Робинзонада Данте

Религия и нравственность

Старый Кантерлот располагался на выступе невообразимо большой горы, покрытой сейчас золотыми крупинками редких деревьев. По крутому склону стекали тысячи сверкающих осенним застенчивым солнцем ручейков. Они сливались у стен города в широкую шумную реку, чьи воды взрезали сглаженные временем и течением пороги. Река по-змеиному скользила до края обрыва и низвергалась чрез него, громко, неистово, поддерживая в разреженном воздухе нетленную тусклую радугу. Я стоял на стене Старого Города и всматривался в пропасть, что отделяла столицу Эквестрии от тронутых багряными и жёлтыми красками низин. Вечный туман, словно дымчатое одеяло, густел чуть ниже уступа, не подчиняясь своенравному промозглому ветру. Я поёжился, запахнулся в тогу, сберегая остатки тепла, и перевёл взгляд на высокомерно взметнувшиеся небоскрёбы Нового Кантерлота, который начинался на другой стороне реки. Оттуда доносился шум пульсирующего горячечной жизнью индустриального города. Меня охватило леденящее чувство ностальгии, забравшееся незваным гостем в душу и безжалостно овладевшее ей. Новый Кантерлот с первых минут пребывания здесь напоминал Землю.

Я вздохнул и направился к круглой башне, когда-то наверняка использовавшейся в качестве дозорного пункта, но ныне превращённой в живописную пристройку. Её основным достоинством была внутренняя лестница, позволяющая забираться на крепостные стены. Оглянувшись, я увидел вдалеке нескольких пони, разглядывающих окружающие их красоты и восторженно переговаривающихся. Должно быть, туристы.

Я почти дошёл до открытого проёма башни, когда откуда-то сверху послышалось:

— Погоди-и-и-и…

Я обернулся и невольно шагнул в сторону, давая место радужногривой пегаске, которая, едва приземлившись, выдохнула клуб пара и встряхнулась, разбрызгивая капельки влаги.

— Ну и холодрыга наверху! Надо было что-нибудь надеть.

— Горный климат. А как ты меня нашла?

— Я тебя и не теряла, — фыркнула Рэйнбоу Дэш. — Ну, может, только сначала. Потом быстро нашла и уже не выпускала из виду.

— Вместе веселее. Ну, пошли вниз?

С каждым словом меня покидало тепло, с каждым словом в горле застревал комочек застывшего, обжигающего стужей воздуха. Говорить не хотелось. Мы спустились по древней каменной лестнице, ступени которой давно разрушились, изъеденные веками. Над головами трещали настоящие, истекающие смоляным огнём факелы, стены влажно блестели подтаявшим инеем и потёками слизистой плесени. Воздух был спёртый и пыльный, каменное крошево будто въелось в него. Маленькие бойницы вмещали в себя кусочки блёклого зернистого небосклона, похожие на кристаллики изморози.

Мы выбрались наружу. Заснувшее за рваными облаками солнце давало башне ломкую бескровную тень. Я потоптался на месте, проверяя, не отмёрзли ли ещё пальцы на ногах. Толстые шерстяные носки плохо защищали от стылой сырости, пусть их и было две пары. Повернувшись к пегаске, я спросил:

— Ну что, устроишь экскурсию по городу?

— Вряд ли, — она покачала головой. — Я сама тут второй раз в жизни. Гид из меня аховый.

— Но ты летала сейчас над городом. Я-то просто шёл в одну сторону, пока не упёрся в стену, а ты, может быть, заметила что-нибудь интересное, — произнёс я, зашагав вперёд. В такую погоду лучше шевелиться, иначе рискуешь превратиться в ледяную статую. Рэйнбоу Дэш загарцевала рядом со мной.

— Я не особо обращаю внимание на то, что творится на земле. Только вот тебя отыскала да крылья поразминала.

Мы миновали небольшую площадь с неработающим фонтаном, изображавшим статного бородатого единорога; согласно задумке авторов, вода должна была выходить из его рога, символизируя магию, но воды не было, и фонтан выглядел сиротливо. Редкие пони, закутанные в шарфы и натянувшие поглубже шапки, жались к домам, — испуганная жизнь, тронутая дыханием вечности. С наступлением зимы в город придёт депрессия. Теперь, когда я воочию узрел силу ужасного климата Кантерлота, я уже не мог осуждать его жителей за пристрастие к чрезмерной цветастости и аляповатым архитектурным решениям. Пройдя широкую улицу, на которой расположились всевозможные лавочки, чьи владельцы настойчиво заманивали нас поближе, стоило приблизиться на расстояние одного-двух ярдов, мы свернули за угол и наткнулись на приземистое светло-розовое здание. Его дверь находилась под большим деревянным козырьком. На выступающей за черепичную крышу перекладине висела покачивающаяся вывеска, скрипевшая на ветру. На ней чья-то рука — а возможно, копыто — нарисовала недвусмысленный символ: вместительная кружка с выплёскивающейся пеной. Рядом с таверной стоял потухший фонарь. Из окон лилось заманчивое сияние, обещающее временный приют.

— З-зайдём? С-с-с-огреемся… — предложил я. К тому времени у меня зуб на зуб не попадал. Пегаска молча кивнула, и мы вошли внутрь.

Хорошо освещённое помещение вмещало в себя около двух дюжин столиков, треть которых была занята. Среди пони я приметил парочку минотаров и даже одного грифона, забившегося в угол и разглядывающего что-то на дне своей кружки. В нос ударила духота, приемлемая после уличного мороза, но оттого не менее неприятная. Я сдавленно чихнул. Воздух был насыщен запахами еды и едва влажной шерсти, стуком ложек и вилок о тарелки и приглушёнными разговорами. У дальней стены, стилизованной под крошащуюся кирпичную кладку, располагался фальшивый камин. Никто не оглянулся на нас. Я подошёл к стойке, за которой пожилой жеребец-единорог в очках протирал стаканы привычными движениями летающего в магическом поле полотенца.

— Что есть выпить, чтобы согреться? Безалкогольное, пожалуйста, — добавил я. Внутренности скручивало от набросившегося в тёплом помещении голода, но ценники в центре Старого Города, несомненно, окажутся чрезмерными для бумажника.

Он взглянул на меня, поправил копытом сползающие очки.

— Могу предложить сидр. — У него оказался бархатистый тенор.

— О да, сидр был бы как раз кстати! — заметила Дэш. — Но я не взяла деньги… Мне особо их некуда класть, — не сдержала улыбку она.

Я мысленно поморщился и достал тощий кошелек.

— Я заплачу. Две кружки сидра, пожалуйста. Сколько?

Единорог назвал цену, и я закусил губу, сдерживая недовольную гримасу. Получив деньги, он сказал:

— Вам принесут заказ.

— Займи столик, Рэйнбоу, — попросил я пегаску и обратился к бармену: — Послушайте, а вы не знаете неподалёку никаких зданий, стоящих того, чтобы их увидели?

Воистину, рассматривание архитектурных извращений пони было одним из немногих занятий, которые не надоели мне на протяжении всего пребывания в Эквестрии. Наверное, всё дело заключалось в бесплатности и лёгкости убийства времени.

— Боюсь, ничем не могу помочь. Разве что…

— Да?

