Страстной бульвар

Введение.

Страстной бульвар.

Введение

I think the kids are in trouble

Do not know what all the troubles are for

Give 'em ice for their fevers

You're the only thing I ever want anymore

Мы живем в устоявшемся ритме.

Каждое утро начинается с того, что Провидение, в лице старого будильника «Янтарь», решает мою судьбу. В зависимости от того, сработает будильник или нет, я могу точно описать то, как пройдет мой день.

Допустим, так удачно вышло, что сатанинский клекот совкового петуха все-таки вырвется на свободу. Тогда я проснусь вовремя, и день мой пройдет по схеме, которую я называю «Левая нога». Спросонья, я промахнусь мимо тапка и уроню ногой стакан с остывшим чаем, который вчера ночью поставил на пол. Вчера идея со стаканом казалась гениальной.

Я сорву с двери открытого шкафа свою любимую рубашку, которая мне мала уже пару лет, и заботливо положу ее на растекающееся озера Эрл Грея. К моему возвращению домой, мне останется только повесить рубашку обратно на ее законное место.

Проходя в прихожую, я споткнусь о кеду, громко матерясь, вперед корпусом, направлюсь в сторону двери туалета. Ударюсь о нее, из-за чего рука в сгибе будет болеть весь день.

Почистить зубы с первого раза не удастся, потому что паста соскользнет с щетки в тот самый момент, когда я посмотрю на часы, дабы проверить, не опаздываю ли. Полоскать ротовую полость я буду исключительно кофеем, потому что больше нечем, а идти на кухню лишний раз нет времени.

Я попытаюсь приготовить себе яичницу, но опять что-то пойдет не так, и я, злой и голодный, пойду одеваться. Тут со мной произойдет также какая-нибудь оказия, к примеру, я не смогу найти в груде своих вещей второй носок. В комнате, в зависимости, опять же, от «Янтаря», может оказаться либо грязная помойка, либо творческий беспорядок. В дни исправной работы будильника – первое.

Наконец, носок найден, или же заменен подобным. Начинаются поиски приличной футболки. В дни «Левой ноги» чистой считается футболка, которая запачкана не более чем на треть от общей площади.

После футболки я обычно ищу рубашку и шмотье, которое надо накидать в сумку. Опять-таки, ночью будильник, продумывая свой коварный план, прячет куда-то мои наушники, телефон и документы.

Выходя в прихожую, я с мрачной миной замечаю, что кеда, о которую я ранее споткнулся, куда-то пропала. Начинаются поиски, которые приводят меня в самые неожиданные места, в которых обувь появиться ну никак не может.

Наконец, выходя из квартиры, я роняю ключи – досадная мелочь.

В метро мне отдавят ногу.

Плеер разрядился.

Светка, секретарша Василия Ивановича, сорвет на мне злость, а в конце, скажет:

— Какой же ты неопрятный, а…

Ее шеф, ну и мой шеф заодно, скажет, что статья – полный шлак, и с такой глубокой аналитикой деталей, меня не возьмут работать даже в «Жизнь».

Мне заплатят половину оговоренной суммы.

В метро меня поймает полицейский, когда я буду проходить турникет за бабушкой и ее тележкой. Заставит плестись в очередь за билетом.

Я съезжу в университетскую газету и попытаюсь втюхать им свою новую статью об аварии на ТЭЦ. Возьмут, но скажут, что гонорар выдадут в конце месяца.

Позвонит Алина, скажет, что Жека опять сломался на своем «Запоре» где-то у Внуково, так что бильярд отменяется. Я этому несравненно рад, потому что денег у меня все равно как у попа совести.

Найдутся еще какие-нибудь дела. Средней паршивости, но на другом конце Москвы.

И вот, я большую часть дня проведу под землей, как морлок. В бесконечности переходов и граните метро.

Вечером, заходя в квартиру, я, возможно, споткнусь об оставленный заранее у входа табурет. Забавно. Налью себе свежего чая в стакан, поставлю его у кровати, закину богатырским движением правый носок за шкаф и грохнусь спать на тахту.

Бывают же дни, когда будильник не спешит меня будить. Есть тому причины: я мог забыть его завести, или же преднамеренно не завел, а может, по какой-то неведомой случайности, что-то пошло не так в нутре пожилых часов. В общем, бывает.

Обычно, такие дни для меня проходят наилучшим образом.

Сегодня суббота.

Суббота – это чуть круче, чем воскресенье.

В один из таких вот субботних деньков, в декорациях зеленого московского июля, после зубодробящей сессии и трех идущих подряд «дней Левой ноги», и начинается наша история.

*
Я очень люблю просыпаться сам, как вы уже поняли – без будильника. Без звонков друзей и коллег. Без внезапного осыпания штукатурки на голову.

На этот раз, я пребывал в полудреме часов с девяти. В единственной комнате, которая служила мне и рабочим кабинетом, и спальней, и складом ненужного тряпья, летом принципиально не было штор и занавесок. Окно выходило на солнечную сторону, что позволяло наслаждаться разгоряченным светилом по полной. Я лежал с закрытыми глазами. Становилось жарко, словно в комнате запекали пирог.

Я мог лежать так еще часа три, в ленивой коме. Тут главное – не открывать глаза и не совершать никаких движений, держаться в равновесии между сознанием и беспамятством.

Но когда я уже почти познал Дзен, под подушкой завибрировал телефон.

Нет. Я не хочу.

Пожалуйста, не надо.

Я заплачу. Честно. Как только будут деньги. С процентами верну.

Но трубка оказалось настойчивой, я был вынужден сдаться. Вытянув аппарат, я, не открывая глаз, попытался собраться с мыслями.

— Да, я слушаю.

Сначала молчание. Потом, как сквозь вату, тонкий голос:

— Дим?

О, женщина, кто еще?

— Да, Оль, что тебе.

— Я тебя разбудила, — утверждающе заявила она.

— Нет, что ты, — я попытался придать голосу бодрости – я давно на ногах.

— Это хорошо…

Опять молчание.

— Я заеду сегодня за вещами часов этак в пять, окей?

— Мм…

Совершив открытие века, я уперся глазом в треснутый потолок. На желтоватой побелке, прямо надо мной, восседал жирный комар. Немного повернув голову направо, я уставился на шкаф. Старый шкаф-купе, открытый уже полгода. На полках творилась невообразимая мешанина: разномастные носки, шорты, из кучи пакетов, я распаковывал ноутбук, на меня смотрел плюшевый медведь по кличке Дыня.

Только на одной полке я не успел сотворить хаос: Оля ревностно оберегала последний оплот чистоты в доме

— А, — и правда, подумал я, лифчики я же не ношу – Хорошо, только меня дома не будет. Отопри своим.

— А потом?

— А потом запри и сдай вахтеру. Нормально?

— Угу…

— Ну и славно! Пока, – я сбросил.

Не срослось у нас. Если честно, я уже и начал забывать, что со мной кто-то жил. По крайней мере, я стараюсь не думать о том, что теперь придется готовить самому ужин. Иногда, мне кажется, что во всем, что творится вокруг меня, виноват я сам. А то, что Олька оказалась стервой, так это вторично.

Я прогнал эти мысли.

Момент был безнадежно испорчен. Сон пропал. Я запустил трубу в груду джинсов, обосновавшихся на стуле.

Я не свинья. Я так всегда маме говорил. У Шерлока Холмса тоже был беспорядок и слой пыли на столе.

Просто так уютнее. Да и времени убраться толком нет, как и желания. Не могу гарантировать, что в коробке из-под пиццы еще не обосновалась колония тараканов. А я тараканов, если честно, боюсь. А вот неизвестности нет, так что очевиден мой выбор.

У Женьки дома еще хуже.

Я с явным неудовольствием поднялся с дивана и выглянул на улицу.

Москва. Июль. Бурная растительность, от которой не видно даже земли. Десятый этаж. Солнце светит ровнехонько в мое окно, так что я по выходным стою и глупо улыбаюсь новому дню. Вдали, в рыжеватой дымке, отчетливо прорисовывается Останкинская иголка.

Несмотря на то, что наступил выходной, у меня есть пара вовсе ненапряжных дел. Надо в полдень прибежать к ВВСникам и забрать статистику по приглашениям на парад для обзора, плюс неплохо было бы заскочить на Арбат и написать халтурку про новый книжный магазин.

В отличие от «дня Левой ноги», сегодня все идет по плану. Стакан чая я бережно перенес на кухню и поставил в раковину. Кеды, немного пыльные после вчерашнего забега по деловому центру, были благоразумно убраны с прохода. Неожиданно, сварились яйца в мешочек, что при моих кулинарных способностях редкость. Побрился, почистил зубы, причесался – тоже нетипично для утра. Даже нашел в груде брюк очень чистые джинсы.

Плеер, внезапно, был заряжен с вечера. Красная в клетку рубашка была не такая уж и мятая.

В общем, если и есть облачный сейф, в котором хранятся хорошие дни, когда все идет прямо вот идеально, то я сегодня использую один из них. На всякий случай, закинул в сумку ноутбук, есть маза вечером заглянуть кое-куда.

На лестничной клетке встретился с соседом.

Пивзхуф был уже старым пони, возможно, ему было уже под шестьдесят, я никогда особо и не спрашивал. Он жил один, квартиру ему выделило государство, как пришлому первой волны. И он был просто неимоверно злым.

— Добрый день, — я, стиснув зубы, попытался проявить дружелюбность.

Старик посмотрел на меня так, будто я на его глазах котенка съел. И демонстративно нажал на кнопку лифта, всем видом показывая, что делить со мной транспорт он не намерен. Но это и хорошо, я вприпрыжку начал спуск по лестнице.

We live on coffee and flowers

Try not to wonder what the weather will be

I figured out what we're missing

I tell you miserable things after you are asleep

Москва в июле – это два города.

Первый – Москва-мегаполис. Большой, пышущий жаром монстр из стекла и бетона. Он сидит и смотрит своими огромными многочисленными глазами на то, как суетятся в его венах блохи. Люди и пони каждый день куда-то бегут. Среди них и я – я тоже бегу. Все мы зомбированы монстром – он внушает нам, что есть цель, за которой мы все бежим, но это ложь. В действительности, мы просто послушно носим от органа к органу мегаполиса, словно кровь, питательные вещества. Даем монстру прожить еще один день его тупой жизни. Мы жрем его отходы в дорогих ресторанах. Мы чистим его кишки поездами метрополитена. Все мы, на сколько бы ног не опирались, всего лишь инструмент. Есть блохи, которые добились высокого статуса, дорогой машины и самого нового айфона, они стоят выше других блох, но от этого менее блохами не становятся.

С другой стороны, каждый решает для себя сам: хорошо это или плохо. Это не абстрактная золотая клетка, а вполне реальное поощрение в виде вкусной еды и мягкой постели. И либо ты свободный, но без штанов, либо вша, но при лексусе.

А вторая Москва – Москва зеленая. Редкие, почти вытесненные первым типом парки и скверы. Пение птиц и запах цветения. Каждый зеленый мир не похож на другой, органично соединяя природную красоту с ажурными творениями рук и копыт. Сюда блохи приходят затем, чтобы почувствовать себя людьми. Или пони. В общем, почувствовать нежную свободу, данную нам всем от роду.

Из-за своей профессии, я очень часто вынужден чередовать Москву. Скакать из бетона в траву и обратно, чтобы обеспечить себе на завтра хлеб и стакан молочного коктейля. Иногда, когда меня просят написать статью с заранее купленным мнением, я прихожу в зелень парков, чтобы исповедаться. Я чувствую себя виноватым, когда, к примеру, пишу о том, как поможет очередная транспортная развязка району, где нет толком детского сада.

Еще у меня есть маленькое хобби.

Год назад, когда я еще не устроился в журнал, мне было не на что питаться. В наше время, молодой журналист – это всегда голодное мечущееся животное, не важно, талантлив он или купил диплом на «Пушкинской». Тогда я устроился писать унылые статейки в один интернет игрожур. Признаюсь вам, это кара для любого уважающего себя человека. Тебе присылают заказ с заранее готовым мнением, а ты просто растягиваешь предложение заказчика до пяти-шести страниц крупного кегля. А потом твою графоманию читают прыщавые школьники, которым плевать на то, как ты описал сюжет игры, как ты ее пережил и что ты о ней думаешь.

Но деньги за такую вот журналистскую проституцию платят исправно. Я по сей день иногда пишу на этот сайт, по настроению. Сегодня, к примеру.

Пробежавшись по Москве галопом, я решил все свои проблемы уже к двум часам. Немного ныли ноги, но домой идти я не хотел. Я, собственно, дома только сплю ночью – друзей мне водить как-то стыдно из-за беспорядка, а днем сидеть в коробке, когда на небосводе висит такое классное солнце – моветон.

Да и Оля в пять придет за своими шмотками – сделаю вид, что ушел тусоваться с друзьями. Пусть завидует.

А в семь часов, когда жара начнет спадать, у меня запланирован культурный поход, как я уже отмечал ранее.

Пока что, я направился в центр города. В ушах пискнуло – закончился плейлист.

Мой музыкальный вкус шокирует людей: многие говорят, что в жизни бы не стали слушать такую попсу как я.

Но они в корне неправы. А я прав. Да, в моих наушниках не играет тяжелый металл, от которого мрут щенята, но ни в этом ли вся прелесть?

*
Мои друзья – самые друзьятые друзья в мире.

Евгений работает в аэропорту Внуково по технической специальности, он закончил МАИ. Среднего роста плотный такой парень вполне призывного возраста. Он умен, но мозги его полностью настроены на работу, потому что в дружеской компании он немного дурной. Женя считает себя удачливым и крутым, что, конечно же, неправда. Да, приступы фортуны у него случаются, но не так часто, как можно было бы представить.

Был у нас случай – Женя выиграл в лотерею. Взял в магазине на сдачу билет лотерейный и выиграл. Не миллион долларов, конечно, но на ресторан хватило бы. Потер монеткой ананасы, обрадовался, и… потерял. Расстроился, жуть просто. Вот кому-то на улице настроения прибавило.

Вот и рассуждай – удачливый мой друже или нет. Алина построила умную теорию о том, что удача, как и атом, имеет ядро и электроны. Тогда получается, по этой теории, что Женя у нас восприимчив к отрицательному заряду удачи. В общем, это трудно объяснить. И не нужно. Потому что почти все, что говорит Алина, как бы я к ней хорошо не относился – только красивая графомания.

Недавно Евгении купил себе машину. Ну как машину, «Запорожец». Технически, конечно, это «Таврия», но все равно «Запорожец». Ему почему-то нравится, что теперь он на колесах. Да и гордый он – скажешь, что купил бяку – полгода дуться будет.

Они с Алиной вроде как пара. «Мы с Тамарой ходим парой», так что там любовь, я полагаю. Алина – смышленая девчонка, на психолога учится, Коэльо читает и в туалете на телефон перед зеркалом фотографируется. Но, не смотря на это, я привык к тому, что она может выкинуть что-нибудь эдакое.

Все мы немного маки, можно сказать, перефразируя Маяковского. Я точно не знаю, что они говорят обо мне за моей спиной, но, надеюсь, что я им не противен. Со мной сложно быть в дружеских отношениях, потому что я вижу в друзьях все достоинства через призму недостатков.

Сегодня мы решили встретиться в баре «Молоко». Неплохое местечко, почти в центре, для которого я полгода назад писал хвалебную рецензию в один грязный таблоид.

Посидели немного, попили кофе, но когда речь зашла об Оле, я, с удивлением, обнаружил, что друзья не разделяют мое мнение о сложившейся ситуации. Они считают, что я виноват. Это неслыханная глупость. Мы еще немного поспорили, конечно, но это не привело ни к чему хорошему. В шесть часов, мы разошлись. Я прощался с натянутой улыбкой, потому что настроение мне изрядно подпортили.

Но мне вовсе не было обидно – во время начала сессии, я открыл для себя своего рода позитиватор, который исправно поднимал мое настроение до заоблачных высот.

*
Я стал свидетелем странного феномена. Иногда, в субботу, когда мне очень плохо или наоборот, необъяснимо хорошо, я сажусь в метро и еду в центр города. Чтобы в очередной раз встретиться с необъяснимой штукой.

Сегодня, без десяти семь, я вышел на Чеховской, и направил себя на Страстной бульвар.

Здесь своя атмосфера, знаете ли. Что-то одновременно и жуткое, и спокойное. Очень пышные деревья скрывают солнце. Каменистая дорога мерно перекатывается под подошвой. Посмотри вперед, и увидишь десятки чугунных фонарей с головастыми плафонами, которые утыканы двумя скрывающимися в зелени черными лентами, уходящими вдаль. И скамейки, много красивых, на зеленоватых ножках, скамеек. В центре бульвара недавно открыли выставку – какой-то блоггер целый год фотографировал стариков. Высокое искусство.

Пятая скамейка от стенда с морщинистыми руками. Очень уютное местечко, особенно если не смотреть на гору мусора, которая растет из урны рядом со мной.

Нужно позаботиться о прикрытии – пялиться просто так было бы неудобно. Я, к примеру, предпочитаю приносить с собой ноутбук и писать короткие статьи. Про что угодно, хоть про леммингов и их влияние на законы о суициде – это не важно.

Вы можете спросить: что же именно влечет меня в этот парк, закованный между двумя шумными дорогами? А дело в том, что вот уже который день, на одно и тоже место, приходит довольно странная особа.

Она из пони, но не суть не в этом. Довольно миловидное создание просто. И весьма странное.

Ну, не внешне. Пони и пони, из пришлых. Не старая, хотя довольно сложно определять их возраст. С золотой гривой, из которой сооружена какая-то волнообразная прическа, с рисунком золотой подковы на филейной части. Большущие, как блины, глаза. На ухе клипса блютуз-гарнитуры в виде бабочки – популярный девайс мобильной компании, за рекламу которой мне не заплатили.

И вот, она садится на одну и ту же скамейку, которая находится чуть левее меня по левому борту бульвара, и начинает глазеть по сторонам. В первый раз, меня очень заинтересовало ее поведение. Она вроде бы не похожа на умственно отсталую, но определенная повторяемость действий наталкивает меня на мысль о неадеквате. Согласитесь, вот вы же не придете в центр города, точно по расписанию, чтобы просто сидеть и залипать по сторонам. Я, конечно, видел стариков, которые кормят на Чистом пруду уток, но они хотя бы делом заняты…

В первый раз придя сюда, я правда заинтересовался этой странной поняшей. Она кого-то ждет? Ну, у меня бы терпение уже лопнуло. Она сидит просто так, от безделья? Тогда почему не найдет себе работу? Судя по дорогому телефону, закрепленному на ноге, не из бедных кварталов пришел странный феномен.

Сегодня, все произошло так же, как и в прошлую субботу, и в позапрошлую. Я сижу и смотрю на это странное создание. На душе становится не то, чтобы весело, но спокойно.

Наблюдая за существом, я готов простить себе десятки статей, в которых я соврал.

1. Нобелевский лауреат

Интервью с профессором Чеховым – это мой Аустерлиц. Работа, с которой началась моя карьера, первый и пока что единственный действительно достойный вклад в мировую журналистику.

До поездки в тихий и заснеженный дачный поселок «Растяпино», статья с моим именем в роли автора попадала на шершавые страницы газет всего лишь раз. Не сказать, что это был хороший опыт…

«Безвкусно». «Поверхностно». «Кто пустил этого юнца в политику?». Моя аналитика ситуации на Ближнем Востоке была воспринята крайне неоднозначно. На кафедре социально-политических отношений со мной перестали разговаривать, по ВУЗу пошел слушок, дескать, Димка Квятковский умудрился написать шляпу в первой же своей серьезной публикации.

Идти с таким материалом в журналистику мне не улыбалось, так что, повалявшись в ногах у редактора, я запросил второй шанс. Я пообещал Вихлянцеву самую невероятную статью, по масштабу с которой не сравнятся писульки обычного формата, которыми забивают страницу с кроссвордом.

Да, тогда я был очень уверен в своих силах, свято верил в непоколебимость третьей власти, одним словом, не хотел в армию. Сев в лужу с политической статьей, я просто обязан был сделать что-то настолько невероятное, что покрыло бы мой прошлый позор, и остался бы запас.

И тогда, просидев в университетской библиотеке несколько дней к ряду, я сорвался с места, съездил в РАН, где получил адрес профессора Чехова. Дома покидал в сумку вещи, наспех объяснился с Олей, понесся на Курский вокзал, откуда вечером и уехал на автобусе в Нижний Новгород.

Федор Витальевич Чехов в свое время был личностью легендарной. Практически второй Сахаров, если не больше. В восемьдесят восьмом Чехову вручили Нобелевскую премию мира за «Поддержание мира и процветания мировой общественности в трудный период рухнувших научных теорий». За неуклюжей и торжественной формулировкой скрывался невероятный когнитивный диссонанс, образовавшийся у всего населения планеты за пять лет до этого, при разгребании всего, что вырвалось наружу во время Свердловского инцидента. Я еще на свете этом не появился, а чертовщина уже началась.

Эти странные существа, обосновавшиеся в нашем мире – пони, как они себя называли, вывалились из параллельной вселенной, или что-то типа того.

