По ком мы голодаем
Глава 2. Рынок
Одно время тебе никогда не снились сны.
Но жизнь в те дни сама по себе была для тебя сном. Время тогда еще не было жестоким метрономом, безостановочно тикающем с одной и той же безжалостной скоростью. Оно текло и проходило мимо тебя словно волна, приходящая быстро, а утекающая медленно, в особенном ритме его собственного сердца, такое же живое, как мох, разъедающий бревно на пруду. Живое, умирающее, но вечное.
В то время мысли в твоей голове были не твои. Ты делился ими с другими, не ограничиваясь стенками только одного твоего черепа. Однажды, по странному наитию, ты залетел на самый верх улья, забрался на самый высокий шпиль и начал смотреть на свой сумеречный мир. Целый миллион твоих братьев и сестер видели твоими глазами, делили между собой ту последнюю минуту заканчивающегося дня. Несколько из них подлетели к тебе, потом еще, и еще, и еще, пока все небо не затряслось от гула ваших крыльев. Вы как один смотрели на зажигающиеся звезды и чувствовали, какие они для вас родные. Вы были одинаковыми, понял ты, — бесчисленными и прекрасными.
Ты вспомнил ясли: самые глубокие и самые теплые ямы в улье. Ты вспомнил, как ползал по телам своих братьев, кусал их и тебя тоже кто-то кусал, как ты тер свои новые ноющие крылья об их собственные, а твои глаза жгло, пока из них выливался гной. Ты услышал их первые мысли, такие же, как и твои — слабенькими и разрозненными голосами раздающиеся в ваших головах. Но ты не один — ты никогда не был один. Быть чейнджлингом, быть частью улья значило никогда не быть одному. Ты был лучше самого себя.
Ты вспомнил свое рождение. Ты вспомнил свою смерть. Было больно, но рядом всегда находились твои сестры, с которыми ты делил свою боль. Даже когда ты, разбитый и одинокий, лежал в тысяче милях от улья, они были с тобой в твои последние секунды, утешая, обещая, что боль наконец закончится.
И она всегда заканчивалась, и ты рождался заново в исполнение данного ею завета. Она всегда была там, приветствовала тебя с возвращением, свое дитя. Пока она жила, ты был ее и ты никогда бы не умер. Могла пройти тысяча лет, которая скидывала бы с тебя тела, как кожу со змеи, но ты всегда был ее. Тебе всегда шептали миллионы разумов улья, забирающихся в твое тело, как ты забирался в их, и она всегда была с тобой, твоя мать, твоя королева, твой бог. Ты жил и умирал во имя нее. Ради нее ты пошел на войну, и всегда она была там, теплым плащом оборачивая твои мысли, оберегая тебя, показывая тебе путь вперед.
До тех пор, пока она однажды не исчезла.
Ты просыпаешься и глядишь в потолок. Ты по-прежнему в теле жеребца, любовь к которому ты выпил прошлой ночью.
Так не пойдет. Ты выпускаешь немного магии, возвращая себе свою прежнюю маскировку — смуглую шкуру, гриву, которая еще смуглее, мутные глаза. На кьютимарке у тебя три серых камня. Полностью, абсолютно не запоминающаяся. Идеальная.
Ты не можешь допустить, чтобы тебя запомнили. Понивилль маленький город, но даже тут ты все еще довольно верткий, чтобы при случае забиться в самые трещины. Не улыбайся. Не смотри никому в глаза. Никогда не создавай такого впечатления, что тебя стоит запоминать.
Именно так живет мышь в логове львов.
Ты заправляешь свою кровать, потому что так делают пони. Ты готовишь себе завтрак из вареного овса, потому что пони едят завтраки. Он ни коим образом не заглушает урчание в твоем животе, но так оно хотя бы становится тише.
