Если кто ловил кого-то

Глава 6

Когда вы пьете в баре, особенно в таком баре, где от запаха пота и перегара кучи пьяных танцующих пони нельзя вздохнуть, вам будет легко найти ты приятную, почти эйфорическую степень опьянения. Знаете, когда все вокруг становятся милыми, виски — приятнее, а группа, которая играет на сцене, теперь самая лучшая группа, которую вы когда-либо слышали. Все заканчивается в тот момент, когда вы выходите из бара в промозглую ночь Мейнхеттена. К тому времени, когда мы с Черили добрались до "Бранденбургера", я была все еще пьяна, но опьянения уже не было. Оно исчезло. У меня начинала кружиться голова, слипаться глаза, и вдруг, ни с того ни с сего, я снова вспомнила про Винил Скретч.

Мы все же поднялись в мой номер, и могу сказать, что Черили к тому моменту до сих пор оставалась в том же веселом настроении. Она извинилась, сказала, что ей нужно "освежиться", и ушла в ванную. Это заставило меня хотя бы улыбнуться, потому что я никогда еще не слышала, чтобы кто-нибудь так говорил.

Дожидаясь ее, я стащила с шеи шарф и растянулась на кровати. Я вовсе не старалась принять какую-то там соблазнительную позу или еще что. На самом деле, я больше боялась, что засну раньше, чем Черили вернется из ванной. Много времени она там не провела, и когда вышла в комнату, то решила, что я так приглашаю ее присоединиться, и сейчас же легла рядом. Все это было как-то забавно — я никогда еще ни с кем не заходила так далеко, а теперь это получилось совершенно случайно.

Мы уставились друг на друга. Черили хихикнула:

— Не могу поверить, что это я лежу здесь, а не Голден Харвест, — сказала она.

— О чем это ты?

— А, ну, я просто привыкла, что все внимание обычно достается ей.

— Ну, да, она милая и все такое, но я подумала, что с тобой у меня будет больше о чем поговорить.

Она вдруг наклонилась и легонько поцеловала меня в губы.

— Ты так подумала, посмотрев на меня только один раз?

— Конечно. Когда я увидела вас троих там, за столиком, то сразу подумала, что ты не сильно обращаешь внимание на окружающих и, просто, ну, что тебе просто хорошо с самой собой. А Голден Харвест, кажется, только искала место, где собираются известные и богатые пони. Я сразу поняла, что с тобой можно было бы интересно поговорить, а она только бы постоянно отвлекалась.

Пока я говорила, Черили начала слегка поглаживать мое копыто, и я подумала, что она уже готова к тому, что я остановлюсь. Я подалась вперед и начала ее целовать, а она — меня. В одну секунду мы крепко обнялись и плотно прижались друг к другу. И именно тогда все пошло крахом.

От выпитого спиртного у меня немного кружилась голова, и когда я закрыла глаза, то почувствовала, как стала вращаться комната. И я не знаю как, но это головокружение заставило меня снова вспомнить о том месте, где я по-настоящему хотела оказаться с того момента, как вернулась обратно в отель. Это случилось прошлым летом в Мейнхеттене, в доме, где жили мои родители. В квартиру напротив только что переехала новая семья, и моя мама тут же их невзлюбила, потому что кто-то из них взял за привычку играть поздними ночами громкую музыку. Скажу, что лично меня это не сильно раздражало, но здесь я и правда мало что могла сказать в защиту наших новых соседей, ведь я и без того знала, что мои родители не слишком рады моей виолончели, которую они слышат по утрам. Это, знаете ли, инструмент вовсе не для тихой музыки или типа того.

Однажды вечером у соседей снова заиграли, и мама вновь начала твердить свои обычные причитания о том, какие они грубые, что они не уважают тех пони, которые тоже здесь живут и которые не хотят слушать их чертову музыку, и все в таком духе. И я, просто не в настроении тогда слышать ни музыки ни чертыханий матери, вышла на площадку и постучалась в соседнюю дверь. Мне пришлось стучать целых двадцать минут, пока мне мне наконец не открыли. Я ожидала увидеть кого-нибудь постарше, но за дверью на меня смотрела белая единорожка, примерно моего возраста. У нее были такие большие ярко-красные глаза и синяя грива, которая напоминала драконьи шипы, что я так удивилась, увидев ее, а не еще какого-нибудь скучного богатенького ребеночка, что, думаю, вид у меня был как у гидры, пробравшейся в жилые кварталы.

