Нортляндские записи.

Запись третья.

That’s what they call
Wasting the time
Losing the head
That’s what they like
As reason to cry
Cannot forget
Falling down from grace they burn in a liquid atmosphere

Центр города, площадь рядом с высоченной деревянной, похожей на католический костел, ратушей. Снег валит, кажется, вообще изо всей щелей, мешая глазам выцепить во тьме, которая совершенно плюет на наши костерки-доходяг, малейшее движение. Я ужасно замерз, и поэтому еще крепче сжимаю винтовку, которую, похоже, уже не в состоянии отпустить. Руки задубели так, что карандаш кажется мне просто несправедливо тонким, не умещающемся между пальцев. Бумага мокрая, карандаш проделывает в ней неэстетичные дырки, будто кляксы.

Город одновременно похож и на Киев времен Петлюровщины, и на Сити-17. В окнах домов, если они, конечно, сохранились, эти самые окна, а это необязательно, нет света. Никакого. Вообще. Когда началась вся эта катавасия, город был неимоверно живым, но несколько дней кромешного ада сделали из него призрака с пустыми глазницами оконных рам, наблюдающими за нашими хилыми костерками.

Костерков много, по всему городу. Но они слабые, будто и сами не верят, что все закончиться хорошо. Такие же мысли посещают и тех, кто рядом с этими костерками сидит. Вообще, всех нас обуревает просто нестерпимое уныние, падение. Мне, к примеру, страшно. И жалко себя.

Если с утра ничего не изменилось, в Отголоске насчитывается около пяти-шести крупных очагов хоть какого-то сопротивления. В непосредственной видимости от нас, в левом повороте от ратуши, там, где я всего неделю назад покупал выпечку в милой кофейне, тоже видны отблески языков пламени. Иногда мы видим, как кто-то с той стороны мигает нам масляным фонарем, будто пытаясь подать сигнал азбуки Морзе. Но эти мигания, похоже, не несут никакого скрытого смысла. Это просто нехитрый способ показать своим, что костер горит не зря. Что там еще кто есть, способный стрелять. И это единственный способ хоть как-то держать связь. До ближайшего костра всего-то метров сто с копейками, но только эти сто метров пробежать совершенно невозможно. Даже ночью, когда наступает в Отголоске хоть какое-то натянутое спокойствие.

Центр города держат три очага: наш, центральный, восточный, тот, который мигает в сотне метров, и западный, вестей от которого мы не слышали с шести вечера. Где-то совсем далеко временами стреляют одиночными, из винтовки. Пони с винтовкой, что может быть нелепее? Это все нагромождение из стали, ремешков и тряпок, в которое заковано бедное существо, какая мерзость. Будь проклят тот, кто принес в этот мир войну. Война для тупиковых веток эволюции, за приматами из моего мира, которые вообразили, что им дана власть уничтожать себе подобных. Война закреплена за мной, и я единственный в этой вселенной, кому позволено умирать на войне. У меня и руки на то, чтобы винтовку держать и затвор дергать. А вы даже толком убивать не умеете, тогда зачем надо было начинать?

Несколько минут назад, с севера, вдруг застрекотало так, что я весь задрожал. Это заработал где-то на окраинах города мой единственный, потерянный пару дней назад пулемет. Но он долго не прожил, несколько секунд раздавалась бешеная канонада, но потом вдруг произошло очевидное: он захлебнулся. И замолчал, не издав более ни звука.

Это ввело всех в прострацию, я только что отошел от нервной дрожи в коленях. Накатил ранее притупленный ожиданием страх, что вот, сейчас попрут. А ночь – это вовсе не наше время. Оно ничье, и то, только потому, что нашим противникам иногда надо отдыхать. Конечно, различия между днем и ночью в этих широтах относительные, но днем, к примеру, все-таки восходит на горизонте маленькое неловкое солнышко. А вот ночью наступает просто лютый пушной зверь, иногда разбавляемый красивым северным сиянием. Но сияния я боюсь теперь, как огня. Местные кочевники, с которыми мы теперь играем в осаду, принимают сияние, как послание их бога, и сразу рвутся в бой. Первая ночь нашей войны в Отголоске началась именно с красивых переливающихся небесных волн.

Местные к темным ночам привыкли, поэтому, при особом желании, они бы могли на нас наседать круглые сутки. Но что-то их от этого пока отговаривает.

