Окно в Эквестрию
Глава I. Гости с Эквестрийщины
...В которой Шайнинг Армор вновь заделается рыцарем без страха и упрёка, а также поймёт, что истинный гвардеец всегда обязан следовать букве устава и быть начеку — даже когда красит солдатиков.
Последние две недели Шайнинг Армор не видел между собой и оловянным болванчиком никакой разницы.
Встряхнув баночку пони-колы, он с громким «хлюп» высосал очередную порцию пойла, мрачно, копытами, сплюснул жестянку и забросил под стол. Баночка печально брякнулась на гору товарок по несчастью.
Такое чувство, словно его, ни в чём не повинную заготовку, кто-то покрасил в чуждые ему цвета капитан-командора Солнечной Её Величества Гвардии, столкнул лбом с фигуркой Кэйденс и стал наблюдать за развитием событий. Весь мир — театр... кто бы это ни сделал, он давно отбросил от скуки копыта.
Шайнинг Армор громко вздохнул и взял телекинезом крохотную кисть. Скорбный труд по раскраске комтура панцергрифов с двумя железными крестами тянулся уже целую ночь и даже не думал заканчиваться.
Будь же проклят Грифлянд! Вечно они прикрутят к доспехам каких-нибудь шипов, крестов, рогов, и прочей дребедени. А страдать из-за этого остальным?
Шайнинг поднял взгляд. Миниатюрная армия таращилась в ответ сотней пластиковых глаз. Здесь были все: от эквестрийских гвардейцев и яниссариев Седёльной Арабии до амигос Эль Лламы и даже жолнеров Всевеликой Баранославии.
Да чего уж греха таить? Здесь стоял и он сам, Шайнинг Армор.
То-то было смеху, когда он, натянув чёрный холщовый капюшон, зашёл за очередной порцией моделек в одну лавочку, что в предместьях Кантерлота, и увидел там себя. Сначала он не решался заглянуть себе в глаза, но потом, осмелев, заглянул. И понял. Со сном можно будет попрощаться, если он сейчас же себя не купит.
Глаза слипались. Оно и немудрено. Усталый организм призывал начальство к ответу.
«Что-то, — Шайнинг Армор подпёр голову, — никак копыта не дойдут себя раскрасить...»
Новость о помолвке совпала с назначением на должность командира почётного эскорта в Сталлионград. И то и другое Шайнинг принял с кощунственным равнодушием, без огня в сердце. «Может, развеюсь», — подумал он, и не подумал больше ничего.
Не то что бы ему, Шайнинг Армору, не хотелось ехать в Сталлионград — глушь она, конечно, глушь, да ещё и неизвестная, но в других странах он бывал предостаточно. Не то что бы ему, Шайнинг Армору, не хотелось быть женихом принцессы Ми Аморе Каденза — всё стало ясно уже в первый после их знакомства День Сердец и Копыт. Не то что бы ему, Шайнинг Армору, не хотелось быть главным во всей Гвардии — этим он болел с младых копыт.
Да. Сбылись мечты жеребёнка. Женитьба на прекрасной принцессе и почётная служба, которая когда-то могла только сниться. Имя Шайнинг Армора регулярно попадало на первую полосу газет, завистники назвали его «Тиечкиным любимчиком», рассудительные джентльпони и кобыледи предсказывали блестящее будущее…
...А Шайнинг Армор красил солдатиков. Он просто не мог ничего поделать.
Повертев себя в копытах, Шайнинг поставил фигурку на место. Ладно. Хватит глазеть в пустоту, как зомби-пони.
Напевая старую добрую казарменную песенку «сержант-майор, будь мне мамой», Шайнинг вдохнул аромат краски, и внезапно уловил совсем другой, даже и родной, но неуместный в эту минуту запах… Да. Та самая пакость. Табачные листья. Ей бы весь Кантерлотский дворец провонял, не будь древних и могущественных чар благоухания.
Миг-другой Шайнинг Армор хлопал глазами. Потом он содрогнулся всем телом, развернулся и наткнулся, конечно же, на квадратную морду сержанта Перкинса. Безучастную на сто двадцать процентов. Мохнатые брови строго параллельны глазам, глаза — два близнеца-прямоугольничка, чёрные, без проседей усы щёткой — даже в них последний волосок обомлел по стойке «смирно». Недалёкий служака, как ни посмотри. Истукан. Но Шайнинг знал, что внешность эта по-параспрайтски обманчива, что сержантская сбруя скрывала хитроумного борова. Достаточно приглядеться ко рту. На первый взгляд прямой, хоть линейки выравнивай, если бы не уголки губ: они изгибались в незаметную, но очень лукавую ухмылку. К сожалению, настолько призрачную, что и придраться не к чему. И чего ему говорить? «Перкинс, что это у тебя всё время морда кирпичом?» или «да хватит уже ухмыляться!»
Шайнинг почувствовал, что заливается негвардейским, во всю щёку, румянцем, и уже набрал в грудь воздуха, чтобы по всей форме отчитать мелкого крупогрыза, но тот его опередил. Уже в который раз.
— Сэр, р-р-разрешите обратиться, сэр! — отчеканил Перкинс. — Осмелюсь доложить, сэр, — Перкинс помолчал с миг. — сэр, не по уставу красите, не будь я Перкинс. сэр.
И замолчал, как ни в чём не бывало. Ох уж этот Перкинс.
Перед глазами у Шайнинга потемнело. Ловя губами воздух, он заслонил собой стол, потом открыл рот, и тут же захлопнул рот. Сказать было нечего.
И ведь ухмыляется, каналья! Точно, зубы скалит!
— Также рапортую, сэр, что через полтора часа, согласно назначенному времени, мы выдвигаемся, сэр. Разрешите идти, сир?
Перкинс ещё поглядел в пустоту, браво отдал честь, развернулся, и чеканя шаг, вышел за дверь.
Шайнинг выдохнул и обмяк. Щёки горели. Ох, и попляшет же ещё у него Перкинс...
Нет, Перкинс не разболтает. Просто эта бочка из-под сидра уже жевала табачные листья и глядела на кого попало сержантским прищуром, когда он ещё тянул лямку зелёного курсанта. Стыдно перед сержантом, докатился!
Шайнинг взглянул на двери, как кадет на пустую тарелку. Фыркнул. Нет. Быть такого не может. Он точно их запирал.
— Тьфу ты! — Шайнинг тряхнул гривой и, бормоча ругательства, стал поспешно сгребать солдатиков. Слова Перкинса наконец-то дошли до адресата. Сталлионград, Сталлионград… и как он мог забыть?
Иго-го. Постойте-ка.
С замиранием сердца посмотрел Шайнинг на одного из раскрашенных гвардейцев. Перкинс всюду прав: капитан-командор уже настолько расфуфырился, что забыл, как выглядит сбруя простого гвардейца.
