"Дружба сильнее Войны!", Часть I: В преддверии бури.

Глава II. Княжна Жорстковицкая.

«Была весна, мы встретились случайноТы молод был, а я совсем дитя!..»- Народная песня.

На следующий же день отряд пана Несвижского вместе с братьями Литевско уже был на пути к Лодзинам. Вскоре после них Чигривилль покинула вместе с купеческим караваном и чета Земирежских.
О ней читатель ещё услышит позже, а теперь давайте же взглянем на поручика и двух братьев.

В лесах, по которым они шли, голые ещё деревья окружали вечнозелёные ели, — и те рядом с чёрными, уродливыми стволами выглядели будто бы жёнами богатых чистопородных, разодетыми в парчу и шёлк.
Тотчас же ему вспомнилась возлюбленная Рарита Досколович, — такая прекрасная, и такая далёкая...
Да, эта прелестница многих офицеров очаровала своими жгучими, синими, как бесконечное море, очами. Один раз Ян даже дрался из-за неё с паном Маховицким, — рейтарским поручиком по прозванию «маленький рыцарь». По счастью, они разошлись миром, — даже не успев выхватить катары, иначе никогда не стали бы они задушевными товарищами, которые не раз спасали друг другу жизни.
Ах, воздух родины — чистый и свежий... Наконец-то можно вдохнуть его полной грудью.
Этот воздух бодрил, прогонял прочь всю усталость и вселял новые силы. И хотя небо над путниками хмурилось и мрачнело, спрятавшись за густым покровом облаков, Ян чувствовал себя превосходно.
— Говорят, — начал Влодек Литевско, подойдя к Яну и едва не задев его своим огромным клэймором, — будет большая война с кайруфцем...
— Может и так статься, — ответил пан Несвижский. погружённый в свои мысли.
— Дай же Бог, дай же Бог... — вздохнул Влодек и расправил свои длинные усы. — Ежели на Кайруф пойдём, то и беспокойства на Запорожской Вольнице улягутся. Битяши, сдаётся мне, не преминут вместе с нами на проклятых псов выступить...
— Я ведь недавно был в Кайруфском Ханстве с посольством, — заметил светлогривый пегас, глядя в небеса. — Чего от кайруфцев ожидать, пан Литевско, сказать не могу... То ли в страхе они, то ли к походу готовятся... Да и сам хан чего замышляет, неясно.
— Дай же Бог, — повторил бурый пегас, — дай же Бог такую войну на славу всему солецизму, а мне, горемычному, дай обет свой исполнить...
— А какой же, ты, сударь обет дал? — навострил уши Ян.
— Он, видишь ли, три головы вздумал срубить, — вмешался в разговор брат Влодека, Длуго.
— Да, сударь, таков мой обет, — подтвердил Влодек. Его голос подрагивал от благоговения. — Обет целомудрия, — он помолчал. — Поклялся я, братушка, пресветлому Богу, что на Солнце пребывает, что до тех пор, пока подобно славному своему предку, Сайубасо Литевско, трёх голов одним взмахом не срублю, о кобылах и помышлять не буду.
— И как, твоя милость, — ухмыльнулся Несвижский, — не раздобыл ещё трёх голов?
— Видит Бог, велико моё терпение и старания, но две головы — бывало, а трёх... Как не было, так и нет... — Литевско понурил голову и горько-горько вздохнул.
— О-о-о-о... — жёлтый пегас махнул хвостом и насмешливо улыбнулся. — Непросто же тебе, пан Влодек, при дворе его княжеской милости, Доминика Черешецкого, хранить обет свой будет. При княжеском дворе столько барышень прекрасных, сколько и звёзд, пожалуй, на небесах нет. А глазками как стреляют, а сколько прелести в них, сколько красы, сколько изящества...
— Святой Боже, святой Боже... — пробормотал Влодек и осенил себя священным знамением. — Дай мне сил и духа, чтобы все испытания, посланные тобою, снести...
— А ты, твоя милость, — обратился Ян к Длуго, — никаких обетов не давал?
— Нет, пан Несвижский, заболел я, что ли? — ответил тот с равнодушием.
Когда Влодек одарил его гневным взором, он утомлённо вздохнул и добавил:
— Ну, почти. Уф... — он поморщился. — Таков уж род наш, Литевских, что поколение за поколением всегда двое близнецов, два жеребца нарождаются...
— Ужель ли? — удивился молодой поручик. — И сколько у вас это продолжается?
— Четыре, или пять поколений, — Дискорд их знает, — ответил Литевско, раздосадованный тем, что его перебили. — Так вот, и в роду нашем давний обычай, что брат за братом, что бы ни случилось, всегда должен следовать, и крови своей заместо братской крови чтоб пролить не страшился.
— Хм, — задумался зеленоглазый пегас, — а как быть, ежели от обоих братьев потомство пошло?
— Меж теми двумя близнецами земли будут поделены, и те два близнеца фамилию Литевско достойны будут носить, чей отец первым потомство породит... — произнёс бесстрастным голосом Длуго заученные наизусть слова.
И тогда, наконец, осознал Ян, откуда та отчуждённость, та едва заметная тень неприязни меж двумя братьями. Осознал он, что с самого рождения посеяло семена раздора между ними...