Твоя жизнь зависит от того, насколько хорошо ты умеешь притворяться, что значит уметь соблюдать все эти глупые ритуалы, которыми живут властвующие над тобой пони. Есть, спать, разговаривать. Больше всего ты не любишь разговаривать — это жалкая попытка делиться своими мыслями с помощью каких-то звуков. На то, чтобы передать ту же самую информацию, при разговоре требуются целые минуты, в то время как улей может разнести ее по всем связанным с ним умам за одни только секунды. Это как сравнивать между собой звук стучащих друг о друга камней и настоящую симфонию.
Но так делают пони, поэтому так делаешь и ты. Все, что угодно, чтобы вписаться в их общество.
Сегодня суббота, день, когда ты ходишь на рынок, потому что так делают пони. Ты не можешь вечно прятаться у себя в логове — это привлекает определенное внимание. По субботам ты должен прятаться на виду у всех.
Солнце уже начинает греть утренний воздух. Холод, сковавший траву прошлой ночью, исчез, превратился в бесчисленные бусинки росы. Пока ты идешь по траве, они остаются на твоей шерсти, и ты очень хочешь, чтобы у тебя сейчас оказался шарф. Чейнджлинги очень не любят холод, и даже тело земного пони, в котором ты сейчас находишься, не уберегает тебя от оставшейся в воздухе прохлады.
Пони видят тебя, их глаза медленно скользят по тебе, как вода скользит по смазанному маслом стеклу. Отчасти из-за твоей обычной, ничем не примечательной наружности; отчасти из-за крохотного уголька магии, горящего в твоем сердце. Он не очень большой, теперь уже нет, но этого хватает, чтобы отвлечь от тебя их внимание. Они в любом случае не забудут, что видели тебя, поскольку ни одна магия не умеет стирать память, но так они поймут, что ты не стоишь того, чтобы тебя запоминали. Их разум доделает остальное.
Когда ты добираешься до центра городка, улицы к тому времени уже заполнены пони. Ты идешь в толпе словно цапля, которая, осторожно опуская свои лапы в воду, идет по ручью. Пони обходят тебя, как вода обходит камень. Они вихрями уносятся прочь по своим делам, уже забывая, что ты вообще существуешь. Идеально.
Что-то в этом дне — свет солнца, погода, запах в воздухе — напоминает тебе о том, как ты в первый раз увидел Понивилль. Это плохое воспоминание.
Тогда ты истекал кровью. Наверное. То время для тебя очень туманно, но ты точно помнишь боль. Дизориентацию. Ты помнишь, как увидел Кантерлот, а потом яркий свет, на вкус похожий на любовь, но жгущий язык словно солнце, и затем чувство полета, полета без крыльев.
Ты не помнишь, как приземлился. Или как упал. Не важно. Это, наверное, к лучшему.
Очнулся ты до того, как тебя нашли пони. Другим чейнджлингам, уцелевшим в битве у Кантерлота, так не повезло. Большинство их лежало без сознания в своих настоящих, великолепных хитиновых телах, когда их обнаружили.
Ты был очень удивлен, когда днями позже пони предупредили тебя о черных захватчиках, насекомых-монстрах. Частью от того, что до сих пор оставался в живых, разумеется, но в большей степени ты был удивлен их невежеством. Чейнджлинги вовсе не черные — черные они только в слабовидящих глазах пони, которые не могут разглядеть полный спектр цветов. Они не могут увидеть ультрафиолетовый, или темно-рыжий, или инфракрасный. По сравнению с тобой, они все наполовину слепые. Они никогда не увидят радужную красоту чейнджлинга или потрясающий, ослепительный вид его королевы, излучающей миллион цветов одновременно.
Но если задуматься, то теперь ты тоже его не увидишь.
Ты останавливаешься на тротуаре и смотришь вниз, на свою смуглую шкуру. Шерсть встопорщилась на ветру и ты приглаживаешь ее копытом.
Один пони врезается в тебя и бубнит извинения. Ты исчезаешь из того места еще до того, как он успевает к тебе обернуться.
