Не вынесла душа поэта

Читать

Воображение соединяет то, что есть, с тем, чего ещё нет. Это само время.

Такие вот непонятные слова вертелись в голове у Алехандро. Не помогали они ни капли: слова словами, а писать-то надо. А как писать, когда колодец пуст, и вместо прохладной воды удаётся черпать лишь грязь да сухой песок?

О, проклятая поэма.

Алехандро не знал, о чём писать, какими словами, но одно он знал: писать надо. Целые дни просиживал он бестолку, только перья грыз одно за другим. Так и теперь: уже занималась заря, а он не написал ни строчки.

Он расправил крылья — казалось, за ночь перья успели покрыться метровым слоем пыли — и потянулся. И тут замер, как кот перед прыжком: вот, вот, проклёвывается что-то!
Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит...

Алехандро долго сидел и вострил уши, но — увы! — чудная музыка прошла мимо. Как всегда.

Он застонал, сполз со стула и поплёлся к кровати. Упал мордой на подушку. Захрапел.

Где-то там, вдалеке, в бездне беспредельной, запестрели и вспыхнули огоньки. Мятежный дух Алехандро куда-то поплыл...

---

Слова. Слова в ушах, слова в небе, слова в дыхании ветра.

Энджел вскочил. Нет сил дышать. Он оглянулся — чудные, пёстрые цвета; солнце, лучистое и нежное, греет сердце; от пения пташек трепещешь, словно пёрышко.

Слова отдавались громом, молнией и брызгами студёной воды, скользили, точно бархат.

Энджел схватился за голову. Так непривычно, так... ужасно. Слова не дают покоя, назойливые и настырные, лезут в голову. Привычные ленивые мысли отступили и дали дорогу большим, как сама Эквестрия, словам.

Энджел упал мордой в траву.

Слова. Они хлынули в бедовую голову кролика, закружили и понесли. Куда деться от слов, где спрятаться? Вот они галдят, кричат на разные лады:

— Погляди, какое я распрекрасное! — надрывается одно. — Глаза-то раскрой! Такую поэму, такую поэму из меня заделать можно — просто ух!

— Не слушайте его, Энджел, — перебило другое, приподняв шляпу. — Мы с вами оба разумные существа, и мы прекрасно понимаем: поэмы своё отжили. Могу предложить вам превосходный замысел сатирического памфлета о некой распутной банановой королеве...

Слова приходят из небытия и уходят в небытие. Но — не навсегда. Там, в глубокой бездне пространства и времени, они поджидают своего часа.

Соберись с мыслями. Думай о привычном: о сладкой морковке, о беспечной беготне, о бедламе, который ты учинил вчера вечером, когда Флаттершай уже в который раз забыла тебя покормить, потому что возилась со сломанным крылом этого мелкого объедалы, Хэммингбёрда...

«Кому в Эквестрии жить хорошо». «Морковь и мир». «Понячье сердце».

Энджел мчал куда глаза глядят. Если бежать быстро — догонят они, не догонят, эти странные и неуёмные мысли? Он бежал и бежал, пока ноги чуть не переломились, как трухлявые спички. Упал. И зажмурил глаза.

Воевать никак нельзя. Только если насмерть. Придётся смириться.

Он долго лежал так.

Сколько их? Поди, разбери. Они всё ещё скачут, как толпа полоумных воробьёв, но некоторые выходят на свет. Их даже можно окинуть взглядом, рассмотреть, пока они не сгинули.

Где-то там, вдалеке, проступил смутный, длинноухий образ...

Ода кочану капусты. Танец льда и пламени. Лиричная история про голубую пони, что очутилась в чужом мире, и добром существе о двух ногах. Баллада о похождениях благородного плута Раббита Гуда. Зловещая и заунывная песнь об апокалипсисе и выжженной пустоши. Поэма луне и солнцу.

Трава ласкает мех, шепчет новые мотивы. Они завораживают.

Приключения юного волшебника по прозвищу Горшечник. История о маленькой кобылке и чудесной стране, в которую можно попасть через кроличью нору...

...Вот оно. Чудесная страна. Слова приходят из бездонной кроличьей норы. И уходят туда же.

Тогда Энджел встал. Повёл носом. И тут же выдохнул; запахи лезли в нос, рождали новые вереницы слов.

Надо кому-то рассказать, хоть кому-то! Так ведь и с ума сойти недолго. Душа не вынесет.

