Окно в Эквестрию
Глава VII. Derpus ex machina
...В которой Булат Кремлин, читая чужие письма, поставит в вопросах свободы переписки и личного пространства последнюю, пускай и косоглазую, точку.
— И в последний раз, для красного словца! — кричал Булат, передёргивая затвор винтовки. — Давайте, товарищи, поднажмите!
Они успели дать ещё один залп, прежде чем вендяг налетело целое полчище. Битва кругом разыгралась нешуточная: с земли по сомбрятской нечисти палили из пулемётов, Шайнинг носился, как ужаленный, по дирижаблю, и отбивал силовыми полями атаки, половина гвардейцев дралась с врагом в воздухе, а другая изо всех сил загружала последний, зажигательный патрон, самый главный Царь-Патрон, который должен был покончить с этим раз и навсегда.
И в сердце заварушки был скромный грузовой цеппелин.
— «Спутник» докладывает! — проорала Гагарина, схватившись за голову. — Нам всем конец!
Коляда Гагарина пришла в отчаяние. Её нежному зверю было не выбраться из этой передряги.
— Не надо паники, товарищ капитан! — крикнул Булат и, примерившись, выстрелил. Пуля-дура пролетела мимо. — Расшибись, но сделай! Так говорил Товарищ Сталлион!
— Гх-х-х-ыа! — взвыл Чаффи. — Готово! — он тут же отвернулся и навострил уши. — Ну что, вендиго, недолго вы прохлаждались без меня! Ату их! — и бросился в самую гущу.
— ДЫА!! — Бицепс бросился следом. — РОК`Н`РОЛЛ!!
— Готово! — истошно кричал Шайнинг. — Готово, лягать, Булат, готово!! Давай!!!
Для очистки совести Булат приложил к глазам бинокль. Нет, ничего — отклониться не должны.
Он сглотнул.
— Из Сталлионграда с любовью! — возопил он. — Огонь!
Флэш Сэнтри, Энфилд и Першинг, зарычав, дёрнули спусковой крюк и Царь-Патрон, могучий Царь-Патрон с большим Царь-Знаком качества и надписью «сделано в Сталлионграде», ухнул и полетел в цель.
Бах.
Зверюга получила промеж глаз. Казалось, содрогнулось само небо. Вместо чёрной бездны теперь рвало и метало титанических размеров облако пламени, которое росло, поглощая всё, и вендиго, которым не повезло туда попасть, обращались в ничто.
На несколько мгновений бой утих. Все смотрели.
— Полный назад! — закричала Гагарина. — Полный назад!
А потом несколько тросов цеппелина лопнули. Дальше всё, как в страшном видении: мир накренился, вопли, кто-кто покатился вниз, кто-то перевалился через борт, раненный бок обдало огнём, хлопанье парашютов — и ветер завыл, как могила.
«…а потом Бжемысл и Ягенка поженились. И жили они долго и счастливо, и народили целое пастбище маленьких ягнят. Конец».
Кэйденс со вздохом захлопнула очередной том редкого альманаха «Сказки, легенды, предания и тосты Всевеликой Баранославии, изданные по личному повеления его Величества Архикнязя Баранославского Забадая Четвёртого».
— Бжемысл и Ягенка, — протянула она и положила голову на копыта. — Бжемысл и Ягенка…
Кэйденс смотрела на хороводы звёзд, на Туманность Конской Головы, и думала о нём, уже в который раз взвешивая все «за» и «против». Последнее письмо Шайни чуть не сбило её с ног, настолько в нём явственно читались слова «просто отвяжись». Вкупе же с прошлым письмом, с этим «с тобою я привык лягать» вместо «с тобою я привык мечтать», картина и вовсе складывалась страшная.
«Может, — Кэйденс с тоской провела копытом по корешку книги, — ему там плохо? Может, ему просто некогда писать письма? Да, это скорее всего. Это скорее всего».
Трезвость ума иногда бывает проклятьем. Так, разум Кэйденс всё время был в контрах с трепетным, ранимым и нежным сердцем. Кэйденс не могла махнуть копытом на Шайнинга, потому что вполне осознавала его сильные стороны и считала, что они ей подходят; однако от того, как он с ней иногда обращался, её сердце болело.
На душе скребли Ауисотли. Она уже извелась думать.
«Ты — аликорн любви, — Кэйденс вздохнула. — А не можешь устроить нормально собственных амурных дел. Какая тут может быть речь о любовных заклятиях?..»
И тут она попрядала ушами. Знакомый, радостный звук. Письмо!
Кэйденс обернулась, присмотрелась, и похолодела. Листок измятой бумаги, причём листок — Селестия свидетель! — вырванный из редкого издания Уайлдфлэнка, которое она ему дала в дорогу. Это может означать две вещи: либо он настолько о ней не заботится, либо… либо... — Кэйденс предпочитала об этом не думать.
С замиранием сердца она поднесла листок к глазам. И на третьей же строчке грянулась в обморок.
Остановились четыре громадных ревущих машины, во главе которых ехала миссис Сталлионец. Эквестрийцы и их союзники — товарищи по тактике тракторного десанта — заворожённые, замерли. Они наблюдали за фантасмагорическим зрелищем, за тем, как бушевало в небесах пламя, как c воем и воплями бросались врассыпную вендиго, как мало-помалу рассеивались магические вихри.
Фэнси Пэнтс помотал головой, закрыл полуоткрытый рот и приосанился. Потом он вытащил монокль и, протерев кончиком платка стёклышко, водворил на своё законное место. Выдохнул. Обернулся.
Фотофиниш возилась с фотоаппаратом. Мистер Пай, выпуская изо рта кольца дыма, затягивался двумя сигарами одновременно. Доктор Хувс, бормоча, терзал огрызком карандаша блокнот. А Сюрпрайз и Добрыня — возрождённый целебными клюквенными парами — целовались под шумок..
Улыбнувшись, Фэнси Пэнтс снял шлем. Подставил голову ветру. Зря он, всё-таки, не записался когда-то в Гвардию. Но экипаж машины боевой оказался ничем не хуже: тактика тракторного десанта оправдала себя всецело. Когда влетали они, на бесстрашном кураже, в скопления врага, вендиго предпочитали давать дёру — не по нутру им был такой задор. Браво, брависсимо, фортунатиссимо.
«Да, кобыледи и джентльпони. Героям рыцарских романов такое и не снилось».
Булат открыл глаза. Он падал — это точно. Бок саднил — это точно. Он обхватил всеми копытами винтовку — это точно. Кругом кружили вендяги — это точно.
Взглянув направо, Булат обомлел: там был Шаня. Эквестрияк сотворил силовое поле, этакий летучий пузырь магии, в котором они сейчас вдвоём планировали вниз. Да уж. Попробуй, назови его после такого цуциком.
А внизу стелился Сталлионград, и метель над ним играла не чужая, а своя, родная, извечная. Булат не впервой летал на дирижаблях — и в злополучный день смерти старшины Квасмана тоже — но только теперь пригляделся к избам, крышам, куполам и фабричным трубам. На него словно дохнуло уютным, мягким дымком из старой, на совесть сложенной печи.
Недолго думая, Булат принялся палить из винтовки. Тах! Тах! Тах! Вендяги, уже помятые после потери вожака, отбивались хило. Но Булат всё стрелял, и стрелял, и стрелял — и только когда осталась их пара штук, вражины с печальным воем полетели прочь. Булат было решил проводить их пальбой, но — патроны кончились.
Обмякнув, Булат чуть не отпустил винтовку. Впрочем, он совладал с собой и удержал боевую подругу. Как говорил старшина Квасман: «нету пуль — орудуй бердышом, нет бердыша — лупцуй прикладом». А, впрочем… впрочем… зачем он это вспомнил? К чему это?