Я был в Нижнем уже в пять утра. Здесь, в отличие от Москвы, зима была серьезная. Не легкий снежок и комья грязи, а реальные сугробы и жгучий ветер. Дожидался маршрутки больше часа, и уже сто раз проклял себя и все человечество. На носу выросла сосулька чуть ли не до земли, я отхватил насморка и головную боль. Поэтому, добравшись до «Растяпино», я особенно сильно надеялся на то, что смогу задать Чехову пару сотен вопросов.

После смерти жены Чехов заметно сдал. Я видел его лицо в кинохронике неоднократно, так что знаю о чем говорю. В двадцатилетнюю годовщину инцидента он давал лекцию в моем университете, сохранилась видеопленка, которую нам показывали на первом курсе. «Проблема социализации пришлого биологического вида, ее влияние на геополитику». Нобелевский лауреат изменился, голова его покрылась сединой, черты лица стали тонкими, как у мертвеца. А ведь совсем недавно он поздравлял страну с Новым годом в «Голубом огоньке». Веселый, вроде бы нестарый дядька с насмешливыми глазами, пил шампанское и балагурил.

В девяносто четвертом грянула приватизация, страну начали пилить. Чехов, пользуясь тем, что его имя совсем недавно было на устах, попытался прорваться в политику, к кормушке, скорее всего, но не вышло. Говорят, прижали старого профессора бандиты. Федор Витальевич спешно продал квартиру (государственную, кстати, сей факт до сих пор иногда всплывает в книгах на тему), собрал вещи и уехал жить в дачный поселок под Дзержинском. Пока Россию делили, о профессоре никто не вспоминал, а когда бардак начал потихоньку рассасываться, то у государства был уже новый пантеон героев, в котором не нашлось места постаревшему и потерявшему все отголоску прошлого.

После того, как моя статья ушла в тираж, многие знакомые спрашивали меня: «А что, он еще живой?». Да, говорил я, живой. И на душе становилось гадко.

Пробираясь через сугробы к обветшалому дому на окраине поселка, я и сам думал об этом. А что если Чехов давно уже умер? Вдруг заместо интервью я найду здесь недвижимое тело старика, который когда-то был настоящим символом изменившегося мира…

Трухлявая калитка не была закрыта на щеколду, поэтому войти во двор дачи не составила даже малейшего труда. За покосившимся забором была натуральная свалка. Листы арматуры, старые качели, под огромным слоем снега угадывался силуэт «Волги» — дорогущего «членовоза» прямиком из восьмидесятых.

Совершенно нежилое помещение.

Протопав к двери, я почувствовал, как мой сердце, отогревшись, весело забилось – из окна можно было увидеть теплый танцующий свет.

Я постучал в дверь, и услышал шаркающие шаги по ту сторону. Ручка ушла вниз, дверь подалась вперед.

Звякнула цепь, не позволяющая открыть дверь до конца. Старик в вязаной шапке с помпоном выжидающе уставился на меня.

— Федор Витальевич?

— Вы кто?

Он совсем осунулся и невероятно похудел – как в нем, таком костлявом и морщинистом, вообще удерживалась жизнь, не могу представить.

Я представился, предъявил профессору удостоверение журналиста. Заветная красная корочка с золотой надписью «Пресса» свободно покупается в Федоровской типографии, а главное – нет закона, по которому за такую покупку можно сесть. Дальше – дело техники, фотографию и ФИО вы туда запихнете без проблем, а печать можете поставить хоть в поликлинике – всем плевать, проверено.

Чехов долго изучал удостоверение, но найти в нем хоть какие-то доказательства того, что я не причастен ни к одному уважаемому изданию, так и не сумел.

— Федор Витальевич, простите, что не смог вязаться с вами ранее. О вашем местоположении почти нет информации…

— Ничего, молодой человек, телефона я все равно не держу. Как вы вообще смогли найти меня, я, кажется, забрал все документы из НИИ, когда увольнялся.

Я рассказал ему о том, как поднял в РАН старую документацию.

— Вы к нам из Москвы? Далеко же вас занесло в поисках правды. Ну, заходите, не будем тепло выпускать.

Я послушно ввалился в горницу, темную и заваленную нечиненой обувью и инструментами.

— Я не ждал гостей. Полагаю, вы приехали сюда не просто спросить о моем здоровье, так что разговор будет долгим. Надо ставить самовар.

Самовар оказался электрическим, немногочисленное угощенье (печение да варенье) отдавало плесенью, но меня это не смутило. Я достал из сумки диктофон, демонстративно положил его в центр стола. Сугубо этический вопрос – иногда интервьюируемые старой закалки не терпят подобных штучек, считая их недостойными профессионального журналиста. В наши дни стенографисты стали роскошью, а писать кому-то надо.

— Вы не будете против записи?

— Ни в коей мере.

Чехов вернулся в кухню их темной комнаты, неся с собой толстый фотоальбом, сел напротив меня.

— Вы, Дмитрий, первый у меня писака за пять лет, вы знаете об этом?

Я был ошарашен.

— И кто же это был?

— Не беспокойтесь, редактор местной газеты приезжал ко мне в надежде снискать у меня поддержки на выборах. Противный человек, я ему высказал все что думаю. Похоже, он обиделся, а статья свет так и не увидела.

Федор Витальевич налил себе чаю, вздохнул, и призвал меня начинать.

Я нацепил очки, включил диктофон, монотонно, по часам, как учили, зачитал в него время, дату, имена участников диалога – очень помогает, когда надо найти аудиозапись в архиве.

— Федор Витальевич, расскажите, что именно скрывается под названием «Свердловский инцидент»?

Чехов открыл фотоальбом, протянул мне фотокарточку (за время интервью мне довелось сделать более тридцати снимков, который впоследствии вошли в статью).

— Наш наукоград был основан еще в шестидесятых. Тогда он назывался «Свердловск – 10», потом его переименовали в «Шитовск», по названию озера неподалеку, а после того случая сделали открытым и, когда институт и производства вывезли, назвали «Кедровое». Это километрах в двадцати от нынешнего Екатеринбурга. Я, как и другие ученые, дал подписку о неразглашении, так что не могу распространяться о том, что мы делали в «Десятке». Я могу сказать ровно столько же, сколько можно найти сейчас в любых источниках – городок был закрытый, много военных, занимались мы энергетикой. У нас реактор был свой, начали строить протонный ускоритель, по типу дубнинского. Я не скажу, что наши эксперименты были совсем безопасными, но за время моей работы на объекте внештатная ситуация была только одна, — Чехов хрипло засмеялся – На фотографии наша научная группа. Я в центре, слева от меня Паша Зубачев, который в ту ночь как раз работал, царствие ему небесное. Другие вам вряд ли будут интересны.

На фотографии группа молодых людей в белых халатах на фоне исследовательского института. Чехов, серьезный мужчина с поджатыми губами, Зубачев же – курносый лопоухий, еще совсем мальчишка, с улыбкой от уха до уха.

Как будто прочитав мои мысли, Чехов добавляет:

— Паша приехал к нам только после университета, закончил МГТУ, диплом красного цвета. С собой привез жену молодую, маму. На момент съемки ему было двадцать семь. Авария произойдет через полтора года.

— Вы можете описать произошедшее в ночь со второго на третье марта тысяча девятьсот восемьдесят третьего года?

— Второго марта я ушел со смены в семь вечера. Сдал документацию Павлу, расписался в том, что объект функционирует нормально. Нам за неделю до произошедшего птичка на хвосте принесла, что грядет перезапуск кластера. Компьютеру стояли довольно новые, СМ-4, зверь-машина, а когда их объединяли в целые сети, то они вообще могли творить чудеса. К нам даже из МГУ приезжали, на целую неделю работу свернули, какие-то задачки решали с помощью нашего железа. Работал кластер постоянно, принимал показания от датчиков. Была там система особая, «Триггер-9», ее на атомные подводные лодки ставили, она в случае снятия недопустимых показателей, сразу глушила всю аппаратуру, глушила реактор, в общем, экстренно останавливала функционирование. Объект, в принципе, дезактивировать невозможно, но приостановить реакцию теоретически возможно. Раз в год-два приходилось перезапускать систему компьютеров, чтобы очистить память. Третьего марта, в час ночи, как раз поступила команда на обнуление информации. Зубачев все сделал правильно, нет его вины – оставил работать три компьютера, остальные от кластера отключил. Вероятность аварии была просто микроскопической…

Ну да, подумалось мне, как обычно, сработал закон подлости.

— В час пятнадцать мне позвонили из НИИ и сказали, что за мной сейчас пришлют машину. Помню, как сейчас, у девочки на телефоне голос был такой, словно она сейчас заплачет. «Федор Витальевич, беда!». Я успокоил жену, на всякий случай сходил к соседу – им тоже позвонили. Через полчаса из Свердловска пожарные бригады приехали, врачи. Нас же, сотрудников НИИ, забрал автобус. Конвоировали нас военные, две машины, целый кортеж. Помню, как перепугался Сережа Дергунов. Везут, говорит, на расстрел – много знаем слишком. Мы тогда еще посмеялись знатно всем автобусом, только два солдата в концах машины даже не улыбнулись.

Привезли нас к Объекту, а там такая кутерьма – ужас просто. Я чуть сознание не потерял. Катушку трансформатора, а она огромная, на глубине семи метров, наружу вывернуло, бетон разломило, горит что-то и запах противный. Что случилось, спрашиваем, а нам не говорят. Потом прибегает капитан один, не буду говорить его имени. Все, Федя, отправят меня в Афган, бородачей по горам вылавливать за такое. Оказывается, реакция прошла, когда кластер отключился – поток энергии просто невероятный был. Вспышка, трое людей ослепли, трансформатор как пинком вверх унесло. По всему комплексу замыкание, кое-где целые дома горели, что в подземной лаборатории творится – вообще непонятно. Из города вертолет прислали, а уже утром на улице бронетехника.

Чехов показывает мне вырезку из иностранной газеты.

— «Дэйли телеграф» за четвертое марта. Кто-то умудрился передать в Британию оперативные фотографии.

«Авария на советском военном объекте унесла жизни десяти человек. Опасность заражения?»

— А заражение было?

— Никакого. Радиационный фон был в норме, реактор был заглушен сразу, как комплекс обесточило.

— Я видел запись новостей за третье марта, первое ваше появление на экране. Вы были взволнованны.

— Дмитрий, я был не взволнован, я был в натуральной панике! За полчаса до съемки я вернулся из подземной лаборатории, точнее, из того, что от нее осталось. Наша группа, кроме меня в ней из ученых была Вера Гаврилова, физик-ядерщик, впервые встретила пришлых.

— Вы можете остановиться на этом моменте поподробнее?

— В шесть утра, группа, в который были военные медики ученые, в том числе и я, спустилась в лабораторию по запасной шахте – пять этажей вниз, если приводить дом в пример. Оборудование было уничтожено, света нет. Десять человек, о которых речь идет в британской газете – это те, кто погиб в спасательной комнате. Строят у нас специальные герметичные помещения, по типу барокамеры, где можно спастись при аварии. Радиация, тепло, любое излучение – от всего защищает. Данилов при аварии руку поцарапал, обрабатывал ее ватой, смоченной в спирте, чего делать в барокамере нельзя категорически. Сгорели ребята.

Чехов пытался показать мне фотографию из архива, но я замотал головой, и он понимающе спрятал ее в фотоальбом.

— Десять – это погибшие. Пропавших без вести британцы не учли. Их четверо. Зубачев исчез из полностью блокированного помещения, ни единого следа. Трое военных у лифтовой шахты тоже неизвестно куда пропали – завалов там нет, на месте остались оружие и документы.

А что касается «пони» — то первый экземпляр мы увидели в информационном отделе – его придавило стеллажом с перфокартами. Увы, к тому моменту, как мы его нашли, он уже испустил дух.

Еще одна фотография.

— Это был шок для нас. Мы сначала подумали, что лошадь попала в лабораторию из-за разлома, который прошел по лесу, но это существо было вовсе не из нашего мира. Во-первых, непропорциональность тела и окраска – вам, молодой человек, не привыкать, а нам было очень непривычно смотреть – «пони» было словно нарисовано на фотопленке. Позже это назовут «эффектом Свердловска» — существо такое просто не могло появиться в нашем мире само по себе и живет не по нашим законам. Через несколько лет выйдет фильм: «Кто подставил кролика Роджера», вы наверняка его видели – он использует Свердловский эффект по полной, и создатели никогда этого не скрывали.

К тому моменту как мы вышли из лабораторий, поступили сообщение о как минимум пяти существах подобной комплекции. Одно из них было убито, другие разбежались по городу. Какого было наше удивление, когда оказалось, что эти странные, как модно сейчас говорить, «слайдеры», появляются по всему миру. Советский Союз официально отрицал существование разумных существ, попавших в этот мир, но остановить все это уже было нельзя. Через пару дней, США и Европа официально предоставили «пони» убежище, объявив, что попытаются вернуть их домой.
(Это называлось «Политика возвращения», от нее отказались в начале нулевых, так как наука так и не смогла воспроизвести Свердловский инцидент)
Вы отлично знаете, что Свердловскую область полтора года считали карантинной зоной, куда сселяли всех «Пони» Союза. Огромная Автономная область, населенная этими существами. Самое большое количество суицидов среди пришлых, было зарегистрировано именно в СССР.

Не стоит думать, что везде было все радужно – Ку-клукс-клан, к примеру, сразу включил пони в список к неграм, а религиозные выступления в Ватикане чуть не спровоцировали Крестовый поход. Я остался в Свердловске, где и работал с пони, так сказать, поднимал их на ноги. Была проведена чудовищная по размерам работа психологов, преподавателей, ученых…

Чехов вздохнул.

— В восемьдесят шестом, сразу после Чернобыля, Советский Союз развалился, и вся Россия оказалась ровно в таком же положении, как те миллионы пони, попавшие в совершенно чужой мир. Их магия здесь не работает, и взлететь они не могут, наши миры слишком различаются. Дмитрий, как вы считаете, пони социализировались в нашем мире?

— Думаю да, Федор Витальевич…

Спустя несколько часов, я вновь трясся в автобусе по дороге в Москву, прижимая к груди заветный брусочек диктофона, на котором было записано первое за много лет интервью профессора Чехова.

Статья имела оглушительный успех, из университетской газеты она перекочевала в «Коммерсант» и другие издания государственного масштаба. Я думаю, в этом даже не было моей заслуги – просто имя нобелевского лауреата, пропавшего в период всего того дерьма, которое мы называем «Перестройкой» и «Великим переделом», прогремело, словно гром среди ясного неба.

Прошло более года с тех пор – я посылаю Чехову открытки на праздники, вырезки из газет и просто веду с ним активную переписку. Возможно, когда-нибудь, он расскажет, что за Объект соединил на пару мгновений наши миры.

*
Поняша, сидящая на лавочке, наклоняет голову, вслушиваясь в мелодию, льющуюся из мобильной гарнитуры. Грациозно спрыгнув со скамейки, она уходит в сторону памятника Твардовскому.

Я облегченно вздыхаю и тоже снимаюсь с якоря. Убираю ноутбук, перекидываю сумку через плечо и направляюсь в метро.

2. Рабочий момент

И тут я понял, что в фанфике про пони нет пони...

Войдя через проходную здания ТАСС, помахав перед носом охранника заламинированным пропуском, я услышал, как за спиной снимается с рычага трубка телефона:

— Андрей Остапович, Квятковский поднимается в офис.

Ну все. Перефразируя классиков – хорошего журналиста Диму сейчас будут бить, возможно даже ногами и по почкам.

У лестницы, прислонившись к холодному граниту, держа в левой руке бумажный стаканчик с кофе, стоял Сеня – наш сисадмин.

— Как твое ничего?

— Башка звенит, — не открывая глаз, просипел он.

— Погулял вчера?

Сеня оставил вопрос без ответа, но одарил меня полезной фронтовой информацией:

— Тебя уже полчаса Минюк дожидается. Крепись.

Поплелся наверх совсем без настроения. Накатывала злоба. Минюк, жирная торба, мог и позвонить, если очень нужно, а сейчас сорвет злость на мне за весь род человеческий. И я не смогу сказать, мол, извини, Остапыч, будильник чудить изволил и в метро пробка – не поймут.

Журнал «Программа», когда-то шикарнейший московский таблоид (с таким-то серьезным названием) в руках главного редактора Минюка заметно скис: порядочный даже по столичным меркам штат урезали на две трети, целый этаж небоскреба в бизнес -центре отдали за долги, но, блин, купили ненужный огрызок в здании ТАСС – самый центр, и стоило недорого, у телеграфистов тоже настали трудные времена.

На третьем этаже, в курилке, стояли девочки: Наташа, черненькая такая, с растущими из ушей стройными ножками, спешно потушила тонкую сигарету, измазанную в помаде, и замахала мне руками:

— Дима, наконец-то ты пришел! Срочно к редактору, прямо сейчас, пока он совсем не озверел!

Я кивнул. Пожелал дурилкам удачи.

Прошел мимо стрекочущего факса и распивающих ароматизированный чай писак из отдела культуры, рассуждающих о спектакле у дома Станиславского. Остановился у железной двери с надписью «главный редактор».

Если вам интересно знать мое мнение: железная дверь с тремя замками на входе к редактору – это признак шизофрении руководства.

Хотя, я же говорю о Минюке – естественно, шизофрения.

Андрей Остапович был человеком никудышным. Невероятно толстый мужик с неприятным запахом изо рта и пальцами-сардельками, на которые были нанизаны перстни с драгоценными каменьями. Как этот хрыч попал на место главы молодежного журнала – знает только Будда и прокурор.

— А, Сережа, рад вас видеть, — Минюк расплылся в улыбке, из-за чего на его лице образовалось еще три-четыре лишних подбородка.

Ведь ты отлично, старый хрен, знаешь, что я не Сережа. Третий месяц обиваю твою дверь, принося разномастный материал, который ты, между прочим, печатаешь. Сделав кислую рожу, ты говоришь что-то вроде: «Ну, Сереженька, неплохо для вашего уровня. Думаю, вполне подойдет заткнуть место на странице с рекламой шампуня», а потом выплачиваешь мне половину оговоренного. И в штат, паскуда, не берешь, потому что все знают – человеку в штате деньги платят в полной мере и на постоянной основе, а таким вот как я, бродячим щенкам, достаточно просто кидать подачку по факту сдачи работы.

Извините, лирическое отступление.

— Садись, Сереж, рассказывай, как статья?

Конь не валялся.

— Почти закончил. Андрей Остапович, пришлось побегать за этим художником, из своих денег заплатил. Такси до Пушкина, портье, еще некоторые накладки.

Грех было не попробовать, верно?

Минюк замотал головой, жир с его щек пошел волнами.

— Сынок, непредвиденные расходы – сугубо твоя вина. Нет такого издания, которое будет выплачивать своим работникам за их некомпетентность…

Угу. А я слышал, как Наташа, ваша, секретарша, хвасталась по телефону, что Андрюшка купил ей новый «Лексус». Сэээр.

— …Ты еще молодой и, может, не понимаешь чего, но дела так не делаются. Никакого порядка не будет, если я буду каждому оплачивать гамбургеры в рабочее время.

Над головой Минюка висит плакат – окна сатиры РОСТА — «Каждый прогул – радость врагу, а герой труда – для буржуев удар». За плакатом в стене сейф, полный несметными сокровищами – мой первый гонорар (единственный действительно удовлетворительный, видимо, чтобы завлечь) доставали именно оттуда, напоказ, и когда я увидел эти ряды красных и зеленых аккуратных стопочек купюр, то меня откачивали, абстрактно говоря, всем офисом.

Граждане, храните деньги в сберегательной кассе.

— Вы же позвали меня не для того, чтобы спросить о статье? – осведомился я.

Редактор, сложив руки, как-то посерьезнел и заговорщицки прищурился.

— Сергей, есть халтурка. Скатаешься к лошадкам от имени журнала? Сделаешь пару фотографий в Пони-доле. В офис «Золотого копыта», спросишь Сэйлса Бэсти. Он знает, что тебе сказать, только записывай.

«Бесплатный сыр, Димон, не иначе» — подумалось мне.

— А почему вы меня вызвали? У вас там целая редакция чаи гоняет…

— Ну, должен же ты обряд просвещения пройти. Я беру тебя в штат, малец. Это твое первое задание.

Остапыч, крякнув, сполз с кресла и открыл ящичек стола, положил на лакированный стол лист бумаги и щелчком пальца отправил его ко мне.

— Будем считать, отмучался. Испытательный срок прошел. Поставь подпись и добро пожаловать в «Программу».

Тихонько присвистнув, я пробежался глазами по контракту. Зацепился глазами за оклад (не самое худшее число в моей жизни, особенно если оно обозначает вечнодеревянную валюту), поставил в нужном месте закорючку.

— Все, Сереж, сходи к Наташе, получи подъемные, и бегом на Лосиноостровскую. Вот, — Минюк протянул мне плотный запечатанный конверт – Отдашь Бэсти при личной встрече.

— Будет сделано. Только я не Сережа, а Дима.

— Конечно, Дима, теперь я тебя запомню.

Попрощавшись я вышел. Странное ощущение, будто сначала меня полили отборным дерьмом, а потом заботливо протянули пачку бумажных салфеток.