Шайнинг запер заветный ящик и на всех парах помчался в ванную. В зеркале он, конечно, столкнулся с удручающим зрелищем. Грива растрёпана, скатавшаяся шерсть, под глазами мешки. Эта страстишка, недостойная гвардейского седла, сведёт его в могилу.
Приводя себя в должный вид, Шайнинг уже начал раздумывать о чём-то постороннем. И только причесавшись серебряным гребешком, подарком Кэйденс, он кое-что вспомнил. Он ведь так и не попрощался с невестой.
Вероломный холодок разлился внизу живота Шайнинг Армора, когда он подкрался к покоям принцессы Ми Аморе Каденза.
Принцесса музицировала на клавесине. К своему жгучему стыду, Шайнинг слышал эту композицию впервые. Не мог он уже, как задумывал, войти триумфальной поступью, звякнуть начищенными накопытниками и продекламировать: «доброе утро, моя кобыледи! Не правда ли, сегодня птицы дивно поют? Но, позволю себе заметить, даже очарование живой природы не в силах затмить третью симфонию великого эквестрийского композитора NN! О, эта увертюра! О, эта фуга!..»
Шайнинг глухо застонал и боднул лбом стенку. Звякнуло. Он на миг замер: но нет, ничего, не услышала. Пронесло.
Тогда он стащил шлем, пихнул его в сгиб копыта и стал с безучастным видом, как в дозоре, ожидать.
«Когда-то мы просто любили друг друга, — закрыл глаза он. — Теперь это не любовь, а какой-то хомут, нелепый спектакль на публике. Дискорд знает что, честное слово».
Благо, есть что вспомнить. А то как же! Года два назад он был тем ещё повесой и вертихвостом. Ещё со времён славной старины повелось, что гвардейцы пользуются особым спросом; ну а он — не самая блестящая родословная, конечно, и не герцог в семнадцатом колене... но зато: красавчик, намного удачливей всех коллег по цеху, щеголяет военной выправкой, не солдафон... было по чём вздыхать родовитым кобылкам.
А потом на одном балу подвернулась Кэйденс, которая и не думала его добиваться. Они станцевали радужный вальс, сплясали баранославскую мазурку, всепони нашли, что парочка смотрится премило, завязался разговор, слово за слово, последовало приглашение в сад...
И всё у них было хорошо. Вееры и поцелуи в беседке; сирень, певчие пташки, любовные письма; бонжуры и роза в зубах. Они прозвали друг дружку на манер пылких обитателей страны сыра, лягушек и трогательных баллад, Ля Гриффа: благородный шевалье Арморе Бриллянте и прекрасная принцесса Ми Аморе Каденза.
Что может быть романтичнее?
Молва о двух любимчиках Селестии задела высшее общество за живое. Им откровенно завидовали: милостью судьбы они, некогда безвестные, оказались первыми среди равных. Оставалось только довольствоваться вздохами и ломать голову над замыслами царствующей особы, покрытыми завесой государственной тайны — замыслами, как водится, неисповедимыми.
Духовная связь влюблённых крепла не по дням, а по часам. Шло время, и мало-помалу взгляды из-под моноклей и пенсне тоже преображались: пренебрежительным, снисходительным ноткам на смену пришли понимающие, одобрительные, наставляющие на путь истинный. Поддались общему настроению и прохиндеи-газетчики из «Кантерлот Таймс». Они раз и навсегда покончили с неуклюжими, но крикливыми заголовками вроде «Из попоны в дженльпони: любовная интрижка сделала курсанта капитаном!» или «Под крылом Её Величества: счастливая парочка не хочет давать интервью!». Поменяли пластинку. Теперь в статейках этих мясоедов нет-нет да проскакивали слова «подготовка к свадьбе», «прочат влюблённым блестящее будущее», «принц и его принцесса».
И жизнь Шайнинг Армора превратилась в экзамен, который он, казалось, сдавал всей Эквестри сразу: вместе с пластинкой поменялась и Кэйденс.
О, Кэйденс. И кто тебя подменил? Да, ты всегда была немного одержима: умела исполнить по памяти десяток-другой симфоний на клавесине, лютне и ещё Селестия знает скольких инструментах; читала наизусть, без запинки, целые стихотворные тома; могла, одним глазком взглянув на картину, выложить на-гора энциклопедическую статью о художнике, его творческом пути и грандиозном смысле, заложенном в наслоения масляной краски. Но ты до последнего времени никогда не увещевала, не просила «ради меня», не попрекала за невежество и «серость» — хотя презрение к новомодной безвкусице вроде Дэринг Ду, Трендерхуфа, Сапфиры Шорс или «Ржания с холмов» жило в тебе всегда.
А Шайнинг? А что Шайнинг? Шайнинг мог припомнить, самое большее, пони-польку. Были ещё всевозможные гимны и марши вроде «правь Эквестрией, принцесса!», которые вколачивали в несчастные курсантские головы — но такую музыку Шайнинг уважал, поскольку жил по её заветам. А что до остального… ничего, кроме рапортов, он давно не читал, а верхом изобразительного искусства полагал плакаты в своём кабинете. Плакаты эти все, как один, призывали «вступать в ряды гвардейского братства» и «стать могучей опорой престола».
И как только Кэйденс раньше терпела? Почему только тут она взъелась, взвилась и засуетилась?
— Шайни, — говорила она, нагружая его по самый рог охапками книг и справочников. — Ты — будущий принц. Ты должен подавать пример. Пожалуйста. Ради меня. А то совсем как из палеопонического периода, честное слово.
На гвардейское наречие это переводилось как «хоть тресни, но полезай», так что Шайнинг «отставил разговорчики в строю» и «заступил на боевое дежурство». Но сила воли, закалённая в борьбе с хищными стаями журналистов, быстро дала слабину под гнётом изящных искусств. И, как по заказу, в копыта Шайнингу попался старый, времён беззаботного детства, оловянный гвардеец...
Вот уже две недели, как Шайнинг всеми правдами и неправдами избегал Кэйденс, притом что покои влюблённых голубков располагались по соседству. Шайнинг страдал, изнывал, поносил себя последними словами — но встретиться со своим страхом рог к рогу… каждый раз, когда он возвращался к этой мысли, перед глазами маячила чёрствая, скуластая морда сержант-майора Шрапнелла, который орал, срывая глотку:
— Не разбивайте, лягать, моё любящее сердце!!
А потом — мрачные картины, желание вытянуться по струнке, и предательская дрожь в коленках. Нет. Лучше не вспоминать.
...Шайнинг потряс головой. Печальное и прочувствованное музицирование стихло на торжественной ноте. Миг-другой над миром звенела только тишина. Потом отчётливо послышался шелест страницы...
Подковы брошены, как говорил классик. Шайнинг, пригладив гриву, толкнул узорчатые двери.