---

Тем временем, в пыльной комнатушке, на скрипучей кушетке, ворочался и посапывал Алехандро. Он то и дело расправлял крылья, сучил копытами и заходился храпом. Будь Энджел чуть внимательней, он бы услышал и его.

И тогда всё бы встало с ног на голову.

---

День добрый, сказал голос. И пиджак.

Энджел зашевелил усами. Что за наваждение такое? Померещилось?

Нет времени.

Дальше, вперёд, скорее, искать Флаттершай! Она — самая чуткая, самая заботливая пони на свете, она сможет выслушать и что-нибудь предпринять.

«Кролик против Кролика». «300 грифонов». «Ходячие беглецы».

Ворвался в домик, навострил уши: ага! В ванной шум воды. Подошёл, прислушался: а ещё там ахают — удивлённо. И охают — восторженно.

— О, Селестия! Дорогуша, какая ты умелая!

Усы дёрнулись, слова в голову полезли совсем не те... но это пустое. А вот «Двенадцать ульев» и «Золотой жеребёнок» — это да.

Энджел, недолго думая, забарабанил в дверь. Там замерли. Зашушукались. Немного погодя скрипнули петли и высунулся нос Рэрити, белый, как льды севера. Хотя нет, льдами севера тут и не пахнет: распаренный он слишком, и влажный какой-то.

— О, — она изобразила удивление, — да это же это малыш Энджел!

Энджел подобрался. Рэрити? Сдалась она ему. Хозяйку мне, хозяйку!

— Mon cher, Флаттершай сейчас несколько занята, — Рэрити вздрогнула и обернулась. — Подожди минутку, хорошо?

Что бы там ни делалось, это что-то тайное. Может, даже запретное.

Поэты любят тайны, сказал голос. И бакенбарды.

Вжик! Как меткий дротик, пустился Энджел вперёд. Точь-в-точь в дебри Вечнодикого леса попал: только вместо тумана — облака пара, вместо сумрачных крон — полотенца, а вместо воя древесных волков — голос Рэрити.

— Ты куда это?

Слова сбились в злобный клубок, тело взмыло ввысь: тащит, злодейка, за хвост тащит! Энджел забился, метнулся... но силой телекинез не заборешь.

Тогда он позвал.

Но кого?

Образ. Перед глазами проступил образ. Бурый кролик, в пиджачке, на щеках изрядные такие, курчавые бакенбарды. Энджел, разиня рот, глядел на него. Не мог оторвать взгляда.

Ну наконец-то, чудное мгновенье! сказал голос.

Слова враз затаили дыхание, вытаращили глаза. И — тишина. Точнее, бездна.

Только ласковая речь хозяйки вернула обалделого Энджела назад.

— Ой, Рэрити, ну зачем ты так? Он же не будет мешать. Правда, малыш?

Наконец-то опустили на пол. Выдохнул. Потёр голову.

Можно было и повежливей.

Взглянул на хозяйку. Ах, вот оно что! Это всё объясняет: и удивлённые ахи и восторженные охи — они тут Опал моют. Нечего сказать, задачка не из лёгких, но “драгоценная” шерсть рядом с великими, со всю Эквестрию, замыслами — сущий тлен!

— Вот смотри, Рэрити — Флаттершай тискала мокрую, всю в пене, Опал, — здесь мы аккуратненько, чтобы не злить нашу малышку, втираем шампунь...

Энджел скакнул к хозяйке и постучал ей по ноге.

— Не сейчас, маленький, — проговорила хозяйка. — Я учу Рэрити мыть Опал. Подожди немного или иди лучше, поиграй.

«Трудно быть магом». «Апрель начинается в мае». «Огород обречённый» — куда же вы?! Погодите!

Он схватился за голову и застонал. Гром воды и смирное бурчание Опал сводили с ума.

Пора, мой друг, пора! сказал голос. И Энджел вцепился хозяйке в ногу.

---

Если бы пегас не лёг сегодня в пять часов утра после тяжкой работы над поэмой, он наверняка бы чего-нибудь да услышал и проснулся по первому зову. Но он лишь храпел.

---

— Ты что себе позволяешь?!

Энджел моргнул. Мир уплывал. А посреди мира, в самом его сердце, пылали всеми цветами радуги два огромных, стократ больше его, глаза.

— Изволь-ка объясниться!!