— Чтоб меня… — сказал, дрожа Булат, и прижал лицо к холодному дулу. — Чтоб меня… щорсы ёрсы вертаты…
Не дрожи, колено. Всё кончилось. Вокруг силового поля летали, смеясь, обнимаясь, козыряя, гвардейцы с сталлионградичами-пегасами, и будущее представлялось светлым, мирным и безоблачным. Товарищ Сталлион был всего лишь сном, и слова Вождя и Учителя казались теперь чем-то далёким блеклым, размолвка с Копейкой и Харитошей — невозможной… Как-то они там?..
— Ну что, Шаня? Мы теперь с тобой, стало быть, не просто попутчики, а однополчане?
Шаня разговаривать не мог. Он слабо кивнул. Магический пузырь, подхваченный порывом ветра, пошатнулся вправо.
— Ты не отвлекайся, побратейник. Я сам всё скажу.
И Булат сказал, что он вёл себя совсем не так, как надо. Да, эквестрияки — и он может сказать это честно — ему всё ещё непонятны. Но, забодай меня параспрайт, если не можешь кого-то понять, если кто-то не по твоей мерке живёт, то зачем себя неволить? Скорее всего, он уйдёт служить солдатом, которому будут приказывать, а не он кому-то. А то таким манером он того только добивается, что всё идёт навынтараты. Он не отказался от своих идей, нет — но он готов выслушать чужие.
— А я-то, дурню, думал, — улыбнулся Булат, — что у вас там только пушистые единорожки на радугах танцуют. Ан нет… К ружью вы тоже можете, — и он похлопал Шайнинга по спине. — Спасибо, товарищ Шайнинг. Дважды меня выручил.
«Вот она, жизнь. Боевая. Походная. Подумать только, и когда я жил этим. Хорошее было времечко».
И Булат вспомнил, как после смерти старшины Квасмана решил, что Харитоше нужен мужской присмотр, а тут ещё и генерал-подковник Будёнич появился и предложил повышение в пониссары, и тогда Булат стал разбираться в учении Товарища Сталлиона, и как оно его захватило с головой. Словно вся мудрость, все советы и хитрости старшины Квасмана заменились заветами Вождя и Учителя.
Тогда же его представили к награде — за те большие дела, которые Булат делал вместе со старшиной Квасманом. Благодаря ему. И Булат был сам себе противен: он не мог отказаться, но чувствовал, что это несправедливо. Он ведь до сих пор винил в себя в гибели старшины.
Впрочем, теперь Булат точно знал: дорога ему лежит в дружину. Пора преодолеть чувство вины и заняться тем, к чему лежит душа.
Итак, с первыми лучами солнца «силовой пузырь» Шайнинга приземлился под бурные аплодисменты побратавшихся эквестрийцев и сталлионградцев. Из пустой мечты мир, дружба, медведи и магия стали действительностью.
— Ваше Высочество? Ваше Высочество?
Кэйденс вздрогнула. Над ней склонялось жутковатое лицо Лунного гвардейца. С того времени, как вернулась Луна, Кэйденс так и не успела к ним привыкнуть. И откуда Её Величество только таких берёт?
— Немедленно, — сказала, не двигаясь Кэйденс. — Почтальона По Особым сюда.
Гвардеец вздрогнул.
— Ваш...—
— Молчать! Не рассуждать! — Кэйденс встала. — Дело не терпит отлагательства, рядовой!
— Но разреш...—
— Никакого разрешения! — рявкнула Кэйденс. — Чрезвычайное положение, ясно вам?! Чре-звы-чай-но-е, дубина!
— С-слушаюсь, — проговорил гвардеец. Миг спустя он исчез за дверью.
Кэйденс выдохнула. За время знакомства с Шайни она кое-чему научилась.
Не растрачивая время попусту, она села за стол. Есть немного времени, прежде чем гвардеец слетает в особый отдел и вернётся с лучшим кадром всей канцелярии. И Кэйденс стала быстро водить по пергаменту пером, не заботясь о ровных линиях и красивых загогулинках, которые она обычно ставила над буквой «i».
Но вот, дверь скрипнула и внутрь вошли два солнечных и три лунных гвардейца. И те и другие держались друг от друга поодаль, как всегда.
— Ваше Высочество, — заговорил гвардеец. — Вы у...—
— Уверена. — Кэйденс поставила жирную и решительную точку. — Вводите.
Гвардейцы расступились, прижимаясь к стенкам, и в комнату вошла Почтальон По Особым Поручениям Личной Её Величества Канцелярии. Почтальон живо огляделась косыми глазами по сторонам, заметила Кэйденс и встала по стойке смирно, то есть, выгнула голову. Принцеса наклонилась к подчинённой.
— Э… — протянула на всякий случай Дёрпи. — Я не знаю, что пошло не так?..
— Ты должна во мгновение ока добраться до Сталлионграда и передать это Селестии! — Кэйденс положила клочок бумаги в сумку Почтальона. — Справишься?
— Как маффин схрумкать! Готова выполнить королевское поручение! — Дёрпи стукнула себя по лбу копытом, попытавшись отдать честь.
Селестия и Волга спешили обратно. Нет, не могло быть такого, что это галлюцинация или что-нибудь этакое; они обе чувствовали присутствие некоей сущности и обе слышали этот голос.
Когда они влетели обратно, в избу, Сталлион поведал им всё. Да, попытка сделать его аликорном и впрямь провалилась, но лишь частично. Волшебные энергии, которые освободились, но не сумели найти себе выхода, не дали ему умереть просто так; он остался в виде бесплотного духа.
Сталлион жил, Сталлион жив, Сталлион будет жить — знаменитый лозунг оказался на удивление правдив.
Но Вождь и Учитель не болтался без дела. Когда Волга подняла Снежный Занавес, он влился в него: так он просуществовал, без сознания, тысячу лет. Шли года, и, наконец, Занавес рассыпался — тогда-то он и пробудился.
Вот уже две недели, как он изучал Сталлионград.
На этих словах Селестия взглянула на Волгу. Та побледнела, как подснежник. Даже если Сталлион не начал снимать с дочери стружку за несоблюдение заветов, этому в скором времени не миновать.
И вот, они стоят в комнате. Сталлион требовал срочного воскрешения, а он не терпел, когда ему перечили. Селестия, уже в который раз сожалея, что память её износилась, вспоминала заклинание призыва духов. Его ей показывали студенты-тартарологи с факультета Эксприментальной Некромантии. Ни одного призрака вызвать им так и не удалось, но, по мнению Селестии, должно сработать. Старсвирл… Старсвирл… воскрешение Старсвирла… должен быть какой-нибудь способ.
Сталлион молчал. Волга тоже молчала.
Ага!
— Ну, дорогая Волга, пора. — Селестия повела рогом. — Поддержи меня, а я поддержу тебя.
Волга взглянула на Селестию с благодарностью. И неважно, что Сталлион, скорее всего, это видел.
— Вот как мы всё это устроим… — сказала Селестия.
— Рыжий-рыжий, конопатый, побил вендигу лопатой!
— А я вендигу не бил, а я вендигу бомбил!
И стайка пионеров, ещё слегка одуревшая после суматохи боя, стала смеяться до упаду над собственным остроумием.
Шайнинг Армор улыбнулся. Улыбнулся и Булат. Они, гвардейцы, и Коляда Гагарина с экипажем — они были героями дня. Полсталлионграда, затаив дыхание, следило за воздушным боем, и теперь все-все-все искренне радовались, что смельчаки вернулись живыми и здоровыми. Солдаты кидали шапки, палили в воздух и жали героям копыта, кобылки кричали «ура!», а детвора сочиняла торжественные речёвки и весёлые прибаутки, причём одно зачастую нельзя было отличить от другого.
