Прощай, Сталлионград!
Часть II
Данный фик использует стилистику Советского союза из чисто эстетических соображений и не является попыткой полностью перенести СССР в мир Эквестрии. Сталлионград может иметь отдельные схожести с известными нам социалистическими странами, но является самобытным государством со своими особенностями.
И вот, он, день похода в школу. Первого похода с клеймом на боку.
— Будь умницей и ничего не бойся, – сказала мама, поправляя мои седельные сумки, а у самой глаза были на мокром месте. Пожалуй, этот совет не помешал бы ей самой. На работе она считалась «железной леди» — безжалостной к лезущим вне очереди, суровой блюстительницей линии партии. Такой она была и дома – с жестким характером, жесткая, но преданная и власти, и семье. Но её я запомнил другой: стоящей в нашем узком коридорчике, дрожащими копытами поправляющей манжет моей рубашки, с дрожащими губами, сдерживающей рыдания. В этот момент в коридор вышел наш сосед, занимавший кладовку, дядя Овсов. Он посмотрел на меня очень странно, будто всё понимал, и молча кивнул. Я на всякий случай кивнул в ответ. У меня появилось подозрение, что меня провожают в последний путь.
— И… И если что случится, – продолжила срывающимся голосом мама, – не кури. И не пееей… – голос её внезапно оборвался, она рухнула мне на плечи и крепко обняла. Она рыдала. Да, пожалуй, никто в партархиве не мог себе представить железную леди в таком состоянии.
— Да ладно, мам, да ты чего, я ж просто в школу, я же вернусь… – начал я было уверенно, но к концу фразы завял.
Мама внезапно резко отстранилась, развернула меня на месте и, с усилием вернувшись в своё железное состояние, скомандовала громко, чтобы коммунальщики слышали:
— Всё, иди. И не вздумай приходить позже обеда!
Приняв эту игру, я громко заверил, что буду вовремя, развернулся и, как мог бодрее, отправился на улицу. Но уже тогда я чувствовал, что ни к обеду, ни позже я уже не вернусь.
То была зима. Вы, конечно, скажете, что в Сталлионграде не бывает другой погоды, но я имею в виду календарную зиму – 12 февраля. До моей школы идти было далеко, но районных школ в Сталлионграде не было, так что выбирать не приходилось. Пока я шел, мне казалось, что каждая собака таращится на мой бок, который, к счастью, был надёжно скрыт шинелью и сумкой.
Я осторожно ступал по глубокому снегу. Частенько случалось, что пони по горло проваливался в снежное месиво – особенно часто такое бывало со школьниками. Уже два года у нас не было денег на ремонт дорог, так что под слоем снега могли скрываться огромные ямы. Партия по первости предложила решить проблему на добровольных началах и обязать каждый дом ремонтировать придорожные участки своими силами – но качество дороги, отремонтированной учителями и врачами, обычно оказывалось хуже, чем изначально-разбитое состояние, так что от этой инициативы отказались. Теперь на всех перекрёстках дежурили дружинники с зелеными повязками и специальными санками, чтобы везти пострадавшего в медпункт. Они обычно сжимались в кучки по четыре-пять пони и стреляли сигареты у прохожих, зябко поёживаясь.
Я аккуратно обходил участки, которые были помечены табличками «Осторожно! Глубокий снег!». В городе стояла тишина. Лишь кашляли дружинники, тихонько похрустывал снег под копытами редких прохожих, да сплетничали старушки, даже в такой дубак выползавшие на свои скамеечки. И как они-то умудряются не проваливаться? Много раз видел, как взрослый пони, даже военный, оступался, но чтобы падала старушка, не видал ни разу.
Занятый такими мыслями, я вышел на Проспект Мира. Проспект проходил через весь город, но я был лишь на том маленьком его участке, который пересекал нашу окраину. Это был своеобразный уголок партийности в нашем районе. В любую погоду здесь развевались красные знамёна, вещали репродукторы, а дружиной здесь были военные.
