Воронка

Воронка

По мотивам одного известного произведения.

Две стороны. Две длинные изломанные траншеи с обвисшими от артиллерийского огня брустверами и сотнями душ в своих чревах. А меж ними лишь сотня-другая метров земли, искореженной воронками, опутанной обрывками колючей проволоки и изнывающей от недельной жары. Кое-где меж испаханных куч обломков лежат мертвецы в синих и коричневых шинелях, которые уже успели стать частью этого невыносимого и бо^'льного пейзажа. Я помню, как стоял и зачарованно смотрел на раскинувшегося в вечной позе где-то впереди солдата, когда зазвучал свисток, и все ринулись вперед. Я был подхвачен этой толпой и бездумно бежал куда-то за всеми, направив перед собой багнет и видя лишь свои ноги. Грохнули первые выстрелы, зажужжали пули, выпущенные из противоположной траншеи. Рядом бежавший солдат вдруг споткнулся и со всего маху упал на землю. Кажется, это был кто-то из соседней роты, неведомо как попавший к нам в цепь. Но все бежали дальше, и никто не оглядывался на этого бедолагу, что-то кричавшего кровью изо рта.. Наконец я увидел перед собой его. Впереди перед траншеей с ружьем на подставке стоял какой-то грузный имперец в синем, а я все бежал вперед. Что-то громко бахнуло, и левое ухо обдало горячим воздухом, от чего в голове зашумело. Выстрелил. В его глазах я почему-то увидел выражение ужаса, он коротко вскрикнул и начал пятиться, бросив ружье и позабыв о болтающемся на груди багнете. Этот тип мог бы меня запросто прихлопнуть одним тычком, благо я был куда меньше и слабее… Ударом я сбил с него шлем и ткнул багнетом куда-то в грудь. Что-то рыкнуло, и мы покатились по пыльной и твердой земле. Дальше я побежал вперед, вслед за всеми. Раздался звук горна и наши закричали «ура!», участились выстрелы, рядом что-то громко хлопнуло. Но почему-то все бежали дальше к вражеской траншее, кроме меня. Это было странным, настолько странным, что я вдруг перестал видеть цвета и запутался в своих ногах. В глазах бегали какие-то белые блошки, а потом и вовсе наступила темнота.

Я лежал на боку, подобрав ноги и упершись носом в рукав. Этот измазанный в пыли клочок сукна был единственным, что я мог видеть. Волокна ткани, ровные стежки и латунная пуговица с буквой «S» по центру — вот и все. Один глаз видел рукав, а второй был зажат чем-то теплым и шершавым. Наверно все тем же рукавом. Было не совсем удобно, но пошевелиться почему-то я не мог. Лежал и смотрел на пуговицу. Был слышен шум ветра, редкие вскрики каких-то птиц и навязчивый стрекот кузнечиков, многоголосым эхом бившийся в голове. Так продолжалось долго, пока я не попытался приподняться. Вытащил ногу из под головы, оперся о землю, пытаясь встать… и тут же грохнулся назад, пронзенный острой и стремительной болью от задних ног до груди, ударившей в виски.

