Посланник дождя

Глава IX: Ключ к замку без скважин

Никто не мог понять – да и пытались ли? – в чём заключалось несчастье Виолин Блэнд – пони, принадлежащей к одному из самых влиятельных и богатых домов Кристальной Империи. Окружённая заботливой прислугой, любящими родственниками и кавалерами в плену высших чувств, она могла бы жить, никогда не ведая ни нужды, ни печали, ни одиночества. Но юная кобылка, как виделось всем, усердно продолжала противиться своему счастью, вопреки благам, коими обладала с рождения.

Даже великая магия кристального сердца была не в силах смыть с неё печать вечной скорби. Но и упрекнуть Виолин в нарочном следовании таким путём и нежелании выйти к свету тоже нельзя. Прекрасно владея скрипкой, она не раз выступала перед светской публикой и простым народом, желая приукрасить празднество подобающей для таких мероприятий музыкой. Но видя перед собой ноты одной композиции, Виолин, как не пыталась, играла совершенно иную. Стоит ли говорить, какие ассоциации её мелодии навевали у слушателей? Каждый пони, как бы счастлив он не был до того, как смычок ложился на струны, начинал чувствовать себя самым несчастным в мире, стоя в двух шагах от любящей жены и детей. После каждого такого выступления еле удавалось вернуть дух торжества в прежнюю колею. Нет, музыка была поистине красивой, сильной и трогательной! Проблема заключалась в уместности.

Однажды после завершения очередной попытки посеять в сердцах пони радость и веселье, кто-то неосторожным шёпотом произнёс: «Вот бы на моих похоронах сыграла леди Блэнд…».

Может, она приняла эти слова слишком близко к сердцу, а может, услышала в них своё призвание, но так или иначе, следующие похороны сопровождались именно её скрипкой. Ах, какие это были похороны! Хоронили-то незнатного и мало чем отличившегося при жизни пони, но прохожие и совершенно посторонние свидетели рыдали так, словно земле предавали не меньше, чем члена императорской семьи.

Думала ли скрипачка об усопшем, когда играла? Нисколько. С таким же успехом она могла играть и на первом дне рождения, и на свадьбе, и на годовщине супружеской пары. Виолин непроизвольно вливала в мир свою душу, а не то, чего требовала ситуация. И пока только мёртвые с их живыми близкими негласно аплодировали её выступлениям.

Отпрыск Блэндов, играющий на похоронах, быстро стал предметом косых взглядов и сплетен в светских кругах. У простого же народа юная скрипачка обрела славу и почитание. Жаль только, что любая реакция или взгляды с некоторых пор стали ей безразличны.

Когда пришло время, отец семейства, Фарнез Блэнд, сильно удивился жеребцам, требовавшим копыто и сердце его дочери. Их число составляли сплошные авантюристы из небогатых домов, у которых на морде было написано, что терять им больше нечего и брачная ночь «со скорбной скрипачкой» будет для них смертельным для жизни испытанием. Возможно, только солидное приданное сподвигло этих кавалеров принести своё счастье – хорошо, если только его – в жертву зажиточности.

Виолин одним только своим появлением подмешивала в мёд дёготь. Когда даже последний нищий, забывая свои беды, пускался в пляс на большом празднике, скорбящее выражение леди Блэнд при виде торжества оставалось неизменным. Ни в одном своём действии она не видела смысла. Каждый день казался ей грехом, ибо под его конец ничего не менялось. Делясь этими переживаниями со своими близкими, кобылка встречала лишь непонимание. Её взгляды не разделялись, вызывая у собеседников, как правило, испуг и осуждение. «Как можно быть несчастной, когда у тебя всё есть? Стоит благодарить судьбу за такую благосклонность и перестать себя жалеть!» – вот что она слышала в ответ.

Леди Бленд ложилась в постель со страшными мыслями, что умрёт во сне, так и не узнав своего предназначения… так и не обретя счастья. Она всё ждала, когда сердце возвестит ей о его близости. Только вот день ото дня оно неизменно молчало.