Энджел моргнул снова. Кролик с пышными бакенбардами поскрёб за ухом и чиркнул по бумаге гусиным пером. С пера капали чёрные-пречёрные чернила.

...И всё встало на свои места.

Да, он смотрел в самое жерло вулкана, имя которому Взгляд. Но чувствовал только лёгкую дрожь воздуха вокруг. И больше ничего. Ни слабости, ни покорности, ни благоговения.

— Эээ... Флаттершай, — Рэрити кашлянула.

Хозяйка вздрогнула и часто-часто замигала.

— А? Что? Ах, опять я забылась!

Пуще прежнего нахлынула лавина слов, аж в голове загудело. Да, вот и первая строчка: “выхожу один я на дорогу...”
— Флаттершай, — Рэрити бросила на Энджела недоверчивый взгляд. — Послушай...

Они пошептались немного, и глаза хозяйки стали точь-в-точь как две тарелки. А потом на Энджела посмотрели все — даже Опал, с безопасных позиций высоко-высоко на занавесках. Чего уж там, и кран с мочалкой, казалось, вперили в него неживые взгляды.

— Взгляд, — вымолвила Флаттершай, — не работает?

Да, хозяйка, не работает: новые слова, новое сознание. Новая весна — вот что такое поэзия!

Флаттершай не могла этого услышать, но вздрогнула.

Надо ковать железо, пока горячо.

Энджел поманил Флаттершай за собой. Она откликнулась не сразу, но когда поняла наконец, то моргнула:

— О. Наверное, это что-то очень-очень важное.

Энджел покивал. А сверху не столько мяукнула, не столько зарычала, сколько заклекотала и забурлила Опал. Настроеньище у неё... мантикоре встретиться не пожелаешь.

— Флат-т-тершай? — сжалась Рэрити. — Ты оставишь меня с-с... ней один на один?

Флаттершай, было, открыла рот, но Энджел упёр лапы в боки и постучал по полу ногой .

— Думаю, — сжалась Флаттершай, — ты и сама справишься. А мне идти надо. Правда-правда.

И они вышли. Энджел — с видом победителя, а Флаттершай — робкими шажками.

Их провожал рык дикого зверя и вопль, полный отчаяния.

— Что случилось, маленький? — спросила Флаттершай.

Энджел выдохнул. Пора избавиться от наваждений, собрать мысли в кучу, и… рассказать.

И он понял. Замысел, такой хороший всего минуту назад, пылится далеко-далеко, на задворках памяти, за грудами мусора. Попробуй теперь, разыщи.

Но попытаться надо.

И он попытался: минуты две пыжился, пытаясь жестами разъяснить, что на него нашло озарение — или даже вдохновение, хоть слова этого он отродясь не слышал, — что он на ходу сочиняет гениальные (это слово тоже стало для Энджела новым) стихи, и что ему срочно нужно что-нибудь, где это можно записать, но…

Не вышло. Вернее, вышло, но слишком уж нелепо. Флаттершай даже оправилась: грустно-прегрустно улыбнулась, склонила голову:

— Ах, бедняжка Энджел, — вздохнула она. — Заболел, да?

Она прислонила копытце к лобику «бедняжки».

Энджел в сердцах откинул знак материнской любви и помотал головой. Принялся изощряться дальше: он делал вид, что пишет на пергаменте, показывал лампочку над головой, изображал декламацию, хватался за сердце и падал оземь. Ничего.

А шум и грохот за дверью нарастал. Опал воевала с мучительницей, не жалея живота своего.

— Вот что, Энджел, — Флаттершай покачала головой. — Ты, наверное, болен чем-то, но... извини, но я лечить такие болезни не умею. Давай... давай сходим к Твайлайт? Может, это по её части окажется?

Энджел вздрогнул. Захотелось вдруг махнуть шляпой с пером и выхватить шпагу.

Точно! Твайлайт, тысяча поней! Она не из глупого десятка, а ещё у неё прорва книг. Уж она-то поможет, уж она-то поймёт, клянусь честью!

Он покивал. Совсем другой разговор!

— Но сперва, — Флаттершай отступила, — мне надо помочь Рэрити...

Слова до этого ладили не лучше жеребят у грузовичка с бесплатным мороженым, но теперь подняли дружный вой: не бывать этому!

И он просто поскакал прочь.

«Записки о Шерлоке Поньсе». «Три москитёра». «Сто лет без салата».

— Энджел, стой!

Нетушки.
Хоть грустно жить, друзья мои, однако жить еще возможно...