Я попросила, не могла бы она немного убавить громкость, и мне показалось, что сперва она даже обозлилась на меня за такое предложение. Но потом, когда я сказала, что мне все равно на ее музыку, но что я не могу больше слушать, как из-за нее проклинает все на свете моя мама, она согласилась. Она даже засмеялась, услышав это. Мы представились друг другу. Увидев мою кьютимарку, она завела разговор о музыке. После этого дня мы стали общаться и даже иногда выбираться куда-нибудь погулять. В ней было что-то, что мне очень-очень нравилось, и что я никак не могла понять. Кажется, она никогда ни о чем не волновалась — ни о будущем, ни о других пони, ни об одной из тех вещей, на которые отвлекалась я. Она постоянно улыбалась своей широкой и простодушной улыбкой, которая выглядела даже еще более дико, когда на ее глазах были те здоровые фиолетовые солнечные очки, закрывавшие большую часть ее лица.

Вместе мы провели почти все лето. Я так сильно к ней привязалась, что иногда даже почти забывала про Симфонию. Мы никогда не говорили о том, чтобы встречаться, или о чем-то другом в этом смысле, но иногда, когда мы шли на концерт или на какой-нибудь фильм в кино, как-то так получалось, что мы брались за копыта или даже немного друг другу прижимались. Я не знаю, почему мы никогда не говорили о том, что в действительности уже делали. Просто тогда казалось, что это правильно, что сейчас все просто замечательно и что если одна из нас что-нибудь скажет, то все только развалится на части.

Если сказать по правде, именно это случилось за несколько недель до того, как я уехала в университет. Иной раз после ужина я забиралась на крышу нашего дома, чтобы спокойно попить там кофе и посмотреть на закат. Несколько раз мы с Винил ходили туда ночью, но не думаю, что она знала, что я хожу туда одна. И как-то раз, когда я поужинала и снова пришла на крышу, я увидела Винил, которая уже там сидела. Я не почувствовала, чтобы что-то было не так, поэтому попыталась заговорить. На ее глазах были солнечные очки, но я сразу же заметила, как слезы ручейками текут по ее щекам. Я спросила, в чем дело. Она сказала, что мне тут не о чем беспокоиться, но после этих слов я поняла, что все стало только хуже. Увидеть ее вот так, в таком положении, для меня было все равно что получить удар в грудь. На самом деле все было плохо, и все, о чем я могла думать, — это как сделать так, чтобы все было снова хорошо. Перед тем, как я поняла, что делаю, я подбежала к ней и стала целовать ее лицо, целовать щеки, глаза, лоб, но не губы. Минуту она ничего не говорила, только смотрела перед собой. А потом, не говоря ни слова, повернулась и убежала обратно в дом. Это был последний раз, когда я ее видела, и последний раз, когда я кого-то целовала.

И теперь, когда я и Черили лежали на кровати, прижимались друг к другу, целовали друг друга, это было единственное, о чем я могла думать. Сию же секунду я почувствовала себя неимоверно одинокой, более одинокой, чем когда-либо, и чувство это было таким сильным, что оно буквально ударило меня в живот. Мне даже показалось, что я не могу дышать, и на секунду я отодвинулась от Черили.

Она тут же посмотрела на меня.

— Что такое?

— Ничего, — едва пробормотала я. И вот тогда я в конец убила настроение. Нет, конечно же, мне до сих пор хотелось, но теперь, может быть, это было не так очевидно для меня самой. — Просто у меня дыхание на секунду сперло.

По тому, как она на меня посмотрела, я сразу же поняла, что она мне не верит. Мне стоило знать, что из всех пони Эквестрии у меня ни коим образом не получилось бы соврать школьному учителю начальных классов.

— Дело не только в этом, да? — спросила она. — Я уже видела этот взгляд раньше.

— Какой взгляд?

— Взгляд, который говорит, что ты думала о ком-то еще, и теперь жалеешь, что привела меня сюда. Хотела бы сказать, что впервые его вижу.

Мы с ней сидели кровати, и вдруг, ни с того ни с сего, кровать эта показалась мне шириной в семнадцать миль. Хуже всего было то, что голова до сих пор была так занята воспоминаниями, что я едва ли услышала, что она мне говорит.

— Так что, хочешь излить то, что у тебя на душе, или мне просто уйти?

— Мне правда очень жаль, Черили.

— Не жалей, — сказала она, вставая и направляясь к двери. — Я тоже это чувствовала. Но сейчас я не более заинтересована в том, чтобы быть решением твоей проблемы, чем ты сама в том, чтобы твоя проблема была решена.