Снег так и лепит в глаза, я уже просто злой от этого. И бумагу уже не знаю, как от стихии спрятать: она уже вся в мокрых пятнах, которые прокалываются карандашом без всяких проблем. Зря я его сегодня точил.

С сочным шлепком падает в костер полено, я аж вздрагиваю, как пугливый заяц. Но потом прихожу в себя. Костер сначала слегка тускнеет, прижатый тяжелой деревяшкой, но кто-то сердобольно присыпает полено щепками, и огонек весело оживает вновь. Я выдыхаю. И так каждый раз, выстраивая в ночи свой новый распорядок дня. Если повезет, ближе к утру, я смогу забраться в дом напротив, спрятаться в каких-нибудь обломках, и вполне мирно поспать три-четыре часа. Но это как пойдет, если нас не отрежут.

В бинокль открывается паршивый вид. Небо, ранее звездное и чистое, закрыто дымом от пожарищ, хотя сами пожары давно уже окончены. Местами к небу тянутся черные струйки. На скале, где когда-то стоял лагерь, я могу различить груду покореженного металла: это стоят, покрытые снегом, останки первого пулемета. Одна из первых жертв этой битвы, жертва не врага, но халатности. Или просто глупости, потому что пулемет подорвался на ящике снарядов для нарезной артиллерии. Вот это анекдот!

Вдалеке опять стрельнули из винтовки. Раз. Два. Третий. Смешанное чувство: одновременно и радость, что в этом паршивом городе, в этом капкане, есть кто-то свой, и звериный страх, что сейчас начнется. Что эта стрельба взбесит кочевников, что они рванут в атаку, и что все мы тут поляжем гарантированно.

Я смотрю на часы, взятые у Гено. И замечаю неприятное: часы остановились. По циферблату дорогих карманных, где каждая стрелка сделана в виде двух принцесс, правительниц Эквестрии, пошла ужасная, похожая на молнию, трещина. Потом в кармане шинели я нахожу и причину трещины: маленький складной ледоруб. Правда в кармане ледоруб был ни фига не сложен, что и повлияло на кончину отличных часов.

Странно, когда это случилось? Наверное, когда я поскользнулся пару часов назад, перебегая по окопу, ведущему к ратуше. Там есть такой паршивенький участок, где можно себе и ногу сломать при должном умении.

Часы жалко, но я, плюнув, выкидываю их в кучку мусора. Мусор специфический: бинты с красными подтеками, скляночки. Гильз нет, но о особенность местной войны. В моем мире был такой крайне умный оружейник Дрейзе, который создавал игольчатые ружья. Как и говорит название, внутри затвора была иголочка, которая протыкала бумажную гильзу. Так вот, тут гильзы тоже бумажные, но хитрые. От гильзы остается только медный наконечник с капсюлем, остальное сгорает, выбрасывая пулю. Это крайне неэффективно, в общем-то, но пусть таким и остается. Не хватало нам здесь оружия, которое убивает однозначно и наповал.

Со стороны деревянной баррикады, ведущей на улицу Медной трубы, взвивается в небо осветительная ракета. В небе она распадается на пяток таких же, и они светят, подобно множеству очень ярких и близких звезд.

Освещает и наши укрепления. Оказывается, что то, на чем я пишу это все, является поваленным комодом. А вокруг меня другие предметы мебели, нагроможденные друг на друга, как памятник Бременским музыкантам.

Пони спят. Не все, конечно, но многие. И это жалкое зрелище. Они похожи на объемные комочки меха, представьте себе мокрую кошку. Так примерно выглядят эти бойцы Экспедиционного корпуса. Сирые и убогие. Повалившиеся без чувств и уставшие, как собаки.

Мне их глубоко жаль. Но я не знаю их имен. Я знаю имя Эдмунда, моего друга и соратника, главного моего защитника в этих условиях. Он и так был немолод, но теперь совершенно постарел, выглядел, как свалявшаяся мочалка. Но, с другой стороны, он был весьма и весьма удачлив, да и сейчас показывает чудеса Фортуны. Он ведь не получил ни одного ранения, ни одной травмы.

Но я верю, что если кому и суждено выбраться из этого ада, так это Эдмунду.

Мне позволяют идти к огню. Хватит стоять у паршивого комода, я дождался своей очереди на получение тепла.

*
Начиналось все, как в лучших военных фильмах.