Ну вот. Опять.

— Энджел, постой! Пожалуйста!

Краем уха он услышал взмах крыльев. И ухмыльнулся. Или... это ухмыльнулся тот кролик, что в пиджачке?

На дубовом столике тлеет огарок, рядом мерцает на свету чернильница. И чернила в ней как синий бархат.

Энджел моргнул.

Кролик, тот самый странный кролик, сидел за столом и что-то писал.

Когда он поднял голову, то чуть не упал со стула.

— Любезный мой сударик! — вскричал он. — Ну наконец-то вы пришли!

Он перемахнул через стол, прямо к Энджелу, — тот попятился, — и стиснул ему лапу.

— Хвала небесам! Давно завидная мечтается мне доля, но теперь мы наконец воплотим великие замыслы, теперь мир узнает ваше имя, сударь!

— Кто вы такой? — Энджела пробрал озноб. — Где я?

Кролик хихикнул и потеребил бакенбарду.

— Прощеньица прошу, сударь! — раскланялся он. — Алехандро, к вашим услугам.

— И где это я?

— Недосуг нам, недосуг! — кролик замахал лапами. — Скорее за мной! Столько-то всего мне вам надо показать, столько изложить — а времени у нас нет и в помине!

Огонёк свечи дрогнул. Тут-то Энджел заметил: вокруг, в пустоте беспредельной — в бездне, — вспыхивают и тлеют искры всех цветов и размеров. Так вот же они, те слова, что весь день не дают ему покоя.

И взяла его злоба.

— Так это, — ощерился он, — вы, Алехандро, насылаете на меня всю эту словесную, кхм, шваль ?

У Алехандро аж усы обвисли.

— Я, между прочим, проводник — сударь! — нахохлился он, — и оскорблений не потерплю! Ладно, мой прошлый хозяин, бездарь, два слова связать не может, хоть караул кричи — но вы-то, господин Энджел! Как вам не совестно? С вашим-то безупречным слухом к словам, чувством ритма, и...

Эх, ладно.

— Давайте, — вздохнул Энджел, — не будем языком молоть почём зря.

Алехандро аж приосанился.

— Вставайте, друг, нас ждут великие дела!

И он бросился к столу.

Энджел пошёл следом. Когда он огляделся, то так и замер.

...Как будто околдован, вглядывался он в пустоту. Искры полыхали всё ярче и ярче, голова кружилась, в глазах рябило... но не вглядываться значит плюнуть на неземную красоту. Прошлый Энджел сделал бы это не медля, но Энджел новый...

Алехандро вывалил на стол увесистую кипу листов, исписанных вусмерть.

— Вот! — усы его смешно топорщились с бакенбардами вместе. — Смотрите же!

Энджел взял один листок, как убитую муху — за крылышко, и вгляделся в кособокий, путаный почерк.

— Ничего не понимаю, — проговорил он.

— Как же так?! Внимательней смотрите, сударь, внимательней!

Сработало. Буквы больше не плясали, а строились в дружные ряды, точно гвардейцы на параде.

И Энджела бросило в жар...

...а потом удар, пустота. Не та пустота, что там, плодородная и беспредельная, а самая что не на есть бестолковая.

— ...нджел!

Лоб саднил. Энджел помотал головой, протёр и открыл глаза. Он все ещё помнил те созвучия, зычные и великолепные, но они исчезали — одно за другим, а на смену спешила, пихая друг друга, добрая сотня бестолковых, вялых слов.

— Энджел!!

Уши взвились кверху. Миг — и он чуть не задохся в крепких объятиях.

— Энджел, что с тобой? Я кричу, кричу, а ты всё бежишь и бежишь, не отзываешься! Я уже не знаю, что и думать, — хозяйка всхлипнула. — Энджел, милый, пожалуйста, скажи, ну скажи же хоть что-нибудь!

Захотелось приласкать добрую хозяйку, утешить. Она страдает ни за что ни про что; просто он не умеет объяснить своего озарения, а дать взамен ничего не может.

Энджел встрепенулся. Созвучия уходят.

Позабыта хозяйка, позабыто её горе.

Он вырвался из объятий, метнулся, и опять стукнулся лбом. Поднял глаза.

Хвала небесам! Библиотека. Как это он так умудрился до неё добежать и не врезаться в ближайшее дерево?..

Воистину, кто бы ни был этот Алехандро, он ведёт его вперёд.