Кристальные пони несколько иначе реагируют на чувства. Грусть одного не останется незамеченной для остальных, и каплей вольётся в их настроение. Когда же грусть охватывает многих, то уже не капля, а волна их печали накрывала ещё больших. Со скорбью Виолин было именно так. Лишь на похоронах позволяли ей притрагиваться к скрипке, и то – ненадолго, ибо играй она дольше обычного, пони начнут думать не столько о бесценности жизни, сколько о неизбежности смерти.

Одним дождливым утром, леди Блэнд решила положить конец этим нескончаемым мучениям. Оставляя за спиной величественное поместье и другие богатства, потерявшие в её глазах всякую цену, она покинула пределы Империи вместе с Констанцией – верной служанкой с юга, всегда желавшей помочь своей госпоже, но не ведающей – как? После дня путешествия их тела потеряли причудливый след воздействия кристального сердца, но частицу сохранили где-то внутри.

Кобылки осели в небольшом придорожном городке, где на взятые с собой деньги приобрели дом и смогли подобающе его обустроить. А дабы в будущем им не пришлось зависеть от случая, каждая пони нашла себе подработку. Констанция устроилась помощницей местной швеи, а сама Виолин – скрипачкой в таверне. Смена обстановки и внутренне чувство, что час исполнения мечты стал несколько ближе, позволили ей найти в себе силы играть что-нибудь щадящее души пилигримов.

Глупо ожидать бутылку с заветным письмом на берегу застоявшегося озера. Гораздо больше шансов поймать её у реки, чьё бурное течение неустанно приносит новые воды. Так же и след своей мечты Виолин надеялась приметить в Сосновом углу, где каждый день кто-то приходит, а кто-то уходит. К тому самому моменту, когда в зал таверны сошёл навевавший страх незнакомец, минуло полгода долгих ожиданий.

Виолин не отдавала себе отчёт в том, что творила той ночью, но твёрдо верила, что так надо. Констанция никогда не видела свою госпожу такой живой и взволнованной. Такой её не видел никто и никогда. Проще было поверить, что перед ними совсем другая пони, чем известная в Кристальной Империи «скорбная скрипачка», избравшая маску печальной мраморной статуи на кладбище.

После каждой минуты, проведённой с Генрихом, она всё больше и больше убеждалась в верности содеянного. Всё явственнее осознавала близость чего-то очень важного для себя.

Оставшись на кухне одна, она обдумывала каждое сказанное человеком слово, каждый его жест и эмоцию. Может, она видела лишь то, что хотела, а может и истину, заключающуюся в её с Генрихом схожести. Их встреча в этих глубоких аквамариновых глазах уже не случайность, но провидение судьбы.

Теперь главным врагом переполненной чувств кобылки стало время. Ей уже хотелось вновь завести с гостем наводящую беседу, но она понимала, что спешкой может всё загубить. Что ж, Виолин ждала всю свою жизнь и подождёт ещё каких-то полдня, нужных человеку для осмысления. То, что он в нём нуждался, было для неё очевидным. Одежды Генрих получит только утром, а затем до наступления ночи будет делить с ней одну крышу. Да, время ещё есть.

Вскоре вернулась Констанция, которую чуть ли не силой выпихнули за дверь под весьма сомнительным предлогом.

«Какая же беспечная кобылка моя госпожа…» – ворчала она, глядя на сидящую у окна Виолин. Но злиться на пони, которую она опекала с пелёнок Констанция не могла. Пусть это опасное увлечение ей и не по нраву, но если оно приносит госпоже радость…

Констанция знала, что у такой сложной пони, как Виолин, будут соответствующие вкусы. Но у всего есть предел. Тут леди Блэнд явно саму себя превзошла.

«Неужели ей настолько безразлична собственная жизнь, что она держит дома этого чужака и так рвётся остаться с ним наедине? А ведь на его совести не одно убийство, если верить слухам! – причитала служанка, так как большего позволить себе не смела. – Ох, бедное-бедное дитя…»

За окном вечерело. Генрих отказался от ужина, и в этом не было ничего удивительного – его обед был более чем плотный. Виолин, конечно, огорчилась, но вот настроение Констанции этим вечером заметно улучшилось.

Поскольку в доме было две кровати, и одну теперь занимал гость, кобылкам предстояло спать вместе на другой. Впрочем, в этом они не видели никаких неудобств.