— Могу посоветовать вам Малую Крылатую… — жеребец произнёс слово, которого я не услышал. Лишь мгновения спустя до меня дошло, что вместе понятного наречия он чирикнул что-то на языке пони. Я застыл. Неужели действия зелья Зекоры прекращается? Но пару секунд спустя в голове глухо отдало вспышкой внезапной боли, и я зажмурился; в сознании возник образ золотистой нити, выходящей из густого тёмного облака. Её второй конец свободно колыхался, а вокруг проплывали мутные пятна, соединённые с другими пылающими жёлтым струнами. Оборванная нить затрепыхалась, как прижатый ботинком червяк, нервно зашевелила кончиком. Она пыталась поймать ближайшее незанятое пятно. Боль постепенно нарастала, в ушах появился неприятный гулкий стук, будто в них заработали сотни крохотных молоточков. Всё, однако, прекратилось, стоило нити зацепить размытое облачко. Я открыл глаза и невольно коснулся уха, проверяя, не появилась ли там кровь.

— Что-что?

Бармен казался озадаченным, он пытливо смотрел на меня.

— С вами всё хорошо? Я сказал, что вы могли бы взглянуть на Малую Крылатую капеллу. Она недалеко, на другой улице. Выйдете отсюда направо, как упрётесь в дома, свернёте ещё раз направо. А там уж не пропустите.

— Да? Я… да. Спасибо, я… понял. — Я добрался до столика, за которым сидела голубая пегаска, и рухнул на стул, схватившись за голову.

— Что-то не так?

— Нет-нет, всё… всё в норме. Просто… — Видение испугало меня. А если такое повторится? Как к этому приготовиться? Быть может, надо сказать Твайлайт? Или я так схожу с ума? В очередной раз Эквестрия подкидывала прозрачный намёк на то, что мне здесь не рады. По крайней мере, мир так точно.

— Рэйнбоу, а кому вы поклоняетесь? — спросил я, взглянув в её светло-вишнёвые глаза.

— Поклоняемся? Мы? То есть пони? — пони почесала гриву. — Никому, а что?

— Но хозяин таверны упомянул про капеллу. В капеллах молятся богам. Вы поклоняетесь принцессам?

— Что? Нет, конечно! Что за чушь, — рассмеялась она. — Ты бы ещё сказал, что…

Новый всполох боли, и я подскочил, чуть не опрокинув столик. В этот раз всё прошло быстрее.

—… что священники тоже молятся, — закончила она. — Эй, что с тобой?

— Ни… чего, — выдавил я. — А что тогда делают священники?

— Стой, а при чём тут священники? Мы же говорим про священников. Ну, про…

Золотые нити в голове раскалились и стали почти белыми.

—… наставников, пастырей, исповедников…

— Я понял!

Рядом кто-то кашлянул, и я обнаружил, что слева стояла маленькая кобылка-земнопони, почти жеребёнок, одетая в лёгкое платьице. Она держала поднос с двумя кружками на одном переднем копыте. Убедившись, что на неё смотрят, кобылка поставила заказ на стол и кивнула:

— Угощайтесь, — и она упорхнула, затерявшись в глубине таверны так скоро, словно нас обслуживал призрак. Я взял свою кружку и начал:

— Итак, ваши священники…

— Нет, у нас нет священников. У нас есть священники, — закатила глаза пегаска и сделала большой глоток.

— Э-э-э… А в чём разница? — Я сложил ладони в замок.

— Ну, священники… или священнослужители… Они есть у всяких там далёких племён. Например, в нескольких месяцах пути от Эквестрии находится огромный вулкан, которому поклоняется племя минотавров. Они считают, что в нём живёт могущественный бог, кидают в жерло еду и одежду и думают, что этим его задабривают. У подножия живут шаманы, которые говорят от его имени и заявляют, что если у этого племени настают тяжёлые времена, то это потому, что их бог прогневался. Но это дикость, даже другие племена минотавров смеются над ними. Какой бог захочет жить в вулкане? Только очень глупый, если боги вообще существуют.

— А ваши священники…

— Сено, да нет у нас священников. Только священники, сколько раз повторять. — И пегаска, успокаивая разгорячённые нервы, хлебнула ещё.

Всемилостивый Боже, лингвистические заскоки этой расы оказались ещё более причудливыми, чем я полагал. Отвар Зекоры не сумел в полной мере отразить менталитет пони в разуме человека. Вполне возможно, я получаю аналог разряда молнии в мозг всякий раз, когда впервые слышу любое слово, у которого нет прямого аналога на земном языке. Омерзительные недостатки магии вновь проявили себя, напоминая, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках.

— Итак, ваши наставники… — я остановился, проверяя реакцию Рэйнбоу Дэш, но она только поощрительно кивнула. — Чем занимаются они?

— Всяким разным. Поддерживают, если ты потерял уверенность в себе и запутался, напоминают, каким следует быть пони, если он хочет, чтобы им гордились… — Она в три глотка прикончила оставшийся сидр. — Это сложно. Давай мы отправимся в твою капеллу, и ты поговоришь с пастырем напрямую. Кстати, помимо капелл есть ещё часовни, церкви, соборы…

Моё поле зрения сузилось до довольной мордочки Дэш, не подозревающей, что в глазах её собеседника плавают красные мушки. Гул в черепе нарастал, и молнии превратились во взрывы сверхновых, раскат которых отдавался дрожью во всём теле. Я не сразу понял, что она закончила. Схватил кружку трясущимися руками, проглотил весь сидр и сказал, скрывая ожидаемую после столь болезненного испытания хрипотцу:

— Пошли.

Пегаска вскочила, а я приподнялся, опираясь на прохладную поверхность стола. За то время, что мы провели в таверне, я согрелся и даже, судя по испарине на лбу, перегрелся. Мне срочно требовалось прийти в себя. Сидр плескался в желудке, от него по мышцам распространялась приятная истома, и я с удивлением обнаружил, что восприятие реальности слегка изменилось, став плавнее и заторможеннее. Я будто погрузился в пластилин. Впрочем, так подействовал и пунш на вечеринке в мою честь. Коварные напитки водились в Эквестрии; я и гадать не хотел, что бы со мной произошло, будь это что-то алкогольное.

На свежем воздухе закружилась голова, и я зажал рот, гадая, продолжится ли приступ. Рядом кто-то взволнованно щебетал, и я, прислонившись к фонарному столбу, возблагодарил неведомого чиновника, приказавшего установить его здесь. Пространство сошло с ума, и сознание осталось единственной неподвижной точкой в царстве беспрестанно вращающегося хаоса. Невидимые звёзды сверкали в вышине, проколы в ткани мироздания, истекающие каплями тошнотворного эфира. Я с трудом сфокусировал взгляд на нечёткой радужной кляксе, выскочившей в мир, в дикую мешанину цветов из иных миров и запахов из иных измерений. Я сглотнул, почувствовал на губах привкус желчи, и меня ударили по щеке, запалив в разуме очередной жадный до мыслей огонёк, обещавший разрастись до всепоглощающего пожара.

— Т-ты чего? Эй, Робин, что с тобой? — На уровне моей головы парила Рэйнбоу Дэш. Я слабо улыбнулся и сплюнул на мостовую. К счастью, в слюне не было примесей алого или болотного.

— Небольшие издержки жизни здесь, не более… Что-то сидр в голову ударил, сейчас пройдёт.

— Ну ты учудил, — нервно хмыкнула пегаска, продолжая держаться в воздухе. — Опёрся о столб и чуть по нему не сполз, при этом дышал… Часто дышал, как в припадке. Знаешь, я не врач, но, по-моему, у тебя серьёзные проблемы с сидром. Хотя ты же почти всю кружку выдул сразу.

— Да, это точно. У меня серьёзные проблемы… с сидром. И с пуншем. Вода и чай — наше всё, — сказал я и пригладил волосы. — Пойдём. До капеллы. Сейчас. Надо просто расходиться, и буду как новенький.