Рядом с Шайнингом, прижавшись друг к другу, шагали Булат с Копейкой. Вид у них был совершенно счастливый: и Шайнинг догадывался, что брат с сестрой рады духовному единству.
Не забыли и про остальных эквестрийцев. Целые толпы бежали за миссис Сталлионец, но — бочком, бочком, лишь бы не в хвосте. Выхлопные пары были хороши полумёртвому, но живого они запросто могли сшибить с ног.
Мистер Пай наконец-то прекратил ворчать и с самым миролюбивым видом рулил, Фэнси Пэнтс снова надел свой монокль, а Сюрпрайз с Добрыней, обнявшись, махали потрёпанным штандартом Королевства Эквестрия.
Шайнинг впервые за два дня чувствовал умиротворение. Он любил и сталлионградцев, и эквестрийцев — но не одинаковой любовью, нет. Он любил Эквестрию, как родной дом, а Сталлионград — как дом новых, очень хороших друзей, куда так приятно будет заходить на чай.
Тут миссис Сталлионец заглохла. Некоторое время царило весёлое смятение, а потом кто-то продекламировал:
Эх, понята, прокачу —
Будем вендиго стрелять!
Но заглох мотор, и — чу!
Говорю я всем — ...
На полуслове чтеца-затейника оборвали выстрелы. Грозные выстрелы, тревожные. Что-то в них было не так. Не развесёлая пальба в воздух, которой ждали всепони — но резкие, лающие хлопки, что требовали сию же минуту замолчать и слушать.
Все оглянулись, притихнув. Могутной поступью из-за угла выворачивал изрядный взвод, в полной боевой выкладке, с тачанками, стягами, бердышами, одоспешенными медведями и винтовками — вышла солдатчина и остановилась, сверкая глазами из-под стальных шлемов.
Бородатый командир сделал шаг вперёд.
— Эквестрияки! — прокричал он своим простецким говорком, и несколько медведей вторило ему. — Зачем пожаловали? Убирайтесь, гето, подобру-поздорову, не то отведаете доброго богатырского пинка!
Из заоблачных чертогов радости Шайнинг рухнул в Тартар ледяного недоумения. Ошибка? Недоразумение? Месть? Заговор? Что? Как? Что за скверная опухоль на теле сталлионградско-эквестрийской дружбы?
— Да ты что, дурню?! — вскричали в толпе. — Откуда ты такой свалился?
Командир не шелохнулся, а только цыкнул зубом втихомолку.
— Хорунжий Берендей Секира с Гопакиной заставы, — отчеканил он. — Товарищи мои, я знаю, я всё знаю, что эквестрияки затеяли!
Стражнический инстинкт подкинул Шайнингу короткое воспоминание, как Булат передавал Свеклуше записку. Тогда это казалось пустяком, но только не теперь — теперь-то прояснилось многое.
Шайнинг оглянулся. Булата рядом не стояло — он пробивался вперёд. Его взглядом провожала Копейка.
— Берендей! — воскликнул Булат. — Друже, щорсы-ёрсы, постой!
— Булат? — Берендей глянул на своих молодцов. — Они тебя, гето, ещё не сожрали, мясоеды?
— Берендей, слушай! Всё, что я тогда писал — забудь, сейчас же забудь!
Шайнинг переглянулся с Перкинсом. Старый сержант, похоже, уже дошёл до всего сам — и теперь ожидал развязки.
Берендей нахмурился и поскрёб каску.
— Ну-ка, ну-ка, — проговорил он. — Значит, гето, ты пишешь…
— Да, писал, забодай меня параспрайт! — Булат шагнул вперёд.— Но я раскусил суть, друже, и теперь понимаю, что всё совсем, совсем иначе.
Толпа загудела.
Шайнинг, кажется, начинал понимать, что произошло. Булат, как верный слуга отчизны, сделал перед дуэлью всё, что мог — а именно, подготовил какое-то возмущение. Что ж… что ж. Будь Шайнинг на его месте, он бы сделал точно так же.
Шайнинг не переставал себе удивляться. И когда он успел стать таким терпимым?.. Куда исчезло всё его негодование?.. Может, он и впрямь постиг смысл выражения «любить и терпеть»?
Приятное внутреннее тепло разливалось в груди. Всё равно. Скоро всё узнается и устроится само собой. Можно отдыхать.
— Гето, — прогудел Берендей, попятившись, — ты хочешь сказать, товарищ, что они прибыли в Сталлионград не с целью разгромить его? И, гето, что это не они призвали вендяг, и что они не поворачивали против собственных слуг, поняв, что им не победить наших богатырей? По-твоему, они не засланцы и ставленники Сомбрины?
— Что ты мелешь, Емеля? — крикнул кто-то.
— Да ты хоть видел, жеребчик, что здесь было?
Шайнинг с удовольствием смотрел, как выражение «сейчас-я-наведу-тут-порядок» сменяется на лице Берендея чем-то в духе «вы-гето-извините-я-не-знал». Что-то подобное случилось однажды в училище, когда старина Шрапнелл впервые попал впросак — вот только ноток извинения на лице сержант-майора не просматривалось. Такой уж он был, старина Шрапнелл.
— Товарищи! — Булат помахал копытами. — Товарищи, прошу, потише! Давайте обсудим всё спокойным порядком!
— А давайте! — разнёсся голос генерал-подковника Чапая Будёнича. — Давайте обсудим всё толком и порядком, как у нас в Сталлионграде заведено. Закуси-ка удила, товарищ Кремлин. Проведём вече.
По коже прошёл морозец и подчистую смёл всё внутреннее тепло. Чапай Будёнич досадует, и слепому ясно. С чего бы это?
Заговорило предчувствие беды. Но Шайнинг наотрез отказывался доверять стражническому инстинкту, утешая себя мыслью: сейчас устроится, образуется… все друг другом довольны и готовы идти на компромиссы, верно?
— О, Нелли… — выдохнул Перкинс.
Все взгляды обратились на генерал-подковника. Будёнич долго, угрожающими шагами, шёл к Булату. На полпути остановился.
— Объясняю, — выхватил инициативу Булат, — Эквестрия нам — друг и помощник, а не засланцы Сомбры. Это я вам говорю как народный пониссар, проведший с ними бок о бок два дня. Уж кому-кому, а мне о них знать не понаслышке, клянусь партбилетом!
Но не раздалось ободрительного гвалта толпы. Пони, озадаченные загадочной подоплёкой происходящего, слушали.
— Эх, товарищ Булат, — покачал головой Будёнич. — Мне придётся поставить вопрос о твоём исключении из Партии, знаешь? Побили тебя разок — а ты и рад-радёхонек врагу помочь, да? Хочешь променять Сталлионград-батюшку на шоколадные батончики? Хочешь, чтобы нас подмяли под себя и переименовали, скажем, в какой-нибудь Медведь-сити? Тьфу! Подумать гадко!
Что сталось с Будёничем? Где тот потешный усатый пегас, который когда-то так выводил Шайнинга из себя? И, что всего гаже — Будёнич знает о драке, и, видимо, не собирается ничего скрывать. Да что на него нашло? Какой его параспрайт укусил?
Вот тут-то всепони подняли шум и гам. Пока он не утихал, Будёнич с Булатом не спускали друг с друга глаз. Наконец генерал-подковник, кашлянув, заговорил.