Рынок, который расположен в самом центре города, уже заполнен пони, даже несмотря на то, что сейчас только раннее утро. Понивилль — это город земных пони, а земные пони даром времени никогда не тратят. Наверное, будь у них крылья, с которыми они бы могли прилететь куда угодно всего за несколько минут, они были бы немного ленивее; наверное, будь у них магия, которую они бы использовали в своих торгах с покупателями, они бы не работали так усердно. Но у них ничего этого не было, только их знаменитая рабочая этика, и именно из-за нее они уже встали и вовсю трудились.
Кое-кто из них замечает тебя, несмотря на все твои ухищрения оставаться невидимкой; они улыбаются и машут тебе копытом. Ты улыбаешься им в ответ. Это не катастрофа — прятаться у всех на виду значит вести себя как пони, а именно так пони и отвечают на приветствия. Они дружелюбные. Они добрые.
Кроме тех случаев, когда они находят чейнджлингов, лежащих в лесу без сознания. Тогда они больше не добрые.
Ты ругаешь себя за то только, что позволил этой мысли вскользь промелькнуть у тебя в голове. Размышления о прошлом не принесут тебе ничего хорошего. Сейчас, прямо сейчас самое главное для тебя — эта минута, пока ты идешь по рынку, улыбаешься прохожим и показываешь, что ты счастлив. Что ты пони.
Пони не думают о своих сестрах, лежащих в палых осенних листьях, с разорванными крыльями и разбитыми головами.
Пони не думают об этом. Ты не думаешь об этом. Ты прекращаешь думать об этом. Прекращаешь это. Прекращаешь.
Остановка. Ты останавливаешься у прилавка молодой кобылки, до краев заполненного редкими фруктами и другой разной едой. Обычные бананы, овощные бананы, обычно-овощные бананы, мхи, что на вкус как мята, "звезды" карамболы, яблоко-огурцы, картошка и даже еще более экзотические вещи. Жизнь на самом краю Вечнодикого леса порой очень опасна для жителей Понивилля, но она также дает им шанс на самый уникальный товар.
Кобылка, земная пони со шкурой цвета корицы, с лица которой, кажется, никогда не сползает восторженная улыбка, буквально расцветает, когда ты к ней подходишь.
— Привет, Джин, — говорит она, называя тебе этим гадким, насмешливым именем, которое ты случайным образом сам для себя выдумал. Справедливости ради нужно сказать, что в тот момент ты все еще никак не мог прийти в себя, соображая, почему же ты не стал частью великой армии чейнджлингов, отправившейся на завоевание Кантерлота. Все продумав, ты решил, что "Джин Стар" — почти такое имя, к которому ни у кого не возникло бы вопросов, хотя иной раз, представляясь, ты замечал странные поглядывания на тебя.
— Доброе утро, Синебар, — ты выговариваешь слова так медленно, словно у тебя во рту мел. Разговоры такие медленные, такие мучительно медленные, что ты иногда удивляешься, как пони вообще удалось построить свою цивилизацию. Ты одними эмоциями на своем лице можешь выразить мысли быстрее, чем словами. — Как у тебя дела?
— Хорошо! — она чуть ли не щебечет, и ты можешь почувствовать нежность в ее голосе. Буквально. Она такая приятная на вкус, хотя, к сожалению, не может ничего поделать с твоим голодом. — Есть что-нибудь для меня?
Вскоре после прибытия в Понивилль, ты понял, что тебе нужна работа. Та, за которую платят. Не потому что тебе нужны были деньги, а потому что у земных пони была работа. У всех них. У каждого земного пони, которого ты встретил, была своя работа, которую он любил и о которой мог часами разглагольствовать. У тебя уже был плохой опыт, поэтому ты это и знаешь.
Хотя сам ты не говоришь о своей работе. Ты ненавидишь разговаривать.
— Немного, — отвечаешь ей. Ты расстегиваешь свою сумку, сшитую из простой мешковины, которую ты нес у себя за спиной, и вытаскиваешь оттуда самые разные вещи, найденные тобой в лесу. Синебар не нужны они все — много их них она отдаст другим пони здесь, на рынке — но кое-что заберет и себе. Что важнее, она за них заплатит. А что еще важнее, она будет рада, а радость и правда очень вкусная.