Я подрыгал негнущимися ногами. Рано или поздно Эквестрия меня прикончит. Найдёт лазейку, обходной путь и восторжествует, наблюдая, как гаснут последние проблески ума в моих глазах. Если бы не это обстоятельство, я бы назвал свою жизнь здесь сносной. Увы, обстоятельства играют приоритетами, а бессильные что-либо изменить зовут их игру расстановкой — перекидывание словесных мячиков зачастую скрадывает ничтожность обречённых быть пешками.

Моё представление собрало до оскорбительного маленькую аудиторию: парочка зевак, остановившихся было, продолжила идти как ни в чём не бывало, едва только я обрёл осмысленность движений. Я двинулся в направлении, указанном пони из таверны.

— У вас всегда такие мерзкие осень и зима? — спросил я на случай, если Рэйнбоу Дэш захочет вернуться к обсуждению недавнего события.

— Не знаю, в Понивилле всё гораздо мягче. Здесь на удивление жесткая погодка выдалась. Если честно, напоминает историю про вендиго, — ответила пегаска, не сводя с меня встревоженного взгляда.

— Что за история?

— В целом с неё началась история Эквестрии. Когда-то в древности пони жили в мире, но потом земнопони, единорогов и пегасов стали враждовать, и это разделило наш народ на три отдельных государства. Шло время, разногласия усиливались, и их запах — или цвет, или ещё что, я не вникала — привлёк древних духов зимы, вендиго. Они поселились на наших землях, принесли с собой самую лютую зиму, которую пони когда-либо знали. Мало того, их появление стало последней каплем в спорах пони, и каждая раса решила поискать счастья где-то подальше от других. Они открыли Эквестрию одновременно и вновь разодрались, да так, что вендиго опять их нашли. Но они поняли, что в единстве сила, и это спасло их. С тех пор такой суровой осени не было никогда, и мне сложно представить, что будет зимой. Хотя, может, скоро это пройдёт, да и вдруг это простая погодная аномалия над Кантерлотом. Я такого, правда, не видела, а я всякого насмотрелась рядом с Вечнодиким.

Мне уже рассказывали что-то про вендиго, но это было достаточно давно для того, чтобы забыть подробности, если таковые и присутствовали. Мы достигли конца улицы, далее шло разветвление; я выбрал правое направление и вскоре был вознаграждён зрелищем приткнувшихся вплотную домов, тянувшихся вдаль с обеих сторон. Дома, насупившиеся и мрачные, не производили впечатления творений пони, их непривычно тёмные викторианские фасады чернели провалами окон. Особенно сильно контраст чувствовался на стыке проспектов, ведь там, откуда мы пришли, преобладал более подходящий духу местных барокко.

— Ого!

— Да уж, впечатляет, — согласилась со мной пегаска.

— Не ожидал ничего столь манерного и одновременно… пугающего, что ли? — обратился я к ней, но первым отозвался, как ни странно, проходивший мимо малиновый единорог; его уши прикрывали меховые наушники, что не помешало тому услышать восклицание.

— Ничего удивительно, господа. Прошу прощения за невольное вмешательство в вашу беседу, но я просто обязан сообщить интересующимся историей и зодчеством Кантерлота один любопытный факт касательно сей улицы: видите ли, её спроектировал много веков назад грифоний архитектор, Августин Большесевер, по личной просьбе принцессы Селестии. В те времена у грифонов были своеобразные представления о красоте… Если честно, с тех пор они не очень изменились. Проживание высоко в Грифоньих Горах накладывает свой отпечаток на личность. — Щёки пони покраснели ещё сильнее, хотя это казалось поначалу невозможно; он явно гордился своими познаниями. — К его выдающимся работам можно отнести Малую Крылатую капеллу. Она является квинтэссенцией его творчества; ходили слухи, что он вложил в неё свою душу, что, разумеется, неправда, но капелла определённо заслуживает визита, если не вы не страдаете невротическими заболеваниями — были случаи…

Я улыбнулся ему, проигнорировав возмущённую мордочку Дэш; пегаска, хотевшая было оборвать наглое вторжение уличного выскочки, нахмурилась, глядя на то, как я беседую с ним. Возможно, её возмутил менторский тон его лекции.

— Огромное спасибо, мы как раз собирались туда. Вы так много знаете об этом месте …

— Я живу на Крылатой улице с самого детства и, как всякий порядочный пони, обязан знать историю места, где родился, — вернул улыбку жеребец.

— Как вам тут живётся? Эта улица какая-то… неприветливая.

— Сила привычки. Я уже и не могу представить своей жизни без ежедневного зрелища этих домов. Многие могут заявить, что капелле не пристало быть такой мрачной, но у грифонов, как я упоминал, иное видение мира, выкованное в постоянной борьбе за выживание. Чудо и счастье, что они вообще способны на высокое искусство.

Мы попрощались с разговорчивым единорогом и опять остались вдвоём. Рэйнбоу Дэш закатила глаза.

— У тебя какая-то мания на всякие халупы.

Я пожал плечами, и она фыркнула, взлетев в воздух.

— Мне надоело. Пожалуй, полечу в замок, а ты, если хочешь, можешь оставаться тут или идти к своей капелле.

— Счастливого полёта, — пожелал я удаляющейся фигурке. Её несколько ребяческая выходка испортила настроение, и без того бывшее на нуле из-за погоды и недавнего приступа. Но, с другой стороны, шататься за мной, рассматривая дома, — это не лучшее занятие для привыкшей к небу и теплу небольших высот пегаски. Я и сам чувствовал порыв вернуться во дворец, пусть и плохо отапливаемый, ибо подгоняемый голодом холод начал забираться под кожу, лишая удовольствия открытия нового, но слова прохожего разожгли любопытство. Я двинулся дальше один, отгоняя мысли о том, как я буду идти обратно, оголодавший до полусмерти и окоченевший от кончиков пальцев до пяток.

Капелла пряталась в маленьком промежутке между жилыми зданиями, огороженная высоким стальным забором с извилистым металлическим рисунком на тонких прямых прутьях. На передней стороне светло-серого здания с карниза свисали массивные фигурки грифонов; эти недвижимые стражи, чудилось, провожали каждое моё движение внимательными взглядами. Невысокий остроконечный шпиль венчала крошечная фигурка пони, её детали были неразличимы. Округлые и бутонообразные окна скрывались от всевидящего ока неба под обширными арочными выступами. От церкви веяло тишиной, и я, проходя в распахнутые ворота, из створок которых торчали два коротких бронзовых клюва, почувствовал, как разрываю незримый полог отчуждения. Громадные двери тяжело подались в стороны, являя внутреннее убранство просторного помещения. Испитой свет нерешительного солнца дробился в витражах, роняя разноцветные осколки на гранитный пол, на ряды тяжеловесных скамей и на толстые белые колонны.

Изнутри капелла казалась больше, чем снаружи. Её стены покрывали бесчисленные фрески, изображавшие пони и грифонов в различных ситуациях. Были там и мозаики луны и солнца, а под самым потолком я увидел силуэты Селестии и Луны, тепло взиравших на пришедших — но недостаточно тепло, чтобы разогнать обитающий здесь настрой. Огоньки люстр и наземных канделябров заставляли плясать боязливые тени. Отсутствие статуй или скульптур компенсировалось величественным тканевым полотном позади главной кафедры, около которой горели свечи. На картине, предположил я, неведомые мастера запечатлели первую встречу пони и грифонов. Опасливые выражения мордочек у первых и гордый прищур вкупе с царственной осанкой у вторых определяли расу создателей. В храме было холодно и пустынно, лишь какой-то закутанный в ярко-красный, выбивающийся из общего стиля интерьера своей жизнерадостностью платок пони недвижимо сидел на одной из скамей.