*
По устоявшейся схеме, квартал, выросший в парке «Лосиный остров», назвали «Пони-деревня». Действительно, милая такая деревенька, постройки не выше двух этажей, кислотные краски, дорогие магазины, зелень и множество живности. За это, по аналогии с повестями Туве Янсон, это местечко стало называться в народе Пони-долом. Неофициальное название прилипло после статьи в Российской газете об открытии музея, да и характеризовало она Ponytown куда лучше, чем официальная отписка на карте.

Здесь были лучшие в Москве кондитерские, невероятно уютные кофейни, бутики, вокруг которых в любое время суток тусовалась разнорасовая толпа: девушки с обесцвеченными волосами и слоем штукатурки на лице, кобылки с блестящими фенечками, вплетенными в хвост.

И, кроме того, тут были офисы крупнейших фирм, основанных пони.

Да, эти низкорослые засранцы знают толк в выкачивании денег, но, стоит отдать им должное, предоставление товаров и услуг у них невероятно качественное.

В Пони-дол ходит маршрутка, проезд – пятьдесят рублей. Останавливается на главной площади, рядом с отелем «Luna», увенчанным флюгером с большим серебряным полумесяцем. Пять звезд, все как положено, полгода назад, я, стоя на его задворках, как начинающий папарацци, пытался выловить одну четвероногую кинозвезду. Полный провал.

Из динамиков, подвешенных на уличных фонарях, доносилась музыка:

I'm so free as I'm naked

Shining silver under the moon

It's dark beneath the Muscovites' sky

I'm gonna rip, rip, I'll never sleep

I'm going to meet you at midnight

I'm going to meet you at midnight

I'll forget about living alone

I've got to learn, learn how to die

Вихлянцев, редактор газеты моего университета, однажды пытался подловить лошадок на использовании пиратской музыки – однако, обломался. Сколько денег ушло у авторов инициативы на лицензированные треки – страшно представить.

Я сошел с площади во дворы. Строения здесь уже не были такими праздничными и яркими – серые коробки, правда, невысокие, со стеклопакетами.

Большое количество указателей было кстати. Найти здание, которое занимали офисы сети ювелирных «Золотое копыто» не составило труда.

Интересный факт: поняшки – ярые националисты, просто не показывают этого. В пони-компаниях люди практически не работают. Максимум – водители или курьеры, даже уборщиков наши пушистые друзья предпочитают набирать из своих. Очень японский метод ведения дел.

На входе в здание не было охраны. То есть, она должна была быть, в принципе, но столик у низкого турникета пустовал.

— Эй, есть кто живой?

Никто ко мне не вышел. Пожав плечами, я перемахнул через преграду.

На первом этаже оказался обширный холл, оканчивающийся буфетом. Я не ел с утра, поэтому меня подсознательно потянуло туда.

Буфетчица, глазастая (как будто бывают другие, конечно) пони с зеленой гривой, увидев меня, наклонила головку и мило улыбнулась:

— Ой, здрасьте!

Пони плохо дружат с русским языком. То есть, говорят с сильным акцентом, часто игнорируют падежи, не зная слово, могут зависнуть на пару секунд. Чтобы разговаривать с ними нужна нефиговая подготовка, а иногда даже диплом лингвиста. А лучше всего просто сразу говорить с ними по-английски.

Представьте, какого им было в восемьдесят третьем, сразу после Свердловска. Толпа напуганных лошадок, говорящих на английском, в стране кумачового цвета. Суициды, говорите? Я бы на их месте поступил точно так же.

Буфетчица сказала, что кабинет мистера Бэсти находится на втором этаже, и сегодня он весь день на работе.

— А еще он ужасно нервный сегодня, второй этаж, третья дверь слева, — прошептала она, подмигнув мне.

Второй этаж, топ-топ-топ-топ-топ. Неудобные ступеньки, ужасно узкие.

Налево, слышно, как за первой дверью громко стучит печатная машинка. Винтажненько.

Наконец, вот, третья дверь.

— Да, я все сделал как надо. И заявление написал…

Дверь открывается, пони с дипломатом в зубах, увлеченный разговором по телефону, не замечается и стукается об меня.

— А, вы из газеты? Вы опоздали. Не важно. Вот, — шепелявит Сейлс Бэсти и ставит свою поклажу, вырывает у меня из руки заранее приготовленный конверт и направляется к выходу.

— Да, получил, все в порядке. Билеты уже на копытах.

Как-то ты не похож на милого пони, о которых мечтают девочки. Какое там интервью, не попрощался даже.

Но я был бы не я, если бы не воспользовался случаем – Бэсти, с которым мне так и не удалось познакомиться, оказался ротозеем и не закрыл за собой кабинет, так что я проскользнул внутрь, доставая из кармана джинсов мыльницу.

Кабинет – серая бетонная коробка. Угловое помещение, два окна. Одно выходит на узкую улочку, втрое – на буйную растительность парка. Когда ветер колыхал деревья, тонкие веточки, словно пальцы, тарабанили по стеклу, призывая их впустить.

Из кондиционера каждые две секунды капал в красное ведро конденсат.

На стене, о, боги, портрет Путина и принцессы Селестии – толи божества, толи их партийного руководителя. Зыкинско.

Включив фотоаппарат, я принялся за свое темное дело. Первая заповедь современного корра: «Фоткай все, редактор разберется». Поэтому, наверное, современных журналистов и не любят, иногда сравнивают с крысами, а акулы пера постарше отплевываются, глядя на молодую поросль. О, времена, о, нравы.

Без зазрения совести, я брал со стеллажа толстые папки, делал снимки мне абсолютно непонятных отчетов и графиков. Попытался открыть дипломат, оставленный мне, но на нем оказался кодовый замок. На всякий случай запустил свои руки в шредер (заранее отключив его и сняв крышку, естественно), но не смог собрать из тонких полосок бумаги ничего интересного.

Зазвонил телефон на столе.

— Никого нет дома! – сказал я в пустоту, щелкая китайскую фигурку, изображающую какую-то хаотичную зверюгу, вроде как дракона, который был собран из всего, что нашлось на заводе по производству игрушек.

Через полчаса, утомившись, я решил сварить себе кофе, которое нашел на полке – дешевая растворимая дрянь, прямо как я люблю. Кофемашина стояла прямо в кабинете, Бэтси у мамы вышел хиккимидори.

Я, сжимая в руках чужую кружку, сел, закинул ноги на стол (мы же уже разобрались, что я не свинья, а просто имею особенный склад мышления?), уже приготовился испить черного густого зелья, как вдруг услышал странную возню этажом ниже.

Кто-то двигал стулья и хлопал дверьми, неразборчивая речь, зычные крики.

Обед? Я посмотрел на часы – рановато, по крайней мере, я в такое время только завтракаю. Если проснусь.

Запищал телефон, я, сосредоточенный, чуть не упал с кресла. Звонил Ипатьев.

Ипатьев – это такой хороший человек с плохой профессией – он профессионально воровал деньги. Как Остап Бендер, он знал кучу относительно честных способов отмыть хрустящую банкноту, и напрямую мне с ним сталкиваться по работе не приходилось. Телефон забил на всякий случай, как только эта легендарная личность появилась на горизонте. Правда, за консультации он брал три моих настоящих оклада, и, как о нем шутили, в один прекрасный день этот человек украдет все на этой планете, если очень захочет.

— Ты Квятковский? – хамски вопросила трубка. Я кивнул. Почувствовав это, гений мысли по ту сторону медовым голосом, будто говорил с умственно отсталым, продолжил допрос:

— Тебя где черти носят?

— Я в Пони-доле. Что-то случилось.

Громкий хлопок – собеседник ударил себя по лицу.

— Ты еще в офисе, дятел?

Я хотел обидеться на оскорбление, но голос не дал мне времени на это.

— Вали оттуда, пока цел!

— Простите, что?

— Квятковский, ты у этой продажной лошади в кабинете?

— Даааа…

— Так. Закрой дверь на замок, если этого еще не сделал. Мой тебе совет – сигай в окошко, ноги переломаешь, зато жив останешься, и ползи в сторону ТАССа с документами.

— С какими документами?

— Ты всегда в критической ситуации так тупишь, кретин?

Я подошел к окну, отодвинул в сторону жалюзи…

— Твою мать…

— Дошло? Эти ребята шутить не будут, они сначала морды бьют, а потом разбираются!

У входа в офис стоял микроавтобус с занавешенными стеклами. У открытой дверцы стоял человек, серьезная такая фигура в бронежилете, огромных берцах. Балаклава, каска и автомат прилагаются.

— Ипатьев!

— Да-да?

— Это что за беспредел? Это террористы или ОМОН?

— Это ЧОПы, но я бы на твоем месте не проверял их на профпригодность…

— Что мне делать?

Подойдя к двери, я выглянул за нее. В коридоре две кобылки взволнованно перешептывались, пугливо глядя на лестницу.

— Закрой. Дверь.

— Закрыть дверь. Понял, сделал.

— Блин, ну ты попал, пацан, в первый день работы… Борь, как считаешь, его «Маслята» там совсем обидят или в больнице еще можно будет откачать?

Послышался чей-то быдловатый смех и звон бокалов.

— Ладно, как тебя зовут? Дима? Дурацкое имя. Слушай, Дим, ты высоты боишься? А по деревьям в детстве лазил? Ну вот открывай окошко, и вали вон из этого дома, пока тут Содом откровенный не начался. Когда менты приедут, от тебя мало что останется, но они все равно умудрятся это посадить. Приедешь в ТАСС – я тебе все объясню. Я в буфете.

На этом Ипатьев бросил трубку. Схватив в одну руку дипломат, я открыл окно, выходящее на лес и чугунную ограду.

Только не смотреть вниз…

Мама, что же ты наделала, твой сын мог стать космонавтом или пойти в кулинарный техникум, почему ты его не отговорила!

Забравшись на подоконник, я громко сглотнул, высунулся наружу, и, схватившись за ветку, планировал повиснуть на ней, но она так пронзительно заскрипела, что я передумал. Слева от меня шла водосточная труба, так что ухватился я как раз таки за нее. Тоже слабое утешение, но хотя бы не придется падать вниз без шанса за что-нибудь ухватиться.

Три раза глубоко вздохнув, я свесил ноги по ту сторону окна, вцепился в трубу, и начал медленно, со скоростью черепахи под люминалом, стек вниз.

Когда до земли оставалось совсем чуть-чуть, труба вдруг завибрировала, резко подалась вниз, и я, струхнув, отпустил ее и рухнул на землю, что ваш мешок с картошкой. Приложившись пятой точкой о землю, я громко и некрасиво выразился, но лежать и смотреть на облака времени не было. Поднявшись, я перелез через ограду, и был таков.

*
В буфете телеграфного агентства было безлюдно, так что обнаружить Ипатьева оказалось вовсе не сложным.

Пропитые глаза скрывались за очками в черной оправе, гений разводов был небрит, рубашка со здоровенным пятном еле застегивалась на пивном пузе. Как на себя спустя семь лет посмотрел.

— У тебя листочек в волосах, — Ипатьев поставил стакан и заботливо вытащил у меня из бесформенного вороньего гнезда на голове сор.

— Что это было?

— Ты документы принес?

Я отдал ему дипломат, Ипатьев знал пароль, открыл его и оказался, похоже, доволен результатом.

— Это, Квятковский, было экономические слияние. Силовое.

— Рейдерский захват что ли!?

Ипатьев шикнул на меня, оглядываясь по сторонам, хотя никого кроме нас в помещении не было.

— Ну а как иначе. Минюк, конечно, тюфяк, послал дурака на дело. Чтобы он делал, если бы тебя потом от пола отмывали?

Ничего не сделал бы…

— Это что же, Минюк теперь будет владеть «Золотым копытом»?

— Не смеши меня. Мелкая сошка для такого бизнеса, там народ куда более серьезный замешан, — мой собеседник кивнул в сторону, где, предположительно, скрывался Кремль. Сэйлса Бэтси купили за тридцать серебряников, и он согласился вписать кое-кого в совет директоров перед своим увольнением. Сейчас он, наверное, уже на пути куда-нибудь на Гавайи, где его ждет собственная вилла и все прелести жизни. Зато полиция теперь ничего предпринять не сможет.

Я нес это через половину Москвы. Мне страстно захотелось помыть руки.

— Добро пожаловать в систему, Квятковский. В систему бессистемных людей. Мне тебя по-человечески жаль. Теперь Минюк уйти тебе не даст. Промахнешься – повесят на первом же столбе.

В общем, затянулось как-то введение в историю. Хороший плохой человек Дима попал в переплет.

3. В коридоре банальностей.

Что бы ни говорили по телевизору и на уроках мировой художественной культуры, искусство – очень консервативная штука. Подумайте сами: весь этот абстракционизм, весь этот перфоманс – где бы оно было без мнения старцев. Где был бы ты, Виктюк, без Станиславского? И, черт возьми, что делала бы Мадонна без Мэрилин Монро. И что стало бы с Монро без Марлен Дитрих…

Вот такое вот оно, независимое искусство. Независимое от массы зрителей, независимое от совести и прочей мирской поебени, уж простите за грязь, недостойную бумаги.

Но при всем этом, зависимое от авторитетов тех, кто либо уже умер, либо вот-вот отправится к Босху на кофе с мороженым.

Белая гвардия, белый снег

Белая музыка революции,

Белая женщина, нервный смех,

Белого платья слегка коснуться.

Если бы я был Сниффом, мама, то почувствовал бы опасность для своего дражайшего хвоста. В тот момент, когда миролюбивая блестящая штука в море вдруг станет не жемчужиной, но глазом большой хищной рыбы.

«Жасмин умер. Весь мир умер, пока я спал. Этот мир принадлежит кому-то другому, кого я не знаю. Быть может, Морре. Он не создан для того, чтобы в нем жили муми-тролли».

Есть в центре Москвы один театр. Он маленький, незаметный, несусветно прекрасный. Черт возьми, если и есть в Москве что-то, что я хотел бы забрать с собой на край света, так это сей театр.

Слева, по ту сторону Тверской, стоит памятник Юрию Долгорукому. Мне неописуемо жарко в сером пиджаке, который сохранился у меня еще с выпускного. Оттягиваю ворот рубашки, будто это поможет проглотить мне больше душного, зажатого между гранитом, воздуха.

По правую руку – мэрия Москвы, историческая красная махина, и высокая серая арка, уходящия вдаль.

Я мерно топаю мимо полицейских, гордо охраняющих номенклатурную стоянку. Жмусь к стене, чтобы, не приведи Высшее существо, не протереть пальцами лакированное крылышко депутатского «Мерседеса».

Посольство Украины.

Меня обгоняет молниеносная толпа туристов-азиатов. Низенькая поняша в черном берете, экскурсовод, говоря на ужасном языке, ведет европейцев к англиканской церкви святого Андрея.

Я был там. Слушал орган, и даже разговаривал с Саймоном Стивенсоном, Апокрисариосом Кентерберийского архиепископа при Православной церкви. Сложный титул, верно?

Да, помню.

— Смотрите, — Стивенс указывает костлявым пальцем на башню своей церкви. У него приятный британский акцент – в семнадцатом году, в октябре, именно с этой башни пулеметный расчет большевиков сдерживал войска Временного правительства, которые рвались к Моссовету.

Он тактично умолчал о том, как красные увели из собора сто девяносто три тысячи рублей. А я не стал напоминать об этом, в конце концов, тогда я пришел туда вовсе не за этим. Моя первая курсовая.

Позже я открыл для себя маленький театр, находящийся через дорогу от единственной в Москве англиканской церкви.

Сегодня давали премьеру – «Коридор банальностей». Тот редкий случай, когда театральная постановка ставится по художественной инсталляции. Я не мог пропустить такое, к тому же, после вчерашней гадости, которую преподнесли на блюде Минюк и Ипатьев. Потянуло к чему-то прекрасному, что ли, после всей этой бытовухи.

А так как мои друзья предпочли театру кинематограф, я остался один в своем желании посетить премьеру. Я их не виню –представление об идеальном спектакле у меня сложилось невероятно отторгающее, предполагающее многочасовое погружение в синдром поиска глубинного смысла. Иначе я уже в конце первого акта поставлю на театр клеймо, и отправлюсь домой.

Со мной вообще сложно, но мы уже разобрались с этим вопросом.

Помните, я ранее говорил, что история началась на Страстном бульваре? Ну, я преувеличил, там еще не было истории, так, байка. Наверное, все-таки, самое начальное начало произошло здесь, в театре, напротив англиканской церкви, на премьере несправедливо забытого спектакля.

Сизые сумерки прошлых лет

Робко крадутся по переулкам.

В этом окне еле брезжит свет.

Ноты истерзанны, звуки гулки.

Нервные пальцы срывают аккорд:

Нам не простят безрассудного дара.

Бьются в решётку стальных ворот

Пять океанов земного шара.

Пробираясь к своему месту, сжав в руке билет, я и не предполагал, что встречусь вот так вот, лицом к лицу, со своим антидепрессантом. Более скажу, не веря по жизни в случайности, я менее всего ожидал встретить ее в этом зале. Москва – огромный город, тут любая несогласованная встреча может считаться библейским чудом.

Ну… и вот. От моего законного стула меня отделяла золотогривая пони, которая, по странному стечению обстоятельств, стала чем-то вроде ангела-хранителя моего душевного равновесия.

Я смущенно улыбнулся, проходя мимо нее, не зная, куда деть глаза.

— Добрый вечер, — я попытался поздороваться без какой-либо окраски, изображая простую вежливость. Но голос выдал меня. Поняшка подняла свой светлый взор, ее глаза подозрительно сузились.

— Добрый вечер.

Черт возьми, невероятный тембр. Ее тихий насмешливый голос показался настолько глубоким и многогранным. Все вокруг в тот же час перестало меня интересовать. Провалившись в ее бездонные глаза, я оказался заперт в хрустальной комнате, вокруг меня, на серебряных петельках, висели тысячи бронзовых колокольчиков. Управляемые небывалой силой, они приходили в движение, рождая возвышенную музыку.

— Мы с вами нигде не встречались?

Отогнав контузию, я напустил на лицо выражение безразличия.

— Кто знает. Не так уж много нас ходит по улицам…

Присев, отрешенно уставился на пустую сцену.

С этого самого момента пресловутый спектакль казался мне совершенно безынтересным.

Было настолько неловко, что я забыл, как двигаться. Будто каждое неловкое движение выдавало скомканные чувства, рожденные моим воспаленным сознанием. Попытался выровнять дыхание – почувствовал, как лицо заливается краской.

Стыдно даже – взрослый товарищ, а краснеешь, словно школяр.

— Мне не дает это покоя. У вас такое знакомое лицо…

— Ну, я чрезвычайно знаменит. В особо… узких кругах.

— Яяясно…

Я кивнул, не отрываясь от стоящего на сцене стола. Между нами установилось хрупкое молчание.

А она красивая. Нет, не поймите меня неправильно, я ни в коем случае не из тех больных на голову ксенофилов, чьи парады в Москве разгоняют при помощи ОМОНа. Да и, после недавнего законопроекта, за подобное можно и два года носить робу.

Но все равно же красивая. Уютная. С таким магическим голосом. Она источала живое пульсирующее спокойствие, вперемешку с радостью жизни и легким запахом французского парфюма.

Меня околдовали. Прокляли. Я в полной растерянности.

Поняша, картинно подняв глаза, будто разглядывала рифленый потолок, как бы невзначай, спросила:

— А как вас зовут.

— Дима! То есть… — я осекся, усердно вспоминая, как же будет мое имя звучать в официальной форме. В голову лезли совершенно бредовые предположения – Дмитрий. Да, точно, Дмитрий. А вас?

Она зажмурилась, на мордочке появилась тонкая улыбка, она тихонько смеялась над моей глупостью.

— А меня зовут Маша.

Она протянула мне переднюю ногу, увенчанную золотым браслетом. И я неловко пожал ее.

— Очень приятно.

Так мы и познакомились.

А спектакль, кстати, оказался ужасно бездарным. Или я просто не понял его, потому что часть моего сознания была постоянно обращена куда-то вправо...

4. Тимур и его команда

Спектакль окончился длительными аплодисментами и цветами.

Кричали: «Бис». Маша, раскрыв рот от изумления, взирала на сцену, глаза ее рождали ослепительные вспышки бликов, аккуратные острые ушки были прижаты к голове. Пользуясь тем, что она, казалось, не замечала совершенно ничего, я беззастенчиво ее разглядывал, словно пытаясь раз и навсегда закрепить в своей голове этот невероятный образ.

И нет, я не влюбился.

Просто как-то так вышло, что самые лучшие моменты последнего месяца связанны именно с ней. Я не знаю, красива ли она – я в них вообще не разбираюсь, хотя и учусь, казалось бы, в специализированном университете. Я могу только догадываться о ее возрасте и профессии, о социальном благополучии и отношении к религии.

Я вообще могу только догадываться, и ничего более. С другой стороны, это ли не чудо, что я тут, сижу рядом с существом, которое раскрашивает мои суровые будни в вечно светящийся теплыми флюидами китайский фонарик.

Маша вызвала во мне великий подъем и такой же великий декаданс, причем одновременно. Душа то уходила в пятки, то поднималась выше потолка, желудок вальсировал, из-за чего, казалось, мое нутро натягивают на автомобильное колесо. Гадко. И в тоже время волшебно.

Когда наступил антракт, она, вспомнив о моем существовании, снизошла до того, чтобы опять заговорить со мной:

— Дима?

Я вздрогнул.