Я люблю разглядывать военных. Как жаль, что им нельзя носить оружие на дежурстве в городе! Я всегда хотел посмотреть на настоящую боевую винтовку. А подержать так это ж вообще!
Военные не жались друг-к-другу, как гражданские дружинники, а просто лениво обозревали окрестности и перекидывались разными историями со службы и сплетнями.
— Мне тут сволочь одна в бане рассказала, тьфу-тьфу, что Сенцов с лестницы упал. Да шоб я до приказа на голове стоял, не вру!
— Знаешь, молодняк, как во флотские посвящают? Берут, значит, бочку, цепляют на крюк, ставят тебя…
— А у меня жена вчера блох притащила! Я ей говорю, ты дура, что ль, опять по зебринским помойкам шарилась! А она мне, ну где я еще такую шааааль, понимаешь, найду. Когда уже МСБ ими займётся?
— Этим они заниматься не будут, в этот клоповник они нас погонят…
— И тут начинает он бочку варить – а она кааак трахнет! Полбашки снесло, сучья соль! Ей богу, сам видал!
Слышно было, к сожалению, плохо, и большую часть разговоров я упускал – главным образом из-за громкоговорителя, который знай себе вещал своё:
— Товарищи! Эквестрийским разбойникам, принудившим нас к этой конфронтации, недолго осталось! Разве может долго протянуть тиран, сославший родную сестру на Луну? Народ Эквестрии забыл о преступлениях своего монарха, но он вспомнит! Царистский по своей сути режим угнетает не только пони, но и другие народы нашего континента – нигде во всей Эквестрии вы не встретите зебру, которую бы приняли как свою. Тогда как у нас они живут на равных…
Это матюгальник врал. Зебринские общины не желали перемешиваться с населением Сталлионграда, , и уж тем более становиться с ним на равных. Они держались обособленно, доставая из-за периметра всякую контрабанду. Зебры были грязные, голые, только кутались в свои шали, и от них разило. Периодически дружинники устраивала рейды на их притоны, но меньше их не становилось.
Проспект Мира всегда оказывал на меня духоподъёмное действие. Представьте только – вы гордо идёте по центру широченного проспекта, пуговицы вашей формы ослепительно сияют на солнце, позади вас развеваются огромные красные знамёна, невидимый, но мощный бас доказывает, что мы непременно победим, нужно только сделать последнее усилие, и вы идёте, невольно чеканя шаг, будто именно сейчас и сделаете этот последний рывок. Не важно, кто вы: труженик истощённых Сталлионградских штолен или кавалерист, держащий границу на замке. Ты можешь вышагивать по этому проспекту и гордо чеканить шаг. Ты – самый свободный на всём континенте, которому не нужны боги и цари. Только твой личный труд!
Внезапно я осёкся в своих мыслях и мелко-мелко потрусил с центра проспекта к краю дороги – метка жгла как огнём. Нет, я не смогу больше здесь ходить наравне с другими пони. Не буду я никогда покорителем океанов или полярных льдов, не буду вгрызаться в жестокий камень и вырывать у матери-земли её богатства. Я не смогу ловить восхищённые взгляды школяров, когда буду проходить по проспекту, сверкая свеженачищенным карабином. Я буду делать грёбаные пончики.
Только сейчас я в полной мере ощутил, что означает моя метка. До этого я лишь боялся, что нас поймают за контрабанду, но теперь я вдруг почувствовал себя недостойным… Грязным. Я подумал о тех тысячах пони, которые, возможно, погибли, пытаясь обеспечить моё существование. И мне стало стыдно. Так стыдно, как еще никогда не было.
