Мы побеждаем

Мы побеждаем.

Мы лежим во все той же холодной грязи, в тех же самых наскоро отрытых окопах, что и всегда. Шаркаем по ним пузом, ползая с позиции на позицию, потому что никто уже не помнит, как ходить на прямых ногах. Мы засыпаем под разрывы падающих на нас артиллерийских снарядов, потому что знаем — это самое спокойное время, и можно выдохнуть и немного передохнуть. Ведь если летит не в тебя — то беспокоиться не о чем. А если в тебя — так тем более. Все равно не увернешься. Кого задевает — те раньше когда-то кричали, я помню, от боли. Сейчас не кричат. Зачем? Зовут только вкрадчиво: “медик! врача!” И те, когда подоспеют, наколдуют свое обычное чудо, и будешь дальше целехонький лежать в грязи. А не успеют — все равно будешь. Раньше, я помню, пытались еще хоронить, пытались и землянки копать, бруствера. Но что толку, когда все поле по три раза на дню взрывами на три аршина вглубь перепахивает? Сейчас только и успевай канавки от воронки до воронки выкапывать. И лучше бы тебе успевать ее прокопать, потому что кончится обстрел — начнется штурм.

Вот и сейчас: в ушах перестает звенеть — знать, тишина вокруг. Выглядываю чуток — и впрямь, вон они, полосатые, перебегают с места на место, да в нашу сторону, как тараканы. Даю в них очередь, так, на авось, не столько убить — замедлить. Не вижу, но знаю — они падают. Попал или нет — тут никогда не скажешь. Но те кто под пулями не падают, не вжимаются в спасительную грязь, они все равно упадут, но только один раз.

Перебираюсь на другую сторону воронки, даю еще очередь. Надо делать вид, что нас много тут. Не нужно им знать, что у нас резервов на всем фронте — только мы сами и есть.

Выглядываю — что-то их много идет, и странно как-то: группами подбираются, но среди каждой есть фигура потолще, всегда последней от земли отрывается, когда идут, а падает первой. Что-то важное. Приглядываюсь, и по каске мне прилетает, как кувалдой, что чуть шею не сворачивает. Снайпер. Прав он, засмотрелся я, засиделся на месте, нельзя так. Надо переползать. Соседний пулемет наш как раз что-то молчит.

У Ковальского ямка такая всегда удобная была, небольшая. Он ее еще окопал чуть, да хитро так, что фигушки ему туда что залетит. Сейчас смотрю — разворочено все. Прямое. Вон он лежит. Подползаю, молюсь — не дай Селестия разворотило! Но нет, целехонек, пулемет его. Прикрыл он его собой — значит хоть я поживу.

Полосатые совсем уж близко, слышу, как перекрикиваются на ихнем. Вдруг враз аж светлее стало, пахнуло гарью. Огнеметы! Смотрю — заливает мою воронку, откуда я до того стрелял. Только осторожничает пока, вижу — готов еще шарахнуться в сторону, вдруг что, как и прикрывающие. Нельзя их еще с пулемета залить, всех не скошу. А из воронки моей слышу — крик. Неужто Шкипер туда переполз? Больше некому. И полосатые слышат, и давай только веселее туда заливать. Орет Шкипер, вижу, выпрыгивает из воронки, спина у него горит, хвост горит, ничего не видит, не слышит от боли, побежал, так не к нашим, а в сторону полосатых, повалился, катается по земле, а те его даже добить не хотят, кобыльи дети. А мне их залить все еще нельзя, всех не скошу. Ну давайте, думаю, подойдите еще чутка ближе, туда где с моей стороны у вас укрытий шиш да и только! Осмелели. Подошли. Зажал гашетку, и как гора с плеч. Теперь сколько у меня от ленты патронов было, столько в них и дырок.

Клацнул затвор, когда последний патрон вышел, и сиганул я сразу, не думая, в сторону, подальше отсюда. Вовремя. С другой стороны струей пламени прямо где я был и залили. Чудом только хвост на подожгли. Бегу как могу ползком обратно в свою яму, больше некуда, а эти за мной. И как быть? Винтовку-то не прихватил — не успел бы, а к мелкашке на кобуре патроны еще неделю назад кончились… Точно, думаю, возьму шкиперовскую. Заворачиваю по траншее за угол, и чуть слезами не заливаюсь. От жара, да от тупости своей. Горит ведь здесь все. И за мной все горит — огнеметчик полосатый не отстает.

Достаю пустой ствол — а что делать? Сажусь поудобней. Жду. И вот он, морда полосатая. Увидел меня, да дуло ему в голову нацеленное — замер. На полсекунды. И ухмыльнулся. Тертый калач, понял. Нарочно медленно поднимает свой огнемет на меня — и сам вспыхивает, чуть не взрывается, превращаясь что в твой огненный шар. Вижу, позади него в отблесках пламени обгорелое лицо Ковальского. С моей винтовки тому в баки выстрелил. Спас меня. И тут же сам повалился наземь, с чистой совестью.