«Бриллиантовое копыто». «В бой идут одни хомяки». «А пони здесь тихие».

— Энджел?..

Он уже колотил в дверь, что есть мочи.

— Энджел... — хозяйка осеклась. Так замирает сладкий ветерок лета: ведь пришла серая, неприютная осень.

Несколько мгновений только и было слышно, как тяжело и трудно дышит Флаттершай. А потом в библиотеке зашуршало:

— Иду, иду...

Петли скрипнули и показался Спайк.

— Привет, Флаттершай, — он попытался махнуть лапой, но та не слушалась, точно какая-то плеть. — Чего это ты в такую рань?..

Хозяйка не ответила. Энджелу на неё глядеть не хотелось, и он просто смотрел на Спайка. А тот его в упор не замечал.

— Флаттершай? — тут-то Спайк продрал глаза. — Ау? С тобой всё хорошо?..

— Ч-что ты.. — Флаттершай всхлипнула. — Всё... всё... всё в полном порядке! — и ударилась в слёзы.

Как копытом по сердцу вдарили. Слова даже прекратили грызню на миг-другой: прислушались. Каждое хотело нажиться за счёт сильных чувств, стать больше и благозвучней.

— Селестия спаси! — воскликнул Спайк. — Флаттершай! — и бросился к ней.

Ты сам выбрал этот путь, Энджел, сказал голос. Назад дороги нет.

Энджел стиснул зубы. Закрыл глаза. И шагнул в библиотеку.

Долго искать не пришлось. Лист пергамента, перо — вот и всё, что нужно. Позади всхлипывала хозяйка, но это ладно, это подождёт! Сейчас главное вспомнить, вспомнить те созвучия... Энджел чуть стол не грыз от натуги и отчаяния. Он призывал Алехандро, но тот молчал. Упорно.

Совесть удар за ударом, точно косой, рубила молодую поросль его решимости. Быстро, быстро, слишком быстро бежит время! Остановите его безумный ход, кто-нибудь, добрый дух, вдохновение, или сама Селестия, спасите несчастного поэта!

Да. Ты, Энджел, недостоин сам себя.

Энджел отвалился на спинку стула, прикрыл глаза. Будь что будет.

Свеча. Свеча на дубовом столе догорала.

— Сударик вы мой! Я уж и не знал, что думать! — всплеснул лапами Алехандро. — Стоим мы с вами, беседуем, и тут — гром, молния! Скажите на милость, с вами всё хорошо? Ничего не случилось?

Энджел выдохнул. Хотелось проклинать себя за пустые минуты сомнений и слабости, но времени нет.

— Где пергамент?! — Энджел схватил Алехандро за пиджак, и, морда к морде, рыкнул: — Где он?!

Алехандро захихикал.

— Сейчас, сейчас!

Он вырвался из железной хватки и принялся рыться в бумагах.

— Пергамент, пергамент... подождите, какой пергамент?

— Ну тот самый! Который я ещё держал!

— А как он назывался?

Дурак ты, Энджел, и шутки у тебя дурацкие. Поэт поэтом, а название посмотреть — забыл.

— Сам найду! — огрызнулся он.

Что-то там было про капусту, солнце, грядку... а может, ну его? Вот какие тут вещи есть, звучные, хорошие: «Властелин капусты», «Двенадцать ульев», «Бриллиантовое копыто»... нет, нет, то лучше, гораздо лучше... ага!

«Ода кочану капусты». Вот оно!

Энджел стал пожирать глазами слова. Унести с собой всё лучшее, всё красивейшее, чтобы мир узрел всё величие — вот что. Но как? Как?!

Он посмотрел на Алехандро. Тот стоял, вскинув голову, и воинственно шевелил усами.

Идея!

— Подиктуете, сударь?

Алехандро загорелся воодушевлением. Бездна вокруг тоже горела. Кем бы ни был его прошлый хозяин, он точно не давал ему выговориться как следует.

— Отчего же нет? К такой работе привычен — проводник я в конце концов, или нет? Вы только меня не теряйте, сударь, не теряйте — и всё будет в лучшем виде.

— Тогда я пошёл.

Энджел открыл глаза и выдохнул. Всё. Оправился после встречи с бездной.

Спокойно, Флатти, я поэт. Твои страдания не напрасны. А ты уж подожди минуту, одну минуту, и всё поймёшь...