Я собралась было предложить ей деньги на такси, чтобы ей не пришлось идти пешком до своего отеля, но она скрылась за дверью еще до того, как я успела что-нибудь сказать. После того, как она ушла, я легла на кровать и пролежала долго, очень долго, но мне казалось, что заснуть мне не удастся. Теперь мне нужно было постараться забыть и о Винил и о том, какой дурой я была наедине с Черили. Сперва я встала и немного походила по комнате, выглядывая в окно каждый раз, когда я мимо него проходила. В конце концов я решила принять душ, и там уже посмотреть, смогу ли я расслабиться после него, или нет.

В ванной комнате была электрическая розетка, так что пока ванна наполнялась водой, я подключила свой проигрыватель и наконец послушала ту пластинку, которую пыталась поставить еще в общежитие, когда меня прервала Твайлайт Спаркл. Сначала, даже когда я опустилась в горячую воду и почувствовала, как каждый мой мускул начинает растягиваться, я не могла полностью прийти в себя. Но пока я лежала там, чувствуя, как алкоголь выветривается из моей головы и как смущение от последнего разговора становится все слабее, я начала понимать, почему Симфония так отчаянно хотела, чтобы я послушала эту пластинку.

Как я и сказала раньше, никто никогда не считал троттингемскую Филармонию самым лучшем оркестром Эквестрии. Но эта мелодия раннего эквестрианского века, которую я сейчас слушала, как нельзя лучше им подходила. Она не была битком набита контрапунктами из стиля барокко, которые были популярны в классической музыке. Вместо этого она была прямая и простая, даже напоминавшая панихидный марш. Но я всегда чувствовала какую-то привязанность и нежность к тем простым мелодиям, темп которых, как я думала, не могли бы повторить более престижные оркестры.

Такие же ладные в больших и грандиозных аранжировках, как оркестры типа кантерлотской Филармонии или Симфонического Оркестра Балтимэра, эти мелодии, как правило, начинают звучать немного механически, когда дело доходит до более личных их частей. По какой-то причине троттингемской Филармонии эти части никогда не удавались.

Я не смогла удержаться от улыбки, когда подумала о том, как Симфония слушает ее в первый раз. Она всегда оценивала музыку по-своему. Мне могло что-то нравиться — то есть, я имею в виду, по-настоящему нравиться — и никто бы об этом не узнал, потому что внешне это было совсем не видно. Симфония, напротив, очень бы постаралась сделать так, чтобы все об этом узнали. Она не была фанатиком или что-то такое — она никогда не стала бы выводить вас из себя, пытаясь сделать так, чтобы вам понравилось то, что нравилось ей. Но она точно бы не стала скрывать, если ее на самом деле что-то впечатлило. Она не станет болтать без умолку, не станет рассказывать, что по этому поводу написал какой-то важный критик. Нет, она будет чувствовать то, что хотел бы сам композитор, так, как должна была по его умыслу чувствовать себя его аудитория, и что самое главное, она бы точно это показала. Если мелодия была грустной, то выражение на ее лице становилось таким, словно ей и правда было больно ее слушать. Если мелодия была веселой, она улыбалась, и, может быть, закрывала глаза, и вроде как даже кивала ей в такт. Конечно же только я одна понимала это; больше никто не думал, что она серьезно показывает то, что музыка оставляет в ее душе, а не просто дурачится. Почти все пони, которым нравилась классическая музыка, и хорошие картины, и все такое прочее, считали, что вам все время нужно быть ужасно серьезными и научными, когда вы об этом говорите, как будто для пони, которые писали эти картины и эту музыку, которую мы слушаем с такими опущенными в воду физиономиями, нельзя придумать лучшей награды, чем погасшая улыбка. Что, знаете ли, полная чушь, если вы прочли хоть что-нибудь о жизни великих классических композиторов, но большинство из нас притворяется, что дальше знать нам ничего не нужно, поскольку, наверно, так мы выглядим серьезней, что ли. Но как бы там ни было — когда я думаю о Симфонии, я всегда думаю, что она намного умней тех пони, которые безумно боятся показать, как искусство влияет на их чувства.

Наконец первая сторона пластинки закончилась, и мне пришлось вылезти из ванны, что ее перевернуть. Сперва я собиралась затем снова вернуться в горячую воду, но потом я захотела только свернуться калачиком под одеялом и слушать музыку до тех пор, пока не усну. Симфония всегда была права. Это никогда не переставало меня удивлять.