После ужина Виолин тихо вошла в комнату Генриха, чтобы пожелать ему спокойных снов, но, исходя из увиденного, сон, да ещё и спокойный, не скоро собирался его посетить. Человек, облокотившись о стену, неподвижно сидел поперёк кровати. До того как заскрипела дверь, он устало смотрел вверх, словно читая незримые для всех кроме него письмена на тёмном потолке. Услышав от Генриха сухое «всё в порядке», пони решила удалиться.

– Наш разговор… ты ведь тогда назвала свою мечту, я прав? – внезапный вопрос человека её остановил.

Кобылка развернулась, ища взгляд собеседника, но тот слепо скользил по предметам напротив.

– Да, это так…

– И что же могло бы осмыслить твою жизнь?

Конечно, Генрих не желал открывать истинные мотивы своих вопросов и был уверен, что скрипачке о них неизвестно, как неизвестно и то, что под её мечтой он подразумевает свою.

Виолин подошла к окну и какое-то время молча смотрела на первые звёзды в сапфировом небе – сходу на такие вопросы не отвечают.

– Скорее не что, а кто… – загадочно улыбнулась кобылка. – Я хотела бы обрести друга, готового разделить со мной любую чашу, будь то сладкое вино или соки полыни; кого-то, не понаслышке знающего, что значит быть несчастным, ибо только несчастному известна истинная цена счастья, – Произносимая кобылкой речь содержанием своим, словно чеканенная монета, была предопределёна. Какое-то время в комнате было слышно только её мерное успокаивающее дыхание. – Я поставила бы его счастье превыше своего… желая лишь самой стать смыслом его жизни.

И без смычка Виолин мелодией голоса могла задевать струны души своих слушателей. Возможно, у неё это в крови.

– А как ты собираешься его искать? И оказавшись рядом, как смогла бы понять, что он – тот самый? – Голос Генриха по-прежнему излучал напускное безразличие.

– Когда судьбе будет угодно свести нас я просто… просто бы поняла, что это он, – прозвучало с подобающей ответу лёгкостью. А непоколебимая уверенность, пронизывающая голос Виолин, придавала её словам ещё больший вес.

Генрих услышал, что хотел, и, кивнув, подвёл черту под состоявшейся беседой.

Былые углы и шершавости между этими столь разными, и в тоже время схожими существами, словно никогда и не существовали. Скрипачка своей наивностью при разговорах с ним, совершенным отсутствием какой-либо предвзятости, откровениями без малейшей тени обмана и лукавства теперь вызывала у Генриха неподдельную симпатию. Он искренне желал ей найти вышеупомянутого друга, если таковой вообще существует. На миг он даже представил себя в этой роли, но, посчитав подобные мысли несусветным бредом, стал прикидывать собственные шансы отыскать нечто схожее для исполнения собственной мечты.

«Как же это всё-таки наивно…» – Генрих лежал на кровати с заложенными за голову руками. Он уже давно намеривался поставить точку в своих размышлениях, которые, сказать по правде, его несколько извели. Что в этом мире может стать смыслом и предназначением в жизни чужака? Долго человек перебирал варианты, хотя ответ всегда был при нём. Другое дело, что в нём он видел сущую нелепицу.

«Смыслом чужака может стать другой чужак… Ох, что-то не верится мне, что эта скрипачка здесь чужая. У неё, конечно, есть проблемы, но чужачка – слишком сильно сказано!»

И после этого мысли Генриха заходили на новый круг, который, как и предыдущие, прозрения не сулил.

Внезапно тяжёлые бархатные занавески зашуршали от всколыхнувшего их дуновения ветра, которое ничуть не смущалось закрытых окон. Не только Виолин хотела пожелать ему спокойных снов.

– И стоило мучить ради себя столь бестолковой идеей? – заговорила Тень, не появлявшаяся с того самого утра перед дверьми «Янтарного Озера». – Мечта! Мечта… Она есть услада слабых и немощных. Опора глупцов, чьих собственных сил недостаточно, чтобы идти вперёд, не обманывая себя ежечасно…

Странный, родившийся в комнате ветер, как ленивый кот, не спеша перебросился на Генриха. Его прикосновение отдалось в теле приятной дрожью, словно стайка сильфов прошлась по нему хороводом.