Соперничество — вот что написано им на роду. Соперничество за звание того, чьи сыны будут называться полноправными владетелями родовых земель. Но так как оба, оба они свято чтили и берегли обычаи и свою честь, то не могли они отступиться друг от друга и разъехаться по разным частям света в поисках славы и супруги.
И поручик им очень сочувствовал.
И ещё жальче пану Несвижскому было Влодека. Видел он, что это рыцарь первейший, что недурён он собой, что сила в нём, невиданная доселе... Зачем же он принял столь странный для молодого чистопородного обет, взвалил на свою могучую спину столь тяжкое бремя?
Минутная ли гордыня овладела пылким разумом рыцаря? Желание ли прославиться, стать будто бы «готовым на всё ради солецизма мучеником» в глазах остальных?
Или же привела его к этому решению вера? Глубокая, искренняя и незыблемая вера? Вера, которой всё нипочём, вера, которая способна как сокрушать армии, так и исцелять раны?
Ян склонялся к последнему.
Брат же его, Длуго, вызывал у пана Несвижского куда меньше приязни. Его молчаливость и замкнутость создавали впечатление, будто бы он что-то скрывает, будто не желает рассказывать о себе чего-то.
Впрочем, Длуго ещё предстоит удивить Яна, но — позже...

— Однако ж, — сказал вдруг молодой поручик, — отчего ты, твоя милость Длуго, до сих пор даму сердца себе не отыскал?
— Эге, куда там! — отмахнулся тот с печальным вздохом. — Не найти теперь чистых дев, всё сплошь распутство, падение нравов и совершенное неуважение ко всему достойному!...
...Вот те раз. Такого Ян не ожидал...
Повисло краткое, неловкое молчание. Поручик задумался.
— В таком случае, панове, хочу сообщить вам радостную весть! — воскликнул Ян. Братья обернули к нему свои головы. — Грядёт война, и, ежели ты, пан Влодек, под знамёнами ясновельможного князя Черешецкого трёх голов не найдёшь, то, вестимо, нигде не отыщешь. А ты, пан Длуго, только при княжеском дворе свою даму и встретишь, пожалуй. Благочестивых и благородных кобыл там сколько душе угодно, так что — выше нос, братцы!
От таких радостных новостей братья повеселели — широкая улыбка заиграла на морде Влодека, ну а Длуго будто бы ухмыльнулся. Впервые за всё время.
Казалось, что сама погода обрадовалась этим вестям: солнце, которое словно побаивалось вылезать из-за облаков, светило всё ярче и ярче. Сияние, яркое, будто свет тысяч свечей в Сиятельном храме в День Святых Угодников, пробивалось даже в леса, сквозь сплетённые меж собою ветки голых деревьев.
Вдруг, Длуго резко остановился, словно охотничья собака, учуявшая добычу. Уши его и крылья мигом взвились вверх. Бурый пегас вытянулся и застыл, — он прислушивался.
Яну, как солдату, что за свой век побывал во многих стычках, не нужно было слов. Он гаркнул вполголоса:
— Стой!..
Жеребцы застыли, — они будто бы превратились в каменные изваяния.
Некоторое время не было ни звука. Только шептал, бормотал ветер, и вдалеке куковала кукушка...
Поручик взглянул на Длуго с недоверием.
Вдруг он вздрогнул: вдалеке раздались какие-то свирепые крики.
Солдаты с тревогой переглядывались меж собой. Заговорить и нарушить тишину они не смели.
— За мной! — шепнул Ян. — Оружие наизготовку!
Земля загудела от топота многочисленных ног. Сухие прошлогодние листья взвились вверх в каком-то витиеватом танце, а угрюмые, чёрные ветки колебались, — они как будто бы угрожали отряду неминуемой карой.
