Оживший кошмар
9. Когда заходит солнце
Тело Селестии покоилось на широкой постели, укрытое белоснежным покрывалом, в тишине, нарушаемой лишь приглушённым дыханием и всхлипами. Комнаты не озаряли ни факелы, ни волшебный свет — лишь слабое, мягкое сияние, исходившее от самой лежащей. Её грива уже не колыхалась вечным светом, а лишь тихо спускалась на подушки, как опавшие лепестки с когда-то цветущего дерева.
Уткнувшись лицом в её шею, Голден Фезер дрожала всем телом. Слёзы пропитали ткань покрывала, впитались в солнечную гриву, но она не могла и не хотела сдерживаться.
— Я… я не могу, — прошептала она, скорее себе, чем кому-то ещё. — Ты не можешь… оставить нас вот так…
В стороне, у окна, в полутени стояла Луна. Её тёмные глаза следили за каждым движением сестры, за каждым вздохом, за каждым дрожанием ресниц, которые так и не открылись. На лице Луны не было ни слёз, ни гнева — только тишина, глубокая, как звёздное небо.
Именно в эту тишину ворвалась Твайлайт Спаркл.
— Принцесса! — её голос сорвался, и прежде чем Луна успела что-либо сказать, молодой аликорн бросился вперёд, остановившись, как от удара, при виде безжизненно лежащей Селестии. — Н-нет… нет, пожалуйста, скажите, что это не то, чем кажется… Скажите, что она просто спит…!
Твайлайт прижалась к Луне, её голос дрожал, как пламя на ветру.
— Скажите… пожалуйста, скажите, что она в порядке…
Луна молча обвила её крылом, позволив ей уткнуться в плечо.
— Жива, — тихо произнесла она, как будто каждое слово вытаскивало из неё частичку сил. — Но её разум… не здесь. Он ускользнул вглубь себя, в бездну, где нет времени. Кома, Твайлайт. Это может быть неделя, месяц… или вечность.
Твайлайт всхлипнула:
— Но… как же теперь?.. Что мы будем делать без неё?..
— Мы сделаем то, что она делала тысячу лет. Мы защитим Эквестрию. Я встану на дозор за неё, как она стояла, когда я была в изгнании. До поры до времени… мы не позволим народу узнать. Паника лишь усугубит положение.
— Ты… хочешь, чтобы я молчала?.. — Твайлайт отстранилась, с трудом поднимая взгляд, полный тревоги и неуверенности.
— Прошу тебя, — кивнула Луна. — Я уже известила тех, кто должен знать: Совет, администрацию, глав колледжей магии… Все они восприняли это тяжело, но… согласились помочь. Канцлер Нейсей возьмёт часть публичных обязанностей. И ты, Твайлайт… ты всё ещё принцесса. Я не хочу нагружать тебя, но и не могу не просить тебя о помощи.
— А кому я теперь буду писать уроки дружбы?.. — горько спросила Твайлайт. — У кого спрашивать совета?.. На чьё плечо опереться, когда всё рушится?
— Я заменю её. И пусть мои советы будут менее мудры, а слова менее ласковы… но сестра хотела, чтобы ты продолжала путь. Она спланировала для тебя всю жизнь, и теперь… лучшее, что ты можешь сделать — двигаться дальше.
— Это будет непросто… — наконец ответила Твайлайт. — Но я… я должна знать. Что произошло? Почему?.. Как?
Луна перевела взгляд на Голден Фезер, всё ещё рыдающую, вцепившуюся в гриву Селестии, а затем — на стоящую в углу Муншэдоу.
— Идём, — сказала она, поднимаясь. — Я расскажу тебе всё. Но не здесь.
Тишина, окутывающая покои, казалась тяжелей любого укора. Лишь всхлипывание Голден Фезер раздавалось глухо и беспомощно, срываясь с её губ, как будто из глубины самой души. Она всё ещё лежала, уткнувшись в неподвижное тело своей наставницы — матери, покровительницы и части её самой. Ткань одеяла была тёплой от слёз, но сама она уже едва ощущала холод мира вокруг.
Мягкие шаги прервали тишину. Муншэдоу подошла медленно, будто ступала по льду, готовому треснуть от одного взгляда. Она протянула копыто, коснулась плеча сестры — лёгкое, почти воздушное прикосновение.
— Мне жаль, — прошептала она едва слышно. — Правда, мне так жаль…
Но Голден резко вскинула крыло, сбрасывая её касание.
— Жаль?! — выкрикнула она с отчаянием. — За что ты так с ней? За что ты это сделала?! Она ведь… Она ведь только добра тебе желала! Она буквально всё сделала, что бы твоя жизнь была счастливой и беззаботной!
Муншэдоу отступила, слёзы хлынули из глаз, застилая взгляд, делая расплывчатым очертание той, кто когда-то звалась её сестрой.
— Я… я не помню… — выдохнула она. — Я бы никогда… я клянусь…
— Ложь! — рявкнула Голден. — Она была мне не просто матерью! Не просто наставницей! Она была мной! Частью меня! Большей частью! — голос её задрожал, перешёл в плач. — А ты… ты едва не убила того, кто был мне дороже жизни…
Муншэдоу сжала копыта перед собой, как будто молилась.
— Скажи, что мне сделать? Что угодно! Накажи меня, крикни, ударь… только скажи, как мне искупить…
Голден Фезер отвернулась, сквозь зубы процедив:
— Уйди, оставь меня в покое, просто исчезни.
— Голден, прошу тебя… — Муншэдоу сделала шаг ближе. — Я… Я не хотела. Я просто хотела понять… найти себя… Ты же знаешь, ты всегда была у меня одна…
— И ты ушла. Ты ушла туда без меня. Не сказав мне ни слова. Даже не подумав, что тебя могли бы остановить. Что я могла бы остановить тебя!