Я шел, понурив голову, и искоса поглядывал на других пони. Вот они, голодающие, едва не умирающие на своей работе – но как твёрд их шаг, как пряма их походка! Вот идёт пони с меткой в виде бобин кинопроектора. Лицо его высушено от однообразных и мизерных порций еды по карточкам. Он относился к группе IV – группе поддержки работающих: подносчики, продавцы и прочие, кто не заняты тяжелым физическим трудом. Они получали урезанный паёк, так как не испытывали физических нагрузок. Но он горд собой! Лихо заломил он свой киношный козырёк, старые армейские сапоги, хоть давно уже прохудились, натёрты до зеркального блеска, сшитый из кролика тулуп хоть много раз залатан, всё еще отлично сидит. Взгляд пони устремлён вперёд, он смотрит, кажется, в самое светлое будущее, которое будет если не для него, то для детей и внуков. Он – может здесь идти. А могу ли я?..
Или вот, идёт фермер. Эта пони неказиста, у неё нет многих зубов, потому что она годами борется с разъедающей её цингой, на дороге её слегка шатает, и никто не знает, что она делает в городе. Эта пони сильно мёрзнет, потому что ходит в тех же лохмотьях, что и дома, но продолжает своей вихляющей походкой идти вперед. Покажись она в Эквестрии, её бы, наверное, засмеяли или окружили приторной заботой. Но ей этого не нужно. Она знает, что скоро умрёт: крестьяне, долбящие промёрзлую ледяную землю ломами, чтобы высадить пшеницу, живут немногим лучше заключенных. Не потому что к ним так относятся, а потому что караван с овощами едет к ним через горы, через опасности грифоньих налётов и крутых перевалов, что бы доставить ей что-нибудь, кроме промёрзлой пшеницы. Зато её труд – один из самых важных, и никто никогда не посмеет насмехаться над её заплатанной шляпой, и даже какой-нибудь руководитель завода почтёт за честь пожать ей копыто. Она может здесь идти. А могу ли я?..
— Вспомните, что говорили они нашему первому вождю! – прохрипел громкоговоритель – Сенцов, вы сошли с ума, если хотите и дальше жить в этой гористой местности! Сенцов, нельзя жить в городе без магии! Сенцов, нельзя жить, не управляя погодой! Нельзя жить без магии единорога и крыла пегаса!
Громкоговоритель замолчал на секунду, а потом продолжил еще более горячо:
— Но мы смогли! Мы терпим лишения и голод, потому что Эквестрийцы заняли все плодородные равнины, но разбираем скалы, чтобы было, где садить ростки, мы проливаем кровь в боях с грифонами, чтобы отвоевать пространство для жизни, мы задыхаемся в угольном дыму, чтобы у нас было немагическое электричество, – пока они живут в праздности, большая часть их страны даже не заселена, и они смеют даже выкидывать еду! Но наш народ доказал, что они не нужны нам. Земнопони не нужен никто, кроме его копыт и его упорства!
Идущие по проспекту солдаты остановились, сняли шапки, несмотря на порывы безжалостного февральского ветра, и трижды прокричали:
— Ура, ура, ура!
Пони-фермерша, проходя мимо меня, приподняла шляпу в знак приветствия, и улыбнулась, обнажив полупустой ряд зубов. Что бы она сказала, если бы увидела мою метку? Елси бы узнала, что пока она преодолевает себя в голодный год и неурожай удерживается от того, чтобы съесть запасы для народа, – я дома жру пончики? Мне еще никогда не было так стыдно. Моё лицо пылало красным и вовсе не из-за порывов ветра. Натянув воротник повыше, я порысил вперед, только бы не видеть этих пони, среди которых я недостоин находиться.
Миновав бегом Проспект Мира, я оказался перед громадами Теплоэнергоцентралей. Это были огромные многотрубные сооружения, которые круглосуточно жгли уголь, чтобы давать энергию для гигантского города: для всех этих сталелитейных заводов, Домов Культуры и наружной крепости, ощетинившейся вокруг города тысячами пушек. В Сталлионграде не было магии, и мы не могли себе позволить магическое электричество – добыча которого не наносила бы вреда среде окружающей среде. На уроках Мира нам рассказывали, что природу нужно беречь, но мы вынуждены поступать так, пока наука не даст нам способа добывать электричество из воздуха. Так что над этим районом всегда стояли гигантские черные облака дыма, и в дни «грандиозных работ», когда большинство фабрик работало одновременно, дружинники оцепляли район и впускали только в респираторах.