Кричать вдалеке перестали, но солдатский нюх — верный воинский спутник с незапамятных времён, нашёптывал всем на ухо: «это неспроста!..»
И в том, что драки не избежать, не сомневался уже никто.
Наконец, кто-то снова крикнул, но уже совсем поблизости. Ян выхватил катар из ножен и с осторожностью направился вперёд.
Когда же он выглянул из-за дерева, то увидел, как на лесной поляне сгрудились в кучу и выхватили оружие около десятка пони. Их окружала стая древесных волков.
Звери скалили свои уродливые морды, сверкали свирепыми глазами, похожими на два крохотных солнца, — но не наступали. Ни та, ни другая сторона не осмеливалась нападать: волки ждали знака своего вожака, а охотники надеялись, что волки испугаются и убегут обратно в лес.
Пан Несвижский, в отличие от противников, не сомневался ни в чём.
Он взмыл в небо и ринулся на волков. По лесу прокатился его громкий крик:
— Бей-руби!
Звери поначалу взвыли, знаменуя начало охоты, — и бросились в бой. Но когда оглушительная пальба из самопалов смешалась с криками охотников, воем, рыком волков и топотом лап и копыт, то звери струхнули. Проявилась их трусливая природа.
Волки поняли, что враг превосходит их. Они поджали свои куцые хвосты, похожие на косматые, растопыренные ветви, и в беспорядке побежали во тьму чащи.
Никто из пони, по счастью, не пострадал: сопротивление зверей сломалось в считанные секунды, словно сухое деревце. Преследовать древесных волков не стали — от этих странных, диких и злобных зверей мало толка, кроме... дров. И такая древесина много пользы навряд ли принесёт — больно уж она непрочная, недолговечная.
— Милостивые государи! — услышал Ян хриплый, торопливый оклик.
Поручик водворил катар в ножны, обернулся, и увидел... жеребца?
Нет, не жеребца... Впрочем, не услышь он голоса этой немолодой серебошкурой пони, он бы без сомнений назвал её жеребцом — настолько жеребоподобны были чёрты её морды, слегка закрытые чёрным капюшоном.
— Благодарю вас за спасение, благородные рыцари, — продолжала кобыла, окинув горящим взором поручика и его товарищей. — Если бы не вы, даже не знаю, ушли бы мы с сынами и челядью живыми.
— Мы — верные солдаты ясновельможного князя Доминика Черешецкого, сударыня. — С почтением молвил Ян. — Помогать — наша важнейшая стезя. Но позвольте же узнать, с кем имею удовольствие вести беседу?
— Я — вдовствующая княгиня Анна Жорстковицкая, а это, — она указала копытом на пятерых подошедших молодцов, в чертах которых было что-то общее, угловатое, — сыны мои, Назар, Микита, Иван, Тимофий и Филон.
— Для нас большая честь приветствовать ваших милостей, — заговорили те наперебой, — окажите милость, любезные, не побрезгуйте нашим простым гостеприимством, покорно просим в недостойные наши пороги...
— Ян Несвижский, — в привычном для себя представительном тоне ответил Ян. — Те два рыцаря, что идут со мною — братья Длуго и Влодек Литевско.
Меж тем он раздумывал над предложением сыновей княгини. Уже смеркалось, а перевести дух путникам бы не помешало. Как-никак, они прошагали уже весь день, а идти им ещё день-два уж наверняка. Впрочем, члены семейства Жорстковицких, как и их челядь, носили простую одежду, — а манеры разговора и поведения также выдавали в них пони не особо утончённых...
Однако буйный ветер вымел прочь из головы пана Несвижского последние семена сомнения, — стоило ему только взглянуть поверх голов семейства Жорстковицких и... обомлеть.