За день до боевых действий. По улицам Отголоска ползут навязчивые слухи, мол, где-то у реки рыболовы видели кочевников. Майор Гено обеспокоен всем этим, патрули на улицах усиливаются дополнительными силами, паникеров сразу хватают за шкирку и тащат в штаб, где с ними проводится разъяснительная беседа. Иногда с запугиванием, если персонаж уж совсем осоловелый.

Но мы все беспокоимся. Даже если все эти истории всего лишь утка, ее кто-то пустил. А значит, пытается дестабилизировать ситуацию.

Из-за всего этого пошли невкусные слушки и по роте. Все чаще на улицах встречались мною случаи братания. На моих глазах рядовой из штурмового взвода продал жителю города, в котором явно угадывались черты местного, подсумок с патронами. За позолоченный подсвечник. При этом боец улыбался, как дурак. Изнеженная жизнь в любви и дружбе. В Нортляндии не работает.

Вопрос с такими вот «братаниями» разбирали на собрании штаба. Гено держался молодцом, сопляку-коммерсанту всучили почти неделю гауптвахты на хлебе и воде. Патроны пошли забирать два бугая из артиллерийского.

Ближе к вечеру взвод разведки, ушедший в северные леса, вернулся с далеко не утешительными новостями. Слухи в городе оказались частично правдивы. Действительно, в десятке миль от города по течению реки, которую даже со скалы не видно, такая она маленькая, замечены скопления кочевников.

У страха глаза велики, говорят. И это был тот самый случай. Разведка насчитала немногим больше двадцати голов противника, что вкупе с моими пулеметами, обещало нам победу. Причем легкую и бескровную. Нас с самого начала этой войны учили, что кочевники страдают арифметическим кретинизмом, готовы вдесятером легко напасть на колонну корпуса, получить по ушам, и гордо оставить свои копыта на поле боя. И, что обидно, мы верили! Поверили в безнаказанность и защищенность и в этот раз. Конечно, Гено все сделал толково: сразу, как пришла новость, по окопам, вырытым в первые дни держания города, распределили солдат. Со скалы, майор приказал снимать один из пулеметов, ставить его в траншею, гнать меня на первую линию обороны. Видимо, надеялись просто скосить атаку врага одним единственным пулеметом. Чтож, это разумно. Второй пулемет остался на вершине, мало ли что. Эдмунд обещал за ним присмотреть.

За ночь фактически изменили всю систему обороны. Раньше Гено полагался больше на внутригородские патрули, пресекающие все возможные нарушения. Это могло позволить держать город под абсолютным контролем. Но, если честно, в корне неправильно было мировоззрение.

Прибывая в город, мы не ожидали такого процента именно местных жителей. Все-таки, города, в большинстве своем, здесь строят прибывшие из-за бугра. Местные жители либо готовы жить в таких городах, и со временем ассимилируются, либо бросают все и уходят в леса занимать бандитизмом.

А Отголосок оказался на редкость «коренным» городком. То есть, иностранцев тут было всего около сорока процентов. Что и сыграло свою роль в построении последующего плана удержания населенного пункта.

Как показала Чечня в моем мире, если тебе дали защищать поселок, где большинство жителей той же национальности и вероисповедания, что и враги, от которых ты их защищаешь, жди беды. В лице ножа в спину.

И таким образом, фронт войны разросся до трехсот шестидесяти градусов, чего мы не ожидали. Срочно придумали все эти патрули и прочее. Ситуация в городе хоть и была совершенно смиренной, но витало в воздухе что-то, пропахивающее гнильем.

Итак, с окраин города сняли большинство патрулей и перевели их в окопы к северу. Окопы до этого пустовали, ужасно уродовали пейзаж, но сейчас, хорошо это или плохо, хотя бы стали использоваться по назначению.

В траншею спустился и я. Для меня она была неудобной, все-таки, рост. Поэтому приходилось в ней перемещаться, согнувшись в три погибели. И стрелять мне придется, видимо, сидя. Предвкушая это, с позволения сказать, счастье, я лопаткой вырыл в окопе некоторое углубление, куда мог приткнуть ноги.

Ночь прошла спокойно. Только земля в этих широтах холодная, к утру я стал заметно сипеть, а нос предательски заложил насморк. Не удивлюсь, если в один из таких ну просто отличных деньков, я застужусь к черту.