– Помнишь того смельчака, что преградил тебе путь в Зелёном Доле? Да, такое ты не забудешь. Но знаешь ли, что сгубило его на самом деле? Что обрекло его на смерть ещё до того, как твой нож коснулся его плоти? – зажурчал голос тоном обходительного учителя, готового освежить в памяти своего ученика важный урок.

– Излишняя самоуверенность? Недооценка своего противника? – предположил Генрих, расслабившийся из-за приятных манипуляций с его телом.

– Возможно, возможно... Но главная ошибка этого глупца в том, что он поставил исполнение грёз превыше своей жизни. На отсутствии этих мечтаний и зиждется твоя сила. Так зачем же отказываться от неё? Неужели тебе так хочется подражать слабостям хозяйки этого дома?

– Не о мечте я помышляю, если, конечно, ты не обрекаешь все мои начинания на несбыточность, – возразил Генрих, как можно тише. Не хотелось ему, чтобы разговоры в его комнате привлекли внимание вероятно уже лёгших спать пони. – Я думаю, Виолин права. Каждый должен знать, что в его жизни самое важное, что имеет для него наибольший смысл. И почему я сам не задумывался об этом раньше?

– Генрих, друг мой, не дай этой бестии себя сгубить! – Как назойливый комар, шелестящий голос раздался над самым ухом человека. – Я насквозь вижу её грязные помыслы! И как только ты ещё не распознал, в чём их суть? Неужто купился на её лживые преклонения и театральные выходки? Тебя, наивного, обводят вокруг копыта, а ты пытаешься увидеть смысл в красивой игре актрисы! Чувствую, ещё немного и эта одинокая кобылка добьётся своего, затащив тебя в постель. Тогда уж иди ей навстречу…

От такой наглости смутившийся Генрих аж привстал.

– Не знаю, что такого ты увидел в простом гостеприимстве, но…

– Хотя бы то, что его оказали тебе!

– Да, она первая в этом мире, кто был со мной добр, и искать здесь подвоха не нужно! – человек, еле сдерживая громкость своего голоса, слабо отбивался от колкого замечания тени, чей вкус оседал на сердце едкой луковой горечью. – Или, по-твоему, раз я чужак, значит, удел мой в одиночестве и страданиях?

– Каждый имеет право на счастье! – голос незримого собеседника язвительно коверкала слова Виолин. – Она ни черта о тебе не знает, мой друг. Не понимает, что её утешительные вирши мечтателей в твоём случае совсем не к месту. Этот мир никогда не позволит тебе быть счастливым, по крайней мере, не стоит грезить об этом сейчас… С каждым твоим беззаботным вздохом враги всё ближе…

– Именно поэтому я и пытаюсь заснуть и набраться сил, чему ты так усердно препятствуешь! – огрызнулся Генрих, понёсший в споре поражение, но ещё не смирившийся с ним. – Да и не вышагивать же мне по большаку нагим, верно? Завтра последний день моего пребывания в этом доме. Так что можешь оставить свои подозрения при себе… Ими ты всё равно ничего не добьёшься.

---

Первым, что увидел перед собой продравший глаза Генрих, было исполнение обещания скрипачки, данного ей вчера. Исполнение это аккуратно разложили на полу комнаты, пока он спал.

И хоть человек должен быть принять свою новую одежду, как должное, ведь его старую бессовестно выкинули, в нём зарождалась неуёмное чувство благодарности. По сравнению с тем, что он видел перед собой, прошлые лохмотья казались до ужаса ничтожными и жалкими. Нет, перед ним была не просто замена, отнюдь.

Просторная рубашка из белой шелковистой ткани по выкройке сильно походила на его старую, а штаны из чёрной дублёной кожи обещали не только согревать, но и защищать от дождя.

Кожаные сапоги в развёрнутом виде спокойно доставали до колен. И пусть в удобстве местные мастера и согрешили, поскольку с человеческими конечностями доселе никогда дел не имели, но в практичности этой обуви чувствовалась немалая перспектива. Таким любая дорожная грязь и слякоть нипочём, а когда разносятся со временем – цены им не будет.

Довершал сей костюм длиннополый дорожный плащ с широким капюшоном, чёрная материя которого, по-видимому, неплохо противостояла влаге. На шее два конца плаща скреплялись фибулой, образуя высокий ворот.