Я открыл глаза, но темнота вокруг не расступалась. Не было видно совсем ничего, кроме каких-то белых бляшек, мельтешащих впереди. Только спустя какое-то время я понял, что это были звезды, висевшие где-то в безоблачном зебрийском небе. Но почему звезды? Откуда? И как прошло столько времени? Я попытался сдвинуться и тут же ощутил боль в задних ногах, стремительно пронесшуюся к голове. Кажется, я был ранен. Вдруг стало холодно – что если это конец? Вдруг там страшное ранение? Но мысли ворочались вяло, а в голове шумело на все лады. Я попытался рассмотреть рану, стискивая зубы от ноющей боли. Обе задние ноги были в чем-то темном, и каждое касание пульсирующей болью отдавалось по всему телу. От всей этой боли голова начала трещать по швам. Смутно я понимал, что как-то был ранен в обе ноги. Но почему мне никто не помог? Неужели зебры нас разбили? Куда делся резерв и почему никто меня не поднял? Почему-то вспомнился солдатик, бежавший рядом и упавший еще в начале атаки. Ему тоже никто не помог… Должно быть, он тоже лежал где-то вдали. Я повернул голову в сторону зебрийских траншей, но там, кажется, было пусто и тихо. Стало быть, не разбиты. Наверняка наши погнали зебр дальше, на вторую линию, сходу решив пробить брешь. Но почему никто не остался здесь? Ведь траншея была пуста… Хотя едва ли я остался здесь сам – стреляли густо. Нужно было как-то осмотреть что творится вокруг. Теперь я лежал на спине и сделать это было проще, чем когда в поле зрения была одна лишь пуговица. Перебитые ноги вновь отозвались ноющей болью, когда я попытался приподняться, но все же мне удалось сесть, опершись на остатки какого-то пня. От усилий по щекам покатились слезы – таким беспомощным я теперь оказался. Вокруг было черно, лишь небо вверху отдавало глубокой синевой, местами поблескивая звездами. Но чернота была какой-то пугающе обволакивающей, словно я оказался в яме. Вдруг стало страшно. Я оказался в старой воронке, лежа возле какой-то коряги. Выбраться из нее я теперь не мог, даже повернуть тело было для меня сущим мучением. Но упал я там, наверху, где и заколол имперца, каким же чудом теперь я лежу в этой яме? Наверно не, помня себя от страха, приполз сюда после ранения. Или меня здесь и ранило – странно, что сумел бы я сюда доползти с простреленными задними ногами.

Вокруг было тихо, лишь пели цикады и слышалось что-то странное, словно кто-то всхлипывал и стонал. Наверняка где-то неподалеку лежал такой же несчастный с пулей в ногах, и стонал, не имея сил двигаться. Звук слышался все ближе, будто этот раненый солдат направлялся ко мне. Наконец, стон раздался совсем рядом со мной, но вокруг не было никого, как и прежде. Вдруг я с ужасом понял, что этим несчастным был я. Жалобный стон вырывался из моей груди, словно мне было невыносимо больно, в то же время, я ничего толком не ощущал. Голова налилась тяжестью, я едва ее мог удерживать, а все тело будто обдали льдом, так что боль отчаянно билась где-то на границе сознания. Хотелось уйти в забытье, лишь бы не чувствовать этой тупой безнадежности, этой отчаянной неотвратимости.

Стало светлее. Я глянул на клочок неба и увидел взошедшую луну, которая мягким светом озаряла окрестности. Меня оставили здесь лежать и умирать, словно никому не нужную куклу. Наверняка в каких-то отчетах и рапортах напишут об этой атаке. Мол, противник разбит на столько-то километров вглубь, заняты такие-то позиции, потери в столько-то душ, погибли офицеры такие-то… Обо мне и таких же страдальцах никто и не вспомнит. Разве что черкнут где-нибудь в еженедельнике об успехах на фронте. И все. Безымянная могила и короткое письмо матери, о том, что ее сын погиб в доблестном бою, защищая Родину. Она даже не узнает о том, как я здесь лежал и мучился от боли. Наверняка завтра меня хватит солнечный удар, и я просто умру от ран и жары. Поздно было сопротивляться, и конец был близок. «Помогите!». Жалобный вскрик разорвал ночное пение цикад, но никто не откликнулся. Никто не шумел рядом, не жег костры и не собирал погибших и раненых. Я был один.

Мысли беспорядочно бились в голове, пока я не заметил какие-то отблески на краю ямы. Лунный свет бликами высветил что-то неясное на темном фоне. Больше всего это было похоже на обмундирование – пуговицы или оружие. Я сильнее вгляделся – в нескольких шагах от меня лежало чье-то тело. Наш или зебра, я не мог разобрать. Наверное, он мертв, иначе бы мои стоны и крики его как-то привлекли. Я снял неприятно сдавливавший голову шлем с багнетом, сделал усилие и опустился, чтобы прилечь. Это было бы лучше всего – лечь и забыться сном. Но боль все так же навязчиво связывала ноги и мешала сосредоточить мысли. Мне стало холодно, хотя земля все еще дышала остатками полуденного жара. Я лишь лежал и невидящими глазами глядел в звездное небо. Было больно и тоскливо от противных мыслей, роившихся в голове и не дававших покоя.