Впрочем, сейчас здесь относительно неплохо. Тем временем, включился уже фабричный громкоговоритель:
— В своей вчерашней речи самопровозглашенная королева Эквестрии спросила свой народ: «Кем был бы пони, без магии? Они были бы животными, не способными к дружбе и пониманию, и были бы вынуждены, подобно животным, добывать хлеб свой из природы». Вот кем считают нас зарвавшиеся снобы Эквестрии! Но нам не нужна магия, чтобы дружить и вместе строить будущее для наших детей! А теперь о погоде…
Тем временем я проходил мимо уставших рабочих, выбравшихся в перерыв в курилки на улице.
Они все были очень похожи: все в одинаковых шортах с подтяжками, замызганных рабочих рубахах, в одинаковых кепках, лихо заломленных набок. Они вяло обменивались сигаретами, и поворачивались спинами к ветру. Меня всегда поражало, как они не мёрзнут на ветру в такую погоду, но, видимо, желание покурить было сильнее стихии.
— Говорят, когда война была, народ на заводе вообще жил. И жрали, и спали, и детей делали.
— Ты с дитями осторожнее, ходит вон один…
— А я когда в таком возрасте был, мечтал лётчиком стать…
— Я тут слышал, что пегасы из детей радугу делают.
— Ну и дурак ты, Гвоздь, как тебя на завод-то пустили?
— Не умеешь работать головой – работай копытами. А Гвоздь ооочень хорошо копытами работает.
Рабочие еще какое-то время попрепирались, потом сгрудились в кучку, защищаясь от ветра, и уставились на меня, провожая мою скромную персону своими слезящимися и заплывшими от вечного сигаретного дыма и пота, льющегося в глаза, взглядами.
Не знаю, о чем они думали. Скорее всего, вспоминали себя в мои годы. У всех взрослых есть эта пластинка, которая пылится где-то в глубине их сознания и которую они всегда достают, стоит им увидеть молодого. Вот я в твои годы…
Однако, – одёрнул я себя, – они имеют на это право. Они смогут полоскать голову своим детям и внукам. А что скажу своим детям я?
Впрочем, мысль о детях было невероятно далека от меня, скорее всего, потому что я сам был еще почти ребенок, и поэтому моей совести не удалось загрузить моё сознание чувством вины на этой почве. Дети? Пффф, когда еще это будет…
Более того, эта неудачная попытка моей совести натолкнула меня на мысли крайне далёкие от стыда: я начал представлять, как буду играть со своими детьми, и рассказывать, что в моё время Сталлионград был совсем не тем цветущим садом, каким будет при них.
Поглощённый этими мыслями, я миновал хоздвор и вышел на финишную прямую – Квартал Народного Образования. Все школы, университеты, рабфаки и вообще всё, что было связано с образованием, было помещено в один квартал. По замыслу строителей, это должно было упростить учебный процесс. В какой-то мере это сработало – настолько учебной атмосферы, как здесь, вы не найдёте нигде.
На входе в квартал меня приветствовал очередной громкоговоритель:
— Они говорили нам: магия — это самое важное начало мира. Без магии разумные существа жить не могут, вы не можете пытаться померять мир линейкой. Но мы можем! Весь этот город построен благодаря научному гению Сталлионграда, отринувшему фокусы паяцев-волшебников. Лишь знание — свет, который приведёт нас к лучшему будущему, и именно здесь, в КНО, куются кадры для продвижения знания в массы!