— Какие ваши впечатления? Мне кажется, это волшебный спектакль. Невообразимое действие!

— Эм, да. Это… завораживает.

— И это все? Вам больше нечего сказать?

— Да, у меня нет слов, чтобы передать всю ту палитру чувств.

Маша вздохнула:

— Вы лжете. Слова есть всегда, есть только нежелание с ними делиться.

«Осторожно», — подумалось мне. Я чувствую западню

— Нет что вы. Уверяю, если бы у меня был бы подходящий набор острых мыслей, я бы все их вылил на вашу голову. Я ужасно болтливый. Я могу разговаривать часами о совершенно минутных вещах, вот насколько я ужасен. Именно поэтому друзья отказываются говорить со мной о политике, экономике, книгах, фильмах, кулинарии и куче еще всяких вещей. Входя в спор, я становлюсь нервным, и, спустя пять-шесть оскорблений, меня выводят из игры, выгоняют из квартиры и обижаются на меня на пару дней. Вот видите, даже сейчас я не могу остановиться, а ведь день так хорошо начинался. И погода, знаете ли…

— Достаточно, право.

Поняша смотрела на меня исподлобья, но в этом не было ничего дворового и неприличного, скорее наоборот, некая аристократическая изюминка. В уголках ее рта спряталась чудная улыбка.

— Вы, Дима, и правда, ужасно болтливый. Это здорово.

— Что же здорового-то?

— Болтливые – самые живые.

Маша соскочила со своего места, и, ударив мне по коленям тяжелым газовым хвостом, унеслась в фойе. Вот такая вот произошла между нами перепалка между двумя актами спектакля.

Когда же немногочисленные актеры исчезли за кулисами, а рокот аплодисментов умер, на улице уже стемнело, часовая и минутная стрелки слились в вертикальную линию. На крыльце театра публика обменивалась прощальными любезностями. Свобода, наконец-то. Я расстегнул ненавистный пиджак и ворот рубашки. Вдохнул душноватый московский воздух, накачанный парами бензина, и показалось мне на миг, что жизнь все-таки прекрасна. И хотя до дома мне еще предстоит добраться, а завтра (А хотя нет, черт возьми, сегодня) я должен ехать на работу, где мне половину дня будет светить своим жирным подбородком Минюк и хитрый, с крысиными глазками, Ипатьев, это не могло испортить вечер. Небо черное, асфальт зернистый, и все, казалось бы, лучше и быть не может.

Или может?

Маша деликатно кашлянула, услужливо наклонился к ней.

— Дима, вы не составите мне компанию?

— Смотря каким этот путь будет.

— А есть разница?

— Собственно, нет. Но чем путь длиннее – тем лучше.

— Ну, не то чтобы длинный, — Маша медленно зацокала к воротам, я покорно последовал за ней – до Никитской, там меня ждет машина. Если хотите, мы можем довести вас до дома.

— Звучит крайне выгодно. Но не думайте, что я делаю это из корыстных целей.

— Рыцарь без страха и упрека, а?

Можно и так назвать.

Вроде бы центр города, а фонарей раз два и обчелся. Мэрия в двух шагах, а здесь уже можно заниматься стелс-рэкетом.

— Темно…

— Да. Возможно, пробки и правда не самая главная московская проблема.

— Дима, вы боитесь темноты? Только честно.

— Затрудняюсь ответить. Скорее я боюсь стоматологов, которые в ней прячутся.

— Это такая защитная реакция, верно?

— С чего вы взяли? – спрашиваю я, пряча руки в карманы в вжимая голову в плечи.

— Я учусь на психолога. Папа был против того, чтобы я шла в ВУЗ, но я настояла. Я всегда мечтала копаться в чьей-нибудь голове.

Пугающее заявление.

— Маша, вы…

— Ты. Ненавижу, когда мне выкают. Я же не старая кобыла, мне рано на пенсию.

— Хорошо. Ты читала Дон Кихота?

— Конечно, кто же не читал его!

— Тебе не показалось, что Алонсо Кихано глубоко одинокий человек, и что вся его история – есть лишь следствие его одиночества?

— Но он почти не оставался один. Ты будто забываешь Санчо Пансу.

— Забываю ли? Может быть, его не было с самого начала. «Сердце на острие копья». Было ли копье? Был ли Росинант? И был ли верный оруженосец. Ведь видел же он гиганта на месте мельницы, почему никто не думал, что и все остальное – лишь воображение его…

— Но, если нет копья…

— То где же его сердце, верно. Стоит подумать об этом на досуге?

— Определенно да.

До Никитской оставалось совсем немного, когда Маша предложила свернуть направо:

— Та компания мне не нравится.

Ребята и правда были опасные. Короткие стрижки, быковатые силуэты, громкий мат и мешковатая одежда. Все как надо.

Как только мы повернули, издалека донесся протестующий свист и усиливающийся с каждым мгновением грохот пудовых сапог. Маша тяжело выдохнула, а я, если честно, струхнул, и уже хотел дать деру, но тут вспомнил, что нахожусь рядом с дамой (какой-никакой), и подобное поведение недопустимо.

Их было пятеро. Все как на подбор рослые и плечистые. Добежав до поворота, куда мы только что спешно ретировались, они вернулись к шагу, нарочито громко ругаясь. Я услышал, как один из них с силой жахнул по асфальту бутылкой пива. От звона осколков Маша вздрогнула и прижалась ко мне.

Компания заржала и продолжила чинно шествовать за нами. Загоняли нас, как заправские волки.

Ситуация могла развиваться по двум путям: либо все это просто забавная игра, и скоро они отвяжутся, либо придется расстаться с мобильным телефоном и бумажником. И с зубами, но не думаю, что до этого дойдет, цивилизованная страна все-таки.

Или нет?

В общем-то, до большой освещенной улицы здесь всего пару минут быстрого шага.

— Молодой человек, — позвали меня со спины – вы не подскажете, сколько времени?

Я промолчал.

— Да остановись же ты, гля, когда с тобой разговаривают!

Чтобы придать этим словам весомость, один типок, в два прыжка почти поравнявшись со мной, схватил меня за плечо и притормозил.

Я не мог выдавить из себя ни слова. Я же человек мирный, даже в школе дрался всего пару раз, не ходил никогда на карате и прочую муть, предпочитая посидеть дома с книжкой. И вообще – меня ни разу не стопорили гопники.

Я же из интеллигентной семьи! Мой папа всю жизнь преподавал историю в Ярославском университете, а мама лечила грипп у детишек. Неужели вы думаете, что я хоть раз кого-то серьезно бил? Я даже на портфеле с горки не катался!

— Ребят, вам чего?

У главного кроме блестящей лысины и футболки «Я — русский», окрашенной, что иронично, в цвета флага Габсбургов, на руке была намотана угрожающая цепь. Выкинув вперед палец, он указал на поняшку, стоявшую рядом со мной.

— Вы что, вместе?

— Ну вроде как да.

Бритый, смачно харкнув на дорогу, оскалился:

— Ты что, из этих?

Все знают, как подобная узколобая патриотическая мразь выбивает на улицах дурь из всякого рода нетрадиционных дивиантов.

— А ты что, — я, осмелев, приложил два пальца под носом и поднял правую руку, изображая непринятый в этой стране жест – Из этих?

Да, журналист – это болезнь, в которой вполне обоснованная человеческая трусость пересекается с неестественным для организма героизмом.

Компашка попыталась меня припугнуть, демонстрируя черные лакированные дубинки, но меня уже понесло:

— Ой, а вы ребята серьезные. Демократизаторы, поди, у пьяных ментов на рейве стянули?

Господи, что же я несу, перед кем выделываюсь? Они же мне, говоря на их языке, сейчас так «всекут», что я неделю кровью буду сплевывать. И эта дура стоит, глазами лупает, беги уже!

— Смелый? Сейчас объясним, что да как.

Конечно же, я пытаюсь давать цензурную версию того, что мне довелось выслушать.

Итак, меня, такого хорошего и всеми любимого, задумали бить. Я мог бы протестовать, но что бы это дало, верно, раз уже началось…

Главный, размахнувшись, картинно направил в мою сторону огромный кулачище, но я успел присесть. Удар пришелся вскользь по макушке, и хотя было неприятно, вывести меня из боя в первый ход не получилось.

А вот дальше пошел фарш.

Неудачно контратаковал, целясь в нос обидчику, оказался в самом неприятном положении – кто-то из прихвостней моего оппонента огрел меня по спине «рычагом перестройки», я недовольно ухнул, как морж в проруби, ноги подкосились. Воспользовавшись этим, мне пересчитали зубы правой берцой. Шайка-лейка восхищенно заулюлюкала, приветствуя победителя. Маша шмыгнула носом и, казалось, тихонько заскулила, а я недовольно промычал.

Националисту радикального толка не хватило того, что он уже повалил меня на асфальт, и потому он решил меня еще немного подушить. Сев мне на живот, сомкнув вокруг моей шеи огромные жирные пальцы, он расплылся в садистской ухмылке, и мне подумалось: «кажется, заигрались». Потому что вероятность того, что меня не просто изобьют, но прикончат, выросла в разы.

И без того черный мир вокруг начал таять в мареве, я ногтями царапал дорожное полотно, когда зацепился взглядом за кобуру, висевшую у лысого на поясе.

Это был шанс собственной персоной.

Стараясь не привлекать внимания, для чего пришлось очень натурально похрипеть, я подцепил пальцем петельку, освобождая тем самым коричневую рифленую рукоять короткоствола. Противник так был поглощен занятием, коим являлось мое умерщвление, что я совершенно беспрепятственно спер его пистолет, и, вложив его в руку поудобнее, шарахнул стволом по уху неприятеля.

Хватка ослабла, вскочив, я еще раз двинул увесистой железякой, на этот раз, по носу, снизу вверх. Его дружки оторопело замолчали. Пока главарь импровизированной гоп-компании стоял согнувшись, прикрывая рукой нос, я смог подняться на ноги и неуверенно нацелиться на него. Сомневаюсь, что пистолет заряжен, сомневаюсь, что это вообще пистолет, может просто аутентичная зажигалка, но что с того – меня только что хотели прикончить! Я имею право на глупые поступки!

Хотя, если честно, я часто их совершаю, но сейчас у меня есть причина! Грех было бы не напомнить об этом, другого случая может и не представиться.

Отдышавшись, я постарался сделать зверское лицо и скомандовал:

— Пшли вон. Быстро, решительно!

Во рту чувствовался соленый привкус.

Как известно, револьвером и добрым словом можно добиться куда большего, чем просто добрым словом. Нацисты, пороптав, взяли упирающегося главаря под белы руки, и снесли его подальше. Шли, оглядываясь, видимо проверяя, не собираюсь ли я с обиды наделать в них дырок. Когда же опасность скрылась за углом, откуда и пришла, я с чистой совестью выбросил травматик в близлежащие кусты. Надо будет – подберут.

— Присядь, я посмотрю.

Со всем этим избиением младенцев, я совсем забыл о Маше. Присев на корточки, я почувствовал перед собой ее частое горячее дыхание. Глаза ее были влажными и оттого блестели еще ярче обычного.

— Божечки, у тебя глаз заплывает. Открой рот. Бедняжка, как же скверно, и это в центре Москвы, говорили мне, не стоит мне возвращаться домой по ночам, это все из-за меня.

— Да какое там из-за тебя, ты что.

— Не спорь, глупый! Ты как будто не понял, это происходит сплошь и рядом – не любят нас. Почитай утром газету – наверняка увидишь заметку, как избили кого-то из нашего брата.

— Я газеты не читаю. Я обычно их пишу.

— Ты репортер?

— Что-то вроде того.

— Не вздумай писать об этом, тем более под своим именем.

И не подумаю, это же позор. Где вы видели журналиста, который пишет статью о том, как его месили в подворотне гопники, а он, размахивая после драки травматом, их неумело отгонял…

— Нужно в полицию. Нет, сначала в больницу. В платную клинику, — на брюки что-то капнуло, потом еще раз. Я полез за платком, но Маша уже рыдала, уткнувшись носом мне в пиджак. Сказать бы что-то ободряющее: «Не печалься, все будет хорошо».

— Как-то не срослось наше знакомство, да?

Она всхлипнула. Что поделать, я совсем не умею врачевать души.

Надо уверенным ползком направляться к большой улице, а то они могут вернуться. Или еще какая-нибудь беда приключится.

Я чувствовал всю совершенную гармонию этого момента. И пусть, что я был немного помят, испортил костюм, морально истощился, но меня, как ни странно, все сейчас устраивало.

5. Ничего личного

На лестничной клетке ТАССа мне посчастливилось встретиться с Ипатьевым.

Скажем так, он был очень рад меня видеть. Прыснув себе на футболку пивом, наш залетный отмыватель денег заржал как заправская русская верховая.

— Что, так заметно? – спросил я, поправляя на переносице темные очки, скрывающие огромный наливной фонарь. Я даже не представляю, как мне во время вчерашней драки так влепили, ведь, казалось бы, били преимущественно по челюсти.

— Квятковский, да ты Рэмбо! Дай угадаю, вечером ты возвращался домой с попойки, и тебя избила старуха, который ты не уступил место в троллейбусе! Я смотрю, у нее был хорошо поставленные хук справа. Так все и было?

— Конечно, как пожелаешь.

— Ну ты же ей отомстил, верно?

— Да, убил ее и всю ее семью в полном составе. Даже кошака не пощадил. Дай пройти.

Ипатьев гыгыкнул, поглощая алкоголь из пластикового стакана, и я смог проникнуть в офис нашего журнала.

У раскуроченного ксерокса стоял взмыленный Сеня, раскуривающий трубку. Мы обменялись с ним рукопожатиями, он тоже вопросительно кивнул на мой глаз.

Я в ужасе прошептал:

— Что, прямо настолько заметно? Это самые большие очки, которые я нашел!

— Глаз не вижу, а вот тут, — сисадмин провел пальцем по своей левой брови – прямо в синеву отдает. Ты что, подрался по пьяни?

Я не пью, кстати.

— С унитаза упал, когда картину вешал, — буркнул я и поперся к Минюку.

Главный редактор, когда я зашел к нему, вкушал пельмешки. Я снял темные очки, надеясь на то, что этот баран от удивления ими подавится. Но Андрей Остапович выработал в девяностые годы, в период становления своего капитала, такие железные нервы, что, я полагаю, он бы и бровью не повел, если бы я сейчас вскрыл себе брюхо и начал по фен-Шую раскладывать на его столе свои внутренности.

Смерив меня, хотя нет, скорее фингал, острым и редкостно трезвым взглядом, Минюк хмыкнул, подцепил вилкой с фарфоровой тарелки пельмень и отправил его себе в жерло:

— Нормально. Присаживайся.

Секретарша Наташа позвонила мне спозаранку и настойчиво попросила заглянуть к начальству. Я в панике по традиции уронил кружку с чаем, стоящую на полу, громко матерился, чуть ли не плакал о зеркала в ванной, полчаса искал очки, дабы скрыть свой позор, все-таки нашел. Женские – Оля забыла забрать. Скрипя сердцем нацепил их и поехал в редакцию, по дороге уверяя себя, что такое сейчас все носят. И не ошибся – пара прилизанных мальчиков в московском метрополитене были ровно в таких же очках. А еще они мне подмигивали.

Минюк отложил трапезу, сложил руки в замок, посмотрел на меня.

— Квятковский, у тебя проблемы.

Что, еще одни?

— Тебе надо будет отсидеться на дне. Ипатьев все устроил – расследование начнется только через неделю. Смени квартиру, номер мобильника, выброси эти пидорские очки и вообще перестань выходить из дома.

— Андрей Остапович, что случилось?

— Бэсти раскололся. Этого продажного ублюдка сняли с рейса налоговики. Он им все выдал. Очень хорошо, что дело шло через несколько лиц.

«Золотое копыто», понял я. Я же своими собственными руками вынес из здания фирмы документацию, пока его штурмовали «Маслята». Это же выходит, я по всем фронтам виноватый.

— Это меня что теперь, как экономического? Это же условный срок, и то если повезет!

Я не сдерживая себя схватился за голову.

— Дмитрий, успокойся. Все будет хорошо. Твоя задача – просто не показываться. Ипатьев работает, через пару месяцев дело закроют и ты сможешь вернуться к нормальной жизни.

Эта крыса мне ничего не сказала.

Подняв свою грузную тушу, редактор открыл сейф и положил передо мной две аккуратные пачки баксов, красную корку российского паспорта и военный билет.

— Свой паспорт порви и сожги, потом, когда все образуется, подашь заявление о пропаже и получишь новый. Денег на первое время должно хватить. В редакции больше не появляйся.

— А что мне делать-то?

— Как это «Что»? Дима, вы же молодой. Снимите новую квартиру, купите новых шмоток, бухайте, клейте девушек. Как только образуется, Ипатьев вас найдет и скажет что делать. А пока развлекайтесь, главное – не святите старым именем. Хотя, — он прыснул – вам и так есть чем посветить, да?

Юморист хренов, сам меня в это все втянул, а теперь, когда я на вашей схеме завязан, зубоскалишь? Я же тебя в случае чего с потрохами сдам, зараза!

Но делать нечего. Я рассовал деньги по карманам джинсов и рубашки, открыл паспорт и обалдел.

Лицо мое. С моего собственного удостоверения журналиста. Юморист Ипатьев накинул мне пару лет, назвал меня Кириллом, зато фамилию оставил. Отстой.

Два месяца быть Кириллом. Да я скорее поеду в Северную Корею поднимать революционное движение, чем проживу столько с непривычным именем.

И вот я такой вываливаюсь из кабинета, из кармана торчат зеленые американские бумажки, глаза ошалелые, мусолю новый паспорт. Синяк прилагается.

— О, Дима, премиальные?

А вот хрен вам. Я больше не Дима. Надо это обдумать.

Холодок пробегает по спине, когда я думаю, что меня вот-вот будут искать. И меня прячут на свои деньги бандиты, просто чтобы я их не сдал в случае чего.

А ведь могли меня просто прикончить! Возможно, я им настолько понравился в роли козла отпущения, что на меня уже были продуманы далекоидущие планы.

Дима, привет, нужно переправить через границу пачку муки. Да мука, честное слово, не сомневайся.

Дима, вот тебе машина, в багажнике лежит восемьдесят килограммов баранины. Не волнуйся, она свежая, только вчера кредит не отдавала. Свези на мясокомбинат.

И да, Дмитрий, не забудьте сдать статью до четверга, а то обойдетесь без премии.

Конкретно вляпался, дружок. И высокооплачиваемый отпуск тебе мало чем поможет.

Я не хотел принимать правила игры Минюка на полном основании, поэтому, заместо того чтобы сжечь старый паспорт, решил отвести его Жене на хранение. Не полезут же к нему из отдела экономических преступлений, право слово.

Съездил домой, оставил в прихожей деньги – должно хватить, чтобы снять квартиру на пару месяцев, совершенно не хочу расставаться со своим уютным гнездышком. Пусть лучше все тихонько тут пылиться, до тех пор, пока ситуация не образуется.

Собрал в сумку кое-какие вещички, попрятал под кровать носки и рукописи. Попрощался с домом на неопределенный срок.

Как только этот кошмар закончится, я вернусь и не буду выходить отсюда пару дней.

А еще я обещал Маше, что обязательно позвоню ей днем и отчитаюсь о своем здоровье. Так задумывалось до тех пор, пока на меня не уронили это тяжелое проклятье.

В общем, вот такие вот мысли пришли мне в голову. А потом я пустился во все тяжкие.

*
Смокинг мне безукоризненно шел, словно на заказ шили. Если особо не вглядываться, то можно было даже неверно подумать, что костюм дорогой, итальянский или что-то вроде того.

Я потерял счет времени – с того дня, как мне выдали карт-бланш на растранжиривание огромной суммы денег, якобы под видом пряток от полиции, прошло не более недели, но к хорошему привыкаешь быстро. Да, деньги скорее всего были грязными, запачканными сложными экономическими махинации или наркотиками, но зато номер в отеле, вкусная еда, такси и безделье были кристально чистыми, искренними. Я честно старался получить удовольствие от происходящего пира во время чумы.

Через пару дней, я, к своему удивлению, заметил, что с лица сошла аристократическая бледность, присущая почти всем представителям моей профессии (и дело вовсе не в голубой крови, а в банальном недосыпе), ее сменил неестественный в наших широтах румянец. Синяк рассосался, как и мешки под глазами. Не запретишь красиво жить.

Проснулся, спустился в холл отеля, поел, ушел в кино, в театр, на ипподром – да куда угодно. В общем, в места, с которыми тебя ничего не связывало. Все это уже начало напоминать компьютерную игру: реализм случившегося стоял на нуле, будто все произошло в прошлой жизни.

Периодически боролся с искушением пройтись до Страстного бульвара, сесть как обычно на скамейку и встретиться с Машей глазами. Я очень хотел ее увидеть. Поделиться тем многим, что случилось за последнее время. Так было бы лучше, потому что держать в себе все это становилось невыносимым. Прямо хоть книги пиши.

Я отклонился от темы, а ведь дальше все это рухнуло.

Итак, как я уже сказал, смокинг мне очень шел…

Ресторан был жутко дорогим и негостеприимным. Меню на непонятном языке и без картинок, цены в евро, вокруг люди слишком большого достатка. Будь я революционным матросом – перестрелял бы всех, ведь, судя по животам, которые обтягивали дорогие белые рубашки, эти люди не первый год практикуют жизнь на черном доходе.