Настал день. Жара навязчиво палила мое тело, от чего я невольно попытался спрятаться под корягу. Оставалось еще немного. Скоро станет невыносимо жарко, и я погибну. Впервые я ощутил, что страшно хочется пить. К несчастью, у меня не было фляги, и я вынужден был терпеть. Вновь попытался приподняться, но боль стала еще сильнее, и я лишь бессильно повернулся на бок. Вновь увидел вчерашнего соседа, блестевшего пуговицами в темноте вчера ночью. Мертвец. Крупный и даже упитанный. Имперец, тот самый… Я его убил. Бежал вперед и зачем-то убил. Зачем? Что он сделал мне плохого, за что теперь поплатился жизнью? И зачем вообще он здесь оказался… Вспомнились его полные ужаса глаза, когда я бежал на него. Наверняка он боялся и не хотел так просто отдавать жизнь, но судьба распорядилась иначе. Кем был этот несчастный? Возможно, у него тоже была старенькая мать, жившая где-то на юге и ожидающая своего сына из боевого похода. Может быть, сидела сейчас у своей глинобитной лачуги и думала о нем. Думала о том, когда вернется ее любимый сын с далекого севера, когда вернется кормилец… На какой-то момент я даже позавидовал этому имперцу. Он лежал себе, не ощущая боли и жажды, в его голове не путались мысли и не грызла его душу невыносимая тоска. На груди у мертвеца виднелось темное пятно – багнет ударил прямо в сердце. И это сделал я… Хотел ли я того? Нет, наверное. Я никому не желал зла, когда шел сюда. Даже не думалось, что придется кого-то убивать. Больше представлял, что буду идти вперед и геройски подставляться под пули. Вот и подставился… Но этот тип тоже ничем не лучше. Глупо было лезть сюда, в далекий край, о котором этот зебриец даже ни разу не слыхал. Наверняка работал себе где- то в поле, и думать не думал об Эквестрии и какой-то там принцессе. А потом зачем-то записался в рекруты, желая поглядеть мир и избавиться от рутинного труда. Потом долгие походы и вот он здесь лежит, глядя прикрытыми мертвыми глазами в полуденное небо. И даже сталлионградское ружье не спасло его от смерти. Подбежал к нему маленький я, да ударил багнетом. Вот и все. Виноват ли он? Я не знал, но зачем-то его убил.