Вокруг снова начали рваться снаряды. Выдыхаю. Отбились.

Да только завтра придется еще тяжелее. Но надо держаться. Ради всех кто в тылу. Ради наших семей. Моей, Шкипера, Ковальского. Потому что наш фронт самый важный. Мы не можем отступить, потому что мы побеждаем.

Мы побеждаем.

Я снова повторяю это себе, я снова смотрю вперед, в сторону наших врагов, и замечаю там рогатые силуэты. Наши недавние союзники, бок о бок с которыми еще мой отец когда-то налетчиков-грифонов на северных границах бил, теперь обернулись против нас. Как и бизоны, и яки, и многие многие до них. Это может значить только одно: мы побеждаем. И наш фронт должен выстоять. Мэйнхеттонский фронт должен выстоять.

Вдалеке на фоне черной взрытой земли, копошащихся на них тараканьих силуэтов я замечаю, ползет что-то побольше. Техника. Колонны разбиваются на клинья, и идут в нашу сторону. Танки.

Лихорадочно соображаю, где, у кого, в чьей яме еще могла хоть какая взрывчатка остаться, ничего дельнее я этим монстрам предложить не смогу. Пока ползаю по нашим лабиринтам канав, как раз облепляюсь грязью достаточно, чтобы меня на ней увидеть можно было разве что наступив. Насобирал. На один точно хватит. Лучше один наверняка чем двоих никак. Теперь только подгадать, где залечь, где поедет, чтобы чтобы ровнехонько под ним быть? Присматриваюсь — стройно идут, прямо, как на марше. Залегаю в канавку между ямами, потоньше да поглубже, такую что и не видно ее особо, пока не наедешь. И жду.

Рычат. Все ближе. Лишь бы здесь поехал. Лишь бы не ошибся. Всем телом чувствую как дрожит земля, под ним, и подо мной. Обнимаю свою связочку как последнюю ценность, прощальный мой им подарок. И вот, меня забрызгивает грязью. Не вижу, но знаю, вот оно, его железное пузико, только копыто протянуть. Цепляю ему взведенную связку, да вот только он будто что неладное чувствует. Забуксовал о другой край моей канавки, шельма. Елозит у меня над головой, будто дразнит: угадай, раздавлю я тебя гусеницами напоследок, или взорву тебя твоей же связкой? Ну так а я даже гадать не стану: раз тебя с собой заберу, так меня все варианты устраивают!

Но нет, выкарабкался он. Отъехал. Да тогда и подорвался.

Танки нам не в новинку. Обстреливали мы их уже, со всего что есть, подарков им закидывали, в люк, да в любые другие их бойницы да отверстия. Так что они теперь чуть ли не полностью заваренные ездят, по приборам. Вот и стоит теперь такой заваренный, горит. И внутри все горят. И выбраться не могут. Ну нехай горят.

Но это только первые были. А с другими что делать? Взрывчатки-то все, нема. До пушек ползти? Так раскурочены давно все. И поздно. Ну, думаю, теперь только пехоту их ждать. Дополз до Ковальского. Одну гранату ему дал, в мертвецкий его хват, без чеки — удержит. Другую себе оставил, да и лежу рядом. Мертвым прикидываюсь. Оно очень хорошо получается, натурально, когда неделю не спал. Подойдут, заберем с приятелем еще пару предателей да вражин — уже хорошо.

Слышу — снова рык, едет очередной чуть не прямо на нас. Да вдруг — не пойму, что-то виднеется там, в небе. Летит, на нас, да на них. И тут танк этот ихний взрывается рядом, башню его аж на другую сторону воронки откидывает — эвона как раскурочило. И не только его — слышу, со всех сторон похожие взрывы раздаются. Я-то знаю, я по взрыву могу много чего различить. И вражины наши кричат со всех сторон, орут — перепугались! Понимаю — значит, наши на них налетели, спикировали с бомбами, каждому точно по подарочку накинули, а крыши-то у них тонкие, не сдержали. И правда: рядом со мной пегас приземляется. В чистой голубой форме, не как моя — десять слоев грязи. Но что-то есть в ней странное. Слишком уж парадно выглядит, как и он сам. Такими ровными да резко квадратными только парадные офицеры выглядят, у которых вся служба — красиво ровнение держать. Приглядываюсь получше, и припоминаю: точно! Не часто их увидишь. Бо́лты. Элитные наши ВВС. Я как гранату без чеки сжимал, так ею ему и салютую.

Выручили они нас сегодня. Отбились. Мы все еще побеждаем.

Да только к вечеру радость-то наша все больше понимаем замещается. Если наши Кантерлотские бо́лты здесь, то кто же столицу охраняет? Неужто сдают? Но если могут столицу сдавать, так значит остальное все и подавно уже сдали. И семьи, что мою, что Шкипера, что Ковальского, уже может быть давно грифоны отловили.

Болты много по нашим канавам летают, допытываются, кто из нас с какой части, подразделения. Кто у нас командир. Но да кто ж из нас что из этого помнит? Мы знаем только одно: мы давно все здесь одна часть, с номером последняя. И командиров у нас переменилось столько, что каждый уж запоминать-то бросил. Приказ-то все равно один: ни шагу назад.