Потом, ближе к полудню, вернулась из очередного похода разведка. Сказали, следует ждать противника через пару часов. Я заранее заставил своего пулеметчика застегнуться в пулемет, мало ли что. Он всем своим видом показывал, что не рад такому обстоятельству, но я отвесил ему по уху – самое время всем показывать свой норов, в окопе.

Еще через час по уху съездили уже мне. Сделал это Гено, весь на нервах, с нервным тиком на левый глаз, он это сделал скорее для профилактики. Перед боем в нем просыпался педант такой силы, что его можно было сбрасывать на врага, как информационную бомбу.

А еще через полчаса…

Увидел их Секкуя, кажется. По крайней мере, он первый крикнул:

— Лес, господа!

Мой пулеметчик вдруг икнул, да так громко, что мне стало страшно. Я уперся глазами в бинокль, стараясь увидеть тех самых кочевников. Которых мне, в общем-то, так и не довелось увидеть до этого, по крайней мере, вживую.

Они выглядели как кентавры в низкобюджетных фантастических фильмах. То есть все такие брутальные, мощные, но при этом неоправданно искусственные и просто ненастоящие. Среди них не было единорогов и пегасов, хотя, чему я удивляясь, так получилось, что оные сконцентрированы в основном в Эквестрии, но не в таких закоулках мира. Некоторые из них, видимо, вожди, были облачены в странные одежды, представляющие собой просто груду меха и цветастых тряпок, а со спин их свисало на ремнях оружие. Никакого огнестрела – только копья. Мечи, копья, кажется, что-то вроде арбалета. Да, компания попалась колоритная, можно провести достаточно справедливую аналогию с варварами, которые, кстати, даже будучи варварами, порушили Римскую империю. Но двадцать голов – это смешно, если ты идешь брать город, где засела сотня вооруженных винтовками воинов.

Я спешно приказал выставлять упреждение на среднюю дальность, тут было немногим больше четырехсот метров. Пока что карты в нашу пользу, на таком расстоянии пулемет отправляет пульки достаточно кучно, чтобы не думать о лишних нюансах. А вот если бы противник был дальше, допустим, в метрах семистах, пришлось бы сейчас ломать голову над удачным углом.

Кочевники не двигались. Вообще себя никак не проявляли. Просто стояли. Ничем, вроде бы, не отличаясь от тех, кто сидит в окопе в физиологическом плане. Такие же все кукольные, будто игрушечные, но при этом такие воинственные, что можно было весь окоп завалить кирпичами. А за ними развивался стяг: огромное страшное чудовище на ткани, такое противное, что на лице моего пулеметчика и его помощника появились гримасы. У него было непростительно много ног, многим больше пяти пар, оно было чешуйчатым, но чешуя была красная, похожая на геральдические щиты, сшитые вместе сумасшедшим кузнецом. Морда этой рисованной сволочи была зверской, вытянутой, что шланг, с длиннющим языком, на конце которого сверкал самоцветами зуб.

Гено сухо кивнул, тактично толкнув кого-то слева от меня в плечо. Мне искренне жаль беднягу, которому придется давать предупредительный залп – пони далеко не лучшие в стрельбе на дальние расстояния, с этим, с позволения сказать, оружием.

Если вы когда-нибудь стреляли из винтовки, что это ощущение не забывается. Это как ощущение равновесия во время езды на велосипеде, или чувство, при котором первый раз ведешь машину. Чувство какой-то безграничной власти. В руках винтовка лежит очень хорошо, и ты действительно чувствуешь всю ее мощь, заложенную в эту машинку для убийства. И просто упиваешься этим, ведь ты сейчас решаешь, что именно сделает эта винтовка, куда уйдет пуля.

Интересно, а пони, ведь они фактически не держат винтовку, они чувствуют всю эту власть и мощь, скрытую в стволе?

Но случилось непредвиденное. Пуля, заместо того, чтобы вжикнуть, и улететь в какое-нибудь дерево, врезалась в землю, подняв снежный фейерверк, в паре метров от племени. Со стороны это выглядело грозно, но я понимал, что смятение творящееся сейчас в душке горе-стрелка сейчас доведет его до истерики, черт возьми, он действительно знатно опростоволосился.

Но мне не суждено было повесить атаку взбесившихся коренных жителей на неумелую спину. Потому что, постояв некоторое время, которое мне казалось просто часами, хотя таковым, конечно, не являлось, кочевники медленно вернулись в лес. Боя не произошло.