Ты кладешь веточку дрожащей крапивы на ее прилавок, осторожно держа зубами только за стебель. Она не такая обжигающая как обычная крапива, но токсины в ее шипах имеют небольшой галлюциногенный эффект на млекопитающих, а если из нее сварить чай, она очень расслабляет. На тебя она, конечно, никак не подействует, но Синебар этого не знает.
При виде крапивы Синебар испускает тихое "ох", и ты с наслаждением лакаешь ее радость, заметив, что она на тебя не смотрит. Пока это чувство не исчезло, ты вытаскиваешь из сумки гроздь ягод.
— Паучья ежевика! — визжит от восторга кобылка и осторожно трогает копытом один из стебельков. В каждом из них виднеются крошечные ягодки — десятки живых, самых настоящих паучков. Они тут же разбегаются во все стороны от ее копыта, так далеко, как только могут, а затем замирают на месте. Дыхание кобылки шевелит нити паутинок, которых они уже начали плести.
— Я никогда ее раньше не находила, — тихо говорит она, все еще наблюдая за пауками. — Однажды, мне показалось, что все-таки нашла, но это оказался стебель горчицы, облепленный обычными пауками. Они мне тогда тоже не обрадовались.
— Тебе просто надо знать, где искать, — говоришь ты. Это самая длинная фраза, сложенная тобой за все последние дни; тебе кажется, что прошли целые часы, пока ты закончил ее выговаривать. Как только ты это сказал, уши Синнебар слегка дернулись по направлению к тебе, но глаза и внимание кобылки оставались прикованными к паучьей ежевике. — Поищи рядом с молодыми ясенями.
— М-м, — она отрывает от грозди один стебель и опускает его в стакан, наполненный водой. Через несколько дней стебель пустит новые ростки, и она сможет посадить его у себя в саду. — Еще что-нибудь?
— Да. С этим будь осторожнее, — обычно тебе не приходиться предостерегать ее — Синебар знает, что значат эти травы — но если неправильно обратиться со следующим, то могут появиться серьезные проблемы. Ты засовываешь нос в сумку и ждешь, пока его не нащупают ростки последнего принесенного тобой растения. Ростки оплетает все твое лицо. Когда же ты чувствуешь, что держатся они крепко, ты осторожно откусываешь свободный конец и вытаскиваешь его из сумки.
— Селестия! — разинув рот, Синебар таращится на тебя или, если точнее, на тонкую лозу, пытающийся раздавить твое лицо. Она отшатывается на шаг назад, а потом бросается тебе на помощь.
Ты останавливаешь ее взмахом копыта. Через минуту, лоза, как будто уставая, шевелится все медленнее. Ты кладешь откушенный конец на прилавок, объясняя кобылке, еле раскрывая обмотанную лозой челюсть:
— Усик Щупальца, — говоришь ты. — Опасный, но полезный.
— Вот уж правда, — она на мгновение исчезает под прилавком, а затем появляется оттуда с глиняным кувшином в копытах. Кобылка кладет его на бок, горлышком перед лозой. Почуяв темноту внутри кувшина, отрубленная лоза, с виду похожая на обычную дюймовую гусеницу, медленно туда заползает. Когда она полностью исчезает в кувшине, кобылка ставит его на стол и тут же плотно закрывает крышкой. — Как, во имя Эквестрии, тебе удалось его достать? — спрашивает она. — Щупальце может съесть пони заживо!
— Это было маленькое, — ты не обращаешь внимания на ее слова. — Я перехитрил. Откусил кусок.
— Хе, ну, как только сможешь, скажи мэру, где ты его нашел, — Синебар обвязывает крышку куском толстой веревки и ставит кувшин на пол. Сперва он качается, пока лоза скребется о стенки своей новой тюрьмы, но спустя пару секунд, внутри кувшина наступает словно бы угрюмая тишина. — Она точно захочет послать туда команду, чтобы его сжечь.