Порасспрашивали они нас, передали все своему, подзатихли, да потом снова давай летать, речь нашего общего, нового командира передавали. Вместе с солдатской кашей, да патронами. Вот у них он хороший попался. Говорил то, что мы сами и так понимали. Мол, да, столицу сдают, и остальное все сдают — это правда. Но это ловушка такая для наших врагов. Чтобы время выиграть. Потому что мы к победе сейчас близки как никогда. И боится он, командир наш, не что в тылу у нас никого не останется, а что враг на эту ловушку не клюнет, и нас продолжит штурмовать с удвоенной силой! Ведь что с того, что не будет у нас тыла, за который воевать можно? Здесь ведь сейчас, прямо на этом поле, история решается! Мы за страну воюем! За всю нашу историю! Нельзя нам сейчас целую историю посрамить, всех предков своих посрамить, предать все, за что они, и мы, воевали! Война-то давно идет. И что же, на нас все кончится, в последний момент из-за нас проиграем? Нет! Наш фронт выстоит! Мэйнхеттонский фронт выстоит!

Мы почти победили.

Сегодня на стороне врага я увидел их. Мышекрылов. Побратимов наших. Лучших друзей за всю нашу историю. Тех, кому сама родная сестра нашей принцессы Селестии покровительствует, и кем всегда правила. Значит и они друг против друга пошли. А это может значить только одно: прав наш командир. Мы почти победили.

Эх, а у меня ведь зятек мышекрыл. Интересно, есть он там сейчас? Я точно знаю, они народ ночной. И значит не видать нам теперь до самого конца ни сна не отдыха. Враги наши, предатели, сменяться могут. Отдыхать могут. А мы — нет. Но это ничего. Нам ведь еще совсем чуть-чуть продержаться. Мы ведь почти победили.

Опять артобстрел прекратился. Сейчас снова на штурм пойдут. И что я вижу? Там, за ордами мельтешащих тараканов с полосками, рогами, мышиными крыльями, за новыми стройными колоннами танков шагает что-то еще. Новое. Страшное. Больше танка, больше целого ДОТа, перебирает огромными ногами паучьими, да орудиями в нашу сторону целит. И не один он там такой. Все мы знали, что они те еще выдумщики на технику. Ну так и мы не лыком шиты. Где там моя последняя граната? Зададим им в последний раз.

Подходят. Все ближе и ближе. Ничто их не берет. Даже будь у нас что-нибудь новое да современное — не взяло бы. Нам только и остается, что не быть простой мишенью. Прожить как можно дольше. Потому что Мэйнхеттенский фронт должен выстоять. Потому что мы побеждаем.

Я бросаю последний взгляд на небо и вижу, что-то бликует. И тянется за ним шлейф дыма. И, наконец, слезы радости проступают у меня на глазах. Я знаю — это наша ракета. Значит, мы выстояли! Мы успели, а они — нет! Мы смогли, дали нашим ученым достаточно времени! И ракета наша, она не одна. Их десятки. И все разлетаются вокруг, в сторону противников. Штурмующие останавливаются, замирают. Они тоже все уже поняли. Паникуют, кричат что-то ихнем, разбегаются — не мудрено: в нашу сторону одна из ракет тоже летит. На нашу землю. Ну и что с того, если это значит что летит она на голову наших врагов?

Мы победили!

Но я замечаю и кое-что еще. И это немного тревожит.

Летят и еще ракеты, с другой, их стороны. В нас.

Все вокруг испарилось в один момент. И будто остановилось, испаренное, само время. Я должен был умереть, но почему-то не умер. Продолжал лежать в привычной мягкой грязи. Я лежал и видел вершину холма, безымянную высоту что мы так рьяно обороняли. И там, на ней, нашу Селестию. И вместе с ней других бессмертных бессменных правителей всех остальных стран. Они стоят кружком, там, наверху, и сквозь пепел и дым пробивается вниз столб света, осеняя только одну, нашу принцессу. И, хоть я уже перестал верить своим глазам, но могу поклясться, я видел золотой кубок и лавровый венок, спускающиеся к ней.

— Хорошая игра, — поздравил ее зебринский Цезарь.

— Спасибо, спасибо, — не переставала улыбаться она, поправляя венок и удобнее обнимая кубок.

— Да тебе просто с местом повезло! — недовольно сплюнула Кризалис, но ее тут же осадила Луна:

— Как будто тебе не повезло. Место еще реализовать надо. И должна признать, ставить на взаимное уничтожение и победу по очкам было довольно умно.

— Мы ведь в самом начале обговаривали условия. Не космический же корабль с таким ограничением по времени строить!

— Да, действительно хорошая игра, — подвел итог Кервидерийский царь.

Повисла неловкая пауза.

Все смотрели друг на друга, осматривались на выжженную пустошь вокруг. В воздухе раздался и остался подвешен вопрос:

— И что теперь?..