Спустя время жажда стала совсем нестерпимой, но я ничего не мог поделать. Просто глядел на труп зебрийца и думал о воде. Фляга осталась в траншее – я ее снял перед атакой, чтобы не мешала. Дурак. Фляга… Вдруг я только что заметил, что на груди у убитого мной имперца висит фляга в коричневом брезентовом чехле. Объемная и наверняка полная воды. Этот тип оказался умнее меня и, будучи мертвым, мог меня спасти. Нужно лишь подползти к нему и снять это богатство! Горло совсем иссохло, а умереть без воды проще некуда, потому я рискнул и попробовал ползти вперед. Тело тут же отозвалось острой болью, так что я закусил губу. Задние ноги беспомощно волочились по земле, а ослабевшие мышцы еле двигаются. От растревоженных ран хочется безудержно выть, но из груди вырываются лишь стон да всхлипы. Я изо всех сил терплю и ползу дальше. Все эти несколько шагов оказались сущей пыткой, невыносимой и изматывающей. И вот фляга! Большая и пузатая, а внутри плещется вода. Настоящее спасение. Едва ли не зубами я пытаюсь развязать узел и вытащить заветную емкость наружу. Шнур не поддается, уж очень сильно этот имперец затягивает узлы, но я не сдаюсь. Наконец я вытащил флягу из чехла и сразу же отвернул крышку, принявшись за благодатную влагу. Горло тут же обожгло. Вода была теплой, но вполне доброй. Сейчас я готов был лакать даже из лужи, а здесь и вообще был едва ли не божественный нектар. Но много пить я себе не дозволил, иначе и вовсе лишусь воды, что в моем положении было равно гибели. Я сбросил флягу в яму и глянул на имперца, все так же лежавшего на краю. И что дальше? Валяться рядом и ждать неизвестно чего? Мучительной смерти от ран? Или от жажды? Придет ли сюда кто-то с помощью или так и останусь здесь соседствовать с трупом? Зебрийские солдаты отступили, наши ушли куда-то вперед, рядом никого нет. Кто меня станет искать? Вновь холодной змеей какое-то противное чувство потянулось к шее. К чему все это… Любой итог равен смерти, пускай я даже пробуду здесь хоть четыре, хоть шесть дней. Кончится вода, воспалятся раны.. Не лучше ли умереть? Я покосился на отличное ружье, лежавшее недалеко от трупа. Путь к избавлению? Ружье так и осталось на подставке, отсвечивая на солнце вороненым стволом. Вокруг мелкими зернами рассыпаны из подсумка патроны. Так кончить ли это мучение или… Или ждать пока придут зебры и начнут меня убивать, перед тем вдоволь поиздевавшись? Отрежут уши и хвост, начнут набивать раны углями из костра. Нет, надо бороться, бросить все эти дурные мысли и попытаться сохранить силы. Наши придут, рано или поздно. Разгромят врага и вернутся, или тыл подвинется вперед. А может и трофейный отряд какой найдет меня здесь. Вдруг мне пришла идея — можно было дать сигнал с помощью выстрела. Кто-нибудь обязательно его услышит и решит проверить. Нужно было лишь дотянуться до ремня, свисающего рядом с ружьем, и подтянуть к себе, стянув с подставки. Я вновь начал ползти дальше, сдерживая слезы от жгучей боли в ногах. Приподнялся над имперцем и попытался дотянуться до ремня, но вдруг нога провалилась в рыхлую землю, и я упал прямо на брюхо своему спасителю. От него уже ощутимо начинало нести трупным запахом, потому я попытался быстрее переползти дальше. Ремень был близко, буквально хвостом махнуть, но эти жалкие сантиметры земли казались непреодолимой преградой. Изо всех сил я тянулся к бляхе, которая ближе всего была ко мне, но никак не мог достать ее. Сделанное усилие моментально отозвалось в ногах, от чего тут же брызнули слезы, но я рывком подхватил ремень и скатился назад в яму. От такого обращения мои простреленные ноги зажглись невыносимой болью, и я тихо заплакал, не имея сил сдержаться.

Солнце продолжало палить мне бок, пока я лежал и бессмысленным взглядом смотрел на ружье. Я ничего не мог сделать и просто лежал, изнывая от жары. Накрыться было совершенно нечем, потому я укрыл голову за корягой, оставив тело на растерзание солнечным лучам. Мыслей в мозгу уже не было, словно они остались где-то там, наверху ямы. Ноги гудели, и я чувствовал, как там бьется кровь в жилах и как жжет израненная плоть. В какой-то момент я не выдержал и просто провалился в сон, беспорядочный и милосердный, который избавил меня от всех телесных и душевных мук.