Ты не обращаешь внимания на ее просьбу. То, чего хочет или не хочет мэр, тебя мало волнует, а засевшее в самой глубине Вечнодикого леса Щупальце опасно только для тех пони, которым не хватит рассудка, чтобы забраться в такую чащу. Это даже не самое опасное растение в лесу, и уж точно не самое опасное существо.
Ты обмениваешься с Синебар еще парой любезностей, которые, к слову, с ее стороны выглядят как щебет и сплошной гул, на которые ты отвечаешь покашливанием и односложными словами. Другие пони могли бы подумать, что это грубо, но большинство горожан сейчас уже привыкли к твоему молчаливому характеру, и кроме того, ты совсем не думаешь, что Синебар вообще способна обижаться. Некоторые пони именно такие — в их природе так много энтузиазма, что никакое стихийное бедствие не может сломать их вечную радость. Та розовая пони, которая постоянно устраивает вечеринки, точно такая.
Ты стараешься не попадаться ей на глаза.
Наконец Синебар замолкает; ты бормочешь что-то про других пони и уходишь.
На рынке есть еще некоторые торговцы, регулярно выкупающие у тебя разные твои находки. Например, Компас Кол, пегас, который интересуется магнитными личинками, ползающими в лесных залежах железной руды. Или Винтер Грин, чья коллекция фениксовых гнезд сгорает примерно каждый месяц, и которая постоянно просит тебя принести ей новых.
Есть пони, которые приноровились находить такие вещи, пони, которые не боятся леса и у которых хватает талантов, необходимых для сбора его опасных плодов. Но таких пони мало, и как правило, они ищут что-то одно. Но тебе, с твоим телом словно вода и с магией чейнджлингов, удается то, что невозможно для большинства пони: найти эти сокровища, забрать их с собой и при этом не расстаться со своей жизнью.
Да, это и есть жизнь. Ты любишь жить. Все счастливы.
Сейчас солнце уже подбирается к зениту. Стоя сейчас под ним, под тяжестью его света, ты чувствуешь, что словно ползаешь по земле под немигающим оком бога, бога с глубокой, крепкой и убежденной ненавистью ко всему твоему роду. Для всех пони вокруг тебя Селестия была доброй и любящей королевой, но у них никогда еще не возникало причины чувствовать ее гнев. Ты надеешься, что никогда и не возникнет.
Стараясь держаться теней, ты забираешься под высокий и величественный тополь. Его весенние веточки еще не полностью заполнились набухшими почками, но солнечные лучи, однако, сквозь них уже не проникали. Тебе было бы веселее, если бы воздух был чуть потеплее, но сегодня хотя бы не было ветра. Тебе даже удается унять дрожь, пока ты стоишь под кроной дерева и ждешь, когда толпа наконец поредеет.
Мимо тебя проскакивает стайка смеющихся жеребят, догоняя улетающий в небо красный воздушный шарик. Они, кажется, вовсе не замечают холода воздуха, и на их шкурках ты можешь разглядеть блестящие капельки пота.
Когда ты появился в Понивилле, у тебя ушло порядком времени на то, чтобы понять, что точно значит слово "жеребенок". В твоем роду не было таких слов; каждый чейнджлинг рождался с должной умственной работоспособностью. Еще даже до твоего рождения колыбельные улья уже формировали форму твоих будущих мыслей. Новый, молодой чейнджлинг (что для тебе совершенно одно и то же) отличался от взрослых только тем, что был меньше. Через несколько летних линек такое различие исчезало, и только их крылья давали понять, какого они возраста — у старших на их крыльях появлялись дыры и трещины, которые не заживали до тех пор, пока чейнджлинг не умрет и не родится заново.
Но, конечно, это не относится к твоей королеве. Она бессмертна. Или была бессмертной — ты не знаешь точно, что с ней стало после Кантерлота.