В крохотном приделе находилась миниатюрная боковая кафедра, лестница к которой лепилась к самой колонне. Возвышение было достаточно неудобным: каменный свод в том месте выступал особенно далеко, а перила ограничивали пространство внутри него так, что там с трудом поместился бы один пони, которому едва хватило бы площади, чтобы развернуться. У подножия лестницы стоял единорог в длинных одеяниях, скрывавших большую часть его тела и оставлявших обнажённой заднюю часть с кьютимаркой. Он смотрел на меня. Убедившись, что его внимание замечено, проповедник — а это был, несомненно, он — начал медленно подходить, его шаги гулко раздавались в вышине, как до того раздавались мои. Я задышал на руки, согревая их и избегая таким образом неписаной обязанности идти навстречу. Добравшись до меня, пони остановился, и его мягкий голос зазвучал, рассеивая безмолвие капеллы:

— Что привело вас сюда?

Я, сам того не ожидая, присел, оказавшись на одном уровне с его мордочкой. У единорога были пронзительно голубые глаза. Он покачал головой.

— Вы можете встать, если хотите. Я не возражаю против высоких собеседников.

Я подчинился и поднялся.

— Любопытство.

— Хотите осмотреть местные достопримечательности? Что ж, Малая Крылатая капелла подходит для этого.

— Не только это. Мне интересно другое. Знако… — Я остановился, выбирая нужное слово. — Мой друг сообщил, что у пони нет богов, но это здание так и пышет религиозностью.

Негромкий смех священника прокатился по залу, и я оглянулся, проверяя, не потревожил ли он сидящего на скамье. Тот не пошевелился.

— Разумеется, у пони нет богов. Боги живут в головах и отнимают порой слишком много сил на то, чтобы позволить себе иметь их.

— Но как же… Капелла? Селестия и Луна? Они аликорны, и вряд ли к ним относятся как к рядовым правителям. — Кьютимарка жеребца изображала серые тучи, сквозь которые пробивается луч солнца.

— Безусловно, они не обычные правители. Они наши правители, руководящие нами мудро и умело. Это заслуживает бесконечной признательности. — Единорог зашагал вперёд, и я после недолгих колебаний последовал за ним.

— Насколько я понял, они бессмертны.

— Всё имеет своё начало и свой конец.

— Это значит, что равно или поздно они умрут?..

— Я этого не утверждал.

— Вы изображаете их везде, где только можно, вы сунули их даже на фрески в этой церкви!

— Они пример того, каким должен быть пони. Открытым. Честным. Трудолюбивым. Ответственным. Они являют собой идеал, на который стоит равняться. Нет ничего удивительного в том, что мы желаем видеть их чаще, — сказал священник, остановившись у одного из канделябров и задув тлеющую свечу. Мрак вокруг отпрянул, испугавшись агонизирующего света, но быстро восстановил и даже расширил свои границы.

— И вы их не обожествляете?

— Это было бы бессмысленно.

— Тогда что вы обожествляете?

— Ничего и никого.

— Вы атеисты?

— Не совсем. Загробная жизнь существует, и при вступлении в неё учтут всё.

— Кто учтёт? — зацепился я за конец фразы.

— Те, кто продолжит род ушедшего, — священник остановился. — Боюсь, в вашем понимании религии у нас нет. Мы…

Незнакомое слово вонзилось в уши раскалённым железом.

— …благодарны нашим предшественникам за то, что они были. Они есть и будут в наших сердцах, равно как в них будет жить благодарность принцессам за всё, что они для нас сделали. Мы чтим память усопших и радуемся их посмертию. Но мы не молимся ни им, ни аликорнам.

— Тогда… для чего? — Я обвёл рукой пространство капеллы.

— Иногда разумные существа нуждаются в поддержке. Иногда их сердца и умы пребывают в смятении, иногда они жаждут понимания и участия. Иногда им нужно напоминать, каким должен быть пони. Работа пастырей заключается в этом. В неустанной заботе о других, в неусыпном бдении на благо личности. Но мы ничего не навязываем. Мы лишь добираемся до задворок души страждущего, проводя его туда и оставляя наедине с собой до тех пор, пока он не отыщет искомый ответ. Это не то же самое, что пляски диких шаманов во славу глуповатых божков, зачастую требующих больше, чем могут отдать. А дать они могут немногое — лишь веру в иллюзию. Иллюзии, пусть и величественные на первый взгляд, бессильны в реальном мире, не находите?

— Но зачем такие здания?

Священник пытливо взглянул мне в глаза.

— Подарки принято принимать. Их убеждения отличаются от наших, но не стану отрицать, пони тоже возводят церкви. Это место, где живут пастыри, а также место, где живёт напоминание о благодарности предкам и принцессам.

— Всё-таки выходит так, что вы поклоняетесь им. Вы думаете, что древние пони где-то живы, что принцессы — идеал, к которому нужно стремиться. Разве это не обожествление?

Священник глубоко вздохнул и одёрнул свою рясу. Мы стояли около одной из монументальных фресок, и он указал на них копытом.

— Посмотрите сюда. Что вы видите здесь?

— Пони, — ответил я. — Три пони, по одной на каждую расу, которые вместе встречают Селестию. Лето, и, кажется, это луг…

— Это краски. Мазки по сырой штукатурке. Истинная вера, вера в себя и в других, вера в прошлое и в будущее, живёт здесь, — произнёс священник и ткнул себя в левую часть груди. — А это искусство. Оно может наводить на размышления. Оно должно наводить на размышления. Оно отражает прошлое ровно в той мере, в какой его способна отразить материя. Но разве этого достаточно? Посредством сердца мы ищем лучший путь, посредством ума мы развиваемся, посредством веры мы имеем силы идти по нелёгкой дороге жизни. Опора и поддержка, но не топливо для религиозного фанатизма или руководство, как обустраивать свой быт. В капеллу приходят отчаявшиеся, чьи судьбы были подвержены неизбежному влиянию рока, или те, кому нужно прийти в себя, подумать и взглянуть на свои поступки под другим углом. Здесь это легче, здесь, на этих стенах, содержится богатая на события история.

— Но зачем кафедры?..

— Если нуждающихся в помощи слишком много, я пытаюсь навести их на понимание общей…

Вспышка боли заставила меня распахнуть глаза, в них появились слёзы.

— … проповедью, которая, конечно, не будет иметь сильного эффекта, однако порой бывает полезна. Тем не менее по большей части об этом надо спрашивать грифонов. Их образ жизни нуждается в массовости, по-другому в их горах не выжить.

Священник склонил голову, отходя от фресок.

— Похоже, вы всё ещё не видите разницы. Если вы хотите, я мог бы рассказать вам притчу о пони и вратах Веры…

— Нет! — отказался я, отступив назад; капелла и её хозяин были чем-то, чего я не понимал. Я вдруг почувствовал, как барахтаюсь, судорожно цепляясь за попадающиеся под руку камни, на краю несказанно глубокой пропасти, имя которой — страх перед неизвестным и непонятным. Чуждость мировосприятия аборигенов давила на мозг, рассказ пастыря пестрел неточностями перевода зелья. В вере пони было заключено куда больше, чем я понимал, и обычные слова не передавали того смысла, что был в них вложен. Частичная концепция стала доступна мне, но она была ущербна, лишена важнейшей части, и оттого я сам ощущал неполноценность, пульсирующую глубоко в душе, как нагноившаяся опухоль.