Проснулся я поздно – уже наступила ночь. Жара сменилась легкой прохладой, потому стало гораздо легче. Собравшись с силами, я перевернулся на спину и вновь оперся о корягу. Сейчас эти останки некогда крепкого дерева казались мне куда приятнее резных стульев в гостиной безнадежно далекого дома. Раны по-прежнему жгли ноющей болью, в висках неприятно стучало, а сосед все так же лежал и смотрел на ночное небо. Я переложил ружье к себе и открыл затвор, из которого тут же вылетела гильза. Гильза… Этот тип даже не успел перезарядить оружие, прежде чем я его убил. Мои надежды рассыпались – ползти за патронами я уже не мог. От движений раны могут открыться, и в них попадет земля, начнется гангрена. Я отбросил в сторону бесполезное ружье, которое могло теперь пригодиться разве что как опора. Это невыносимо… Я не мог ни о чем думать, кроме как о прошлом. Что меня толкнуло бросить все и пройти сквозь походы, холод и голод в эти места? Все родное сердцу осталось где-то далеко, мать, невеста и друзья. Все меня отговаривали от этого безрассудства, называли сумасшедшим, что мне казалось возмутительным. Зачем я сюда стремился? Чтобы лежать в этой яме рядом с гниющим трупом? Ради убийства? Ради смерти? Мне все это казалось каким-то возвышенным и героическим, я чувствовал в себе какое-то опьянение от того, что поеду с армией бороться с врагом. Сумасшедший… Как это слово можно вообще говорить в отношении любви к Родине? Я хотел показать свою доблесть и отвагу, но вместо того убил невинного зебрийца и изнывающий от ран лежал теперь рядом с ним. Убийца… Вновь вспомнился тот солдат. Ведь он и вовсе не успел куда-то добежать – пуля нашла его в самом начале атаки. А он тоже зачем-то стремился сюда попасть… Хотя что я, в самом деле. Из всех тысяч только единицы шли сражаться своим решением, остальных забрали без их желания. Но они бились точно так же, исполняя свой долг и обязанности, пускай их отобрали у матерей, любящих жен и детей, которые точно так же ждут этих солдат где-то далеко отсюда. На глазах навернулись слезы. Я вспомнил Лили, которой пообещал вернуться и показать медали. И помнил ее взгляд, когда мы прощались на вокзале, ее запутанный лепет, ее прекрасную гриву. Оставил бы я эти дурные представления, если бы мне сказали, что вот так я кончу свой отважный путь? Без сомнений. Как я глуп…

Очередной сон оборвала ранняя пташка, крикнувшая где-то невдалеке. Вокруг еще было серо, как это бывает перед восходом солнца. Третий день моей пытки… Или агонии? Сколько еще мне осталось этих дней? Хотелось пить, так что я сделал несколько крупных глотков. Воды осталось немного, нужно было пить размеренно, чтобы растянуть это существование подольше. Когда-то я читал, что без еды можно прожить не так и мало, как это кажется, если только пить воду. И удивительно, что есть я вовсе не хотел. Потянуло чем-то неприятным, и я оглянулся на своего соседа. Он был ужасен. Тело, и без того немалое, еще сильнее раздулось, так что пуговицы были предельно натянуты, готовые в любой момент сорваться. Кожа на голове сморщилась и обнажила зубы, словно этот мертвец желал меня съесть, а за ухом и вовсе лопнула. Это было ужасное зрелище. Шкура, раскрашенная полосками, как-то выцвела и разлохматилась, словно имперец выгорел под палящим солнцем. Грива начала выпадать, а глаза его запали куда-то вглубь, создавая страшную и отвратительную маску. Меж зубов и в ранах копошились черви, выедая плоть этого несчастного. Я стиснув зубы перевернулся на другой бок. Такое соседство было просто пугающим. Кто знает, во что превратится этот тип сегодняшним днем? Надо было как-то отползти от него, но у меня не было на то сил. Еще можно было отпить из фляги или повернуться, но больше двигаться было просто мучительно больно. Солнце начало припекать и вновь я свернулся у коряги, прикрыв глаза. Ветер, какие-то природные шорохи и сильное пекло. Так я лежал весь день, проваливаясь в короткие промежутки беспамятства. Только сейчас я начал ощущать, как плохо моему желудку без пищи. Он ныл и клокотал, требуя положенного, но ничего съестного у меня не было. Зловоние, распространяемое имперцем, становилось все более невыносимым, и голод на время отступил. Меня лишь стошнило белесой и противной жидкостью, но после этого я перестал чувствовать нестерпимый запах, и стало немного легче. Я решил отдохнуть днем и ночью переползти от разлагавшегося трупа куда-то в сторону, заодно выбраться из ямы. Так и лежал в зловонном дурмане, пока не услышал какой-то гомон. Словно где-то рядом кто-то переговаривался. Я чуть было не вскрикнул, но вовремя сдержался – это могли быть имперцы, а встретиться с ними было бы для меня ужасным концом. Поговаривали, что они снимают с пленных шкуру и жгут раны, издеваясь над теми как только можно. Пускай думают, что я убит и лежу вместе с этим мертвым зебрийцем за компанию. Но если наши? Какая-нибудь разведка? Из-за чертовой ямы я ничего не мог видеть, приходилось лишь надеяться на ощущения, но я не мог расслышать разговора. Он отдалился и теперь почти смолк, будучи на грани ощущения. Если это были наши, то я был бы спасен. И если бы ружье было заряженным… Рядом кто-то быстро пробежал в сторону траншеи.