Жеребята продолжают веселиться, гоняясь за шариком по всей площади, проскакивая между ног взрослых пони, до сих пор шныряющих между прилавками. С самого начала тебя озадачивало, что они позволяют молодым такую фривольность, но главное, что тебя смущало — это то, что такая гиперактивность, похоже, была естественна для всех жеребят. В конце концов, ты научился с этим мириться. Их радость отчасти утоляла твой голод.
В тени рядом с тобой отдыхают несколько других пони. Кажется, они разбились по парам, хотя ты не понимаешь, по какому порядку они это делали. Ты замечаешь, что они, видимо, следят только за одним определенным жеребенком, и ты чувствуешь любовь и привязанность, исходящую от их взглядов.
Родители, вот как это называется. Это, должно быть, родители, а те жеребята — их отпрыски. Ясно видно, что они не одного и того же племени — ты до сих пор пытался выяснить, как генетика пони влияет на то, что у жеребят появляются рог, или крылья, или наоборот, не появляется ни того, ни другого — и некоторые родители почти совсем непохожи на своих детей, но их чувства никогда не ошибаются. Их любовь — это как еще один способ мировосприятия, как зрение, или вкус, или обоняние. С ее помощью ты можешь в полной темноте точно определить, какие пони составляют семью.
Однажды, любовь была с тобой все время. Она была как огонь, горящий в твоем сердце, в сердце всего роя; тысяча миллионов искорок любви, исходящей от твоей королевы. Пони, которые издеваются над ней, которые боятся ее, ничего не понимают. Они видели только монстра, пришедшего к ним, чтобы их поработить, как все они того заслуживали. Они не знали — не могли знать — ту любовь, которую она питала к тебе. Она любила тебя даже тогда, когда посылала на верную смерть. Во все времена всех твоих жизней ты знал только ее любовь.
А теперь она пропала, и ты глотаешь ее из водопада любви, которую чувствуют эти пони. Прокрадываешься ночами в их дома и вылизываешь их сердца.
Как вор.
— Я не вор, — бубнишь ты себе под нос. — Не вор. Не вор.
Уши некоторых пони, сидящих рядом, дергаются в твою сторону. Ты быстро наклоняешь голову и снова замолкаешь.
По какому-то невидимому сигналу жеребята прекращают свою игру и расходятся в разные стороны. Некоторые, собравшись вдвоем или втроем, направляются в город, другие ковыляют обратно к своим родителям. Ты замечаешь, что большинство из последних меньше — моложе — других. Старшие, те кто пережил больше линек — лет — более независимы. Они, наверное, собирали здесь еду и теперь понесли ее обратно в свои гнезда.
Вместе с жеребятами начинают расходиться и их родители, и под качающимся тополем остаешься только ты один. Пора домой.
На улицах теперь меньше народу — теперь здесь не целый поток сталкивающихся друг с другом пони, а словно маленький летний ручеек случайных прохожих, покачивающийся в своем русле, составленном из булыжника и гравия. Ты придумываешь, что пони это листья, парящие на ветру, и представляешь, что летишь между ними. На дороге оказывается огромный жеребец, тащивший за собой фургон с корзинами, до краев забитыми яблоками. Ты останавливаешься, чтоб дать ему проехать. Ты и раньше его видел, его, самого огромного земного пони в городе, со шкурой, по цвету напоминающей кровь млекопитающих — красной, как ты запомнил — и с разрезанным напополам яблоком, нарисованном на его боку. Он, как обычно, пахнет яблоками. И потом, и пылью, и решимостью. Это не тот пони, который позволит жизни одержать над собой верх.
Фургон скрипит. Ты никогда раньше не слышал, чтобы он скрипел. Бегло его оглядев, ты замечаешь, что спицы на одном из задних колес сломаны. Вряд ли пони могут расслышать этот скрип — твои уши чувствуют другие тона. На одну секунду ты решаешь предупредить жеребца о колесе, чтобы ощутить приятный вкус благодарности, которую он непременно к тебе почувствует. С другой стороны, это привлечет внимание. Ты не любишь внимание, особенно от незнакомцев. Конечно, этот жеребец не совсем незнакомец, но все же...