И не важно, что я сам сюда пришел не на кровные ужинать.

В «Восточном экспрессе» можно было бы снимать фильмы о древнем Риме – вот насколько здесь все было помпезное и дорогое. Порции на тарелках, насколько я понял, чисто символические, зато само серебряное блюдо, на котором вам принесут три креветки, было несоизмеримо огромно, будто подчеркивая тем самым, что сюда пришли не живот набить, а культурно отдохнуть.

А я что, хуже всех что ли? Я тоже имею право на свой гаспачо за триста европейских бумажек.

Сотрудник ресторана, кажется, одет лучше меня. Он снисходительно спрашивает мою фамилию и долго водит пальцем по реестру посетителей. Посылает голубоглазую официантку проводить меня до места.

Наверное, это такая забава у персонала, но из-за моего стола отлично проглядывается туалет. Из-за этого я чувствую себя грязным, но не подаю вида и начинаю изучать меню.

Меня конечно жизнь покидала, но я никогда не думал, что в чебуречной мне будет комфортнее, чем в дорогущем ресторане на Чистых прудах.

Зато на большой сцене, окутанной разноцветной вуалью, играл божественный оркестр. Солировала ему поняша с хорошими вокальными данными и чудным балтийским акцентом. Ее тонкий голос словно был рожден для того, чтобы исполнять белогвардейские романсы.

Меню, как уже было сказано, вызывало оторопь, поэтому, рискуя показаться дилетантом, я просто выбрал пару блюд с середины страницы. Произнося уж совсем страшную словесную конструкцию, я шепотом попросил у официантки помощи:

— Простите, а это вообще есть можно?

Она улыбнулась, продемонстрировав мне идеально ровные белые зубы, сказала, что в ресторане работает повар из Франции, и что он в принципе не может готовить плохо.

Спрашивать о том, на каком языке говорит французский повар: на грузинском или на армянском – я постеснялся. Отправив сотрудницу восвояси, я положил руку на кулак и хотел было погрузиться в собственные переживание и прочий внутренний мусор, но тут тяжелая рука легла мне на плечо:

— Квятковский!

Сначала подумал, что меня нашли. Сейчас с двух сторон под локти и в автозак, на радость официантам и богеме. Но нет – это был Патрушев.

Патрушев с нашей последней встречи раздался в животе, стал пухлее и приобрел (а точнее – заказал в парикмахерской) благородную седину. За очками в толстой оправе скрывались болотного цвета глаза. В левом, казалось, скрывалась вся вселенская усталость, а в правом – наоборот, бесконечные кутеж, деньги, кокс и доступные женщины. А все потому что Патрушев страдал анизокорией, и левый зрачок был у него куда больше другого.

Он учился со мной на одной кафедре, на платной основе, до тех пор, пока ему не надоело приходить на пары. То есть, он и до этого не часто на них захаживал, но настал тот день, когда Патрушев, довольный до одурения, подал заявление об уходе из ВУЗа, и умотал с девочками с философского факультета куда-то в теплые страны.

А потом я увидел книги с его фамилией на обложке на книжных развалах – так Патрушев стал Писателем.

Писателем, мать его, с большой буквы, ведь его книги, изданные на папины деньги и повествующие о нелегкой жизни обитателя элитного района поселка «Горки-2», сразу стали бестселлером. Его вовсе не смущало то, что целевая аудитория его книг – надутые пафосом несовершеннолетние девы из Некаквселяндии и манерные мальчики-стилисты из салонов красоты на Гоголевском бульваре. Какая разница, ведь деньги не пахнут! И главное не то, кто его читает, а то, что читают в принципе! Для национального признания Патрушеву оставалось написать разве что пару книг про говно и одну про то, как он не любит президента.

— Не ждал тебя тут встретить, Квятковский. Ты, никак, нашел нефть или продал пару секретов звезд в газету?

— Если бы я имел секреты каких-нибудь пафосных звезд, Миша, меня уже засудили бы. Так что заместо рестораном я бы ужинал тем, что кидают голубям в Измайловском парке.

Он пожал мне руку и сел, без спроса разумеется, за мой стол.

— Сколько времени мы не виделись? Лет пять, может, шесть?

— Попух? Ты заезжал к нам на кафедру год назад. Ты был очень веселый и остроумный. Отсыпался в кабинете Студсовета. И еще ты дал в долг Вихлянцеву триста долларов.

Звезда российской литературы наигранно засмеялся, закрыв лицо руками и всем своим видом показывая, что он не помнит восторженную рожу редактора студгазеты, хотя я не сомневался – каждое действие Патрушева было наигранно с самого начала. Не то чтобы это плохо, просто это иначе. Философия его существования – играть каждую секунду, делая вид, что все вертится вокруг него, и по возможности приближать тот день, когда игру можно будет отложить по причине достижения цели.

Официантка принесла бутылку неплохого коньяка и два бокала-снифтера. Патрушев ей похотливо улыбнулся, и девочка, прижав к себе поднос, невинно ойкнула.

— Димка, поотрывать бы тебе руки за то, что ты пьешь коньяк в ресторане! Это же позерство, дружок! Ну да ладно, разливай!

Я, человек этикетом не преисполненный, от души влил в наши бокалы коричневого напитка, да так, что он разве что из краев не лился.

Выпили.

И понеслось.

Я рассказал о том, как устроился в прессу, как взял интервью у Чехова, как у меня в Нидерландах обнаружился умерший дедушка, который оставил мне все свое несметное состояние.

А он рассказал примерно тоже самое, только это больше было похоже на правду.

Наконец, принесли огромную блестящую супницу, внутри плескалось что-то густое и до невозможности наваристое, аппетитное.

Я начал подниматься из-за стола.

— Я помыть руки.

— Да, Дим, не ожидал от тебя: бахаться перед едой – это же аморально.

Я открыл рот от удивления и далеко не с первого раза понял, о чем же он говорит.

— Так, Патрушев, не зачесывай всех одной гребенкой.

— Да я понял, понял.

Писатель Миша взял вторую тарелку, благоразумно принесенную для случайного гостя моей трапезы, аккуратно взял двумя пальцами половник, и ,открыв супницу, с восторгом прокричал прямо в нее:

— Ничего себе, обожаю рыбный!

Клоун…

Туалет был в шаговой доступности. Закрыв за собой дубовую дверь, я уставился на свое отражение в большом зеркале над рядом раковин.

Глаза блеклые, щетина , бабочка не подходит цветом к рубашке. Пусти бомжа на светский раут…

А еще в туалете дорогущего ресторана пахло травкой ровно так же, как в студенческом сортире. Пища для ума не отходя от пищи для желудка.

Пока я мыл руки, по ту сторону двери раздался громкий хлоп.

Ну так, знаете, без каких-либо особенностей: Хлоп, и все. Наверное, кто-то из таких же дворовых богачей-однодневок решил покуражиться и взорвал в зале петарду. Естественно, раздался чей-то женский крик, музыка стихла. Даже не вытерев руки, я, заинтересованный этим событием, выглянул из туалета…

И сразу же, увидев происходящее, вновь закрыл дверь, заметался в панике на влажном полу, и, влетев в первую попавшуюся кабинку, обнялся с унитазом, куда меня и стошнило.

А все потому что из двери туалета открывался отличный вид на место преступления. Миша Патрушев, кумир школьниц и просто талантливый писатель, лежал в неестественной позе, облокотившись на спинку кресла. Содержимое его незаурядной головы, смешанное с рыбным супом-пюре живописно размазалось по стене. На столе стояла разорванная какой-то неведомой силой на уродливые пластины супница.

6. Убежище

Михаил Патрушев был, вне сомнения, мертв.

И смерть его была самой настоящей, такой, какой я никогда ее не видел. Я вообще никогда не видел действительно мертвых людей вживую. Исключая Ленина, но там уже и не осталось ничего человеческого – так, каркас, на который натянута личина почившего вождя мирового пролетариата.

Это была настоящая смерть. Реальная, не то, что мы видим по телевизору или читаем в книжках. Уход жизни из организма, разрушение мозга, простое и незатейливое преждевременное завершение биологического цикла жизни. Что он почувствовал в этот момент?

В моем супе, на дне металлической супницы скрывался заряд, только и ждавший того момента, когда я соберусь испробовать ресторанную стряпню. Направленный взрыв, чудовищная улыбка дьявола, десятки маленьких винтиков, гвоздиков, иного поражающего элемента – все это с невероятной скоростью врезалось бы в мою голову, если бы этот неприятный легкомысленный человек не узнал во мне своего бывшего сокурсника. И это я бы сейчас развалился на мягком, обитом велюром, стуле, мои осколки черепа разлетелись бы по помещению. Моя жизнь, МОЯ, была бы окончена, и никто бы не вспомнил через пару лет о том, что был на свете Дмитрий Квятковский, неплохой журналист, попавший в такую сомнительную ситуацию.

Писателя Патрушева не будут хоронить всей Москвой. Его праху нет места в кремлевском колумбарии. Я даже сомневаюсь, что на прощание с ним придет много народу. Максимум, что он получит перед погребением – это повальную грусть в социальных сетях и, если повезет, пару попыток суицида среди фанаток.

Я бы получил и того меньше.

Я живо представил себе покосившийся, окрашенный облупившейся краской, заборчик, запорошенную снегом гранитную плиту. Сюда никто и никогда не принесет конфет, не поставит рюмку водки. Проходят годы, из неприметного холмика прорастает буйная зелень, тянется к солнцу маленькая, но крепкая елочка. Полвека тишины и покоя – и вот исчезнет последнее доказательство того, что Был такой человек на земле, друзья называли его Димой, он любил концептуальный театр и когда не работает будильник.

И мне так не захотелось умирать, что хоть волком вой. Прямо ужас пробрал од одной мысли, что на месте писаки Патрушева должен был быть я. Что только счастливый случай уберег меня от конца этой истории. И конечно же, те, кто стоит за всем этим, не остановятся на достигнутом: опасность вовсе не миновала, а лишь только отступила, позволяя мне подготовиться перед следующим боем.

Кто стоит за всем этим? Ясное дело, Ипатьев и Минюк, больше некому. Отпустили птичку из клетки, одарив деньгами – широкий жест палача, давшего жертве перед смертью развлечься. А чтобы я не ломанулся, почувствовать неестественную щедрость, в полицию, благо, информации у меня на них хватит, они разыграли эту сценку с началом расследования.

Рейдерский захват «Золотого копыта» был сработан без единого прокола, даже я своими неумелыми действиями не смог навредить системе изнутри. Полиция не стала вмешиваться во внутренние дела крупного холдинга, а развернувшаяся в Пони-доле боевая операция с участием бойцов вневедомственной охраны была названа «показательным выступлением» для привлечения новых клиентов. Никто в это не верил, в интернете, на специализированных форумах, доморощенные эксперты наперебой обсуждали коррумпированную власть и хитрых ворюг, умудрившихся подмять под себя мало того что крупнейший в России ювелирный бизнес, так еще и одно из величайших по денежному обороту пони-предприятий.

Наклевывался скандал на расовой почве, последствием которого могло стать большое разбирательство и немалые сроки для участников силовой смены совета директоров. По-человечески можно понять гада Минюка, решившего убрать лишние хвосты.

Точнее, хвост.

И кто еще занялся бы этим делом, если бы не мастер на все руки старина Ипатьев? Может, не своими руками он макал бомбу в суп, но, с его-то связями, найти такого человека (в котором, наверное, должны соединяться воедино таланты кулинара и бомбиста) не составляло проблем.

Склонившись над унитазом, я закрыл глаза, и передо мной предстало лицо ухмыляющегося Ипатьева. В моем воображении он почему-то держал у лица огромный охотничий нож. От этого стало еще гаже.

В желудке стало пусто как на Луне, слабость не позволяла мне твердо стоять на ногах. Неприятная горечь во рту душила и не давала вздохнуть полной грудью. Держась одной рукой за стену, я вышел из кабинки, развязал бабочку и расстегнул ворот рубашки.

Нужно валить. Для начала – из ресторана. В идеале – из Москвы, и схорониться где-нибудь у черта на рогах. Красноярск, Бийск, Биробиджан, да хоть в безымянной деревеньке в центре Чукотки.

Но сначала нужно покинуть эту клоаку.

В зале все еще стояла истерия, кричали женщины, их спутники смачно, по тюремному, матерились. Полиции и скорой еще не было, но они могли явиться в любую минуту, и тогда меня уже точно не выпустят.

Выход через главную дверь для меня закрыт. Во-первых, потому что драпающего молодчика в помятом состоянии наверняка кто-то запомнит. А во-вторых, на выходе из туалета все еще можно было наблюдать останки моего сокурсника. Не могу ручаться, что во мне не осталось еще немножко обеда в желудке.

Если нет двери, выходят в окно. Если окна нет – его прорубают.

Но окно в туалете было. Небольшое, почти под самым потолком. Если очень хотеть, можно покинуть помещение через него.

Искать ступеньку для своего акробатического трюка не пришлось и минуты – просто подцепил стоявшую у раковины блестящую урну. Перевернул ее, отшвырнул вывалившийся мусор.

Под моим весом тонкое алюминиевое дно заметно прогнулось, но выдержало. Я открыл окно пошире, вцепился пальцами в пластиковую раму, подтянулся.

Вываливаться по ту сторону стены пришлось головой вниз, крякнув от неожиданности. Быстрое падение лаковыми ботинками кверху, удар о мягкий целлофановый пакет с чем-то вонючим внутри.

Помойка. Прямо под окном. Классика жанра. Зато не сломал шею.

Оперативно выбрался из отходов, стряхнул с пиджака картофельные очистки. Прижавшись к стене, я достал из кармана телефон и бумажник.

Куда деваться? Как и задумывал, валить на другой конец страны? Или отсидеться пару дней в городе и идти в полицию с повинной…

Все деньги, за исключением мелочевки, лежали на банковской карте, а пользоваться ей теперь нельзя – по покупкам меня можно будет отследить, тем более, у Минюка есть все реквизиты. Дальняя поездка отпадает.

Если же оставаться, то куда идти? Время уже позднее, и мне вовсе не улыбается бродить по ночной Москве. Ночлег стоит дорого.

Поехать к Жене? Нет, если недоброжелатели смогли вычислить, в каком ресторане я собираюсь поужинать сегодня вечером, то контакты близких друзей у них и подавно есть. Приехать к ним домой – значит, обречь и себя, и, возможно, их, на верную гибель. Пока я не показываю носа – их не тронут, кому нужна лишняя мокруха, когда уже висит один неучтенный в смете труп.

Скверно.

Достав из бумажника россыпь визиток, я начал отделять зерна от плевел.

Кто-то мог принять меня на ночлег, кто-то не переносил меня на дух. Среди всего прочего, тут же была и визитка Ипатьева.

Белый элегантный кусочек бумаги, нет ни имени, ни отчества. «Ипатьев. Экономические вопросы», номер и, я был удивлен, домашний адрес. Он принимал на дому? Не боялся, что в один прекрасный день его хлопнут за чашечкой чая?

Ладно, отложим странное поведение этой сволочи на потом. По хорошему, надо наведаться к нему и начистить морду лица.

Продолжаю перебирать визитки. Нет, этот не примет. А этому я денег должен. А этот недавно женился. Кроме всего прочего здесь есть и сложенная вчетверо салфетка.

Маша. Ее номер. Сомневался, что когда-нибудь позвоню, наше знакомство было таким неопрятным.

А вдруг мой звонок подвергнет ее опасности? Или хуже, она меня пошлет.

Выбирая из двух вариантов: гнить на улице, ожидая пулю в затылок или попытаться все объяснить поняше – я, конечно же, выбираю пулю. Потому что… потому что неудобно.

Вот что говорит мне гордость. Но слушать ее в положении, когда из-за меня только что убили человека, я не намерен.

И хотя меня не покидала обоснованная тревога, что Маша окажется из-за меня в опасности, я все равно, с трудом, набрал трясущимися пальцами ее номер.

Со стороны проспекта вспыхнули огни полицейской сирены, я ушел глубже в проулок. Я смогу выйти с той стороны квартала.

Гудки прекратились, трубка тихо вздохнула, и я услышал ее восхитительный голос:

— Алло?

— Маша. Это Дима Квятковский, мы познакомились в театре недели две назад…

— Дима, я рада тебя слышать! Что-то случилось?

Ее голос приобрел взволнованные нотки.

— Если честно, то да… Я не могу все рассказать по телефону, это приватный разговор.

— Ты, — Маша осеклась – Хочешь встретиться?

«Это свидание» — у меня в голове мелькнула совсем неуместная мысль, от нее по душе растеклась теплота.

— Я бы не отказался. Это не будет казаться неприличным, если я попрошусь к тебе на ночлег? Если честно, мне некуда больше пойти. Я все объясню. Даю слово.

Поняша думала. Я понимаю ее: какой-то неизвестный молодой оборванец, которого на ее глазах чуть не избили до полусмерти, звонит после двухнедельного отсутствия и просится переночевать. Он вполне может тихо обнести квартиру.

Наконец, она снизошла:

— Хорошо, Дим. Кудринская площадь, дом один. Главный подъезд, я буду ждать тебя в вестибюле.

Я скрыл свое удивление под маской благодарности и быстро сложил трубку.

Сталинская высотка с видом на Московский зоопарк. Машины родители настолько состоятельны, что меня загрызла клокочущая тоска.

Ну, я хотя бы в костюме, это должно скрасить мое появление.

Пройдя комплекс домов насквозь, я оказался на Покровке. Проезжавший у самого бордюра троллейбус любезно принял меня на свою подножку, и я, можно сказать, покатился в сторону «Баррикадной» с ветерком.

*
Подумать только, в этом многоквартирном дворце живут совершенно обычные люди и пони. У них нет дара предвидения, они не владеют пирокинезом. Зато они успешно компенсируют это деньгами.

Деньги – пшик. Приятное дополнение к и без того щедрому подарку судьбы – жизни. Дополнительный пакет услуг, и каждый сам для себя решит: нужны ли ему миллионы и готов ли он ради них на тяжкий труд и гнусное предательство, если понадобится.

Именно такие мысли навевала на меня эта огромная симметричная глыба – сталинская высотка на Кудринке, огромная, кремово-белая, с могучим шпилем, разрезающим московское небо напополам.

Я стоял рядом с ней, такой маленький и беззащитный. Высотка, как дракон, выжидающе смотрела на меня тысячами светящихся окон: вдруг я все-таки решусь войти в ее нутро…

А вот возьму и решусь! Где тут самый-пресамый главный подъезд?

Даже двери в этом доме отдавали болезненной гигантомахией: раза в два выше среднего человеческого роста, сделанные из благородных пород дерева, закованного в медные доспехи.

При всем этом – нет домофона. Действительно, кому он нужен, когда у большинства жителей дома на квартире охранная система лучше, чем в Форт-Ноксе.

Я с трудом отворил входную дверь и протиснулся в подъезд. Если это вообще можно назвать таким приземленным словом.

Огромный холл наглядно показывал, что строили на совесть, и есть еще порох в пороховницах. Вездесущий гранит покрывал и стены, и потолок, ботинки ступили на ворсистый красный ковер.

Тут, в отличие от моей квартиры, убирались не реже раза в день.

Массивный стол, за которым планировалось коротать время консьержу, пустовал. Это решало массу проблем с объяснением, какого черта я тут делаю.

Увидев Машу, я приподнял руку в приветствии и смущенно улыбнулся.

Кобылка стояла у решетчатого лифта и выглядела чересчур по-домашнему. Длинная грива была собрана в хвост, ресницы не были настолько пышными (кажется, кто-то перед выходом в свет долго и мучительно изводит тушь), но глаза... Глаза оставались такими же, какими они отпечатались в моей памяти. Огромные, ну просто неописуемых размеров глазищи, смотревшие на меня с тревогой.

— Дима, — прошептала Маша – что с вами? Вы словно с кровавого бала…

Справа от лифта стояло древнее, как кости австралопитека, потемневшее зеркало. Мне было ужасно страшно смотреть на свое отражение, и мои опасения подтвердились: выглядел я зверски. Лицо приобрело зеленоватый, как у кустика, оттенок, прическа только с очень большим уважением могла называться «вороньим гнездом», глаза красные. Мятый деловой костюм.

Я напомнил Маше, что мы, кажется уже обоюдно перешли на «ты», да и неплохо было бы не маячить здесь и подняться в квартиру, где гостя нужно будет напоить чаем или чем-то очень крепким и убойным.

— Ты прав. Все расскажешь потом, когда будешь уверен, что привел в порядок и себя, и мысли.

О, не сомневайся, как только я почувствую себя в безопасности, я не заткнусь ни на минуту.

Лифт исправно, хотя и со старческими скрипами, доставил нас на седьмой этаж главного корпуса, Маша провела меня через еще один холл налево. Нажала копытцем на ножную педаль и гостеприимно пропустила меня в дом.

Ну или в хоромы, с какой стороны посмотреть.

Контраст сталинского ампира и напускной дореволюционной роскоши. Стены в прихожей были поклеены (если так вообще можно сказать) шелковыми флоренскими обоями. Комод, скорее всего, был старше моей бабушки.