— Вашбродь, приказано вперед!

— Вперед марш!

— Стойте! Помогите! – охрипший голос срывается с моих губ, так никем и не услышанный, заглушенный резким топотом ног и звоном амуниции. Черт, черт, черт! От злости я изо всех сил ударил копытом по коряге и беззвучно заплакал. Последняя надежда… Я лежал и невидящим взглядом смотрел на флягу, не имея сил ничего сделать. В ней оставалось еще немного, на несколько раз напиться.

Солнце и дальше пекло мое тело и мои раны, легкий ветерок приносил то приятную прохладу, то густое зловоние. Мой сосед и вовсе стал плох. Труп совсем расплылся, несколько пуговиц оторвались и сквозь одежду были видны распухшие от тысяч червей раны, мухи противно жужжали, заглушая все остальные звуки. Скоро они выедят его совсем и останутся лишь кости да шинель с пуговицами. А потом и до меня черед дойдет. Глаз зебрийца лопнул, а вокруг пустой глазницы все было выбелено до черепа и от этого мертвого взгляда мне стало не по себе. Вот оно – лицо войны. Вот что стоит за доблестью и геройством, вот что кроет в себе любовь к отчизне…

Наступила ночь. Я выпил из фляги несколько глотков, и там почти было пусто. Если меня не найдут в скором времени, то я погибну. Еще раз оглянулся на мертвую тушу, лежавшую рядом, и решил ползти наверх. Там был хоть какой-то шанс быть обнаруженным. Мне уже было все равно, кто меня найдет – наши или зебрийцы. Я хотел покончить с этой агонией. Помогая себе ружьем, я каждые полчаса понемногу двигался вперед, отдыхая в ночной прохладе. Под утро я отполз от ямы на несколько шагов. Пустяк в прошлом, но такой тяжелый путь в настоящем. Ноги все это время отзывались болью, которая далее стала ощущаться чуть слабее. Так прошла ночь, и наступил день.

Я допил воду во фляге и отбросил ее в сторону. Надо было закричать тогда, когда услышал голоса. Пускай это были бы зебрийцы, один черт. Помучили бы час, да и все. А теперь мне придется целый день лежать под немилосердным солнцем, ощущая гнойный запах трупов и желать смерти. Теперь это единственное, чего я хотел. Нужно было лишь пересилить себя в тот раз и сползать за патроном, чтобы вогнать себе пулю в рот. Пускай… Я не знаю, сколько мне еще осталось здесь лежать. Еще день, два, пять…Я проклинал себя, за то, что отважился на эту глупую затею и пошел драться, проклинал весь мир за то, что выдумал войну и эти страдания. Где же эта смерть, когда в ней так нуждаешься? Пускай она меня возьмет. Меня, недвижно лежащего на земле и не так давно отобравшего чужую жизнь. Так забери и мою взамен! Но взамен пришло лишь забытье.

Я проснулся днем от какого-то шороха. То ли это был ветер, то ли еще что.

— Утекли-то эвона как, только лишь подковы и сверкнули!

— Ты не языком трепли, а лопату давай. Видал, вон там двое и один наш.

Наши. «Живой! Я живой!». Я лежу с закрытыми глазами и не имею сил даже пошевелиться. Хочется закричать, но выходит лишь негромко всхлипнуть.

— Батюшки, ходи скорее, вона наш живой, поди! Тащи носилки! И доктора!

Слышен топот ног, кто-то подбегает ко мне и тут же в рот вливает драгоценную воду. От сухости вновь горло жжет пожаром, который сразу сменяется прохладой. Подбегают несколько солдат и осторожно перекладывают мое истерзанное тело на носилки. Рядом подходит и доктор, что-то щупает, осматривает, но я уже не чувствую боль. Одна лишь усталость одолевает, так что хочется спать. Наконец рывок вверх, и под мерное покачивание я засыпаю.