— Как пожелаете, — сказал священник. — Не все желают проникать так далеко в нашу культуру.

Он вновь посмотрел на меня, его пронзительный взгляд был холоден и горек, и в голове заметалась панически-безумная мысль: он знает! Он всё знает!

— А вы? Вам нужна помощь?

— Я? Я… я… нет, с чего вы взяли?

— Мой талант — видеть и чувствовать. Но не буду настаивать, — священник отвернулся.

— Спасибо, конечно, но я вполне здоров и без этого.

— Не хотите простую проверку? — не дожидаясь согласия, он продолжил: — Хотя это и не проверка, а так, маленькая загадка. Ответьте, какова на ощупь вера в дружбу, свет и добро.

Я поперхнулся готовыми сорваться с губ словами. Мы вновь оказались у крохотной кафедры, откуда начали свой обход, и проповедник взошёл на неё, взглянув на меня сверху вниз.

— Когда отыщете ответ, можете дать его себе; мне он не нужен. Мир с вами.

Я пробормотал что-то неразборчивое и быстрыми шагами пересёк церковное помещение, выйдя на улицу. В голове, словно опутанная шёлковыми сетями птица, конвульсивно бился заданный священником коан, бессмысленный и многотрактуемый, как и все подобные вопросы. Дальнейшее его обдумывание вызвало приступ головной боли, и я постарался выкинуть из памяти загадку единорога, удивляясь, как кому-то вообще может стать лучше после бесед с такими пастырями.

Возвращение во дворец выдалось безынтересным; я не обращал внимания на происходящее вокруг, занятый исключительно своими безрадостными мыслями. Гвардейцы у Восточной двери проводили меня бдительными взглядами, наверняка радуясь хоть каким-то переменам в их монотонной службе. Более моё появление никаких последствий не несло. Я постоял немного около стражей, вспомнив про слова барона насчёт прогулки по парку, но пустой желудок поставил точку в так и не начавшемся толком споре, и я направился в свои покои. Поблуждав всего около пяти минут, я натолкнулся на слугу, согласившегося провести меня в гостевое крыло. По дороге я запоминал ориентиры и в конце концов пришёл к выводу, что в следующий раз смогу самостоятельно проделать весь путь.

Около дверей в комнаты Твайлайт и Спайка разыгралась небольшая сцена: единорожка обнималась с высоким фигуристым единорогом, чья белоснежная шерсть была частично скрыта отлично подогнанным мундиром. Через грудь пони тянулась широкая синяя лента, совпадавшая по цвету с большей частью его гривы и хвоста, в которых мелькали голубые полосы. Невдалеке за встречей с умильной рожицей наблюдал дракончик. При моём приближении военный — никто иной это и быть не мог — поднял голову и произнёс:

— Робинзон, верно? Рад познакомиться. Твайли рассказывала мне про вас. Но где же мои манеры? — спохватился жеребец. — Шайнинг Армор, капитан королевской гвардии и брат этой прелестной кобылки.

Я пригнулся и пожал протянутое копыто.

— Робинзон, — повторил я за жеребцом. — Человек.

— Вижу, жизнь при дворе тебя многому научила, — покачала головой лавандовая волшебница. — Например, лести. А вот писать письма ты совсем разучился, а?

— Я… — Шайнинг слегка отступил. — У меня было очень много дел. Я ведь совсем недавно получил эту должность, и тогда на мою голову свалилась целая куча бумажной работы. Странно, когда упоминают гвардию, обычно опускают этот момент. Я еле до кровати доползал.

— Но ты не выглядишь сильно утомлённым.

— Я собирался написать в скором времени, но теперь, думается мне, это не так уж важно. Ах, Твайли, я так рад, что ты здесь! И я должен тебе сообщить нечто важное, — мордочка капитана приобрела хитрое и вместе с тем довольное выражение. — Но к чему стоять в коридоре? Не лучше ли пройти внутрь?

— Лучше, хуже… Вечно с тобой так. Ну и изворотливый же ты... — В голосе единорожки по-прежнему слышалась досада, но она стремительно таяла в радости от встречи.

— Это всё Кантерлот, — вздохнул жеребец. — Хочешь не хочешь, а научишься чему-нибудь от аристократиков.

— Я пойду, ладно? — сказал я в пустоту; похоже, меня особо не слушали. Компания синхронно кивнула на прощание, не особо разочарованная моим отбытием. Им предстояло обсудить столько вещей, и я был лишним на этом семейном воссоединении.

Оказавшись в своих покоях, я первым делом подёргал за шёлковый шнур, торчавший из стены. Управляющий говорил о том, что это вызовет слуг, но даже когда я прислушался, то не уловил и малейшего звука. Перформер не походил на шутника, ради забавы засунувшего кусок верёвки в дыру в камне, так что я решил подождать, и моё терпение было вознаграждено за какой-то десяток минут. Появившийся в дверях земнопони в серой полосатой ливрее осведомился, чего я желаю. Получив в качестве ответа короткое: «Поесть — и побыстрее, молю!», он уточнил, ем ли я мясо, склонил голову и исчез, будто бы его и не было. Но это предположение рассыпалось, не успев толком сформироваться, когда расторопные слуги прикатили пару двухъярусных тележек, накрытых накрахмаленными скатертями. На них возлежали блюда, накрытые пузатыми серебряными крышками. Мне оставалось лишь смотреть, как одетые в светло-фиолетовую на этот раз униформу пони накрывают на стол в трапезной. Руководил ими знакомый жеребец в сером. Завершающим штрихом к обильному, манящему натюрморту стала покатая тёмная бутылка, извлечённая ловким движением из ведёрка со льдом и водружённая рядом со столовыми приборами.

— Салат из свежих овощей, канапе из гренок с икрой в качестве аперитива, суп травяной и цветочный, рыба и отбивные с варёным картофелем, шоколадное суфле и вино, — перечислил скучным голосом земнопони. — Если вы не можете есть что-то из перечисленного, в течение десяти минут мы проведём замену на предложенное вами блюдо.

— Нет-нет, всё чудесно! — воскликнул я, немало воодушевлённый предстоящей трапезой. Единственное, что смущало, — это вино. Я не мог предсказать, как повёл бы себя после принятия чего-то, что содержало алкоголь, если после сидра я едва не потерял сознание.

— А что за вино?

— Одуванчиковое, мистер. Урожай этого года. Великолепный букет.

Я точно не знал, что сдержало меня от просьбы поменять его на что-то более безопасное: стремление слегка затуманить разум после разговора со священником или желание попробовать нечто новое — но я сказал совсем не то, что должен был:

— Кстати, неужели пони сами готовят мясо?

— Нет, что вы, мистер. — На мордочке жеребца появилось что-то похожее на брезгливость. — Мясными блюдами занимается приглашённый из Грифоньего Царства шеф-повар.

— Что ж, никаких… претензий. Можете идти.

Один из пони в фиолетовой ливрее напоследок открыл хитрым, не предназначенным для рук штопором бутылку и исчез. Дождавшись, когда последний слуга переступит порог моих покоев, я набросился на еду. Она была восхитительна — то ли потому, что повара Кантерлота знали своё дело, то ли потому, что во рту у меня не было и маковой росинки со вчерашнего вечера. В любом случае я смёл всё, кроме некоторых овощей, которые вызывали у организма стойкую тошноту.

Закончив со вторым, я налил немного вина в бокал и посмотрел на свет. Мутная зеленоватая жидкость заиграла бликами на проглянувшем из-за облаков солнце. Я осторожно принюхался, уловив аромат цветов, и пригубил. Лёгкая горечь оттеняла приятную сладость, чувствовался терпкий гвоздичный привкус. Вино из одуванчиков было концентрированным летом, неведомым образом запертым в крошечной ёмкости. Этому дню не хватало лета. Я, смакуя, допил вино, и тёплый комок наслаждения пробежал по спине, спускаясь ниже, к животу, и оттуда разлился по всему телу.