Чернила взлетали, точно брызги волн. Энджел, не глядя на кляксы, строчил букву за буквой, слог за слогом, строчку за строчкой, и голос Алехандро, что раньше едва прорывался сквозь стену слов — и делал лишь хуже, диктовал теперь величайшую поэму всех времён.

И Энджел не слышал, несчастный, как, сзади, Флаттершай обнимает встрёпанную Твайлайт и рыдает во весь голос. Не слышал, как Твайлайт со Спайком переговариваются, решая, что же теперь делать. Ведь длинные кроличьи уши, которые раньше только и делали, что слушали окрики хозяйки после очередной проделки, теперь служили доброму делу. Подёргивались, ловя тихие мимолётные колебания. Это и есть слова, поэма, рассказ, строчка, рифма, картина, повесть, музыка.

Музыка бездны.

Перо. Чернильница. Пергамент. И опять перо, чернильница, пергамент.

Времени Энджел не считал. И только когда перо треснуло, хрустнуло, погибло смертью храбрых — очнулся. Оглядел работу.

Да, это ещё не всё, но это — много.

Он утёр трудовой пот, собрал измятый, исписанный вусмерть пергамент и спрыгнул со стула. Пора жечь сердца глаголом.

Едва волочишь ноги, роняешь на ходу листы, но это пустяки. Лишь бы они увидели.

— Эн... Эн... дж-дж-ел? — Флаттершай утёрла слёзы. — Ч-что это?

Спайк и Твайлайт переглянулись.

— Энджел? Ты меня слышишь?

Энджел держал плод трудов своих, этого выстраданного ребёнка, на вытянутых лапах, и ждал. Молчал.

Хозяйка всхлипнула. Уткнулась носом в шёрстку Твайлайт. И тихонько, как дитя, захныкала.

— Энджел?.. — Твайлайт скосила голову набок. — Что это за... непонятные каракули?..

«Как же так? Внимательней смотрите, сударь, внимательней!»

Ты архиправ, друг Алехандро. Я ведь тоже сперва не увидел.

Но разве это так сложно? Просто приглядеться?

— Твайла-а-айт! — не вынесла Флаттершай. — Твоя взяла: сделай что-нибудь, пожалуйста!!

Твайлайт и Спайк переглянулись. Спайк кивнул.

Слова обернулись единым фронтом и закричали: беги!

— Флаттершай, — процедила Твайлайт, — не бойся. Больно ему не будет.

Где-то там, вдалеке, вскрикнул Алехандро. Он переломил об колено богатое, чёрное, изукрашенное золотом перо. И обхватил голову.

Беги, сказал голос.

---

Пегас бормотнул что-то вроде: беги. Замычал. И чуть не приоткрыл один глаз.

---

Как осенняя вьюга гоняет жёлтые листы, так рассыпался пергамент с бесценной поэмой. Поэт уступил место кролику, жертве, беглецу.

Сзади зажужжало, мелькнуло — сиреневый сгусток магии опутал стол, другой, следом, — какой-то фолиант, третий — целую полку.

Но в Энджела не угодил ни один.

Путь преградил Спайк. Извернись, исхитрись, юркни промеж ног — и дракончика оплела волшебная сеть.

Пропал Алехандро, пропали слова. Всё пропало. Энджела гнал инстинкт.

А вот и последняя помеха. Дверь.

Ну же, ну же! Не поддаётся. Оглянись, летит! Влево, прочь от магических сетей, прочь от несвободы — и дальше, туда, где никто не посягнёт на волю творца.

Скрипнули петли. Дверь, нехотя, точно не желая пускать наглеца, приоткрылась. Усы обдало солнцем, воздухом, частичками пыли.

Свобода.

— ...нджел!

Он не слушал. Скакнул, ещё, ещё — замер.

Замер под тяжкой обузой внимания.

Весь Понивилль собрался тут и смотрел на него.

Уши дёрнулись. Он точно увидел, как Твайлайт, встрёпанная и злая, карабкается сквозь завалы книг, спешит вернуть его во тьму неведения.
Давно, усталый раб, замыслил я побег...

Но народ должен услышать, сказал голос. Чего вы ждёте, сударь?! Давайте, ну!

В груди пожар, в горле — пустыня. Я — Энджел? Я — Энджел! Я должен? Я должен! Во имя чего? Во имя поэзии!

Декламируй, Энджел, как твои великие предки, хоть ты никогда и не был с ними в родстве. Декламируй!