Оказывается, что теперь это уже не имеет значения. Спустя мгновение, колесо наезжает на маленький булыжник, замирает, и еще три его спицы подламываются словно веточки дерева. Весь фургон со всеми яблоками и прочим начинает кренится.
Если бы это было все, ничего бы дальше не случилось. Но жеребец слышит звук треснувшего колеса и поворачивается назад, видно забыв, что до сих пор тянет за собой фургон. Он большой пони, сильный, с такими мускулами в его плечах, которые, наверное, весят больше его самого. Его поворот еще больше нарушает равновесие фургона, яблоки в нем катятся на одну сторону, вся повозка съезжает на бок и начинает падать.
Прямо на жеребенка, проходящего мимо.
Ты точно не знаешь, что произошло потом. Время остановилось, и ты не помнишь, как принимал решение — одно мгновение ты только смотрел, а в другое уже оказался рядом с фургоном, почти в тот момент, когда он упал. Раньше тебе не казалось, что фургон такой уж большой, но теперь, пока он падал, он был размером с целое здание, с грузовой вагон, забитый тонной яблок.
Странное дело, но ничего из этого не имело значения. Ни ужасная громадина, летящая на тебя, ни десятки пони, которые совершенно точно на тебя смотрели. Ничего из этого не имело значения. Ничего из этого не было сейчас с тобой.
Плечом ты сильно толкаешь жеребенка. Получается слабо — ты не очень сильный, даже в теле земного пони — но этого хватает. И потом ты едва успеваешь отпрыгнуть в тот самый момент, когда повозка, треща, падает на дорогу. Во все стороны раскатываются сотни яблок.
Время снова становится обычным. Ты почему-то задыхаешься, будто только что проплыл с сотню миль. Шок пони, наблюдавших за катастрофой, оставляет у тебя на языке горький привкус, и волны холода охватывают твое тело, когда ты наконец понимаешь, что только что случилось. Ты чуть ли не умер. Ты чуть ли не умер, и рядом больше нет королевы, которая могла бы снова вернуть тебя к жизни. Ни улья, ни роя, ни возрождения. Ты чуть ли не умер, и если бы умер, то это было бы навсегда. Конец, спустя тысячи лет. Прощание.
Страх, вот как называется это чувство. Очень ужасное на вкус чувство.
Среди ропота десятков пони, указывающих на упавшую повозку, до тебя доносится тихий звук. Горка яблок в нескольких футах впереди тебя шевелится и наружу показывается голова жеребенка. Он раскрыл рот и с удивлением моргает глазами. Шкура у него по цвету как песок, а глаза и грива — как морская пена. Жеребенок — он? она? — кажется, напугался точно так же, как и ты.
Твоя лодыжка болит. Ты глядишь на нее и видишь хорошую тому причину — кусок доски фургона размером с мантикорий клык, который пронзил и шкуру выдуманного пони и твой настоящий хитин, скрывающийся под ней. На брусчатку льется не останавливающаяся темно-зеленая кровь.
Это не хорошо. Ты не можешь снова затянуть ногу шкурой пони, только не с этой щепкой в ней. Даже если ты сможешь вытащить ее зубами, рана все равно будет открытой, а пони, собравшиеся вокруг повозки, все-таки не глупые. Они знают, что значит зеленая кровь.
Ты прижимаешь ногу к груди и оглядываешься. Пока никто не заметил твою рану. Все пони обступили красного жеребца и жеребенка, который, кажется, получил только ушибы от заваливших его яблок. Их перепуганные глаза смотрят на него. Млекопитающие заботятся о своих молодых.
Глаза всех, но только не его самого. Жеребенок смотрит на тебя. Жеребенок видит тебя. Жеребенок видит, как зеленая жижа течет из твоей ноги и размазывается по всей твоей груди.
Ты поворачиваешься и бежишь прочь.