Увиденное им не поддаётся никакому описанию. Ян даже не сразу поверил своим глазам, — как мы порой не верим старым друзьям, когда те, как нам кажется, решили нас разыграть.
Сперва он подумал: «не сплю ли я?» а затем: «земное ли существо стоит передо мной? может, мерещится мне это?».
Ибо он увидел кобылку невиданной красоты.
Что такое голубые глаза Рариты Досколович по сравнению с лазурными очами этой прекрасной девы? Ничто, словно пресное озеро перед безбрежным морем.
И в бездонном море этих глаз плескалась простота, — но не та грубая простота, с которой сквернословит неотёсанный кабатчик, а святая простота. Простота добрая и самоотверженная, словно заботливая мать.
И именно такая простота в те лихие времена, когда даже святая святых — жизнь, ценилась едва-едва, освещала вокруг себя дорогу. Как разгоняют ночную тьму первые лучи солнца, так рассеивает вокруг себя густую мглу корысти, лжи и коварства яркая, путеводная звезда непорочной простоты.
Помимо простодушия, глаза её выражали мечтательность и спокойную, кроткую печаль. И почему-то Яну очень хотелось утешить её, успокоить...
— А это... — громкий и резкий голос княгини Жорстковицкой вывел нашего героя из забытья.
Лишь тогда догадался Ян, что застыл он, будто вкопанный, на одном месте, будучи не в силах и слова вымолвить.
— ...Падчерица моя, Дарина, — продолжила Анна с таким холодным равнодушием, — даже небрежностью, что пылкий поручик почувствовал лёгкий укол в сердце.
Вблизи прекрасная кобылка ещё более походила на ангела. Её мягкая и розовая, словно наилучший шёлк, шёрстка, казалось, слегка поблёскивала в лучах закатного солнца. Длинная грива княжны ниспадала ей ниже живота. Её пушистый хвост доходил чуть ли не до земли, струился вниз розовым водопадом.
Одежда на ней больше подходила жеребцу — но, впрочем, оно и ясно. Жорстковицкие отправились скорее на охоту, нежели на бал.
— Эм... — замялась скромная кобылка, после чего потупила взор своих бездонных очей и неловко шаркнула копытом. — Спасибо тебе за спасение... великодушный рыцарь...
Голос её притих, да так, что едва-едва можно было разобрать хотя бы два слова.
— Если бы не ты... — пискнула она, — Нам было бы... э... очень, очень плохо...
— Для меня большая честь, — молвил с почтением Ян, — милостивая панна, оказать тебе услугу.
— Не стоит... — пробормотала пунцовая от смущения княжна и отвернулась. — Правда-правда, не стоит...
Если бы робость окрыляла, то княжна без труда воспарила бы до самого солнца.
— Дарина! — гаркнула Анна, у которой княжна, судя по всему, не была на хорошем счету. — Пойди, распорядись, мы скоро пойдём.
Та повиновалась. Впрочем, уходя, она бросила на пана Несвижского такой светлый, такой проникновенный взгляд, что сердце его подпрыгнуло в груди, а дыхание спёрло.
— Так что же, благородные рыцари? — продолжала княгина Жорстковицкая. — Можем ли мы рассчитывать на ваше радушие? Не побрезгуете ли вы нашим простым хлебосольством?
Эти слова вернули разомлевшего Яна на землю. Он, наконец, вспомнил о житейских заботах.
— Я и мои спутники, — ответил он, думая о княжне, — будем только рады вкусить плодов вашего щедрого гостеприимства.
— Эге, сынки! — раздался зычный крик Анны. — Грузите мёртвых волков в телегу, мы возвращаемся домой!
Сыновья её, которые (на всякий случай) отвесили новые поклоны «благородным рыцарям», направились к бездыханным трупам и помогли слугам взвалить их на телегу.