И он набрал в грудь воздуха.

Стихи льются, точно поток великой реки, и сметают на пути всё. И страхи, и сомнения, и обиды, и шелуху будних дней, и бестолковые надежды со стремлениями вместе.

Где-то там, вдалеке, рухнул на колени Алехандро. Со слезами на глазах.

А они таращат глаза, шушукаются и хохочут. Стоят, разиня рот. Немые, слепые, глухие. Для них ты всего лишь кролик, который вдруг выбежал на площадь и стал стрекотать во всю глотку.

Только Вселенная услышала. И — прослезилась.

...Бурый пегас вскрикнул во сне.

Может, не только Вселенная?..

Тесно, дышать нет сил. Волшебные прутья цвета сирени окружили со всех сторон. Магия, эта извечная завистница искусства и поэзии, вымещала чёрную злобу. Магия... бессильная, она потерпела поражение от искусства ещё в незапамятные времена и до сих пор не простила позора.

Всюду гомонил народ: позвольте, что за диво? Из библиотеки, в девять часов утра, сначала шёл ужасный шум и грохот, потом выбежал кролик и стал стрекотать, что есть сил, и наконец Твайлайт, библиотекарша, заключила его в магическую сеть. Где ж такое видано?

И теперь, когда к Энджелу бежала Флаттершай, пришла на ум ещё пара строчек:

Погиб поэт, невольник чести,

Пал, оклеветанный молвой...

А впрочем, нет. «Невольник чести»? Это не про него. Про кого же тогда?.. Алехандро должен знать. Он ведь этот, как его там, проводник, кому, как не ему, слушать бездну и переводить на бумагу её загадочную волю. Ну а слушать таких, как он — уже наша, скромная поэтова доля...

— Энджел! — крикнула Флаттершай, позабыв о всякой толпе. — Энджел, маленький мой!

Горло перехватило. И чернота.

---

Пегас проснулся. Кто бы ни кричал сейчас под окнами, этому кому-то достанется на орехи. Завели обычай, буянить в такую рань...

Да что с тобой такое, старина Алехандро? Брюзга ты стал совсем. Хотя да, известное дело, когда не пишется ни капли, мало-помалу сатанеешь. Но всему же есть предел!

Пегас сполз с кушетки. Пока он добирался до окна, вся злоба сошла на нет. Да и затихло всё. Он распахнул окно, сощурился — в глаза ударило солнце — и постоял так минуту-другую.

Что ни говори, а жить хорошо.

Кролик Энджел тоже так думал. То есть, не совсем; кому нравится, когда его тащат домой в странной клетке? — но пройдёт день-другой, и он это забудет. И пока будет водиться сладкая морковка, пока можно будет резвиться вволю, пока хозяйка будет чесать за ухом, мир будет прекрасен. Прекрасен беспредельно.

В голове кролика потухло последнее слово, как свечной фитилёк после целой ночи тяжких трудов. Но свеча, гордая, высокая — даже беспредельная, загорелась кое-где ещё.

Алехандро прикрыл глаза. Постоял.

И чуть не задохся: слова.

Слова в ушах, слова в небе, слова в дыхании ветра. Слова отдавались громом, молнией и брызгами студёной воды, скользили, точно бархат.

Алехандро рухнул на пол, не в силах сдержать поток. Вдохновение, вот оно, вдохновение! Он поймал его за хвост. Только бы сладить с ним, только бы усмирить...

Не прошло и минуты, как слова вытянулись, построились в ряды, замерли. Ждут.

Тогда пегас бросился к столу, принялся строчить. Быстро, быстро, слишком быстро бежит время!

На голове Алехандро точно выросли длинные кроличьи уши: слова давались легко, сами шли в копыта... а где-то там, вдалеке, диктовал некто с курчавыми бакенбардами.

Буква за буквой, слог за слогом, строчка за строчкой слова складывались в величавые созвучия.

Кочан мой, самых честных правил

Был без забот и без тревог

Но случай жить его заставил

И лучше выдумать не мог.

Однажды солнце спать легло;

Но луч один с небес свалился

И, поплутав, в кочан вселился.

Вокруг всё тотчас замерло!

Слова. Задумался кочан.

Теперь ему был разум дан...

Он работал, работал три часа кряду, пока не опрокинулся на спинку стула. Выдохнул. Утёр трудовой пот, взглянул на измятый, исписанный вусмерть пергамент.

Вот оно.