— Маш, у тебя дома европейские или азиатские обычаи в ходу?

— В смысле?

— Мне разуваться?

— Эм… Как хочешь. Но тапочек у меня нет. У нас редко бывают гости, тем более такие, кто их носит.

Чтобы там не говорили по телевизору, мол, интеграция пришлых элементов прошла успешно, пропасть между пони и человечеством оставалась роковой. Мы чужды им, они – нам, и в ближайшие сто лет это стереотипное мышление точно не будет побеждено.

Хозяйка проводит оперативную экскурсию по дому, выдает мне расположения санузла, а сама отправляется на кухню ставить чайник.

*
Я рассказал Маше почти все. О том, как попал в рабство к Минюку, как совершил побег из офиса крупной корпорации. О том, как пару часов назад в ресторане на Чистых прудах погиб по случайности Патрушев.

И хотя рассказ получился скомканным, часто прерываемым громким прихлебыванием чая и многозначительными «Вооооот» с моей стороны, общая картина ситуации была составлена в полной мере.

— Я дал деру. И позвонил тебе. На этом, выходит, все.

Убрав руки с кружки, я примерно положил их на стол, ожидая реакции поняши.

За все время, прошедшее с моего рассказа, я ни разу не видел, чтобы она моргала. Просто уставилась на меня, иногда отпивая чай из миниатюрной чашки. Сейчас, угрюмо опустив мордочку, она разглядывала фактуру стола:

— Тебе нужно в полицию. Рассказать все, что ты знаешь.

— У меня нет ни единого доказательства, по хорошему. А если полиция куплена, то они даже не станут разбираться, а сразу отправят меня на этап. Сомневаюсь, что я доберусь до места отбывания наказания живым…

— Не говори так! – Маша всхлипнула и, чтобы я не увидел, что она расстроилась, приложилась к чашке – Все будет хорошо!

— Я сам очень на это надеюсь.

Нужно было сменить тему для беседы, иначе мы дойдем до истерики. И еще большой вопрос, кто ворвется первым…

— Маша, а можно тебя спросить кое о чем?

— Да.

— Почему тебя назвали человеческим именем?

— А почему тебя назвали человеческим именем, а?

— Не бузи. Я вовсе не это имел ввиду. Просто у вашего народа не принято называть жеребят нашими именами. Гордость и традиции.

Маша не стала на меня обижаться за такой бестактный вопрос.

— Я родилась в девяносто четвертом. В районе компактного проживания пони.

— Свердловчанка?

— Нет. Реж, это полтора часа на электропоезде на северо-восток. Роды начались внезапно и шли очень тяжело. Маму нельзя было транспортировать, поэтому из города приехала врачебная бригада. Меня назвали в честь акушерки, которая меня принимала. Ты знаешь, что творилось в РКПП в те времена?

— Я был еще маленький.

— В Свердловской области жили все российские пони. Область ограждена колючей проволокой. Никому не давали гражданства. Из людей только ученые, врачи и армия с милицией…

— Компакт ведь расформировали почти сразу как Союз развалился.

— Да, так и было. На бумаге. Мы были свободны и даже могли путешествовать по миру, как люди. Но получить паспорт, когда у тебя в заявлении стоял свердловский штемпель – практически нереально. Мы смогли вырваться оттуда только в девяносто седьмом.

Я понимающе кивнул, протянул руку через стул и положил ее на ее копытце. Маша вздрогнула, но ножку не убрала.

Никакой романтики, я просто боялся, что поняша заплачет от нахлынувших на нее ужасных воспоминаний. Тоже мне, тактичный журналист, не мог оставить такой скользкий вопрос при себе?

— В девяносто седьмом папа смог достать себе и маме паспорта, и мы уехали. Сначала в Пермь, потом в Казань. А потом, когда папа открыл дело, мы с ним приехали сюда. Мамы с нами, увы, уже не было. Она плохо переносила дорогу. Врачи говорили, что у нее Гибралтарский синдром…

Я невольно поежился. Гибралтарский синдром – штука серьезная, воспетая в горьких стихах и жестоких документальных фильмах. Около тридцати процентов попавших в наш мир пони подхватывали его, что, по началу, означало для них верную гибель. Наш мир не такой ярки и гостеприимный как их, социализироваться здесь – целое испытание. Не говоря уже о том, что там, в другом мире, у многих остались семьи, близкие друзья и родной дом.

— …Но она была сильной. И папа был сильным, и меня они пытались воспитать такой же. Я, — у Маши на глазах все-таки засветились в луче лампы виноградины слез – скучаю по маме. Очень-очень скучаю.

— Жизнь – она такая, Маша. Поскальзываемся, падаем, теряем родных и близких. Проза – и ничего более. Просто не надо забывать о том, что у каждого из нас есть цель, к которой мы стремимся через все эти преграды.

— Неужели эта цель есть у каждого?

— Однозначно есть. Стоит только поискать. Вот моя, к примеру, цель на сегодня – покончить со всем этим, прийти домой, убраться там и пригласить тебя на чай с пирожными. Отдать долг, ведь ты не оставила меня, беспризорника, коротать последние деньки на улице.

— Ты, никак, собрался умирать?

— Посмотрим по обстоятельствам, ладно?

Мы еще немного посидели на кухне, погоняли чаи. Я рассказал Маше о своей жизни: о том, как сбегал с уроков в ярославской гимназии, как курили за гаражами, как поступил с горем пополам в РУДН на свежую тогда кафедру пониведения. Рассказал о Чехове и о Вихлянцеве. Все рассказал.

Как будто это все было мне и Маше интересно…

7. Побег Валета

Тонким льдом подернулась Москва-река, и каждый метр, пройденный теплоходом, сопровождается мерным хрустом. Отовсюду, похоже, идет удушливый столичный пар с запахами нечистот, но это вовсе не так страшно, как принято полагать. При должном желании, его можно совершенно не замечать.

Москва мертвенно чиста: ни единой машины. Ни единого фонаря. Луна светит аккурат через рубиновую звезду на Спасской башне, и все вокруг покрывается малиновым маревом.

Не знаю, куда мы плывем, и ждет ли нас в финале скрипучий трап, да и какая разница! Я чувствую себя в полнейшей безопасности, будто в случае крушения лишь промочу немного ботинки. Мне не жарко и не холодно. Мне – никак. И это мне нравится.

Я не задумываюсь о происходящем, и даже не подозреваю, что все вокруг совершенно нереалистично. Другие цвета, другие запахи.

Я облокотился на сетчатую ограду, и улыбаюсь. В правой руке, откуда не возьмись, появляется светящийся бокал шампанского.

— Ну, за тех, кто в море! – предлагаю я тост.

Рядом со мной стоит девушка. Она невероятно красива, и я, похоже, влюблен. Я не спрашивал ее имени, но отчего-то знаю его. Просто знаю и все тут, без всяких подробностей.

У нее большие, по-детски наивные глаза и совершенно непослушные волосы. Тонкие пальчики в белых перчатках нежно и как-то особенно трогательно ложатся на перила, словно она играет на рояле незамысловатую и прекрасную оттого мелодию, которую никто больше не слышит.

Я очень боюсь за нее. Она – еще совсем ребенок и не может ничего противопоставить этому миру. Не могу, конечно же, этого сделать и я, но мой энтузиазм с лихвой перекрывает дилетантский подход. Я хочу быть рядом просто чтобы точно знать: с ней, такой хрупкой и волшебной, не случится ничего плохого. И пока топчу эту землю, я готов ради нее на все, и не остановят меня ни библейские истины, ни свод современных законов.

— А куда мы плывем? – спрашивает она милым сердцу шепотом.

— Не знаю. Должно быть, куда-то, где тепло и еще не наступила зима?

«Я король Калифорнии!»

— Нет-нет, я люблю зиму! Неужели снег не прекрасен! Давай лучше просто туда, где сейчас хорошо.

Я снимаю с крючка капитанскую фуражку и аккуратно водружаю ее на голову своей спутницы.

— Правьте курс, миледи.

Она улыбается и прикладывает палец к щеке, изображая на личике гримасу серьезного выбора.

— Таммерфорс.

— Тогда нам дорога на север! Полный вперед, подбросить угля, и очень надеюсь, что на борту все еще остался кофе!

С этими словами, я схватил своего капитана за талию, и, приподняв легкую, как пушинку, девушку, закружил ее в быстром танце по палубе. Она заливисто смеялась, я громко декламировал белые стихи, и все это было настолько прекрасно, настолько не по-настоящему, что в сердце, на миг, подняла голову пришибленная тоска.

Я почувствовал тепло ее рук через кожаные перчатки, которые легли на мои виски. Прижав неземное создание к себе, словно ребенок любимую игрушку, я жадно сцепился с ней взглядом, пытаясь построить между нами, такими, может, и близкими, но разобщенными, мост. Я опустил ее на землю, и, когда я услышал, как каблуки ее сапожек стукнулись о металл, она вся как-то подалась в мою сторону. Мы чуть не столкнулись носами, и, кажется, случилось. Я зажмурился, как первоклассник, которого чмокнули в щеку за донесенный до подъезда портфель, почувствовал приторный вкус гигиенической помады на ее губах. Чтобы дотянуться до меня, ей пришлось приподняться на цыпочки.

Мы все плыли и плыли, мимо Кремля, в далекий давно сменивший имя Таммерфорс. И я был счастлив.

И так до тех пор, когда с неба не раздался самый страшный звук, который только можно было бы представить – ворчливый голос дверного звонка…

*
Кто-то настойчиво бил по кнопке звонка со стороны лестничной клетки. Вскочив, я, пораженный громом, заметался по комнате, любезно предоставленной мне для ночлега, натыкаясь в темноте на разномастные предметы интерьера, в поисках выключателя.

Свет озарил маленькую, но богато обставленную комнату. Здесь все напоминало о викторианской Англии – строгий стиль, хорошее дерево, высокий трельяж и, словно насмешка над дизайнером, широкая плазма во всю стену, на месте, где куда уместнее была бы картина прерафаэлитов.

Только чудом не расколотил стоящую на высоком постаменте вазу с белыми лилиями.

На часах без пятнадцати четыре утра – не самое подходящее время для почтальона. И разносчика пиццы. Да и для родственников из Нижнего Волочка. А значит – будет драка. А возможно, и поножовщина.

Нет, ну согласитесь, часто ли по ночам к вам просто так вваливаются люди, которые не пытаются вас ограбить или убить? К тому же, я стал чересчур мнительным за последний день, и не удивительно, что воспринял это на свой счет.

Наспех одевшись, я прихватил с электрического камина золоченый подсвечник. Не то чтобы он был тяжелый, но, если постараться, можно вывести кого-нибудь из строя.

А так как человек, открывающий дверь с подсвечником в руке, при том, что в стране ГОЭЛРО было уже почти сто лет назад, выглядит по крайней мере странно, я засунул его в рукав пиджака. Получилось неудобно, да и на высокий уровень маскировки это мало походило, но лучше чем ничего, верно?

Я слышал, как в прихожей Маша стучит копытцами к двери, и поспешил ее остановить. Сделав страшные глаза, я приказал ей не делать поспешных действий и первым подошел к железной двери.

Глазок в квартирах пони располагается куда ниже, так что пришлось сложиться буквой зю, чтобы посмотреть, кого же это занесла нелегкая.

Как камень с плеч свалился, когда по ту сторону я не увидел ни бравых людей в форме, ни толпы в черных кожаных куртках. Заместо них, там стоял один единственный, тщедушный, но вполне элегантно одетый пони.

Конечно, всегда оставалась вероятность того, что эти самые толпы людей с оружием прячутся за углом, поэтому я велел Маше опознать незнакомого посетителя.

— Ой, да это же папа! – она смерила меня взглядом, будто пытаясь понять, можно ли меня где-то спрятать. Естественно, будь я отцом, я бы очень нелицеприятно отнесся к молодому человеку, который ночью оказывается в одной квартире с моей дочерью, скорее всего единственной и любимой. Не убил бы, естественно, но разъяснительная беседа растянулась бы до утра.

Много чая спустя, я бы задавил юного Ромео авторитетом и мы бы разошлись. Мне приятно думать, что все пройдет именно так.

Извините, отвлекся.

Прятаться в шкаф я наотрез отказался. Что мы, взрослые существа, не сможем поговорить по душам, верно?

— Все будет ровненько, обещаю. Открывай и ничего не бойся. Как отца зовут?

— Стэйл. Стэйл Бискит.

— Это что же, выходит, у тебя в графе «Фамилия» в паспорте…

— Не время!

Я натянул на невыспавшуюся рожу некое подобие улыбки, попытался вспомнить нехитрые психологические приемчики, способные успокоить родителя.

Маша, повозившись с замками, открывает дверь.

— Папа, что случилось? Ты бы мог хотя бы позвонить.

Кобылка неумело оправдывает мое присутствие, и я, дабы ей помочь, хотел было взять все в свои руки:

— Мистер Бискит, доброй ночи. Меня зовут.

— Без разницы.

Я даже не успел удивиться его чудовищному акценту. Такое, знаете ли, даже у пришлых первой волны редко наблюдаешь. Я бы непременно изучил этот интересный аспект его речи поподробнее, если бы немолодой уже пони не проявил нетипичную прыть, и, обрушившись на меня всем телом, мощно двинул мне головой под дых. Да так, что я потерял связь с землей и рухнул головой на дорогой штучный паркет.

— Ой, — только и мог сказать я, беспомощно лупая глазами.

Один-ноль. Я никому и никогда не расскажу, с какой простотой меня уделал старый карликовый конь. Это за гранью понимания.

— Дима, — послышался звенящий Машин голосок и ее испуганная мордочка нависла надо мной, закрывая люстру. При этом, вокруг ее неровной сбитой прически образовался необычный ореол, который можно было сравнить разве что с нимбом – Ты цел?

— Еще не знаю…

Как часто бывает, сон, которого ты не помнишь, всплывает в памяти в самый неподходящий момент. Я внезапно понял, что точно знаю, как бы выглядела бы Маша, будь она человеком.

— Мария, ступай в свою комнату. Это последняя капля, завтра ты переезжаешь назад, отдельная квартира для тебя – роскошь совершенно лишняя.

— Папа, что происходит!

Оперевшись на локти, я подполз к стене и припал к ней. Затылок пульсировал, в глазах все мигало.

— Марш в свою комнату, и не показывай оттуда носа! – Бискит не на шутку вскипел, гаркнул на дочь, и она покорно, в последний раз обменявшись со мной взглядами, отправилась восвояси.

— Собственная дочь, — говоря сам с собой, Стэйл Бискит наворачивал круги по прихожей и меня упорно игнорировал – Хотела пригреть у себя на груди эту мразь…

— Я бы попросил.

— И ты тоже хорош, мальчишка! Как ты вообще вышел на нас. Признайся: кто выдал тебе информацию? Селезнев, Иуда… Ты сам бы до этого никогда не догадался.

Я хотел встать, но Бискит громкой топнул копытом и я, вздрогнув, съехал обратно.

— Решил меня оставить без последней сумки. Без последнего рубля… Сволочь. Не ожидал такой наглости, что ты после всего что сделал, просто заявишься домой к моей дочери.

— Не понимаю.

— Как же все-таки хорошо, что мне вовремя позвонили, и ты не успел сделать с ней ничего плохого. Наконец-то, эта катавасия закончится.

— Да что вы несете!

— Слушай меня! – Бискит, наступив мне на грудь, заорал прямо мне в лицо. Я почувствовал неприятный запах из его рта – Ты не представляешь, что ты развязал, сопляк! Ты представляешь, кто стоит за той шарагой, которую ты пытался подмять? Да мы тебя сгноим. Пойдешь по этапу в столыпинском вагоне! Будешь где-нибудь в Норильске лес валить или шить пуховики. И мы сделаем все, понимаешь, все, чтобы ты не выбрался оттуда живым! Вот, видишь! – пони вволок в квартиру дипломат, и, вытянув за веревочку документ, бросил его на колени. Даже раскрывать его не требовалось, чтобы понять: моими тривиальными проблемами занимается не простая налоговая, а чинные и обстоятельные федералы.

— Вы что, из ФСБ? И ювелирка тоже та была ваша?

— Ты слишком тупой даже для шестерки! В этой стране нельзя просто так владеть крупным бизнесом с мировым именем. У меня там доля, как и почти всех наших у власти. Отлично подходит для некоторых операций с наличностью.

Оффшоры не в моде?

— Признаюсь, несказанная удача то, что ты каким-то образом оказался тут. Провидение – и то благоволит мне. С Машей я поговорю, надеюсь, она хотя бы теперь перестанет пытаться найти новые знакомства среди вашего грязного рода.

Бискит тряхнул головой, видимо, включая гарнитуру, и вызвал снизу Ковалева. Телохранителя, или что-то вроде того. Достойный олигарха бронешкафчик, в дорогом костюме (дороже моего, без сомнений), стрижка – полубокс. Человек.

— Как тебя зовут?

— Дима.

— Я так чувствую, Дима, где находятся документы, ты не знаешь…

— Без малейшего понятия.

Бискит печально улыбнулся. Внезапная смена эмоций на его морде вызвала у меня приступ паники.

— Тогда и вопрос можно считать закрытым. Семен, свезите эту шестерку на Петровку, скажите, у нас появилась ниточка. Будет по дороге бузить – хлебалом о бордюр. Все, выполняй.

Итак, даже не попрощавшись, Бискит отправился в комнату, куда сослал Машу, а охранник, огромной лапищей схватив меня за расстегнутый пиджак, потащил к выходу. Я пытался извернуться, дабы увидеть кобылку в полуоткрытую дверь, но фигура ее отца заслоняла проем, и только его громкий басовитый крик провожал меня, пока я послушно шкандыбал по потертым лестницам перед Семеном.

— Что бы сказала мать, если бы была жива! Ты совершенно не думаешь ни о чем. Я надеялся, что ты повзрослеешь, что из тебя выйдет вся эта подростковая дурь!

Кажется, это все. Самый нелепый рояль в кустах, который мог случиться в моей жизни. Сумбурный диалог со Стэйлом приоткрыл мне глаза на случившееся.

Рейдерский захват «Копыта» оказался вовсе не таким простым делом, как предполагал безвестный человек, близкий к Кремлю, и решивший найти в цепочке своих подчиненных и наемников самую замшелую, самую паршивую овцу. Которой оказался я. Кто же знал, что пони-фирма, также как и многие другие крупные российские предприятия, адаптировались к специфике отечественного бизнеса. Откаты, взятки, крыша, ФСБ в совете директоров. Естественно, об этом не писали газеты – кто же будет понимать бучу, когда она в первую очередь накроет именно тебя.

Они ищут документы. Ищут, как мне кажется, слишком долго и без интереса. Конечно, что им вся эта кипа бумажек – они вполне могут нарисовать новую, и симулируя бурную деятельность, они просто копают под авторов махинации. Дабы покарать и вообще продемонстрировать, чем заканчиваются подобные авантюры.

Когда сталкивается машины организованной преступности и властолюбивой крыши – начинаются карательные акции.

— Что с рукой? – пробурчал конвоир.

— Перелом локтевого сустава. Шина.

Ужасно неправдоподобные враки. Если он полезет меня обыскивать – это же будет катастрофа.

Подсвечник все еще оставался у меня в рукаве, и я пытался смоделировать ситуацию, при которой я смог бы избавиться от этого парня. Можно было огреть его прямо сейчас и дать деру. Он, видимо, служил, и реакция у него должна быть будь здоров. Отоварит – мало не покажется.

А вот если ему врезать, когда мы будем в машине? Сконцентрировавшись на дороге, он даст мне некоторую фору. Дернуть ручник, и пока он будет вытягивать машину из заноса, дать оглоблей. Правда, есть шанс остаться в машине с переломанными после такого экстремального вождения ребрами.

И главное – надеюсь, у машины не дежурят еще парочка таких же отмороженных. Тогда точно можно здороваться с нарами.

У меня даже не было мысли о том, что самый гуманный суд в мире может помочь мне в этом деле. Полагаться только на себя – девиз любого молодого журналиста, катящегося в желтизну.

Мы вышли на улицу, Семен оперативно разблокировал двери двести двенадцатого Мерса и благоразумно посадил меня на переднее место пассажира. Черт его знает, что я могу учудить сзади, к примеру, попытаться придушить своего противника.

Меня, как ребенка, пристегнули, заблокировали дверь и даже не стали завязывать руки, чему поспособствовало то, что я наигранно помучался с неразгибающейся правой лапой. Вообще, я укрепился во мнении, что охранник Бискита невероятно хочет спать и просто хочет поскорее от меня избавиться.

Когда мы отъезжали, я до последнего пытался определить, где же окна той квартиры, в которой я сегодня искал себе ночлег. Мне было очень жалко себя, в первую очередь, и Машу, которой сегодня придется ой как несладко. Я принял решение, что когда все это закончится, обязательно подарю ей цветы и извинюсь за все те беспорядки, которые натворил в ее жизни. И сосредоточился на деле.

Охранник проигнорировал поворот на Красной Пресне и ушел глубже, по Конюшковской, что придало мне дополнительного энтузиазма. Он, видимо, не очень хорошо чувствует габариты дорогого автомобиля и не рискнул выходить на Садовое кольцо с такой крупной улицы, даже ночью. А значит, он выйдет на нее через мирный и пустой переулок далее.

