по-близкому действовать.
Уже не вопит, а хрипит принц, в воде ворочаясь. На мину морскую похож он.
— Вот тебе и — «все вернется»… — усмехается Шайнинг, берет бокал с подноса, отпивает.
По телу принца судорога проходит, и застывает он навсегда. Жизнь и судьба.
— Наверх его, — кивает Шайнинг. — Воду сменить.

Выволакивают труп Блюблада из купели, снимают с него золотой кулон и золотое кольцо с рога, отдают Шайнингу. Подбрасывает он то, что осталось от графа могущественного, на руке:
— Ну вот: был и нету!
Уносят труп.

Кольцо Блюблада надевает себе на рог:
— Вот и попарились. Наверх! Все — наверх!

Пробили часы напольные 2.30. Сидим в изразцовой гостиной. Оставил Батя на заполуночье токмо пятерых. Шайнинг уже хорош.  А когда ему похорошо,  он нам речи возвышенные говорит. Речей этих у Шайнинга нашего дорогого три: про Селестию, про фандом и про канон. Сегодня черед — про канон:

— Вот вы, поняхи мои свет-дорогие, думаете, ради чего Сайт фандомный закрытым делали, ради чего огораживались, ради чего контент еретичный жгли, ради чего карму ввели?Ради прибытка? Ради порядка? Ради покоя? Ради Олдбоя? Ради крафта большого и хорошего? Ради плюшек хороших? Ради фигурок полимерных от скульпторов примерных? Ради всего правильного, честного, добротного, чтобы все у нас было, да? Ради мощи Эквестрийской, чтобы она была как прямо столб из Древа Гармонии? Чтобы она подпирала свод небесный со звездами, мать твою хорошую, чтобы звезды те сияли, волки вы сопатые, соломой напхатые, чтобы луна светила, чтобы ветер вам теплый в крупы дул-передул-незадул, так? Чтобы крупам вашим тепло было в броне сияющей? Чтобы головам вашим уютно было под шлемами-то золотыми, так? Чтоб жили не по лжи волки древесные все сопатые? Чтобы бегали все стаями, хорошо бегали, прямо, кучно, начальников слушались, яблоки собирали вовремя, кормили брата своего, любили жен своих и детей, так?

Шайнинг делает паузу, втягивает сидр. Мы проделываем то же самое.

— Так вот, поняши мои свет-родимые, не для этого все. А для того, чтобы сохранить веру в канон как сокровище непорочное, так? Ибо токмо мы, светлые, сохранили на земле Гармонию, Гармонию единую, светлую, чистую, так? Ибо после распада фандома правильно славим Принцесс токмо мы, ибо светлые, ибо право правильно славить Принцесс никто не отобрал у нас, так? Ибо не отступили мы от канона, от уроков Дружбы, от Гармонии, от главных идей сериала так? Ибо отвергли мы все еретическое: и серых, и дарков, и шиппинг, так? Ибо Принцессы по природе своей выше всякого понимания, так? Вот поэтому-то и закрыла Принцесса наша великая регистрацию, дабы отгородиться от смрада и неверия, от хейтеров проклятых, от фуррей, от неканона, от дарков, от анона, от фоэшников, от анимешников, от клопоты, от антроты и школоты! Ибо канон, волки вы древесные, это вам не кошелек «Хасбро»! Не доспех золочёный! Не рог точёный! А что такое канон? А канон, поняши громкие мои, — это свет дружбы крепкой, чистой, прозрачной, тихой, невзрачной, сильной да обильной! Поняли? Или повторить вам?
— Поняли, Шайнинг, — как всегда отвечаем.
— А коли поняли — слава Принцессам.
Запиваем. Крякаем.
И вдруг РэйджРеалити обидно ноздрей сопит.
— Чего ты? — поворачивается капитан к нему.
— Прости, Шайниг, коли слово тебе поперек скажу.
— Ну?
— Обидно мне.
— Чего тебе обидно, брат?
— Что ты перстень клоппера на рог себе надел.
Дело говорит.. Смотрит на него Шайнинг с прищуром. Произносит громко:
—  Эппл Тэйл! Возникает слуга капитанов:
— Чего изволите, хозяин?
— Топор!
— Слушаюсь.