Это вселяло призрачную надежду, что нам уже не придется в ближайшие дни все-таки заниматься тем, зачем нас сюда всех прислали.

*
Ночью большинство моего расчета отправилось на скалу наблюдать за просто неописуемой красоты полярным сиянием, а мы с Эдмундом решили, что этого добра можно будет и после наглядеться до крови из глаз. У Эдмунда, кажется, были дела где-то в квартале Стальных труб, где он стал как-то слишком часто проводить время в одной милой книжной лавке. Кажется, ему понравилась продавщица, она ему так мило улыбалась.

Что касается меня, у меня просто болела голова. Наверное, сказывалось то, что ночь я провел в окопе. А простуда очень любезно дождалась, пока я выберусь из траншеи, чтобы напасть на меня.

Я отправился на постоялый двор, где квартировали офицеры. На первом этаже, третья дверь налево за стойкой. Заперся изнутри, полчаса я накачивался обезболивающим, которое нашлось в солдатской аптечке, чтобы можно было хотя бы задремать. В итоге, я отключился, даже не расстелив постель.

Мне снилась какая-то наркомания, как часто и бывает во время внезапной болезни. Сначала было что-то яркое, похожее на калейдоскоп, потом я стрелял в деревья, а попадал в какую-то странную комнату, абсолютно темную, с факелом, воткнутым посередине пола. И читал слова, написанные над выходами из нее. А потом я бегал по железной дороге, пытаясь догнать поезд, потому что было в этом поезде что-то важное для меня. И каждый раз, когда я был всего в сантиметре от спасительной ручки на двери вагона, локомотив вдруг обретал новые силы, и я опять преодолевал метры до этой ручки. Потом, я вдруг понял, что у меня есть в другой руке топор и попытался зацепиться им за ручку, но вместо этого нечаянно разрубил веревку, и на меня, с ужасным грохотом, упал тяжеленный мешок с песком.

От этого я и проснулся. Правда, был это вовсе и не мешок, но ужасная канонада, которая, кажется, гремела прямо над ухом. Я вскочил, озираясь по сторонам, а рядом, совсем рядом, так гремело, что я был готов упасть на землю, закрыв лицо руками.

Я знаю этот грохот. Так гремят разрывающиеся снаряды.

У кочевников нет даже знаний о порохе. Неужели, по нам бьют свои?

Выбегая из комнаты, я забыл, что оставил шинель и винтовку. Вернулся за ними, кое как оделся и вывалился на улицу через черный ход.

В небе пылало зарево, и это было не северное сияние, которое скрылось в черном дыму пороха. Это сияние рождалось не в небе, а на «калоше». Там то и дело, ритмично, как светомузыка, распускались новые лепестки яркого света, а искры летали по всему небу. Какой-то особо ретивый светлячок, один из этих, взметнулся сначала высоко вверх, а потом, искривив траекторию направился к каменному зданию, где располагалась пекарня. Снаряд ударился о край здания, ухнув раненой совой, обрызгав все вокруг осколками и каменной крошкой. Рядом со мной зашипел снег. Где-то непозволительно рядом с левым сапогом приземлился остаток шального снаряда.

Боеприпасы рванули, это точно. Но какого черта такие?

Я, как кукла, наклонил корпус вниз, изучая раскаленный осколок рядом с ногой. Никак не меньше моего указательного пальца, артиллерийский.

Тем более непонятно, что делали артиллерийские снаряды на скале, когда все пушки стоят на южной окраине!

Черт.

Скала. Пулемет. Твою мать.

И я побежал на скалу. Неловко развернувшись, оставил на подошве сапога отпечаток раскаленного осколка.

Бежать пришлось огородами, не подумал я, выбегая через черный ход, который тут на соседнюю улицу. Город, в большинстве своем, спал, но в некоторых окнах горел свет, наблюдали. Пожилой пони попытался спросить у меня, что случилось, но я только отмахнулся, и побежал дальше.

Показалось, что кроме грома снарядов, рикошетов от близлежащих домов, и шипения снега, где-то вдалеке слышны еще и выстрелы. Но пока что я оставил этот нюанс.

На развилке улицы Дубовой коры и Синеглазого ворона, встретил патруль. С перепугу чуть не пристрелили, еле откричался, что свой. Потащил трех этих за собой на скалу.