Единственная хоть сколько-то изящная строчка, которой он мог парировать выпады Кэйденс, была сейчас: «а из нашего окна вся Эквестрия видна!..»
Тоже мне, солдат, укравший мантию лирика.
Кэйденс резко обернулась и ахнула.
«Ну, потрясно, — подумал Шайнинг. — Рог даю на отсечение, сейчас мне попадёт, и из моей истерзанной тушки посыпется овёс. Сейчас меня разоблачат. Она уже научилась читать мои мысли не хуже нот. Ну почему, почему мне хочется уткнуться в книги и читать, только когда она сверлит меня столь укоризненным взглядом?».
Расшаркавшись, Шайнинг приосанился и заговорил зычным, хорошо поставленным голосом:
— С добрым утром, моя кобыледи! Прошу простить за задержку, и…
Он замолчал. Кэйденс, милая Кэйденс, вспорхнула и бросилась к нему на шею через всю комнату. Шайнинг, обескураженный, чуть не выронил шлем.
— Бедный ты мой, бедный… — Кэйденс прижалась к его щеке. — Работящий...
Шайнингу приятно защекотало сердце. Конечно же Кэйденс, увидев мешки под глазами, подумала, что он всё это время корпел над книгами, и не смогла остаться равнодушной. О, Селестия… разве дозволено обманывать такое создание?.. Мог же он выкроить хоть немного времени, открыть, почитать!..
И сердце кавалера взорвалось. Такими жёнами направо и налево не разбрасываются.
Шайнинг куснул её за ухо. Кэйденс смешливо фыркнула. Потёршись носами, они крепко-крепко поцеловались и доверительно заглянули друг другу в глаза.
Удивительно, но Шайнинг так и не бухнулся на коленки, так и не покаялся в своей нерадивости — он выдержал. Выдержал так блестяще, что не догадался бы и сам Шерлок Хувс.
От собственных выкрутасов Шайнингу стало не по себе.
— Мой добрый сир? — курлыкнув, как горлица, Кэйденс смахнула пылинку с доспеха Шайнинга. — Где же вы пропадали, где? Скажите, почему соизволили навестить меня только перед самым отъездом?
Вот, идиллия кончилась. То, что они говорят романтическим слогом, как на свиданиях — это плюс. Но ни признаться, ни солгать нельзя, и это — минус. Остаётся вдохнуть мягкий, родной аромат вишнёвых духов и действовать по старой доброй гвардейской тактике: когда на голову валится начальство и дело пахнет выволочкой, покажи, что чем-то смертельно занят. Тогда тебя, может статься, оставят в покое.
«Лжёшь, — зудело в голове. — Врёшь, как перевёртыш, Арморе Бриллянте, и не краснеешь».
— Дела, — Шайнинг повесил нос. — О, Кэйденс, вся эта суета так меня утомила… того назначь, этого возьми, этого не возьми, этот подходит, другой отказывается лететь в этот… как его там… Сталиноград…
— Сталлионград, — спокойно поправила Кэйденс.
Шайнинг сморгнул. В этом спокойствии он расслышал далёкий-предалёкий отзвук ревущего торнадо. Эх, ну почему? Как? За что? Даже подобная невинная ошибка, и вот, получите. Не было такого раньше, и быть не могло. C какой поры любая беседа с возлюбленной превращалась в испытание?
— Да, Сталлионград… так вот… — Шайнинг потёр лоб. — Вообще, что это за глухомань? Откуда она взялась? Не было её, жили спокойно, всех соседей знаем, а тут…
Кэйденс вздохнула, мягко улыбнулась, и прикрыла ему копытом рот.
«Ах, да, — брови Шайнинга чуть не сошлись к переносице. — Она ведь наверняка знает о нём всё».
— Шайни-Шайни… — Кэйденс покачала головой. — Это же невероятная, трагическая история. Точно не помнишь?
Шайнинг про себя поклялся штандартом Её Величества: «прочитаю всё, что надавала Кэйденс, и баста. Так нельзя».
— Э... Не дошёл ещё, — почти спросил он
Кэйденс лукаво заглянула ему в глаза, развернулась и отошла к окну. Шайнинг наконец-то вздохнул полной грудью.
Миг-другой царила тишина. Только доносился из сквера напевный свист и было неясно, садовник выводит трели или певая птица, не улетевшая на зимовку.
— Это было давно, — Кэйденс положила копыто на подоконник. — Тысячу лет назад одно из племён пони, спасаясь от злобного правления Дискорда, основало город далеко-далеко на севере. Ими правил Джозеф Сталлион — могучий, волевой пони, любящий свой народ.
Да, времена меняются. Когда-то Кэйденс была другая. Она ничего от Шайнинга не требовала: просто рассказывала, а он слушал. Конечно, он пытался переварить то, что было ему интересно, и не стеснялся задавать вопросы — вопросы, которые забавляли Кэйденс, но, всё-таки, были ей безумно приятны…
Теперь же Шайнинг пытался обратиться в слух.
— Когда Дискорд был изгнан, принцессы предложили сталлионградцам вернуться в Эквестрию. Но те отказались, поскольку привыкли к суровой зиме и даже успели приручить тамошних медведей. Долгое время Сталлионград, Эквестрия и Кристальная Империя жили в мире и согласии, пока власть в Кристальной Империи не узурпировал Сомбра; безумному королю хотелось ещё больше власти, он зарился уже на саму Эквестрию. Но сперва он решил напасть на Сталлионград, посчитав его более слабой добычей. Сталлионградцы упорно сражались с Сомброй и его сумрачными созданиями, но их магия была слишком слаба — только сила Элементов Гармонии могла совладать с тёмным злобством. Но перед поражением Сомбра успел наложить на Сталлионград и Кристальную Империю проклятие: он усыпил кристальных пони, поскольку надеялся потом править ими снова, и окружил магическим бураном Сталлионград, чтобы они умерли от голода, холода, без связи с миром.
Кэйденс выдержала паузу и обернулась. Шайнинг тут же изобразил живой, искренний интерес и переживание, а не беспокойное желание ничего не упустить. Вот только получилось, скорее всего, скверно. Лукавить перед отцами-командирами таким манером в училище не натаскивали.
Кэйденс, увлечённая своими мыслями, не заметила — или сделала вид, что не заметила. Она села за клавесин, взяла пару печальных нот и, насладившись звучанием, обернулась к Шайнингу.
— Скажи пожалуйста, — что-то сержантское скользнуло в этих словах. Уши Шайнинга машинально дёрнулись книзу. — А какие книги ты уже успел прочитать?
Само собой, Шайнинг смутно ожидал и боялся подобного вопроса, так что лицо сохранить сумел. Но какая, к Дискорду, разница, когда он и приблизительно не знает начинки книг?..
— Эм, — запнувшись, он прочистил горло. — Знаешь, у меня с названиями всегда было плохо. Всегда старался уловить суть.