— Эквестрияки, товарищи, — не Сомбровы засланцы. Они кое-что похуже! Наш Вождь и Учитель, Товарищ Сталлион, говорил: гость остаётся гостем, пока в доме есть хозяин. Они гораздо, гораздо хуже Сомбры, потому что бьют не копытом, наотмашь, а хитростью, исподтишка, норовят тяпнуть за ногу! — генерал-подковник оскалился. — Может, расскажешь нам, товарищ Кремлин, большой друг эквестрияков, чем ты тешил себя до того, как назвал эквестрияка сердечным другом, а? Откуда у тебя это рана на боку, а?!
— Расскажи нам! Расскажи! — крикнул Берендей. — Давай, чего тянешь!
Булат сорвал с головы фуражку.
— Тпру! Это было ошибкой! — взъярился он и боднул лбом генерал-подковника. — Большой, большой ошибкой! Но я никогда не был так неправ, понятно, забодай меня параспрайт? Горе тому пониссару, который решит так провести воспитательно-просветительскую деятельность!
«Что такое?.. О чём они толкуют?.. Кто кого тешил?..» — вопросы в толпе сыпались, словно град. Эквестрийцы переводили взгляд с Булата на Шайнинга и обратно.
Ладно, рыцарь без страха и упрёка. Пора оправдать своё гордое звание. Хватит отсиживаться в тени.
— Мы с товарищем Булатом подрались, но!.. — сказал Шайнинг.
К искреннему изумлению Шайнинга, все не стали прислушиваться к нему; не стали потом ахать на самых захватывающих моментах; не стали кивать и думать над уроками, которые преподнёс им этот случай. Они устроили шум, беспорядочный и совершенно преступный шум.
Колени Шайнинга подкосились. Сердце обожгло. К сожалению, он ещё не усвоил одного важного урока: не стоит кидать искру в высушенный порох.
— Копыта прочь от Сталлионграда! — крикнули с противоположной стороны. — Скатертью дорожка!
— Эх, Булат, Булат! — качал головой Берендей. — И ты c этими золотосбруйниками заодно — а ещё, гето, богатырь!
— Доколе мы будем терпеть их на нашей земле? — закричали там и сям. — Выдворим отсюда! Выдворим на все четыре стороны! Убирайтесь восвояси!
— Не ходить эквестриякам по земле нашей! Не топтать их копытам землю Сталлионградскую!
И те, кто видел эквестрияков в деле, не остались в стороне — и это самое ужасное. Они начали спорить. «Как, подрались?.. Я вас умоляю!.. Ишь ты, подиж ты!.. Да я собственными глазами видел!..»
Булат с генерал-подковником, тем временем, бодались всё яростнее, и странная мысль застучала в голове Шайнинга: «лягать. Где же оно, сталлионградское единство духа, которым так хотелось восхищаться?..»
В середину выбилась Сюрпрайз.
— Да как вам только не стыдно? — вскрикнула она сквозь слёзы. — Как вам только не совестно?! Мы за вас… мы с вами… а вы… — она уткнулась мордочкой в грудь Добрыни. — Добрыня, скажи им, Сомбриным сынам!
— Нет-с, ну это уже ни в какие рамки, — проговорил Фэнси Пэнтс.
— Слепые слепцы, — процедил сквозь зубы мистер Пай. — Глупые глупцы.
Генерал-подковник взмыл вверх, и Шайнингу, сверлящему усатого обманщика взглядом, хотелось проклинать его, поносить последними словами, и отдать гвардейцам приказ: «именем Её Величества, вы задержаны за организацию массовых беспорядков и нарушение эквестрийско-сталлионградской дружбы!..»
— Товарищи! Отставить, отставить, так вас и растак! Задумайтесь! — Будёнич указал на памятник Сталлиону, что стоял рядом. — Что бы он на такое сказал? Как бы горько опечалился он, Вождь и Учитель, узнав, что мы, его неразумные внуки, попустили…—
«И-и-и...» — дотянул Чапай и, обмякнув, спустился на землю. Толпа ахнула, как один. Ропот покатился по толпе, словно телега по склону мостовой:
— Глядите! Смотрите!
Из-за угла выходили Селестия и Волга, окружённые солдатами.
«Какой параспрайт его укусил? — клокотал Булат. — Что за безумство с ним приключилось?»
А потом живот скрутило, копыта онемели, и Булат взглянул на Будёнича новыми глазами. Даже правителей он не заметил. Догадка его осенила: нетвёрдая, странная, но чем Сомбра не шутит?
— Товарищ генерал-подковник? — спросил Булат шёпотом. — К тебе тоже являлся Товарищ Сталлион? Тебя он тоже… надоумил?
Только что Будёнич таращился на Селестию и Волгу, а теперь уставился на Булата.
— Од-дин раз… — выдохнул генерал-подковник.
Под ложечкой засосало. Булат попятился, чувствуя, как все перемены, все страдания, все озарения летят горынычу под хвост.
«И всё-таки он существует!»
— Булат? Что с тобой? — подала голос Копейка.
Воздуха. Не хватало воздуха. Не могло быть такого, чтобы это эквестрияки, Сомбра, вендяги, или ещё кто напустил на них туман! Если не одному Булату он померещился, значит, и не померещился вовсе! Может, какой-нибудь магик-теоретик смог бы подобное толково объяснить, но, щорсы-ёрсы, это уже слишком!
У нас есть магия, но у нас нет чудес. Хотелось бы верить.
Но новый вопрос уже колотил в ворота. Если не к нему одному приходил Товарищ Сталлион, то к кому ещё? К Копейке? К Харитоше? К Свеклуше? К Селестии? К Шане? А вдруг все кругом, все, так же, как он, не верят и боятся поделиться друг с другом, чтобы не прослыть безумцами и крамольниками?
— Булат? Булат? Что с тобой стряслось? — не унималась Копейка.
«Сталлион-Сталлион, ты могуч, наших ворогов прижучь» — вспомнил детскую присказку Булат и похолодел. Щорсы-ёрсы. Такое не постичь никаким умом, будь ты хоть тысячу раз профессор Менделей. Это уже выходит Сомбра знает куда, за рамки сознания, за рамки здравого смысла, за рамки воспитательно-просветительской работы!
— Погоди, Копейка… обожди… — прохрипел Булат.
«Продержись ещё, товарищ Булат, — грянули, как Царь-Патрон, слова Товарища Сталлиона. — Я скоро прибуду».
Вот только сейчас все наставления Вождя не казались столь истинными… В душе горькой раной поселилось осознание того, что Булат не был избран Сталлионом, как самый верный последователь. Он просто оказался одним из многих. Не было никакого предназначения, не было великой миссии Вождя и Учителя.
— Товарищ Кремлин? — Булата потормошили за плечо. — Т-това… — тихий хрип.
Булат вскинул голову. Генерал-подковник, медленно отнимая копыто, смотрел вперёд. Усы его сникли. Тогда Булат тоже поглядел, и шарахнулся назад, дрожа от священного ужаса, пока не врезался в Копейку и не застыл, затаив дыхание, растеряв всякое подобие пониссарской выдержки. По голове — мороз, на сердце — духота. Раненный бок отзывался всплесками боли.
Он с малолетства знал этот монумент. Памятник на Сенной Площади, прозванный «Медным Сталлионом», построен четыреста лет тому. Он изображает Вождя и Учителя в молодые лета, с серой матерчатой шапочкой, толстым томом в одном копыте и красным знаменем — в другом.
— И Сталлион такой молодой… — только и просипел Булат, когда монумент шевельнул головой.
Вместо толпы зияла безмолвная чёрная пропасть. Не живы и не мертвы, пони застыли, будто бы сейчас на них, беззащитных, налетело полчище вендяг и поморозило всех до единого.