Чтобы забраться на скалу, нужно выйти из города на юге, войти в лесок, пройти по нему налево, в гору. И там повернуть направо, только так можно забраться на чертову «Калошу».

В лесу встретили еще один патруль и заодно перепуганного Селижера, одетого не в своем стиле: неряшливо.

— Капитан! – кричал он мне – Это что творится! Да я вас под трибунал! Поняли?!

Я только отмахнулся от назойливого адъютанта, и побежал в гору. Дыхалка была на пределе, шинель тянула к земле, а винтовка предательски била по мягкому месту.

В десятке метро от огромного дуба, старого, как сам мир, пролетел светящийся трассер. Или осколок просто, черт его разберет, в таком-то бедламе. Я только сейчас понимаю, что бежать на складу было глупо и неоправданно рискованно. Меня могло порешить снарядом за просто так. Но спасло то, что снаряды находились в хитром ящике, который держал их вертикально. При разрыве, большинство боевого элемента ушло в небо, а то что осталось, щедро раскидало по окрестностям. Не удивлюсь, если ящик был заколдован единорогами, чтобы предотвращать бессмысленные жертвы.

Поворачивая к скале, увидел просто гнетущую картину. Меня сначала не хотели пускать пони из оцепления, но я на кого-то гаркнул, кому-то кулак показал, в итоге, я пробрался на «калошу».

Тут был запыхавшийся, оставивший где-то шинель, Эдмунд. Лицо его не выражало ничего, оно просто превратилось в маску.

Тут же был и майор Гено, растрепанный, взвинченный. На его лице бегали отблески горящего пулемета.

Горели в пулемете деревянные части, масло, коего было в избытке, все остальное просто стало грудой металла. Полыхало знатно.

Я пытался подойти ближе к пулемету, но Эд меня окликнул:

— Макс. Не стоит.

— Действительно, Макс, вам лучше не подходить, — сказал свое веское слово Гено.

Меня пробрало чувство, будто я выпил жидкого азота. По внутренностям растеклось такое поганое чувство, все скукоживается, рвется, склизко изворачивается. У меня из горла вырывается странный звук, больше всего похожий на вой волка, попавшего в капкан

Я спрашиваю, сколько наших ребят решили провести время на скале. А Эдмунд, подойдя ко мне и посмотрев глаза, говорит, что все.

Я так и не запомнил их имен, на глаза мне накатывает пелена, огонь становится каким-то странным, будто на него смотришь через лед.

Гено говорит, что еще не все так плохо. Якобы солдаты из ближайшего охранения успели оттащить ящики с пулеметными лентами глубже в лес, чтобы их не посекло огнем. Иначе бы сюда нельзя было подойти еще больше суток. Говорит, что все это диверсия, что ящик принес неизвестный.

А я рычу в ответ, что, мол, какого хрена у вас в роте ящики таскает неизвестный? Может он еще и погон не имеет, а здесь, в городе, живет?

Гено смотрит на меня настолько понимающе, что я просто горю желанием его придушить.

Вообще, стало куда тише, чем когда я проснулся. Снарядов в ящике, видимо, было немного, но мы все равно были в опасности, располагаясь рядом с горящим остовом. Всегда найдется снаряд, который не разорвался.

А еще слышно, что на севере часто стреляют. Даже слышно резкое стрекотание единственного, теперь, оставшегося пулемета.

— Мать вашу, что тут творится! – кричу я. Это все просто ужас и кошмар. Конечно, говорю я не столь интеллигентно и сдержанно. В мою речь врываются парочка достаточно крепких, трехэтажных словосочетаний

Гено кричит, чтобы меня увели. Но я ухожу без чьей-либо помощи, мне просто невыносимо находиться на этой скале.

Вдали, где небо чистое, видно мигающее северное сияние.

*
Всю бессонную ночь я слышал, как стреляют на севере, хотя сам я и не стрелял. Я вообще почти шесть часов после события на скале провел в штабе.

В штабе творился бардак. Гено бегал, Селижер бегал. Прибегал Секкуя, весь в черной грязи, орал на Гено, называл его паршивой тряпкой и подстилкой, а потом плюнул и опять убежал. Эдмунд не появлялся.

Гремели пушки, но на этот раз разрывы были далеко.

Потом пришел бургомистр Отголоска, они с Гено что-то решали.