Генрих как раз заканчивал с надеванием рубашки – ею и штанами он решил ограничиться, находясь в доме – когда к нему подошла Виолин. Кобылка наслаждалась невинным чувством удовлетворения, видя, с каким восторгом человек принял её подарки. Даже сказанные им слова благодарности после этого казались лишними.

Поистине отличное начало дня, который обещал навсегда запасть в памяти Генриха своими подъёмами и падениями.

– Не расскажешь мне, что означает твой знак? – поинтересовался он за лёгким завтраком. Констанции, изъявившей желание позавтракать позже, рядом не было. – Если, конечно, обсуждение этой темы тактично и уместно.

Сомнения Генриха были вполне справедливы, ведь подобный вопрос уже озвучивался им. Ответила бы на него та пони из Зелёного Дола, не будучи в плену? Неясно, ибо выбирать ей особо не приходилось.

Полученные знания были весьма интересны. Оказывается, каждый пони, естественно-магическим образом, рано или поздно получает такой знак, отображающий его призвание в жизни. К примеру, призвание Блюбель заключалось в её пристрастии к чаю и его приготовлению. Отсюда и метка – чайный сервис. Генриху после такой наглядности показалось, что разгадать метки других пони не составит труда. Как же самонадеян он был! Однако всю полноту своего заблуждения он осознал только сейчас, бросая косые взгляды на круп леди Блэнд. И если смысл некоторых знаков был сложным лишь потому, что имел несколько вариантов, то тут их не было вообще. Чёрный скрипичный ключ, в живом «круге», который образовывал зверёк – не то норка, не то хорёк, – с обвивавшей его тело змеёй. С ключом, может, более-менее понятно, но о чём говорят остальные фрагменты? Каковым, исходя из содержания, будет призвание этой пони? Этого не знал никто, а неизвестность, как правило, порождает страх. В какой-то степени именно кьютимарку Виолин должна благодарить за свою говорящую репутацию в Кристальной Империи. Да на месте леди Блэнд любой – пусть и не такими жертвами – старался бы определить смысл рисунка и вместе с ним своё предназначение. Предвидя ответ на свой вопрос, Генрих ещё больше проникся мечтой и стремлением Виолин.

– Метка появилась, когда смычок в моих копытах первый раз коснулся струн скрипки, – рассказывала пони, – Тогда я поняла, что так или иначе, моё призвание будет связанно с музыкой – с тем, что никогда не приносило мне счастья. Будь на моей метке один лишь скрипичный ключ, я бы отчаялась. К добру ли, к худу, там был не только он.

Однажды на летней ярмарке, когда торговцы из самых дальних и загадочных уголков мира предлагают свой товар под стенами столицы Империи, купец из далёкой Зебрики окрикнул меня и попросил подойти. Его очень заинтересовало изображение моей метки. До этой встречи я не знала, что этот зверёк, – Виолин повела взгляд вниз, – зовётся мангустом, а змеи – его закоренелые природные враги. Такой союз просто невозможен и противоречит сути каждого из этих хищников. Сколько я не думала над этим, всё без толку, но знаешь что?

Генрих, задумчиво рассматривающий свои руки, встретился с Виолин взглядом.

– Если бы я знала ответ на твой вопрос, мы вряд ли бы встретились, – Пони вздохнула, и было неясно, чего больше в этом вздохе – радости или сожаления? – Но, надеюсь, так не будет продолжаться вечно, и однажды мне откроется её смысл.

Оба осознали надобность в более пасторальной теме для разговора, но стук в дверь вероломно поставил в нём точку. По реакции насторожившейся кобылки Генрих догадался, что гостей она не ждёт.

Вот так и случаются пробуждения от сна под кровом ненадёжной обители. И если ты не нашёл в себе силы проснуться самостоятельно – тебя обязательно разбудят те, о ком ты забыл и вспоминать совсем не хотел.

Немой протест и возмущения Констанции, собравшейся выглянуть в коридор, были проигнорированы влетевшим в её комнату Генрихом. Он искал окно, хоть как-то обозревающее крыльцо дома и таковое здесь обнаружил. Лицо его омрачилось ещё больше, когда он отпустил приподнятый краешек штор. Неужели это конец? Вздор! Но решать нужно быстро – промедление может привести к тому, что дверь выломают. Сперва забрать одежду, а потом через любое окно, конечно, если дом ещё не окружён.