— Я не знала… Я не думала… — Муншэдоу задыхалась от слов. — Не отрекайся от меня… Мы же сёстры! Я… у меня больше никого нет!
Голден Фезер молчала. Затем медленно подняла заплаканные глаза на неё, в них уже не было ни гнева, ни ярости — только усталость.
— Ты называла меня сестрой. — Голос её стал глухим, будто уходил вглубь каменной стены. — Но всегда думала только о себе. Пока я изо всех сил держала тебя на плаву, вытаскивала из твоей скорлупы, боялась потерять тебя — ты… ты просто жила, как будто я была декорацией в твоей драме. Я пыталась быть для тебя опорой, тенью, светом — кем угодно… Лишь бы ты не ушла совсем. А ты…
Муншэдоу опустила голову.
— Это не так…
— Это так. — Голден шагнула ближе, теперь их разделяло всего несколько сантиметров. — Это ты никогда не считала меня своей семьёй. Тебе всё было мало. Всё казалось ложью. Всё нужно было раскопать, понять, дожать. Но знаешь что?
Она вскинула подбородок.
— Маленькая Голден, та, что росла рядом с тобой, была настоящей. Я была настоящей. И я старалась — ради тебя. А ты… ты просто не видела.
Слёзы снова побежали по щекам Муншэдоу, и голос её сорвался.
— Я не хотела… пожалуйста…
— Ты заслужила этот шрам, — прошептала Голден. — И отношение Луны тоже. Я больше не могу. Просто… не могу.
Она отвернулась. И в этой тишине, наполненной только плачем, Муншэдоу больше не нашла в себе сил говорить. Она дрогнула — и, всхлипнув, побежала прочь, исчезая в темноте коридора, как исчезает тень под луной.
Голден осталась одна — в тишине, в пустоте и наедине с той, что теперь спала за гранью звёзд.
Она шла по коридорам, будто тонущая в чёрнилах сумерек, тщетно вглядываясь в каждый распахнутый дверной проём, вслушиваясь в отголоски шагов, в надежде — призрачной и уже почти безнадёжной — услышать знакомый голос. Имя одно вертелось у неё на губах, но она не решалась произнести его вслух. Фларри… Фларри Харт. Последняя искра в этом ледяном дворце, кто, быть может, не смотрела на неё с ужасом или презрением. Её маленький островок надежды.
Но пустота шептала в ответ. Комнаты были безмолвны. Зал, где обычно звучал лёгкий смех молодой принцессы, — опустел. Подушки смяты, канделябры потушены. Ни её, ни её родителей — как будто их и не было.
Она металась из зала в зал, всё быстрее, всё отчаянней. Проносилась мимо растерянных стражников, не слыша их приветствий, не замечая взгляды — настороженные, испуганные. Но только спустя время, остановившись, задыхаясь от рыданий и беготни, осмелилась спросить одного из слуг.
Ответ был прост, как удар копытом в грудь:
— Они уехали, миледи. Несколько часов назад. Почти сразу после… после того как вас нашли у замка двух сестёр.
Она застыла. В ушах будто зашумел ветер, выдувая всё изнутри. Не было прощания. Не было даже записки. Ни Фларри, ни её родители не посчитали нужным остаться, дождаться, взглянуть… сказать хоть слово. Лишь тишина.
Все были заняты — конечно. Когда сама правительница страны лежит без сознания, у каждого пони есть десяток более важных дел и задач, помимо потерянной и забытой всеми единорожки. У каждого, кроме этой самой единорожки...
Сестра… сестра сказала всё, что было на сердце — и больше не желала иметь с ней ничего общего.
Фларри — тоже ушла.
Её родители… теперь, вероятно, в лучшем случае, боялись её.
А в худшем — винили во всём произошедшем.
И никто, никто даже не заметил, как она перенесла свои вещи — немногочисленные, как оказалось — в крошечную коморку внизу дворца, подальше от сестры, что бы не провоцировать лишний раз её гнев. Без окон. С деревянными стенами, впитавшими в себя вековую сырость и пыль. Место, где прятались когда-то слуги от гнева придворных.
Накрывшись старым одеялом, она опустилась на тонкий матрас, свернувшись калачиком. Тишина снова наступила, уже окончательная, и с ней пришли слёзы. Не шумные, не истеричные — тихие, почти беззвучные, но отчаянные.
Она ненавидела себя. До боли, до рези в горле, до желания исчезнуть. За всё, что было. За всё, что могла изменить, но не захотела.
— У меня была жизнь… — прошептала она в темноту. — Была. Светлая, простая, счастливая. Но я… я хотела большего. Всё было мало… Всегда было мало…
Губы дрожали. Одеяло не согревало.
— Я всё заслужила, — шептала она вновь и вновь, будто мантру. — Всё заслужила. Сама…
И больше ничего не оставалось. Ни воспоминаний, ни любви, ни прощения. Только сны. Только там она ещё оставалась той, кем мечтала быть. Там — в темно-синем дворце из звёзд и света — она всё ещё была прекрасной и великой королевой, парящей над балконами и улыбкой освещающей небо. Там её встречали восторженные подданные. Там звенела музыка.
И среди толпы — он. Таинственный единорог с тёмной гривой, склоняющийся перед ней с грацией древних эпох, мягко целующий её копыто. Его глаза — полны безмолвного обожания, его голос — вальс, в который он уносил её прочь от всего, кружась с ней под звёздами, как будто времени больше не существовало.
И, может быть, только там, среди этого сна, она всё ещё жила.
А здесь — была лишь коморка. И одеяло, пахнущее пылью.
И тишина.