Потом вдруг стали стрелять не только с севера, но и с запада.

Ближе к семи часам утра, я оклемался достаточно, чтобы понимать, что твориться в городе. Хотя, никто, даже Гено, не знал точно, как обстоят дела.

Как только рвануло на скале, из северных лесов поперли кочевники. Мы недооценили их таланты в ведении войны, им хватило ума, чтобы не лезть на пулеметы, а спровоцировать диверсию в тылу.

Оказалось коренных куда больше, чем говорила разведка. Что тоже говорит о их исключительном коварстве. Теперь можно сказать, что противников больше чем нас, минимум, вдвое.

Вернулся Эдмунд, сказал, что нашли на скале. Похоже, просто выстрелили горящей стрелой в ящик. Видимо, кто-то заботливый еще и насыпал рядом с ящиком щепотку пороха. Ай, молодцы.

Гено пытался не отпускать меня от себя, так я и болтался между ним и Селижером. Мне было немного стыдно, пока Секкуя держит оборону, а Эдмунд занимается контрразведкой, я свечу рылом в штабе.

Потом выезжали на фронт, к окраинам города. Оказалось, Секкуя прибегал не просто так, кочевники прорвали линию обороны и заняли окопы, бои перешли в город. Случилось это так внезапно, что в первые же часы, был отдан квартал рыбаков. Считай, без боя.

Еще пару раз по городу расходился грохот моего пулемета, но было это уже западное направление.

После фронта, где Гено обругал какой-то рядовой, мы отправились в центр.

Жители города находились в прострации. То, что случилось ночью, еще можно было назвать терактом или еще как, но теперь уже начиналась полномасштабная война.

В роте Гено, единственной силе в городе, уже нет просто ресурсов, чтобы поддержать порядок. Все патрули ушли на фронт, начинается мародерство.

Рядом с ратушей видим, как пони копытами выбивает витрину магазина. Стреляем в воздух.

Начинается массовое бегство. Я уже писал, что большинство жителей – бывшие кочевники. Так что всеми силами пытаемся предотвратить бегство жителей в уже захваченные районы. Иногда приходиться стрелять.

У ратуши образуется митинг, где Гено и бургомистр решают, что город нужно оставлять. Начинается эвакуация жителей.

Меня наконец отпускают от Гено и приписывают меня командовать взводом. Но на фронт не посылают, говорят, нужно кому-то поддерживать порядок в центре. Все-таки, Гено пытается меня сберечь.

По функциям, мой взвод, это что-то среднее между милицией и стройбатом. Мы гоняем жителей, реквизируем вещи, просто вытаскиваем из опустевших квартир мебель, строим баррикады.

Сооружаем почти глухую стену на главной площади города. Раньше улица вела прямиком к западной окраине, к рыбацким домам.

Наблюдаю за сценой, как пожилой пони отправляет семью на юг, куда уходят обозы эвакуации, а сам возвращается в дом. Вечером в доме горит огонек.

Но вечером не только это окошко освещает. Кочевники запалили три квартала, которые отхватили за день. На западе, слава всем богам, они не продвинулись дальше уже упоминаемого квартала.

Ночь проходит под лозунгом «На фронте без перемен». Стреляют часто, но центр города, как ни странно, все еще живет. Пони еще собираются, загружают в повозки ценные вещи. Некоторые, так вообще гуляют по городу с видом, будто ничего и не происходит.

За сегодня выстрелил не больше пяти патронов. В небо. Ни в кого даже не целился.

*
Эта последняя страница дневника Макса.

Читая ее, я мог с точность сказать, что продолжение задумывалось. Но его нет. Возможно, в ту ночь, когда Макс писал эти строки карандашом, оставляя на мокрой бумаге проколы, словно пулевые отверстия, на них все-таки обрушилась волна кочевников. И что стало с Максом после этого? Куда он попал? Остался ли жив.

«Тихая Антония» не прошла еще и половины пути, но земля давно скрылась за горизонтом. С каждым днем, коф все легче и легче. С него исчезают бочки, с засоленными там ромашками, опустевает склад, наполненный хлебом и пресной водой. Кажется, еще неделя, и коф станет таким легким, что ему уже не понадобиться вода. Что он просто будет парить над ней, как мыльный пузырь.

А может, это и хорошо? Возможно тогда коф быстрее доберется до Нортляндии?