— Товарищи. — Сталлион окинул пони взглядом. — При мне такого не было.
Правь, Принцесса, правь ты нами, и пони никогда не будут рабами.
Такими словами отозвалось в голове Шайнинга явление Её Величества. Наконец-то.
Спасение. Кому, как не им с товарищей Волгой навести порядок, пролить свет на ситуацию? Шайнинг верил, что они о многом, об очень многом успели договориться, и теперь претворят в жизнь мечту о дружбе народов.
Однако правители повели себя загадочно — даже заговорщицки. Ни слова не сказав, ни на кого не прикрикнув, и даже не оборотясь к толпе, они пошли к памятнику. Монумент этот, насколько мог судить Шайниниг, изображал Сталлиона: только странного Сталлиона, с книжкой, щегольскими усиками и бородкой клинышком.
Мысли Шайнинга замерли в ожидании. Цокот копыт правителей выводил его из равновесия. Он предвкушал развязку, а взамен получал только новые головоломки.
Встав перед памятником, Селестия и Волга стали колдовать. Золотистый и красный лучи магии ударили по Сталлиону, энергии, искрясь, охватили медную громадину; а потом всё стихло. Правители не сошли с места — вместо насыщенных волшебством лучей они теперь творили поддерживающие волны. Закрыв глаза в немом усилии, они пытались совладать с напряжением.
Шайнинг так внимательно следил за Её Величеством, что не сразу заметил жест памятника — и когда слова Сталлиона, минуя уши, вспыхнули прямо в мозгу, Шайнинг содрогнулся. Не веря себе самому, он уставился на монумент.
— Конская крупа… — выдохнул он.
Он правда не понимал. В глазах всех сталлионградцев плескалось прозрение, изумление, счастье, обожание — а Шайнинг не понимал. Это что, правители решили создать медную куклу? Чего ради? Или они и впрямь воскресили Сталлиона? Что ж. И такое может случиться.
Недоумение Шайнинга росло. Чем это… это… не-пойми-что поможет в сложившихся обстоятельствах?
Когда Шайнинг отыскал глазами Булата, его от морды до кончика хвоста продрал колючий холод. Товарищ пониссар лежал навзничь, прислонившись к кому-то, и ловил ртом воздух.
«Да что здесь такое творится, в рот мне копыта?!»
Булат дрожал мелкой дрожью. Лягать. Шайнингу с каждым мгновением становилось всё неуютнее в окружении этих радостных, немых болванчиков. Он точно чего-то недопонимает.
— Товарищи сталлионградцы, — «сказал» «Сталлион». — Глядя на всю эту канитель, я пришёл к выводу…
— Хвала Товарищу Сталлиону! — возопил кто-то, дав петуха. — Ур-р-ра!!
— Слава! Слава! — подхватили всепони, и началось безумие. Исступленная толчея поднялась кругом, позабыв, кто за эквестрияков, а кто против, все бросились к постаменту — бескрылые пони чуть ли не по головам друг друга мчали к любимому вождю, а пегасы порхали вокруг, словно бриззи возле нектара. Но дотронуться до Вождя и Учителя не смел никто.
На гребне волны Шайнинг подумал: и они ведь даже не допускают такой возможности, что это — подделка, фантом…
К счастью, как только Сталлион вскинул копыто, бардак улёгся и толпа из ликующего жеребёнка стала образцовым слушателем.
— Попрошу меня не перебивать, — сказал он и выдержать паузу. — Так вот, товарищи. Я хочу задать вам один вопрос: куда нам по-эквестрийски разоряться? Были бы по-сталлионградски сыты.
И он сказал такое, отчего сердце Шайнинга покрылось морозной коростой. Похоже, Сталлион точь в точь повторял свои заветы. «Эквестриякам нет веры», «продадут и обманут», «закрыть границы», «Снежный Занавес». Слово в слово. Речь вождя звучала непреклонно, уверенно, но, как мерещилось Шайнингу, в ней нет-нет да проскальзывали отголоски заученности. Будто бы иногда Сталлион не вкладывает в слова огонь души, а повторяет, повторяет, повторяет...
Догадка Шайнинга, что «спиритический разговор с умершим предком» — эффектный фокус Селестии, сыпалась в сенную труху.
Упрекнув «отдельных товарищей» в несоблюдении его, Товарища Сталлиона, заветов, памятник сказал:
— Солнце будет двигаться так как положено ему природой. Оставьте всяческого рода глупые россказни кому-нибудь другому, — и он смерил Её Величество взглядом. Повинуясь неумолимому жесту, на Селестию уставились и все сталлионградцы.
От возмущения Шайнинга залихорадило. Почему безмолвствует Принцесса? Почему молчит Волга?! Да будь он на их месте, он бы мигом схлопнул этого Сталлиона, и дело с концом! И о чём они там, сорок два раза лягать, договаривались? Как-то уже непохоже на хитроумный многоступенчатый замысел!
Шайнинг похолодел. Ретировка это, вот что! Значит все страдания, просветления, все душевные метания — всё это было зря? Опять запрёмся на засовы? Бросим нового союзника? Притворимся, словно и не было ничего?!
Сталлион говорил и том, что эквестрияки поманят сталлионградичей летом, длинным, долгим и беспечным летом, что не стоит поддаваться на уговоры; что народ Сталлионграда не просто не хочет полной и безоговорочной эквестреинтеграции — он не хочет никакой. Он обратился и к эквестрийцам со словами «вам всем следовало понять, что вы едете к спящему медведю, а не к бабушке не калачи». Народ Сталлионграда сыт по горло обещаниями, говорил он. Нам нужны дела, а не вагон повидла с обещаниями впридачу. Построили вы, сказал он сталлионградцам, великолепную жизнь на нашей земле — в такую жизнь и помирать не надо. И эту жизнь у нас отнять хотят, уничтожить хотят. И кто? Эквестрияки, уже предавшие однажды весь мир своим вероломством. Берегитесь, дескать, их сытого брюха!
У Булата, тем временем, не осталось никаких сомнений: всё было напрасно. Что толку от всех его жертв и просветлений, ежели от него, в конце концов, ничегошеньки не зависело?
Слушать Вождя становилось просто больно. Вот оно, вот то, чего Булат хотел и жаждал — явление Великого народу, порицание эквестрийцев. Но почему так противно? Почему так совестно?
Булат переглянулся с Копейкой. Он не ведал сейчас, что было у неё на уме: у Копейки, с которой он прожил всю жизнь под одной кровлей. Но он знал наверняка, что не было злорадства в духе «хотел Товарища Сталлиона, вот и получи». Копейка сама стояла с круглыми глазами, и ловила ртом воздух.
Булат чувствовал себя жестоко обманутым. Словно его предал сам Товарищ Сталлион. Ох, чего делается! Ни в сказке сказать, ни пером описать!
И сталлионградичи будто бы уже будто забыли, что эквестрийцы за них едва не погибли. Они жадно слушали, ловили каждое слово и принимали их на веру, что бы Сталлион ни сказал. Вот тебе и единство нации, пожалуйста. Получите и распишитесь.
«Появись в Эквестрии какой-нибудь… какой-нибудь… — Шайнинг скрипнул зубами. Он не мог вспомнить никого сопоставимого со Сталлионом. — Какая-нибудь важная шишка из прошлого, надменные потомки разобрали бы на запчасти каждое его слово, а потом, лягать, принялись оживлённо спорить, а не таращиться, как баранославская шляхта на новые ворота!»
В порыве отчаяния Шайнинг посмотрел на Булата. Тот уже немного оправился, встал на копыта, но при взгляде на него всё ещё сжималось сердце. Шайнинг понимал что у Булата не достанет духу, чтобы выйти и всем всё растолковать — надеяться надо хотя бы на то, что он не вернулся на старые позиции, что он не возопит сейчас: «ура! Долой эквестрияков, долой! Геть их!»