Наконец, они отправились в путь, к усадьбе Жорстковичи — владению старой, вдовой княгини. Шествие вскоре смешалось — порядок нарушился, солдаты завели беседы меж собой или же со слугами княгини. Изредка раздавались оглушительные взрывы смеха, — то некоторые жолнеры разговаривали с сыновьями Анны Жорстковицкой. Они вскорости сошлись с княжичами; как-никак, земляки.
Все беседовали между собой, и на Яна никто не обращал внимания.
Поручик некоторое время делал вид, что прислушивается к разговорам других.
Впрочем, до него доносились лишь несвязные отголоски слов, как будто бы кто-то заткнул ему уши, — ведь покоя ему теперь не давала одна лишь мысль: как заговорить с прелестной княжной?
Да! Он, — рыцарь, — бесшабашный, словно бойцовский петух, не мог подступиться к прекрасной, робкой кобылке!
Масла в огонь подливало то, что она неотступно следовала за своей мачехой, — а пан Несвижский понимал, что не стоит обнаруживать свою приязнь к княжне рядом со строгой Анной. Ведь та, не дай Бог, может и осерчать! А портить отношения с гостеприимными чистопородными ему отнюдь не хотелось.
И, — как знать, шёл бы он так целую вечность, как вдруг громкие возгласы и топот копыт впереди, на дороге, отвлекли его от измышлений.
— Тю! Сиромахо! — воскликнула радостно княгиня. — Где ж тебя Дискорд носит?
К ним приблизился небольшой вооружённый отряд. По одеждам, чубам и шапкам в них узнавались реестровые битяши.
Впереди них мчался богато разодетый единорог. Грива его, усы и хвост растрепались, и казались ещё чернее в ночи, которая уже окутывала покровом мглы Эквестрию.
Сквозь сумерки Ян уже не мог разобрать цвета его шерсти, — как и глаз, прикрытых папахой и тёмной чёлкой.
— Прости, мать, мы спешили, как могли... — задыхаясь, ответил ей тот, кого Анна назвала «Сиромахой». — У вас все в порядке?
— Не бойся, сынку. Эти ясновельможные рыцари спасли нас от лютых зверей.
— Хорошо, мать, — выдохнул чернявый битяш. — Хорошо.
При этом он смерил презрительным взглядом отряд пана Несвижского. Такая дерзость не ускользнула от внимания Яна, — он нахмурился и посмотрел на княжну.
Её прекрасную мордочку сковал холодный, крепкий лёд испуга. Дарина дышала быстро и неровно, — она будто бы пыталась забиться куда-нибудь, — лишь бы подальше от Сиромахи.
Жёлтый пегас подошёл к ней и спросил:
— Могу ли я полюбопытствовать, что так испугало любезную панну?
Своего волнения он старался не показывать.
— Ой! — пискнула Дарина и подняла взгляд на Яна.
Глаза её широко расширились — то ли от того, что её чуткая душа услыхала сочувствие в его словах, то ли просто от внезапного появления собеседника.
— Великодушный рыцарь... — голос её, нежный и трепетный, как бабочка, дрожал. — Держитесь... от него... подальше...
Под «ним» панночка, конечно же, подразумевала зловещего Сиромаху.
Сейчас он смирно шёл рядом с Анной и Влодеком, но поручик почему-то не сомневался, что он вот-вот сделает какую-нибудь подлость.
— Отчего же, панна Дарина? — спросил он.
— Это... это сущий изверг... — прошептала та и посмотрела в глаза Яну. Её лазурные очи увлажнились горячими слезами. — Сущий изверг...
Она помолчала, собираясь с духом. Пристальный взгляд пегаса её ободрил, и она пояснила:
— Он как-то раз... провинившегося слугу... напополам разрубил... — Дарина всхлипнула.
Ужасная картина отпечаталась в её памяти, словно древний след в камне, — и до сих пор не покинула её сознания...

О, каким могучим гневом в ту минуту воспылало пламенное сердце Яна!
Да, повидал он немало смертей, — и порой очень мучительных. Более того — их причиною нередко был и он сам. Но может ли молодой рыцарь простить тому, кто ниже его по происхождению, такое оскорбление дамы?!
Пан Несвижский оглянулся в поисках нахального битяша.
Но как же он удивился, когда обнаружил, что тот шагает рядом с ним.
Сиромахо шёл молча. Он вперил хищный взгляд в Яна.
Жёлтому пегасу даже вдруг померещилось, что не пони это вовсе, а угрюмый призрак — порождение ночи и мрака. В его глазах, — зелёных, как и у Яна, читалась такая неприязнь, что, казалось, они мерцали в темноте.
Единорог прижал уши, его ноздри разгорячённо раздувались.
— Отойди от неё, треклятый велячишка, — прошипел он со злобой, — если не хочешь издохнуть, как собака!
Это была последняя капля.
Пан Несвижский, будучи скорым на принятие решений, отскочил от битяша и выхватил катар.
— Только подойди, мясоед проклятый, — процедил он сквозь зубы. — Я тебя научу уму-разуму!
Битяш заревел, как медведь, обнажил оружие и ринулся на своего противника буйным вихрем мелькающей стали.
Ещё немного — и на рыхлую землю хлынет алым водопадом кровь ...
— Сиромахо, Дискорд тебя побери! Да что же с тобой такое?!
То закричала княгиня. Её властный голос отрезвил Богдана, словно ушат студёной воды.
Буря стихла, даже не начавшись.
Шествие замерло.
Повисла