Шайнинг напряг зрительную память.
— Вот, помнится, красная там была, и ещё зеленоватая: их-то я как раз и…
Сердце Шайнинга ёкнуло. Всё. Он потерпел крах. Пора сдаваться на милость победителю, вопреки всем тактическим наставлениям. К огромному сожалению, законы сражения не всегда работают в отношениях с кобыледи...
На вечно ласковой мордочке Кэйденс проступала незнакомая Шайнингу мина холодного недоумения. Самое худшее, что Шайнингу до сих пор доводилось претерпевать — это выражение ужасно озадаченного котёнка.
Ледяные капли молчания падали на макушку Шайнингу. По телу словно пустили электрический ток.
— И что же было в зеленоватой книге? — сложив копыта на груди, Кэйденс выпрямилась на подушке, словно сказочная царица на троне.
Шайнингу свело челюсть. Он бы лучше испытал горечь пленения в настоящем бою, чем поднял бы копыта на любовном фронте.
«Цемента, — ударила в голову загадочная мысль. — В наших отношениях не хватает цемента».
Мысли в голову полезли совсем странные. Вспомнилось любовное заклинание Кэйденс. Жаль всё-таки, что Её Величество признала его «насилием над личностью» и строго-настрого запретила без спросу применять. А, впрочем, всё равно. Насколько Шайнингу было известно, оно всего-то навсего вызывает у цели выброс какого-то там вещества. А на мутную голову можно наломать дров.
А жаль. Всё было бы так просто.
— Ну? — Кэйденс подалась вперёд. Шайнинг сглотнул без слюны.
И тут в покои постучались. В дверях образовался Перкинс — толстый, бесстрастный, с видом ревностного служаки. Целую вечность он, звеня накопытниками, шёл к Шайнингу, но наконец дошёл, отдал честь и рявкнул:
— сэр! Осмелюсь доложить, сэр! Пора отбывать, сэр!
От облегчения и благодарности у Шайнинга чуть не подкосились ноги. Захотелось обнять, расцеловать Перкинса. Он ведь, навозная стружка, не просто так явился! Небось стоял, подслушивал, выжидал, а в переломный момент баталии нагрянул на поле брани со свежими силами и выручил своего капитан-командора!
Случай с солдатиками был благополучно забыт.
— Благодарю, Перкинс, — Шайнинг быстро отсалютовал и обернулся к Кэйденс, чтобы попрощаться «по долгу службы». Арривидерчи, дескать, вояж не ждёт. Какое, всё-таки, счастье, что она остаётся во дворце! Какое счастье, что именно ей Селестия поручила заботу о заграничных послах, что именно она останется здесь — останется, чтобы интересоваться у посла Кир-Инь-Яна, как поживает его подагра, и чтобы выслушивать от тучного вождя одного из племён Зебрики сто второе за месяц требование гуманитарной помощи.
Но тут сердце Шайнинга ёкнуло: суровость любимой пошатнулась и полетела в Тартар. Теперь Кэйденс напоминала растерянную молодую учительницу, которая не может совладать с классом шумных старшеклассников и мало-помалу впадает в отчаяние.
Нет, так не годится. Уж что-что, а это вообще ни в какие рамки.
И спасение отыскалось на удивление быстро.
— Перкинc. Кру-угом! Марш!
Перкинс, не поведя и ухом, отдал честь, развернулся, вышел вон. Когда дверь скрипнула, Шайнинг неловко улыбнулся Кэйденс. Как джентльпони, во всякого рода трениях он обязан делать первый шаг.
Кэйденс приоткрыла рот.
— Ми Аморе Каденза?
Шайнинг водрузил шлем на столик, пригладил гриву и отвесил низкий поклон.
— Простите меня, прекрасная кобыледи. Я солгал и должен искупить своё преступление.
Кэйденс обмякла, закрыла копытами мордочку и покачала головой, улыбаясь. Несколько мгновений она молчала.
— Очень хочется на тебя позлиться, — Кэйденс встала во весь рост, — очень. Но я не могу.
Она подошла к Шайнингу и коснулась копытом его подбородка.
— Такой благородный сэр не заслуживает подобного обращения.
Какое, всё-таки, облегчение. Нет, не просто облегчение. Прилив сил. Любовь. Вдруг очень живо представился дикий, мрачный, угрюмый Сталлионград: а он, он чувствовал себя рыцарем, который будет во имя своей дамы вершить славные подвиги.
— Я у ваших ног, кобыледи, — Шайнинг склонил голову.
От нежных объятий Кэйденс сердце кавалера взорвалось дважды. Осмелев, Шайнинг поднял голову и начал искать её губы: но наткнулся на обложку. Что за дискордак?
Нахмурившись, Шайнинг отдёрнул морду и прочитал: «оскар Уайлдфлэнк: собрание стихотворений».
Что ж. Вот и меч возмездия.
— Но всё-таки, — из-за книжки выглянула Кэйденс, — ты порядочный свинтус. Так что не обессудь.
Шайнинг кивнул и убрал книжку под доспех. Ну, брат Шайнинг, флаг тебе в зубы и барабан на шею. Пускай это и непохоже на ситуацию «кобыледи в беде», но это и не какая-то дурацкая прихоть, которой просто надо потакать.
— Писать мне не забудешь? — Кэйденс шутливо вздёрнула бровь.
О, точно. Шайнинг объяснил. Дело в том, что, да, писать-то он будет: вот только в ответ он ничего не сможет получить. Кэйденс, как волшебник, сразу поняла — дело было в отсутствии так называемого «магического телеграфа». В Сталлионграде не было ни на йоту эквестрийской магии, так что и координатам получения там не откуда взяться; другое дело — Кантерлот. Все дороги ведут в Кантерлот.
Кэйденс, милая Кэйденс, поцеловала его в щёку, куснула за ухо, и снова смахнула с нагрудника пылинку. Потом она, как ни в чём ни бывало, развернулась и махнула хвостом.
Знает, чаровница, как пробудить в суженом желание вернуться поскорее.
Старушка Эквестрия давно не видала такой шумихи. Возвращение Дискорда стало громом и молнией, которые разбудили гнездо сонных параспрайтов, а весть о разрушении Снежного Занавеса это гнездо опрокинула.
О, надо было видеть посольский кортеж. Толпа ликует, размахивая флажками и воздушными шариками; пегасы бросают с облаков розы; цвет и гордость Кантерлота, гвардейцы, мерно шагают, запряжённые в колесницы, барабанам в такт; Селестия в головной колеснице простирает взор вдаль; а Шайнинг стоит навытяжку, и сбруя его дивно сияет на полуденном солнце.
— Виват! — кричали пони здравницу стародавних времён Средневековой Эквестрии. — Виват Селестия!
И грел Шайнингу душу этот державный восторг. Отрадно видеть нацию такой, какой она должна быть. Вот они, настоящие столичные нравы.