Шайнинг свирепел. Ох, с каким удовольствием он бы бахнул сейчас по постаменту из Царь-Винтовки! До сих пор после каждого его вмешательства закручивался лишь новый виток раздора, но было уже плевать.
«Я буду жесток, но чем больше вы будете меня ненавидеть, тем большему научитесь, ясно вам, крупогрызы?» — рычал старина Шрапнелл, и был прав.
Но вот, Сталлион закончил новую часть обличительной тирады. Каждый остался при своём. Никто ничего не говорил. Всепони смотрели на памятник и жаждали новых слов.
Шайнинг, играя желваками, стал пробиваться сквозь ряды. «Эквестрияк, эквестрияк...» — полз вслед шепоток, и только подзадоривал Шайнинга. Да, лягать, я эквестрияк, и я имею право быть недовольным всей этой канителью!
И уже, кажется, обратился на Шайнинга неживой взгляд высеченных из меди глаз, когда крик разнёсся по площади:
— Воздух, товарищи! Воздух!
Замерев, Шайнинг вытаращился на небо. Вдалеке маячило серое пятно. Впрочем, слабо сказано, маячило. Пятно летело к месту событий, как метеор, слепой на один глаз. Оно болталось из стороны в сторону, то и дело принимая самую неожиданную траекторию, и при этом не теряло ни на йоту скорости. Преподаватель баллистики из училища пришёл бы в бешенство...
Душа Шайнинга ушла в копыта. Злоба потеснилась, уступив место умилению. Да, почерк профессионала виден невооружённым глазом. Дёрпи, Почтальон По Особым Поручениям, никогда не меняла привычек.
Вторая мысль сожгла ненависть без остатка. Кто, как не Кэйденс, получив то письмо, могла отправить ему весточку? Да, великие коричные палочки, он больше не одинок! Как только может рыцарь пребывать в унынии, получив ответ своей кобыледи? Ненаглядная, драгоценная Кэйденс… будь же он проклят за то, что тогда посмел её подвести.
Толпа вышла из оцепенения и теперь живо переговаривалась. По счастью, палить по неопознанному летающему объекту никому в голову не пришло — хотя посмотрел бы Шайнинг на такого стрелка, который попал бы по Дёрпи.
— Письмецо! — прокричала Дёрпи; милая, милая Дёрпи в униформе Кантерлотского Почтамта, укутанная в шарф, в верной синей фуражечке с крылышками и сумкой через плечо. — У меня письмецо для Принцессы!
Шайнинг оробел. Как это, для Принцессы?.. А… Ну, да.
Вздохнув, Шайнинг прикрыл глаза. И с чего он вообще решил, что письмо для него? Что за глупая, детская мысль? Конечно, Кэйденс всё равно не позволили бы попусту гонять Почтальона По Особым Поручениям: чревато неприятностями!
Наверное, какое-нибудь срочное-пресрочное извещение. Ну и ладно. И дёрп бы с ним, с письмом.
— Передайте… — проговорила Её Величество, отвлекаясь от колдовства, — капитану Шайнинг Армору.
Дёрпи повела себя как обычно: сделала невозможное, то есть, горизонтальное пике. Кубарем подлетев к Шайнингу, она встала на все четыре копыта.
— Профу! — сказала она с письмом в зубах. И когда она его только успела вынуть?
Шайнинг взял телекинезом. Открыл. И тихонько ахнул, когда из конверта выпорхнул листок, вырванный из «Стихотворений» Оскара Уайлдфлэнка.
Он уже устал терять и вновь обретать надежду, так что просто, прогнав все лишние раздумья, подобрал листок, заглянул в конверт и открыл письмо. Из-за спины заглядывали сталлионградцы — и Шайнинг, прочитав несколько строк, крикнул:
— Товарищ Булат? А, товарищ Булат?
— Товарищ Булат! — позвали сталлионградцы. — Товарищ Булат!
Видно, они заинтересовались не на шутку.
Булат появился тут же.
— Товарищ Булат, прочти, а? — Шайнинг сунул письма ему под нос. — Громко, с выражением. Чтобы весь честной народ слышал.
— Давай! — поддержали Шайнинга. — Читай, товарищ Булат! Читай, не томи!
— Читайте, товарищ Кремлин — сказал Сталлион, и все замолкли.
Булат, слегка растерянный, уставился на исписанный лист.
По спине Шайнингу постучали.
— Эй! Мистер, вы кое-что забыли — уж я-то на доставке маффин съела!
Шайнинг обернулся.
— Рафпифка? — Дёрпи надулась. В зубах она сжимала почтовую квитанцию.
Поставив в бланке грубую, угловатую подпись, Шайнинг улыбнулся. Он вспомнил, что когда его только назначили капитан-командором, он несколько вечеров потратил на то, чтобы разработать изящную и грациозную роспись — но всякий раз терпел горькую неудачу. И только Кэйденс, милая Кэйденс пришла и сказала: этот глупый аристократизм ни к чему. И Шайнинг с готовностью махнул на красивость копытом.
— Спасибо! — повеселев, Дёрпи откозыряла. — До свиданьица!
Она взмахнула крыльями. Миг спустя Дёрпи, провожаемая множеством взглядов, вмазалась в колокол и печальному медному гулу вторил её крик: «упс!.. Виновата!»
«Моя дорогая кобыледи, — прочитал Булат. — Фэнси Пэнтс говорил, что глуп тот пони, который не меняет своих взглядов, и это правда. Не печалься обо мне, Кэйденс → я совершил большую ошибку и судьба меня наказала по всей строгости… ты не увидишь меня больше. Завещаю тебе свою любовь и помни, что нет ничего хуже вражды. Сталлионградцы бедны, но зато богаты внутри. Их любовь друг к другу бесстрашна, чиста и неколебима. Их не сломить пустяками… не то что меня… я был глуп, страшно глуп, когда занимался ерундой вместо того, чтобы выполнить твою просьбу. Когда-то кто-то предлагает тебе что-то новое, неизвестное, надо попробовать, чтобы понять того, кто тебе предлагает. Я не сделал этого тогда, не сделал этого и сейчас. Только ты меня можешь простить, а жизнь — нет».
Тут почерк Шайнинга стал сбивчив и тороплив — тогда он и увидел оловянного солдатика.
Булат смахнул с чубчика непрошеную градинку пота.
«Я плачу, потому что понимаю, что они всё те же пони. Я не понимаю, как я мог плохо о них отзываться и думать. И то, как я относился к другим странам — глупо, мелко, бессмысленно, недостойно капитана Гвардии. Прости меня, Кэйденс, за всё… жаль, что нам никогда не получится объясниться лицом к лицу… передавай мои извинения Её Величеству. Я люблю тебя».
Шайнинг слушал громкий, с натужной хрипотцой голос Булата и деревенел. Не то что бы он не верил в собственные слова — он и теперь считал их хорошими, правильными — но образ безупречного Сталлионграда-то уже разрушился. Он даже и не допускал мысли о том, что кроме дружелюбного Будёнича и прочих в Сталлионграде и окрестностях полным-полно пони, которые, может статься, от всей души желают эквестриякам провалиться — от незнания ли, от злобы, или от чего другого. И, что самое страшное, у них есть право так считать.
Булат раскрыл ответ Кэйденс:
«Ваше Величество! Шайнинг в беде! Заклинаю вас, поскорее соберите поисковый отряд! Прикладываю его письмо к своему посланию. Мне жутко думать о том, что вы, может быть, не успеете: и если вы успеете, то передайте ему моё послание».