«Да, так и поступлю», – определился человек, вылетая в коридор. Там он чуть ли не столкнулся с Виолин, на которой вся трагичность ситуации никак не отразилась. Она хочет что-то сказать – понял человек – но слушать её, значит подвергать риску и без того хлипкий план. И всё же Генрих, сам не зная почему, остановился.

– Извините за неудобства, но я должна попросить вас немного подождать, – громко произнесла хозяйка дома, предотвращая повторный стук. Затем тихо обратилась к Генриху:

– Пока ты находишься в моём доме, тебе ничего не угрожает, но выйти наружу днём…

– …всё же лучше, чем сидеть здесь и безропотно ждать невесть чего! – процедил человек, подавшись на кобылку. Он хотел было двинуться к комнате, но не сделал и шага – что-то твёрдое еле коснулось его груди.

– Генрих, – возвращая копыто на пол, прошептала Виолин, – прошу, доверься мне.

Он молчал. Вновь перед ним вставал этот знакомый, нелёгкий выбор, требующий незамедлительного решения. И вновь всего лишь два пути…

Прежде, зайди речь о жизни, человек напрочь забывал такое неугодное слово, как доверие. И стоит ли ему в этот раз изменить своей натуре; поступить иначе, выбрав более сложный путь? Не так-то просто вверить свою жизнь другому.

Но как объяснить этот нарастающий в глубине бунт? К Генриху вернулись давно забытые сомнения, и в этот раз, наперекор устоявшимся принципам и инстинктам, ему хотелось внять им. Только так возможно разорвать этот замкнутый круг недоверия, пока он не завёл своего пленника в топь каждым новым выбором в пользу страха быть преданным. Больше такого случая может и не представиться.

– Делай, что считаешь нужным, – произнёс Генрих и скрылся в комнате Констанции, оставив дверь открытой. На худой конец, он мог бы взять служаку в заложницы, но и этого делать не стал.

Знала Виолин, как тяжело ему дались эти слова, ибо, идя к двери, чувствовала всю их тяжесть на себе. С трудом давался каждый шаг, словно ноги несли железные накопытники. Тело нещадно прижимало к земле, словно на спину взгромоздили набитые щебнем седельные сумки. Со счастьем и волнением пони несла на себе вверенную ей жизнь. Ни за что она не даст она усомниться в правильности принятого решения ни себе, ни человеку, ни кому бы то ни было.

– Простите мою нерасторопность, господа, – сдержанным тоном без толики раскаяния произнесла Виолин, настежь открыв дверь. Перед порогом застыли три пони в дорожных плащах, капюшоны которых скрывали не только их морды, но и пол, – чем могу быть полезна?

Стоящий чуть впереди остальных заговорил, и, судя по голосу, то была кобылка.

– Добрый день… эм?

–Виолин Блэнд, – вскинув голову, бросила бежевая, бирюзовогривая пони. – Леди Блэнд, дочь Фарнеза Блэнда, если будет угодно.

Упоминание рода, столько известного даже при кантерлотском дворе, незамедлительно отразилось на оппоненте. Но как-то не сильно эта славная фамилия ассоциировалась с подобной дырой. И всё же метка Виолин, умышленно не укрытая от взоров незваных гостей, эти сомнения опровергла. Ошибки быть не может, как и не может быть на двух пони с абсолютно одинаковыми кьютимарами. А подобный рисунок, как у юной леди Бленд даже отдалённо близких аналогов не имел.

Неизвестная, выйдя из непродолжительного ступора, скинула капюшон, обнажая бледно-алую шёрстку и золотистые космы гривы, а затем проделала малость неуклюжий реверанс. Стоящие за ней жеребцы поступили также.