— Боже мой, а он был прав, — сказал я невидимому собеседнику и зажмурился, расслабившись в кресле. Нахлынул покой. Через некоторое время я пошевелился и взял бутылку, осматривая этикетку. Числа не было.

— И как я теперь узнаю, какой день пил?

Я осушил второй бокал и понял, что этого достаточно. Я поднялся на ноги, проверяя эффект, однако всё оставалось по-прежнему замечательно, и я счастливо улыбнулся. Лето смыло невесёлое настроение. В планах оставался только намеченный моцион по королевскому саду.

Обстановка снаружи, однако, быстро истребила зачатки жизнерадостности, оставив глухую тоску о минувшей радости. Облака бугрились низкой серой ватой, обволакивая землю удушливыми волнами; солнце окончательно затерялось средь них, и ровные каменные дорожки бежали между полунагих деревьев и кустов, а бегающие по поручениям слуги то и дело невольно глядели вверх, понуро прядая ушами и отфыркиваясь. Кантерлот готовился к ранней спячке.

Резкий, пронизывающий ветер вёл меня — вернее, я шёл в ту сторону, где его безжалостные дуновения казались менее суровыми. Сухие фонтаны молчали на террасах, их золото обречённо блестело, и частые водные каналы казались свинцовыми лентами, впитывающими скудный свет. Пепельную гладь крошечных овальных прудов тревожила сильная рябь, и отражение неба в них дробилось, менялось. Когда я углубился в парк, это стало единственным подтверждением того, что мир ещё не застыл хрупким, сверкающим хладными гранями бриллиантом.

Спасаясь от ветра, я двигался быстрее обычного, почти бежал, и потому практически миновал юркую тропку, отходящую от основной дорожки. Тропка была земляная, притоптанная копытами, клочки чахлой жёлтой травы на ней выглядели болезненно, словно почва болела лишаем. Однако с обеих сторон от пути располагались ещё достаточно густые кусты живой изгороди, и я двинулся в это подобие убежища. Изгородь шумела, подрагивала под напором взбешенного воздуха, и я невольно втягивал голову в плечи; в скором времени я осознал, что попал в нечто вроде запутанного лабиринта, из которого не мог выбраться, так как не помнил, где находился выход. Оставалось одно: лезть прямо по царапающим ветвям, но я решил оставить сей вариант на крайний случай и продолжил прогулку, обернувшуюся нежданной авантюрой.

Бесчисленные повороты совершенно дезориентировали меня, и открывшаяся взору полянка примерно десяти ярдов в длину и пятнадцати в ширину была приятным разнообразием на фоне получасовых блужданий по одинаковым проходам. В центре находилась чья-то статуя, которую окружали расположенные в хаотичном порядке цветы; возможно, летом в глазах зарябило бы от обилия красок, но сейчас лишь редкие экземпляры могли похвастаться пожухлыми бутонами. Остальные напоминали почерневшие, омертвелые надгробия.

Я подошёл к памятнику, пытаясь не наступать на останки цветов; порой у меня не получалось, и те приминались с противными хрустом, чавканьем или хлюпаньем. За статуей следили, на ней не было птичьих пятен, а постамент сверкал чистотой. Я нагнулся прочитать бронзовую табличку, но она была пуста. Тогда я впервые присмотрелся к тому, кого изображало изваяние.

Это была истинная химера, существо, сотворённое из частей других животных, уродливое, монструозное: одна передняя лапа была птичьей, другая — львиной. Тварь скрестила их на груди, принадлежность которой определить не удалось. Голова, сидевшая на непропорционально вытянутой шее, держала на себе рахитичные рожки. Разномастные зрачки, казалось, следили за мной в любом положении, куда бы я ни вставал, если оно оказывалось в поле зрения существа. Чешуйчатый хвост с неожиданно фривольной кисточкой, копыто и драконья нога, а также чахлые крылышки довешали образ неведомой мерзости, от фигуры которой тянуло порчей. Я чихнул и отодвинулся, гадая, зачем пони понадобилось возводить монумент кому-то столь противоестественному.

В сознании появилась лёгкая щекотка, и я, приняв её за надвигающийся приступ, счёл за лучшее убраться подальше — рядом со статуей все чувства обострились, сделав мир более колким. Мороз усилился, обжигая тело даже сквозь одежду. Уже уходя с полянки, я услышал слабый шёпот:

«Постой».

Я замер. Волна пробирающего до костей холода прокатилась по моей спине.

— Кто здесь? Фантом, это ты? Не надо… Только не здесь! Не снова!

Это место было неправильным. Искажённым.

«Ах, бесценное зрелище, — уже отчётливо мурлыкнул в голове голос. — Не бойся, это всего лишь я. Каменный истукан. Каменным истуканам трудно добраться до юркой органики, не так ли?»

Я медленно, чертовски медленно повернулся к статуе. Та сохраняла неподвижность.

— О нет, нет-нет-нет, как всё плохо, только не здес…

«Тише, мой маленький друг, тише. Хорошо, что ты лопочешь на своём. Мы же не хотим, чтобы какой-нибудь пони застал тебя говорящим с воздухом?»

Я всхлипнул и сел на промёрзшую землю, спрятав голову в коленях.

«Зажмурься. И будь добр, думай, а не говори. Пожалуй, если тебя найдут болтающим на неведомом языке, у нас всё равно появятся проблемы», — голос мерзко хихикнул.

Я послушно сжал веки, сломленный приказным тоном и агрессивным окружением. Сперва я видел только жёлтоватую тьму, но затем слева появилось размытое пятно, становящееся с каждым мигом всё отчётливее. Наконец, оно сформировалось в знакомый образ статуи — но на сей раз существо было цветным и, вне всяких сомнений, живым.

«Блестяще. А теперь подумай что-нибудь».

Я выматерился про себя, и тварь ухмыльнулась.

«Что-нибудь более членораздельное?»

«Почему снова моя голова? Моя бедная, многострадальная голова…»

Я поднялся на ноги, потому что от земли тянуло стужей и сыростью, и вновь закрыл глаза, позволяя моему визави материализоваться. Я не понимал, что мешает бежать прямо сейчас — бежать со всех сил подальше от статуи, но, несмотря на очевидную на первый взгляд возможность, я ею не воспользовался.

«Пришло время представиться, тебе так не кажется? — существо издевательски поклонилось. — Я Дискорд, Повелитель Хаоса и Дисгармонии и последний драконикус в этом мирке. А ты… не утруждайся. Твоя память всё скажет за себя».

«Не копошись в моих мозгах, ты, призрак!» — В душе вскипела запоздалая злоба, но её пресёк короткий смешок — смешок того, кто уверен в том, что его собеседник не посмеет перейти от слов к делам. Однако всё же мне удалось урезонить его.

«Как угодно. Но я бы посоветовал тебе, мой дражайший Робинзон, быть повежливее. Ты ведь хочешь вернуться на Землю?» — драконикус свернулся калачиком, потом ещё и ещё, превратившись в конце концов в шар неправильной формы, подозрительно смахивающий на геоид.

В горле мгновенно пересохло.

«Ты знаешь о Земле? Ты способен вернуть меня туда?»

«Нет. Нет», — был ответ.

«И что это значит, дьявол тебя побери?»

