Весеннее обострение

Глава 37

В воздухе пахло уксусом, укропом, но другие слабые ароматы терялись в запахе рассола. Скоро должен был начаться конкурс по поеданию огурцов, и регистрация еще была открыта. Регистрация стоила немного — сущие гроши, — и все собранные деньги шли на благотворительные цели. Фыркнув, Копперквик посмотрел на сидящую рядом с ним Баттермилк и понял, что ему очень хочется посмотреть, как она ест огурцы.

Отступать было поздно: шлюзы разврата в их отношениях были открыты, и колокольный звон уже нельзя было отменить. Он уже несколько раз доводил ее до дрожи, и, как и подобает джентельпони из Гриттиша, он извинился за это, потому что именно так поступают, когда заставляют другого впадать в прострацию и терять контроль над своей способностью рассуждать.

Не мешало и то, что Баттермилк была потрясающе милой, когда ее била дрожь.

Все эти причмокивания, похрустывания, покусывания губ; чем больше он думал об этом, тем больше это привлекало его. Баттермилк с энтузиазмом ела. Конечно, она могла быть деликатной и обладала безупречными манерами, когда этого требовала ситуация. Но она также была конкурентоспособной, свирепой, маленькой пегаской-драчуньей с большим запасом сдерживаемой агрессии.

— Эй, Коппер, что это ты пялишься на мою Бизи?

Почти виновато вздохнув, он повернул голову и постарался выглядеть как можно более уважительно. Баттер Фадж смотрела на него довольно многозначительным взглядом, который он не знал и не мог истолковать. Баттермилк тоже смотрела на него, ухмыляясь, но при этом немного смущаясь, несомненно, из-за того, что ее мать только что подняла шум.

— Скажи мне, Коппер… ты только что думал о том, что моя милая девочка ест огурцы?

Ему нужно было найти какой-то способ отрицать это или переключить внимание на что-то другое:

— Э-э.

— Ага, забавно. Какой чертов извращенец, что думает о том, как моя любимая Бизи обхватывает губами огурчик.

— Ну, — начал Коппер, быстро соображая на ходу, — у меня не было такой мысли, пока ты ее не упомянула. Но раз уж ты заговорила об этом…

На мгновение ничего не произошло, и Копперквик напрягся, опасаясь, что ситуация испортилась. Но тут Баттер Фадж разразилась бурным смехом; все ее тело сотрясалось, а уши подрагивали. Лицо Баттермилк стало розовым, затем красным, потом приобрело глубокий фиолетовый оттенок, который ассоциируется с баклажанами, королевской властью, восходами и закатами.

Затем, так же внезапно, как и начался, смех прекратился, и, сузив глаза, Баттер Фадж устремила на свою дочь жесткий, суровый взгляд:

— Бизи… Спорим, что я могу съесть больше огурцов, чем ты?

Майти Мидж навострил уши и наклонил голову набок, бросив на своего собрата-пегаса недоуменный взгляд. Копперквику было интересно, разделяет ли Майти Мидж подобные мысли. Кто бы не хотел посмотреть, как кобыла ест соленые огурцы? Все перья Майти Мидж теперь торчали во все стороны, и казалось, что маленький жеребец увеличился в размерах вдвое.

Майти Мидж оказался в трудном положении, понял Копперквик. Он будет смотреть, как его жена ест соленые огурцы, что было восхитительно. Но он также будет наблюдать, как его дочь ест огурцы, а другой жеребец глазеет на нее. Копперквик понял, что это дилемма отца. Будучи сам отцом, он сразу же посочувствовал Майти Мидж. Это было очень неловко.

— Муми… правда…

— В чем дело, Бизи? У тебя нет слов?

Произошло страшное, ужасающее превращение, и Баттермилк стала страшной пегаской, которую так боялся Копперквик:

— О, да что ты, старая кобыла! Я пыталась избавить тебя от неловкости, ты, больная на голову бабушка-старушка.

Когда глаза Баттер Фадж сузились до тонких бумажных щелей, у Копперквика похолодела кровь.

— Я заставлю тебя съесть эти слова, пернатая метелка. Давай, записывайся.

Баттермилк сделала размашистый жест крылом:

— Возраст — прежде красоты. После тебя, старая болтушка.

— Пусть будет так, ты, дерзкая болтушка. Давай решим это как кобылы.

Нужно было быть осторожным в своих желаниях, чтобы не столкнуться с их неожиданным исполнением. То, что началось с мимолетной фантазии — дневной мечты, — превратилось в любопытную ситуацию социальной неловкости. Не только Копперквик получил возможность наблюдать, как Баттермилк ест огурцы, но и его будущий тесть.

Это были не обычные соленые огурцы, а самые что ни на есть соленые — в этом и заключался вызов. Глядя на них, Копперквик понял, что полкило составляет примерно пять или шесть огурцов. Это были бугристые огурцы, толстые с одного конца, немного более узкие с другого, и, судя по их виду, есть их было бы очень непросто. Одного запаха было достаточно, чтобы глаза немного слезились.