– Так чем я могу вам помочь? – Помимо ответственности на своих плечах Виолин чувствовала небывалый прилив уверенности. Крайне редко она вспоминала о своей благородной аристократической крови, выделяющей её среди других. И в этот момент, ни разу не уличённая во властолюбии пони посчитала нужным произнести вслух своё полное имя, которое уже полгода не срывалось с её уст. Ей повезло родиться «особой» пони, но едва ли это обстоятельство вызывало гордость, радость или банальную благодарность судьбе. Но может хоть сейчас эта принадлежность Виолин к знати и вытекающие отсюда привилегии, что вызывают у корыстных простопони зависть, верно сослужат её мечте?

– Всего пару вопросов, леди Блэнд, – почтительно уведомила хозяйку дома бледно-алая пони, в которой величественный и благородный профиль аристократки порождал весьма неловкое чувство. А виной тому мысли и подозрения, что, собственно, и привели ищеек на порог дома скрипачки.

– Не вижу в этом никаких трудностей, – Виолин позволила себе улыбнуться. – Не желаете пройти внутрь? – Отойдя в сторону, она открыла взору собеседницы нутро своего жилища. Сей жест ясно давал понять, что скрывать ей, мол, нечего, и следующие подозрительные вопросы могут быть приняты за недоразумение. – Или ваш опрос действительно настолько краток, что может позволить себе быть озвученным прямо здесь?

– Да, пожалуй, – кивнула кобылка в плаще. – Что вы можете сказать по поводу чужака?

Подвох этого вопроса был настолько неприкрыт, что едва не вызвал у леди Блэнд усмешку. Нет-нет, никаких отходов от образа допускать нельзя! Эта роль должна быть отыграна идеально, дабы проницательные взгляды, внимательно изучающие мимическую активность её мордочки, и на миг не усомнились в искренности произнесённых ею слов.

– Позапрошлой ночью в «Янтарном Озере» действительно появился некто, чей внешний облик более чем чужой. Я не могу причислить его не к одному из известных мне видов существ и народов, населяющих наш мир, – отвечала Виолин тоном чуточку взволнованным и взбудораженным. – Признаюсь, любопытство – мой порок. Ничего не могу с собой поделать. Вот я и рискнула обмолвиться с чужаком парой слов. Честно вам скажу, на тот момент он еле держал глаза открытыми, и ничего внятного мне из него вытянуть не удалось, – пони сожалеющее покачала головой. – Когда чужак покинул таверну, я хотела было догнать его, дабы спросить, куда он держит путь, но так его и не обнаружила. Тот словно в ночи растворился!

Виолин знала почти наверняка – свидетелей её с Констанции деяний не было, а если и были – опасные для неё показания не в копытах этих пони. А их поведение только подтвердило сей факт. Откуда эта осторожность и щепетильность по отношению к ней? Да просто они не располагают ничем, кроме показаний посетителей таверны. Во всяком случае, Виолин на это надеялась, ибо больше ей ничего не оставалось.

– Благодарим за содействие. Если вдруг вспомните что-нибудь важное – найдите нас в таверне.

Вся тройка учтиво поклонилась и направилась к следующему дому. Сложно сказать, победа это или поражение, но отсрочка самого худшего – итог однозначный.

Виолин проводила их взглядом, а затем закрыла дверь. Повернувшись, она чуть вздрогнула, увидев перед собой Генриха, пусть и не такого мрачного, но едва ли довольного.

– Этой ночью я покину твой дом, а к тебе вернётся прежняя спокойная жизнь, на которую я рассчитывать не могу.

Сказанное, как думалось человеку, заменяло слова благодарности, ибо единственное, что он мог, это предотвратить проникновение грехов своей незадачливой жизни в сей дом.

Виолин проклинала облегчение, пришедшее после допроса. Удалявшийся человек лишил её той тяжёлой, но столь желанной ноши. А что она хотела услышать после этого? Право, об этом пони и не задумывалась. Нечем больше удерживать Генриха в этих стенах, да и нужно ли? Его уход должен отозваться в ней радостью и вовсе не потому, что это лишит её проблем. Нет! Все проблемы останутся здесь, при ней, и спокойная прежняя жизнь есть самый страшный приговор после двух минувших дней. Но радоваться она должна, ибо считать, что здесь Генрих в абсолютной безопасности, значит сильно заблуждаться. Да, его недруги ушли, но их возвращение более чем возможно. Неужели с этой ночи их только начавшаяся история закончится обрывистым эпилогом, и каждый останется со своим несчастьем один на один?