— Тебя Семен зовут?

— А тебе какое дело?

— Да так, ничего. Просто решил поддержать беседу.

— Помолчи, ладно?

— Хорошо. А коробка – автомат?

— Заткнись, а! Хочешь, чтобы я тебе зубы сосчитал?

— Ладно-ладно. Хорошо.

Какие мы нервные.

— А закурить есть? – бросил я еще один пробный шар.

— Не курю.

— А, ну это правильно.

Проехав метров четыреста, хвала небесам, Семен включил поворотник и аккуратненько завел машину в переулок.

Все, дело было за малым. Я весь мысленно подобрался, вдохнул побольше воздуха и унял обезумевшее сердце.

— Стой, мать твою, остановись немедленно! Черт возьми, это катастрофа, натуральная катастрофа. Дерьмо собачье, да тормози ты!!!

Ковалев, что удивительно для такого крупного, и, наверное, смелого человека, за рулем и правда был подобен хельсинскому паникеру. Сняв ногу с педали газа, он втопил тормоз, и мы резко остановились.

-Да что такое! Говори немедленно, пока я тебе не всыпал по первое число!

— Фух, какой ужас. Я забыл в квартире мобильник. Мне должны были сегодня позвонить. Может, вернемся?

— Все, мое терпение лопнуло, выходи, коз…

— Сеня, извини.

Выкинув в его сторону правую руку, я огрел его по макушке спрятанным подсвечником. Голова оказалась на удивление крепкой, но цель была достигнута. Я вцепился руками в голову охранника, и пока тот, скосив глаза, определял откуда прилетело, познакомил его нос с рулевым колесом.

Крякнул клаксон, на руле остались следы крови. Продолжая наносить конвоиру несильные удары, я отстегнул его ремень безопасности, и, открыв дверь, поднул его на выход. Ковалев, держась за кровоточащий нос, вывалился из машины, и я занял его место.

— Я верну, честно! Бискиту привет!

Пересев на место водителя, я вспомнил те нехитрые навыки, которым обучался в автошколе. Права я сдавать так и не пошел, но надо быть непроходимым тупицей, чтобы запутаться в двух педалях автомата.

Машина сорвалась с места, я вышел на полупустое кольцо. В крови бурлил адреналин, и это стимулировало похлеще кофеина.

Финансовые махинации, экономические преступления, подделка документов, сокрытие преступления, нанесение гражданину РФ телесных повреждений и угон автомобиля.

А, ладно, все равно же оправдываться.

Я твердо для себя уяснил, что мне кровь из носу нужно добыть те злополучные документы. Где они – поди разбери. Хотя, кажется, я знаю в какую сторону копать.

Все-таки, дурак Ипатьев, что оставляет на своей визитке контактный адрес.

8. Дом Ипатьева

Спешу проинформировать, что в заметках к рассказу, в оглавлении, теперь можно найти небольшую, но, на мой взгляд, интересную штуку...
Я не могу в красках описать персонажей своего рассказа. Мне не хватит ни подвешенного языка, ни воли, ни психологии.

Зато каждому персонажу теперь соответствует какая-то песня. Если вы не брезгуете русским роком,старьем и моим, весьма сомнительным, вкусом, возможно, вам это поможет постичь характер Димы Квятковского, Маши и Ипатьева.
Ну, а вдруг?

Уж за что точно можно любить рассказанные в детстве сказки – так это за попытку выстроить в ребенке чувство места. Определенно полезный в малом возрасте навык – знать, где должно случиться что-то нехорошее. Разум ребенка делит все на черное и белое, и потому, в том числе, зло не казалось всеобъемлющим и циничным. Оно было пугающим, вне сомнения, но жестко ограниченным рамками пространства. Мы все отлично знали, что самое подходящее место для свершения злодеяния – Избушка на курьих ножках, поэтому подсознательно, на радость родителям, остерегались мест с похожим интерьером.

Со временем, до любого ребенка доходило, что настоящее зло происходит не в избах на куриных культях, а в местах куда более приближенных к нашей реальности. В театрах, подворотнях, в военном бункере под Берлином, в общем, там, где хозяйничает не потусторонняя сила, а человек.

Наверное, именно в момент осознания того, что зло не берется из ниоткуда и не пропадает в никуда, что только человек виноват во всем том, что творится на голубых экранах телевизоров во время новостей, ребенок прощается с чарующим и предельно простым миром детства.

У самых же упрямых лоск и стиль нехорошего места остается в сознании на многие годы. Ипатьев не был исключением.

Этот странный человек вызывал противоречивые чувства. С одной стороны, от него веяло давно перекочевавшим из мира в кино образом благородного вора, попирателя богатых. С другой, мне трудно было при личной встрече удержаться от того, чтобы врезать Робину Гуду по переносице.

Но с чувством юмора все было у Ипатьева в порядке.

Большая Садовая, дом номер десять – закрепленный в русской истории, как обладатель самой нехорошей квартиры на свете. Воланд не ошибается в месте, где проводит свои мероприятия.

Снять офис в доме, где когда-то жил Булгаков – дорого и почетно, но, увы, тесно. Стены лестничной клетки здесь расписаны цитатами из романа и тушью.

Неофициальный музей – «Нехорошая лестница». Когда-то по этим ступеням поднимался на пятый этаж дома человек, подаривший миру «Мастера и Маргариту», «Дни Турбиных» и «Роковые яйца». Естественно, народная тропа не зарастает. При советской власти стены подъезда постоянно перекрашивали, погребая народные мысли под слоем зеленой масляной краски, в девяностые накатила волна безразличия, и стены, где молодые студенты, высунув от усердия кончик языка, выводили полюбившиеся цитаты и рисовали Бегемота, покрылись новой живописью – заветными тремя буквами и призывами купить по дешевке качественный спайс.

Совсем недавно мы попрощались с нулевыми, а вместе с ними ушли в небытие не самые лучшие дни лестницы. Наступили перемены. Стену больше не красят каждый раз, когда на ней появляется новая морда черного кота, расклейщики объявлений заимели какую-никакую совесть и обходят народный арт-объект стороной. Возможно, на примере этой стены, можно доказать, что жизнь все-таки стала лучше? Человечнее, что ли? Без изысков, но как-то более честно.

Водить машину оказалось задачей не самой простой. И хотя Садовое кольцо было свободным, немецкий дизель мерно урчал спереди, я чувствовал себя не в своей тарелке. Ну, посудите сами: зачем такому как я автомобиль? В Москве машина – скорее обуза и лишние траты. К тому же, студенчество вырабатывает опыт по беспрепятственному проникновению в метрополитен.

На светофоре я без зазрения совести пролетел на загоревшийся красный. В конце концов, хвост грешков, который тянется за моей задницей, увеличивается с каждым часом, и нарушение ПДД, пуская даже серьезное, я прощал себе без проблем. Была бы в зоне видимости полиция – я бы еще два раза подумал.

Миновав съезд на Малую Бронную, а значит, и Патриаршие пруды, я услышал, как с кормы воет сирена. Я сначала подумал, что это мою душу, а значит – погоня. Инстинктивно я ушел на правую полосу, и выдохнул, когда меня обогнала неотложка. На заметку: водя машину, нужно уделять больше внимания зеркалам. Для начала – их отрегулировать.

Въезд во внутренний двор десятого дома встретил отворенными настежь чугунными воротами. Да, безопасность превыше всего. Я жестко затормозил, и, подскочив на бордюре правым колесом, заехал в темный колодец.

Фары осветили высокие деревья и припаркованный в глубине двора автобус, стилизованный под трамвай. Золотая надпись «Аннушка» на морде прямо намекала на то, что кое-кто не уберег масло.

Я не стал изгаляться и парковать железку нормально – просто оставил в раскоряченном состоянии почти в самом центре двора, под развесистой кроной дуба. Разобрался в том, как заглушить мотор и вывалился на улицу. Закрывать угнанную машину и ставить ее на сигнализацию мне показалось кощунством и неуважением к хозяину.

Да, в визитке так и написано: «Экономические махинации Ипатьева. Круглосуточно. Дорого»

Адрес и приписка мелким шрифтом: «Приходите в любое время суток, если вам позволит совесть».

Позволит. Подъездная дверь, привет социализма, обладала редким на сегодняшний день кодовым замком. В детстве, путем нехитрых махинаций, такие открывались за минуту. Просто нажимаешь все кнопки по очереди, пока не выберешь три самые разболтанные. Требует сноровки и какой-никакой упертости.

Допустим, булгаковский подъезд открывался на комбинацию кнопок «Два-четыре-восемь».

На лестнице царил мрак, я полез в карман за телефоном, и, освещая себе дорогу монохромным экранчиком, начал восхождение на третий этаж. Спотыкаясь, я хватался за скользкие перила, шипел, но двигался дальше.

Как уже было сказано, наглость Ипатьева могла без каких-либо усилий ввести в ступор любого неподготовленного человека, поэтому я вовсе не удивился тому, что на двери его офиса (и квартиры заодно, настолько видимо он был привязан к своей работе) висела серьезная, советского образца, табличка:

«Ипатьев. Нотариальные услуги, работа с документами, отмыв денег».

Да ладно?

Нет, правда, так и написано. Я несколько раз провел телефоном по ламинированной поверхности, не веря своим глазам. Видимо, настолько абсурдное заявление просто не могло быть воспринято кем-то серьезно. Кроме тех, кто в теме.

— Сова, открывай! – кроме того, что я вдавил кнопку замка, так и для убедительности постучал ногой.

Я даже думал, что никто не откроет, но потом я услышал по ту сторону двери скрип половиц и открывание замка.

Ручка ушла вниз, и тонкая полоса света из квартиры прошила темноту. Я увидел лицо Ипатьева: седая щетина, тонкий нос, мешки под глазами и припухший рот.

— Квятковский?

— Впусти. Поговорить надо.

Ипатьев открыл рот, обнажив желтые зубы:

— Хорошо. Сейчас, подожди, разберусь с цепочкой…

— Серьезно?

— Конечно. Без базара.

Я как-то и не придал значения тому, что никакой цепочки на двери вовсе не было.

— Как здоровье, Дима?

— Сойдет. Затылок только болит.

— Упал неудачно.

Почти. Так ты меня впустишь или нет?

— Да-да, секундочку.

Его доброжелательный тон был очень подозрителен, и я думал, что он просто тянет время. Уже готовясь просто дернуть дверь что есть силы на себя, я почувствовал, как мне в живот уперлось что-то твердое.

Тупо опустил голову вниз, потом, словно болванчик, уставился на Ипатьева.

— Серьезно?

Пистолет был блестящий, красивый, и меньше всего походил на орудие убийства. Скорее на дорогую коллекционную игрушку.

— Ну а почему бы нет. Что ты мне можешь противопоставить?

По хорошему – ничего. Оружия у меня нет, а если бы и было, то пользоваться им я не умею. Школа не научила меня даже разбирать автомат, а в армию я пойти побоялся. Я неженка.

С другой стороны, столько дерьма случилось за последние два дня – давно пора привыкнуть и перестать ценить свою жизнь так высоко.

— Не знаю даже. Может, ницшеанство?

— Что ты несешь, дятел?

Дернувшись влево, я ушел с линии огня и навалился на дверь, защемив руку Ипатьева. Я слышал, как он громко выдохнул, выпустил револьвер и тот с лязгом застучал по каменному полу лестничной клетки.

Ипатьев зашипел:

— Да почему же ты все так усложняешь!

— Черная полоса в жизни, извини!

Враг по ту сторону двери высвободил руку из капкана и попытался захлопнуть дверь, но я не позволил. Тогда, предвкушая неминуемое, он бросился вглубь квартиры, резко отпустив дверь. Я осел на пол, и на карачках подползя к пистолету, перехватил инициативу.

Никогда не сказал бы, что пистолет весит столько. На картинках и в кино он представляется нам чрезвычайно легким, невесомым, что позволяет героям устраивать шикарные перестрелки. Он был удобен, рифленые щеки рукояти приятно цеплялись за руку. Было в этой массе и эргономике что-то величественное и поразительно опасное.

Квартира в старом доме имела коммунальную планировку – длинный коридор шел от входной двери, и уже от этой кишки во все стороны расходились комнаты. Золотые обои, давно некрашеный, треснувший потолок и массивная люстра.

Ввалившись в прихожую, я увидел, как в ближайшую комнату драпает Ипатьев. Я издал победный клич – экономист был блокирован.

Сумбурная драка продолжилась. Размахивая стволом, я вошел в комнату, которая, видимо, была кабинетом.

Ипатьев не собирался сдаваться без боя. Схватив когтистой лапой со стола, обитого кожзамом, кубик Рубика, он швырнул его, метя мне в лоб. И, что характерно, попал, прямо острым ребром. Очень неприятная штука – этот кубик Рубика. Воспользовавшись тем, что я закрыл лицо руками и тихонько заскулил, Ипатьев пнул меня в колено и попытался вырвать пистолет. Но я держал крепко, и, когда он понял, что это дело это бесполезное, и припустил глубже.

— Стоять!

Я, полуслепой, прыгнул Ипатьеву на спину, и мы кубарем покатились по пыльному паласу, нанося друг другу удары. Пользуясь пистолетом не по назначению, я тыкал его противнику в мягкий живот.

— Рубика запретили Женевской конвенцией, скотина! – кричал я сквозь зубы, вгрызаясь в рукав его рубашки и откусывая пуговицу.

Ипатьев собрал, наверное, последние силы, и, оттолкнувшись от моего плеча ногой в дорогом ботинке, так врезал мне другой стопой по носу, что я уже совсем неприкрыто взвыл. Нечестная драка!

Противник вновь поднялся на ноги, и, ковыляя, направился в правую комнату. Я – за ним. Тут-то и наступил финал.

Только я влетел в дверной проем за Ипатьевым, а он уже вытолкнул меня, абсолютно беспомощного, обратно, толкая вторым, видать, заготовленным пистолетом.

— Брось, Квятковский. Кончай этот цирк.

Оба мы запыхались, наши красные рожи совсем не располагали к конструктивному диалогу.

— Брось, я сказал, дурак, он все равно не заряжен!

— Врешь!

— Да зуб даю!

Дабы доказать свой тезис, он вырвал из моей безвольной руки револьвер, взвел курок и, приложив ствол ко лбу, нажал спуск.

— Вот. Видишь? Не дури, для тебя, дурака, стараюсь! Говори немедленно, сдаешься?

— Сдаюсь…

Ипатьев убрал второй пистолет от моей головы.

— Ладно. Хорошо дрался, Квятковский. Самозабвенно, — он усмехнулся – Чаю хочешь?

*
Только сейчас, сидя за столом, в полумраке, охваченный сизым дымом сигарет, я смог рассмотреть гостиную и пистолет, которым десять минут назад размахивал, словно умалишенный.

Этот револьвер любят показывать в историческом кино. Наган – символ эпохи, оружие, которое используют до сих пор преступные элементы. Ипатьев свое оружие любил: чистил его, хранил в бархатном футляре, вместе с шомполом и баночкой смазки. Было за что.

На рукоятке, поверх вырезанной в металле звезды, шла гравировка. Майору Ипатьеву, за проявленный героизм.

— Вы воевали?

— Держите, — хозяин квартиры протянул мне мокрый кусок марли – Лед. Приложите к лицу.

— Мы с вами теперь на «вы»?

 — Ну, а почему бы нет. То, что вы еще живы – невероятное везение. Ну, и немного моих трудов.

— Правда?

— Возможно.

Ипатьев сел напротив меня на скрипучий стул, но заместо чая принял решение принимать что-то прозрачное из граненого стакана. Что-то мне подсказывает, что не воду.

Гостиная была тесная, но уютная. Стеллажи книг, заляпанный ноутбук, фотографии, развешенные по стенам. Поразительно, не ожидал от Ипатьева такой сентиментальности. В красном уголке, как принято, стоял японский телевизор. По экрану носился неестественного цвета мультипликационный заяц.

— Все! Не могу больше молчать! Я разумное существо! Не могу срать под себя и питаться травой! Мяса! Мяса! – кричал бедный зверь.

— Задавайте свои вопросы. Все расскажу, как на духу.

— Слово офицера?

Он засмеялся:

— Ну, если вам так угодно, то да – слово офицера.

Кому скажи – не поверят. Чтобы Ипатьев, легенда черной наличности, автор гениальных махинаций, которые извели не одну преуспевающую фирму, и был офицером российской армии, да еще и награжденным именным оружием! Да таких на всю Москву людей пять наберется.

— Ну так что, вы воевали?

— Свердловская контртеррористическая операция, девяносто третий, когда лошадей в городском дворце культуры заперли и через три дня подорвали. Потом в Чечне за бородачами побегал. Вот и дали. Чтобы не обижался.

— Это где же таких великих комбинаторов готовят?

— Сам научился. Дурное дело – нехитрое.

— Как же так вышло, что вы стали главным на деревне в своем бизнесе?

Ипатьев пожал плечами.

— Деньги нужны были.

И не поспоришь. Нужны были – вот и добыл. Просто и понятно.

— Что же вы устроили-то с той фирмой? Она же под государственными структурами ходит. Я точно знаю. И вы же знали наверняка.

— Знал. Позвольте, расскажу, как все это случилось. В столе есть молескин, дарю. Записывайте.

Вы совершенно правы. И я, и Минюк – мы знали, что «Копыто» полностью завязано на ФСБ. Было бы просто непрофессионально не накопать подобную информацию. К тому же, лежало на поверхности.

Но дело в том, что тут схема куда хитрее. Может показаться, что просто кто-то решил заняться дележкой вассалов. Нет. Заказчик и жертва – одно лицо.

— Как? – хлопнул я по столу рукой.

— Сами себя ограбили, заявили об этом. Неплохой повод для того, чтобы разделить бюджет. С железными дорогами, правда, выходит куда интереснее, но не буду рассказывать о других своих проектах.

Все, что нужно было – это раздуть скандал, начать дело и завести его в тупик. Я навел заказчика на Минюка, тертого калача, в девяностых работал просто замечательно. Нужно было найти простака, которого будет не жалко разменять. Как пешку.

Квятковский, вы сделали все своими собственными руками. А потом должны были погибнуть. Согласен, куда умнее было бы вас утопить в Яузе, а потом сказать, что вы по пьяни захлебнулись. Но это неинтересно. А так, на вашей смерти был бы налет романтики. Представляете заголовки газет? «Покушение на молодого журналиста в ресторане»! Да вы бы стали звездой, куда более яркой, чем Политковская!

— Глупо с вашей стороны.

— Да. Но я подумал: вы подавали надежды и были еще слишком юны. Достойному журналисту – достойная смерть.

— Супница.

— А почему бы и нет. Вы бы знали, какие силы и деньги были вложены в эту акцию. Но я все равно рад, что она провалилась.

— Я тоже.

Ипатьев неожиданно протянул мне руку:

— Знаете, что я вам скажу, Дима. Без обид. Бизнес – поганая штука, как и политика. Сто раз изваляешься в грязи ради копейки. Позволите, я скажу, какие у вас перспективы?

Я, в ответ, пожал его руку.

— Излагайте.

Ипатьев поднялся из-за стола и заложил руки за спину.

— У вас два пути. Пассивный и активный. Пассивный – я даю вам деньги, в долг, естественно, вы едете в Питер, оттуда переправляетесь в Финляндию. Я научу вас хитрости, при которой вам не понадобится виза. Дальше – ваша судьба зависит только от вас. Плюсы – вы останетесь живы, и, возможно, ваша жизнь станет лучше.

Активный – я даю вам наводку. Вы выкрадываете этой же ночью документы, которые вынесли из офиса «Золотого копыта» несколькими неделями ранее. Обнародование их вызовет суд над всеми фигурантами дела, кроме, естественно, самой мякотки этого пирога. Взамен – вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы мой срок был меньше. Плюсы – профессиональный интерес. Минусы – на кону ваша жизнь и свобода. Вы готовы к этому?

— А откуда мне знать, что вы не врете?

— Слово офицера?

— Ну, нет.

— Тогда, допустим, то, что я вас не убил еще на входе. Если бы пистолет был заряжен, в вас была бы лишняя дырка, или даже две.

— Справедливо.

— Ну так что? За вас никто ничего не решит. Мы живем в свободной стране, и здесь каждый портит свою жизнь по собственному желанию.

Я бы, может, и согласился на изгнание, но только у меня был тяжелый камень, приковавший меня к Москве. Я опять вспомнил сегодняшний сон. С одной стороны, Маша. С другой – Таммерфорс. Черте что. Мне это решения далось трудно, но что вообще легко?

— Знаете, Ипатьев. Я всегда хотел остаться в истории как хороший журналист, а не как беглец.

9. Свобода слова

Вот такое вот у нас лето – дождь за окном, пробки,

и остается только завидовать тем, кто может позволить себе

беззаботно рассекать по городу на трамвае.

Это исчезающий вид транспорта, друзья! Берегите его,

Не рисуйте там. Всем рок!

Не забудьте съесть свой счастливый билет,

предварительно оплатив проезд.

Великая подготовка к суицидальной операции проходила на пыльной ипатьевской кухне до самого вечера, с перерывами на валяние дурака. Я немного поспал в кресле, потом жарил на вонючем масле яичницу-глазунью. После завтрака Ипатьев приказал мне самым бережным образом почистить револьвер и придумать, куда бы его можно было приладить, да так, чтобы он ни в коем случае не светился до своего выхода.