тишина.
Некоторое время противники переводили дух и с ненавистью разглядывали друг друга. Вдруг битяш впихнул катар обратно в ножны и прорычал что-то невнятное.
— Сиромахо!! — потребовала Анна Жорстковицкая. — Отправляйся к усадьбе и приготовь там всё к нашему приезду! Быстро!
— Ладно, мать. — Ответил тот с угрюмым видом.
Тотчас же его и след простыл.
— Совсем битяш голову потерял, — махнула копытом княгиня. — Ты уж не гневайся, рыцарь, больно уж горяч наш Богдан. Кровь у него кипит...
— Ещё немного, — пробормотал Ян, — и я бы его кровопусканием полечил... Госпожа Жорстковицкая, — обратился он к княгине, — а кто это таков этот Богдан? Битяш у вас на службе?
— Это же соколик мой ясный! Богдан Сиромахо! — сказала Анна с гордостью. — Подполковник битяшский. Голова у него бедовая, но сердце смелое. Люб он всем нам, как сын родной.
Тут-то воспоминания об этом имени воскресли у пана Несвижского в голове, точно феникс из пепла.
Ну конечно, Сиромахо! Атаман Богдан Сиромахо!
Он уже слышал это имя — и да, трудно было его не услышать, ибо слава о нём гремела по всей Делькрайне. Битяши в нём души не чаяли — ибо то был во всех походах военных первый молодец, первый смельчак и первый гуляка.
Не одним уж набегом верховодил он, а сколько упрятано у него по дремучим лесам и тёмным ярам всяких богатств? Эге! Кто перечтёт, кто прознает?
«Что ж, — подумал Ян и нахмурился. — И не таких бивали. Пусть только подойдёт; клянусь, не дам ему спуску...»

Тьма опустилась на землю, — притом такая, что ни зги не видно было. Зажгли факелы, — с ними и шли. Шествие заискрилось огоньками, словно стайка светлячков.
Наконец, показалась вдалеке и деревенька. Её приветливые огни светились, маячили в сумраке, точно яркие звёзды в ночном небе.
Отряд прошёл сквозь ветхую деревеньку и вошёл в ворота усадьбы, где их сразу обступила толпа гомонящей челяди. Но на них Ян не смотрел, — он вглядывался в темноту, разыскивая глазами буйного атамана, «ясного сокола»...
Один раз пегас вроде бы даже заметил его чёрную гриву в толпе, но Богдан тотчас же куда-то запропал — и был таков.
Меж тем путников пригласили пройти в саму усадьбу. Здание покосилось, похилилось, — и его кособокость навевала неведомую тоску. Но, стоило пану Несвижскому войти в сам дом, то его сомнения развеялись, как дым походного костерка в ветреный день.
Вся просторная гостевая горница была обильно изукрашена — и, эге, чего там только не было!
На стенах мерцало драгоценными каменьями богатое оружие. Узорчатые ковры покрывали дощатый пол, радовали глаз своими затейливыми золотыми рисунками, — под стать роскошным коврам кайруфского хана. Богатым вещицам и безделушкам здесь не было числа, — точно листьям в лесу. Посреди широкой горенки стоял большой дубовый стол, за который и усадили почётных гостей — Яна, Длуго и Влодека.
Прошло несколько времени. Слуги не спешили с разноской блюд, да и хозяев всё не было и не было.
Поручик обменялся обеспокоенными взглядами со своими товарищами; уж не задумали ли подлые чистопородные взять их в полон и потребовать выкуп? А ведь и такое нередко случалось в тот суровый век. Наш герой уж стал с недоверием коситься на двери и окна, ожидая предательской пули...
По счастию, никаких подобных гнусностей Жорстковицкие не затеяли — просто в соседней комнате случился у них важный разговор.

Княгиня вместе с Богданом зашла в пустую комнату. Анна удостоверилась, что никто не подслушивает, и затворила вслед за атаманом дверь.
— Ты что, битяш, сбесился? Совсем сдурел? — отчеканила она. Её горящий взгляд пронзал Сиромаху, точно острое копьё.
— Мать! — воскликнул тот и стиснул зубы от осознания собственного бессилия. — Если этот велячишка ещё раз хоть взглянет на розовогривую, я... Я...
Богдан вскинул гриву и стукнул копытом по деревянному полу. Он часто задышал. Сдерживать гнев ему удавалось всё хуже и хуже.
— Опомнись, Богдан! — оборвала его княгиня. — Он завтра уедет, а ты останешься. Поумерь свой пыл, кобылка всё равно твоя будет. Слово наше дороже золота, помни!
— Не могу... — простонал Богдан и повалился на лавку, устланную шкурами. — Как посмотрю на него, так и обуревает злоба, будто Дискорд проклятый забавляется... Душа... душа ноет...
— Терпи, битяш! Терпи... — сказала княгиня. — Если хоть один волос с головы этого офицера упадёт, то страшный князь тут камня на камне не оставит. И нас, и себя погубишь.
— Хорошо, — молвил битяш и встал с лавки. Он был спокоен, как лес в безветренную погоду. — Хорошо. Слаще мёда буду для них, обещаю. Велячишка от меня ни единого взгляда неприязненного не получит. И пусть он глядит сколько угодно на княжну — ни слова не скажу ему, зубом не скрипну!
— Ну, вот и славно, — улыбнулась сереброшкурая земная. — Я знала, соколик ты мой, что не посрамишь ты нашей чести. Пойдём же к гостям, они, небось, заждались!