Сидим мы, переглядываемся. А капитан на нас поглядывает да улыбу давит. Входит Эппл Тэйл с топором. Снимает Шайнинг перстень с рога, кладет на стол гранитный:
— Давай!
С полуслова понял все верный Эппл Тэйл: размахивается да обушком — по перстню. Только брызги алмазные в стороны.
— Вот так! — смеется Шайнинг.
Смеемся и мы. Вот это — капитан наш. За это любим его, за это бережем, за это верность ему храним. И вдруг Зара:
— Капитан, а кто ж этот пасквиль сочинил?
— Снейк-рифмоплет.
— Кто таков?
— Способный парень. Будет на нас работать… — наклоняется Шайнинг. — Он тут про Селестию написал здорово. Хотите послушать? А ну, набери его, Эппл Хувз.

Набирает номер, возникает неподалеку заспанно-испуганная рожа в очках.
— Дрыхнешь? — выпивает Батя рюмку.
— Ну что вы, Шайнинг Армор… — бормочет рифмоплет.
— А ну, прочти нам посвящение Старлайт Глиммер. Поправляет тот очки, откашливается, декламирует с выражением:

Вот сезон шестой настал.
Маленький мой пони…
Посмотрел и сразу стал
Я влюблённым брони...

В ту, поняшку, что живет
Во дворце — понятно,
Сзади тихо подойдёт
Приобнимет сладко…

Замирает сердце аж,
Холод во всем теле,
Неужели няшка та
Рядом в самом деле?

И на милую мордаху
Я купился, как дурак,

Из её любовной сети
Мне не вырваться никак…

Я теперь дрожу от страха,
Из-за каждого угла
На меня глядит поняха,
Ухмыляется она…

«Никуда ты не ускачешь,
Хочешь смейся, хочешь вой,

И со мной ещё поплачешь,
Глупый, маленький — ты мой…»

Говорит она игриво,
Томный свой не пряча взгляд:
«Ведь любить меня наивно,
Будешь вскоре сам не рад…»

Заливаясь яркой краской
И не пряча страстный взор
За прекрасной кютимаркой
Наблюдаю, — вот позор...

Я обиды все забуду,
Я прощу ей все грехи.
Старлайт Глиммер — это чудо!
И дарю я ей стихи…

Стукает Шайнинг копытом по столу:
— А? Вот сукин сын! Ловко ведь завернул, а? Соглашаемся:
— Ловко.
— Ладно, дрыхни дальше, Плисскен! — выключает его Шайнинг.
Подхватывают меня под руки слуги, выносят.

Открываю глаза. Ночник высветил лицо тульпы заплаканное. В копытах у нее пузырек с нашатырем. Сует мне в нос. Отпихиваю, морщусь, чихаю:

— Чтоб тебя… Глядит на меня:
— Что ж вы такое с собою делаете? Пошто не бережете здоровье свое?

Ворочаюсь, а сил приподняться нет. Вспоминаю: что-то она мне плохое сделала. Не могу вспомнить — что… Жажду:
— Пить!
Подносит ковш с белым квасом. Осушаю. В изнеможении откидываюсь на подушки:
— Половина пятого.
— Утра?
— Утра.
— Стало быть, я еще не ложился?
— Вас в беспамятстве доставили.

Гасит тульпа ночник, раздевается в темноте, крестится, бормочет молитву на сон грядущим, ложится ко мне под одеяло:
— Полюбить вас нежно дозволите?
— Завтра, — бормочу, свинцовые веки прикрывая.
— Как скажете, господин мой… — вздыхает она мне в ухо, гладит лоб.

Что-то она мне все-таки сделала… не очень хорошее. Что-то по-тайному… Что? Сказал же кто то сегодня. А у кого я был? У Шайнинга. У Принцесы Луны. У кого еще? Забыл.

— Слушай, ты ничего не украла у меня?
— Господи… Что ж вы такое говорите?! О, Селестия!— всхлипывает.
— А у кого я был сегодня?
— Почем же мне знать-то? Наверно, в какую-нибудь полюбовницу столичную семя обронили, потому и не мила я вам боле. Вон… напраслину возводите на честную вайфу…

Всхлипывает.

Еле ворочая рукой свинцовой, обнимаю:

— Ладно, дура, я дела государственные вершил, жизнью рисковал.
— Сто лет прожить вам… — обиженно бормочет она, всхлипывая в темноте.

Сто — не сто, а поживу еще. Поживем, поживем. Да и другим дадим пожить. Жизнь горячая, героическая, государственная. Ответственная. Надо служить делу великому. Надобно жить сволочам назло, Эквестрии на радость… А покуда живы паладины, жива и Эквестрия.

И слава Принцессам.