Мимо сновали студенты и школьники. Студенты испокон веков разбивались на группки по происхождению и истово враждовали друг с другом. Восточники, сыны рабочих, выворачивали форменную фуражку на манер рабочей кепки, и много курили. Западники, интеллигенты, всегда ходили выглаженные и вылизанные, и особым шиком считались дорогущие, вывозимые из Эквестрии цветные ленты через плечо. Были еще центровые, которые считались ни рыбой, ни мясом. А уж эти группки разбивались на более мелкие, по убеждениям. Студенты были самой вольнодумной и сумасбродной частью общества, но радеющая за науку Партия прощала им даже откровенно антигосударственные высказывания. В основном ими славились западники, которые традиционно считали восточников быдлом и деревенщинами. Мы же, школьники, никого особенно не интересовали и были предоставлены сами себе.
Вокруг входа в университет собралась целая орда студентов, а трибуне перед входом стоял жеребец с гривой небесного цвета, в свитере, и, рубя копытом воздух, вдохновенно излагал:
— …и я совершенно уверен, товарищи, что каждый из нас может принять непознаваемость мира. Нас, тут, загоняют в рамки, а между тем, сколько прекрасного остаётся за этой стеной…
— Верно говоришь!
— Долой!
— …и это большая, страшная ошибка, что мы отвергаем магию! Магия – это путь к познанию себя и мира, дорога, которую должен пройти каждый пони…
— Так, уберите Расчёскина с площадки!
— Р-р-разойтись! Приказ ректора!
— Мы должны открыться новому, или зачахнем здесь!..
— А ну микрофон отдай, морда!
После небольшой потасовки микрофон был отобран, а собравшимся было приказано разойтись по своим аудиториям и «не создавать брожения».
Студенты, недовольно бормоча, расходились. Выступления подобных ораторов становились всё более частыми, но для нас, школьников, они представляли мало интереса, ибо мы практически ничего не понимали.
Постояв на площади еще некоторое время, я, убедившись, что более ничего интересного не произойдёт, поспешил в школу. Школа была зданием низким, но очень, ооочень широким. Наверное, с завод, или даже шире. Она была всего одна на весь город. ССОШ, как было выложено кирпичом над входом. Здание было безумно старым, и, как говорили, в королевские времена здесь был зал увеселений. Подумать только, все эти бесконечные метры служили лишь для развлечения, что бы его величеству было где играть в крикет.
О былом величии напоминала разве что безумная планировка помещений: невероятный, несуразно-огромный для школы зал-коридор, посередине которого сиротливо сидел за стойкой вахтер, пожилой жеребец, уткнувшийся в книгу учета чего-то и давно дремавший. Классные комнаты отличались диким разбросом в размерах: класс первогодок, например, раньше был королевской раздевалкой, или что-то типа того. Туда едва влезали шестеро пони. А огромная площадка под крикет стала гимнастическим залом.
Я привычно отворил узорчатую деревянную дверь своего, десятого класса. Наш кабинет довольно просторный, полутёмный, отделан зеленым кафелем, а венчает его огромная черная люстра. Судя по остаткам снесённых стен, раньше здесь были ванные комнаты, которые потом объединили в один кабинет.
В классе нас двадцать. Наша группа считается самой большой – после нас детей рождалось все меньше и меньше. Первогодок, например, всего четверо.
Я оглядел длинные ряды школьных парт. Все сидели как всегда: жеребец и кобылка, переговаривались, бестолково глазели по сторонам, передавали записки. Где-то в углу поджигали самодельную петарду. Первое время я волновался, что моё беспокойство выдаст мою тайну – но то ли я неплохо владел собой, то ли никому не было до меня дела. Так что я довольно быстро втянулся в пока еще не учебный процесс и уже через пять минут доказывал Кремню, что арбузные семечки, если их проглотить, не вырастут внутри тебя в дерево. Начинался обычный учебный день…
Особая благодарность Airplane за вычитку и идеи по содержанию. Ты няша :3