Они прошли в просторную горницу, где пятеро сыновей вовсю старались занять гостей разговором. Впрочем, их попытки успехом не увенчались.
Ян оглянулся на атамана и вздрогнул: в нём он вдруг увидел себя.
Тёмно-жёлтая шкура, зелёные, как два изумруда, глаза...
Только если грива поручика была светлой, как ячмень, то грива Сиромахи была черна, как тёмная ночь.
Взоры соперников пересеклись. Ян ожидал в этих глазах увидеть ненависть, неприязнь, злобу, — но в глазах атамана плескалось лишь обходительное спокойствие. Лёгкая, приветливая улыбка играла на его морде.
«Куда же девалась его злость?» — спрашивал про себя пан Несвижский.
Княгиня заняла место во главе стола, а Сиромахо сел напротив Яна. Тотчас же откуда ни возьмись, появились слуги с блюдами. А вот, из-за небольшой дверцы выглянула, словно рассветное солнце из-за горизонта, княжна. Мордочка её светилась от тихого счастья. Она, звонко цокая копытцами, пошла к столу и села около...
Пана Несвижского.
Богдан нахмурился и втихомолку фыркнул, — но этого никто не заметил.
Яна же теперь, кроме прекрасной Дарины, вообще ничто не заботило. Так хорошо ему стало на душе, когда он почувствовал совсем поблизости от себя жар её трепетного тела...
Он был так счастлив, что, казалось, улыбался бы вечно!
— Поднимем же, гости дорогие, наши кубки за князя Доминика Черешецкого, благодетеля нашего и покровителя! — возгласила Анна Жорстковицкая.
— За князя! — грянул в ответ хор голосов.
На некоторое время всё затихло — трапезничающие прикладывались к кубкам с душистой медовухой. Хмель ударил в голову Яну, но он вовсе этого и не заметил — любовь пьянила его сильнее всякого напитка.
— Слышал я, — заговорил Сиромахо тоном радушного хозяина, — что ты, твоя милость пан Несвижский, из Кайруфа возвращаешься?
— Да, — ответил жёлтошкурый пегас.
— Ходят слухи, что ежели война с кайруфцем начнётся, то князь-воевода на него первым войско поведёт, — сказал Богдан и окинул всех задорным взглядом. — Эх, вволю мы тогда у неверных псов в гостях погуляем!
— Погуляем в гостях! — воскликнули разом княжичи. — Да так погуляем, что долго ещё их хозяин будет над разбитыми горшками и кувшинами плакаться!
— Так выпьем же за то, панове! — крикнул Влодек с улыбкою. — Дай же Бог такую войну на славу всем нам!
— Выпьем! — дружный вопль был ему ответом. — Дай же Бог!
Ян, невольно, — повинуясь какому-то внутреннему зову, прижимался к княжне всё ближе и ближе.
Та заливалась милым румянцем.
Разумеется, чуткая Дарина чувствовала то, что творится с Яном, — чувствовала всем сердцем и душой, — и оттого она расцветала, словно цветок под солнечными лучами. С очаровательной робостью отводила княжна взгляд, — но, будучи не в силах сдержать сердечный порыв, тут же водворяла его на прежнее место. Дыхание её всё учащалось и учащалось: она не верила своему счастью.
— Великодушный рыцарь... — прошептала она и в смущении отвела взгляд. — Попробуй вон тех пирожков, я их... сама готовила...
— Если это принесёт панне удовольствие, — молвил тихо Ян, — то это для меня тоже будет величайшим счастьем.
Он взял один пирожок и отправил его к себе в рот. Дарина пискнула что-то в ответ и зарделась.
Как вести себя, она не знала.
Пирожок и в самом деле оказался весьма неплох, но вкуса его Ян не почувствовал.
Меж тем рядом с ними разговаривали о войне, то и дело поднимали чары, произносили зычные здравницы за королеву, гетманов и многих других вельможных князей. Поручик тоже время от времени восклицал «выпьем!» и прикладывался к кубку, — но делал он это, не думая.