«Я знаю о Земле ровно столько, сколько знаешь ты. Но знаешь ли ты о ней хоть чуть-чуть? И я не смогу вернуть тебя на неё; текущее моё состояние не предполагает роскоши владения хоть какими-нибудь силами».

«Конечно, я знаю о ней!» — Дискорд показательно зажал уши, успев в мгновение ока из сферы перейти в своё обычное состояние.

«Забавно, как забавно. Я всегда наслаждался всезнанием ничего не знающих, — произнёс он и материализовал рядом с собой небольшую учительскую доску. — Как насчёт небольшого откровения? О, ты согласен. Чудесно, — химера не дождалась моего ответа и продолжила. — Видишь ли, этому миру в целом, а также Эквестрии в частности угрожает великая катастрофа, способная погрузить их в пучину мрака на многие годы».

«Дай догадаюсь, я должен остановить её!» — В памяти всплыли многочисленные литературные клише, сходящие со страниц дешёвых бульварных романов.

Дискорд сардонически улыбнулся.

«Какая прелестная забота о других. Но нет, не должен. Боюсь, ты и послужил причиной этой катастрофы, сделав её поистине неминуемой. Эквестрии в её первозданном виде осталось существовать считанные годы. О, позволь прояснить этот момент, — заторопился он, видя, что я собираюсь что-то сказать. — От тебя требовалось одно: занести в ноосферу планеты мемоспору человека, с чем ты успешно и справился. А теперь ты, к великому своему несчастью, отработанный материал».

«Что?!»

«Всё до скучного элементарно: твоё попадание сюда было расценено планетой как вирус, с котором она и принялась бороться доступными ей методами. Не обману, если добавлю, что рано или поздно она добьётся своего, но к тому времени всё это будет столь… неважно».

«Вирус, мемоспора, живая планета…»

«Мемоспора — сумма знаний и психофакторов, обосновывающих поведенческие типы. Звучит глупо, если хоть немного разбираться в механике психологии, но давать развёрнутые объяснения... увольте».

У меня закружилась голова.

«Но кто, кто засунул меня сюда?! Какой ублюдок, какой скот… — я остановился. — Ты?!»

Внутри всё кипело от ярости.

«В моём нынешнем положении я бы вряд ли переместил пожухлый лист на дюйм. Это устроили Они».

«Кто — они?»

«Они… Это Они. Религия зебр утверждает, что это звёзды. Невообразимо древние, могущественные, существа, находящиеся за гранью логики и понимания простых форм жи… — Дискорд мучительно закашлялся, потом высунул язык и поскрёб по нему птичьей лапой. Наконец, он пришёл в себя. — Прошу меня извинить. Аллергия на тяжёловесный пафос. Подхватил где-то, а излечиться не могу уже столько лет… Но теперь это не имеет значения, полагаю».

«И что теперь?» — спросил я; грудь сдавило от предчувствия чего-то очень плохого.

«Ждать».

«Чего?»

«Пока расы этого мира не перестроят свои поведенческие нормы в соответствии с человеческими. Они лишатся своей оригинальности, а взамен… Что ж, взамен они получат… — щека Дискорда дёрнулась. — Не могу заявить, что те же пони страдали обскурантизмом, но после глобального изменения начнётся настоящая научно-техническая революция. Гениальные идеи будут приходить отдельным особям прямо во сне, но за это Эквестрия и другие государства получат…» — он выжидающе глядел на меня. Я никак не мог понять, чего он хочет, ошеломлённый свалившимися новостями.

«Войну. Они получат мировую войну. Повсюду взрывы, боль, грязь и прочие маленькие радости большого мира».

«С чего это?»

«Наивно предполагать, что сегодняшние государства не вступают в конфликты между собой. Единственное различие заключается в том, что пока путь наименьшего сопротивления для них лежит в переговорах. А для людей… Твоя память, хоть и потрёпанная, хранит много примеров того, как люди решают свои проблемы. Проблем будет много. Ресурсы. Влияние. Прочая чушь».

Я молчал, и Дискорд подобрался ближе.

«Мир пони не предназначен для подобных вещей; правителям государств попросту не хватит ума остановиться вовремя, да и человеческая гордость, человеческие амбиции, пришедшие на смену самобытным ценностям, сыграют свою роль. О, любопытное наблюдение. В вашем случае происходило примерно то же самое, закономерно вылившееся в две глобальные войны. Если подумать, может, к вам занесли эту мемоспору откуда-то извне. А может, и нет. Но вы развивались хоть и быстро, но не настолько, насколько будут делать это пони, минотавры, грифоны, арабийские лошади и иные расы. Они уложатся в полвека. И через полвека Эквестрии придёт конец. Я, безусловно, не стану обвинять тебя, но в том, что произойдёт, будет изрядная доля и твоей вины, верно?»

«Зачем им это?»

«Ты про Них? Ах, звучит глупо. Давай притворимся, что говорим о звёздах, ладно? Так вот, зачем это звёздам… — Драконикус постучал птичьей лапой по подбородку. — Ради развлечения, наверное. Когда живёшь множество эонов, мораль, если таковая и присутствует, слегка… размывается, позволяя при наличии невиданной мо… Чтоб тебя, — он снова закашлялся. — Возня на камешках — одно из их развлечений, насколько можно судить».

«Одно из?» — Хотелось выть, хотелось кричать. В горле стоял тугой ком.

«Я лишь аватара Хаоса в Эквестрии, откуда мне знать, чем они ещё разбавляют вечный досуг? Сущности высшего... — Кашель усилился. — …порядка не разбирают, кто возится на очередном кусочке глины. Так что могу поздравить, в какой-то мере ты удостоился внимания высоких особ. В прямом смысле высоких».

Руки окоченели и не слушались, я с трудом сгибал их. На ощупь добравшись до статуи, я присел около неё, оперевшись о постамент, и застыл, наполовину желая замёрзнуть, и лишь моя вторая половина — трусливая или храбрая, того было не разобрать, так всё смешалось, — вынуждала двигаться, скорее содрогаться.

«Между прочим, это не первая игра звёзд в Эквестрии, но ранее их действия были куда менее глобальными: духи вендиго, племя некромантов Зебрики… Зебрам вообще не повезло больше всех. На них свалилось слишком многое, чтобы они остались в здравом рассудке в понимании большинства. Планета пыталась спастись от них: аликорны — её защитная реакция на творящееся с ней, но даже одушевлённые природные явления имели уязвимости. Найтмэр Мун это убедительно доказала. Так что теперь, когда звёзды взялись за нас всерьёз, Эквестрии не удастся протянуть и ста лет без того, чтобы превратиться в прах, в котором будут возиться тени былого величия. А до того — война, в которой будет всё: интриги и предательства, дружба и верность, принцип меньшего зла и закрывание глаз на малую кровь, крики в окопах и голод в городах, смерть и разрушение, подозрения и тайные службы, нажива на страданиях собратьев… Идеальное зрелище для тех, кто в этом не участвует и кто равнодушен к высоким чув…»

Дискорд схватился за горло и захрипел, упав на ничто, служившее ему полом. Он корчился некоторое время, после чего исчез в облачке дыма и появился в другой стороне, стряхнув с ног несуществующие пылинки. Возможно, он просто играл.

«Я совершенно не умею себя контролировать».

«Ты наслаждаешься этим, да? Хаосом». — К моему удивлению, драконикус покачал головой.