Везде только и было разговору, что Сталлионград, Сталлионград. Лига Летописцев — пожалуй, самая замшелая организация всей Эквестрии, сдула пыль как со старинных фолиантов, так и с собственного крупа. Ведь наконец, наконец-то простые пони потянулись к истории! И откуда взялось столько знатоков самой загадочной из наук? Всепони рвали друг у друга газеты, спорили наперебой. Каждый норовил блеснуть познаниями и объяснить: что же это за место такое, Сталлионград, что там сейчас деется, есть ли там полярная зима, а, главное, чего стоит ожидать Эквестрии. В библиотеках от спорщиков стало не протолкнуться, и святая святых, тишина читальных залов, полетела к Дискорду повсеместно.
…Вы отчизне послужите, славной Гвардии сыны
Вы отчизне послужите, славной Гвардии сыны —
Вы злодеев не щадите, как ваши деды и отцы!
Вы злодеев не щадите, как ваши деды и отцы!
Душа Шайнинга подпевала волынкам, а сердце стучало вместе с барабанными палочками — трум, трум, терум тум-тум. Казалось, ещё разок ударят литавры, и оно выскочит из груди.
А эти шпили Кантерлота… хранилище Хартии Независимости и колыбель славных традиций. Только здесь на смену легендарной Солнечной Гвардии не пришли полиспони, констебли и полицмейстеры в чёрных пиджачках.
…Бестолковая утренняя праздность начисто стёрлась из памяти.
— Виват Селестия! Виват!
Наконец-то королевство продрало глаза. Даже важные шишки из Табунской Ассамблеи впервые за пять столетий перестали толковать об одной лишь ерунде вроде «зачем канцлер Грифлянда, Блицкриг, оккупировал столик посла Ля Гриффа и, игнорируя всё и вся, играл на клювмонике легкомысленную песенку «мой быстрокрылый Августин». Весть о Сталлионграде дала для дискуссий новую, здоровую пищу. Конкуренция партий прогрессионеров и консерваторов вспыхнула лесным пожаром: два союза лордов и пэров столкнулись и рванули, как вагоны с фейерверками.
Всякий пытался подольше погреметь по трибуне подковой. Прогрессионеры настырней прежнего требовали реформ и перемен: мол-де, не отвечает старушка Эквестрия вызовам эпохи, пора встряхнуться и идти со временем в ногу! Консерваторы же уверенней прежнего предсказывали небывалый нравственный подъём, славили Селестию и пускали слёзы умиления, говоря, что теперь-то, теперь пора брать с предков пример. Один консерватор, Сезар, до того расчувствовался, что предложил пойти походом в другие края. Но всё обошлось: смутьян был единодушно предан бойкоту.
Процессия прошествовала мимо памятника Старсвирлу Бородатому и направилась туда, куда указывало гранитное копыто. Тут оркестр какого-то сена грянул «польку параспрайта», и Шайнинг невольно фыркнул: эта дурацкая мелодия многим полюбилась с поры последнего нашествия. Впрочем, теперь Шайнинг пришёл в себя, и вместо пения труб в голове заструились мысли.
Шайнинг неуловимо переменил стойку.
Что ж. Мы имеем общественный проект — общественный проект, гарцующие галоши! — когда вместо поднаторевших в словесном фехтовании, нагулявших на службе изрядный жир дипломатов завязывать знакомство с новым народом едут пони из разных сословий, с разным воспитанием, разными привычками.
Шайнинг не лгал, когда говорил, что из-за Сталлионграда появилось много работы. Кого попало пускать в соседнюю с Её Величеством колесницу нельзя, ведь такое всегда кончается прескверно. Желающих же, которых условно одобрили столоначальники Личной Её Величества Канцелярии, было немало — так что Шайнинг наводил справки, шуршал выпусками «Кантерлот Таймс» и составлял досье на каждого кандидата. И тут он уже приукрасил — ведь на всё про всё ушло ровно три дня.
Вот, возьмём первого. Фэнси Пэнтс, эсквайр. Уж кого-кого, а его Шайнинг знал назубок. Франт, светский лев, одет с иголочки. Респектабельный и влиятельный при дворе резидент партии консерваторов. Шайнинг не раз и не два видел его на балах, званых ужинах, на Гранд Галлопин Гала. Всегда вокруг теснились вельможи всех мастей и разрядов, хохотали и ловили каждое слово «самого важного пони Кантерлота».
Да, этот не чета мелкотравчатым сановникам. Патриот Эквестрии до кончиков копыт! И пускай Шайнинг считал его, как выражались в училище, «надутым пышнохвостом», пижоном, какая разница? Главное — благонадёжный.
Или вот, Сюрпрайз, молоденькая, подающая большие надежды магистр понипологии Королевского Университета. Мда. По правде говоря, её взять пришлось. Шайнинг не питал доверия к профессорам и докторам наук Университета, а в первую очередь к пони с факультетов понипологии, культурологии, и прочих нелепых «логий». Но эту битву он заранее проиграл: Университет такого оскорбления не потерпит. Так что лучше уж рядом помельтешит талантливая, но безвредная институтка, чем седогривый эксперт, который, конечно, считает себя пупом Эквестрии и ни за какие коричные палочки не будет держать язык за зубами.
Ну и, наконец, Кристофер Пай. Вот это фрукт так фрукт. Делец с Маркет-стрит. Про таких говорят: «сделал себя собственными копытами». Лет десять назад никто не слышал его имени, а теперь вот — матёрый промышленник каменного бизнеса. Ловит за хвост прибыль, говорят, он с помощью «Пинки-чувства», обострённой интуиции, которой не чурается тыкать в морду встречному и поперечному. Чуть что не по его хотению, так получайте: уши хлопают, по шерсти проходят волны, а живот, видите ли, скручивает в бараний рог. Но! Говорят, снова и снова он оказывается прав…
Угрюмый тип, конечно. Но зато крепкий семьянин, отец четырёх дочерей, и приверженец «старых добрых традиций». От таких неприятностей ждут только тогда, когда они гонятся за богатым уловом.
Попал в посольство и доктор Хувс — магик-теоретик, «светило волшебных наук», утверждающий на конгрессах, что колдовать можно с помощью обычной отвёртки; Фотофиниш, уроженка Грифлянда — пониция моды, чтоб её; Сюрреали, художник с мировым именем и презабавными усами; Спитфайр, капитан Вондерболтов; шериф Прерия, первая ковпони королевства и борец за права пилигримов; Октавия и Винил Скрэтч, музыканты и неразлучные друзья, которым стоило бы быть заклятыми врагами…
Одним словом, компания подобралась разношёрстная. Итого, кроме Её Величества, едет сорок пони, включая гвардейцев из почётного эскорта. Со стражей Шайнинг уже не пудрил себе мозги. Кто чином повыше, у кого бахромы на седле больше, тому и зелёный свет. Благо, Шайнинг в запутанной донельзя «табели о рангах Солнечной Гвардии» был как пегас в небе и знал даже, чем именно колонель-юнкер второго ранга отличается от лейтенант-ротмистра первого.