...Богдан Сиромахо тоже не участвовал в разговорах.
Буря гнева по-волчьи завывала в ушах атамана. Трескучие молнии плясали в его глазах. Его разум заволокли чёрные тучи.
Ревность. Его сердце глодала беспощадная, чёрная ревность.
Сейчас он ненавидел всех и вся...

Вдруг, княгиня хлопнула в копыта. В горницу вошли музыканты.
— Эй вы, хлопцы! — весело закричала она. — Сыграйте нам, — да так, чтоб душа радовалась!
Музыканты расселись по лавкам и переглянулись.
Один из них начал играть; замурлыкала переливчатая балалайка. Запела за ней, словно птица, пронзительная скрипка, залились радостным свистом певучие свирели и мерно затрещал гулкий бубен.
И — эге! всё это объединилось в такое волшебное созвучие!.. Музыка эта бодрила, точно хорошее вино, — от неё кипела кровь в жилах, а на голову накатывал такой прилив радости, что, пожалуй, от пляса сумел бы удержаться только древний старец.
О, как переменилась тут же красавица-княжна! Каким весельем заискрились её очи! Куда ушла вся та робость, вся та тихая печаль? Будто и не было их никогда! В томительном предвкушении танца праздничная улыбка украсила её мордочку, — она даже стала тихо пищать от восторга.
Её грива, как померещилось Яну, вдруг стала пышной и кудрявой.
Ян улыбнулся Дарине и изящным жестом пригласил её на танец.

...Он в упор не замечал Сиромахи. А волна ярости, меж тем, кипела, пенилась и шипела в голове молодого атамана...

И задрожал пол, затряслись стены от безудержной пляски и стука копыт. Княжичи разобрали кобылок-служанок, а княгиня по-жеребячьи выплясывала в середине круга, то приседая на копытах, то разудало вскакивая. От её оглушительного топота звенела посуда, а она всё восклицала:
— Эй, вы, хлопцы! Ещё играй, ещё! Не жалей инструмента!
Голубые очи Дарины искрились радостью, она вовсю заливалась задорным смехом. Её танец мог показаться беспорядочным и путаным, — она то вдруг едва не сбивала Яна с ног, то вдруг вырастала словно из-под земли там, где её быть не должно.
Но поручик чувствовал себя рядом с княжной так, как будто бы он вдруг очутился в другом, беззаботном мире, — в мире, полном веселья и смеха.
И ему было легко.
На её глуповатые шалости — на то, что Дарина вдруг расталкивала всех вокруг (без какого-либо злого умысла), на то, что один раз она вообще она убежала невесть куда и перепрыгнула через лавку с восторженным визгом, никто не обращал внимания. Все лишь улыбались.
Один раз Ян даже услышал, как кто-то, полушутя, сказал:
— Обычная Дарина!
Веселье не утихало ещё долго. Плясуны закончили уже несколько танцев, а никто, казалось, и не устал вовсе.

...Но кое-кому было не до веселья...

Если Влодек не мог повеселиться вместе со всеми только из-за своего обета целомудрия, а Длуго — из-за собственных, неведомых никому соображений, то Богдану мешала животная злоба.
Злоба... дикая, страшная злоба охватила его целиком, опутала своими тяжёлыми цепями.
Копыто атамана невольно потянулось к катару.
Сердце его стучало, как копыта во время неистовой скачки. Дыхание его сбилось.
Перед взором Сиромахи всё помутнилось...
И посреди всех плясунов он видел лишь одну пару. А в этой паре лишь одного пони — своего соперника.
Он должен умереть.
Иначе атаман сойдёт с ума.
И, подобно тому, как незадачливый путник становится жертвой дикого грифона, так последние остатки здравого смысла сражались в голове молодого атамана со страшными помыслами... «Остановись!» — кричал ему Рассудок. «Успокойся!» — восклицал Разум.
«Вперёд... — шептала предательская Ревность елейным голосом. — Вперёд. Убей наглого велячишку, чего же ты ждёшь, битяш?»
Напрасно тянется к оружию своему путник. Напрасно он пытается спастись. Грифон, — этот ужасный зверь, — порождение диких лесов и горных пиков, не знает жалости.
Несчастному путнику грозит верная погибель...