«Шайни! Я не знаю, где ты, я не знаю, что с тобой случилось, но я верю, что тебя найдут и спасут. И если ты читаешь эти строки, то вспомни Уайлдфлэнка, который сказал: «любовь — единственная страсть, которая оплачивается той же монетой, какую сама чеканит». Я ведь сама была виновата… но не об этом речь. Прошу тебя, возвращайся! Не падай духом! Помни, что отечеством для благородной души служит целая Вселенная! Я верю, что когда ты вернёшься, ты вернёшься другим пони — верным и сильным, как прежде, но осмыслившим многое. Всё к лучшему в этом лучшем из миров. Я люблю тебя, Шайни».
Наступило короткое молчание.
— Шайнинг Армор, — Сталлион оправил медные усы. — Ты сам-то веришь в то, что написал?
Шайнинг даже пошатнулся. Грязная ругань забурлила в горле. Вспомнились все те разы, когда хотелось, наплевав на дипломатию, прореветь всё, что думаешь — но Шайнинг, увы, понимал, что слова, которые он сейчас скажет, войдут в историю. Надо держаться.
— Да, лягать, да! — прорычал Шайнинг. — Верю, верю, и ещё раз верю! — он отдышался. — Пускай я о вас, сталлионградичах, многое узнал за последние часы, чего не хотел бы знать — но, лягать-гарцевать, пускай выйдет и заявит прямо тот эквестриец, который не считает сталлионградичей замечательным народом!
— Так точно, конские камешки! — загудел где-то в толпе мистер Пай. — Натурально! Не найдёте таких, миляги!
Вслед за мистером Паем взорвались криками одобрения и остальные эквестрийцы. Но Сталлион быстро положил безобразию конец: он вскинул копыто, и безмолвие будто бы само собой стиснуло всем рот.
— Тебе — или, как у вас говорят, вам — Шайнинг Армор, меня не обмануть. Своим беспримерным обманом ты подтверждаешь, что эквестрияки — льстивый и лукавый народ, который рад-радёхонек нагреть копытца на чужом горе. Ты — достойный наследник своих трусливых пращуров. Берите копыта в копыта, эквестрияки уходите подобру-поздорову и не путайтесь под ногами. А ты, Волга… — Сталлион словно о ней впервые вспомнил. — Ты, дочь моя, повела себя самым предательски-бестолковым образом.
Булат держался с трудом. Он убрал смятый листок в карман, сел на землю и закрыл лицо копытами. Он не верил Товарищу Сталлиону. Товарищу Сталлиону! Вместо этого истиной ему казались слова Шайнинга.
С чего начинается Родина?..
Возможно она начинается с любящего семейного касания. Булат повернулся и увидел Копейку. Она положила копыто брату на спину и смотрела на него сверху вниз с истинно сестринской жалостью.
Пониссар вскочил на ноги и уставился на сестру. Её взгляд. Этот понимающий верный взгляд — такой же, когда погиб старшина Квасман — теперь он стал последним поводом свершить предначертанное.
Булат смотрел на винтовку, висящую за спиной сестры. Копейка кивнула брату и передала ему оружие. Булат схватил пищаль телекинезом и загнал патрон в ствол.
Ещё какое-то время брат с сестрой молча смотрели друг на друга, не держа зла и не раскаиваясь. Пожалуй, в этот безмолвный момент Булат как никогда раньше понял, насколько он любит сестру. По глазам Копейки было видно — она думает то же самое. Оба они вспоминали самые напряжённые идеологические споры, оба думали о Харитоше, о Товарище Сталлионе, об эквестрийском разноцветном повидле.
Но пора и честь знать. Булат медленно развернулся и и побрёл сквозь толпу к монументу. Он знал, что сестра не держит на него зла за это молчание. Пускай в Эквестрии пони без конца милуются и обнимаются, а мы — народ без затей, и умеем любить молча и без лишней помпы.
Булат знал, что Шайнинг написал это письмо искренне. Он, «дуболом дубинноголовый» и впрямь раскаялся, осознал вину! Только сейчас Булат понял, что вчерашний ворог — не машина для заговоров против Сталлионграда, и даже не безликий однополчанин, а обычный смертный пони со своими сомнениями, радостями и горестями. И они с его принцессой в самом деле друг друга любят.
Булат проклинал себя. Товарищ Сталлион казался ему не вождём и учителем, а старой грудой меди, прибывшей сюда из прошлого, в мир, в котором многие из его заветов попросту приходятся не к месту и не ко времени.
После всего того, через что по заветам Вождя и Учителя прошёл Булат, сам же Сталлион и собирался раздробить его с эквестрияками вместе — одним махом. Уничтожить, забыть всё, отбросить
Но не бывать этому. Булат впервые за много лет почувствовал эту противную, щемящую горечь — обиду простого служаки на неблагодарное командование. Как сейчас вспомнились вечера, которые он проводил со старшиною Квасманом, рассуждая о том, что бы они сделали на месте власть предержащих.
Кажется сейчас пришло время воплотить эти думы в жизнь. Пришло время извиниться перед всеми. Перед собой, перед семьёй, народом и генсеком Волгой.
Шайнинг поглядел в сторону Булата. На лице пониссара читалась мрачная решимость. Ристалище, атомная станция и дуэль всплыли в голове — да, это были всего лишь далёкие отголоски, тень, преддверие этой решимости.
Сталлион говорил ещё долго. Говорил о том, чтобы эквестрияки не обольщались, что для этих «доброхотов» Сталлионград — лакомый пай, что у них на нас виды, что нельзя мешать личные симпатии с задачами первостепенной важности, что мы выиграли битву с вендиго, но не войну, и уж кто-то, а никакие эквестрияки нам точно ни к чему, что мы ворогов сами умоем...
Но Шайнинг, озираясь, не видел в сталлионградцах прежней твёрдости. Видимо, письмо ударило им в голову, напомнило о сече с вендягами, и теперь они задумались. Впервые на чашу весов легли два равносильных варианта. Им такое было в новинку. Перед ними поставили тяжёлый, неразрешимый вопрос, и от этого несчастные сталлионградцы приходили в отчаяние.
— Может… — проговорил кто-то. — Может, Товарищ Сталлион… э… ненастоящий?
Сталлион ничего не ответил, а по медной морде было невозможно ничего понять.
Озадаченные теперь ещё и этим рассуждением, сталлионградцы совсем притихли. И как такая простая мысль им не пришла в голову?
Cпустя минуту разнёсся голос Добрыни Эверикова:
— Расступись!.. расступись… разойдись…
За Добрыней шла, всхлипывая, Сюрпрайз.
Добрыня замер перед монументом и начал магическое сканирование. Сталлионградцы смотрели, затаив дыхание.
— Это… — проговорил наконец изумлённый Добрыня. — Это не фантом. Не подделка. Это, братцы, настоящий Товарищ Сталл—
А потом бабахнул выстрел. О медную грудь звякнула пуля.
Никогда ещё Булат Кремлин не был так близок к провалу.
Щорсы-ёрсы, думать надо, прежде чем стрелять! Не возьмёт пуля Товарища Сталлиона!
И Булат, взмахнув как следует рогом, сотворил магический луч. С оглушительным воем сгусток энергии врезался в памятник, и чары затрещали по швам. Область магической нестабильности, как тогда, на станции, не вынесла такого удара. Сфера вокруг Товарища Сталлиона взорвалась снопами красно-золотых искр, Селестия и Волга вскрикнули — когда обрубают такой мощи связь, больно и колдунам — а потом воздух затрещал, и медный Сталлион накренился, пошатнулся, и полетел вниз. Пони бросились врассыпную и Сенная Площадь наполнилась криками: «куда?!.. Спасайся, братцы!.. Бей эквестрияков!.. Карау-ул!..»