Миновали Кантерлотский Капитолий. Заиграл гвардейский полонез, помпезный и неистовый.
К слову о гвардии — здесь, вытянувшись во фрунт, застыли суровые стражники с хвостатыми алебардами. Толпы Шайнинг не опасался, и на покушение не рассчитывал: просто на финишной прямой кучковалась порознь заграничная пресса. Эль Ллама, Сёдельная Арабия, Верблюжий Халифат, Кир-Инь-Ян, заклятые противники — Грифлянд и Ля Грифф — и даже козёл отпущения, Всевеликая Баранославия.
Ох уж эта Баранославия. Она умещалась в Эквестрии семнадцать с половиной раз, но Архикнязь требовал такого пиитета, словно это он водит по небосклону планеты, и в довесок толкает рогами саму землю.
— Вива-а-ат Селестия-я! — затянули граждане Кантерлота, когда колесницы построились на взлёт. Украдкой сдув с носа лепесток розы, Шайнинг вскинул копыто. Барабанная дробь участилась до предела. Всепони затаили дыхание.
— В добры-ы-ы-, — выкрикнул Шайнинг и , — -ый путь!
Ударили о мостовую накопытники гвардейцев-пегасов. Потянулись и потянулись друг за другом колесницы. Набрав скорость, они поочерёдно взмыли в небосклон, оставляя за собой след золотой пыли — и верноподданных Её Величества, которые от восторга не чуяли под собой копыт.
В сознании простых пони открывалась новая эпоха.
И Шайнинг это, конечно, заметил. Это его работа — замечать и, если понадобится, предупреждать. Но даже он не заметил лихорадочной спешки, с которой Селестия готовила посольство. Никто не заметил. А если бы и заметил, то рассудил, что Эквестрия, как мировой лидер, стремится первой наладить отношения с новой державой.
И вообще, лично для Шайнинга картина складывалась очень простая. Он — рыцарь, который держит путь на чужбину, к северному краю света.
Но мир, к сожалению, слишком запутан для простых формулировок, особенно если они взяты из любимых романов детства. Запутывать же формулировку или переломиться надвое под натиском обстоятельств — уже личный выбор каждого.
И какой же сталлионградич не любит быстрой езды?..
Маневрируя в предвечернем столпотворении, мчала, высунувши язык, медведица по кличке Буря — под мордой белая манишка, одно ухо торчком. И был на ней верхом лихой всадник: упершись задними копытами в косматую спину, а передними ухватившись за поводья, погонял подругу пониссар Булат Кремлин — веснушчатый, красной масти, с рыжей гривой.
Древняя река, матушка Медведица Байкаловна, величаво катила сквозь Сталлионград незамерзающие воды. Миновав Калинов мост, Буря промчалась мимо избы Товарища Сталлиона — и Булат козырнул портрету Вождя и Учителя, что висел над дверью.
На улицах ещё веяло праздником после вчерашней, тысяча пятьдесят третьей годовщины со дня рождения Товарища Сталлиона. Там и сям пели, там и сям семьи ещё не убрали столов, там и сям мурлыкала гармонь. По правде говоря, Булату было не по нутру, что соотечественники так справляют этот светлый праздник: лично он отметил его скрупулёзным чтением трудов Великого. Ну, спасибо и на том, что традиционные торжественные митинги и парады никуда не делись.
Взметнув облачко пушистой снежной пыли, Буря стала, как вкопанная. Булат бросил поводья, спрыгнул c косматой спины и стал переводить дыхание после скачки: приплясывая, он ходил туда-сюда, с наслаждением тряс головой и шумно отдувался. Буря, пока суд да дело, плюхнулась набок и принялась валяться в снегу.
Наконец Булат выдохнул, снял телекинезом фуражку и смахнул с чубчика пот. Протерев глаза, он надел фуражку обратно и предстал совсем другим пони — спокойным, хладнокровным, даже суровым.
— Ну, Бурёнка, — Булат потрепал медведицу по загривку, — как говорил Товарищ Сталлион: потехе час, а делу время. Пойдём, топтыжка, корма тебе задам, что ли… — и тут он, попрядав ушами, оглянулся.
Ать, два, ать, два, ать, два: шли мимо стрельцы — зоркие соколы. Впереди шагал усатый десятник. Отбивая копытами такт, хлопчики лихо распевали старинную маршевую песнь:
Эх, ты наша доля,
Мы вернулись с поля,
А вокруг гуляет недобитый враг —
Эх, скажи-ка, дядя,
Для народа ради
Бердышом разгоним
Мы зловещий мрак.
Чу-чу-чу, стучат, стучат копыта
Чу-чу-чу, сейчас орда попрёт
Полчища Сомбры наголову разбиты,
А красные дружины никто не разобьёт!
Полчища Сомбры наголову разбиты,
А красные дружины никто не разобьёт!
Булат проводил солдат взглядом, улыбнулся про себя, и потянул Бурёнку за уздцы. Та послушно затопала следом.
Ну, брат Кремлин, выпали тебе честь-почёт да поручение от Партии. Раз уж Боярская Дума рассудила, что именно ты годишься на должность народного пониссара, который будет неотступно при эквестрияках — добро. Не в этом беда. Разве не сказано Сталлионом, что во веки веков не должно быть с эквестрияками никаких сношений, что нет им веры и не будет?
Вошли в хлев. Булат стал снимать с Бурёнки сбрую.
Да, спору нет — и не все сталлионградичи об этом знают — грядут времена смутные, тяжёлые, голодные. Но молвил ведь под стенами вражьей столицы богатырь Ипат Бронный: «сталлионградичи не сдаются!» — и был прав. Не лебезят они ни перед кем, не ищут опоры в ком-то, кроме учения Товарища Сталлиона.
Напевая «не морозь меня, и ой медведя», Булат засыпал в кормушку ведро желудей и лукошко клюквы. Бурёнка засопела и потопталась, порыкивая; но наконец, фыркнув, сунула морду в корыто и принялась наворачивать за обе щёки, чавкать и хрустеть.
— Буря, Бурёнка, — Булат похлопал медведицу по темени. — Буря, ау...
Бурёнка подняла чумазую морду, хрюкнула и высунула язык: Булат вытащил заветный бочонок.
«Непутёвое это дело, непутёвое… — Булат, зачерпнув густой сахаристый мёд, сунул ложку Бурёнке в рот. — Хотя, что ни говори, дело пониссара — дело служивое. Раз Партия сказала, быть посему».