— Очень хорошо будет, если железка не понадобится. Квятковский, не служили?

— Взял в кредит военный билет. Считай, предал Родину Родине. Оружию не обучался.

— Что, даже в школе муляж автомата не разбирали?

— Нет. Не уверен, что он вообще был. Мрачное время было, скорее всего, его кто-то продал.

Срочный ликбез по использованию Нагана прошел без эксцессов. Базовые навыки не требовали никакой высшей математики или цитирования псалмов, так что я вполне справился.

— Офис фирмы на третьем этаже. Лифта нет. Зданию в следующем году стукнет первый век, но не обманывайтесь – сигнализация там первоклассная. Охрана на первом этаже – несколько человек. При должной наглости – не составит труда. Пятая аудитория. В углу с часами половица скрипит. Отойдете от нее на два шага, и смело, ножом, или еще чем, снимайте пол. Секретка старых хозяев, не первое поколение прячет в этом доме тайны мадридского двора. Дальнейших инструкций не будет – все зависит только от вас. Будьте добры, не попадите под пули. Охрана позвонит арендаторам сразу, как только вы ступите на порог. У вас будет десять-пятнадцать минут, пока весь район не облепят неразговорчивые люди. Возможно, те самые, которые штурмовали «Копыто», но какое вам дело будет до этого. Напротив будет арка – за ней проулок, связывающий Козицкий со Страстным бульваром. Рекомендую покинуть это злачное место именно через нее. Оптимальный вариант, я думаю.

Чтобы спрятать револьвер, пришлось вспороть внутренний карман пиджака. Только при таком раскладе оружие пряталось полностью, но тяжесть, как мне кажется, выдавала его с потрохами – пиджак был однобортный, и при ходьбе было заметно, что одно плечо будто бы немного ниже другого. Но я успокоил себя: операция не предполагала спокойной прогулки, а в худшем случае, я и вовсе не смогу передвигаться.

Итак, спустя много-много часов, я вышел во двор-колодец, где меня все еще ожидала нетронутая машина. День прошел для меня совершенно незамеченным, и когда я заводил автомобиль, вновь накатилась тьма. Словно и не было ничего этого. Кроме того, накрапывал дождь, прибивший к широкому лобовому стеклу «Мерса» одинокий, отдающий в желтизну, лист.

Неужели, лету приходит конец? Кажется, до календарной осени еще целый месяц, а может и больше. Но этот самый кленовый лист – первый вестовой. Как целую жизнь прожил.

Сегодня, осознавая, что впервые за свою практику, не смерть приближается ко мне, а наоборот, я к смерти, я вдруг ощутил, насколько я несчастен.

Я вдруг понял, что у меня высосали будущее. И без того сомнительное, несчастливое существование – и то оборвали. Вставая на этот сомнительный путь, я предрекал себе новую, далеко не радужную, роль.

Даже если все пройдет хорошо – что дальше? Поднимется волна в СМИ, об этом напишут в газетах и расскажут по ТВ. Я стану самым популярным хештегом в Твиттере, а на следующий день все забудут.

Я потолстею, начну любить нефильтрованное пиво, отращу козлиную бородку и обзаведусь парой дырок в зубах.

Представляю себе: сижу я в баре ТАСС, в нестиранной футболке, в заляпанных очках.

Прямо как Ипатьев, только хуже.

От обиды заболели десны, и я представил, как прямо здесь, не откладывая, кончаю этот балаган просто выстрелив себе в рот. Как Ипатьев, наблюдающий за мной из окна лестничной клетки с папиросой в зубах, закатывает глаза, и говорит что-то обыденное. «Ну вот, еще один».

Пошарившись в бардачке машины, я нахожу нам нераспечатанную пачку дорогих сигарет. Золотистая упаковка из жести, внутри нее – аккуратненькие, опять-таки, с золотым фильтром, сигареты.

Наверное, дорогие.

В этом же бардачке, иронично, я нахожу простой коробок балабановских спичек. Вот такая вот роскошь по-русски: английские элитные сигареты прикуриваются так же, как и колхозная «Прима».

Я попытался затянуться. По неопытности, глаза стали влажные, и я закашлялся. Отдышавшись, я повторил попытку. Выпустил дорогой дым в московскую улицу. А потом, не став геройствовать, отшвырнул туда же еле занявшуюся сигарету.

Не в этой жизни.

Выкатывать машину на оживленную трассу было куда сложнее, чем я предполагал – зеркала предательски искажали расстояния и габариты, а стабильный поток разномастных машин пробуждал во мне чувства социофобии. Тем не менее, сквозь скрежет зубов, я тоже вышел на дорогу, и даже не помял дорогой машине какое-нибудь крыло.

*
Как и предсказывали, на входе стояла пластиковая будка, кощунственно загораживающая старинное панно. Вбитый в каменный пол при советской власти ржавый турникет. Полумрак. Из клетушки охраны хрипел последние новости телевизор. Диктор во всех красках описывал то, как ощенилась престарелая советская певица.

Мое появление не было проигнорировано. Путь мне сразу перегородил мужчина, лет пятидесяти, с глубокими морщинами и щербатым, немного припухшим, лицом.

— Молодой человек, вы куда?

Так, главное – морду кирпичом и верить в собственную неприкасаемость.

— Для кого-то, может, и молодой человек, — я тыкаю ему в нос красное удостоверение – Майор Ипатьев, ГРУ. Ключи от офиса «Московских окон», будьте добры. И поживее.

Конечно же, при должном рассмотрении удостоверение не выдерживало никакой критики. Если взять его в руки, то можно нащупать пальцем грубый разрез под фотографией, и это не говоря о том, что удостоверение было просрочено и даже погашено большой круглой печатью. В темноте это все было несильно заметно, да и контингент мне попался простой.

Глаза охранника забегали, и я, убрав ксиву в карман, повторил:

— Ключи. Быстро.

— Я не могу, — начал оправдываться он – все подотчетно. Сначала нужно позвонить арендатору.

— Ты до него не дозвонишься.

— Это еще почему?

— Под Анадырью связь плохая, — я изобразил накатывающую ярость — Мужчина, не препятствуйте. Дело государственной важности.

А, кажется, мне очень идет власть.

С неохотой, охранник прошел к ключнице, покопался в ней и протянул мне связку.

— Как вас записать? У меня все записывается.

Поражает меня эта странная двуличность поколения: желание пресмыкаться перед начальством, сталкивающееся с деловитым синдромом вахтера.

— Как записать? Да как хочешь – так и записывай, все равно журнал утром изымем.

Не дожидаясь продолжения диалога, я вырвал ключи из его синих пальцев и потопал к лестнице.

Ипатьев сказал, охраны больше. Возможно, мне еще предстоит встретиться с другими ЧОПами. Пока что все шло гладко. В голове щелкнул таймер: как только мои шаги утихнут, дядька бросится звонить начальству. Те – арендаторам. А те, в свою очередь, «Маслятам». Время пошло.

Олимпийский марафон за обладание всем и ничем.

Я вспомнил незамысловатую песенку, которую недавно слышал по радио:

Она не придет — её разорвали собаки

Арматурой забили скинхеды

Надломился предательский лёд

Её руки подготовлены не были к драке

И она не желала победы

Я теперь буду вместо неё

Тонкий женский голос пел проникновенно и чувственно, так, что от воспоминаний меня пробрала дрожь. Что если я и сам уже сегодня утром буду, подобно героине этой песенки, плавать в формалине?

Плавать, плавать, как в проруби дерьмо, мои глаза будут широко раскрыты, белок пожелтеет. Больше смерти я боялся только ее неэстетичности. Одно дело – умереть красиво, картинно лежать в луже своей крови с блаженной улыбкой на лице, мимо будут проходить люди, красивые девушки горько плакать. «Как так. Он же был такой молодой и красивый»!

Это все сказки. В смерти нет ничего подобного. Лицо становится каменной маской, симметричным слепком последних секунд разума. Мне очень повезет, если мое лицо не будет искажено гримасой боли.

Ужасно. Чем ближе смерть – тем дальше образ прекрасного.

Я на цыпочках подхожу к лакированной двери. Прикладываю железную таблетку к пульту управления сигнализацией и вижу, как загорается зеленый огонек. Покряхтев, замки здесь были новые, и пользовались ими довольно редко, открываю увесистую дверь.

За ней – офис. Голые стены, покрытые пылью столы. Освещаю дорогу карманным фонариком.

Я осторожно прикрываю за собой дверь, и движусь ко второй двери – в кабинет начальника.

Промышленный шпионаж – не мое. Недорого, противно, шкуру жалко.

Вторая дверь, в отличие от первой, охраняется сразу пятью замками, как квартира моей троюродной бабушки в Познани.

С момента входа уже прошло более пяти минут, и я начинаю спешить, что недопустимо. Роняю ключи, пытаясь открыть третий замок.

— Стерва…

Третий. Готово. Четвертый. Чек. Пятый…

Нажимаю на дверную ручку, и дверь подается в мою сторону.

Хороший технологичный офис. Телевизор, кофемашина, дорогое кожаное кресло, при этом, совершенно безвкусный, смахивающий на школьную парту, стол.

Ходики! Большие напольные часы, в виде Биг Бэна.

Шаг раз, шаг два, сердце проваливается, когда я слышу скрип половицу.

Достаю из кармана перочинный нож и начинаю снимать половицу.

Выходит туго, но против лома, как известно, может сработать только лом посильнее. Отдираю деревяшку, и обнаруживаю под ней, и правда, углубление меж старых бревен.

Документы небрежно убраны в пластиковый кейс, видимо, для сохранности от древесной трухи.

Достаю папку, открываю ее. Внутри – упорядоченные, в отдельных файлам, листы А4.

— Ура, — шепчу я, увидев в свете фонарика, зажатого в зубах, печати «Золотого копыта». – Ипатьев, с меня пиво.

Окрыленный невероятной простотой свершения преступления, я не слышу, как топают по лестнице тяжелые армейские ботинки.

Становится поздно: когда я опомнился, люди в форме уже показались на горизонте, я видел яркие фонари, прикрепленные к цевью карабинов. Единственный выход был для меня закрыт.

Не особо следя за целостностью бумажек, засовываю их за ремень брюк.

ЧОПы громко кричат матом и светят мне в лицо, надвигаются ужасающей волной…

Она плавает в формалине

Несовершенство линий

Движется постепенно

У меня её лицо, её имя

Свитер такой же синий

Никто не заметил подмены

Трясущейся рукой вырываю пистолет и демонстративно взвожу курок:

— С-стой!

Я, кажется, и не хотел вовсе стрелять. Оно само. То ли слишком сильно надавил на спуск, то ли, божественное провидение. Второе сомнительно.

Жахнула так, что я оглох на оба уха. Яркая вспышка в районе дула, стены отражали мощный грохот. Револьвер в руке неестественно вскинулся, и я чуть не выпустил его из рук.

Пуля ушла в белый свет, как в копеечку. Я увидел только как она выбивает искру из толстой каменной стены, и с визгом рикошетит. Даже стыдно сейчас признавать, но стрелок из меня совсем никудышный. До ближайшего «Масленка» было ну метров семь, не больше, а я так промазал. С другой стороны, к чему лишние кровавые пятна на моей репутации?

Охрана, так оперативно прибывшая на место преступления, осознала, что я дурак и шуткам не обучен. Конечно, пользы от оружия в моих руках немногим больше, чем от пассатижей в бане, но могло посечь осколками или зацепить рикошетом. Поэтому они хорошо, как на учениях, ушли с линии огня.

Это дало мне времени. Придя в себя от оглушительного выстрела, я оценил ситуацию. Попадаться матерящимся наемникам вот вообще желания не было, верите? Поэтому я опять, как заправский форточник, полез наружу через окно.

Для начала, подняв над собой гостевой стул, я жахнул им по стеклу, прошелся по углам, дабы не порезаться. Моя активность была расценена правильно с той стороны двери, и я, взведя курок, выстрелил еще раз.

Наверное, сыграло роль то, что этот выстрел был мной спланирован. Я не сжался от страха в комочек, и держал револьвер куда увереннее. Ушло в потолок, и ЧОПы, растеряв былую прыть, опять попрятались по норкам.

Как тогда, в Пони-доле, выполз на карниз, схватившись за штору.

— Мама, мама, мамочка… — я ныл, не скрою. Хотелось домой, под одеяло, и гори оно все синим пламенем.

В комнату полетело что-то железное, постучало по полу, и я увидел, как маленькая желтая емкость (может, граната, как-то мне было не до мат.части) исходит желтоватым дымом.

Я, напомню, стою на карнизе. Третий этаж. Куда деваться, непонятно. У офиса запаркована реквизированная мной машина, и, преграждая ей путь, черная «Газель».

— Твою мать, мать твою, твоююююю…

Нет, а что бы вы сделали. Страшно было адски, и что-то мне подсказывало, что сдаваться на милость победителя уже не вариант. Забьют прикладами, как пить дать.

Я прыгнул вниз, разбрызгивая вокруг мат и истеричные выкрики.

Говорят, третий этаж – самое поганое место для прыжка. Первый и второй не так уж и опасны, высота не та, а третий – ровно та грань, когда уже можно серьезно навернуться, но кажется, что шансы еще есть.

Упал я средненько – ноги и спина оказались целы, а вот левая рука, на которую пришлась масса моего рухнувшего тела, не вынесла такой жизни.

Я охнул, из глаз полились слезы. При попытке встать, я шевельнул пораженной рукой, и меня сковала острая, как спицей, боль.

Сломал. Зубами клянусь, сломал!

Я прижал руку к себе, баюкая ее, будто успокаивая ее.

Или скорее себя.

— Ничего. Все будет хорошо. Все хорошо. Хорошо все.

С радости позабыл, сколько патронов можно засунуть в барабан револьвера. Ну, бывает. Не боец.

В машине ЧОПов кто-то точно был, я видел.

Но мне было не до всего этого. Пользуясь советом Ипатьева, я ломанулся к переулку. Даже не оглядывался, и если бы кто-то хотел выстрелить мне в спину – я бы сейчас не рассказывал эту историю.

Я перебежал дорогу прямо перед дорогим «Гелендвагеном», но водитель, лысый бык, увидел пистолет, которым я размахивал, что транспарантом, и предпочел не выяснять отношений. Это .skj мне на руку.

— Стой, мудак! Убьем же!

Черта с два, убьют они! Ты сначала убей, а там разберемся!

За мной кто-то бежал, и бежал быстро, настигая с каждой секундой. Еще раз, не целясь, я пальнул назад, и понесся дальше.

Страстной бульвар был уже в шаговой доступности. Двадцать метров, и ты на хорошо освещенной и живой улице. Не станут же они, право слово, меня метелить всей толпой в центре Москвы. А то сейчас очень модными стали авторегистраторы.

Бежать, бежать, бежать! Только вопросом времени было то, когда меня поймают и вздернут, образно выражаясь. Но я твердо решил – продаюсь задорого. Хотите забрать эти бумажки – да забирайте. Если сможете, конечно. Бегаю я быстро. До первого полицейского.

10. Сладкий привкус беззакония

Статью Квятковского, написанную в третьем городском СИЗО, естественно, завернули. Слишком много изобличающей правды, которую вовсе не обязательно знать. В стране все только наладилось, не стоит давать оппозиционерам новую пищу для митингов.

Стэйл Бискит торжествовал – наконец-то, все было как надо. Кто надо – сидит. Кто надо – вознагражден.

Было приятно наблюдать за лицами арестантов, когда судья в пыльном черном одеянии оглашал приговор.

Минюк (15 лет, с учетом дополнительных факторов) окаменел лицом, слушал молча и ни единой эмоции не читалось в его лице. Чисто статуя. Он даже как-то весь втянулся внутрь себя, будто желая уменьшить площадь соприкосновения с миром.

Ипатьев же наоборот, открыто улыбался, подмигивал судье, ободряюще кивал, словом, всем своим видом показывал несвойственную ему кротость и доброжелательность. Четыре года общего режима, за помощь оттого короткому и продуктивному следствию.

У Бискита был неимоверный соблазн поиграть с судьбой Квятковского в кошки-мышки, но дочь имела на этот счет другое мнение. Пришлось совершить бартерный обмен, который оказался Стэйлу очень даже выгодным.

Естественно, перед этим, он несколько раз подумал. Выпускать на волю такого опасного субъекта – простит ли ему это общество? До последнего он старался найти повод и не открывать клетку с золотым журналистом.

Последним шансом оставить все как удобно было бы всем – встреча Квятковского с его сообщником Ипатьевым, состоявшаяся за неделю до оглашения приговора. Запись разговора, увы, ничего полезного предоставить не смогла.

— Квятковский, запомни раз и навсегда – никогда не посыпай голову пеплом, который заготовлен для чужой головы. В данном случае, пепел наш. Нам и мучиться. Ты все сделал правильно.

Бискит вздохнул, и исправил приговор. Квятковского, удивленного сопливого мальца, выпустили из зала суда. Иди на все четыре стороны.

Мария уехала учиться в Нарву – там хороший университет. Отец настоял, что она сделает это, и она согласилась, при условии, что ее двуногий протеже останется на свободе. Так Дмитрий Квятковский, сам того не зная, поспособствовал усилению власти силовика Бискита над дочерью.

Какое-то время, он пытался ее найти, и Стэйл лишь ухмылялся, глядя на эти попытки. Он даже, вроде, немного восхищался этим твердолобым юнцом. Пока тот вдруг не смылся из страны в неизвестном направлении. Бросил институт, квартиру, множество работ.

Спустя несколько месяцев, в кабинет Бискита, на Лубянке, постучали.

— Мистер Бискит, беда.

— Что еще произошло, Милюков?

— Квятковский, — капитан Милюков был красный, как помидор – Квятковский…

Он не мог продолжать. Задыхаясь от возмущения, он положил на стол Бискита сегодняшний выпуск «Таймс».

Первая страница – огромные изобличающие буквы. Все, что только можно: документы, фотографии, доказательства.

— Он продал статью британцам. Это скандал!

Бискит откинулся на спинку кресла и заерзал на нем, прощаясь с должностью…

Эпилог

Отрывок из статьи интернет-портала "Россия сегодня"

«Новый виток Московского скандала»

«В отличие от Магнитского, я еще не умер, и могу сказать вам, что думаю об этой политической гнили»

Опальный журналист Дмитрий Квятковский в своем интервью BBC World News раскритиковал предложенный британским парламентом законопроект о запрете въезда на территорию Великобритании участников скандала с крупнейшей российской компанией «Золотое копыто». Напомним, летом этого года, в Москве, в ходе крупных махинаций, в которых участвовали высокопоставленные российские чиновники, было незаконно захвачено, а в последствии полностью разграблено, ювелирное производство, составляющее треть профицита Якутии.

Семнадцатого декабря, за несколько дней до объявленного заседания, на котором британский парламент планировал принять акт, который, по аналогии, уже был назван прессой «Актом Квятковского», российский журналист был приглашен в студию английского телеканала, где нелицеприятно высказался о законопроекте.

«Я не стану покрывать виновных, ровно как и подлизывать внезапным покровителям» – резко заявил Квятковский. «Потому что мы имеем дело не с ответной реакцией на откровенно животные действия жадных дельцов, а с обычной политикой. Политика – штука грязная, и в ней нет человечности. Знаете, у меня в стране есть такое выражение – «Англичанка гадит». И да, совершенно точно скажу, что мы имеем дело лишь со столкновением интересов двух стран, которые по непонятной причине решили, что могут называться империями и рвать друг другу глотки по первому попавшемуся случаю.

Этот список, на котором мне стыдно видеть свою фамилию – лишь еще одна бумажка, призванная полить дерьмом страну, которой своего дерьма хватает. Мне довелось лично прочитать это, и я вас уверяю: половину фамилий я видел впервые, а одного из виновников, высокопоставленного вора, там не было. Русский вор укрылся от британского законодательства, и продолжит грабить. Укор и России, и Британии. Альбиону даже в большей степени, потому что вороватое российское правительство – факт общепризнанный, а вот затхлость вашего болота для многих будет новостью».

Естественно, после такого заявления интервью не могло продолжится в планированном ключе. В последующие полтора часа Квятковский высказал свое мнение о президенте РФ, его силовых структурах, о ситуации в Украине, о британской иллюзорной гегемонии.

Напомним, в сентябре 2013-го года, после окончания лечения в травматологическом центре имени Приорова, Дмитрий Квятковский, проигнорировав подписку о невыезде, выехал в республику Беларусь, где провел ряд встреч с местными оппозиционерами. Уже в Минске журналист подал в посольство Англии просьбу о политическом убежище, которую удовлетворили. В начале ноября он был принят на работу в британское отделение газеты The Age, совмещая работу по специальности с политикой. Остается открытым вопрос: примут ли после такого резкого высказывания «Акт Квятковского» и не повернется ли Британия к нему спиной, обидевшись на «Гадящую англичанку».

Дмитрий Квятковский в автобиографичной статье "Воры на российском троне" заявил, что гражданином Российской Федерации себя более не считает и приложит все усилия, чтобы в скором времени получить гражданство другого государства, но на данный момент остается носителем российского паспорта. Журналист не отрицает, что планирует вернуться в Россию, уже как представитель другой страны, дабы продолжить свою работу, в том числе направленную и на обличение путинского режима.