Забытое как страшный сон ревнивое одиночество, будучи заядлым спутником жизни Виолин, не замедлило заявить о своём существовании. Грусть, печаль и бессилие сковали её душу холодными цепями. Чувство до боли знакомое. Хоть чуть-чуть ослабить его власть – то немногое, что ей осталось.

Кобылка взяла в копыта свою старую, мелодичную подругу, от которой, равно как и от Констанции, измены не ждала. Обычная, ни чем не примечательная скрипка для неё была не просто музыкальным инструментом.

На её родине никто и подумать не мог, что в этих аквамариновых глазах с выражением подстать кристальным изваянием в императорской крипте когда-либо блестели слезы. Однако Виолин плакала. Плакала часто. И лишь немногие не обманывались видом вечно сухих глаз. Каждый раз, когда скорбная мелодия разносилось по поместью Блэнд, мало кто понимал, что слышит не музыку, но горькое рыдание. И если оно не выходило наружу через зеркала души, то вырывалось в печальных переливах скрипки.

Инструмент лёг на плечо, а смычок – на струны. Виолин полностью ушла в себя, и вернуться обещала, лишь закончив мелодию. Некоторым нужно закрываться в своих комнатах, дабы отдаться горю. И даже услышав стук, они не откроют дверь, пока последняя слеза не упадёт с их ресниц. Констанция понимала это лучше всего семейства Блэнд, и потому тихо пережидала происходившее в спальне.

Словно вызвавшись аккомпанировать игре скрипачки, за окном разразился сильный ливень. Для Генриха же его монотонная дробь звучала как напоминание, что сладкий сон закончился. И пробуждение прошлось по нему сильным ударом. Он забылся… За этим чутким общением с Виолин, за этим уютом и тёплой атмосферой человек перестал видеть надвигающиеся тучи. Былую бдительность он разменял на беспечность. Но ничего, он вынесет из этого урок.

«Придётся согласиться с речами тени о недосягаемости счастья, – меряя комнату широкими шагами, размышлял Генрих. – Это… это просто невозможно, чтобы там не говорила эта пони. Мы слишком разные. Слишком. Как можно не понять этого после двух дней, проведённых под одной крышей? Спасая свою шкуру, я и её шкурку спасу, раз ей на неё наплевать. А моё счастье пусть остаётся несбыточной мечтой…»

Генрих прервал ход мыслей, когда в песню дождя вплелась доносившаяся из гостиной скрипочная мелодия. Что-то необъяснимое влекло его на звук, и человек неосознанно поддался этому зову. Открыв двери просторной круглой комнаты, он увидел Виолин, сидящую перед окнами эркера. Шум бьющихся о стекло капель, завывание ветра – всё заглушалось переливами её печальной сонаты.

Заворожённый игрой Генрих уселся в небольшое кресло. Веки медленно опустились, предоставляя всю работу слуху, а тело, казалось, потеряло вес. Притуплялись и меркли все физические ощущения.

– Боль… – шептал человек, – сколько боли…

Он всё чувствовал. Неизвестно как, но скрытое за занавесом нот и октав открылось перед ним в истинном свете, как если бы он сам был творцом.

Этот плач без слёз…

Музыка пленяла его потому, что слыша её, он переставал чувствовать себя одиноким. Генрих отчего-то ничуть не сомневался, что просочись его боль и страдания через скрипку, мелодия была бы точно такой.

Трескался заслон непонимания, теряли смысл прошлые слова, а в человеке от долгого коматозного сна пробуждались жалость и сочувствие. Разве мог он когда-нибудь помыслить, что найдётся в этом мире хоть кто-то достойный утешения, предложенного им самим? Такая существовала. Совсем рядом находилась, возможно, единственная, способная его понять и единственная, кто смела рассчитывать на взаимность.

Над бездонной пропастью их одиночества протянулся тоненький, но надёжный мостик, крепший с каждым мановением смычка. Рождённый музыкой, он стал тем недостающим звеном, без которого человек за шорами своих заблуждений и наветов тени никогда бы не увидел то, что видит Виолин. Её скрипичный ключ открывал замок, что не имел скважин; замок, против которого бессильны все ключи мира; один единственный замок, хранивший её счастье.