Вылизав ложку, Бурёнка сглотнула, зачмокала, и скривила вкрадчивую рожицу. Булат хмыкнул. Зачерпнув ещё немного, он плюхнул мёд на язык медведице. Пущай хоть она порадуется.
Дом, в котором жил Кремлин, был особенный дом, хоть построили его и при Прежневе. В нём издавна жили пониссары с семьями, там же проводили политзанятия, там же хранили великое множество копытописей и книг различных сталлионградских деятелей. И Булат понимал, почему именно этот дом выбрала Боярская Дума. Было здесь, на что посмотреть: плакаты, знамёна, головы чудовищ на стенах, оружие ещё времён войны с Сомброй — кто хочешь рот разинет. Конечно, наверняка эквестриякам не придётся по вкусу скудный быт, но тут уж прощевайте. Ничего лучше нет и не предвидится. Не хватало ещё, чтобы и в Сталлионграде появились бедняки и богатеи. Нет. Не бывать этому.
Отряхнув с копыт снег, Булат повесил фуражку, полушубок, и вошёл в дом. Столовая пустовала. Только Товарищ Сталлион глядел строго с портрета. Всех, кроме семейства народного пониссара, временно переселили в другие дома, чтобы освободить гостям место.
Да уж, картина непривычная. Как бы и впрямь после эквестрияков Сталлионград так не опустел.
Булат уселся на лавке. Потянулся, тряхнул гривой.
— Эгей, сестрица! — позвал он. — Дай борща напиться!
Несколько мгновений спустя из дверей кухоньки появилась, неся в зубах тарелку борща, Копейка. Она была земная пони пшеничной масти, с вьющейся гривой цвета спелой ржи и зелёными глазами. Орлица-кобылица, ей-ей. И в горящую избу войдёт, и медведя на всём скаку остановит...
Множество всякого народу любило столоваться в пониссарском доме, ведь Копейка чудо как готовила: банка малинного варенья просто так на боку не красуется.
— Ну, здравствуй, братец — Копейка, улыбнувшись, уселась напротив. — Лопай на здоровье.
— Газету уже приносили? — Булат пододвинул к себе тарелку. — Дай, будь добренька.
Минуту спустя Булат, сидючи в одной тельняшке, прихлёбывал наваристый супец и читал вполглаза вечерний номер «Подковы и Молота». На передовице, конечно, писали о сегодняшнем приезде эквестрийского посольства — и тон этой заметки Булату по душе не пришёлся. Только сплюнуть хотелось, и всё тут.
Какие ещё «удачные отношения»? Какая ещё «Новая Эквестрийская Политика», щорсы-ёрсы? Что за мир, дружба, медведи, магия? К бабушке Сомбры ходят с такими речами. Когда иноземная шушера уедет, надобно будет сходить в редакцию и потолковать с ответственными лицами по душам, за стаканом чая, по-пониссарски. Вот если бы предупреждали, велели быть начеку — было бы другое дело.
Эквестрияки замыслили недоброе, это точно. Их сеном не корми, спят и видят, как бы порушить сталлионградское счастье. Главное только — вовремя их разоблачить: на это, скорее всего, и делает расчёт мудрая Партия, приглашая их к нам. Ну а уж он, Булат Кремлин, обо всём позаботится, пускай и не отдавали прямого приказа.
Отрадно хоть, что писали не только об этом. Писали, конечно, и о вчерашних торжествах, приводили речь генсека Волги, и о выполнениях-перевыполнениях планов писали. Отдельно приводили разговор с шибко гораздым на выдумку мастеровым, который намедни подковал параспрайта.
Сказать по чести, Булат всё, что не шибко касалось идей сталлионизма и политических наставлений, проглатывал быстро. День сегодняшний, как ни крути, занимал его меньше, чем повторение постулатов вчерашнего...
Когда Булат наполовину опустошил тарелку с гречкой и, было, потянулся к стакану с клюквенным компотом — но от размышлений отвлёк голос Копейки.
— Ну что, товарищ народный пониссар? «Эквестрияки замыслили недоброе»? «Какая ещё Новая Эквестрийская Политика»? «Спят и видят, как бы порушить сталлионградское счастье?
Булат вздохнул, поднял взгляд и сложил пирамидой копыта. Всё-то Копейка знает, всё-то она чувствует, но ничего не понимает...
Он был однолеткой, когда родители пропали без вести на Шляхе Сысоя. Намудрил тогда Подковник Мороз, или вендиго выползли из нор, или снова Сомбра гадил? Доподлинно неизвестно. Копейке на ту пору исполнилось шесть, а старшой, Варяг, уже тогда, в пятнадцать лет, отпускал усы, за которые его позже прозовут капитаном Бронеусом. Первое время о семействе заботился Варяг, но флотская служба — не шутки, и уже очень скоро он вышел в первое большое плавание по Ледовому морю, за рыбьим жиром. Младшой, Булатик, остался на попечении сестры.
Нечего и говорить, сталлионградцы, как один, поддерживали двух сироток, но немного погодя Копейка взяла заботу о малютке на себя. Так они и росли, вдвоём с половиною — Варяг захаживал, как только выдавался случай. Потом, когда Булату стукнуло четырнадцать, Копейка вышла замуж, а потом муж Копейки, старшина Квасман, взял Булата под крыло, а потом он погиб, но не об этом разговор...
— Объясняю, — сказал Булат. — Товарищ Сталлион писал, что есть у эквестрияков «деньга» — не то бумажки, не то деревяшки, не то кусочки железа — которые они обменивают на всё остальное. Хочешь в Эквестрии себе, скажем, репы взять — подавай деньга. И что же за это картина получается? Помочь кому — за деньга? Покормить — за деньга? Приютить — за деньга? Ну а если у кого деньга нет? Куда ему, несчастному, податься? С голоду помирать? Право слово, смешные эти эквестрияки. Они что, не догадываются, что есть такая штука, как взаимовыручка и партийная совесть? Что если ты кому помог, то он и тебе поможет? Ежели не по-товарищески, так хотя бы и по-братски? На этом стоял, стоит и будет стоять Сталлионград. А Эквестрия там пускай и дальше себе гниёт в своём религиозном невежестве.
Копейка вздохнула и разродилась ответной тирадой. В ней она сказала, что Булат не понимает курса Партии, что он занимается ретгрорадством, и что вызовы времени требуют и снятия Снежного Занавеса, и эквестрияков в Сталлионград. Что она, Копейка, завела этот разговор уже в тысячный раз лишь потому, что он, Булат Кремлин, назначен народным пониссаром — а народ хочет сталлионградско-эквестрийской дружбы. И что она, Копейка, искренне надеется на сознательность Булата, что он не выкинет какой-нибудь… необдуманный поступок.
— Сестра, сестра, — Булат, по-пониссарски помешав ложечкой в стакане, шумно отхлебнул компот. — Ты не понимаешь сути сталлионизма. Разве не сказано Товарищем Сталлионом, что вовек не бывать сношениям между Сталлионградом и Эквестрией?