— В какую переделку мы попали, Коппер, — с непринужденным апломбом заметил Майти Мидж, прижимая крылья к бокам. — Полагаю, что, как только ты увидел или понюхал огурцы, у тебя возникли те же мысли о моей маленькой Бизи, что и у меня о Фаджи.

— Если говорить как отец с отцом, тебя не беспокоит, что я с Баттермилк? — Копперквик сосредоточился на Майти Мидж и изо всех сил старался прочитать выражение лица пегаса, на случай если его лицо не будет соответствовать его ответу.

— Теперь все в порядке, у меня есть замена, которую нужно защищать и опекать. Она покинула гнездо и вернулась с чем-то замечательным. — Протянув одно крыло, он коснулся щеки Эсмеральды, отчего кобылка хихикнула. — Честно говоря, главное, чтобы Бизи была счастлива. Я знал, что когда-нибудь, рано или поздно, она расправит крылья и улетит. Так уж сложились обстоятельства.

Некоторая неловкость исчезла, но ненадолго.

— Так это нормально? Баттермилк и Баттер Фадж, я имею в виду. Кажется, они конкурируют.

— О, — голова Майти Миджа качнулась вверх-вниз, — совершенно нормально.

Когда ничего другого не последовало, Копперквик решил больше не поднимать этот вопрос. Эсмеральда подпрыгивала в своей переноске, но она уже не была такой энергичной, как раньше. Более того, казалось, что она слегка устала. Скоро ему придется бежать, а день уже казался длинным.

— Среди нас, пегасов, конкуренция естественна. Для нас это как дыхание. Все — спорт. Буквально все. — Мидж слегка встряхнулся, улыбнулся немного грустной улыбкой и заглянул в глаза Эсмеральды. — Фаджи хотела как-то наладить отношения с дочерью, и я сказал ей, чтобы она посоревновалась. Они соревновались, конечно. Слушай, я знаю, что недавно это звучало ужасно, но уверяю тебя, они хорошо относятся к этому. Я бы не хотел, чтобы было иначе. Это была наша попытка быть мультикультурными, а также мультиплеменными.

— Хочешь подержать ее? Подержать какое-то время? — Хотя Копперквик уже знал ответ на свой вопрос, он все равно спросил.

— С удовольствием, — ответил Майти Мидж с тем же энтузиазмом, что и Баттермилк. — Я бы очень этого хотел.

Баттермилк Оддбоди обладала великолепной огуречной мордой. Прозвенел звонок, и теперь у участников было пять минут, чтобы съесть как можно больше огурцов. Единственный разрешенный напиток? Только самый лучший, самый кислый огуречный рассол. Среди участников было довольно много беременных кобыл, и это не давало Копперквику покоя: не оказалась ли среди них Баттермилк.

Эсмеральда не проявляла никакого интереса к тому, чтобы смотреть, как другие едят огурцы, а довольствовалась тем, что сидела в траве вместе с Майти Мидж. Она не делала никаких попыток вырваться, не пыталась убежать. Маленькая кобылка сидела, повернув мордочку к солнцу, глаза ее были закрыты, а на мордочке виднелась безмятежная улыбка. Копперквик надеялся, что это признак того, что она вырастет — тихой, безмятежной, довольной тем, что солнце светит на нее. Это было бы идеально.

Любопытно, как одно воображаемое может создать другое. Копперквик смотрел только на Баттермилк; жизнь как будто размылась, стала нечеткой, и только ее он видел с какой-то ясностью. Она была добра к нему, любила его, когда это было трудно, сложно, и оставалась с ним в трудные времена. Он был обязан ей лучшими частями себя, и пока он смотрел, как она поглощает огурцы, его мысли были заняты предстоящей гонкой.

Все лучшее, что он мог предложить, означало победу в гонке.

В его голове пронеслась мысль о том, что он больше не отдельный индивид, а часть единого целого с Баттермилк и Эсмеральдой. Это стало пикантным моментом, одной из тех определяющих вех в жизни, прохождение которых означало зрелость. Он был неспособен к переменам, погряз в том, кем и чем он был раньше. Что же с ним произошло? Когда-то он пересек море в поисках новой жизни, а потом… в каком-то смысле остепенился.

Вздохнув, он подумал о своих планах быть вполне адекватным и средним, уважаемым пони. Быть исключительным — значит, часто предъявлять к себе требования. Но если не высовываться и держаться среднестатистической посредственности, то можно и не испытывать стрессов и давления исключительности. Он стремился к усредненности, а потом стал пони, довольствующимся одинаковостью.

Все это было прекрасно, но Баттермилк была исключительной во всех возможных отношениях.

Она очень сильно сопротивлялась, эта крошечная пегаска. Среди кобыл она выглядела как кобылка, а среди крепких тягловых земных пони — вдвойне, но была такой же свирепой. Ее мать была в два раза больше ее, и это создавало настоящую проблему с огурцами, поскольку огурцы были пропорционально больше для Баттермилк, чем для ее матери, Баттер Фадж. Это означало, что бедняжке Баттермилк приходилось работать в два раза больше, чтобы выполнить то, что ее мать делала с легкостью.