Булат, бледный, словно глина, не жалел о содеянном. Изменились обстоятельства. Изменился мир. Как ни старайся, нельзя мерить мир меркой, которой стукнуло уже тысячу лет. Товарищ Сталлион сказал когда-то: времена меняются, и с ними должны меняться и мы. Видимо, он позабыл собственный завет.
Всё меняется, а кто-то должен просто уходить. Грядёт оттепель, а в оттепель даже могучий, крепкий, закалённый лёд неизбежно — тает.
В памяти народа товарищ Сталлион останется как деятель железной воли, который на пустом месте отстроил новый город и без какой-либо помощи извне создал могучую идеологию. Но нет, дудки, его время прошло. Теперь Снежными Занавесами ничего не решишь. Похоже, вендяги не успокоятся, а в одиночку Сталлионград такого просто не выдержит.
Булат понял это в один миг. И он убил товарища Сталлиона. Убил на правах того, с кем Вождь и Учитель разговаривал лично. Да, он разговаривал только с ним и генерал-подковником — иначе и быть не могло. Сначала Товарищ Сталлион делал ставку на верность Булата, а потом, поняв, что прогадал, обратился к Будёничу.
Булат во второй раз переживал смерть. Он всю жизнь винил себя в смерти старшины Квасмана. Оба раза он был сам во всём виноват. Тогда давно, в снежной метели при реке Омывайке, он вытаскивал на горбу раненного саршину Квасмана. А затем незаслуженный титул, незаслуженная слава. Слава героического неумельца.
Что до Товарища Сталлиона, то тут Булат не винил себя за выстрел. Нет, это лишь следствие. Он винил себя за слепоту и беспрекословное доверие. В конце концов народный пониссар должен был не доверять никому, даже Товарищу Сталлиону.
И вот сейчас его ждало тоже самое, но в обратную сторону. Дурная слава, дурной титул. Вот только всему этому порицанию Булат наоборот радовался. Он гарцует верной дороой.
Растерялись все без исключения. Селестия и Волга из последних сил пытались вернуть Товарища Сталлиона к жизни, Шайнинг пытался утихомирить толпу, эквестрийцы кучковались возле своего трактора с отвисшими челюстями, а сталлионградцы впали в панику…
Копейка глядела из толпы с безрадостной решимостью, поджав губы.
Булат вскинул винтовку. Выстрелил в воздух — раз, другой, третий. Всё осталось по-прежнему. В горле пересохло. Снег попадал в ресницы и больно обжигал сухие глаза.
— ТИИИИХОООО!!!! — грянула вдруг Селестия.
На минуту все замешкались. Булат не знал, что этот приём называется Королевским Голосом, но был искренне благодарен Селестии за поддержку.
— Товарищ Кремлин, едрить тебя под хвост!!! Зачем?! Зачем?!! — Будёнич выбежал из толпы. Булат тут же направил винтовку на генерал-подковника, но
— А затем, товарищ генерал-подковник, — сказал, тяжело дыша. — Затем…
Булат мыслил невероятно ясно. Надо только найти, подобрать слова. Он уже принял ещё одно решение, роковое решение… но перед этим надо выговориться как следует. Каждое слово, которое он сейчас скажет, войдёт в историю. Каждое. До последнего. Слово. Надо сделать копытцем на прощание.
— Дайте Сталлиону умереть! — рявкнул неожиданно для себя Булат. — Хватит жить прошлым, итить вас за ногу! Сами о светлом будущем, да о светлом будущем растабарываем, а ин забываем, что не научишься обращаться с новой винтовкой по ветхим чертежам, «по старинке». Верно я говорю, други сталлионградичи? А? Да — да! Спасибо товарищу Сталлиону за наше счастливое детство, за то, что у нас есть крыша над головой, что мы все можем… — в горле у Булата пересохло. — Можем быть уверены в сегодняшнем дне. Но надо и куда-то скакать, верно? Эквестрияки нам не желают зла! Опять завернёмся в медвежью шкуру? На морозе гарцевать надо, а не стоять столбом, не то замёрзнешь в два счёта! И… и… я не жалею, сталлионградичи мои, о том, что сделал, хоть вы тресните. На что нам прошлогодний снег?
Булат услышал тоскливый, протяжный рёв. Бурёнка. Всё это время она тихо посиживала в уголке, зная, что в ней надобности, а теперь учуяла, что хозяину грозит смертельная опасность, и бросилась на выручку.
Горько так делать, но приход новой эпохи всегда знаменуется жертвами. И пускай он будет первой жертвой. Пускай. Он не сможет жить в мире, где заветы Товарища Сталлиона уже не работают. Его душа уже умерла однажды, когда погиб старшина Квасман; невыносимо погибать снова. Да уж, тяпнул он за жизнь горя...
И Булат врал, когда говорил, что не жалеет: он жалеет, и ещё, как, но так надо. Пусть дух товарища Сталлиона покоится с миром. Пусть он перемелется в муку, из которого испекут новый Сталлионград. Булат не годится для нового Сталлионграда: он не умеет любить так, как любит друг друга Шайнинг и его ненаглядная. Он по-другому скроен. С ним Харитоша и Копейка будут несчастливы. Может статься, теперь, когда больше не останется брата, который готов воспитывать Харитошу, она найдёт себе жеребца.
Может статься, Эквестрия с её империалистическими замашками захомутает Сталлионград, да так, что останутся только рожки, ножки да сухой бурьян; так, что сталлионградичи станут жалкими подпевалами и подхалимами. Может статься, эквестрияки, вдохновлённые сталлионградским примером, примут новую идеологию и заживут припеваючи. Может статься, они с Эквестрией пойдут в лихолетье бок о бок, на равных, на бой с общим врагом, победят любую разруху, а после будут жить-поживать, да добра наживать и сеять разумное, доброе, вечное.
Может быть. Когда-нибудь. Однажды.
Как бы то ни было, в дивном новом мире ему места нет и не будет. Ну а он — он был верен до последнего вздоха. Прости, Копейка, извиняй Варяг, не сердись, Харитша… Надеюсь, брат с сестрой объяснят мальцу, зачем он так поступил. Был сталлионский дух, да весь вышел. Кончилась маета. Он родился не к месту… в расцвете сил он — уже обломок старины.
— Не вспо… ух... — Булат приставил винтовку к подбородку. Дуло было холодное. — Не поминайте лихом. Товарищи.
Вот и всё, что Булат Кремлин вам имеет доложить.
Он сглотнул без слюны и спустил курок.
Глухая тайга, которой не было никакого дела до невзгод и злоключений пони, просыпалась от ночного сна. Щит солнца, как всегда, таился за дымкой белёсых туч, и редкие низкорослые сосенки тянулись к теплу, как только умели.
А на берегу Медведицы тлел блёклый костерок, вокруг которого сгрудились пятеро пони.
— Попутного ветра нам в горбатую спину, Харитоша, — выдохнул Бронеус. — Путь неблизкий.
Харитоша дрожал, кутаясь в бушлатик. Никогда ещё он не видывал такого лютого холода. Час назад он барахтался в ледяных водах Медведицы, и его неотступно преcледовали вендяги — а потом нашёл нескольких спасшихся моряков и выволок их на берег сам, в одиночку…
Переведя дух, Харитоша прикрыл глаза. Он вспомнил дядю Булата и задумался — жив ли он? Конечно, жив. Уж кому-кому, а дяде Булату вендяги нипочём. Дядя Булат будет гордиться племянником.