— Вот как? — Копейка вскинула бровь. — Не понимаю сути сталлионизма? Скажи пожалуйста, товарищ пониссар: какое ведущее решение было принято на CCCLXX съезде Партии?
Булат смутился. Он, конечно, припоминал — CCCLXX съезд случился два года назад — ведь уже тогда он служил пониссаром и следил за подобными мероприятиями хотя бы по долгу службы. Но всё это было так мимолётно, так незначительно рядом с учением великого Товарища Сталлиона, супротив мудрости, пережившей века, что он даже не пытался удержать в голове такие мелочи.
И пускай его назовут «иноходцем» — не следующим курсу Партии, то бишь — но он твёрд в своих убеждениях...
Однако Булат, по щучьему велению, оказался спасён. Дверь распахнулась, и внутрь ввалился Харитоша — румяный от мороза, довольный и счастливый, и своим счастьем заразил и Булата, и Копейку.
— Привет, дядя Булат! — Харитоша ухарски откозырял, взлетел, кувырнулся в воздухе и откозырял ещё. — Здравия, матушка! А мимо нас сегодня во-о-о-от такой горыныч про—…
— Здравы будьте, семейство, — закрыл племяннику рот Варяг “Бронеус” Кремлин. — А тебе, товарищ юнга, нестрогий выговор.
Глаза Харитоши округлились.
— За что?
— Юнга ты, или нет? — Варяг сощурился на Харитошу. — Ну-ка?
Харитоша сморгнул.
— А-а-а… — протянул он.
— А-а-а… — передразнил Варяг. Так-то, брат. Выполнить штрафную перекличку, ну-ка?
— Бушприт мне в компас! — воскликнул, выпучив глаза, Харитоша, и — Клянусь трёхстами якорями! Лопни моя селезёнка! Грот-бом-брамсель мне в левое ухо!
Варяг поморщился, подкручивая чёрный с проседью ус. Харитоша обмяк. Выражение лютого усердия сползло с его лица, как тухлая каракатица, а бегающие уши, замерев, опустились вразлёт.
— Во-первых, Харитоша, не кОмпас, а компАс. Пора бы уже запомнить. Во-вторых, не грот-бом-брамсель; не бывает такого на наших ладьях. Крюйс-бом-брамсель, и точка. Ну-ка?
Харитоша повторил, проведя работу над ошибками. Кивнув, Варяг улыбнулся и потрепал племяшу по голове.
— Всё, малец. Причаливаем. И запомни: умение ругаться — это не пустое бахвальство. Моряка за версту должны видеть, слухать и чуять! Вот, помнится, служил я в боцпонях, и был у нас такой юнга, как сейчас ты: и вот отправились мы как-то раз в патрульное плавание, а к нам средь ночи — глядь! — по воде ожившая Сомбрина машина плывёт. Наш юнга, было, поднял крик — да куда ему? Тихий, скромный жеребёнок, который и двух слов бранных связать не может. Разве таким воплем проломишься сквозь богатырский сон моряка, ну-ка? Так-то, Харитоша. Чудом тогда живы-здоровы остались.
Итак, все семейство Кремлиных расселось за столом. Родичей в них разглядел бы даже самый неопытный глаз: особенная стать и природная выправка, курчавая шерсть, ясный, смелый взгляд, и хохолок, ниспадающий на лоб. Десятилетний Харитоша очень походил на мать — простодушными и зелёными, как лист подорожника, глазами; а ещё окрасом, который напоминал о тучных хлебах и желанном лете...
Новоприбывших расспросили о том, как прошла подготовка к завтрашнему параду в честь прибытия эквестрийской делегации. Бронеус, скинув с плеч бушлат, заявил, что «трюмы радушия набиты под завязку» и что, насколько он может судить, как простой участник парада, эквестрияки «потом ещё долго будут шататься от восторга, будто бы после хор-р-рошей качки, помяните моё слово».
И, пристукнув копытом по столу, он навострился уплетать остывшие блинцы. Но не тут-то было; Копейка рассказала и о назначении Булата, и, как бы невзначай спросила Харитошу:
— Яхонтовый мой, рассуди наш с Булатом спор. Как будущий пониссар, ты должен следовать курсу Партии, но твой дядя берётся утверждать, что от эквестрияков будет один только вред…
Булат кашлянул. Ему показалось, будто он разглядел в глазах Копейки скрытую хитринку.
— Объясняю, — сказал он.
Этот их спор тянулся уже очень, очень давно — с тех самых пор, как Харитоша научился разговаривать. При нём не было отца, зато был дядя Булат — который волей-неволей воспитал из него настоящего, ретивого юного сталлионца. А куда лежит дорога настоящему юному сталлионцу? Конечно, в пониссариат, о чём разговор!
Но Булат не хотел с таким мириться. Пониссариат, считал он, давно уже не тот, что прежде. Нет в нём ни идеи, ни смелости, а так — всё понарошку. Многие даже и собрания сочинений Товарища Сталлиона читали всего-навсего раз, и то вполглаза. Вот где настоящие иноходцы.
Так что Булат настаивал: пускай Харитоша постигает науки и идёт служить в высшую администрацию на благо народа. Там от его идейности будет толк. Там к нему прислушаются. Однако Копейка, как мать, возражала: дескать, он уже не в яслях, пускай сам решает, чего ему по душе.
— Пороха у тебя в пороховницах предостаточно, Харитоша. Вон, какой богатырь вымахал! Весь в батюшку. — Булат покачал головой. — Не про тебя подковы пониссара, понимаешь, не про тебя! Теперь, в такое странное время… эквестрияки, щорсы-ёрсы...
Копейка вздохнула.
— Тю, удал добрый молодец. Всё на время, да на время сетуешь.
И всепони замолкли. Подобный разговор случался в семье Кремлиных — дружной семье — по разу на неделе, и сейчас никому продолжать не хотелось. Хотелось думать об эквестрияках: каковы они окажутся на самом деле? Чего принесут? Радость или горе?..
— Вот что, — сказал Варяг. — Ни ты, сестрица, ни ты, брат, эквестрияков не видели. Вот я и предлагаю: на дно морское все эти пустые споры, забодай меня каракатица! Как говорил наш старшина Квасман, Булат, ну-ка?
Старшина Квасман. Сталлионград-батюшка ещё не видывал такой странной фамилии, и нескоро увидит — нескоро он увидит и такого великолепного служилого понька. Со своим вечным «забодай» или «защеми», или «покусай» «меня параспрайт», старшина Квасман лучился премудростью, добротой и богатырской удалью. Под его, мужа Копейки, началом, Булат служил солдатом и горюшка не знал; и по его, Булата, вине, старшина Квасман не вернулся из боя.
— Сначала ввяжемся в бой, — кивнул Булат. — А там видно будет.