«Ничуть. Я порождение Эквестрии. Я предпочитаю эквестрийский Хаос. Шоколадные дожди, облака из сахарной ваты… карамельные дороги… Жаль, это уйдёт в прошлое, — в интонациях Духа мелькнула неподдельная грусть. — К тому же и мне не избежать превращения. Да и Селестии с Луной тоже. Мы, в конце концов, связаны с этим миром. Но… — продолжил он. — Я предлагаю тебе сделку. У меня есть незаконченные дела здесь, пока всё не покатится в Тартар. А ты, полагаю, хочешь домой. Ты ведь не хочешь умирать в Эквестрии, наблюдая за взрывом какого-нибудь сверхмощного заклятья? Я так и думал. Итак, ты освобождаешь меня, а я телепортирую тебя на Землю».

«Ты лжёшь. Ты Дух Обмана. С чего мне верить тебе?»

Дискорд широко улыбнулся, и эта улыбка зажила собственной жизнью, попытавшись сбежать от своего хозяина.

«Здравая мысль — для того, кто разговаривает с призраком в своей голове. Если учесть, что я не могу связаться ни с одним пони и ты не проверишь то, что я действительно существую не только как статуя в парке, то напрашивается два вывода: либо я всё-таки есть и говорю правду, либо ты безумец, а Эквестрии ничего не угрожает. Выбирай между благом одного и благом многих. И не забывай, что иных сил, способных доставить тебя домой, больше нет».

«С чего бы тебе говорить правду?»

«Почему бы нет? Ты ведь использованный инструмент. Твоя дальнейшая судьба не интересна никому, кроме тебя самого. Честно признаюсь, мне лень врать кому-то настолько… незначительному».

«Но только я способен освободить тебя». — Щёки заледенели, и, когда я пошевелил лицевыми мускулами, по коже побежали горячие слёзы.

«И ты сделаешь это. Что бы ты ни думал, я остаюсь Духом Дисгармонии и вижу время слегка иначе, чем ты. Для меня оно застывшая навеки картина, статичная, не меняющаяся. Ты же видишь ту же картину через подзорную трубу, водя ей из стороны в сторону и захватывая отрывочные участки пейзажа. Мышлению существ вашего уровня не хватает здравого фатализма».

«И как ты прошляпил катастрофу?»

«Наверное, звёзды могут деформировать до-время. Или нет. Я люблю обманывать, не забыл?» — напомнил Дискорд, дирижируя невидимым оркестром.

«Плохая идея — сообщать мне это».

«Меня это не заботит. Свою часть договора я выполню, а остальное тебя не касается».

«Я не согласился! То, что я человек, не значит, что у меня нет принципов. Я не хочу… предавать…»

Кого? Пони? Они обходились со мной очень хорошо, но стоило ли это смерти за них, безымянной могилы на самой чуждой чужбине, которую только можно придумать? И если всё будет так, как описывает Дух, то будут ли вообще могилы? В конце концов, ведь можно захлебнуться смертью настолько, что воспринимаешь её как должное — её и её разлагающиеся порождения, — забывая о последних почестях, коих должен быть удостоен всякий. Пусть за прошедшие месяцы я смирился с заключением в Эквестрии и перестал воспринимать Твайлайт Спаркл и её подруг как тюремщиков, как порождения воспалённой фантазии безумца, но я так и не влился в их мир до конца. Я был человеком, притом нельзя сказать, что я был плохим человеком, и оттого идея предательства вызывала во мне неприязненные чувства. Жизнь, тем не менее, расставила всё на свои места, преподнеся мне поистине королевский подарок — и яда в нём хватило бы на тысячу королей.

«Ах, ты ещё не согласился. Да-да. Принципы, конечно. В любом случае я приношу клятву на Первородном, Вечно Меняющемся Хаосе, что в случае возвращения меня в нормальное состояние из камня я верну человека по имени Робинзона на Землю… О, ты вспомнил про память — отвратительный каламбур... И верну человеку по имени Робинзону память, а также перенесу его на Землю в ту же секунду, как он пропал оттуда, если тот освободит меня из каменного плена. Всё, кажется».

В разуме возник гигантский, пылающий тёмным пламенем шар, состоящий из миллионов тонких нитей, пульсирующих и содрогающихся в такт чьему-то тяжёлому дыханию. Он крутанулся несколько раз, обжигая своим присутствием мысли, и испарился.

«В принципе, это не накладывает на тебя никаких обязательств. Можешь упиваться своими принципами ещё долго, — сказал Дискорд, выглядевший теперь утомлённо. Его ассиметричное лицо осунулось. — Но не слишком. Когда будешь готов, принеси сюда Элементы Гармонии и сотвори что-нибудь... хаосонесущее. Неважно что, главное — Элементы и Хаос».

«С чего ты взял, что я предам друзей?»

Вопрос был наивен. Дух Обмана мыслил так, как диктовала его природа.

«У тебя тут нет друзей. А даже если бы и были, Элементы Дружбы не предложат тебе ничего сверх того, что они уже дали. А я, Элемент Предательства… могу дать тебе то, чего ты жаждешь. Или не могу. Или не захочу, — драконикус расхохотался. — Тебе придётся поверить мне на слово! Ох, ирония! Поверить олицетворению Обмана! Шучу, разумеется, — он успокоился так быстро, словно никакой вспышки и не было. — Я ведь дал клятву».

«Это… больно. Я ведь не хотел ничего… такого. Даже когда был очень зол на них. Сделать мелкую пакость — возможно, но не разрушать… до основания».

«Ответственность за распылённый мир лёгкой не бывает. Да и все мы временами испытываем неудобства. Я, например, лишился когда-то очень удобной трости. Попытка создать хорошую копию успехом не увенчалась. Выходят бездушные болванки. Вот, погляди». — В пустых миг назад лапах Дискорда появился длинный белый жезл с затейливой резьбой, венчающийся серебряной головой пуделя с драгоценными камнями на месте глаз. Глаза блестели обледенелыми огнями. Я перевёл взгляд на Дискорда и отшатнулся: его разномастные зрачки пылали.

«Пустая трата сил — пытаться сделать ещё одну такую», — сообщил драконикус и плюхнулся на возникшую из ниоткуда расшитую золотыми нитками бархатную подушку. Он открыл было рот, но внезапно его уши встали торчком.

«Вставай. У тебя гости», — сказал Дискорд и исчез. Я с неимоверным трудом разлепил слипшиеся веки и поднялся. Тело лихорадило, мысли сбились в комок и смёрзлись, оставляя вместо себя гигантский камень, размозживший душу.

Появление пони я в буквальном смысле проморгал, и голос рядом с собой заставил подскочить.

— Здравствуйте! Ого, нечасто к нам приходят гости, верно, Дискорд? — Бледно-зелёная пегаска склонила голову. — Я Санни Медоус. Вы выбрали не лучшее время для посещения. Видите ли, Сад Хаоса совсем замёрз… Ой, да и вы не лучше! Вам срочно нужно в ванну и в постель!

— Сад Хаоса? — прошептал я, оглядывая кладбище цветов. — Да. Мне нужно в ванну. И спать. Я хочу… спать. И не просыпаться, — завершил я так тихо, что Санни не услышала.

— Идёмте скорее! — крикнула пони, потянула меня за рукав, и я пошёл за ней, механически переставляя ноги. Вокруг летал пепел, и я не был уверен, что моя спутница видела его: чёрные мушки, злые, жужжащие, пьющие мою кровь и отравляющие мою плоть. Реальность перестала ограничиваться тремя своими измерениями, но последующие были чересчур странны и ужасны, чтобы вглядываться в них. Они были овеществлённым льдом, и я был овеществлённым льдом, слишком холодным и одиноким, чтобы думать.

Потом Санни Медоус обернулась, продолжая толкать меня вперёд, и я закричал, увидев вместо её мордочки застывший в ухмылке череп.