У Баттер Фадж целые огурцы исчезали за один раз, а Баттермилк приходилось делать два-три укуса подряд. Из-за кислинки огурцов трудно было открыть рот, а значит, действовал фактор морщинистости. Баттермилк, будучи меньше ростом, имела маленький рот, а значит, фактор морщинистости действовал на нее сильнее, и ей приходилось бороться с усадкой.

Копперквик восхищался ее боевым духом и понимал, что из-за своего маленького роста она находится в неравных условиях с окружающим миром. У Баттермилк был синдром маленькой пони, и она была задирой, которая только и ждала своей следующей большой битвы. Это касалось всех аспектов ее жизни — от любви к выбранной профессии до борьбы за добро и даже в спальне. Ни одно испытание не было слишком сложным.

Пегасы-колибри — очень похожие на колибри, с которыми их сравнивали, — были маленькими силачами. Яростные, в основном бесстрашные, агрессивные пушистые пигмеи из перьев и пуха, немного взбалмошные — и, как обнаружил Копперквик, идеальные товарищи. Настроение можно было регулировать с помощью сахара, что означало разнообразие. Кобыла с разным настроением, Баттермилк могла переходить от возбужденного состояния к мрачному, в зависимости от ситуации.

Эмоции Копперквика переполняли его. Он вспомнил, как все было, когда он был еще маленьким жеребенком. Воспоминания о доме пронеслись в его голове, как слишком быстрое слайд-шоу. От слез у него двоилось в глазах, а затем немного расплылось, когда первые настоящие воспоминания нахлынули на него потоком.

— Я скучаю по маме, — пробормотал он вслух.

Исчез его изысканный акцент — то самое, что давало ему шанс на лучшую жизнь. Выйдя на пристань, он сразу же попытался подражать окружающим его эквестрийцам. Здесь пони могли быть кем угодно, и Копперквик отчаянно хотел быть кем-то другим, чем он был. Его причины были любыми, какие только приходили ему в голову в данный момент, но со временем сформировалось нечто похожее на рассказ.

Что бы сказала его мать, Баноффи Пай, если бы увидела его сейчас? Почти заплаканного от воспоминаний? Она могла бы утешить его — на это был шанс, — а могла бы ударить его по голове и сказать, чтобы он встряхнулся. Жизнь в Ливерипуле далась ей нелегко. Грязный, покрытый копотью фабричный городок вытягивал из пони всю жизнь. Серое небо. Постоянный дождь. Мертвая трава, которая почти не росла и даже не существовала, потому что каждый свободный сантиметр был заасфальтирован или на нем был построен ряд домов, если не фабрика.

Он так торопился уехать — убежать от гнетущей серости. От бесконечных заводских рядов. Такова была жизнь в Ливерипуле; самые первые многоэтажные дома строились у стен фабрики, а затем разрастались вширь, как огромные, цепкие пальцы. Улицы были узкими, едва ли шире двух повозок, потому что важно было вместить как можно больше населения.

Эсмеральда знала широкие открытые пространства.

Копперквик бежал от такой гнетущей клаустрофобии, и сейчас он чувствовал ее. Он чувствовал, как возвращается ненавистное чувство замкнутости. Ощущение ловушки, в которой все его жизненные решения выстроились в аккуратные ряды, и все эти решения — не более чем иллюзии. Ои, Коппер, конечно, у тебя будут прекрасные возможности здесь, дома, — сказала ему мать незадолго до его отъезда. Ты можешь выбирать, на какой стороне улицы тебе жить — на четной или нечетной. Это многое говорит о пони, если он выбирает нечетную. Уважающий себя пони выбирает четную, понимаешь?

— Коппер?

Голос Майти Мидж вывел Копперквика из задумчивости.

— Коппер, ты в порядке? У тебя такой отрешенный взгляд. Как в газетах пишут.

— Я скучаю по маме, — повторил он.

Уши Майти Мидж нависли над его глазами, как крошечные пушистые козырьки. На мгновение его лицо стало стоическим, безэмоциональным, но затем его взгляд изменился так, что его невозможно было описать. Он огляделся по сторонам, его взгляд метнулся вправо, влево, вправо, еще раз вправо и снова влево. Он начал что-то говорить, его рот открылся, но после того, как челюсть один раз открылась и закрылась, наступила тишина. Все слова, которые можно было бы произнести в качестве заверения или утешения, так и остались невысказанными.

— Что я делаю? — Копперквик покачал головой. — Мне нужно взять себя в копыта. Я должен участвовать в гонке. Эсме рассчитывает на меня. Я не должен сейчас терять самообладание.

— Верно, Коппер. — Майти Мидж одобрительно кивнул. — Так держать. По-моему, так говорит Фаджи. Так держать. Глаза только вперед. Вот так.